1789–1848.

Автор Записок — отставной генерал-маиор Иван Степанович Жиркевич, сын бедных мелкопоместных смоленских дворян, родился в 1789 г., в Смоленске, и на 5-м году от рождения отдан на воспитание в сухопутный шляхетный корпус, находившийся тогда еще под начальством графа Ангальта, где был помещен в малолетнее отделение. Окончив там свое воспитание, Жиркевич, по 16-му году, был выпущен офицером в гвардейский артиллерийский баталион и прямо со школьной скамейки попал в аустерлицкое сражение. По возвращении гвардии в Петербург, Жиркевич, по званию баталионного адъютанта, имел ежедневный доклад у графа Аракчеева (который в то время был инспектором всей артиллерии) и в короткое время на столько снискал доверия у сурового начальника, что граф, не смотря на молодость Жиркевича, начал давать ему довольно важные поручения. Не скрывая в своих Записках тяжесть характера Аракчеева в домашнем и служебном быту, Жиркевич не умаляет в нем достоинств, как в человеке трудившемся и в особенности отдает ему справедливость в том, что единственно его заботами русская артиллерия была доведена до той степени совершенства, в какой она себя показала во всех последующих войнах. До сего времени с именем Аракчеева у читателя связано было понятие как о существе гнусном, отталкивающем; в настоящих же Записках автор, напротив, везде, где тому представляется случай, выставляет Аракчеева с более выгодной стороны, описывая его, правда, брюзгой и ворчливым, но вообще довольно снисходительным и справедливым начальником. [208]

В должности адъютанта при Аракчееве Жиркевич находился до самого назначения графа военным министром; затем вернулся во фронт и первое время далеко не пользовался расположением Ал. Петр. Ермолова, принявшего в свое командование гвардейскую артиллерию; Ермолов подозревал в нем клеврета Аракчеева, а может быть даже и наушника, так как расположение сего последнего к Ивану Степановичу ни для кого в гвардейской артиллерии не составляло тайны; но впоследствии Ермолов, при содействии Вельяминова, с которым Жиркевич был в самых дружеских отношениях, узнав его хорошо, не только отдал ему полную справедливость, но почтил своей дружбой, продолжавшейся до самой его смерти.

Жиркевич участвовал в достопамятной отечественной войне от самого ее начала до вступления русских в Париж, в 1814 г. Неприятное столкновение между офицерами гвардейской артиллерии со вновь назначенным к ним начальником, полковником Таубе, побудило Жиркевича заблаговременно оставить службу в гвардии и перечислиться в полевую артиллерию, где он получил в командование роту, т. е., батарею.

Получив в Париже отпуск, по болезни, автор Записок возвратился на родину, в Смоленск, и вскоре женился на Александре Ивановне Лаптевой.

Во время стоянки с своей ротой в губернском городе Орле, Жиркевич познакомился с проживавшим там, под опалой, генералом от инфантерии графом Сергеем Михайловичем Каменским, братом главнокомандующего русской армии на Дунае и сыном фельдмаршала.

Вследствие разных неприятных обстоятельств, будучи вынужденным оставить строевую службу, Жиркевич, по желанию великого князя Михаила Павловича, поступил в артиллерийский департамент начальником отделения. Здесь не замедлили возникнуть у него столкновения с директором и другими членами, вследствие вопиющих злоупотреблений, которым те, как рассказывает Жиркевич, потворствовали. Не смотря на нравственную поддержку, оказанную ему великим князем, врагам Жиркевича удалось его очернить в мнении великого князя и, удалив из департамента, запятнать его формуляр отметкой: «к повышению, по строптивости характера, не достоин». Жиркевич обратился с энергическим письмом в великому князю и просил назначить строжайшее следствие над всеми его действиями, относящимися до его департаментской службы. Вполне оправданный, он вновь был приглашен на службу в [209] тот же департамент чиновником по особым поручениям. С этой должности он поступил в Тульский оружейный завод помощником командира, где пробыл около 2-х лет.

Не поладив с заводским начальством и опять принужденный выдти в отставку во избежание чего-нибудь худшего, Иван Степанович остался с одними долгами без всяких средств в жизни, что и побудило его несколько раз обращаться с просьбами о получении какого-нибудь места, могущего прокормить его с семейством, в некоторым из своих прежних товарищей, которые уже занимали высокие должности и достигли известных степеней отличия; на просьбы являлись уклончивые ответы или прямые отказы. Вдруг совершенно неожиданно получил он письмо от А. А. Вельяминова, который предложил ему свои услуги, уведомляя, что он писал к морскому министру, князю Меншикову, ходатайствуя у него, чтобы он предоставил Жиркевичу приличную должность, так как «нахождение его в отставке есть, как выразился Вельяминов, великая потеря для пользы службы».

