ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ И ДАЛАМБЕР.

(Окончание. См. «Исторический Вестник», т. XVI, стр. 107.)

C.-Петербург, 10-го мая 1764 г.

М. г. Если императорская академия наук медлила предложить вам место среди ее иностранных членов, то не потому, чтобы она не признавала ваших достоинств, а потому, что полагала, что это звание едва ли прибавило бы что-нибудь к вашей славе. Но лишь только она была уведомлена, что вы не нечувствительны к этому выражению отличия, она поспешила [284] исправить этот пропуск, и мне тем приятнее уведомить вас об этом, что наша августейшая государыня или, лучше сказать, покровительница искусств и наук, дала мне знать, что она вполне одобряет наше избрание. Вследствие этого, препровождаю вам прилагаемый диплом с уверением в отличных чувствах уважения, с которыми остаюсь, и проч.

 XVI.

Даламбер Екатерине.

15-го июня 1764 года.

Государыня! Ваше императорское величество поступаете со мной, как Август с Цинной в трагедии того же имели:

«Я осыпал тебя своими милостями, — я хочу тебя ими подавить!..» Только что был мне передан прекрасный подарок, которым вам угодно было меня удостоить и на который я уже успел выразить вам мою почтительную благодарность, как получил от вас письмо, преисполненное большими, если это только возможно, доказательствами ваших ко мне милостей, чем самый подарок. Позвольте мне, государыня, подробно ответить вам на ваше письмо; только таким образом я буду в состоянии вполне выразить вам мою признательность; но и при этом у меня не достало бы смелости писать вам длинное письмо, если бы вашему императорскому величеству не угодно было уверить меня, что своими письмами я не докучаю вам. Государыня! вы милостиво выговариваете мне, что не иначе, [285] как с сожалением, вспоминаете о том, что вы постоянно называете моим отказом; чтоб утешиться, вам достаточно было бы увидеть меня за работой, выполнить которую вы считаете меня столь способным. Будьте уверены, что я сказал вам истинную правду относительно недостатка своих способностей в деле воспитания вообще, и, в особенности, в таком важном деле, как воспитание будущего монарха великой империи. Тот, кто, сознавая себя способным воспитать просвещенного и добродетельного государя, отказался бы совершить это великое, благое дело, был бы виновен пред всем человечеством, даже и в том случай, если бы ему пришлось идти за этим делом пешком и исполнить его безвозмездно; но также достоин осуждения был бы и тот, кто, проверив себя и сознав себя неспособным выполнить эту великую задачу, принял бы, ради тщеславия и корыстолюбия, сделанные ему предложения, как бы пи были они выгодны и как бы много чести они ему не делали. Я допускаю, государыня, что из чтения моих сочинений вы вынесли благосклонное мнение о моих чувствах н мыслях, но каким образом это чтение привело вас к открытию во мне тех качеств, которых мне именно недостает? Способность к преподаванию не имеет ничего общего с дарованием писателя; надо специально изучить, чтобы быть в состоянии передать, те науки, которые нужны будущему государю, предназначенному управлять миллионами людей; надо уметь легко применяться к обстоятельствам, надо уметь владеть собой, иметь много твердости и осторожности, чтобы избегать тех щекотливых положений, на которые приходится наталкиваться всюду, в [286] особенности же при дворе, наконец, невозможность дышать то, что хотел бы и что мог бы, — вот, государыня, причины, не позволившая мне пронять место, которым вашему императорскому величеству угодно было почтить меня; и сожаление, что я оказался недостойным нанять его, будет преследовать меня в продолжение всей моей жизни. Затем, государыня, вы подозреваете, что я из числа тех, которые думают, что великие люди лучше издали, чем вблизи. Это положение, хотя и достаточно справедливое само по себе, не применимо к вашему императорскому величеству; по отношению же к мнимым мудрецам (и особенно ко мне), оно настолько же справедливо, насколько может быть справедливо по отношении к великим мира сего. Для чего, государыня, не в вашей власти приблизить Петербург к Парижу