ЗАПИСКИ

Записки А. М. Тургенева.

(1796-1801 г.).

Окружавшие императора Павла лица. — Князья Александр и Алексей Борисовичи Куракины. — Юрий Александрович Нелединский.

I.

Князья Александр и Алексей Борисовичи Куракины были в последнее время царствования императрицы Екатерины II в опале, и было приказано им жить в деревнях своих. По восшествии на трон императора Павла I, было уже и того достаточно, что Куракины были до его восшествия на престол в опале, чтобы их простить. Блаженной памяти император Павел, питая злобу к матери своей, старался всячески доказать, что все ее действия в правлении государства были вредны, ошибочны, и по прихоти ее фаворитов, и потому тех, которые при ней были в опале, под судом, даже осуждены по законам и наказаны, но имели кого-либо в Петербурге, кто бы о них напомнил, — простил, вызвал из опалы, из ссылки, определил на службу и наградил чинами и орденами.

Первый из таковых был, судившийся за грабеж Казанской губернии, бывший там губернатором, дейст. стат. сов. П. Желтухин, которого произвели в тайные советники и сенаторы, и возложен на него орден св. Анны 1-го класса.

Скоро князья Куракины, по возвращении своем из деревень, заняли места первых государственных сановников, Александр — вице-канцлера, Алексей — генерал-прокурора. [46]

За год, или года за два кончины императрицы Екатерины, известный богач Бекетов, умирая, составил духовное завещание, вопреки существовавшим тогда на этот предмет законам, и назначил родовое имение отдать, помимо прямых по роду его наследников, сторонним людям и дальним родственникам.

Само собою разумеется, возникла из этого тяжба. Имение Бекетова стоило многих миллионов, много и денег оставлено за него тяжущимися в судах; наконец тяжба поступила в сенат, и должно полагать, что в то время боялись Бога в сенате: дело решено по сущей справедливости, основанной на точной силе слов закона, т. е. духовное завещание Бекетова уничтожено, и родовое имение его велено отдать по праву наследия ближайшим родственникам, прямым Бекетова наследникам.

Решение сената последовало, можно сказать, в последние дни жизни Екатерины и не было еще приведено в исполнение.

С 1797 года все переменилось, и быстрота выполнения особых велений, часто и может быть всегда с 1797-1800 гг. данных второпях, по первому на предмет взгляду, без объема, без обсуждения и рассуждения, без собрания сведений, произвела во всем такое смешение, такую тьму, как в хаосе довременном. Все торопились, все суетились, все были, казалось, в непрестанном движении, все трудились, работали, и все не шло, и никто не знал, что делал, как делал, почему и для чего так делал. Барабанный грохот навел на все царство одурение!! Воспоминая о 1797-1800 гг., содрогаешься, ужасное было время!

Лишившиеся по решению сената данного им, по завещанию, Бекетовым большого достояния воспользовались водворившимся хаосом и, прискакав во град св. Петра, в короткое время успели туго набитым мешком золота или ассигнациями отворить себе всюду дверь и доступ.

Алексей Куракин, тогдашний генерал-прокурор, близкий человек царю, облеченный полною его доверенностию, осыпанный милостями и почестями, утопавший в роскоши и сладострастии, алчный, корыстолюбивый и ненасытный, не замедлил благосклонно выслушать просителей и устроил обманом так, что явился указ сенату, изложенный весьма лаконически: «Духовное завещание Бекетова утвердить во всей его силе».

Поверенный со стороны прямых Бекетова наследников, Майков, крепостной Бекетова, человек, одаренный большим умом и необыкновенною смелостию, узнав о повелении — лишить верителей его наследства, поскакал также в Петербург и, посоветовавшись с Г. Р. Державиным, решился подать царю жалобу — на самого царя! [47] Немногие знали намерение Майкова и, вероятно, не более одного Державина.

Долго Майков ходил на вахт-парад: это поприще в то время было многозначительно, на нем решалась участь многого. Тут, под барабанный бой объявлялась война, заключался мир, диктовались трактаты, писали грозные и милостивые повеления; толпами с вахт-парада развозили людей в ссылку, на всегдашнее заточение в крепости, в монастыри и жаловали чинами, орденами, раздавали земли я крестьян, чтобы улучить счастливую минуту, когда Павел Петрович был весел, доволен вахт-парадным ученьем, когда баталион зашел повзводно ровно; офицеры громко и протяжно проревели: стой, ровняйся! Павел Петрович возгласил:

— По чарке вина, по фунту говядины, по рублю на человека! и начал напевать любимую песню:

Ельник, мой ельник,
Частый мой березник,
Люшеньки-люли!

Эту минуту должно было ловить, в эту минуту Павел Петрович был милосерд и доступен, терпеливо каждого выслушивал, поступать кротко и правосудно. Майков уловил эту минуту.

В то время, как Павел Петрович приготовлялся сесть на богатырского своего коня, Фрипона, Майков пал на колени, жалобу положил на голову и трепетно ожидал участи своей.