Прибыв в Петербург, Жиркевич, против всякого чаяния, встретил у кн. Меншикова самый радушный, приветливый прием и, чрез его посредство, сделался известным графу Дмитрию Николаевичу Блудову, бывшему в то время министром внутренних дел. После краткого причисления к министерству, автор Записок получил место симбирского губернатора.

Назначение это в то время считалось весьма важным и обращало на себя особое внимание правительства вследствие перевода нескольких сот тысяч казенных крестьян в удельное ведомство. По новизне дела и порядков, вводимых тогда в управлении крестьян, опасались волнений в народе и потому на этой должности желали видеть лицо, которое, при умении и твердости, избегло бы: во-первых, всякого столкновения с местным удельным начальством; во-вторых, предупредило, а если нужно, то строгими и решительными мерами усмирило бы всякую народную вспышку.

После аудиенции у императора Николая Павловича, снабженный всякого рода инструкциями, сведениями и т. п., наслушавшись кучу любезностей и всевозможных себе похвал от сильных мира сего, к которым он, по обязанности своей службы, являлся, — Жиркевич выехал из Петербурга прямо к новому месту своего назначения, где в самый день приезда, по горячности и неукротимости своего характера, взбешенный дерзким выражением помощника управляющего удельной конторою Бестужева, имел с ним сильное столкновение. Это послужило основанием всем дальнейшим [210] неприятностям, испытанным Жиркевичем как на службе в Симбирске, так равно и впоследствии преследовавшим его почти до самой смерти.

Обласканный государем, посетившим Симбирск, и взысканный его милостями за успешное и благоразумное распоряжение при успокоении раздраженных лашман (казенных крестьян из татар, переведенных в удельные), Жиркевич получил другое назначение, именно на должность витебского губернатора.

То время было для каждого начальника Западных губерний самое критическое. Присоединение униатов в православной церкви было только что начато. Православное духовенство, занимая в этом политическом событии одно из самых видных и главных мест, в сознании своей силы и необходимости, пользовалось и, как уверяет Жиркевич, иногда злоупотребляло своею властью и значением, Витебский и смоленский генерал-губернатор — князь Хованский, витебский губернатор Шредер и др., хотевшие положить некоторую законную преграду непомерным требованиям духовенства, принуждены были оставить свои должности. Причина падения таких лиц ни для кого не составляла тайны и, вместе с тем, служила уроком для всего остального чиновничьего люда в губернии, а потому все единогласно вторили духовенству и рабски ему повиновались.

Кафедру полоцкой епархии занимал тогда не безъизвестный в летописях уничтожения Унии епископ Смарагд Крыжановский ¹. Не старый годами, видный мужчина, довольно образованный, деспот и жестокий в обращении с своими подчиненными, высокомерный, страстно любящий подарки, Смарагд в короткое время подчинил своему влиянию всю витебскую администрацию. Ни мало не стесняясь, он везде выставлял, будто бы действует по высочайшей воле, высочайшим именем, и все были так напуганы предшествовавшими обстоятельствами, что беспрекословно исполняли все его желания.

Вновь назначенный генерал-губернатор — генерал-адъютант Дьячков, честный, доброжелательный человек, но совершенно не сведущий в делах, своей деликатностью и даже отчасти [211] робостью, происходящей от незнания дел, делая вид, будто бы не желает раздражать духовенство, потворствовал ему и тем самым предавал ему еще более смелости заявлять разные неподлежащие притязания.

В таком положении нашел Жиркевич, по приезде своем, Витебскую губернию, — и не прошло двух месяцев, по вступлении его в должность, как у него уже начались неприятности с архиереем. В высшей степени честный, самостоятельный, ревниво оберегая достоинство своего звания от малейшего посягательства, не отступавший ни на шаг от буквы закона, губернатор не мог соглашаться на все делаемые ему заявления и слепо исполнять чужие желания, а потому вскоре неудовольствия перешли в явную вражду. Кроме того, новый губернатор, не будучи светским, салонным человеком, имел несчастие заслужить нерасположение супруги генерал-губернатора. Начались мелкие придирки, колкости, которых Жиркевич не умел и не мог, по вспыльчивости своего характера, перенести молча, а всякий раз с лихвой возвращал таковые, так что, наконец, отношения между обеими властями сделались до того неприязно-натянуты, что Жиркевич, как младший и лишенный всякой протекции и поддержек, принужден был покинуть службу и выдти в отставку.

