), «письмами жидовскими» и т.
п. книгами, «которые служат к преобращению
(развращению) нравов» (Указ Сенату 6
сентября 1763. Сборн. Императ. Русск. Историч. Общ.
VII, 318).
В Эмиле видела она причину дурного
воспитания, полученного датским принцем. «Когда
молодые люди делают глупости, говорит она (Письмо к г-же Бьелке, 13 сентября 1770. Ibid.
XIII, 37.), — в этом нет ничего необыкновенного,
по когда всюду встречаются следы дурного сердца,
— легко рождается отсюда общественное
негодование. Признаюсь, я очень этим огорчена.
Особенно не люблю я Эмильевского воспитания: —
не так думали в наше доброе старое время, а как и
между нами есть однако же удавшиеся люди, то я и
держусь этого опыта и никогда не подвергну
драгоценные отпрыски (des rejetons precieux) сомнительным
или недоказанным опытам».
Также неодобрительно отзывается
Екатерина и о другом сочинении Руссо — Contrat social.
Известно, что в сочинении этом Руссо высказал
мысль, что реформа Петра была реформой слишком
крутой и вывел из этого довольно странное
заключение о будущем развитии России (приводим подлинные слова Руссо (livre II,
мар. VIII). (***)). На эту фразу обратил внимание
недруг Руссо — Вольтер. Он опровергает ее в
письме к [612] своему
петербургскому приятелю Пиктэ (Сентябрь
1763. Изд. Бёшо, т. 61, № 3929.). И Екатерина, которой
это письмо Вольтера было представлено, задета
была за живое мнением Руссо. «Я отвечу на
предсказание Жан Жака Руссо, давая ему, доколе
буду жива, очень невежливое опровержение»,
писала она Вольтеру (1763 г. Ibid., № 3942.).
«Не так давно, писала она в другом письме к нему
же (3 марта 1771 г. Ibid., т. 67, № 6114),
новый Сен-Бернар проповедовал у вас во Франции
духовный крестовый поход против меня, — сам, как
я думаю, хорошенько не зная за что. Но этот
Сен-Бернар ошибся в своих пророчествах,
совершенно также, как и первый. Из того, что он
предсказывал, ничто не оправдалось; он только
ожесточил умы. Если в этом и заключалась его цель,
то, надобно признаться, что он имел успех, но цель
эта кажется очень мелочной (mesquin)».
Наконец, когда аббат Шапп, в описании
своего путешествия по России, сослался, в
подтверждение своих взглядов на будущность
России, на мнение Руссо, Екатерина не оставила
без возражения и это место в книге Шаппа,
разобранной ею в известном ея Антидоте. «Вопреки
ссылке на Руссо, сказавшего, что быть может было
бы желательно, чтобы русского народа никогда не
коснулось просвещение, и вопреки аббату Шаппу, я,
говорит Екатерина, решаю, не боясь ошибиться, что
он пошел бы и пойдет далеко.
Литературной деятельности Руссо
Екатерина предоставляла большую долю участия в
революционном движении. Жалуясь на упадок
словесности во Франции (не до нее было в эпоху
великого переворота), она желала знать, «что
сделают французы с лучшими своими писателями,
которые все, и сам Вольтер, были роялистами; все
проповедовали порядок, спокойствие, все
противоположное системе гидры с тысяча
двумястами головами (Гидра с тысяча
двумястами головами, — так Екатерина
называла национальное собрание); не сожгут ли
они их творения на площади, потому что
произведения эти нейдут к глупостям, которые они
теперь делают; — Руссо сделал их
четвероногими» (Письма к Гримму 1790 —
1791 гг. Сборн. Имп. Русск. Ист. Общ. XXIII, 488, 493 и 521. —
Rousseau les mis a quatre pattes — намек на комедию Палиссо «Les
philosophes»).
Даже драматическая смерть Руссо не
внушила Екатерине, не смотря на известную ея
«чувствительность», сожаления. «С вашими
опасениями на счет потери писем, писала она
Гримму (Ibid., 17 декабря 1778, стр. 1175),
вы походите на покойного Жан Жака, сомнительной
памяти, [613] который воображал,
что вся Европа занималась изобретением противу
него преследования, — тогда как никто об этом и
не думал». Только место могилы Руссо, на острову,
среди озера, понравилось Екатерине, и после того
как герцог Готский похоронил таким же образом
своего сына, она даже пожелала, чтобы подобный
способ погребения вошел в моду (Письма
к Гримму, стр. 167; письмо 2 января 1760 г.).
