ФЕРДИНАНД ДЕ РОВЕРЕА

СУВОРОВ

(Из Записок Фердинанда де Ровереа)

В ночи с 11-го на 12-е Октября, пишет Ровереа, главный штаб Князя Суворова неожиданно прибыл в Линдау. За ним шла большая часть Русской армии, до крайности утомленной. Солдаты были изнурены голодом и усиленными переходами; они совершили почти беспримерный, семнадцатидневный поход, в котором должны были пять раз перебираться через Альпы, не находили нигде пищи, и часто были принуждены отражать нападения неприятеля, превосходного числом. И все таки не слышалось ни малейшего ропота, и дисциплина не послаблялась ни в чем.

Само собою разумеется, что в звании командира [309] Швейцарского полка, случайно отделившегося от корпуса Корсакова, я постарался быть представленным Фельдмаршалу. Меня к тому побуждало и любопытство видеть человека, которого мне часто с разных сторон изображали совершенью противоположным образом. Первая встреча моя с знаменитым полководцем всегда будет иметь для меня большое значение, поэтому не пропускаю в описании ее ни одного из относящихся к ней обстоятельств, как бы оно ни казалось ничтожным.

Поутру городские улицы были усеяны спящими Русскими солдатами; подивившись про себя, что они не хотели нарушить ночного спокойствия жителей, и потребовать себе приюта, я прошел по городу, чтоб осведомиться откуда они пришли. Первый офицер, попавшийся мне навстречу, сказал, что это люди из корпуса Фельдмаршала, и пришли из Граубиндена. У Русских тогда не было на мундирах отличия чинов, от прапорщика до полковника, так что я не мог знать чин офицера, стоявшего предо мною; я спросил у него, к кому мне обратиться, чтоб быть представленным Фельдмаршалу. «Дело трудное, и теперь даже невозможное», отвечал он мне. Я настаивал, и изобразил ему мое положение». Как, вы Швейцарец?» спросил он; «поэтому, может быть, знаете фамилию Рибопиер?» — Знаю, очень коротко, отвечал я. — [310] «И мужа Луизы?» — Это я сам. — «Дело другое! Я Полковник Лавров короткий друг фамилии Рибопиер и адъютант Фельдмаршала». Эта случайная и необыкновенная встреча послужила мне добрым предзнаменованием; она скоро заключила между вами дружбу, как это часто случается на войне. Мой новый приятель повел меня с собою, рассказывал многое о странностях Фельдмаршала, и предуведомил меня, чтоб я не изъявлял притом удивления, и не смущался вопросами, с которыми Фельдмаршал, может быть, обратится ко мне. По его совету, я подозвал к себе одного из моих подчиненных; мы вошли в дом, в котором, в конце двора, крыльцо вело в штабную канцелярию. Подле крыльца была дверь, у которой неподвижно стояли на часах два казака. Полковник посоветовал мне оставить здесь поручика, сопровождавшего меня, доколе Фельдмаршал не выйдет, и не спросит что ему нужно.

Едва прошелся я раза два по комнате, в которую мы удалились, туда вошел мой поручик. «Казаки», сказал он, «пробормотали мне какие-то непонятные для меня слова, потом наскочили на меня, схватили за ворот и отогнали от дверей. Я не хотел вступать с ними в драку, и удалился». Я сам пошел к часовым; они не трогались с места. Вскоре растворилась дверь, и из нее вышел человек среднего роста, [311] худощавый, в белом суконном камзоле, небрежно застегнутом на исподнем платье, в истертой шляпе, в старом сапоге и туфле; лице его было в морщинах, усиливавшихся от судорожного подергивания; он говорил что-то про себя, остановился предо мною, и смотрел на меня. Я стоял в ожидании; но, не сказав мне ни слова, он опять повернулся, и пошел в канцелярию. Тотчас же там послышался громкий разговор. Лавров выбегает, и говорит мне: «Что это, вы здесь?» — Я в нескольких словах объяснил причину. «Из-за вас мне досталось лихое головомытье. Говорил ли с вами Фельдмаршал?» — Нет. — «Вот вам еще одна из непостижимых его причуд. Он нам наделал упреков, что мы заставляем Швейцарского полковника ждать на дворе, и не принимаем его здесь. Мы ему сказали, что ждет поручик, а не полковник, но он настаивал на своем, и, на беду, он прав.» — Да каким же образом узнал он мои чин по мундиру, который теперь на мне; не проходит дня, чтоб меня не принимали за одного из подчиненных, между которыми многие равных со мною лет? — «Он отгадал,» сказал Лавров, «как отгадывает многое. Однако, ступайте за мною, и не забывайте, что ему должно отвечать в точности, как бы вопросы его ни были странны.» [312]

