|
ЗАГРЯЖСКИЙ М. П.Очарованье страсти нежной Российский дворянин «осьмнадцатого столетия» Михаил Петрович Загряжский не относится к числу великих или хотя бы просто известных исторических деятелей. Род, к которому он принадлежал (Курьезная деталь: в эпоху Петра Великого в роду Загряжских было два брата, один по имени Совет, а другой — Союз Кондратьевичи), старинный и разветвленный, вообще не часто поднимался на поверхность истории. Большинство его представителей мирно тянули — чаще всего в провинции — военную или чиновничью лямку, изредка дослуживаясь до поста уездного предводителя дворянcтвa либо городничего в каком-нибудь Богом забытом городке. Некоторую известность приобрели лишь несколько женщин, и то не столько сами по себе, сколько благодаря А. С. Пушкину. Теща поэта, Наталья Ивановна Гончарова, была побочным отпрыском этого рода и ввела за собой в историю кое-кого из родни, прежде всего свою тетку Наталью Кирилловну Загряжскую, урожденную графиню Разумовскую. Благодаря влиятельной и богатой жениной родне выдвинулся в свое время и муж Натальи Кирилловны — Николай Александрович Загряжский, достигший высоких придворных чинов (он сыграл значительную роль в судьбе нашего героя). М. П. Загряжский родился около 1770 года в семье отставного секунд-майора Петра Александровича Загряжского (1732-1785) и его жены Марии Ивановны, скончавшейся в 1777 году. В семье кроме него была еще сестра Екатерина, в замужестве графиня Зотова, и четыре брата, двое из которых умерли в детстве. Через тетку — сестру отца, вышедшую замуж за Алексея Леонтьевича Ермолова,— семья породнилась со всем этим семейством, и герой Отечественной и Кавказских войн Алексей Петрович Ермолов приходился М. П. Загряжскому двоюродным племянником. Родство с этой семьей оказало влияние на судьбу Михаила Петровича: когда один из Ермоловых попал в фавор при Екатерининском дворе и вслед за ним, как водилось, в Петербург потянулась родня, сам он только начинал военную службу, и его удалось пристроить сержантом в прославленный лейб-гвардии Измайловский, а потом в Преображенский полк. Это значительно облегчило последующую карьеру: когда Загряжский надумал перейти в армию, то оказался в 18 лет сразу в чине капитана и обогнал даже своего старшего брата. В действительной службе он находился лет с двенадцати-тринадцати, а записан в полк (Елецкий пехотный ) был еще в младенчестве — обычное дело для того времени. О военной службе Загряжского и его участии в Турецкой и Польской кампаниях читатель прочтет сам. Выйдя в 1793 году в отставку, он зажил точно так же, как и остальные дворяне его круга: прослужил [75] несколько лет на гражданской службе в Смоленске, при Павле I лишился места и уехал в деревню. В 1801 году женился на Анне Ивановне Иевлевой. В 1804-1808 годах служил по выборам Тамбовским уездным предводителем дворянства. В 1811 году схоронил жену и более в брак не вступал, занимаясь делами имения и воспитанием детей. Дождался внуков; написал мемуары, хотя и довел их только до смерти жены. Умер в 1836 году. И биография, и личность Загряжского типичны для его времени и среды. Он не обременен избыточным интеллектом, хотя отнюдь не глуп — и вместе с тем честен, добродушен, чистосердечен. Ему легко и вольготно в устоявшихся обычаях и нормах, и потому он поистине человек своей эпохи. Загряжский умудрился записать свои воспоминания великолепным разговорным языком рубежа XVIII-ХIХ веков, и у читателя есть редкая возможность как бы "услышать" живую речь того времени. А простодушная откровенность, с которой написаны воспоминания Загряжского, приоткроет и еще одну сторону тогдашней жизни, обычно скрываемую целомудренной русской мемуаристикой. Записки могут считаться своего рода «энциклопедией» тогдашних любовных отношений: здесь и мимолетный флирт, и посещение «веселого дома», и стремительный походный роман... Может быть, именно эта сторона воспоминаний Загряжского и послужила в свое время препятствием к их опубликованию в журнале «Русский архив». Фрагменты из воспоминаний М. П. Загряжского публикуются по автографу, хранящемуся в Российском государственном архиве литературы и искусства (Ф. 46. Оп. 2. Ед. хр. 248). Орфография и пунктуация текста приближены к современным. Фамилии и географические названия даны в транскрипции автора. Публикация, вступительная статья и комментарии ВЕРЫ БОКОВОЙ ...