И не смотря однако на эту нелюбовь к
Руссо, Екатерина нашла нужным приобрести его
бюст, сделанный Гудоном. Бюст этот до сих пор
украшает одну из зал Эрмитажа (Livret de la
galerie de l'Ermitage. St. P — g. 1838, 270. Бюст этот доставлен был
Екатерине в 1781 г. Сборн. Имп. Русск. Ист. Общ. XV, 15.).
Понятно, что, когда Екатерина обратилась к
педагогической деятельности, приняв на себя
заботы об образовании двух старших внуков, идеи
Руссо о воспитании остались без всякого влияния
на эту в высшей степени практическую женщину. Мы
думаем, говорит г. Лавровский, в своей речи о
педагогическом значении сочинений Екатерины (Харьков, 1865 г., стр. 40.), что
воспитательная теория Руссо, «как ни
замечательна она по остроумию и оригинальности,
противореча главным началам общественной и
частной жизни, не могла возбудить к себе
сочувствие императрицы». Скажем более: —
расстояние между взглядами самодержавной
Екатерины и республиканца Руссо было так велико,
что первая и не могла понимать второго. Так,
например, она утверждала, что Руссо высказал
однажды следующую мысль: «если вы желаете быть
свободными, будьте готовы переносить не только
ужасные несчастия, которые приведут вас к
свободе, но еще и те, которые сопровождают
свободу и составляют ее последствия» (Письмо к Гримму 12 мая 1791. Сборн. Русск.
Ист. Общ. XXIII, 537 — 538.). Руссо нигде не говорил,
да, конечно, и не мог выразить столь странного
положения. В указанном Екатериною месте Руссо не
говорит, что люди не способны к пользованию
свободой, он говорит только, что ее страшатся
жалкие (pauvres) и слабодушные люди, что — далеко не
одно и то же.
Причину несчастий Руссо часто
старались объяснить его болезненно развитым
самолюбием и гордостью. Любопытно, что те же
качества Екатерина думала видеть и в Радищеве.
Разбирая его известную книгу «Путешествие из
Петербурга в Москву», Екатерина говорит:
«вероятно, кажется, что сочинитель родился в
необузданной амбиции, и, готовясь к вышним
степеням, до ныне еще не дошел, желчи нетерпение
разлилось повсюду на все установленное и
произвело собою умствование, взятое однако из
разных полу мудрецов сего века, как-то Руссо, Аббе
Рейналь и тому ипохондрику подобные» (Арх. кн. Воронцова V, 415).
[614]
Впрочем, независимо литературной
деятельности Руссо, Екатерина не благоволила к
нему и за сношения его с поляками. Хотя сочинение
Руссо о нужных для Польши преобразованиях
явилось в печати только в 1782 году, уже после
смерти Руссо, но сущность этого сочинения,
конечно, была известна Екатерине немедленно по
его написании, так как Гримм разобрал его тогда
же в своей литературной корреспонденции (январь 1773 года.).
Не взирая на запрещение Эмиля и на
нелюбовь Екатерины к деятельности Руссо,
переводы его произведений появлялись в России
довольно часто в XVIII веке. Но если на развитие
отдельных, исключительных личностей мысли Руссо
и могли иметь полезное влияние, то в массу
русского общества они вовсе не проникали.
Русское общество того времени было далеко не
приготовлено к восприятию этих идей.
Если Радищев, человек
высокообразованный, вполне понимал значение
того переворота в идеях о воспитании, которым
Европа обязана была Руссо (Письмо к
гр. A. P. Воронцову, 26 ноября, 1791 г. Арх. кн.
Воронцова, V, 332.), то на сколько другие, а в том
числе и сами русские переводчики Руссо, усвоили
себе его идеи, лучше всего покажет пример одного
из них, П. С. Потемкина.
Потемкин был человеком довольно
близким к Екатерине, водил дружбу с французскими
писателями и с Тома состоял даже в переписке. В 1768
— 1770 годах перевел он четыре сочинения Руссо («Русская Старина» 1871 г. ч. IV, № 11, стр.574.).
Но через двадцать лет, под влиянием успехов
революции во Франции, взгляды его изменились и,
говоря о французских писателях, он утверждает,
что Руссо — «умствуя упрямо, проповедовал
вольность и равенство нравственное, когда его и в
природе не существует; и под видом может быть
желания ко благу человека, чаял править
миллионами сердец человеческих, как управлял
пылким своим пером». Затем он просит И. И.
