|
АННА ДЕ ПАЛЬМЬЕМЕМУАРЫМемуары секретной агентки российских императоров Тайная политическая история России до сих пор изучена крайне слабо. Многие важнейшие документы, относящиеся к тем или иным закулисным событиям, надежно упрятаны в архивах. Это касается и воспоминаний Анны де Пальмье, секретной осведомительницы императрицы Екатерины II и императора Александра I. Дамы, которой выпало стать наблюдателем и участником драматических событий конца XVIII – начала XIX столетия. В ее жизнеописании много неясного и загадочного. Даже происхождение мемуаристки умело зашифровано, и убедительный ключ к шифру полуторавековой давности пока не найден. Кто был ее отцом – доподлинно не известно. Судя по мемуарам, тот происходил из знатной французской фамилии и занимал видные посты на русской службе. Однако такого сановника нет в придворных календарях и некоторых других справочниках. Интересную гипотезу на сей счет предложил дореволюционный историк Е. Шумигорский, в руки коего давным-давно попала рукопись Анны де Пальмье. На первой странице мемуаров тот сделал запись: «По всей вероятности, автор этой записки – побочная дочь Ивана Перфильевича Елагина († 1796), статс-секретаря Императрицы Екатерины II, писателя и масона. Е. Шумигорский». Ему, правда, возражал другой ученый, Б. Модзалевский, позднее также ознакомившийся с рукописными мемуарами. Чуть ниже записи Шумигорского он указал: «Но почему же на л. 5 сказано, что отец автора † 31 марта 1794 г.? Б. Модзалевский». Надо отметить, что по некоторым авторитетным сведениям Елагин скончался именно в 1794 году (но не в марте, а в сентябре). Иные факты косвенно и впрямь указывают на отцовство Елагина. Так, современники утверждали, что он был честен и искренно предан императрице Екатерине II, «чуждался придворных интриг». По службе – гофмейстерской или «при собственных Ея Императорского Величества делах и у принятия челобитен» – постоянно общался и сблизился с графом А. А. Безбородко, коему было суждено сыграть столь значительную роль в судьбе юной Анны де Пальмье. Кроме того, известно, что «Елагин, будучи человеком умным и благонамеренным, при всем том считался большим поклонником прекрасного пола». Наличие супруги и официального потомства не мешало ему иметь постоянные вызывающие связи, широко обсуждавшиеся в петербургском высшем свете. Ведала о похождениях сановника и императрица. Не исключено, что и Анна появилась на свет в итоге одного из амурных приключений Елагина. Следуя обычаям того времени и круга, она могла быть отдана на воспитание в семью некоего француза-эмигранта. Разумеется, это лишь осторожная гипотеза, нуждающаяся в дальнейшей проверке. Но как бы то ни было, наша героиня – все-таки не удачливое создание талантливого мистификатора, коих было всегда немало на Руси, а реальное действующее лицо отечественной истории. В одном из архивов обнаружены ее секретные донесения. Стараниями калужских краеведов установлено, что тайная агентка после многих мытарств проживала в данной губернии и даже открыла там собственный пансион. К сожалению, ее дальнейшие следы теряются... Мемуары Анны де Пальмье – интересный памятник культуры. Они явно ориентированы на литературные образцы той эпохи, и многие сведения, сообщенные мемуаристкой, скорее всего, гиперболизированы. Иные события представляются маловероятными, хотя опровергнуть их затруднительно. Но многое весьма ценно в этом документе. И в первую очередь ценна возникающая из небытия Анна де Пальмье – одаренная женщина с государственным умом. И последнее предуведомление. Придет время, и будут опубликованы секретные донесения тайной агентки. Будет опубликован и французский вариант ее записок – гораздо более обширный, содержащий множество новых подробностей о ее судьбе. Публикация М. Данилова [14] Сокращенная выписка из тайной записке моей жизни с 1794 по 1808 год Читатель увидит и разберет, а разобрав и Предисловие С ошибками совремянников моих не уживается и совершеннейший человек – то могу ли я оскорблятся, что предрассудки, оскорбления и клеветы устремились на меня? – Но как терзания совести меня не преследует, то бросаю оные подобно тяжелому сну и забываю их. Зерцало Истины и Правосудия, переходя из рук в руки, наконец... вовсе разбилось; и только тот может отыскать ея обломки и, соединя их, привесть в совершенную целость, кто не страшится злодеев, гордящихся своими преступлениями и своим могуществом – тот и имеет твердость духа и благородное презрение к бедствиям; а кто боролся с самыми трудными обстоятельствами, тот уже слабыя свободно одолеет. Dulce ét decórum est pro virtutas mori 1. Введение Вопрос. Для чего один глупой, а другой с подлою душою человек, и оба, рожденные для забвения, светозарны, тогда когда умной и добродетельной человек проводит дни жизни своей в тьме? Ответ.