В Новый год в 1788-м году в Преображенском полковом дому объявлено, что я выпущен в капитаны, а как мне оное было заранее известно, то приготовил лехкоконной мундир и тотчас надел. Вечеру был на придворном бале. Получа пашпорт и подорожную, еду в Москву, нахожу там Николая Александровича Загрязского, благодарю его. Он говорит: «Хорошо, да есть ли чем тебе обмундироваться и доехать?» — «Как-нибудь, — отвечал я, — доеду, а там у меня служит брат, то обмундирует». Николай Александрович: — Нет, я хочу, чтобы ты сделал мне счет, сколько надо на обмундировку кавалерийского офицера. Я: — Помилуйте, это будет дополнение к тем милостям, которые я получил, а и того не знаю, как заслужить. Николай Александрович: — Пустое. Скажи, когда едешь? Я: — Надо скоро. Николай Александрович вынимает 300 рублей и дает: — Вот, исправь, что нужно. Я не хотел брать, но боясь, чтоб упорством его не раздражить, взял, поблагодарил, пошел приготовляться к отъезду. Чрез несколько дней простился с ним, поехал в деревню, взяв сколько нашел денег, на третий день поехал в армию. Приезжаю в Харьковской лехкоконной полк. Он квартеровал в Екатеринославской, что ныне Херсонская губерния, в Елисаветградском уезде. В слободе Атжамке стоял с эскадроном брат Александр Петрович. Он еще был порудчиком; чрезмерно мне обрадовался. Пробыв с неделю, поехал в Елисаветград, не помню, каким образом нахожу А. М. Каховского, становлюсь с ним вместе. На другой день прихожу в занимаемый дом фельдмаршалом светлейшим князем Потемкиным, являюсь к правителю его канцелярии генерал-майору Василью Степанычу Попову. Он принял от меня пашпорт. Видя мой мундир, спросил мое желание, в которой лехкоконной полк? Я объявил: «У меня брат в Харьковском». Выслушав, велел за отправлением приходить в канцелярию. А как отправление задлилось, то мы с А. М. Каховским часто ходили по городу. Приезжих в главную квартеру — множество, всякого рода и всех нациев людей, в том числе и жидов, из которых светлейший хотел составить эскадрон. Одеты были в синие куртки, такие ж лацканы; были молодцы собой, но часто по шинкам делали разные проказы, а от палок бегали и пропадали; так их и расформировали. С разных полков являлись команды, особенно с лехкоконных и пехотных егерей. Первые показывались на конях, а вторые стреляли в цель. Разного рода транспорта на лошадях и на волах, всякой день с утра до вечера как ярмонка. Нас это очень занимало ... Получаю приказ о определении в сказанной полк. Являюсь к полковнику, он причисляет в тот же эскадрон, в котором брат, а командовал им ротмистр Н. В. Чертков. Вскоре пошли в поход к Очакову, которой тогда был еще в турецком владении. Во время походу ничего замечательного не случилось, кроме нестерпимого жару, и перехода два нуждались водопоем лошадей. Остановились лагерем верстах в шести от Очакова. На другой день до свету пошли к городу, на рассвете стали кругом города в две линии, кавалерию поставили впереди, пехоту сзади. Фельдмаршал рекогносцировал, стреляли из пушек по городу, из оного также, зажгли местах в трех город. Но убитых было мало, что можно видеть из реляциев. На вечер опять возвратились в свой лагерь. На другой день пошли совсем и обложили город; поставили лагерь очень близко, только что ядра не могли доставать. Часто кавалерийские офицеры ездили на перестрелку из проказ; запрещения сначала не было. Скачем между козаков, стреляем в воздух, в том числе и я. В лагере в сделанную цель на скаку попадал в карту, туг же, выстреля 13 патронов, ни один турок не нагнулся; равно и их по мне выстрелы такой же имели успех. Тут в первый раз услышал свист пуль мимо меня летящих и визг ядер. Спустя несколько дней турки сделали значительную вылазку, понудили нашу когорту [76] отступить назад. Суворов вывел свой Фанагорийской полк, роту послал в застрельщики и сам с ними, а полк сделал каре и пошел за ним. Лишь рота подошла к заросшим миниховским шанцам, турки