|
ГОСПОЖА ВИЖЕ-ЛЕБРЕН В РОССИИ.(1795-1801).I. Биографические сведения о г-же Виже-Лебрен. — Приезд ее в Петербурга.—Первые впечатления.—Граф Эстергази.— Представление Екатерине II.—Граф А. С. Строговов.—Обеды и вечера на его даче, — Княгиня Е. Ф. Долгорукая.— Ее общество. —Граф Кобенцель.—Рассказы о Потемкине.—Графиня Потоцкая. «Мой добрый друг, вы так неотступно просите меня написать мои «воспоминания», что я, наконец, решаюсь удовлетворить вашему желанию». Так начинает свои записки знаменитая французская портретистка конца XVIII и начала XIX веков, г-жа Виже-Лебрен. Другъ, по просьбе которого она принялась за свои воспоминания — княгиня Наталья Ивановна Куракина, супруга генерал-прокурора и впоследствии канцлера российских орденов князя Алексея Борисовича, рожденная Головина. Эта дружба знатной русской дамы на долгое время оставалась для г-жи Виже-Лебрен памятником того, что она провела несколько цветущих лет своей жизни в России; поэтому и в ее записках пребыванию в нашем отечестве отведено довольно много места 1; хотя записки эти составлены уже в преклонных летах, но они отличаются живостью подробностей, и вместе с тем, безыскусственностию и простотой изложения, свидетельствующими о их достоверности. Г-жа Виже-Лебрен пишет только то, что знает, что видела и слышала вокрут себя, и ее личное благодушие, здравость понятий,умеренность привычек, и наконец, ее искренняя привязанность к России придают много привлекательности ее рассказу и суждениям. В предлагаемом извлечении сохранено все, что есть любопытного в записках г-жи Виже-Лебрен касательно России, и выпущены лишь сведения более или менее общеизвестные. Г-же Виже-Лебрен было уже 40 лет, когда она приехала в Россию 2; в это время она пользовалась уже большою известностью по своему таланту, который развился под руководством сперва ее отца Луи Виже, живописца пастелью, а потом исторических живописцев Дойена и Бриара, хорошего рисовальщика, и наконец, Жозефа Берне, известного мариниста, и главное, очень хорошо образованного художника. 21 года она вышла замуж за г. Лебрена, сына также известного живописца и очень расточительного человека. Брак этот был не особенно счастлив, и беспечный супруг беспощадно растрачивал те значительные деньги, которые приобретала его жена своим [188] талантом и трудолюбием. Волнения во Франции заставили г-жу Виже-Лебрен покинуть отечество в 1789 году. Посетив Швейцарию и Италию и изучив художественные сокровища последней, она приехала в Вену и здесь намерена была поселиться до тех пор, пока Франция успокоится. И действительно, она прожила здесь более двух лет; но встреча с известным князем де-Линем, австрийским фельдмаршалом, который заинтересовал ее своими рассказами о «прелестном путешествии в Крым», совершенном им в свите императрицы Екатерины, изменила ее план и побудила ее предпринять путешествие в Россию. К рассказам князя де-Линя присоединились еще просьбы нашего посла при Венском дворе, графа Алексея Кириловича Разумовского, и многих других русских, которые уверили г-жу Лебрен, что императрица Екатерина будет очень обрадована ее приездом. «К тому же», добавляет г-жа Лебрен, — «я имела основание думать, что даже самое короткое пребывание в России пополнит мое состояние, которое я себе положила составить прежде, чем вернусь в Париж». Итак, весною 1795 года, г-жа Лебрен отправилась в путь, через Дрезден Берлин и Кенигсберг. 25-го июля 1795 года г-жа Лебрен приехала по Петергофской дороге в С.-Петербург. Первое впечатление ее было очень благоприятное. «По дороге уже», говорит она, «можно было составить себе выгодное понятие и о самом городе, потому что по обеим ее сторонам тянулись ряды прелестных дач, окруженных самыми затейливыми садами в английском вкусе. Чтобы разбить эти сады, владельцы дач воспользовались землею весьма болотистою, осушили ее, прорыв каналы, и перекинули чрез них мостики, а также украсили сады беседками. Но к несчастью, страшная вечерняя сырость совершенно убивает эту восхитительную местность; даже прежде заката солнца, по дороге подымается такой сильный туман, что кажется, будто все окружено густым, почти черным дымом. Как я ни старалась вообразить себе великолепие Петербурга, я была совершенно очарована его зданиями, красивыми палатами, широкими улицами, из которых одна, называемая проспектом, тянется на протяжении целого лье. Красавица Нева, светлая, прозрачная, протекает через город и вся покрыта различными судами, которые беспрерывно приходят и уходят, и тем удивительно оживляют этот красивый город. Набережная Невы — гранитная, равно как и многих больших каналов, которые прорыты Екатериною II внутри города. По одну сторону реки находятся прекрасный здания академии художеств, академии наук и многие другие, которые отражаются в Неве. Мне сказывали, что нет ничего прелестнее зрелища этих построек при лунном освещении — все они кажутся как бы древними храмами. Действительно, по величественности своих зданий и национальному наряду своего народа, который напоминает древность, Петербург переносил меня во времена Агамемнона». Трудность