Для слов, как для людей, есть жребий роковой; Сие значит, что добродетель, дарования и заслуги, которые, кажется, должны бы быть единственными ходатаями – но между тем должны уступить место проискам кичливых, которые только тем и занимаются, чтоб подлазить и уловить, которых дело только в том состоит, кто лучше умеет в милость и доверенность ГОСУДАРЯ вкрасться и задружить рабов Его рабов и, ползая мало-помалу, на высоту взобраться! Кто проворнее и гибче, тот скорее пролезет, но знающей цену своей добродетели, удаляется и в забвении остается. Так Двор, наполненной происками, есть такое смешение страстей, в котором и самая премудрость не может разобрать истины. Там в царствовании Государя Императора Александра Перваго всенародная польза почиталась за ничто; уважение особы решило и похвалы и поношения; и сей злосчастной Царь, лжами окруженной, обремененный сомнительностями и недоверчивостию, по большой части из нерешимости своей не выходил инако, как токмо ввергаясь в заблуждение. [15] Сближение Неугасимая лампада чистой философии, основанной на практической добродетели, заставила меня любовию ко всему чистому и прекрасному, страданием освященным, так сказать, союзом его смирением и терпением, созревшим в страдании, не терять никогда и ни в каких обстоятельствах должнаго к себе уважения. Соединя руку с природою и подружившись с нею для преодоления всего того, что кажется неприступным, то и заставила она меня следовать по стезям ея. А тогда гибельной пример и мечтательная приманка славы и величия – ах! истинно пустаго величия – никогда не могло обольстить меня, и я тщательно старалась уклоняться очаровательных уловок тщеславия и гордости... И так я спаслась от пропасти... На все прочии обстоятельства, со дня рождения моего, опустя мрачное покрывало, скажу только то, что ежели я жестоко стражду – то за чужии проступки, за чужии слабости и пороки... Но правота и добродетель как были, так и будут завсегда спутниками моими. 1794 года, марта 31-го дня, оставил меня родитель мой сиротою на 22 году от рождения моего. Изобразить всей той горести, которая причинила мне смерть отца моего, я не в состоянии. А что случилось со мною по прочтении той рукописи, которую по завещанию родителя моего я сей час предала пламяни, было еще ужаснее! Все творение представилось мне в безпорядке!.. Сердце просило, требовало к себе лишившагося родителя. Оно помнило нежныя чувством и благоразумием наполненные наставления его – помнило и велело глазам моим искать его, велело рукам моим к нему простираться... Но тщетно. Един Свидетель и Судья всего того неизъяснимаго впечатления, котораго я тогда чувствовала – был Бог!.. Блаженной памяти Государыня Императрица Екатерина Вторая, до которой дошел слух, что я, после смерти родителя своего, впала в великую меланхолию, прислала ко мне с утешительным увещеванием и советами того самаго человека, которой, по разсказам отца моего, был мне довольно известен, а имянно: обер-гофмаршала своего, князя Барятинского 2. Сей гнусной царедворец, сие пресмыкающее творение, изшедшее из самаго Тартара, которой адские знаки возвышения своего носил на правой своей руке 3, – старался с отвратительной для меня царедворскою любезностию, которая тогда в глазах моих казалась более насмешкою, утешить меня и склонить на Царскую милость, предложенною мне Великой Екатериною! Но получил от меня наконец следующей ответ: «Князь, выслушав вас до конца и не удивляясь вашей епикурейской философии, то позвольте мне теперь вам откровенно сказать, что вы и все вам подобные, имев души помраченные, не можете понять грусти моей, следственно, не в состоянии и меня уразуметь: итак, оставьте печальную на произвол собственнаго ея счастия и уверьте Ея И. В., что чувствуя в полной мере все Ея ко мне милости, за которыя и приношу Ей сердце, преисполненное наичувствительнейшей благодарностию; но чувствуя себя совершенно не способною жить при Дворе, то и не могу на оное решиться». На сие вышесказанная особа, зделав замечание по-своему, получила от меня опять следующей ответ: «Поверьте, Милостивой Государь, что я все Милости Монархине очень живо чувствую и их ценить умею, – но скажу вам теперь решительно, что только тогда, когда сердце мое превратится в камень, когда огнь чувства чистейшей добродетели угаснет в груди моей, подобно как заря вечерняя угасает на полунощном небе, когда, забыв святую истину, паду я ниц пред златыми кумирами человеческих заблуждений, тогда... Да, тогда только, князь, буду я жить между царедворцами [16] – жить в их удовольствие и быть другом их. Но теперь мы чужды друг другу, и горесть моя не может их тронуть!» В завещании родителя моего было мне имянно приказано удаляться елико возможно от Царскаго Престола, котораго изображал он мне окруженным густейшим туманом зависти и мрачнейшими облаками злобы. Таковое описание устрашило неопытность мою ужаснейшим образом. Однако ж, мало-помалу и в течении года по смерти родителя моего возродилось во мне живейшее желание уверится в сказанном мне отцом моим собственным своим опытом; приближится к царедворцам и в тайне разглядеть сих Хамелеонов. Светлейший князь Безбородко 