побежали. Суворова ранили. Нам велено было явиться к своим местам и запрещено без позволения ездить на перестрелку. Фанагористы дрались до ночи, и во время темноты их вывели оттудова. После сего наш полк вывели из линии и поставили на мыс, выдающийся в Черном море против острова Березани, а на самом мысу сделали батарею из четырех пушек. Ею командовал Егор Иваныч Меллер Закомельский 1. Внизу на ночь становилась цепь казаков кругом всего мыса, дабы турки не сделали десанту, ибо их флот из тридцати военных кораблей и до ста малых судов стояли не в дальнем расстоянии... На другой день видим: десятка три запорожских лодок идут к Березани в одну линию. По них начинают стрелять из пушек; они не отвечают. Подходят так близко, как отмель позволила, делают залп, мечутся все в воду и батарею, на берегу стоящую, из трех пушек, тотчас берут. Идут к крепости, после нескольких выстрелов там выставляют белое знамя и сдаются. С нашего полку велено было приготовить несколько оседланных лошадей для паши Базаехтара и прочих чиновников, которых и подвели к берегу. Как привезли пашу, он сел на лошадь, и до десяти чиновников. Паша ехал передом, за ним большое белое знамя и кругом оного в беспорядке чиновники, и отправились в главную квартеру. На острову во многих местах был виден дым. Мы спрашиваем, отчего. Запорожцы говорят: «То проклятые турки забрались в землянки, так мы выкуриваем» ... Девятого ноября вся кавалерия была отпущена на непременные квартеры, оставлено каждого полка по одному эскадрону. ...Эскадрон стоял в Харьковском уезде в слободе Иванешти. Чертков вышел в отставку, я уже считался эскадронным командиром, только по наружности, а по внутренности брат. Нахожу его и эскадрон в довольствии. Селение большое, до 200 дворов богатых малороссиян, у коих в обыкновении в зимние вечера сходиться молодым ребятам и девкам по нескольку в одну избу. Это у них называется вечеринкой. Тут отбираются те, которые друг друга полюбили. Ежели же парню не по ндраву девки, то он идет в другую хату. Туг они поют, играют, и подчивают друг друга, проводят время очень долго, и молодой парень, которой полюбит девку, с тою, как одеты, так ложатся спать, и так бывает 3-4 пары в одной хате, что у них не предосудительно. Отец и мать позволяют: нехай паробок женихается. Но оное у некоторых основано на строгой добродетели. Тут и мне пондравилась дочь старосты или головы, прекрасная собой. Я стал ходить к ним, к ней прихаживали две или три подруги; просидят довольно долго, и когда уйдут, а иногда перед светом тут ложатся, и я с нею. Как ни старался, не мог получить желаемого, хотя она сама меня ласкала, целовала. Только начнешь обнимать, уговаривать: «Роби що хочешь, а сего не буде». С удивительной твердостью вытерпливала все искушения, только и говорила: «Женись — тогда я вся твоя». Мне это не пондравилось; попробовав несколько раз, бросил и нашел другую, которая была снисходительней. Года через два мне удалось чрез оное селение проехать, и сказывали, что старостина дочь вышла замуж за отставного офицера ... Тут обмундировали лехкоконцев в новые мундиры, и в конце апреля или в начале мая вышли в поход во всей исправности и красоте. Маршрут нам назначен на Кременчуг ... Приезжаю в Кременчуг, тут нахожу своих беглых крестьян, зачитаю и узнаю, что верст за 30, в слободе Манжелеевке, что на Днепре, квартерует Михаил Иванович Зыбин 2. Он командовал мушкетерским полком, женился по давнишней страсти от живой жены на Александре Алексеевне Языковой, урожденной Ермоловой. Она очень меня любила. Нахожу ее и с дочерью Варвавой (?) Александровной Языковой. Они очень мне обрадовались. Александра Алексеевна была беременна и для родов хотела ехать в Москву, Михаилу Ивановичу отлучиться нельзя. Узнали, что я туда еду, просят меня, чтоб был проводником. Я согласился, и скоро отправились: она с дочерью, Н. М. Авдулин 3 и я. Только доехали до Полтавы, она почувствовала скорые роды, и остановились. Заняли розные квартеры; она тут и родила. Я шалберил с ее дочерью; ей также было лет шестнадцать или восемнадцать. Всякий вечер после ужина посижу у родильницы и отправляюсь к ней. Она уже в