дороги от Кенигсберга до Петербурга и безостановочность езды до того утомили г-жу Лебрен, что она въехала в русскую столицу совсем разбитая, но вполне довольная, что, наконец, добралась до места и может отдохнуть хорошенько; между тем, едва провела она сутки в Петербурге и далеко еще не чувствовала себя отдохнувшею, как к ней явился граф Эстергази 3, присланный графом д'Артуа (впоследствии Карл X) к императрице Екатерине просить помощи против революции. «Он явился», рассказывает г-жа Лебрен, — «поздравить меня с приездом и сказал, что тотчас же поедет известить о том императрицу, а также узнать о времени, когда она разрешит мне ей представиться. Вслед за ним посетил меня граф Шуазель-Гуффье 4; разговаривая с ним, я выразила ему, как буду счастлива увидеть великую Екатерину, и не скрыла своего страха и смущения, которые могу ощутить при представлении столь великой государыне. «Будьте уверены», отвечал он, — «что когда вы увидите императрицу, то будете поражены ее радушием, потому что» — прибавил он, — «право, она женщина предобрая». «Признаюсь, меня удивило это выражение: я не могла поверить его справедливости после всего того, что слышала об императрице. Правда, и князь де-Линь, в увлекательном своем рассказе о путешествии в Крым, также передавал несколько случаев, которые доказывали, что эта великая государыня была на столько милостива, на сколько и проста в своем обращении; но всякий согласится, что выражение добрая женщина могло показаться мне неуместным». Как бы то ни было, в тот же вечер граф Эстергази, возвращаясь из Царского Села, где находилась императрица, заехал известить г-жу Лебрен, что ее величество приймет ее завтра же в час по полудни. «Столь быстрое представление, на которое я никак не рассчитывала, наделало мне много хлопот: у меня, кроме весьма простеньких кисейных платьев, ничего не было, так как других обыкновенно я не ношу, а поспеть сделать парадное платье к следующему дню было невозможно — даже и в Петербурге. Между тем, граф Эстергази обещал приехать за мною ровно в 10 часов, чтобы сперва отправиться завтракать к его жене, жившей тогда также в Царском Селе; так что, когда наступил условный час, я поехала в порядочном беспокойстве относительно своего туалета, который уже, конечно, не мог назваться придворным. И в самом деле, входя к графине Эстергази, я заметила ее полное удивление. При всей своей утонченной вежливости, она не могла удержаться от вопроса: «Разве вы не привезли с собою другого платья, сударыня?» От этого вопроса я вся побагровела и объяснила ей, [189] что за неимением времени не могла сделать себе такого платья, какое бы следовало. Ее недовольный вид удвоил мою душевную тревогу до такой степени, что нужно было вооружиться всею храбростью, когда наступила минута идти к императрице. «Граф Эстергази подал мне руку, и мы прошли часть парка, как вдруг, в окне нижнего этажа, я заметила молодую особу, поливавшую горшок гвоздики. Ей казалось не более 17 лет; черты лица ее были тонки и правильны, а самый оклад его восхитительный; прекрасный цвет лица не был оживлен румянцем, но по белизне своей соответствовал его ангельски кроткому выражению. Пепельно-белокурые волосы ниспадали на шею и лоб. Она была в белой тунике, небрежно подвязанной поясом вкруг талии, тонкой и гибкой, как у нимфы. Вся фигура этой молодой особы, облик которой я только что набросала, таким чарующим образом выделялась из глубины комнаты с колоннами, обитой розовым газом с серебром, что я воскликнула: «Да это Психея!» То была великая княгиня Елизавета, супруга великого князя Александра. Она обратилась ко мне и довольно долго говорила, при чем высказала много лестного для меня, и затем прибавила: «Мы так давно желали вас видеть у себя, что мне часто казалось, что вы уже приехали». С сожалением оставила я ее и навсегда сохранила память об этом прелестном видении... «Не без некоторого трепета вступила я во дворец, и спустя несколько секунд, стояла уже лицом к лицу с самодержицей всей России. Граф Эстергази сказал, что, следуя обычаю, должно подойти к руке, согласно с чем императрица и сняла одну из своих перчаток; это могло бы напомнить мне установленный обычай, но я совершенно о нем забыла. Правда, и не было никакой возможности о чем-либо другом помышлять при виде этой столь знаменитой женщины, которая произвела на меня такое впечатление, что хотелось лишь созерцать ее. Прежде всего меня поразила малость ее роста; я представляла ее себе столь же высокою, как огромна была ее слава. Она была очень полна, но еще прекрасна лицом, которое восхитительно обрамлялось приподнятыми белыми волосами. Печать гения царила на ее широком и весьма высоком челе; взор был мягок и проницателен, нос истинно греческий, цвет лица чрезвычайно оживленный, и все выражение лица весьма подвижное. «Она тотчас же заговорила со мною голосом, полным мягкости, и слегка картавя: «Мне очень приятно видеть вас здесь; ваша слава вас опередила. Я очень люблю искусства и в особенности живопись, но я не знаток в них, а только любительница». Высказанное ею во время нашего