Записки Ивана Алексеевича Второва. ¹

I.

Воспоминания московской жизни моей  —   Первый слух о кончине императора Павла и о восшествии на престол Александра Павловича.   —  Его торжественный въезд в Москву и коронование.

[Писано в 1822 г.].

Прошло уже сорок лет тому назад, как я в первой раз приехал в Москву, а теперь еще помню, как будто было это вчера; так сильно врезалось впечатление в моей памяти. Тогда был я молод, здоров, свободен и весел, но небогат.

Одно это пугало меня, как я буду жить в столице, при недостаточном состоянии, какие найду знакомства и приобрету-лм что для образования себя по непреодолимой склонности моей от самого детства к наукам и просвещению? Я предполагал [2] пробыть так несколько месяцев и возвратиться в свое жилище к родным моим и знакомым, но вместо того прожил в Москве и Петербурге два года так приятно и весело, что это время было лучшею эпохою во всю семидесятилетнюю жизнь мою.

В Москве у меня знакомых было только 4 дома наших симбирских помещиков: именно Степана Григор. Мельгунова, Николая Алексеев. Дурасова, Александра Дмитр. Карпова, бывшего в Симбирске губернатора, и Ивана Петровича Тургенева, которые знали коротко меня и любили, пятого дома хозяина Павла Иванов. Комарова я никогда не видал, но по знакомству его с моею сестрою с ним переписывался.

1801 года января 28 числа утром, в воскресенье, въехал я в огромную Москву. Проезжая улицами, смотрел на красивые дома и на толпы людей идущих и едущих. Вот, думал я, город, о котором мечтал так много и который ограничивал все мои желания. Здесь никто меня не знает. Позволит-ли состояние мое завести знакомства? Может быть, никто не удостоит меня и своего внимания.

Остановился на Тверской улице в Цареградском трактире (тогда еще не называли гостинницами); на заставе при въезде в город взяли у меня отставной указ мой и велели получить его обратно от здешнего коменданта. Я послал моего человека за сим указом, но он, возвратясь, сказал мне, что должно взять его не от коменданта, а от обер-полицмейстера, к которому надобно явиться лично самому.

Итак, нарядившись в мундир, поехал я к обер-полицмейстеру Федору Федоровичу Эртелю. Дожидаясь выхода в его канцелярии, видел как из внутренних комнат полицейские офицеры провели каких-то двух дам под черными капорами, с заплаканными глазами. За ними тотчас вышел и г. Эртель, в полной униформе, потребовал мой пачпорт, прочитал его и спросил меня, долго-ли я пробуду в Москве? и учтивым образом возвратил мне его, сказавши, чтоб я изволил росписаться. Дело кончено.

Я поехал вновь знакомиться с известными мне людьми; был у господ: Мельгунова, Дурасова и Карпова, потом у Павла Ивановича Комарова, нашел в нем прекрасного образованного человека лет в 40. Он был холост, богат и жил в собственном доме с зятем своим, несчастным обгорелым слепцом, Андреем Алексеевичем Соколовым, который был женат на сестре его и о котором я буду говорить после. Оба они обласкали [3] меня как родного, потому более, что оба полюбили сестру мою, бывшую прежде в Москве с сестрою Павла Ивановича, бригадиршею Цызыревою, и стояли у него в доме. Я у него обедал и он пригласил меня непременно переехать в нему из трактира. Вечером приехал в Ивану Петровичу Тургеневу, который жил в университете и был его директором.

Здесь весь вечер провел я в самом приятном обществе. Хозяин сам почти не вставал с постели от болезни; с ним беседовали друг бедных  —   Иван Владимирович Лопухин и лучший поэт наш  —  Иван Иванович Дмитриев, которых видел в первый раз; но в комнатах детей его, коротко познакомившихся со мною еще в Симбирске, Андрея Ивановича и Александра Ивановича, нашел я многих молодых писателей, известных по сочинениям в издаваемых тогда журналах; помню только князя Якова Козловского и В. А. Жуковского, да пожилого уже Максима Ивановича Невзорова.

Меня пригласили в театр университетского пансиона, и я поехал вместе с детьми г. Тургенева; играли драму «Добрый сын», переведенную питомцами из Беркеиева «L’ami des enfants», и прекрасно! Актеры, переодетые актрисы и полный оркестр музыкантов  —  были все пансионные воспитанники. Зрители  —  большая часть родители, родственники и знакомые воспитывающихся в пансионе детей у гг. Тургеневых, два брата были тут-же в пансионе. И так первый день моего приезда в Москву я провел самым приятным образом.

