ГИЛЬОМАНШ-ДЮБОКАЖ ГАБРИЕЛЬ ПЬЕР

Черты из жизни Суворова

(Вероятно, что все подробности, заключающиеся в этом отрывке, известны уже более или менее нашим читателям; но также вероятно и то, что они прочтут их с новым удовольствием: мы любим не один раз слышать о тех людях, которых память для нас драгоценна. К сожалению, на Руском языке нет еще хорошей биографии Суворова; еще ни один из Руских, знавших коротко Италийского Героя, не взял на себя труда написать его жизнь и познакомить соотечественников своих с характером сего великого человека. К стыду своему мы принуждены заимствовать у иностранцев многие весьма важные для нас сведения о том, что мы сами должны бы знать лучше их, а иностранцы редко отдают нам надлежащую справедливость. Книга, из которой выбрана эта статья, писана также иностранцем, но человеком беспристрастным. Служив под начальством Суворова, он сохранил в сердце своем любовь к его памяти, и говорит с чувством о том человеке, которому имел щастие удивляться вблизи. Эта книга недавно напечатана в Париже под заглавием: Краткое описание жизни славного Суворова, сочиненное Господином Гильоманшем-Дюбокажем, бывшим Подполковником Кинбургского драгунского полку, и находившемся при самом Суворове в 1794, 1795 и 1796 годах. Она разделена на три части: в первой описывается жизнь Суворова; во второй характер его, образ жизни, привычки и мнения; в третьей историк рассматривает своего Героя как воина, судит о его дарованиях, и говорит о тех способах, которыми всегда приобретал он победу, предводительствуя вверенными ему армиями. Ж).

Суворов начал служить в 1742 году, и с самых низших чинов. Он чувствовал необыкновенное превосходство [95] свое над другими, и желая выдти скорее из той подчиненности, которая несвойственна великому гению, решился казаться странным. Странность его, сначала притворная, обратилась в привычку; потом сделалась второю натурою сего человека, по всем отношениям необыкновенного. Он скоро был замечен - разумеется не по одной странности, но может быть она-то заставила скорее обратить глаза на те дарования, которыми ознаменовал он себя и в самом ограниченном круге низших степеней военных. На 29 году Суворов был уже Подполковником! Чем выше он восходил, тем более старался казаться необыкновенным в своих поступках; такой образ действия наконец произвел в нем характер [96] независимости чрезвычайной; всякая подчиненность сделалась для него несносна. Суворов не принял бы от своей Императрицы начальства над армиею, когда бы она сама начертала ему план действий, или захотела, чтобы он дал преимущество тому или другому военному движению. Естьли Государыня - так думал он - вверяет мне судьбу своей армии, то она доказывает мне свою доверенность и почитает меня способным привесть воинов ее к победе. Может ли она, будучи в отдалении, судить лучше меня, старого солдата, находящегося на самом месте, которая дорога вернее и короче? И так всякой раз, когда получаю от нее повеления, противные истинным ее выгодам, думаю, что она послушалась советов которого-нибудь из придворных, неимеющих к ней прямой привязанности, и позволяю себе не повиноваться ей для пользы собственной ее славы.