постели. Сажусь, играю, целую ее в губы, в шею, груди и руками глажу, где мне вздумается. Раз до того разнежились, что оба сделались вне себя. Она потянулась, погасила свечку и сказала: «Я вся твоя», — только тоном таким, что я почувствовал и опомнился, какие могут быть последствия, за что я ее сделаю несчастною; встал и пошел вон. С сего время оба были гораздо осторожней, целовались и обратились, как брат с сестрой... Пошли в Молдавию, ходили по Валахии и долго стояли у достопамятной Рябой Могилы, под которой Петр Первый заключил с турками мир... В конце апреля 1791-го года вышли в поход: ходили по Молдавии и Валахии, а в конце лета под командою князя Н. В. Репнина 4 отправились за Дунай... Турки потребовали перемирия. Мы пошли назад в Молдавию и распущены по квартирам... Светлейший князь Потемкин занемог, возвратился в Ясы... Полковник наш Бауэр все находился при светлейшем князе Потемкине. Мне нужно было опять отпроситься в отпуск. Приезжаю в Ясы: прошусь. Полковник говорит: [77] «Завтра мы с князем едем в Херсон; ты нас проводи на одну станцию, а там я и отпущу. Тебе препоручается буфет». Он состоял из нескольких качалок с посудой и разными запасами, в том числе одна со льдом, и коляска для кофишенка и муншенка 5. На другой день часу в третьем отправились с генералами и с племянницами Потемкина Энгельгардт и Браницкой 6 в нескольких каретах, с прикрытием конвоя из уральских козаков. Вскоре и я со своей командой за ними. Вдруг мои кофишенки останавливаются. Спрашиваю: «Что такое?» Один подбегает и говорит: «Очень жарко, не прикажете ли меду?» — «Хорошо, дайте». Вынимает несколько бутылок и стакан, бутылку о колесо — горлышко искусно отлетело. Опорожня бутылки, пустились в путь. Догоняем светлейшего князя Потемкина. Он велел конвойным своим уральцам маневрировать. Их было около тридцати. Разъехались, как на перестрелке. Экипажи едут, козаки перескакивают — это составило прекрасной вид. Приезжаем в Розенки (первая станция), подходят к кофишенку генерал-майоры Сергей Лаврентьевич Львов и Матвей Иванович Платов, говорят: «Дай чего-нибудь напиться, от жару в горле пересохло». — «Не смею, — ответ его был, — вон мы ротмистру приказаны». Они ко мне: «Прикажи дать». Я велел и в душе смеялся, как сами несколько бутылок выпили, а генералам будто не смели дать по стакану кислых щей. После я получаю к В. С. Попову письма и отправляюсь в Ясы, и пашпорт себе. Чуть стало рассветать, я приехал. Показалось, идти к нему рано, а как всю ночь не спал, то в кибитке и заснул. Проснулся — солнышко довольно высоко взошло. Вскочил, бегу, нахожу его уже за бумагами, подаю письма. Он говорит: «Что долго ехали?» Принужден лгать: «Лошадей всех разобрали, мне дали каких — насилу доехал». — «Что князь?» — «Ему лучше». Это его окуражило 7 и с веселым лицом меня отпустил. Не успел я выехать из молдавской столицы, приехал находящийся при фельдмаршала полковник И. Ф. Чорба 8 с известием о смерти фелдмаршела. Несмотря на мою молодость, такое сделало на меня влияние, что я долго сидел задумавшись, думая о жизни человеческой: как такому могущественному вельможе, не дожив преклонных лет, умереть. Но в юности скоро скука переменяется в мыслях... С турками заключен мир и вошли через Хотин; пошли в Польшу 9... Поляки заключили мир, и мы пошли к Варшаве, стали лагерем у Праги 10. Полковник и штаб-офицеры имели там квартеры, а потому нам позволено было ездить в нее. Там жил богатой жид Шмуль, имел большой каменной дом на две половины — в одной жил сам, а в другой две хорошенькие его дочери. Одевались в длинные платья, говорили по-французски, играли на фортепиано и пели. Меньшая, лет шестнадцати, при всей белизне имела черные волосы, острые глаза и румянец во всю щеку. Мне пондравилась: казалось, и я ей не противен. Нередко сиживали с глазу на глаз. Она сядет за фортепиано, начнет играть, я возле ее. Скоро разговор заменял игру, и мы в удовольствие друг другу болтаем, что в голову войдет; оба были довольны. Один день она отменно была ко мне ласкова. Я попросил ее что-нибудь спеть. Она заиграла и запела французский роман. Я стал за ней и начал перебирать ее