довольно продолжительного разговора желание, чтоб я обжилась и как можно долее пробыла в России, было выражено так милостиво, что застенчивость моя пропала, и когда пришлось откланиваться ее величеству, я уже совершенно овладела собою. Только одного не могла я себе простить, зачем не поцеловала ее руки, которая была прекрасна и очень бела, и тем более жалела о своей забывчивости, что после аудиенции граф Эстергази сделал мне за это выговор. Что же касается моего туалета, то его и не заметили, или быть может, сама императрица была менее взыскательна, чем графиня Эстергази. «Я обежала часть Царскосельских садов, которые по истине волшебны. Там была терраса, примыкавшая к покоям императрицы: на ней она содержала множество птиц; мне сказывали, что каждое утро она сама приходила давать им корм, и что это было одним из любимейших ее удовольствий. Императрица, желая следить за работами г-жи Лебрен, приказала отвести ей помещение в самом дворце. Но тут наша художница наткнулась на маленькую придворную интригу. Обер-гофмаршал князь Ф. С. Барятинский объявил, что во дворце нет свободных помещений; г-жа Лебрен полагала, что ее близкое соседство с императрицей не нравилось придворным; можно думать, что более всего это не нравилось графу Эстергази, который опасался, что г-жа Лебрен будет говорить против него императрице, и что это может повести к замене его другим дипломатическим агентом. Но г-жа Лебрен была вовсе не интригантка и не желала вмешиваться в политику. Впрочем, она и не сожалела, что желание императрицы не может быть исполнено: вне дворца г-жа Лебрен более могла пользоваться свободою, которою очень дорожила. «К тому же», прибавляет она, — «прием, который я встретила в России, легко заставил меня забыть эту маленькую неприятность. Я не могу выразить, с какою приветливостью и теплым радушием относятся в этой стране ко всякому чужеземцу, в особенности, если он обладаете каким-нибудь талантом. Все данные мне рекомендательные письма оказались излишними». Кроме многочисленных новых знакомств, вскоре приобретенных г-жею Лебрен в Петербурге, она встретила здесь и некоторых лиц, с которыми была знакома прежде, и даже старых друзей. В числе их она называет прежде всех графа Александра Сергеевича Строгонова, страстного любителя искусств, с которого художница писала портрет в Париже в ранней молодости 5. «Мы с ним встретились», рассказывает она, — «очень радостно. У него было в Петербурге превосходное собрание картин, а под городом на Каменном острове находилась его прелестная дача, в роде италианского казино, где каждое воскресенье он давал большие обеды. Он сам привез меня туда, и я пришла в восторг от этого обиталища. Дача выходит на большую дорогу; из окон видна Нева, бесконечный сад разбить на английский манер. Множество лодок стремилось к его пристани, привозя гостей в дом графа, а также и таких посетителей, которые, не будучи приглашены к его столу, приезжали лишь погулять в его парке. Граф позволял разнощикам торговать в саду, что весьма оживляло эту прекрасную местность, обращая ее как бы в веселую ярмарку, пестревшую живописным разнообразием народных одеяний. К трем часам мы пошли в крытую галлерею, обставленную колоннами, чрез [190] которые свободно проникал свет; отсюда мы могли любоваться с одной стороны видом парка, а с другой — Невою, покрытою множеством более или менее нарядных лодок. Погода стояла великолепная, потому что в России лето всегда бесподобно, и мне самой часто бывало в июле месяце жарче, нежели в Италии. На этой же самой террасе был сервирован обед столь роскошный, что за дессертом явились отличные плоды и превосходные дыни. Лишь только все сели за стол, раздалась чудная духовая музыка, которая играла все время обеда. В особенности превосходно была исполнена увертюра к «Ифигении». Меня крайне удивило объяснение графа Строгонова, что каждый музыкант издает лишь по одному звуку; я никак не могла понять, как все эти отдельные звуки могли сливаться в одно чудное целое, и откуда бралась выразительность при столь машинальном исполнении 6. «После обеда мы совершили прелестную прогулку по парку, а к вечеру, вернувшись на террасу, увидели очень хорошенький фейерверк, приготовленный графом; огни, отражаясь в Неве, придавали всему волшебный вид. Наконец, в заключение всех удовольствий этого дня, подъехали цыгане на двух весьма узеньких лодочках и начали плясать перед нами. Пляска состояла из легчайших движений на одном месте, что нас всех очень заняло». Воспоминание о посещении Строгоновских палат дает г-же Лебрен случай сделать несколько общих замечаний о быте русских вельмож. «Дом графа Строгонова», говорит она, — «далеко не считался единственным по великолепию обстановки. В Петербурге, как и в Москве, множество вельмож, обладая громадными богатствами, наслаждаются тем, что позволяют себе держать открытый стол, так что известный или представленный к ним в дом иностранец не имеет ни малейшей нужды посещать трактиры; всюду ему готов и обед, и ужин, и затруднение представляется лишь в выборе — к кому идти. Я помню, как в последнее