Веселый царь милостиво взял с головы бумагу, спросил Майкова: на кого?

— На тебя, надежа-государь.

— Хорошо, посмотрим, — и, сев на коня, закричал Майкову: за мной!

Майков добежал от экзерцир-гауза до дворцового крыльца и, когда государь сошел с коня, Майков смело напомянул императору: я здесь, государь, куда повелишь? Ответ был: за мной! Государь хотел всходить на лестницу, Майков остановил Павла, сказав:

— Надежа-государь, ототрут, не допустят.

— А кто? — спросил император.

Майков, обведя глазами свиту, окружавшую государя, дал ему почувствовать, что много найдется таковых, чтоб оттереть, не допустить его за ним следовать.

Государь, посмотрев на Майкова и на окружающих, сказал:

— Не посмеют; за мной, не отставай!

Ободренный милостивым изречением царя, Майков пошел твердою ногою за полновластным повелителем 50 миллионов народов. [48]

Майков остановился у царя в кабинете. Царь вынул из кармана жалобу, прочитал ее два раза, подумал, прошел по комнате и, обратись к Майкову, спросил:

— Ты справедливо пишешь? не врешь?

— Надежа-государь, — отвечал Майков, — твой меч, ноя голова с плеч. Истинную правду!

— Увидим, — сказал император и позвонил.

Вошедшему на призыв флигель-адъютанту:

— Обер-прокурора общего собрания ко мне!

Через четверть часа обер-прокурор стоял уже пред царем и дрожал, как фабричный с перепою.

Государь спросил обер-прокурора:

— Какой я подписал указ по делу о духовной Бекетова?

Обер-прокурор задрожал сильнее прежнего и должен был сознаться, что не помнит этого указа.

Государь изволил гневно возразить ему:

— О чем же ты думаешь, когда не помнишь моих именных повелений? — и потянул снурок колокольчика, а вошедшему на призыв ординарцу сказал:

— Обер-секретаря общего собрания ко мне!

Явился обер-секретарь так же трепетно, так же дрожал, как прокурор и также должен был сознаться, что не помнить об указе Государь, посмотрев на обер-секретаря, изволил сказать:

— И ты такая же скотина, как обер-прокурор, стань, осел, с ним рядом. И опять потянул снурок; вошедшему адъютанту изволил повелеть: привесть к нему из сената повытчика-подьячего (сударь, у которого было дело о духовной Бекетова).

Скоро был представлен и подьячий, засаленный, небритый, в рыжем парике, сутулый и с бородавкою на лбу, но трезвый и знающий дело свое.

— Ну, ты что мне скажешь, ракалия? — спросил его государь.

— О чем благоугодно Вашему Величеству спросить; коли знаю, всемилостивейший государь, доложу Вашему Величеству.

— Умно, — сказал император и спросил повытчика:

— Какой, сударь, указ я подписал о духовной Бекетова?

Повытчик крякнул, поклонился и доложил:

— Такого-то месяца и числа высочайше соизволили, всемилостивейший государь, дать Правительствующему Сенату указ Вашего Императорского Величества об утверждении духовного завещания Бекетова.

— Хорошо, сказал царь; а не противоречит ли этот указ коренному закону? — спросил император. [49]

— Всемилостивейший государь, — отвечал повытчик, крякнув и поклонясь прежде, — высочайшая воля Вашего Величества последовала вопреки существующих узаконений.

— Ты говоришь правду? — спросил царь повытчика, — не врешь ли ты?

— Дерзну ли облыжно докладывать Вашему Императорскому Величеству, всемилостивейший государь!

С последним словом царь опять потянул за снурок колокольчика и вошедшему изволил повелеть:

— Сию ж минуту генерал-прокурора сюда!

Не долго протекло времени от повеления до выполнения его. Государь всемилостивейше соизволил приуготовить себя к принятию сановника своего, который зовется «око царское». Его Величество соизволил возложить на главу огромную шляпу с золотым галуном, руки вложил в перчатки с пребольшими крагенами, взял трость, оперся на письменный стол, или называемое бюро, и ожидал появления князя Куракина.

Едва дверь чертога царского в половину отворилась и дебелый князь, исторгнутый, может быть, из постели, одетый наскоро, однако же во всех орнаментах достоинства своего, — тупей напудренный и виски завернуты буклями, — дрожащими ногами медленно вступил, как Павел Петрович упредил Алексея Куракина резкою укоризною:

— Скотина, какой ты мне указ подсунул подписать? Ракалия, отвечай, как ты поставил меня на одну доску с Майковым, да на деле Майков же и прав!

Князь начал: Ваше Величество, — но не успел окончить и этого слова и никто не узнал, какое оправдание готов был он принести Павлу Петровичу, потому что успел произнесть только: «величе», а «ство» запеклось на устах княжеских, как Павел Петрович сделал ему внушение подобное тому, какое делал Петр I своим птенцам, когда уличал их в обмане.

— Спасибо, сударь, вам, — сказал государь повытчику, — вы дело знаете, доволен вами. (К Майкову) Ты видел, ступай домой, все сделаю по закону.