4, бывше тогда еще графом, и неизменный друг родителя моего, коему все тайны известны были и света, умирающему другу своему дал обещание служить сироте его вместо отца и покровителя, в чем и слово свое сдержал. Сей почтеннейшей муж посещал меня часто, и однажды при свидании с ним сказала я ему следующее: «Почтенной мой покровитель, в моих с вами беседами я очень много нужнаго и полезнаго для себя почерпнула, а теперь прошу вас наставить меня в том средстве, чрез которое могу успеть в желаемом мною, а имянно: быть занятой должностию, не быв однако ж в зависимости ни у кого? Желать того, что однажды требовала Дашкова 5 от Монархине своей – было бы с моей стороны крайне безрассудно, но между тем ужасные возродились у меня чувства к пользе Монаршей, и в здравом разсудке, но с высшей, кажется, благодати, чтоб можно было мне в оном успеть. Объяснить вам всю обширность познаний и опытности родителя моего в политике и глубокомыслие его не нужно, оно вам довольно известно, и естьли я по младости и неопытности моей не имею ни его обширныя сведения, ни его глубоко мыслия и тонкости ума, то имею, по крайней мере, довольно достаточнаго сведения о некоторой политической части, состоящей в собирании и составлении общенародных мнений. В чем же я найду какое ни на есть недоумение, то верно второй мой отец позволит мне прибегнуть к его советам». «Любезная моя философка (сим имянем называл меня почти всегда князь Безбородко), – сказал мне сей с почтенною и милостивою улыбкою, – я постараюсь при удобном случае поговорить о сем с Императрицею, но я должен вас предупредить, что она на вас в великом неудовольствии, и вам самим причина сего известна. Но я всевозможно постараюсь загладить вашу вину перед Нею... Возьмите несколько терпения, а наипаче будьте молчаливы и не сообщайте никому вашего желания». Через несколько времяни, по возвращению Императрице из Царскаго Села, в сентябре месяце 1794 года, известил меня Безбородко, что поздравляет меня с желаемым успехом, но что Ея И. В. повелела мне заниматься вышесказанной должностию в совершенной сокровенности и доставлять плод трудов моих к нему, Безбородкину, причем и изволила заметить следующее: что «я странная и удивительная молодая особа! Но что ето ничто иное есть, как последствия воспитания и упорства родителя моего не вручить меня, шестилетнюю, Ея воспитанию, а она препоручила бы меня г-же Жибаль» (сия Жибаль была выписана из Парижа самою Императрицею для шести фрейлейн при дворе, которых Она особенно отличала). «Он потерял дочь свою, – продолжала Монархиня, – своим глупым воспитанием. Что он теперь из ней зделал, сообща сей свои странные правила, свое упрямство и свою гордость? Ах, как мне ее жаль! Но, граф, нельзя ли ее склонить войти в супружескую связь? Она вас очень много любит и почитает, вы имеете всю ее доверенность, то постарайтесь на сие склонить сию несчастную. Я имею для нее очень хорошаго и выгоднаго жениха; вы его знаете, граф, ето Грабовский (побочный сын Короля Польскаго)». [17] «Как! – вскрычала я, пылающая негодованием. – Мне замуж итти? Мне иметь мужа, иметь для себя сию лишнюю и пустую мебель? Знаю и чувствую, что, конечно, Императрица имеет причину жалеть обо мне, но отнюдь не о моем воспитании, ни о том, что я есть теперь, ибо я теперь, благодаря Бога, девица честная, какой и завсегда надеюсь остатся. А скажите, второй мой отец, что бы я была при дворе?» – Сей отвечал: «Столь же любезны, но не так добродетельны. Вы бы были лишены сей драгоценной душевной девственности, которая чужда придворным». – «Так скажите мне, о чем же жалеет Императрица? Разве только о том, что я собою не умножила число развращенных, которыя Ея окружают? В самом деле, я всенижайше благодарю Ея о сем участии и твердо уверяю, что мне никогда не быть замужем». – «Для чего же так, милая моя философка, разве вы совершенно возненавидели наш пол?» – возразил почтенной мой покровитель. – «Ах, нет, граф, и я надеюсь, что вы уверены в моем к вам высокопочитании и великой душевной любви... Словом, я так много ценю все ваши редкия достоинства и вашу отличную добродетель, так что естьли б ето только возможно было зделать, то я, приказав с вас снять портрет, приказала бы всем ему молится как образу... А замуж бы за вас никогда не согласилась бы итти, не для того, что вы теперь для меня слишком стары, но для того, что зависимость для меня, какого бы она, впрочем, рода ни была, слишком ужасна по правилам и характеру моему – и вот единая причина моего отвращения к супружеству». «Следственно, – сказал граф, – Императрица права и со всею справедливостию осуждает данное вам родителем вашим не по полу вашему воспитание. Но теперь нечего о сем разсуждать; что зделано, того не возвратить; а извольте лучше начать вашу новую должность и получать за оную жалованье вместо замужества». – «Помилуйте, граф, я никогда и не мыслила служить из жалованья, а только из одной чести: вам небезызвестно, что родитель мой оставил мне 500 