время моего пребывания в Петербурге, обер-шталмейстер Нарышкин постоянно держал открытый стол человек на 25 или 30, собственно для иностранцев, которые ему были представляемы 7. Я всеми силами старалась избавиться от частых обедов в гостях; занятия живописью и потребность послеобеденного отдыха были для меня единственными оправданиями при моих отказах; а то русские очень любят, когда к ним ездят на обеды. Такое гостеприимство существует и внутри России, куда нынешнее просвещение не успело еще проникнуть. Когда русские вельможи отъезжают в свои имения, которые обыкновенно находятся на больших расстояниях от столиц, то по дороге останавливаются у других помещиков, и даже не будучи лично знакомы с хозяевами дома, [191] все-таки принимаются ими, — и сами они, и их прислуга, и их лошади содержатся на счет хозяев, во все время остановки, хотя бы она продолжалась целый месяц. Скажу более: я видела одного путешественника, который объездил всю эту обширную страну с двумя друзьями, и все трое совершили путешествие по самым отдаленным местностям, как будто странствовали в золотой век, во времена патриархальные. Всюду их помещали и кормили с таким добродушием, что кошельки их оказались почти излишними. Приходилось только давать на водку людям, которые им служили и присматривали за их лошадьми. Хозяева, принимавшие их, по большей части были из купцов, или даже крестьяне, очень удивлялись их горячей благодарности и говорили: «Если бы мы были в вашей стране, неужели вы не сделали бы того же для нас?» Г-жа Лебрен воспользовалась концом летнего сезона, чтоб осмотреть окрестности. Особенно часто ездила она в Царское Село и очень восхищалась тамошним садом и его многочисленными памятниками. Кроме Царского Села, г-жа Лебрен посещала еще село Александровское, где жила на даче княгиня Е. Ф. Долгорукова 8. «Граф Кобенцель 9», рассказывает она, — «очень желал познакомить меня с княгинею Долгорукой, об уме и красоте которой я уже слыхала. Она и сама прислала мне и моей дочери приглашение на обед к ней в Александровское 10... Граф приехал за мною, чтоб отправиться туда вместе. Дом княгини был очень велик и был убран чрезвычайно просто; сад примыкал к реке, и для меня было большим наслаждением видеть беспрерывное движете барок, на которых гребцы пели хором. В песнях русского народа есть какая-то своеобразная дикость, а вместе с тем какая-то унылость и мелодичность. «Красота княгини Долгорукой поразила меня. Черты ее лица были греческие, с примесью чего-то еврейского, в особенности в профиле; длинные темно-каштановые волосы, небрежно подобранные, ниспадали на плечи; стан бесподобный, и во всей ее особе выражались благородство и грация без тени жеманства. Она приняла меня с столь отменною любезностью, что я охотно уступила ее просьбе провести у ней целую неделю. Добрейшая княгиня Куракина 11, с которою я тут же познакомилась, жила также в этом доме; обе эти дамы и граф Кобенцель вели хозяйство сообща. «Наш кружок был весьма многочислен, и все только о том и думали, как бы повеселиться. После обеда совершали прекрасный прогулки в изящных лодках, разукрашенных малиновым бархатом с золотою бахрамою; в более скромной лодке ехал впереди нас хор песенников и услаждал нас своим пением, которое отличалось удивительною верностью, даже на самых высоких нотах. В самый день моего приезда, вечером, играла музыка, а на другой день шел отличный спектакль; давали «Le Souterrain» Далейрака. Княгиня исполняла роль Камиллы, молодой Рибопьер 12, который впоследствии был важным лицом в России, играл роль ребенка, а граф Кобенцель — садовника. Помню, что во время представления приехал из Вены курьер с депешами к графу, но при виде человека в одежде садовника, не хотел вручить ему депеши и тем не мало позабавил бывших за кулисами 13. «Маленький театр был прелестен; мне пришло в голову поставить на нем живые картины. Из Петербурга к нам беспрерывно приезжали гости; я выбрала действующих лиц из самых красивых мужчин и женщин и костюмировала их в кашемировые шали, которых у нас [192] было вдоволь. Сюжеты картин я выбирала преимущественно серьезные и сценам из библии отдавала предпочтение над всеми прочими; ставила также по памяти картины известных мастеров, например, «Семейство Дари» 14, и эта картина удалась отлично; но больше всего имела успеха картина «Ахилл при дворе Ликомеда» 15; роль Ахилла я взяла на себя, потому что одевалась по большей части так, что каска да щит были совершенно достаточны, чтобы сделать мой костюм вполне верным исторически. Живые картины чрезвычайно занимали все общество, и потому на следующую зиму они были перенесены в Петербург и придали разнообразие другим вечерним удовольствиям тамошнего общества. Всякому хотелось участвовать в них, и нередко я бывала поставлена в необходимость противоречить иным дамам, которые сильно желали выставить себя на показ. «В конце недели, которая показалась мне минутой, я, однако, должна была, к великому сожалению, покинуть дом любезной княгини, так как приняла много заказов на портреты. Тем не менее я успела приобрести в Александровском