Майков: Не выйду, государь!

— Как не выйдешь? Я повелеваю.

— Надежа-государь, не дойду до двора.

— А, понимаю, — сказал император и, потянув снурок, вошедшему изволил приказать:

— Скажи караульному на гаупт-вахте капитану командировать ко мне: 1 офицера, 1 унт.-офицера и два ряда гренадер.

Повеление было в минуту исполнено, и Павел Петрович вошедшему офицеру с отрядом, взяв Майкова за руку, повелел: [50]

— Извольте, сударь, этого человека проводить, куда ему будет угодно, да смотрите, чтобы волос с головы его не утратился, сам мне головой будешь отвечать. (К Майкову) Ступай и не бойся никого, все сделаю по закону.

С веселым лицом, с радующимся сердцем пошел Майков из чертогов царских, однако же не без боязни. Он боялся, когда гнев царя затихнет, согбенный тростию вельможа разогнется, передоложит, переуверит, и тогда на хребте его, Майкова, засвистит нелицеприятный кнут палача. Сказал офицеру сопроводить его до дому Гавр. Ром. Державина, который был докладчиком и которого император Павел знал коротко.

Майкова ввели в кабинета Державина, бледного, испуганного, трясущегося. Державин сам был испуган состоянием Майкова думая, что ему уже определено пострадать, спросил его:

— Что с тобой, Майков, что было?

— Ваше превосходительство, — отвечал Майков, — дайте отдохнуть от страха и радости, сердце сильно бьется, да и в голове не могу установить порядка, скажу только, ваше превосходительство, вас скоро позовут к государю, вам быть генерал-прокурором.

Державин счел, что Майков лишился ума с испуга; такие случаи бывали в то время нередко, что лишались ума от тогдашних весьма крутых событий.

Еще Державин смотрел в недоумении на Майкова, еще зубы стучали у Майкова, и он не мог стиснуть их, отворилась дверь, вступил фельдъегерь и доложил Державину:

— Ваше превосходительство, извольте к государю императору. Его Величество ожидает вас.

Куракин поехал в село свое Куракино. Державин назначен генерал-прокурором.

II.

Нелединский с начала царствования императора Павла был его статс-секретарем. Будучи одарен природою высоким, проницательны м умом, получив хорошее образование, приобретя обширные познания, был по всем отношениям достойным быть человеком, близким русскому самодержцу. Нетрудно было Нелединскому распознать свойства своего повелителя, приобресть его любовь и доверенность. Он с особенным искусством умел докладывать вспыльчивому, строптивому, пугливому и, в первом порыве гнева своего, крайне суровому государю.

В Павловске, в знойный от жара день июля, государю было [51] благоугодно выслушать доклад на балконе. Скоро все приготовили, т. е поставили на балконе стол, двое кресел, и начался доклад. Доклады достояли по делам уголовных преступлений и должны были получить утверждение.

Шесть приговоров были конфирмованы милосердо, и участь падших в преступление облегчена. Но явилась муха — жужжит, юлит; то в нос жальнет, то лысину укусит. Рукой сгоняют муху, проклятая не трусит! Слетит, да снова чок!..

Павел Петрович был в сильном раздражении, и приговоры один суровее другого были ответом на доклады.

Нелединский решился сократить доклад, желая тем многих спасти от жестоких наказаний, и доложил рассердившемуся государю:

— Ваше Величество, все кончил; более к докладу Вашему Величеству ничего не имею.

Павел пыхнул и, сказав: «хорошо, сударь», — встал с кресел и пошел...

Прошло недели три, а может быть и более месяца, как Нелединский, улучив веселую минуту у Павла Петровича, принес кипу докладов на утверждение Его Величеству. Началась работа. Нелединский, доложив приговоров десять или более, начал докладывать вновь те, на которые последовало уже утверждение, когда государь был раздражен.

Павел выслушал доклад и, не сказав решения, Нелединскому говорит:

— Извольте положить к стороне; скажу, сударь, далее.

Нелединский, не оробев, другой читает вновь доклад, который был уже утвержден. Царь, быстро всматриваясь в Нелединского, повелевает и этот доклад отложить к стороне. Нелединский начал приходить в замешательство и был, может быть, готов начать докладывать другой, да несколько докладов, в сердитую минуту утвержденных, были положены по порядку один за одним. Выбирать и рыться в бумагах, под глазами Павла, невозможно; не без страха и ожидания себе ссылки в Сибирь или заточения в крепость, начал Нелединский доклад, также утвержденный в несчастную минуту укушения мухою.

Царь пристально вглядывался в докладчика, поворачивался на кресле, в нем было сильное волнение и, едва Нелединский причитал половину доклада, царь вскочил с своего кресла, ухватил Нелединского за обе руки и говорит:

— Юрий Александровичу я вижу, сударь, вы знаете сердце вашего государя; благодарю, сударь, вас.

И все доклады с необыкновенным ему милосердием утвердил.