Таким образом во многих случаях гений Суворова перелетал за пределы, указанные ему вышнею властию, и быстро настигал победы, Вот некоторые примеры. В кампанию 1771 года (он был тогда еще Генерал-Маиором), узнавши, что великий Маршал Литовский собирал [97] Поляков в Сталовиче, Суворов дал об этом знать Фельдмаршалу Бутурлину, бывшему главнокомандующим Руской армии, человеку весьма осторожному и холодному, и требовал от него позволения напасть на Поляков и их рассеять. Бутурлин зная, что корпус Суворова состоял только из нескольких сотень солдат, решительно запретил ему беспокоить неприятеля; но Суворов услышав, что Поляки разбили уже Санктпетербургский полк, и что их число, увеличивающееся со дня на день, простиралось уже до пяти тысячь, подумал, что времени терять было не можно, и что надлежало истребить неприятеля прежде, нежели он усилится; собрал поспешно маленькое свое войско, состоявшее тогда из тысячи человек не более, и полетел на встречу к неприятелю. В самом деле полетел, и на четвертые сутки в полночь рассыпал он уже всю армию Поляков, находившуюся от него в 50 милях, отнял у них двенадцать пушек и овладел Сталовичем. На другое же утро погнался он за остатками бегущего неприятеля, и все, спасшиеся от поражения прошедшей ночи, погибли. Он тотчас послал донесение о победе своей к Бутурлину. Как солдат - писал он [98] к Фельдмаршалу - заслуживаю наказание и отдаю вам свою шпагу. Как Руской, я исполнил свою должность, уничтожив силы конфедератов, которых мы не могли бы одолеть, когда бы дали им время соединиться. Удивление Бутурлина было неописанно; не зная как поступить с Суворовым, нарушителем военной дисциплины, решился он отнестись к Екатерине. Императрица написала к победителю записку следующего содержания: "Фельдмаршал Бутурлин обязан вас арестовать, как начальник, за непокорность по службе военной; а я, как ваша Императрица, предоставляю себе удовольствие наградить вас, мужественного воина, который подвигом славным принес великую пользу Отечеству." Она прислала Суворову Орден Александра Невского. В 1790 году Императрица дала повеление непременно взять крепость Измаил, которой осада была уже два раза предпринимаема без успеха. Потемкин, бывший в то время главным предводителем армии, не желая в третий раз ослушаться Государыни, призывает Суворова и спрашивает, надеется ли он взять приступом Измаил? - Суворов отвечал в двух словах: воля Государыни! слушаться надобно! Немедленно собирает он свой корпус, через [99] четыре дни является перед стенами Измаила, приказывает изготовить поспешно все нужное для приступа, фашины, лестницы и проч, и желая уверить неприятеля, что осада будет по всем правилам, велит в 30 или 40 саженях от крепости открыть траншею. Все уже приготовлено к приступу, повеления розданы, колонны, благоприятствуемые темнотою ночи, двинулись к крепости; вдруг объявляют Суворову о прибытии Офицера с письмом от Князя Потемкина. Суворов угадал содержание письма. Князь Потемкин имел причину сомневаться в успехе приступа; ибо он знал, что крепость защищаема была 232 пушками и 43000 гарнизоном, составленным из янычар и предводимым тремя Пашами, и что напротив Суворов имел не более 28000 человек войска, из которого половина были козаки. Он трепетал, и желая может быть остаться правым в случае неудачи, послал приказание к Суворову не приступать к осаде, естьли он не уверен, что может совершить ее благополучно. - Что же сделал Суворов? Он приказал своему адъютанту изготовить верховую лошадь и поставить ее у самой палатки, так чтобы она заградила и вход и выход, а между [100] тем задержать на минуту курьера. Лошадь готова. Суворов выходит будто не заметя присланного, бросается на лошадь, колет ее шпорами и скачет во весь опор к своим колоннам. Обстоятельство приступа известно; после ужасного и может быть беспримерного сражения, которое продолжалось десять часов, крепость взята. Суворов, окруженный чиновниками, которые осыпали его поздравлениями, увидел наконец курьера. Кто ты брат? спросил он. "Курьер от Его Светлости, приехал еще вчера." - Как! воскликнул Суворов, с притворным гневом: ты привез ко мне повеление от моей Государыни, живешь здесь почти сутки, и не показываешься мне на глаза! - Он вырвал письмо из рук курьера, обещаясь наказать его строго, и приказал одному из своих Генералов прочитать эту бумагу вслух. Она прочтена. Суворов перекрестился. Слава Богу! сказал он: Измаил взят! без того я бы пропал. В самом деле это письмо была одна только хитрость Потемкина! Никто не осмелился бы поручиться за взятие такой ужасной крепости, каков был Измаил. Отступить от нее не сражавшись, или начать приступ и некончить, было равно постыдно и опасно. Но [101] Суворов, уклонившись от повеления Князя Потемкина, и будучи уверен в успехе, оставил мужеству своему полную свободу действовать - и Измаил взят. Ответ, написанный им Князю Потемкину, достоин внимания по героической своей краткости:

"На стенах Измаила развевают знамена Российские!"