много связей, которые были для меня бесконечно приятны в течение моего пребывания в России. «Граф Кобенцель был страстно влюблен в княгиню Долгорукову, но не пользовался ни малейшею взаимностью; небрежность, с которою она принимала все его ухаживания, ничуть не охлаждала его, и как говорится в одной песне, он предпочитал ее суровость благосклонности других. Имея только одно наслаждение — видеть ее, он старался пользоваться этою возможностью вполне и ни на даче, ни в городе не покидал княгиню. Едва окончив составление депеш, которые он писал с величайшею легкостью, он уже летел к ней, и буквально, становился ее рабом. По одному ее слову или движению он бросался угождать своему идолу. Если затевался домашний спектакль, он брал на себя ту роль, которую она ему назначала, даже если эта роль не соответствовала его наружности; а надобно сказать, что ему было около 50 лет, что он был очень дурен собою и жестоко косил. Росту он был довольно высокого и очень толст, хотя это ему не мешало быть весьма деятельным, и в особенности, когда приходилось исполнять приказания обожаемой княгини. Впрочем, он был не глуп и ловок; разговор его вечно был оживлен множеством анекдотов, которые он мастерски рассказывал, и я всегда считала его за одного из самых милых и обязательных людей 16. «Равнодушие княгини Долгорукой к ухаживаниям графа Кобенцеля, а также и многих других поклонников, объясняется тем, что на ее долю выпадали такие блестящие знаки внимания, какие не всегда воздавали женщинам и государи, в них влюбленные. Знаменитый Потемкин, тот самый, который желал, чтобы слово «невозможно» было вычеркнуто из грамматики, был страстно влюблен в княгиню Долгорукую, и великолепие которое он расточал, выражая свою любовь, превосходить все чудеса «Тысячи и одной ночи». Когда, после путешествия Екатерины в Крым, князь Потемкин остался на юге командовать войсками, многие из состоявших при нем генералов привезли своих жен. В это время он и познакомился с княгинею Долгорукою 17. Княгиня носила имя Екатерины, и когда наступил день ее имянин, князь задал большой обед, как бы в честь государыни. За обедом он поместил княгиню возле себя. За дессертом поданы были хрустальным чаши, наполненные бриллиантами, которые раздавались дамам целыми ложками. Когда царица пиршества заметила такую роскошь, Потемкин тихо ей сказал: «Ведь я праздную ваши имянины, чему же вы удивляетесь?» Ему все было ни по чем, лишь бы удовлетворить желанию, капризу обажаемой им женщины. Однажды, узнав, что у нее не случилось бальных башмаков, которые она обыкновенно выписывала из Парижа, он послал за ними нарочного, и тот скакал и день и ночь и привез-таки башмаки к сроку. В Петербург рассказывали еще об одной его выходке, сделанной в угоду княгини Долгорукой: она пожелала видеть зрелище приступа к крепости, и Потемкин велел идти на приступ Очакова ранее, чем следовало, и быть может, ранее, чем требовала осторожность» 18. Заговорив по поводу княгини Долгорукой о Потемкине, г-жа Лебрен сообщает кстати и несколько воспоминаний об этом удивительном человеке, собранных ею из рассказов ее петербургских знакомых. Хотя она приехала в Россию уже несколько лет спустя после смерти Потемкина, о нем, по ее свидетельству, «все еще продолжали говорить, как о каком-то чародее». Как женщина, которой приходилось обеспечивать свое существование собственным трудом, г-жа Лебрен не могла и по своим личным причинам не пожалеть, что не застала Потемкина в живых, тем более, что еще в бытность ее в Вене, одна из племянниц Потемкина, графиня Е. В. Скавронская 19, говорила ей: «Если бы вас [193] знал мой дядя, он покрыл бы вас почестями и богатством». «Очевидно», заключает г-жа Лебрен, — «этот столь знаменитый человек, при всяком удобном случае, выказывал себя щедрым до расточительности и пышным до безрассудства». Впрочем, в рассказах г-жи Лебрен мало любопытных известий о великолепном князе Тавриды, и мы приведем из них только один, в pendant к сообщенным выше воспоминаниям о княгине Долгорукой. «Княгиня Долгорукая была не единственною красавицею, к которой благоволил Потемкин. Он был до безумия влюблен в одну, прелестную польку, которая была сперва за польским генералом де-Виттом, а впоследствии вышла замуж за Потоцкого 20. Потемкин расточал перед нею самые изысканные любезности. Так, однажды, желая подарить ей кашемировую шаль безумно высокой цены, он дал праздник, на котором было до 200 дам, а после обеда устроил лотерею, но так что каждой досталось по шали, а лучшая из шалей выпала на долю самой прекрасной из дам 21. Задолго до этого времени я видела г-жу Витт в Париже; тогда она была чрезвычайно молода и хороша, как только можно быть, и довольно-таки тщеславилась своею прелестною наружностью. Ей беспрерывно твердили о красоте ее глаз, и говорят, однажды, когда они были у нее немного воспалены и кто-то осведомился о ее здоровье, она наивно отвечала: «Прекрасные глаза мои болят». Быть может, она не знала хорошо нашего языка, хотя вообще польки говорят по-французски отлично и даже без малейшего акцента». С. Т. Комментарии 1. «Воспоминания» г-жи Виже-Лебрен изданы в 1869 г. и составляют два небольшие тома, в которых 11 глав посвящено описанию пребывания в России. 