или дать мне то здоровье, которое нужно для совершения столь длинного путешествия? Опасение, что вблизи я уничтожу ваше доброе мнение обо мне не устояло бы пред желанием находиться около вас, чтоб удивляться вам и учиться у вас; но, верно, Богу не угодно, чтобы на этом свете на мою долю выпало столько счастья; я даже допускаю, что ваше императорское величество наказываете меня тем же, чем я грешен перед вами, — отказом, который я имел смелость предвидеть. Я осмелился просить ваших советов, чтобы усовершенствовать свои сочинения; вы же отвечаете мне похвалами. Прусский король, государыня, был так добр, что читал мои сочинения с большим интересом или же с большей строгостью; он пожелал, чтобы я развил те места моих [287] «Основ философии», которые, по его мнению, изложены недостаточно подробно; это его желание заставило меня написать сочинение, которое я представил ему в рукописи, но я еще не знаю, насколько оно его удовлетворило. Желанию работать над моим Катехизисом, о котором я упоминаю в конце той части Основ, где я говорю о морали, препятствует тысяча обстоятельств занятия другого рода поглощают почти все мое время; я затрудняюсь в выборе наиболее подходящей формы изложения этого катехизиса, которая могла бы заинтересовать ребенка; наконец, я боюсь вызвать ропот глупцов и фанатиков, низводя мораль на степень естественного закона; но неужели же сочинение, написанное для пользы всех наций, должно учить и китайцев правилам нравственности и справедливости, почерпая их из такой религии, которая им совершенно неизвестна. Вот, государыня, те оковы, столь же тяжелые, как и необъяснимые, в которые мы заключили истину. И я повторяю, север в этом отношении стоить выше юга. По одному только примеру, государыня, вы можете увидать, какая громадная разница лежит между ними. Север никогда не терпел иезуитов, юг же только теперь начинает отделываться от них; но чем он руководствуется при этом в то время, когда к их изгнанию есть столько действительных причин? Если это изгнание и является мерой разумной, то надо сознаться, что она приводится в исполнение не в силу разумных доводов. Ваше императорское величество удивляетесь, что наша нация, которую считают столь просвещенной, в некоторых отношениях так мало подвинулась [288] вперед. Объяснение этой загадки весьма просто: среднее сословие, т. е. та часть нации, которая не у дел, которой остается только наблюдать и бездействовать, просвещена более, чем когда-либо; в этом отношении низшее сословие и большая часть знати — в руках которой сосредоточена власть — отстали от среднего сословия на целое столетие; поэтому французский народ можно сравнить с ящерицей, у которой все хорошо, кроме головы. Отчего, государыня, вы мне не позволяете обнародовать письмо, которым вам угодно было почтить меня, в назидание тем людям, в руках которых находится власть и которые ею злоупотребляют! Но таким образом интерес науки будет принесен в жертву скромности и приказаниям вашего императорского величества. Я умоляю вас верить мне, что в первое ваше письмо было предано гласности не мной и не с моего согласия. Некоторые из моих друзей, радуясь за меня, что ваше императорское величество оказывает мне столько милостей, просило меня дать им копии с вашего письма, в чем я не мог им отказать; с этих копий были сняты новые копии и это привело к тому, чего я не мог предвидеть. Но, к счастью, письмо вашего императорского величества имело такой успех, что я утешился в неосторожности и не могу раскаиваться в ошибке, вследствие которой монархиня, столь достойная всеобщей любви, покорила себе сердца всех ученых. Но этой ошибки я не сделаю вторично. Как бы милостиво ваше императорское величество ни относились к моим письмам, но длина этого последнего пугает и смущает меня. Мне кажется, что я продлил несчастие нескольких ваших подданных, у которых есть какое-нибудь горе и которых бы вы могли утишить в продолжении времени, потраченного вами на чтение моего письма. Имею честь быть с глубочайшим почтением... и т. д. [289]

 XVII.

Императрица Екатерина Даламберу.

С.-Петербург, 20-го сентября 1764 г.