Суворов.

Он отдал эту записку присланному офицеру и отправил его в ту же минуту.

Наружность Фельдмаршала Суворова отвечала совершенно странности его характера. Он был невысок ростом; имел большой рот; лице не совсем приятное - но взор огненный, быстрый и чрезвычайно проницательный; весь лоб его покрыт был морщинами, и никакие морщины не могли быть столь выразительны; на голове его, поседевшей от старости и трудов военных, осталось весьма немного волос.

Будучи нежного и слабого сложения, он имел темперамент и нервы чрезвычайно крепкие, и укрепил их еще более умеренною, строгою, деятельною жизнию. Почти никогда не будучи болен, сносил он труды и усталость лучше всякого человека, одаренного сложением [102] твердым; но слабость его телесных сил была так велика, что он наклонялся от тяжести своей сабли. Чудесная противуположность! Тело сие, столь нежное и хилое от природы, было неутомимо и заключало в себе одну из тех великих душ, которые повелевают происшествиями и побеждают фортуну.

Суворов имел характер живой и неукротимый. Выражение лица его становилось строгим, величественным, даже ужасным, когда он тронут был до глубины сердца. Но это случалось редко; надлежало произойти чему-нибудь весьма важному, необычайному.

В одном только случае этот удивительный человек обнаруживал некоторую слабость - именно в отношении к своим летам. Он не мог терпеть, чтобы ему напоминали о старости, и сам избегал всякого неприятного об ней воспоминания. Вот почему снимали или завешивали зеркала как в собственном доме его, так и в тех домах, которые он посещал. Очень забавно было смотреть на Рымникского Героя, когда ему случалось увидеть себя нечаянно в зеркале: он закрывал глаза, морщился, кривлялся, начинал бегать и оставлял [103] горницу (Сомневаемся, чтобы это было справедливо, хотя впрочем странности нашего великого Суворова никому не могут казаться невероятными. Просим покорнейше тех из наших читателей, которые имели щастие быть близкими к особе сего Полководца, незабвенного для Русских, и которые заметят какие-нибудь ошибки в этой статье, писанной иностранцем, доставить нам свои замечания и опровержения; они будут напечатаны непременно с истинною благодарностью от Издателя. Ж). Но тот ошибется, кто вздумает приписать эту странность каким нибудь смешным и неприличным старику требованиям. Суворов не редко и сам забавлялся на щет своего лица. Что же касается до отвращения его к зеркалам, то он неоднократно говорил мне самому (это пишет господин Гильоманш Дюбокаж), что он не смотрит в них имянно для того, что боится заметить на лице своем разрушения старости, и хочет всегда почитать себя способным к такой же деятельности военной, какою ознаменована была его молодость. Естьли попадался ему на дороге стул, то он вместо того чтобы пройти мимо, прыгал через, желая, так говорил он сам, доказать, что прежняя сила его и легкость еще не [104] пропали. Он никогда не ходил просто, но бегал или припрыгивал, особливо при входе и выходе из горницы. Он не взирал на присутствие посторонних; напротив кривлялся и прыгал более обыкновенного, находясь в кругу знатных иностранцев; ибо хотел доказать им, что он еще в состоянии, не смотря на старость, выносить труды и походы военные.