В трактире ночевал я только одну ночь, а на другой день переехал на житье к П. И. Комарову в дом его, состоящий близь Сухаревой башни, в приходе Св. Троицы, в Троицкой улице.

Приезд мой в древнюю нашу столицу был в самом начале сырной недели. Все публичные увеселения были открыты: театры, маскерады и собрания наполнены людьми; мне удалось видеть почти всех жителей московских и все их увеселения.

29 января, во вторник, от Ст. Григ. Мельгунова прислан мне визитерной билет в Благородное собрание. В 8 часов вечера поехали мы туда в карете с П. И. Комаровым, Елизаветою Матвеевною Ратьковою и ее дочерью, девицею Елизаветою Михайловною. Вход в освещенные комнаты, особливо в огромнейший длинный зал, наполненные лучшим дворянством обоего пола, был поразителен. В тот вечер до четырех тысяч персон, собранных в одном доме, одетых в лучшее платье, особливо дамы и девицы, украшенные бриллиантами и жемчугом, составляли [4] для меня восхитительное зрелище, каким я никогда не наслаждался. Здесь видел я всех красавиц московских, всех почетнейших людей века Екатерины Великой и даже Елизаветы императрицы, каковы, например, двое братьев  —  Федор Андреевич и Иван Андреевич графы Остерманы и проч.

Кавалеры все, без исключения, в мундирах со шпагами и башмаках, под пудрою. Какая вежливость, учтивость и благопристойность!.. Ежели по тесноте вы кого, или вас кто нечаянно заденет, то всегда с приятною миною и уклончивостию извиняются. Французский язык больше в употреблении, нежели русский. В таком множестве людей нет грубого шума, какой слышан в маскерадах или других общих собраниях, но какой-то приятный гул и шорох от движущихся масс народа. Зал великолепный и обширнейший освещен множеством люстр и разноцветных в стаканчиках огней. На внутренних верхних балконах вокруг всего зала, поддерживаемых множеством коллон, два оркестра музыкантов, один инструментальный, а другой роговой музыки; а внизу, возле стен, сделано возвышение о двух ступенях, окруженное перилами, и по обеим сторонам мягкие диваны, для сидящих зрителей. Посреди зала в несколько кругов танцуют, а по возвышенным переходам между сидящих на диванах, как равно и по залу, прогуливаются. В других комнатах играют в карты; в конце зала, на противной стороне буфета, на высоком пьедестале стоял мраморный бюст Екатерины Второй, тогда без всякого освещения, а по вступлении на престол Александра Павловича был всегда освещаем.

Конфекты, мороженое, лимонад и аршад во всех местах и во всех комнатах подносят богато-одетые оффицианты с медалями, означающими номер. Цена умеренная и платят мелким серебром. Здесь можно видеть все ордена кавалерские, военные, придворные и штатские мундиры, всех полков и всех губерний, не только русские, но и других государств.

В густой блестящей толпе вдруг встретился я с знакомыми лицами, узнали друг друга, обрадовались как ближние родные и не разлучались до самого разъезда из собрания: это были Василий Николаевич и Анна Васильевна Пановы, Федор Михайлович, его дочери Капитолина и Марья Федоровна Тимашевы. Любезная Анна Васильевна записала мне приход и урочище дома своей квартиры; всякой день после того я виделся с сею почтенною женщиною. Она имеет в Москве много знакомых и родных, мы часто ездили с нею к ее знакомцам на обеды и вечера. [5] Чрез нее познакомился я коротко с четырью домами: господ Ладыженских, Дмитрия Федор. и Андрея Федоровича, тетки ее, любезной старушки Анны Петровны Кроткой, урожденной княжны Волконской, Григорья Борисовича Кошелева и брата Вас. Никол., Алексея Николаевича и Елизаветы Борисовны Пановых. У всех их бывал я часто и после отъезда из Москвы Анны Васильевны.