М. г. По возвращении из маленького путешествия моего по Балтийскому побережью, я получила наши два письма: одно, служащее ответом на мое письмо, а другое — касающееся медали. Они доставили мне большое удовольствие. Если бы я не боялась новых ваших благодарностей, я бы решилась послать вам новую медаль, мною изобретенную, и которая выбита в память учреждения воспитательного дома; она мне нравится потому, что в ней мало утонченного, а я ненавижу те медали, над которыми нужно ломать себе голову, чтобы отгадать их значение, и обыкновенно значение их именно то, до которого труднее всего додуматься. Вы давно знаете, что великие господа знают всё, никогда ничему не учившись. Я нахожусь в таком же положении. Поэтому перестаньте утверждать, что я должна выразить мое мнение о ваших сочинениях. Я не могу сказать вам, чего в них недостает, а разве только то, что я в них нашла — глубину суждения, соединенную с обширным гением, приятность слога и большую легкость в обработки и в разъяснении даже для такой невежды, как я, всякого предмета, за который вы принимаетесь. Не падайте духом; дайте нам ваш «Катехизис» таким, каким продиктует его вам ваш разум, и смейтесь над криками глупцов. Тем хуже для них, если они решаются попирать все, что полезно человечеству; тем более будут они достойны [290] презрения. Чего можете вы опасаться со стороны фанатиков, когда вы мне говорите: средний класс народа, т. е. класс, который ничего не в состоянии совершить и который только наблюдает, не имея возможности действовать, теперь более просвещен, чем когда-либо, — вот большинство, и другим было бы стыдно не разделять их мнения. Но оставим эти шутки; (фанатики все-таки существуют на свете; я только что видела грустное доказательство этого и убеждена, что это есть известная степень душенной болезни, которой содействует известного рода воспитания, подобно тому, как дурно сшитое платье может сделать девочку горбатой. Ваш «Катехизис» должен предотвратить в будущем это зло; поэтому можете ли вы отклонить впредь эту работу, не навлекши на себя упреков; достаточно уже прискорбно то, что г. Авраам Шомэ мог остановить печатание Энциклопедии и затем приехать в Петербург, где он пишет мне панегирики. Его лесть — очень топкая лесть. Когда вы удосужитесь, я попрошу вас сказать, решились ли вы просто на просто прекратить этот словарь? Запрещение печатать его остается ли в силе? А между тем вы имели бы все облегчения...

Я поручила пересмотреть устав петербургской академии наук; вы слишком любите поощрение и распространение человеческих знаний, чтобы отказать мне во мнении вашем по этому предмету, когда я обращусь к [291] нашему руководству. Вы желаете напечатать мое письмо для поучения тех, в руках которых власть; умоляю вас не делать этого; они, как сказано в Евангелии, не слушают ни Моисея, ни пророков, тем менее будут они слушать людей живых. Будьте уверены, что ваши письма никогда не длины для той, которая питает к вам глубочайшее уважение.

 XVIII.

И. И. Бецкий Даламберу.

С.-Петербург, 22-го сентября 1764 г.

М. г. Я неоднократно получал через посредство князя Голицына приветствия, которыми вы меня удостаивали и за которые я свидетельствую вам мою признательность. При сем найдете вы собственноручное письмо императрицы, всемилостивейшей вашей государыни, к которому приложена золотая медаль, выбитая по поводу события, о котором она вам пишет. Примите ее от меня, как от первого попечителя этого заведения, в знак моего к вам уважения. Буду счастлив и весьма польщен, если этим малым к вам вниманием я могу упрочить за собою продолжение вашего. Имею честь быть и проч.

 XIX.

Даламбер Екатерине.

1764.

Государыня! Вам не следует бояться выражений моей благодарности, потому что многочисленные милости, которыми ваше императорское [292] величество меня удостаиваете, настолько превышают мою признательность, что у меня недостанет слов выразить вам ее. Поэтому я не стану утомлять вас слабыми выражениями чувств, которые я к вам питаю; но как бы вы не опасались моих справедливых похвал, я не могу не выразить одобрения идее и исполнению той прекрасной медали, присылкою которой им меня почтили. Вы совершенно справедливо и очень глубокомысленно изволили выразиться относительно неясности, обыкновенно придаваемой итого рода памятникам, и в то же время ничего не может быть яснее, благороднее и проще сочиненной вами надписи. Такого рода учреждение вполне достойно вас, и, я знаю, прусский король очень сожалеет, что подобного нет в его государстве. Я не буду говорить о снисходительности, с которой вашему императорскому величеству угодно отзываться о моих сочинениях, я постараюсь только остаться достойным того благосклонного мнения, которое вы себе составили обо мне. Материала, находящегося в моем портфеле, хватило бы на несколько томов; но щекотливость предмета, которого я касаюсь, хотя и с должной сдержанностью и осторожностью, выставляет меня опасаться новых преследований.