000 рублей, что и довольно достаточно будет по гроб мой». – «Ну, философка моя, как вы сие назовете – не гордость ли ето? И вам известно, что у меня такой суммы в двадцать крат более, но я между тем ни отказываюсь от жалованья, да и не смею етого зделать – нам прилично получать и жалованье, и милости от Царей, а им неприлично пользоваться нашими милостями, и вы етим обижаете вашу благодетельницу, что очень нехорошо; итак, я советую вам принять от великой Ея щедроты назначенныя вам ежегодно по 12 000 рублей жалованья и сей подарок, которой Она изволила мне вручить для доставления вам при следующих словах: «Я сердечно желаю, чтоб труды новаго моего слуги (или служителя) столь же полезны и питательны были, как изображенные зерна в сем колосе, однако ж менее блистательны; впрочем, я уверяю ее в всегдашнем моем Царском благоволении и что я ее даже и нехотя люблю». Я была столь смущена и столь разстрогана толикими Монаршими милостями, что тогда истинно стыдясь своему заблуждению, я совершенно осталась безмолвной, и в сем положении оставил меня Граф. Сей великий муж, сей всеобъемлющей гений, который имел редкой дар читать в человеческом сердце и им все управлять совершенно, очень легко усмотрел, что происходило тогда в моем – посему за нужное почел оставить меня в покое, дабы могла я предаться сердечнаму чувству своему и размышлениям моим. По отбытию Графа удалилась я немедленно в свой кабинет, где бросясь в кресла и орошенная потоками слез, обвиняя то себя, то опять оправдывая, – так, что попеременно колеблема была разными чувствованиями, и осталась в сем положении на весь день одна в философическом уединении своем, где я и начала размышлять о новой своей должности и надежнейших средств приступить к ней. [18] Вступила я в оную 1794 года октября 23-го дня, и тогда было мне от роду 22 года и семь месяцов. В течении онаго года успела я доставить Ея И. В. плоды трудов моих, которыя были очень милостиво приняты и одобрены; за которые получила я опять брилиантовые серьги, изображающия грушу. Граф спросил меня, как мне сей подарок нравился. – «Он безподобен, – отвечала я, – но между тем все, что бы я не получила от Монаршей щедроты, не может иначе как быть для меня драгоценною вещию! – однако ж первой для меня ценнее, потому что вынудил меня, войдя в себе, размышлять о том впечатлении, которое он произвел в меня, и сознаться, что я виновница <...> 6 столь Милостивейшей и Великодушной Царицы, и вот почему первой подарок любезнее». – «Браво, браво, дочь моя! Позвольте старику обнять вас за сей прекрасный ответ, достойный изящных чувств великой вашей души». Описать здесь все те отличныя милости, коими я пользовалась от сей Премудрой Монархине, столь многочисленны, равномерно и все попечения и благоразумные наставления покойнаго Князя Безбородкина, – что здесь упоминуть об них совершенно не у места, и скажу еще только, что смерть сих двух для меня божественных благотворителей похитила с собою и все мое благо получие. По вступлении на Всероссийской Престол Императора Павла Перваго 7, то и сей Монарх не оставил меня без изъявления своей ко мне благосклонности, и в знак оной предложил мне место фрейлине при Дворе. Здесь не должна я умолчать, но сказать в честь сего Государя, что ответ, который Он получил от меня касательно сей предлагаемой мне почести, всякаго инаго вынудил бы наказать <...> 8, но напротив того, от сего Великодушнаго Монарха заслужил мне похвалу, которой на мой ответ сказал следующее: «Я в сем ответе узнаю достойнаго и почтеннаго отца ее». Ответ же мой был следующей: «Что я всенижайше благодарю Его И. В. за оказанную мне честь и милость... Чувствую в полной мере и то, что я недостойна ее, да и для сей должности совершенно не урождена и не воспитана, почему и не могу ее занять. Что Государь, которой коротко знавал покойнаго родителя моего, верно согласится, что сей не воспитывал дочь свою для того, чтоб служить украшением Двора, или, лучше сказать: его декорациями; но что я чувствую себя в состоянии быть полезнее в обществе». После сего предложил мне сей Государь в вечное мое владение 800 душ крестьян – и от тех я отказалась, сказав, что я обращаться с крепостными людьми не умею, сельской экономии не понимаю, и что вообще невольников не желаю я у себя иметь. После сего втораго ответа, не сказав мне более ничего, прислал мне сей Монарх 25 000 руб. и просил меня их принять, яко от должника родителя моего, у котораго занимал Великим Князем немалозначительныя суммы, и не платя никогда процентов, то теперь, зделавшись Государем, он чувствует себя обязанным отдать процентные деньги дочери сего почтеннаго мужа. Какая деликатность в сей Монаршей Милости! Ето точная правда, что покойный родитель мой неоднократно ссудил деньгами сего Государя, когда он был еще Великим Князем и когда всем запрещено было не делать Ему доверия даже в пятидесяти рублей. Кратковременное Царствование сего Монарха, сего Отца Народа своего, одушевленный искреннейшею