По выходе своем из службы, он поселился с семейством в Полоцке, где до кончины жил самым скромным образом, за неимением средств. Умер он от холеры в 1848 году. Жена его, Александра Ивановна, неразлучная его спутница, могла его пережить, и не прошло шести недель, как она, в свою очередь, сошла в могилу. Иван Степанович оставил после себя двух дочерей Н. И. Глушкову и Зин. Ив. Ган, и сына Владимира Ивановича, просвещенному вниманию которого мы обязаны сообщением ныне печатаемых Записок.

Послужной список чиновника не может служить руководством для нравственной оценки человека. Если судить о покойном И. С. Жиркевиче по его формуляру, можно сделать выводы далеко не в его пользу. «Беспокойный, строптивый, неуживчивый человек»... вот что могут сказать о нем люди, которым неизвестно, что неуживчивость и строптивость Жиркевича вытекали из чистейшего источника, именно — из неподкупной, фанатической честности, из преданности и любви к царю и отечеству. Этими свойствами характера покойного запечатлены его «Записки». Впрочем, при издании их, сохраняя страницы, лично до автора относящиеся, мы имели в виду лишь характеристику нравов и быта русского [212] общества его времени; затем все, что не имеет этого значения, нами опущено.

Записки Жиркевича, как читатель увидит, при совершенной безъискусственности, даже небрежности рассказа, вносят несколько характерных подробностей в историю достопамятных войн 1805–1814 гг., ярко рисуют военный быт в последующие годы, вскрывают язвы канцелярий и департаментов минувшего времени, наконец, останавливают внимание на эпохе, очень еще мало исследованной, начала воссоединения униатов……

Записки А. Т. Болотова прерываются на 1795 годе. И. С. Жиркевич в своих Записках как-бы продолжает это повествование; но в нем является уже не мирный дворянин-помещик, а дворянин-воин, дворянин-чиновник, дворянин-администратор….. Любопытно, что рассказ Жиркевича именно начинается с тех годов, на которых остановилось сказание Болотова. При разности достоинств литературных, прямодушие, честность и искренность обоих рассказчиков одинаковы...²

Город Дисна.

С. Д. Карпов.

I.

Детство. — Шляхетный корпус. — Милорадович. — Генерал Клингер. — Малолетнее отделение. — Посещение корпуса императором Павлом и великими князьями. — Начальники гренадерской роты. — Учителя. — Товарищи. — Выпуск из корпуса. — Аустерлиц. — Подвиг Демидова.

1789-1805.

Один из приятелей моих, слушая рассказ некоторых обстоятельств моей жизни, сказал:

— «Я бы на месте вашем написал что-нибудь, так много любопытного видели вы и испытали в жизни вашей»— и эта мысль несколько раз невольно забегала в мою голову; но с одной стороны, леность, а более затруднение почерка до сего дня останавливали меня. А теперь пришла благая мысль взяться за перо. Вот повесть моего настоящего марания.

При всех превратностях моей кочевой жизни, [213] справедливость слов Св. Писания: «не надетейся на князи, на сыны человеческия» — сбывались со мною в самом строгом и буквальном смысле. Всегда и везде видел я на себе следы лишь одной благости Божей, а не суетных домогательств и забот человечества.

Я родился в Смоленске 1789 года, мая 9-го дня, по утру, в половине 6-го часа, в тот самый момент, когда князь Потемкин имел въезд в сей город и был приветствован, как фельдмаршал, пушечными выстрелами; бабушка, принимавшая меня, тогда же изрекла пророчество матери моей, что я буду губернатором, — и эта идея, с самого юного возраста моего, была для матери моей постоянною, так что я более ста раз слышал от нее слова сии, и, так сказать, надежду, что оное пророчество сбудется тогда, как сам я вовсе и помышления о себе не имел.

Едва исполнилось мне пять лет, в 1795 г., без малейшего, особого ходатайства, по одному прошению отца моего, записан был я в Сухопутный Шляхетный кадетский корпус и, как рассказывали мне, был последний недоросль, помещенный в корпус распоряжением добродетельного графа Ангалта, — чему я очень верю, ибо зачисление мое значится в актах 12-го июля, а смерть графа последовала в том же месяце. В сентябре сего года привезли меня в Петербург и с этого дня я начал жить, так сказать, сам собою.