Сырная неделя доставила мне случай видеть все увеселения московских жителей; всякой день были спектакли, маскерады и катанья; я был везде. На катанье несколько тысяч карет, колясок, возков и саней тянутся в два ряда, а на Москве-реке катаются на ледяных горах. На прощальный день, в последнее воскресенье, в маскерадных залах Петровского театра, с 10-ти часов утра, начинается денной маскерад, а с 8-ми часов вечера  —   ночной. Многие остаются в обоих, обедают или завтракают в сем доме. Денной маскерад для меня был занимательнее ночного, потому-что в нем можно видеть день и ночь вместе. Первый зал с прихода длинный и большой, освещен солнечным светом, из него входишь в огромный круглый зал, называемый ротонда; там ночь, ни одного окна, окружен колоннадою, поддерживающею оркестры музыкантов, внизу кругом переходы, между каждой колонны висят люстры, которых множество повешано с потолка, сделанного куполом. Множество горящих восковых свеч в люстрах ярко освещают всю ротонду, и следовательно представляют ночь среди дня. Людей обоих полов наполнено в обеих залах чрезвычайное множество разных состояний: дворянства, купечества и иностранцев, одетых в разные маскерадные платья и с разными каррикатурными масками; многие без масок, но непременно в доминах или венецьянах и в шляпах. В обеих залах танцуют несколько кругов, а по переходам ротонды и в боковых комнатах играют в карты, ходят из одних комнат в другие или сидят. В 12 часов ночи заиграют на трубах и все танцы превращаются. Тут начинается разъезд и оканчивается уже часов в шесть утра, когда рассветает. Посему можно заключить, какое бывает многочисленное собрание людей и разных экипажей.

В великой пост уже не бывает ни спектаклей, ни маскерадов. В благородном собрании съезжаются обыкновенно, как и прежде, по два раза в неделе (кроме первой и страстной недель), во вторник и четверток, но только уже танцев не бывает. Сии великолепные и также многолюдные собрания называют концертом. Тут играет музыка, а члены и визитёры сидят, ходят, [6] разговаривают, а большая часть играют в карты. При жизни царствующего тогда императора Павла зацрещены были названия клубов, вместо того при мне было два прежние клуба под названием Академий, музыкальной и танцовальной. Первая для дворянства, а вторая для купечества н иностранцев. В них читают газеты и журналы, играют в карты и на биллиарде, обедают н ужинают, иногда бывают и балы, на которые съезжаются и дамы.

Я был в обеих Академиях визитёром. В музыкальной старшинами и членами лучшие люди из московского дворянства. Тут видел я многих известных писателей, из которых часто бывал Владимир Васильевич Измайлов; он небольшого роста, худощав, физиономия не взрачная, но умная и добрая. Николай Михайлович Карамзин был старшиною Академии, но я, бывши три раза в сей Академии, не видал его, и что еще удивительнее, ни в одном публичном собрании, ни в театре, нигде не случалось видеть сего любимого мною писателя. Он выезжал только в знакомые ему частные доны. Два раза случалось, что я несколькими минутами не заставал его в доме Ивана Петровича Тургенева. Сын его, Андрей Иванович, сказывал ему о желании моем с ним познакомиться и обещал вместе со мною ехать к нему, однако-же за разными отвлечениями этого не случилось до тех пор, когда я приехал к нему один.

Я часто бывал в домах Ст. Григ. Мельгунова, Николая Алексеевича Дурасова, Александра Дмитриевича Карпова, часто обедал у них и имел случай узнать многих богатых и знатных жителей московских; наконец, увидал и любезного автора  —  Николая Михайловича Карамзина.

Февраля 14-го числа в четверток объявлено было афишами, что первый раз еще в России будут давать концерт славную ораторию г. Гайдена: Сотворение мира. В большом круглом зале Петровского театра (ротонде) собрано было около трех-сот лучших музыкантов и певцов, которыми дирижировали гг. Денглер и Керцелли. Кантаты и речитативы переведены были с немецкого Н. М. Карамзиным. Купивши билет для входа (5 р. ассиг.) приехал я в 5 часов вечером с Андреем и Александром Ивановичами Тургеневыми, в ротонду; там было уже большое собрание из лучшей московской публики кавалеров и дам. Концерт еще не начинался; мы ходили по залу, встречались с знакомыми и разговаривали. Вдруг подходит ко мне Андрей Иванович и говорит  —  хочу-ли я видеть Николая Михайловича Карамзина? [7]

Он подвел меня к переходам и указал на человека, стоящего возле колонны в медвежьей шубе, крытой темно-зеленым казимиром. Физиономия его показалась мне более доброю, нежели остроумною, ростом около 8 вершков. Я долго смотрел на него, воображал себе все его творения, какие читал я с восхищением, представлял себе и то, как сие милое лицо улыбалось, с неприятным ощущением читая язвительную на него сатиру в оде: В честь моему другу ².

Андрей Иванович хотел меня тут-же познакомить с ним, но я, почтя за неприличное, отклонил его, условясь ехать с ним вместе к нему на другой или на третий день. Начался концерт: все собрание слушателей, которых было около трех тысяч, кто где ходил, стоял или сидел, тут всякой и остановился. Шум от шарканья и разговоров утих, все устремились на оркестр, восхищались музыкою и пением; я чувствовал приятную гармонию, но не могу изъяснить моих чувствований.