2. Девица Элиза-Луиза Виже родилась 16 апреля 1755 года, в Париже. 3. Граф Валентин-Владислав Эстергази, по происхождению венгерский магнат, отец которого по политическим причинам должен был покинуть родину, родился в Париже в 1740 году, состоял во французской службе генерал-поручиком, при начале революции эмигрировал и с 1791 года был агентом французских принцев при С.-Петербургском дворе. Тогдашние обстоятельства французских принцев не дозволяли им давать жалованья своему посланнику. Граф Эстергази исправлял должность посланника на своем собственном иждивении, и за этот благородный образ действий Екатерина II пожаловала ему, в волынской губернии, поместье Гродек. О приезде Эстергази в Петербург см. «Дневник А. В. Храповицкого», под 3-м сентября 1791 г. Любопытные письма его к жене, которой тогда еще не было в Петербурге, напечатаны в Осьмнадцатом веке, кн. I, стр. 420-427; еще сведения о нем у Долгорукого: Российская Родосл. книга, т. 3, стр. 301, 302. 4. Граф Гавриил-Август-Флориан Шуазель-Гуффье род. 1752 г., ум. 1822 г.; был послом Людовика XVI в Константинополе; во время революции находился в русской службе тайным советником и директором С.-ПБ. Публ. Библиотеки; в 1802 году возвратился во Францию (Долгорукий, Росс. Род. кн., т. 3, стр. 298). 5. Граф Ал. Серг. Строгонов род. в 1734 году, был с 1800 г. президентом имп. академии художеств, скончался в 1811 г. — В начале своих записок г-жа Виже-Лебрен, повествуя о первых успехах своей кисти в Париже, между прочим, говорит: «Многие знатные русские вельможи приезжали ко мне; между ними был и знаменитый граф Орлов (Алексей Григорьевич). Это был человек огромного роста, и помню, носил на пальце замечательный по своей чудовищной величине бриллиант. Спустя немного времени, я написала портрет обер-камергера Шувалова, которому тогда, я думаю, было лет 60. Он соединял изысканную вежливость с утонченным обращением, и так как он был великолепный человек, все искали его знакомства». Без сомнения, в эту эпоху Виже-Лебрен написала портрет графа А. С Строгонова. 6. То была так называемая роговая музыка, изобретенная чехом Марешем и впервые заведенная в России в 1753 году обер-егермейстером С. К. Нарышкиным (род. 1710 г., ум. 1775 г.); по его примеру и другие вельможи завели себе хоры роговой музыки, которые, по выражению одного из очевидцев, составляли нечто в роде живой свирели из медных рогов (от 30 до 60 в хоре), длиною от 1 до 10 ф., при чем самые большие рога клались на особые подставки. Иностранцы много удивлялись этой необыкновенной музыке, и сам суровый А.-Л. Шлецер оставил нам описание одного такого хора: «В душный летний вечер сижу я за своим письменным столом и слышу: вот едет Григорий Орлов на яхте вниз по Неве. За ним вереница придворных шлюпок, а впереди лодка с сорока приблизительно молодцами, производящими музыку, какой я в жизни не слышал, — а я воображал, что знаю все музыкальные инструменты образованной Европы. Казалось, как будто играли — выражение одного знатока этого искусства — «на нескольких больших церковных органах с закрытыми трубами в двух низших октавах, и вследствие отдаленности звук казался переливающимся и заглушенным». Это было также ново для слуха, как изобретенная впоследствии гармоника. То была изобретенная в 1753 году чехом Марешем и обер-егермейстером Нарышкиным русская полевая или охотничья музыка. Хор состоит из 40 человек, у каждого из них свой рог, у каждого рога свой собственный тон, и только этот единственный звук может извлечь играющий, а потому каждый должен только считать, когда ему приходятся сделать паузу. И не смотря на то, слышны триоли, трели в целых симфониях с аллегро, анданте и престо. Возможно ли где-нибудь в другом месте подражать этой русской охотничьей музыке, — в этом сомневается один новейший издатель анекдотов; я также сомневаюсь — по уважительным причинам» (Автобиография Шлецера в Сборнике ІІ-го отдел. сакад. наук, т. XIII, стр. 161-162). Шлецер разумеет в этих словах Массона, который, рассказывая в своих мемуарах о России, про эту музыку, замечает, что она может быть организована только в такой стране, где существует рабство (Masson, Memoiros secrets, стр. 179). По свидетельству Гютри, «строй и голос этой исполинской свирели, по истине, очарователен; на ней можно разыгрывать труднейшие музыкальные сочинения, которые нарочно приспособливались к этому роду игры учеными италианскими сочинителями, придворными капельмейстерами, которые надивиться не могут этому явлению в области музыки» (См. Гютри, О древностях русских, в Маяке 1844 г., кн. XIII, стр. 74; ср. Георги, Описание С.-Петербурга, стр. 649; Записки графа Сегюра, стр. 119 и Сочинения Державина, изд. Грота, т. I, стр. 97). 