Память я имел всегда скверную, а объем умственный достаточно быстрый, так что, без особенного усилия, слыл умным и хорошим учеником; но при этом, страннее всего было, что я слыл хорошим учеником и по классу черчения, и рисования, тогда как рука моя не провела никогда ни один прямой штрих, не нарисовала ни одной правильной головы или даже уха, или глаза, — по другим же предметам я шел хорошо и был из первых учеников. В 1805 году покойный Милорадович, перед началом кампании против французов, приехал в корпус и в классах хотел выбрать несколько кадет для своего штата. Я помню, как он обратился в полковнику Арсеньеву (инспектору корпуса) и сказал:

— «Ну, этого вы, верно, мне также не дадите» (указывая на меня), а тот отвечал: [214]

— «Это у нас лучший ученик, которого мы готовим в артиллерию, а вернее в гвардию»; и в сентябре того же года я был произведен в подпоручики лейб-гвардии в артиллерийский баталион, вместе с другим кадетом Поторенем, который и был, по кончину свою (1813 г.), моим постоянным другом.

Накануне выпуска нашего, директор корпуса, генерал Клингер, при собрании всего корпуса, вызвал меня вперед, погладил по голове и сказал:

— «Вот вам пример, господа: ему не более 12-ти лет от роду, а завтра он будет гвардии офицером!»

На что я отозвался, что я 11 лет уже как в корпусе... Но обстоятельство это показывает, как я был мал ростом и моложав при выпуске, и следствием того было, что первая пара моей гвардейской обмундировки, а именно: гвардейский мундир, с бархатным воротником и золотым шитьем, казимировое исподнее платье, с золотом, обошлось мне 28 руб. на ассигнации; остальная часть обмундировки в такой же пропорции, так что вся экипировка стоила 47 руб. на ассигнации.

Обращаясь в малолетству моему, я не могу без признательности вспомнить первых моих попечителей. Поступил я в отделение малолетних, в камеру к madame Савье, а по увольнении ее, к mademoiselle Эйлер; как в первой, так и в другой, и особенно в последней, я нашел истинную материнскую заботу и нежность, и, по малому возрасту, пробыл у нее годы более положенных.

Два случая этого времени врезались в мою память; первый из них — приезд в корпус государя Павла Петровича. Мы все были в классах и нас учили, когда приедет государь, приветствовать его: «Ваше императорское величество, припадаем в стопам вашим!» но этот возглас приказано было делать только тогда, когда государь будет в зале, а не в классах. Павел I приехал во время классов и, войдя в нам в класс, с самой последней скамейки взял на руки одного кадета (Яниша, теперь, в 1841 году, служащего в артиллерии подполковником), взнес его сам на кафедру и, посадя на стол, своими руками снял с него обувь; увидя на ногах совершенную чистоту и опрятность, обратился к главной [215] начальнице с приветом благодарности. Теперь еще не могу забыть минуту бледности и страха, а потом душевного успокоения и слез на лице этой начальницы, г-жи Бугсгевден, и как она, упав на одно колено, целовала руку монарха. По окончании класса, когда государь прибыл в залу, мы его встретили, как научены были, а он, не расслышав, что мы кричали, спрашивал:

— «Что такое они кричат?» и был весьма доволен и с нами разделил полдник наш, скушав две булки, так что двоим не достало оных, и затем приказал всем дать конфект.

Другой случай — приезд поутру наследника престола Александра Павловича и великого князя Константина Павловича вместе с князем Зубовым. Константин был назначен шефом корпуса. Когда они обходили наши камеры, генерал-маиор Адамович, мой внучатный брат, командовавший тогда павловским гренадерским полком, сопровождал их и, поровнявшись против меня, остановил наследника словами:

— «Ваше высочество, вот это мой брат!»

Великий князь Александр Павлович ущипнул меня за щеку и сказал:

— «Купидон!»

А я закричал: больно, ваше высочество!

Потом, когда мы прошли в столовую для утреннего завтрака, где обыкновенно я читал на кафедре вслух предстольную молитву, наследник, узнав меня, обратился к Адамовичу и сказал:

— «Из него славный будет поп!»

В том же (1800) году я был переведен из малолетнего возраста в гренадерскую роту, которой командовал маиор барон Черкасов. После него были моими начальниками: подполковник Пурпур, маиор Железняков и маиор Ралестин, — в командование ротою последним, я выпущен из корпуса. Не смотря на то, что я, можно сказать, был крошкою и необыкновенно моложав, еще в самом корпусе я пользовался расположением и дружбою капитана Черкасова, — он же был моим учителем фортификации, — и у других офицеров, а именно: Риля, Ореуса, Эллермана и др.; я пользовался [216] уважением не сообразно вовсе моему возрасту. Припоминая со всею строгостью о штрафах, неизбежных с малолетством и юностью, я только один раз был наказан розгами подполковником Пурпуром за то, что был записан в классе географии учителем Спироком за леность; но и этот раз несправедливо, в чем и сам Спирок впоследствии сознался, оправдываясь лишь тем, что он это сделал, получив выговор от директора, что он ничего не пишет в ленивом списке и что, таким образом, один только жребий, пав на меня, был виною моего наказания.