Ни на другой, ни на третий день не удалось мне быть вместе с А. И. Тургеневым у г. Карамзина, а был я у него один 23-го февраля, в субботу. Он стоял на квартире в каменном доме портного Шмита, на Никольской улице. Я приехал к нему по утру, часов в 10, и нашел его только что возвратившегося с утренней прогулки, которую обыкновенно делает он каждый день. Он встретил меня ласково, и когда сказал я о себе, то он отвечал, что уже меня знает по словам А. И. Тургенева, и читал мои сочинения, напечатанные в двух журналах. Мы сидели с ним в диванной его комнате, пили кофе, говорили о литературе, о Симбирске и о старшем его брате, Басилье Михайловиче, знакомом мне по Симбирску.

Не из лести, а от чистого сердца я сказал ему, что, не зная его лично, давно уже почитал и любил его за сочинения, которые всегда читал я с восхищением. Он спрашивал меня, где я учился? Как старшина музыкальной академии, предлагал мне записаться членом оной. На столе у него лежали напечатанные листы «Московского Журнала», издаваемого им в 1791 и 1792 годах. Книгопродавцы перепечатывали его вновь, с позволения издателя, и он сам рассматривал корректуру. Вдруг [8] вошел к нам в комнату какой-то французский граф-эмигрант, который приехал тогда в Москву; начали говорить по французски, и из разговоров их заметил я, что они познакомились прежде во время путешествия Н. М. по Европе. Я, побывши несколько, раскланялся и вышел, удостоясь его приветствия, чтобы посещать его чаще.

В другой раз посещение мое к нему было кратковременно и неудачно. Недели через две после того вошел я к нему в ту-же комнату; на левой стороне, у окна, где прежде сидели мы с ним, и на моем месте сидел Иван Иванович Дмитриев, а напротив его, в правой стороне от двери, сидел хозяин, обвязанный платками, с болезненным лицом; возле его стояли два лекаря и готовились выдергивать у него больные зубы. Он встретил меня сими словами:

—  «Извините меня, милостивый государь, видите в каком я положении, прошу вас в другое время».

Такой прием огорчил меня и заставил, извинясь ему взаимно, выйти. За дверью слышал я, что г. Дмитриев спрашивал его обо мне, не Урусов-ли я? Не успел я перейти еще чрез зал, как Николай Михайлович выбежал за мною и, назвав меня по имени, извинялся, что он не узнал меня, что дня чрез четыре он будет здоров, и просил тогда к себе, что он всегда будет рад моему посещению. Я изъявлял ему сожаление о его болезни и о безвременном моем посещении и уехал довольным. После того, во все время моего пребывания в Москве я не был у него и нигде не видался с ним, потому что весною жил он на даче, а потом уже женился на первой супруге его, урожденной Протасовой.

Московская жизнь моя в первые дни доставила мне много приятности в рассуждении новых предметов, новых знакомств, но для чувствительного сердца, существующего без цели, без планов и надежды, была отравою одна мысль о будущей безъизвестности и о бедном положении моего состояния в светских пышностях. Позволит-ли достаток мой быть часто в тех домах, которыми я здесь так много обласкан? Одни переезды в отдаленных расстояниях обширного города составляют уже для меня ощутительные издержки. Впрочем, гостеприимные хозяева везде почитают за одолжение, когда приедешь к ним на обед или на вечер, и пеняют, что не часто к ним приезжаю, так что все-бы время моего проживания в Москве мог я никогда не иметь своего обеда, что точно и было со мною. [9]

Часто бывал я в театре, в маскерадах и почти ни одного благородного собрания не пропускал по визитерным билетам, всегда легко мне доставляемым от почтенных членов его, особливо посредством С. Г. Мельгунова и любезной Анны Петровны Кроткой. В сем собрании, как я сказал прежде, бывает лучшее и блестящее общество, и наблюдается более нежели где-нибудь благопристойности и вежливости. Здесь, между знакомых и незнакомых, наблюдательный философ может с любопытством рассматривать разные физиономии, изучать характеры и нравы общества, вслушиваться в разговоры занимательные, умные и смешные до глупости. Много молодых людей, прекрасно образованных и скромных, но едва-ли не больше глупых, ветренных шарлатанов, избалованных счастием и богатством. Я много заметил таких, которые, тщеславясь купленными малтийскими орденами, выказывая свою модную прическу, большое жабо до нижней губы и высокие воротники на мундирах. Все такие шарлатаны в очках, не для пособия зрению, а для моды.