любовию к верноподданным своим, какое чувство проницало все бытие Его! И которое рождало благие намерения... К несчастию, Он их выполнить не мог, и те, которые ищут уязвить деяния сего Монарха и вместе помрачить отравою клеветы благие Его намерения, уподобляются сатане, старающейся чем-нибудь запятнить непорочность Ангела. Он, конечно, яко человек, имел свои слабости и погрешности – но и солнце не без пятен. [19] В Царствовании сего Государя я истинно уподоблялась невидимке, то есть: что я все свои деяния и поступки так располагала, что все мне можно было знать, замечать, даже и предвидеть, не быв сама ни в чем замечена или подозреваема; но оставлена совершенно без должнаго внимания, тем наипаче, что должность моя при Императрице оставалась неизвестною и что только об ней один Безбородко знал, от коего я и в начале Царствования Павла Перваго много получила сведения касательно политических оборотов и ненадежных средств, предпринятых сим Государем для благополучнаго Его Царствования. 1806 года, Блаженной памяти Государь Император Александр Павлович, однажды увидя меня проезжающей верхом мимо Каменнаго острова и того дворца, в котором Он имел свое пребывание, спросил бывшаго тогда при нем Графа Толстаго 9, обер-гофмаршала своего, что не знает ли он, кто ета дама и где она живет. – «Не знаю, – отвечал сей, – но вижу ее часто в саду Графа Строганова». – «Так пожалуй, Граф, – сказал Государь, – узнай об ней и где она живет». На другой же день поутру увидела я Толстаго, проезжающаго верхом мимо того дома, в котором я жила на даче Графа Головина, и купленная Государем Александром, которая находится по ту сторону Черной речки, за Строгановским садом. Толстой поклонился мне с великим уважением, чему я немало удивилась, ибо встречаясь до сего со мною, глядел он мне только в глаза. На другой день проезжал он опять мимо моей квартиры, но уже вместе с Государем, который мне наиблагосклоннейше поклонился. Сие заставило меня обратить на сию странность внимание свое – «Что бы ето значило? – думала я. – Знаю, что наш пол заслуживает особенное Монаршеское благоволение, но мне уже 34 года (думала я), и, следственно, здесь что-нибудь да другое кроется». Итак, решилась я выждать конца сей странности. Неделя проходит, и ежедневно в 11-ть часов перед обедом Государь, тогда уже один, проезжал мимо, и все то же и одно приветствие с Его стороны, так что все соседи начали удивляться частой езде Государя по той даче, где пред сим его не видали и что он только с лорнеткой своей устремлял взоры свои на мои окошки 10. Начали уже и поговаривать и видя меня, хотя и прежде довольно знали и видали; но уже тогда все глядели на меня с некоторым видом удивления, и стремились к окнам своим, когда я мимо шла или ехала – точно так, как глупая Калужская публика удивлялась моему костюму. Однако ж удивление соседей моих было для меня крайне оскорбительным, ибо я отнюдь не искала того, чего многия из моего пола с толиким стремлением искали, и тогда решилась спустить сторы и не поднимать их до проезда Государя, что я соблюла целую неделю, и Император перестал ездить мимо моих окон, а когда случалось Ему ехать мимо, то не глядел на них, а обратил уже внимание свое на немку, купчиху Бахарахтову, которая жила, не доезжая моей квартиры, – и лучше успел. Однажды, в июле месяце, сидя на лавке в саду Строганова и занимаясь чтением Монтескье, книга, содержащая разсуждение о правах и законах, словом, книга Государственная, то Граф Толстой, котораго я не подозревала быть столь близко меня, стоял уже несколько минут за мною. Но увидев его, встала с своего места и удалилась от него, показав ему вид недовольный. В течении того же месяца случилась мне необходимая надобность по делу моему прибегнуть к правосудию Монарха, почему и писала я к Нему и между прочим открыла я Ему, сколь много была я облагодетельствована Августейшею Бабкою Его и чем я при ней в тайне занималась. И так объяснившись Ему во всем том, в чем только можно было, не упустила я также тронуть некоторыя предварительныя струны, касающееся до благоразумнаго правления, и тех осторожностей, котораго оно требует. Звук сих струн понравился тогда сему Монарху, что я по тому [20] заключаю, что уже на третий день по поданному моему прошению пожаловал ко мне от имяни Государя Граф Толстой с следующим ответом, а имянно: что Государь соизволил разсмотреть мое прошение, по которому я непременно удовлетворена буду. Но между тем усмотря и из онаго великую мою способность быть Ему столь же полезной, как я была в бозе почивающей Любезнейшей Бабке Его, то предлагает мне ту же самую должность и на том же самом положении, что, впрочем, будет уметь достойно изъявлять мне свою Монаршую признательность. Я дала на сие следующий ответ: «Служить Внуку столь Великой Монархине, какова была Императрица Екатерина Вторая, и Монарху, который сам по себе может служить образцем прочим Европейским Государям, считаю я для себя не только величайшею честию, но и