Суворов имел привычку вставать очень рано - обыкновенно в четыре часа утра, а иногда и в полночь. Вставши с постели, он выбегал совсем раздетый на двор, и на него выливали по нескольку ведер холодной воды: обыкновение, которого не оставлял он и в самой глубокой старости. Обедал зимою в восемь часов, а летом в семь, и в другое время дня уже не употреблял никакой пищи; время обеда было единственным его отдыхом. Он любил сидеть за столом, и не редко забывшись, просиживал долго. Никогда не садился он обедать, и не вставал из за стола, без молитвы. Часто, прочитавши ее, благословлял он присутствовавших, и тем, которые не отвечали ему аминь, говорил шутя: кто не сказал аминь, тому не будет водки! Он любил [105] хорошее вино и ликеры; но мы уверены, что ни одному человеку не удалось видеть его пьяным. За столом ел и пил много, потому что имел аппетит прекрасный, но ел один только раз в день. Стол его всего приличнее назвать солдатским.

Суворов, который во всем отличался от других, был не менее оригинален и в одежде. Сапоги с раструбами, худо лакированные, худо сшитые, широкие раструбы выше колен, исподница из белого канифасу, камзол из такой же материи, с зелеными китайчатыми или полотняными обшлагами, лацканами и воротником, белый жилет, маленькая каска с зеленою бахрамою - таков был наряд Героя Рымникского во всякое время года, наряд тем более странный, что иногда, по причине двух старых полученных им в колено и в ногу ран, которые сильно его мучили, бывал он принужден надевать на одну ногу сапог, а на другую туфель, расстегнув шлифные пуговицы и опустив чулок. Прибавьте к этому убору большую саблю, которая тащилась по земле. Естьли холод был чрезмерный, то он надевал такого же покроя и цвета суконный камзол; но это однако [106] случалось очень редко. В таком-то странном уборе являлся Суворов перед многочисленною армиею; говорил речи к своим солдатам; стоял с ними лагерем и в летний жар и в зимний холод. В награду за многочисленные свои победы получил он, как известно, множество орденов, из которых большая часть украшены были брилиантами; обыкновенно носил он на себе один Андреевский, но в случаях важных надевал все и являлся в прекрасном Фельдмаршальском мундире.

Хотя чрезмерная простота его и имела некоторую наружность скупости; но тот ошибется, кто будет почитать Суворова скупым. Суворов во всякое время показывал стоическое презрение к деньгам: можно было подумать, когда он говорил об них, что он совершенно забыл настоящую их цену. Никогда не имел он при себе денег, и ни за что не платил сам. Известный Г. Тищенко, прежде солдат, потом Адъютант Суворова, некогда спасший ему жизнь, и потом всегда находившийся при особе нашего Героя, был в доме его главным смотрителем, дворецким, казначеем, и ему-то особенно поручены были все денежные [107] издержки. Суворов не носил на себе ни часов, ни перстней. Вещи сии не имели в глазах его никакой цены собственной; он почитал их единственно памятниками своей славы, и дорожил ими только по тому, что они были наградою за его подвиги. Когда случалось сидеть во всех орденах и алмазах подле какого-нибудь иностранца, то он любил говорить, указывая на каждый из них по очередно: этот орден получил я за такое дело; этот мне дали за такую победу. Можно сказать, что душа его утешалась славою, и что он с простосердечною искренностию желал переселить это чувство в другого.

Суворов был совершенно бескорыстен. Вот пример: один из подчиненных ему чиновников проиграл 60,000 рублей казенных денег. Суворов, узнавши об нем, арестовал виновного, а сам написал к Императрице: "Один из офицеров моих утратил 60,000 рублей из казенной суммы; эти деньги внесены уже мною на счет собственного моего имения. Справедливость требует, чтобы я отвечал В. И. В. за тех офицеров, которым делаю доверенность." [108]

Суворов во всякое время хотел быть и казаться солдатом. Вместо того чтобы кланяться, как другие, он останавливался, подымал голову, расправлял ноги, вытягиваясь как солдат, подымал правую руку, и прикасался ею к своей каске; перед другими он кланялся в пояс, не переменяя однако вышеописанного положения.