локоны, которые висели на перед чрез белый воротничок на голубом шелковом платье. Перебирал далее; рука моя коснулась до ее груди. Она, продолжая играть, поверня голову, так умильно взглянула на меня, что я из-за стула поцеловал ее в щеку, руку пустил к ней за платье и вдруг выдернул, почувствовав грудь ее в нечистоте. Это так меня отвратило, что не мог более с ней быть, но, чтоб не показать неудовольствия, сказал, что возле нее забыл полковничье приказание быть у него в пять часов, а теперь уже шесть. Поцеловал ее и, подойдя к двери, обернулся. Вижу, что она провожает меня прежалкими глазами, как будто предчувствовала: более меня не увидит. И подлинно, я не имел желания быть с нею. Да вскоре пошли церемониальным маршем чрез Варшаву и стали возле ее лагерем к ней фронтом. Тут торжествовали мир с турками, все полки имели люменацию, играла музыка и пели песни. Поляки приезжали смотреть и гуляли близ освещения вдоль фронта. Так продолжалось часов несколько за полночь, пока плошки начали гаснуть, что было почти на рассвете. Отпраздновав, чрез несколько дней пошли на квартеры. Нашему Полку назначено было воеводство Плоцкое. Я с эскадроном занял местечко Плонск, а брат — местечко Млаву... Приходим к Варшаве, становимся почти возле заставы. Главнокомандующий был Энгельштром 11. Вздумал сделать маневры одной пехотой. С нашего полку велено сменить все караулы, содержимые пехотой; к нему в караул — эскадрон. Мне досталось сменить гренадер. Надо сказать, что дом, им занимаемый, был на обе улицы. Перейдя заднюю улицу, жила панья Залужская, с которой он имел интригу. Когда она занемогла, чтоб по мостовой не стучали, настлали соломы. Ночью поляки прилепили на углах ее дома стихи: «Прохожейц, не дивуй же ту леже слома, бо ту хоруе курва Энгельштрома», то есть: «Прохожий, не дивись, что тут лежит солома, ибо тут больна курва Энгельштрома». Кто сделал — отыскать не могли, да и не слишком старались изыскивать виновников. За дежурного был у главнокомандующего Г. Д. Боур. Приказывает мне сказать, чтоб в задние вороты никого не пускать. Потом приказывают, чтоб с двора пускали, а только с улицы не пускали. Я приказал часовому оное подтвердить. На вечер сказывают, что Энгельштром пошел к Залужской. Я строго приказал [78] часовому, ежели пойдет назад, то чтоб он не пускал. И точно, он идет. Часовой кричит: «Не ходите!» Он рассердился: «Разве ты меня не знаешь»? Часовой: «Знаю, ваше превосходительство, да с улицы никого не велено пускать». Долго главнокомандующий с ним спорил, наконец часовой говорит: «Прикажите крикнуть капрала». — «Нет», — и пошел вокруг. Придя домой, посылает за мной. Я прихожу. Кричит, дурно выговаривая по-русски: «Кто из нас в карауле? Или я под караулом?» Ответ мой был: «Я исполняю ваше приказание никого с улицы не пускать, что в точности и исполняю». — «Так, вижу, что не ваше кавалерийское дело ходить в караулы. Извольте идти». После сего сменил нас Харьковскей лехкоконной полк, а по окончании маневров пошли по тем же квартерам. Прихожу опять в Плонск, а как начали поговаривать, что поляки не очень смирны и хотят опять сделать конфедерацию, то взял жида, которому давал в месяц червонец, чтоб он обо всем вокруг происходящем доносил: ежели что я мимо его узнаю, то закатаю палками. И он аккуратно всякое утро приходил и сказывал, у какого пана сбираются поляки и о чем даже толкуют, но как это было в местах, занятых прусскими войсками, следовательно, я о сем и не заботился. Вдруг он является ко мне, сказывает, что панья Мицкевичева приехала в лавку, хочет меня видеть. «Ну те к черту! Что мне в ней?» — «Э, пан ротмистр, такая молодая и прекрасная!» Это побудило меня полюбопытствовать, что такое будет. Одеваюсь, иду в лавку, нахожу прекрасную молодую даму развертывающею ленты. Спрашиваю у жида: «Есть ли тафта?» — значит, что оная в другой лавке. Жид выходит. Я адресуясь к панье и по коротких словах прошу ее к себе на квартеру; что ей угодно будет, прикажу принесть, уверяя, что гораздо покойнее ей будет в тепле, нежели на холоду. Она согласилась, и пошли ко мне. Я тотчас велел подать кофею. Тут сказала она, что меня видела входящего с