Тогда в общие собрания иначе нельзя было появиться как не в мундире. Были и фраки для частных домов, но особого покроя в роде французских кафтанов, однобортные и с стоячим воротником, и непременно треугольная шляпа. В толпе молодых щеголей я редко слыхал умные разговоры, вот например, в Благородном собрании из числа трех модников, сидевших под оркестром, один лет двадцати говорил другим:

—  «Я-бы теперь уже был полковником, если-бы батюшка мой не упустил случая попросить NN, а он с ним очень знаком».

В ту минуту проходит мимо их молодой бледнолицый мальтийский кавалер, мечтающий полковник вскакивает с места и почтительно кланяется ему, называя вашим сиятельством, а этот сиятельный едва удостоил его кивнуть головою и прошел мимо. В другой раз сел я возле своего знакомого Г. Волкова, рядом сидел модный щеголь, с превеликим жабом, причесанный и одетый довольно каррикатурно; я вслушался в разговор его, он роптал, для чего так долго не умирает отец его, чтоб он мог располагать имением, жить веселее и путешествовать за границу, «что здесь увидишь и узнаешь!»

—  «Я недавно был в Казани и в тамошнем Благородном собрании, где было четыре человека с половиною, а некоторые влезали на хоры смотреть на меня».

Каков молодец! И подобные им глупцы роптали на строгость правительства, жаловались на обер-полицмейстера Эртеля, [10] за его дерзости на разные запрещения своевольной глупости богатых избалованных шарлатанов, на треугольные шляпы, парадные платья и проч., и проч.

Г. Эртель человек благоразумный; он никогда но выходил из благопристойности, исполнял в точности волю своего монарха и свою обязанность по совести. Что оставалось ему делать, как не то, как он однажды поступил? Это случилось при мне в Благородном собрании; один молодой щеголь, из лучшей фамилии, одет был так каррикатурно, что воротник у мундира торчал выше головы, а жабо его галстуха закрывало нижнюю губу. Г. Эртель подходит к нему и с вежливостию напоминает ему о непристойности такого наряда, не говоря, уже о воротнике мундира, потому что таких было еще много, кроме его; по крайней мере, приказывает ему перевязать свой галстух; он обещал исполнить, но спустя несколько времени опять встречается с ним и в том-же виде, и опять дал то-же обещание. В третий раз, уже спустя долго, г. Эртель заметил то-же и, подойдя в нему, сказал:

—  «Вы не хотите меня послушать?»

—  «Да помилуйте, ваше превосходительство, со мною здесь нет камердинера, кто будет мне перевязывать галстух?»

—  «А! Так у вас нет камердинера», сказал Эртель и, подозвав полицейского офицера, приказал взять ослушника.  —  Бедного франта вывели под-руки из собрания. Благоразумные одабривали обер-полицмейстера, а глупые роптали на него.

Слух о кончине императора Павла I.

14-го числа марта в четверток, часа в три пополудни, во всем городе сделалось необыкновенное движение. Сначала шептали и боялись говорить открыто, что император скончался, потом увидали, как все полки, стоявшие в Москве, повели в Кремль и присягать новому императору Александру I. Я поехал в Кремль узнать подробнее и на Никольской улице, в книжных лавках, встретился нечаянно с симбирским моим знакомцем, Николаем Андреевичем Дудиным, и в его карете поехали с ним не в Кремль, а на его квартиру; тут читал я и манифест о восшествии на престол государя Александра Павловича. Г. Дудин рассказывал мне, как он был у Дмитрия Александровича Гурьева, и при нем вошел к нему приехавший из Петербурга курьером князь Долгорукой, и первые слова его были: [11]

—  «L’Empereur est mort!»

Весь день и вечер говорили только о сей перемене, во всех домах, куда ни приедешь.

Комментарии

1. Выдержки из этого отрывка интересных записок И. А. Второва были приведены покойным М. Ф. де-Пуле в статье: «Отец и сын» в «Русском Вестнике» 1870-х годов, но в виду особенного интереса этого рассказа мы, по совету академика Л. Н. Майкова, печатаем вновь эти записки, притом в более полном виде и по подлинной рукописи автора, сообщенной нам покойным Александром Николаевичем Яхонтовым.  —  Ред.

2. Эта сатира написана Павлом Ивановичем Кутузовым, бывшим тогда куратором университета, и напечатана в «Иппокрене», 4-й части, на странице 17, где все его сочинении поименованы как развратный и подвергали автора опасности.  —  Второв.

Текст воспроизведен по изданию: Москва и Казань в начале ХІХ-го века. Записки Ивана Алексеевича Второва // Русская старина, № 4. 1891