И пища его и одежда и образ жизни, и все вообще привычки ознаменованы были простотою. Горницу, неубранную ни чем, предпочитал он всякой другой. Редко ночевал он в доме, когда солдаты его стояли лагерем. В том месте, где находилась главная квартира, отводили ему обыкновенно уголок в саду, где разбивали палатку: в ней проводил он ночи, большую часть дня, и не прежде как к самому обеду являлся в том доме, который занимали Генералы и Штаб. Палатка Суворова не отличалась ни чем от простой офицерской: во все продолжение военной жизни своей не провел он ни одной ночи в постеле: две или три охапки сена были великолепнейшим ложем для Полководца Российских воинов. Будучи в Императорском Дворце, приказывал он расстилать в спальне своей сено. [109]

Он не имел ни экипажей, ни верьховых, ни каретных лошадей - при особе его находился один только человек. Для некоторых временных прислуг домашних употреблял он козаков, солдат, кого случалось дорогою, ездил в простой кибитке на почтовых или извощичьих лошадях. Когда надлежало командовать или в маневрах, или в сражении, то он садился на первую попавшуюся ему лошадь. Обыкновенно давал ему лошадей адъютант его Тищенко; словом, не льзя вообразить ничего умереннее и неприхотливее издержек Суворова.

Самое заметное из всех моральных качеств его была истинная, постоянная доброта; встречаясь с младенцем, не мог он удержаться, чтобы не приласкать его и не благословить. Во всякое время видели в нем доброго родственника, доброго друга, доброго отца, хотя впрочем он был уверен, что воин и самым нежнейшим привязанностям сердца не должен приносить на жертву того времени, которое он мог бы с большею пользою употребить для славы. Правила сии были всегда неизменным основанием поступков его и мнений. Вот пример: Суворов ехал в армию. [110] Не зная сколько времени судьба назначила в ней пробыть, он страстно желал обнять своих детей. Но должно было удовлетворить сердцу, не похищая ничего у славы. Он сворачивает с дороги, скачет день и ночь на почтовых, приезжает в Москву и прямо к себе в дом. Была глубокая полночь, все спали; он выходит из кибитки, будит сторожа; ему отворяют ворота; с свечею в руках идет он потихоньку в горницу к детям, приближается к кровати их, бережно приподымает занавес, рассматривает с чувством их лица, благословляет их, целует, опускает занавес, идет, опять садится в кибитку и уезжает, не возмутив спокойствия милых ему творений. Для него было довольно: он видел, благословил, вручил покровительству Бога все то, что было драгоценно его сердцу; разбудив их, он только уделил бы им часть своей горести - тяжкой разлуки; но страдал один, и хотел один страдать при сем расставании (Вот задача для Руского живописца. Пускай изобразит нам Суворова, благословляющего спящих детей своих. Ж). Такой странной характер Суворова имел влияние на самое нежное движение сердца его. Будучи страстен к славе, он, можно сказать, похищал [111] у нее все то, что любил, однако уступал природе.

Суворов был равнодушен к приманкам любви. Удовольствия чувственные казались ему вредными для воина, которого мужество, здоровье и нравственность они расслабляли. Естьли случалось ему в каком-нибудь обществе находиться подле женщины, то он старался самым забавным образом несмотреть ей в глаза и к ней неприкасаться. К супруге своей непоказывал он никакого другого чувства, кроме дружбы. Целомудрие казалось Суворову первою добродетелью человека и в особенности воина.

В обращении своем с другими отличался он прямодушием и искренностию: двусмысленные слова, хитрые обороты в речах, неопределенные или неясные ответы, внушаемые лестью, малодушием, низостию, были для него несносны. Офицер, который отвечал на два или на три вопроса нерешительно, лишался его уважения. Он называл таких людей немогузнайками. Скрытность в изъяснении мыслей казалась ему не только низостию и малодушием, но он приписывал ее недостатку характера - порок [112] в глазах его непростительный. Когда хотел он испытать, имел ли замеченный им человек присутствие духа и твердый характер, то задавал ему нечаянно и в присутствии многих трудные вопросы: он уважал тех, которые отвечали ему незапинаяся коротко и остроумно. Он говорил: тот, кто приходит в замешательство от одного слова, еще более замешается от нечаянного появления неприятелей. - Часто поручал он своим офицерам писать реляции, и уважение его было соразмерно той быстроте, с какою исправляема была ими сия должность. Надобно признаться однако, что всякой при нем становился и понятнее и быстрее; можно сказать, что он переливал свой пламень во всякого приближавшегося к нему человека. Слова: не знаю, не могу, не льзя, были выброшены из его лексикона, и место их занимали: учись, делай, узнавай.