эскадроном в Плонск и в класторе 12 кармелитов, с тех пор все искала случаю познакомиться со мной. Скоро дошла речь до любовных объяснение, дали обещание любить друг друга, пока возможно будет. Подали кофей, и жид принес тафту и ленты. Она сказала, что ей теперь некогда. Жида отправили. А мне — что муж ее завтрашний день едет в другую деревню; чтоб приезжал к ней. Проводя ее, я с нетерпением дожидался назначенного времени. На вечер другого дня велел запрячь тройку в сани, отправился к новознакомой. Нахожу порядочной, небольшой, но хорошо меблированной домик. Войдя в залу, вижу ее за работой с живущею у ней панянкой лет девятнадцати. Вечер провели в веселых разговорах; поужинали; она повела в назначенную мне горицу. Входим — вижу другие двери. Спрашиваю: «Куда оные?» Она с некоторою застенчивостью отвечает: «В мою спальню», — и хотела идти, но я, останова, поцеловал. В другой комнате застучали; она пошла. Я лег в постель, но мысль о моей соседке не давала покою, а шарканье и стукотня по комнатам приводили в досаду. Мне казалось — очень долго прибирают комнаты. От нетерпения встаю, тихонько подхожу к неплотно затворенной двери. Вижу мою любезную, как на картине лежащую богиню. Держа книжку в руках, небрежно прикрыта тонким одеялом, которое образовало весь ее корпус. Темно-русый локон шевелится на яблочке полуоткрытой груди, которая от тайных вздохов нередко подымалась выше обыкновенного дыхания. Быстрые ее глаза в томном виде чаще взводились вверх, нежели опускались на книжку, и, верно, она не видала ни одной литеры. В восхищении глядел стремительно; всякое малое ее движение чувствуемо было мною во всех членах, казалась она ангелом; тысячу приятных воображений встречались, заменяя один другого в большом беспорядке, и я как прикованной, не шевелясь, стоял у двери, переводя дыхание, чтоб чем-нибудь ее не потревожить. В другой комнате какой-то шорох заставил меня опомниться и лечь. Скоро тишина дала знать о спокойствии домашних. Надеваю шлафор, вхожу к ней... Тихонько ахнула и погасила свечку. Остался малиновой свет в ланпаде. Бросаюсь к ней; целую, она также, но с некоторою робостью. Ложусь, она нежно обняла, я слышал трепетание ее сердца... Не нужно упоминать, как прошла ночь. Всякой мужчина в двадцать лет с прекрасною восемнадцатилетнею женщиною, ежели не так чувствительно, по крайней мере те же имеет удовольствия. На рассвете, сожалея о короткости ночи и сетуя на время, которое нас не дожидается, надо было расстаться. Расцеловал, пошел в свою комнату и в приятном утомлении лег. Проснулся в десять часов, вспомнил, что надо еще проехать 25 верст, чтобы поспеть к обеду в штаб, поспешно оделся, велел закладывать лошадей. Хозяйку нахожу в той же комнате, в которой вчерась сидела за работой, в лиловом шелковом капоте, в батистовой, прекрасно отделанной кружевом косыночке, за столиком перед нарядным фарфоровым дежене 13 с своей компаньонкой пьют кофей. Увидя меня, румянец покрыл ее щеки — она еще лучше мне показалась, чем вчерась,— а томные глаза напомнили сильней прошедшее блаженство. Она немножко привстала, я поцеловал руку и сел возле нее. Время летело. Бронзовые под стеклом часы пробили двенадцать. Я встаю, хочу ехать, она удерживает, чтоб позавтракал. Как не повиноваться этому земному божку? Тотчас прибирают чашки и на другом столе подают завтрак. Нечувствительно прошло время до двух часов. Приехал в штаб в 4 часа. Скорая лихая езда, до которой я страстный охотник, на это время меня не занимала. Я только и думал о прошедшем и делал [79] планы, как бы секретной и чаще иметь свидания; полагаю для переносу писем употребить своего жида. Приезжаю прямо к маиору. Он, здороваясь со мною, объявляет, что нам велено скоро выходить: штабу в Закрочим, а мне в Цехочин. Как дубиной по лбу! Я оцепенел. Майор: — Что, брат, аль квартеры хороши, жаль оставить? Садись, да обедал ли? Я: — Обедал. Маиор: — Ну так чаю, а между тем дайте нам трубки, — и начал рассказывать слышанные разные случаи про поляков, но, видя, что я нимало не беру участия и почти не внемлю: — Что с тобой сделалось? Верно, какая-нибудь зажгла сердишко? Я не хотел на первой раз