Моими законоучителями в корпусе были: Феофилакт, Михаил и Евгений — пастыри, впоследствии известные в России; из них первые два были потом митрополитами.

В мое время начальники корпуса, один за другим, так следовали: Кутузов, Ферзен, Андреевский и Клингер. Первого я и теперь очень помню, и живо себе представляю в голубом плаще, три звезды — две на левой, одна на правой стороне, и шляпа на голове. Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обходился ласково и такого же обхождения требовал и от офицеров. Часто являлся между нами во время наших игр, в свободные наши часы от занятий, и тогда мы все окружали его толпой и добивались какой-нибудь его ласки, на которые он не был скуп. Второй, Ферзен, был в общем смысле немец; третий, Андреевский, просто солдат, а последний, Клингер, суровостью вида и неприветливостью характера навлек на себя общую нелюбовь воспитанников и слыл не только строгим, но даже жестоким человеком. Из офицеров того времени живы в моей памяти: Арсеньев — большой крикун, но любимый кадетами; Перской — иезуит в полном смысле слова, был одарен необыкновенною памятью, так что, увидев в первый раз новое лицо воспитанника, он спрашивал всегда имя его и отчество, а потом уже никогда не забывал, — и когда чрез 25 лет, во время бытности Перского уже директором корпуса, я привез для отдачи туда своего племянника, при вступлении моем в комнату, он меня встретил словами: «Не ошибаюсь, Иван Степанович Жиркевич». Хорошо был образован, но никогда не был любим кадетами. Железняков, учитель русского [217] слова и душею русский, к несчастию, держался крепких напитков, но кадетами был любим за необыкновенную доброту сбою. Ралгерт — немецкий драгун, добрейшей души человек, но никем не уважаемый. Готовцев — буфон, но души необыкновенной, был любим вообще. Чужин — страшный взыскательностью и хлопотливый, над которым кадеты издевались беспрестанно. Гераковы — два брата: один — писатель и учитель истории, шут в обществе, но держал кадет в уважении и слыл ученым; другой — простой офицер, без вычуров. Кадеты, с которыми я был более дружен и в связи: Ахшарумов, Поморский, барон Пирх, Глинка, Милорадович, два брата Берхмановы и два брата Краснокутские.

Во все время нахождения в корпусе, благодетелем и отцем мне был Степан Павлович Краснопольский, служивший при дворе обер-келлермейстером, а семейство его и старшие сыновья были для меня первыми примерами быта житейского; младший же сын его, Петр Степанович, совоспитанник со мною, был не только отцем, но и братьями любим менее моего в своем семействе.

Здесь я ознакомился с семействами Фигнеровых и Шестаковых. Первых второй сын, впоследствии известный партизан 1812 года, был мне еще тогда другом, а младший брат его оставил на голове моей всегдашнюю память, рассекши мне шаром с биллиарда голову, — ему было 3 года, а мне 8 лет. Александр Антонович Шестаков и по сие время (1841 г.) дружбою своей оценяет меня, ибо таких людей, как он, надо поискать в мире; он был судьей в Красненском уезде, Смоленской губернии, и живет теперь (1841 г.) в своем поместье того же уезда.

Комментарии

1. О происхождении своем он никогда не говорил и избегал этого разговора. Но раз, будучи в обществе литовского митрополита Иосифа, тогда еще архиерея, который был из дворян Симашко, когда тот упомянул что-то о своем благородном происхождении, Смарагд резво сказал:

— «Ничего тут нет удивительного, что вы, владыка, из дворян, да попали в архиереи; а вот мой дед был еврей, бабка с голоду жевала пырей, отец иерей, а я — архиерей!..». С. Д. К.

2. Записки И. С. Жиркевича состоят из четырех частей; они занимают объемистые рукописи в лист, писанные крайне связною, дурною скорописью, видимо, на-черно. Из пометы автора видно, что начаты Записки 14-го января 1841 года. С. К.

3. Все что далее — писано «15-го декабря 1842 г.».

Текст воспроизведен по изданию: Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 // Русская старина, № 2. 1874