7. Лев Александрович Нарышкин, род. 1773 г., ум. 1799 г., известный своим хлебосольством, веселым нравом и острым умом. Г-жа Виже-Лебрен написала его грудной портрет, который и находился на портретной выставке 1870 года под № 652; там же, под № 716, находилась копия, сделанная с него Ремезовым. Хотя г-жа Лебрен и говорить, что Нарышкин держал открытый стол преимущественно для иностранцев, но Ф. В. Булгарин рассказывает в своих «Воспоминаниях» (т. I, стр. 217) следующее: «Каждый дворянин хорошего поведения, каждый заслуженный офицер имел право быть представленным Л. А. Нарышкину и после мог хоть ежедневно обедать и ужинать в его доме. Литераторов, обративших на себя внимание публики, остряков, людей даровитых, отличных музыкантов, художников Л. А. Нарышкин сам отыскивал, чтоб украсить ими свое общество. В 9 часов утра можно было узнать от швейцара, обедает ли Лев Александрович дома, и что будет вечером, и после того без приглашения являться к нему... Ежедневно стол накрывался на 50 и более особ. Являлись гости, из числа которых хозяин многих не знал по фамилии, и все принимаемы были с одинаковым радушием». То же рассказывают о гр. Строгонове (Соч. Державина, изд. Грота, I, 503). 8. Княгиня Е. Ф. Долгорукова, рожденная княгиня Барятинская, известная красавица, род. 1769 г., ум. 1849 г. В день коронования императора Николая I возведена в звание штатс-дамы. Ее муж, князь Василий Васильевич (род. в 1752, сконч. 1812 г.), был сын князя Долгорукова-Крымского. После взятия Очакова он получил орден св. Геория второй степени. Отношения к нему Потемкина характеризуются следующим рассказом Энгельгардта: «Князь стал бранить Кречетникова; князь В. В. Долгоруков, сидевший подле самого князя, стал его защищать. Светлейший князь до того рассердился, что вышел из себя, схватил Д. за георгиевский крест, стал его дергать и сказал: «Как ты смеешь защищать его, ты, которому я из милости дал сей орден, когда ты во время штурма Очаковского струсил?» Зап. Л. Н. Энг., стр.108, 114; ср. Дневник Храп., стр. 390 и 490. 9. Граф Лудвиг Кобенцель, австрийский посол при С.-Петербургском дворе с 1779 по 1797 г. 10. По всей вероятности, тут разумеется Александровская слобода, на берегу Невы, где ныне находится Александровская мануфактура. 11. Княгиня Наталия Ивановна, род. 1768 г., ум. в июле 1831 г.; о ней уже упомянуто выше. 12. В «Воспоминаниях» г-жи Лебрен — «Ribaussiere»; но здесь, очевидно, идет речь об А. И. Рибопьере, впоследствии графе, скончавшемся в 1865 г. Сын швейцарца, принятого в русскую военную службу и убитого при взятии Измаила в 1790 г., он был лично известен имп. Екатерине в своем детстве; она даже писывала к нему письма во время летних его поездок с матерью (рожд. Бибиковою, дочерью известного Александра Ильича) из Петербурга в деревню (Р. Архив, т. VIII, стр. 529). Несколько воспоминаний о Екатерининском времени записано со слов графа Рибопьера г. Жилем в книге: Музей Императорского Эрмитажа, С.-Пб. 1861. 13. Граф Е. Ф. Комаровский в своих «Записках» (Осьмнадцатый век, т. I, стр. 415, 416) рассказывает этот же случай с Кобенцелем, но несколько иначе: «Тогда в большом обыкновении были спектакли из лиц высшего общества. Посол Римского императора, граф Кобенцель, известный своею любезностию, был из числа обожателей княгини Долгорукой; он имел прекрасный талант к театру, и часто они играли вместе... Общею молвою было тогда, что посол, после одной роли, приехал столь утомленный домой прямо с театра, что лег в постель не раздевшись; едва он заснул, как камердинер его будит и вводит курьера, к нему приехавшего от императора с нужными депешами. Граф Кобенцель вскочил с постели; курьер, увидя его с насурменными бровями, нарумяненным и сделав несколько шагов назад, сказал: «Это не посол, а какой-то шут!» Страсть Кобенцеля к светским удовольствиям и в особенности к благородным спектаклям подавала повод к частым шуткам над ним: «Неприятные известия, которые он постоянно получал во время войны с Францией», говорит Массон, — «не мешали ему задавать праздники и балы и устраивать спектакли. Когда получалось известие о какой-нибудь новой победе Бонапарте, остряки говорили: «Ну, значит, у нунция будет бал в субботу». Екатерина, смущенная этою бешеною страстью Кобенцеля к домашним спектаклям, сказала однажды: «Вы увидите, что он приберегает свой лучший спектакль ко дню вступления французов в Вену» (Masson, 89). 14. Картина известного французского исторического живописца XVII века Лебрена. 15. Картина живописца Рено. 16. Граф Сегюр в своих Записках (изд. г. Геннади, стр. 47) говорит о Кобенцеле, что... «своею любезностью, живым разговором и постоянною веселостью он заставлял всех забывать свою необыкновенно неприятную наружность». То же подтверждает и Массон (стр. 89). 17. Любопытные подробности о пребывании княгини Е. Ф. Долгорукой в Бендерах, см. в Записках Энгельгардта, стр. 114, 115. 18. Едва ли нужно опровергать это известие, порожденное петербургскими сплетнями. Поведение Потемкина во время осады Очакова объясняется более важными причинами, о которых, впрочем, здесь не место распространяться. 19. Графиня Екатерина Васильевна Скавронская, урожденная Энгельгардт (род. 1761, ум. 1829 г.), супруга графа Павла Мартыновича, последнего в роде Скавронских и русского посла при Неаполитанском дворе. Г-жа Лебрен познакомилась с этим семейством еще в Италии: ...