быть откровенну: — Нет, а хорошо стоять в Плонске и покойно размещен эскадрон. Думаю, в Цехочине того не будет. Маиор: — Да, я слышал, местечко не большое. Что ж делать — мы не на житье сюда пришли. Переночевав, пошли к полковнику. Он то же подтвердил. При прощаньи сказал: «Скоро вам пришлется приказ, так будьте готовы». С крайним неудовольствием отправился в эскадрон, объявил всем офицерам и отдал приказ вахмистру, чтоб были готовы; сам думал, как бы повидаться с моей любезной. Жид мой отлучился, и письма послать не с кем, а самому, не снесясь, ехать нельзя. В таком был замешательстве, что офицеры заметили. А как они уже знали, то по-дружески старались меня развлечь разными манерами; иногда надо мною начинали посмеиваться. И так прошло дня три. Сижу на своей квартере, гляжу в окно. Подъезжают две дамы. Вышел впустить — думал, хорунжина (она бывала у меня), но в какое пришел удивление и восторг, увидя мою любезную! А другая поехала прочь. Спрашиваю, кто такая была с нею? «Это моя подруга. Мы с ней живем душа в душу и ничего друг от друга не скрываем. Она поехала к старостине и опять заедет за мною». Я приказал часовому и людям: кто зайдет, чтоб сказывали, что меня нет дома, а когда приедет барыня, чтоб доложили. Оставшись двое — своя воля — пошли в спальню. Ласки, поцелуи скоро возбудили дальнейшие страсти. Удовлетворя в полной мере своим желаниям, выходим в другую комнату. Я велел подать чаю. Сказывают, что приехала барыня. Я выхожу и прошу ее войти. Она идет: женщина лет около тридцати, веселая говорунья; скоро познакомились. Она шутила насчет моей любезной, говоря, что она не ошиблась в выборе (при сем слове любезная меня поцеловала), да как-то будет расставаться: «Я что-то слышала от старостины». Моя приставала к ней, но она не хотела сказать. Я также не сказывал, чтоб не огорчить и посещение ее не сделать скучным. Напились чаю, уехали. Не знаю отчего, но уже не так тосковал, как прежде. Сошлись офицеры: «Что-то вы, ротмистр, повеселели. Гости были, знаем, и рады, что вы опять — по-прежнему». На другой день получаем приказ выходить. Занялся распоряжением к выступлению, отправил для занятия квартер и конюшни, написал письмо любезной, изъявя все горести, сказав ей, что еще пробуду сутки в Плонске, и послал с жидом. Приказал непременно привезть ответ, но чтоб делал тайно. Привозит ответ, в котором она описывает все сокрушения, какие только в разлуке с милым быть могут, и дополняет, что более ее убивает: не возможет меня видеть; муж все узнал и от старости так ревнив — бранит, шумит, делает всякие неприятности и ни по что от себя не пускает. Прочтя оное, досада и сожаление смешались вместе, и пока вышел, был не свой: все казалось не так. Дней чрез несколько присылает хорунжий, зовет меня с офицерами на вечеринку. Он жил по эту сторону, в ровном почти расстоянии как к Плонску, так и к Сухочину, то мы отправились к нему. Туг я знакомлюсь с одним пожилых лет поляком, которой звал меня к себе, говоря, что его местность от Сухочина не далее 10 верст. Немного погодя входит прусской капитан с одним офицером гусарского полку, той самой, которой вступил по выходе моем в местечко Плонск. Порекомендовавшись с хозяйкой, подходит ко мне. Взаимно рекомендуемся. Он спрашивает, являются ли его гусары ко мне? «Вы видели, я думаю, из данных от меня квитков». — «Да как ваши ко мне не заезжают?» — «Я не посылаю и не имею на оное повеления». Он удивился: «Здесь много якубинцов, — (это была французская секта), — надо быть острожну». Начали по обыкновению подносить бокалы, заиграла музыка, начали танцевать. Мне досталась незнакомая блондинка: не так хороша, но ловка и весела, так что заставила на это время забыть мою любезную Мицкевичеву; и узнал, что она единственная дочь того поляка, который меня приглашал. Видел, как поляки чуждаются прусских офицеров, обходятся с нашими совсем другим манером. Они скоро уехали, а мы остались. Церемония кончилась, начали с барынями резвиться, а с поляками пить. Моим офицерам было очень весело... Придя в Чеханов, чрез несколько дней еду в Варшаву. Там жил наш офицер, у которого я остановился. После обеда пошли