Шувалова, главу русских галломанов, «вразумить
его постигнуть, как могли сии, столь знаменитые
разумом люди, возбуждая народы к своевольству, не
предвидеть пагубные следствия для народа» (Письмо 23 октября 1794 г. ibid. 1872 г., ч. V, № 2,
стр. 346. Первоначально в Московском Вестнике 1809 г.
ч. I, стр. 90.). В этом случае Потемкин едва ли не
судил по самому себе; не идеи ли Руссо возбудили и
его к своевольству. Начальствуя над кавказскою
областью, он позволял себе страшные беззакония. В
1795 году, шах персидский прислал своего брата
послом в Петербург — просить покровительства
Екатерины и сообщить ей о всех ужасах, [615] производимых Потемкиным в то
время, когда он был командующим войсками на
Кавказе. «Жестокости испанцев в Новом Свете и
англичан в Индии, говорит Ростопчин (Apx.кн.
Воронцова VIII, 117. Письмо к гр. C. P. Воронцову. 8
декабря 1795 года.), ничто в сравнении с
зверствами нашего военного философа, который
занимался переводом Елоизы Руссо, а теперь
обрекал гибели всех, владевших предметами,
могущими соблазнить его корысть. Императрица
назначила, для рассмотрения этого дела, особую
комиссию. Потемкин приедет сюда, но, прибавляет
Ростопчин, ему вероятно, ничего не сделают,
потому что он слишком богат...»
По смерти Руссо, жена его, побуждаемая
крайне стесненными обстоятельствами, обратилась
к Екатерине II с следующим письмом (Письмо
это находится в Государственном архиве, карт. XVII,
№ 123. и обязательно сообщено нам Г. В. Есиповым): [616]
«Государыня!
Не ценою похвал получаются
благодеяния Вашего Величества. Истинная слава
выше всяких похвал.
С той счастливой эпохи, когда Вы
вступили на престол, науки и труженики, их
разрабатывающие, были предметом Вашего уважения
и благоволения.
Подобно Титу, каждый день Вашей жизни
отмечен благодеяниями; своими щедротами Вы
предупреждали желания первостепенных
французских ученых; но между ними был один,
непреклонная душа которого, казалось, была
недоступна какому бы то ни было благодеянию.
Тем не менее, он был поклонником
истинного дарования, и, разумеется, Вашего,
Государыня. Жан Жак Руссо платил должную дань
тому величию духа, которое побуждало Вас
трудиться постоянно на благо своих народов,
привлекая к себе почестями и щедротами ученых,
знания которых могли содействовать
осуществлению великодушных начинаний Вашего
Величества. С живейшим интересом видел он плоды
их в бессмертном творении — Наказе, начертавшем
новое уложение законов,. и во всех других
проектах гуманного и философического
правительства.
Этот добродетельный философ, с которым
моя судьба была связана в течение более тридцати
лет, жил только для человечества, забывая о самом
себе. Пока он был жив, я переносила это
великодушное самоотвержение. Счастливая его
славою, я не чувствовала себя несчастною от его
бедности.
Но с тех пор, как смерть похитила его,
одинокая, всеми оставленная, даже оклеветанная,
как и он был оклеветан при жизни, я сознаю свое
бедственное положение. Одного взгляда Вашего
Величества достаточно для облегчения моих
страданий. Позвольте, Государыня, обратить на
себя ваше внимание. Льщу себя надеждою, что это не
будет напрасно. [617]
Взоры Вашего Величества могут иногда
упасть на черты того, кто был моим супругом. Вы
поместили бюст его в Вашем дворце. Соблаговолите
же, Государыня, внести иvя его вдовы в список Вами
покровительствуемых. Таковая благосклонность с
Вашей стороны послужит уроком для государей,
которым вы уже дали их так много в иных случаях.
С глубочайшим почтением пребываю,
Вашего Императорского Величества
нижайшая и покорнейшая слуга
Мария Тереза Левассер, вдова Жан Жака
Руссо».
Отвечала ли Екатерина на это письмо и
оказала ли просительнице какую-нибудь
материальную помощь, нам неизвестно.
Д. Кобеко.
Текст воспроизведен
по изданию: Екатерина II и Жан Жак Руссо //
Исторический вестник, № 6. 1883