Фельдмаршал принял меня милостиво и при всем том торжественно. Положив руки мне на плеча, он сказал по-французски, откинув голову назад и зажмурив глаза: «Вы старинный Швейцарец, сражаетесь для освобождения своего отечества; вы брат мой, друг мой; будьте уверены, что я ваш друг, и скажите ратным товарищам своим, что я их высоко почитаю... Будьте моим другом!» При этих словах он меня поцеловал в лоб, и удаляясь, пригласил к обеду. Он так называл род завтрака, который подавался между восемью и девятью часами утра.

Мне сказывали, что стол у него до крайности нечист, но к моему удивлению, я увидел совершенно противное тому, и удивлялся, как часто в продолжение обеда он умывал себе руки и переменял приборы. Он кушал много, много говорил, хотя по большей части непонятно для меня, исключая того, когда расспрашивал меня о Швейцарии и моем полку. Он просиживал за столом часа по два, и потом обыкновенно на короткое время ложился спать. После сна он занимался до самого вечера, и иногда даже до поздней ночи.

В описаниях взятия Праги, Суворова изображают жестоким и кровожадным, но, узнав его, я часто себе урекал, что верил таким клеветам. К тому же Генерал Титов, достоверный [313] очевидец Русско-Польской Кампании, уверял меня, что Фельдмаршал, по взятии последних укреплений Праги, приказал войскам прекратить кровопролитие.

Никто, кажется мне, не был чувствительнее, добродетельнее и любезнее Суворова. Притом в нем был примечательный дар предугадывания того, что происходило или должно было происходить в его кругу. Наружность его была то странная, то величественная, смотря по одеянию. Сегодня он надевал богатейшие ткани и самые блистательные ордена; на другой день выходил грязным и одетым бедно. Походка его была неровная , голос сиплый, произношение неясное. Руками и ногами делал он самые необыкновенные движения, а от беспрестанной игры в лице почти совсем нельзя было видеть истинной его физиономии. В обществе речь его состояла из смешения отрывистых фраз, шуточек и возвышенных мыслей, иногда он говорил чрезвычайно тихо и невнятно, потом вдруг принимал благороднейший голос и чистейший оборот речи; нередко он впадал в путаницу различных языков, по-видимому очень тем забавлялся, и совершенно сбивал самого сведущего слушателя. Без всякого сомнения, он старался прослыть человеком необъяснимым, непохожим ни на кого, и под этою личиною удовлетворял влечению к насмешке над людьми [314] умными, а простому солдату казался существом сверхъестественным.

Но, когда расторгалась искусственная оболочка в Суворове открывался герой, старавшийся быть героем только на поле битвы, победитель, поставлявший пальмовую ветвь мира выше лавров, задушевный мыслитель, презиравший пагубные заблуждения современных философов. В нем являлся муж истинно-религиозных помыслов, который исполнение долга к своему Государю и своим ближним считал главным своим стремлением, и который пожертвовал спокойствием преклонных лет более для удовлетворения благочестивой потребности , нежели для увеличения своей славы.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Суворов (Из записок Фердинанда де Ровереа) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том LXXIX, № 315. 1849