«Лишь только я приехала туда (в Неаполь), как здешний русский посол граф Скавронский, живший в доме, соседнем с моим, отправил одного из своих слуг узнать, как я устроилась, и вместе с тем, прислал мне самый изысканный обед. Меня тем более тронуло это внимание, что я и не предвидела времени, когда можно будет начать готовить у себя кушанье, и пожалуй, умерла бы с голоду. В тот же вечер я отправилась его благодарить и имела случай познакомиться с его прелестною женой; они оба убедительно просили не заводить у себя стола, а обедать у них, и хотя мне ни коим образом нельзя было принять окончательно это предложение, я все-таки часто пользовалась им, пока жила в Неаполе, чтобы быть в их милом обществе. У графа Скавронского черты лица были благородные и правильные, но он был очень бледен, что происходило от чрезвычайной слабости здоровья, но не мешало ему быть всегда весьма любезным и разговорчивым, говорил же он приятно и умно. Графиня была добра и прелестна, как ангел. Знаменитый ее дядя Потемкин осыпал ее богатством, которым, впрочем, она не умела пользоваться: ее высшим блаженством было лежать на диване, без корсета, закутавшись в огромную черную шубу. Ее свекровь (отец Павла Мартыновича, граф Мартын Карлович Скавронский был женат на баронессе Марье Николаевне Строгоновой, бывшей статс-даме при имп. Елизавете и Екатерине II; Р. Арх., т. III, стр. 108), нарочно выписывала для нее из Парижа целыми сундуками самые изысканные наряды, которые изготовляла тогда придворная модистка королевы Марии-Антуанетты, m-elle Bertin. Не думаю, чтобы графиня открыла хотя один из этих ящиков, и когда ее свекровь выражала желание видеть на ней прелестные платья, там сложенный, то молодая графиня лениво отвечала: «Да для чего, и для кого, и зачем?» То же самое и мне она отвечала, показывая редкой цены ящичек с драгоценностями: в нем лежали громадные бриллианты, подаренные Потемкиным, и которых никогда на ней не было видно. Помню, она мне говорила, что у ее постели всегда ложилась крепостная девушка, обязанностью которой было усыплять ее, рассказывая каждый вечер все одну и ту же сказку. Днем графиня постоянно пребывала в праздности; она была без всякого образования и вела самый бесцветный разговор; но не взирая на все это, она обладала неоспоримою привлекательностью, благодаря своей прелестной наружности и ангельской кротости. Граф Скавронский был страстно влюблен в жену; когда после долгих страданий он скончался, графиня, с которою я встретилась впоследствии в Петербурге, вышла замуж за командора Мальтийского ордена, графа Ю. П. Литту (который в то же время был вице-адмиралом русской службы); он ездил в Милан испрашивать позволения на брак и вернулся в Россию, чтобы жениться на этой ленивой красавице. У ней только и было, что две дочери от первого брака, из которых одна вышла замуж за князя П. И. Багратиона. «Это соседство в Неаполе было очень приятно для меня, и большую часть вечеров я проводила в русском посольстве... Граф Скавронский взял с меня слово, что я раньше всех других портретов напишу портрет его жены, так что, спустя два дня по приезде, я уже начала его и изобразила посланницу почти во весь рост, держащею в руке медальон с портретом мужа и смотрящею на него» (т. I, стр. 190-193). Нам неизвестно, где находится этот портрет, но кроме него, г-жа Лебрен сделала с графини еще два поясных портрета, из которых один под № 705 был на С.-Петербургской портретной выставке 1870 года. 20. София де-Витт, по происхождению, была гречанка; первый ее муж в ту пору был комендантом в Каменце-Подольском; и она вместе с ним приехала в главную квартиру светлейшего под Очаковым. Еще прежде того, в 1788 г., она сводила с ума своею красотою гр. И. П. Салтыкова и была виновницей замедления в веденной им осаде Хотина (Зап. Энгельгардта, стр. 85—86). Второй ее муж, Феликс-Станислав Потоцкий, был одним из самых богатых людей в Польше; умер в 1805 г., в звании русского генерала от инфантерии. Граф Комаровский в своих «Записках» описывает встречу свою с графиней так: «Я видел за столом однажды у графа Гудовича (военный подольский губернатор и брат первого любимца императора Петра III) то, что только можно видеть в одной Польше: жену, сидящую между двумя мужьями. Это была графиня Потоцкая; по одну сторону у нее сидел граф Потоцкий, а по другую граф Витт, прежний ее муж, а чтоб довершить сию картину, напротив графини сидел бискуп Сераковский, который делал ее развод и совершал второй брак» (см. Р. Арх., т. V, стр. 549). Графиня Софья Потоцкая известна была под именем «lа belle Fanariote» (там же, т. ІХ, стр. 1514). Портрет ее, работы Лампи, находился на С.-Петербургской выставке, под № 704. 21. Державин, в своем Описании Потемкинского праздника, намекает на этот случай, говоря о Потемкине, что он по своей воле То крылья вдруг берет орлины, (Соч. Державина, изд. Грота, т. I, стр. 281-282). Текст воспроизведен по изданию: Госпожа Виже-Лебрен в России (1795-1801) // Древняя и новая Россия, № 10. 1876 |
|