священнейшей обязанностию! Но между тем, Граф, к великому моему сожалению, должна я от сего счастия отказаться. Десять лет сряду ничем не занимаясь, как одними своими частными делами, и отставши всесовершенно от политических занятий, то смею ли я теперь приняться за них, когда мне должно будет долго ходить во мраке лабиринта их? Ибо не найду более того покровителя, того путеводителя, котораго имела я в покойном сиятельном Князе Безбородко, и коими советами была я руководима. Тогда же была я еще молода, не знала никакой опасности и не встречала никаких порогов, о коих могла бы я разбиться, ибо и твердо надеялась и на Великую Милость и снисходительность Имп. Екатер. Второй. Но теперь, Граф, мне 34 года от рождения моего...» – «Невозможно», – вскричал Толстой, как с сумашедши, вскочив даже с своего места; пристально глядел на меня и потом сказал: «Разве 22-а, много 23 лет, вы изволите меня урачить; кто поверит, чтоб 34-хлетняя девица могла быть столь свежа, нежна и так хороша?» – «Благодарю вас, Граф, за сие придворное иступление, но позвольте вас спросить, учились ли вы Арифметике? Хотя до вычитания – 10 из 25 остаются, кажется, 15-ть. Так кто тому поверит, чтоб Премудрая Екатерина могла когда-нибудь возложить такую должность, какую я несла, на 15-тилетнюю девицу? Но позвольте мне кончить нужнейшее и вам дать заприметить, что женщина 34-х лет имеет уже довольно степенности в характере, чтоб о всем судить в настоящем виде и, следственно, предвидеть все могущие для нее встретиться разныя неудобства и опасности. К тому ж я должна и в том признаться, что прожив десять лет на свете только простой зрительницею и занимаясь разными отвлеченными науками, то от неумереннаго напряжения умственных способностей, то иступились оне у меня, так что от сего ум мой ныне находится как бы в некотором онемении, почему и ни к чему более себя способной не чувствуя, как продолжать дни жизни моей в покое». – «Вы говорите как Ангел! – отвечал сей Царедворец, – и я бы до завтрего все бы сидел и вам слушал, но между тем я не беру на себя все то пересказать Государю, что от вас слышал. Признаюсь, что не буду уметь всего етого пересказать, почему и покорнейше вас прошу написать ваш ответ Государю, за которым пришлю, когда прикажете». – «Через два часа будет он готов», – сказала я Толстому и раскланялась с ним. В означенное время явился придворной лакей, которому вручен был мой ответ на имя Графа. Государь, по прочтению моего письма к оному Толстому, прислал сего опять ко мне с тем, что Его И. В. не иначе принял мои извинения, как крайными обидами, теми однеми отговорками, кои показывают явственно мое нежелание быть Ему полезною, для того только, как Он мог понять из моих слов, что я опасаюсь вручить ему судьбу мою, но что Он, однако ж, просит меня не обижать Его такой недоверчивостию, а лучше прежде испытать Его справедливость. Что Он тогда надеется, что я останусь ею довольною и удостоверюсь, [21] что я в своем мнении об Нем крайне ошиблась. – «Да будет Воля Его святая, – отвечала я Графу. – Я ей безмолвно повинуюсь». – «Итак, вы согласны?» – «Видя на то желание Монарха моего, не могу иначе принять онаго, как за повеление, против котораго сметь упорствовать было бы очень неблагоразумно с моей стороны. Но позвольте вас спросить, кому будет поручено получать от меня для Государя надлежащии бумаги?» – «Мне, мне, Божество мое!» – Тут осталась я безмолвною и глядя с удивлением на сего дурака, думала про себя: признаться, что сей выбор не обещает мне ничего добраго. «Чему вы удивляетесь и безмолвствуете?» – сказал сей Дон-Кишот. – «Что в ваших летах, Граф, и быв семейным человеком, вы употребляете столь неприличные выражения». – «Да разве вы ими обиделись?» – «Признаюсь, что мало читала романов, почему для меня романической тон крайне не нравится». Тогда сей старый волокита, нахмурив бровь, встал и простился со мною очень сухо. Не видя у себя целой месяц сего Графа, думала я, что все кончилось, и сему внутренно радовалась, ибо крайне не хотелось мне заниматься Государственными делами. Дело мое у Государя молчало, и я думала, что верно уже я и забыта, так как мне теперь о себе напомнить Государю? В сентябре месяце оставила я дачу, а в ноябре решилась я писать к графу, чтоб по крайней мере от него узнать, чему мне надеяться по делу своему. Граф дал в ответ, что он болен и не может ни быть у меня, ни письменно мне отвечать, а ежели мне угодно пожаловать назавтрее к нему в 12-ть часов перед обедом, то может меня принять. Долго колебалась я, ехать ли мне к сей Сатире или нет, и сколько мне сие и неприятно было, но необходимость есть жестокий и всемогущий властелин! Итак, решилась к нему ехать. При входе моем к нему и только что едва успела я сесть, то первой его вопрос был: «Что вы по сие время делали, что еще не доставили ко мне ни одной бумаги, занимались только своим делом – или думаете шутить с Государем?» Признаюсь, что хотя мне тогда уже и 34 года было, но не обыкше