Ваше императорское величество советует мне пренебречь ропотом глупцов; я так бы и поступил, если бы эти глупцы только кричали и если бы, к несчастью, большее число их не держало власти в своих руках. Я уже достиг того, к чему обыкновенно приводит избранное мною поприще — труд и разного рода огорчения уже надломили мое здоровье, и я должен [293] избегать новых потрясений. Франция — страна, пожирающая своих обитателей; но она дарит меня небольшим числом друзей, привязывающих меня к ней и составляющих мое единственное утешение, которого я не найду ни в какой другой стране. Вот, государыня, что связывает мне руки и мешает работать над моим нравственным Катехизисом, который, однако же, мог бы принести такую пользу!.. Наши богословы требуют, чтобы им не только не противоречили, но чтобы непременно говорили то же, что и они, а может ли быть их эхом тот, кто не хочет казаться ханжей и глупцом.

Если человечество требует, чтобы его просвещали, если это необходимо для него, то зачем оно содержит стольких людей, гасящих светоч, который мог бы быть ему предложен с самыми благими памятями. В конце концов, поневоле приходится возвращаться к стихам добряка Лафонтена:

«Покой, покой, — это драгоценное сокровище,

«Которое прежде считалось уделом лишь богов…»

Вот, государыня, девиз мудреца, по крайней мере в том случае, когда он имеет счастье быть простым, незнатным частным человеком; истинное несчастие государей состоит в том, что не в их власти избрать себе такой девиз; они будут обязаны своим покоем слишком большому числу несчастных, чтобы пожертвовать ими для своих чувств, хотя и весьма естественных. Зная, какого рода печали есть у вашего [294] императорского величества, я сочувствую вам и огорчаюсь за вас; но у вас есть настолько смелости, чтобы не обращать внимания как па неблагодарность, так и на клевету. Ваша апология намечена вперед во всем, что вами сделано полезного для вашего парода, и будет намечаться лес более и более во всем, что вы еще намереваетесь для него сделать. Если вы подаете кусок хлеба этому несчастному Абраму Шомэ, прежде столь известному, ныне же покинутому даже своими покровителями, заслуживающими большого презрения, чем он сам, то этим вы как нельзя более подражаете Провидению, которое питает даже гусениц, хотя надо признаться, государыня, что существование этих физических и нравственных гусениц, этих бесполезных насекомых, представляет довольно прискорбный довод против того, что наш мир есть лучшей из миров. Рассказывают, будто добрый св. Франциск однажды возвратил жизнь бешеному волку, заставив его дать обещание не трогать более овец. Решите же, ваше императорское величество, следует ли вам поступить с Абрамом Шомэ, как поступил св. Франциск с этим полком? Правда, что, не смотря на происки Шомэ, печатание Энциклопедии продолжается, — она выйдет в свет и издание ее будет доведено до конца, — но еще более верно а то, что я не принимаю теперь в этом труде никакого участия: мне слишком надоели те преследования, которые это издание выдержало с той и с другой стороны, и не совсем хорошие поступки издателей м некоторых из моих товарищей. [295]

Как ни мало я считаю себя способным давать наставления вашему императорскому величеству относительно устава вашей академии, я все-таки готовь к вашим услугам по вопросам, касающимся этого предмета; вообще же, по моему мнению, к ученым и художникам надо относиться как к купцам: поощрять их, покровительствовать им и предоставлять им свободу действий.

Не бойтесь, государыня, что я когда-нибудь злоупотреблю вашими ко мне милостями и предам их гласности; как бы лестны они для меня ни были, как бы ни могли он быть полезны для распространена блага философии и наук, они останутся утешением только для меня одного; в атом отношении я исполню ваши августейшая приказания.

Эти чувства с живейшей моей благодарностью и искренним к вам удивлением останутся во мне па всю жизнь... и т. д.

 XX.

Вопросы, предложенные Даламберу императрицей в письме ее к госпоже Жоффрен.

Предлагается вопрос: от накопления хороших правил, примененных на практике, произойдет ли хороший и полезный общий результат?

Для того, чтобы дать точный ответь на этот вопрос, желательно, чтобы он был более развит.