ходить по городу. Идем мимо одного дома, он говорит: «Зайдем, тут живут славные девки-красавицы». — «Да с чем зайтить? У меня только двугривенной». — «Ну так пошалберим». Входим — точно, девки четыре, хорошенькие, разодеты как куклы, ему уже знакомы, а я знакомлюсь. Идут с апельсинами, кличу и на свой двугривенной покупаю десяток. Едим и резвимся. Одна показалась мне лучше продчих, ею и занялся. Офицер им сказал: «Это богатой ротмистр», — то она более начала меня ласкать. «Хотите видеть мою кровать?» — и пошли в [80] другую небольшую комнату. Кровать с тафтяным занавесом хорошо драпирована, кресла красного дерева и столик. Мы сели на кровать. Она более употребила ласкательства и привела меня в такое положение, что я непременно хотел удовлетворить желание. Лишь спросил ее согласия, она потребовала денег, а как их нет, то я начал требовать апельсин. «Я вам пять куплю». — «Да мне мой надобен. Зачем ела?» — и прибавя силы, исполнил свое желание. По выходе от них я сказал офицеру, и довольно смеялись. Он говорит, что они меньше трех червонных не берут... Придя в Чеханов, подал просьбу в отставку. Прожив несколько время, вспомнил о том поляке, которой у хорунжины приглашал меня к себе, а более о его дочери. Поехал к нему, он встречает меня в зале, входим в гостиную. Приходит его дочь. Извиняется, что должен отлучиться по делам, а хозяйка займется мною. Он скоро воротился и просит, чтоб я остался обедать. Охотно согласился остаться, и более потому, чтоб быть с паняночкой одним. Когда отец ушел, она села за фортепьяно, поиграла немного. Мы завели разговор о бывшей вечеринке у Дунбовской и о прусских офицерах. Не видали, как прошло время. Пан пришел, и скоро пошли обедать. После я откланялся. Хозяин просил чаще бывать. Подошел к дочери, она с умильным взглядом подала руку. Я поцеловал посильнее обыкновенного, взглянул на лицо — она пустила глаза. На другой день приехал он ко мне, посидел довольно долго. Ласки, оказанные им, дали повод чаще бывать у него. Часто без него просиживал с панночкой по нескольку часов, не смея какого-либо дерзкого предложения, и она, находя удовольствие быть со мною, вела себя с крайней осторожностью, не давала поводу сказать что-либо лишнего. Когда я что зболтаю, она с неудовольственным лицом как-нибудь перевернет или заговорит другую материю, но быть вместе оба находили большое удовольствие. Не знаю, какие она имела виды, но я никаких; а скучаю, когда расстаюсь с нею... Отставка моя вышла; велено было сдать эскадрон ротмистру Смольяну. Я вывел эскадрон, скомандовал на караул, отсалютовал ему; потом на плечо, вложил саблю и отошел. Кончилась моя военная служба; с тех пор уже сабля из ножон не вынималась. Комментарии 1. Меллер-Закомельский Егор Иванович (1765-1830), барон. Генерал-лейтенант. В 1790 году подполковник 2-го батальона Бугского егерского корпуса. 2. Зыбин Михаил Иванович (1750-1799), подполковник Алексопольского пехотного полка, затем командир Московского мушкетерского полка. В 1797 году был отставлен от службы. 3. Авдулин — скорее всего, Николай Михайлович (1772-1825), штаб-ротмистр. 4. Репнин Николай Васильевич (1734-1801), князь. Участник Семилетней и русско-турецких войн. С 1796 года генерал-фельдмаршал. 5. кофишенк, муншенк (мунд-шенк) — придворные буфетчики и официанты. 6. В последнем путешествии Г. А. Потемкина сопровождала племянница Александра Васильевна Браницкая, урожденная Энгельгардт (1754-1838), кавалерственная дама, жена гр. Ксаверия-Франца Браницкого. Ее дочь Елизавета Воронцова (1792-1880) известна по своим отношениям с А. С. Пушкиным. 7. окуражить — ободрить, обрадовать. 8. Чорба Иван Федорович, подполковник Полтавского легкоконного полка с 1794 года. 9. В 1792 году. 10. Прага — предместье Варшавы. 11. Энгельштром (Игельстром) Иосиф Андреевич (1737-1823), барон, позднее граф, генерал от инфантерии. В 1794 году генерал-аншеф, чрезвычайный и полномочный посол в Варшаве, с 1797 года военный губернатор Оренбурга. 12. кластор - монастырь. 13. дежене (франц.) — прибор для завтрака. Текст воспроизведен по изданию: Михаил Загряжский. Очарованье страсти нежной // Родина, № 3. 1993 |
|