к таковому приветствию, кровь у меня взволновалась и, приняв на себя важной вид, с гордостию ему отвечала: «А вы, милостивой Государь, вы где были и что делали, играли шута или волокитствовали? Разве вам Государем не приказано являться ко мне еженедельно и из собственных моих рук получать все бумаги? Желею очень, что зделала честь моим посещением такому человеку, который умеет только обращаться с придворного прислугою. Прощайте, Господин Кастрюлькин, я вас более знать не хочу». Оставя сего пустаго человека в изумлении, возвратилась я домой и написала письмо к Государю следующаго содержания: «Всеподданнейше приношу Вашему И. В. мою нижайшую благодарность за оказанную мне честь и доверие, поручая мне столь значительную должность, от которой я решительно отказываюсь, естьли Вашему И. В. не заблагоразсудится поручить другой особе, кроме Вашего обер-гофмаршала, получать из рук моих известныя Вашему И. В. бумаги, которой, как я сегодня удостоверилась в прежнем моем об нем мнении, что его понятие не может далее простираться его обер-гофмаршалской должности Двора Вашего И. В.» И тут разсказала я все, что между нами произошло с перваго его свидания со мною по сей день. Государь с великим негодованием показал мое письмо Толстому и сказал ему: «Что вы делаете, Граф? Разве вы не понимаете, кого вы перед собою имеете – да кто так обращается с благовоспитанною дамою?» Спустя после сего несколько времяни явился ко мне Александр Николаевич Голицын 11, служащей тогда по духовной части, Прокурором в Священном Синоде. Сей Князь сказал мне, что Его И. В. вследствии содержания письма моего соблаговолил [22] назначить его вместо Графа Толстаго и повелел спросить меня, когда и сколько раз в неделю явиться ему, Князю Голицыну, ко мне. «Два раза, – отвечала я ему, – в середу и субботу прошу вас навещать меня». Государь повелел сему Князю 1807 года, когда поехал за границу, все им от меня полученныя конверты отправлять к Его И. В. с особенным Эстафетом. Следственно, кто из сего не заключит, что Государь находил труды мои полезными; и сам Князь в разговоре со мною сказал мне, что Государь крайне желеет, что я не родилась мущиною; а читая однажды одну из моих бумаг Князю, то сей с восхищением сказал, что ничего не может лучше доказать непременную пользу Государства. Когда в 1807 же года, еще до отъезда Государя, в марте месяце, кончила жизнь родительница моя, то Государь, узнав о сем, прислал ко мне нарочно Князя Голицына с изъявлением Царскаго Его соболезнования о сем печальном <...> 12. Я уподобляю себя тем несчастным смертным, которые, родившись в час таинственный на колеблющихся весах судьбы, где принимали они счастие и несчастие, которым не благоприятствовали созвездия, коих неприязненное отражение лучей лишили их счастия. Счастие, как известно, своенравно на любимцев своих щедро изливает радости, а у отверженных ею отнимает каждую веселую минуту. Счастие очень редко наделяет добродетельных и достойных людей дарами своими, а непостоянство и слепота его заставляет Философа не дорожить бросками его, разсеянные наудачу, которых люди подлые, ползая и опрокидывая друг друга, ловят с жадностию. Человек, который никогда и ни в каких обстоятельствах не был невольником других, ибо для счастия надобно быть своебытным, надобно производить, а не быть производимым, – то таковой никогда не захочет быть обязан своему счастию той недостойной роле, которая ему не свойственна и противуположна благородному образу мыслей его, как и вообще всему его характеру. Словом, он не захочет заслужить себе одобрения от тех людей, которые поистине по всем отношениям более уподобляются Орангутанам, нежели существам, одаренным разумной душею. Отчего и в кругу их
Смесь людей разноцветна, Я женщина в полном смысле этого слова. Предоставляю судить другим, хорошо или плохо поступила природа, разбив форму, по коей я была вылита; что же касается меня, то я понимаю свое сердце, знаю свет, и если я не лучше обитающих в нем, то во всяком случае не похожа на них. Пусть труба Страшного суда прозвучит когда угодно – я предстану перед Верховным Судией со своею рукописью в руках. Я скажу с гордостью: вот что [23] я делала, думала, вот чем я была. С равною прямотою я говорила о хорошем и о плохом. Я не умолчала ни о чем дурном и ничего не приукрасила. Я всегда была такою, какова есть. Я показала душу свою такой, какую Ты само знаешь, о, Верховное Существо! Окружи меня толпою подобных мне, и пусть каждый в свою очередь раскроет свое сердце пред престолом Твоим с той же искренностью, и пусть хоть один осмелится сказать Тебе: я был лучше этой женщины. Я родилась в 1772 году, и рождение мое стало первым несчастием. Не знаю, как отец перенес это горе, но оно всегда его тяготило. В пять лет я свободно читала; исключительные для моего возраста способности пробудили жажду знаний; вкусы мои к 1779 году были необычны для таких лет. Моим излюбленным чтением стал Плутарх; Агезилай, Брут, Аристид были моими