Несомненно, прежде всего, что если правила, о которых идет речь, действительно хороши, истинны, выражены точно и таким образом, что [296] не подлежать никакому изменению, ни ограничению в их изложении, то в случай применения их на практике, не может не произойти очень хороший результат. Коли же подобного результата не произойдет, то это будет значить, что неосновательно смотрели на эти правила, при применении их на практике, как на правила безусловно общие и неизменные. Пример: прекрасно прощать — вот превосходное общее правило. Но однако законодатель, государь и т. д., которые постоянно применяли бы его на практике, открыли бы дверь всякого рода преступлениям, потому что это правило, в его общности, нужно лишь для частных лиц, но не для государств; даже не вполне еще верно, чтобы оно могло существовать без ограничения и для частных лиц. Другой пример: нужно всегда говорить людям правду. Вообще, это вполне справедливо, но справедливо ли это без ограничения? Было ли бы благоразумно и полезно провозглашать на улицах Константинополя: Магомет обманщик! Можно бы привести тысячу подобных примеров. Заключение мое состоит в том, что от накопления хороших правил, примененных на практике, может произойти и дурной результат, если не будут приняты во внимание те изменения, которым иногда (и даже часто) должны подвергаться эти правила при применении их па практике и который зависят от места, времени, лиц, народного характера, — одним словом, от тысячи различных причин, который законодатели и государи должны знать и принимать в соображение. [297]

Записка, посланная Даламберу в октябре 1772 года и послужившая основанием писем его к императрице о французских офицерах, взятых в плен в Польше.

Офицеры лорренского легиона, гг. дс-Шоази, де-Галибер, барон де-Мальтисан, шевалье де-Сальян, шевалье де-Виомениль, де-Валур и Далалэн, которые взяли краковский замок, и обороняли его, взяты были в плен и отправлены, как полагают, в Сибирь. Многие лица приняли участие в их освобождении. Сам герцог д'Эгильон потерпел в этом неудачу. Было бы желательно, чтобы г. Даламбер согласился написать в их пользу императрице; весьма возможно, что она дарует философу милость, в которой отказывает могущественному министру, пред которым желает, может быть, выказать свою независимость. Г. Даламбер может представить ей это дело таким образом, чтобы заинтересовать ее. Помянутые офицеры вели себя с величайшей храбростью, и взятие Кракова сделало им честь в глазах всей Европы: поэтому они имеют право на благосклонность государыни, выказывающей любовь к славе. Друзья и родственники этих офицеров умоляют г. Даламбера отважиться в их пользу на попытку, которая не может представить ни малейшего неудобства, но может спасти восемь храбрецов от величайших несчастий. Если он, хотя одно мгновение подумает о том, что им приходится и еще придется вынести, сердце его не позволить ему колебаться. Если ему откажут, он будет иметь удовольствие в сознании, что сделал все, что от него [298] зависело; а если он будет иметь успех, то спасет более чем жизнь восьми своих соотечественников. Это сделается событием, навсегда драгоценным в литературе, и которое в равной мере почтит и словесность, и г. Даламбера, и государыню, которая дарует философии, ходатайствующей в пользу человечества, то, в чем она отказывает власти.

Один лишь очерк положения этих восьми храбрых французов был бы достаточен, чтобы возбудить чувствительность г. Даламбера, но составитель настоящей записки вполне отдался своему чувству; он восхищен тем, что родственники и друзья этих офицером, желая достигнуть их освобождения, обращаются к г. Даламберу. Просьба, с которой они к нему обратились, есть очень лестное свидетельство уважения к нему. Воссылаются желания, чтобы он имел успех, и успех этот не считают невозможным.

Даламбер девице Турнон.

Париж, 2-го апреля 1782 года.

С давнего уже времени я не имею никаких более сношений с русской императрицей, но думаю, что вы можете послать ей ваши стихи [299] посредственно от себя. Впрочем, умоляю вас поручить предварительно просмотреть их знающему лицу, потому что те стихи, которые ни сделали честь доставить мне и за которые я вам благодарен, подлежат исправлениям, что совершенно простительно в наши годы. Мои занятия по позволяют мне писать более длинных писем. Имею честь и т. д.

(пер. Д. Кобеко)
Текст воспроизведен по изданию: Екатерина Вторая и Даламбер. (Новооткрытая переписка Даламбера с Екатериной и другими лицами) // Исторический вестник, № 4. 1884