любимыми героями. За чадами коронованных особ не ухаживали с таким тщанием, как за мною в юные годы; обожаемая всеми окружающими, я была ребенком всеми обласканным, но, что случается редко, не избалованным. Стать злой я не могла, ибо видела перед собою лишь примеры доброты; вокруг меня были лучшие, наичестнейшие люди. Гордое сердце и неукротимый характер стали первыми движениями души при столкновении с жизнью; годы, опыт и превратности судьбы утишили мою спартанскую резкость и сделали человеком мудрым. Сверх того прибавлю, что если какое-либо воспитание и можно назвать скромным и целомудренным, то, вне всяких сомнений, мое. Окружавшие меня люди были не только исключительно умны, но и обладали сдержанностью, которая уже давно чужда женщинам во всех слоях общества. Мужчины никогда не позволяли себе произнести слово, от коего девушка способна залиться краскою; и в те времена никто и никогда не отказывал ребенку в уважении, приличествующему его возрасту. Подобное воспитание способствует сдерживанию в подростках первых вспышек пламенного темперамента. Имея в повседневной жизни характер мягкий и спокойный, но пылкий, гордый и неукротимый в страстях, руководимая голосом рассудка, всегда воспринимаемая с ласкою, вежливостью, любезностию, я не имела и представления о несправедливости, и прочитав впервые упомянутую рукопись, осознала страх перед теми, кого больше всего любила и уважала. Какое разочарование! Какое смятение чувств! Какое потрясение в сердце, в уме, во всем сознании! Коли возможно, пусть кто-нибудь представит себе это, но я не в силах разбирать и переживать заново то, что произошло со мною. Так кончилась моя безмятежная юность. С тех пор я перестала наслаждаться непомраченным счастием; с нежностию я вспоминаю свои детские годы. Деревня потеряла в моих глазах душевную привлекательность и открытость – она стала пустынной и мрачной, словно покрылась вуалью, сокрывшей ее прелести. Мне она уже не нравилась, и я принудила мать продать ее. Более тридцати шести лет минуло с тех пор, как я покинула ее, и у меня не было на сей счет никаких приятных воспоминаний; но достигнув возраста зрелого и ощутив приближение старости, я познала возрождение воспоминаний привлекательных (тогда как иные истерлись), и с каждым днем в моей памяти все сильнее проступали черты милого прошлого. Чувствуя, что жизнь ускользает, я силюсь воспоминаниями удержать ее. Хорошо понимаю, что читателю нет до этого дела, но мне нужно сообщить ему сие. Осмелюсь ли я поведать ему обо всех забавных маленьких историях той счастливой поры, воспоминая которою я и теперь еще улыбаюсь! Omnia vincit labor improbus 14. Ныне я питаю надежду лишь на счастье возыметь доход верный и достаточный для существования. КомментарииПечатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ (ф. 1337, оп. 2, ед. хр. 97), с сохранением всех особенностей текста. 1. Сладостно и почетно умереть за добродетель (лат.). Перифраз из «Од» Горация: «Сладостно и почетно умереть за родину». 2. Барятинский Федор Сергеевич (1742-1814) – князь, участник переворота 1762 г. С 1778 года – гофмаршал, с 1796-го – обер-гофмаршал. 3. Смысл фрагмента не ясен. Быть может, имеется в виду какой-либо перстень, полученный князем Барятинским за участие в заговоре? 4. Безбородко Александр Андреевич (1747-1799) – светлейший князь, канцлер Российской империи, один из крупнейших деятелей екатерининского века. 5. Дашкова Екатерина Романовна (1744-1810) – княгиня, статс-дама, президент Санкт-Петербургской Академии Наук и Российской Академии. Упоминая Дашкову, мемуаристка, видимо, подразумевала, что она – тоже особа женского пола – не могла претендовать на столь высокие и «громкие» должности. 6. Угол рукописи оторван. 7. Император Павел I вступил на престол в 1796 году. 8. Угол рукописи оторван. 9. Толстой Николай Александрович (ум. 1816) – граф, обер-гофмаршал. 10. На полях рукописи против рассказа о «частой езде» императора Александра I запись рукою неустановленного лица: «Вранье – девушкам часто грезится, что за ними гоняются мущины. Ничаво не бывало». Маргиналия – по старой орфографии. 11. Голицын Александр Николаевич (1773-1844) – князь, обер-прокурор Св. Синода, член Государственного Совета, главноначальствующий над Почтовым департаментом. 12. Далее часть рукописи утрачена. 13. На полях рукописи против поэтических строк пробы пера: «на», «и», «Никита» (?) Под стихами – арифметические выкладки: 1772-1712=60 и 1830-1712=118. Судя по одной из упомянутых дат («1830»), можно предположить, что «Сокращенная выписка» из мемуаров была сделана именно в этом году. Значение другой даты («1712») не ясно. Окончание «Сокращенной выписки» (вслед за стихами) написано по-французски (перевод Н. В. Снытко). 14. Все побеждает упорный труд (лат.). Текст воспроизведен по изданию: Мемуары секретной агентки российских императоров // Российский архив, Том I. М. Российский фонд культуры. Студия "Тритэ" Никиты Михалкова "Российский архив". 1991 |
|