Никому непокажется удивительным то отвращение, которое Суворов чувствовал в душе своей к придворным. Он называл их немогузнайками; любил над ними смеяться, и насмешки его были тем язвительнее, что он не щадил никого и всех называл по имени, будучи от природы [113] чрезвычайно остер и насмешлив. Не редко с удивительною искренностию говорил он резкие истины в присутствии Государя и самых тех людей, на счет которых были они сказаны. Никакое уважение не могло удержать его в границах, и весьма естественно, что придворные были худо расположены к Суворову; интриги и клевета преследовали его на самом кровавом поле сражения.

Суворов весьма строго наблюдал военную дисциплину, и столь же строго наказывал за малейшее против нее преступление. Желая самого себя сделать образцем подчиненности как для солдат так и для офицеров, он приказал, чтобы верной его Тищенко всякой раз, когда заметит, что он забывшись ел лишнее за обедом, приказывал ему вытти из за стола. Кто тебя прислал? спрашивал он обыкновенно с великою важностию. - Фельдмаршал Суворов! - Надобно его слушаться, помилуй Бог надобно! и в ту же минуту вставал из за стола. Такая же церемония происходила, когда он слишком долго засиживался за работою. Тищенко являлся, приказывал ему кончить. Суворов повторял обыкновенный вопрос, и получив ответ, повиновался беспрекословно. [114]

Также не пропускал он ни одного случая показать пример уважения к закону, чистоте нравов, бескорыстию, твердости, мужеству, постоянству в трудах и деятельности военной: в сем случае предусмотрительность его доходила не редко до странности. Он был весьма набожен, без всякой примеси суеверия, но по своему, как и во всем. Первое дело его, когда он просыпался, ночью или на рассвете, была молитва; ложась спать, он также молился и очень долго. В церкве слушал он Божественную службу весьма внимательно, с великою набожностию, пел вместе с певчими, и по обыкновению своему удивлялся очень много. Будучи сослан в деревню, имея более 70 лет, упражнял неутомимую деятельность своего характера над колоколами сельской церкви: он сам звонил к заутрене, к обедне и к вечерне, пел на крылосе с дьячками и читал Апостол.

Суворов очень хорошо знал Историю древнюю и новую; он помнил все подробности из жизни великих Генералов, его предшественников. Говорил на осьми языках, и по Французски, как настоящий Француз. Слог его также как и разговор был прост, силен, [115] отрывист и оригинален. В каждой его фразе, состоявшей из двух или трех слов, заключался полный и глубокий смысл; но такая краткость не для всякого могла быть понятна, особливо для иностранцев была она загадкою. Суворов очень редко писал и письма и донесения свои сам; вообще не любил вести никакой переписки. Перо, говорит он, не прилично солдату. И в самом деле своеручных писем его весьма немного. Вот одно, которое написал он на барабане, среди развалин Туртукая, к Фельдмаршалу Румянцеву:

Слава Богу! слава вам!

Туртукай взяли! я там!

Суворов.

Он любил говорить речи солдатам, и тогда переставал уже быть столь кратким, как на письме. Речи его продолжались иногда час, иногда два, хотя бы то случилось в самый жестокий зимний холод. Я слышал одну такую речь (пишет Гильомант) на плац-параде Варшавы, в Январе, в самый трескучий мороз. 10 000 Человек составляли обширный баталион каре. Холод был ужасный. Суворов, одетый по обыкновению в канифасный белый камзол, явился [116] посреди каре и начал свою речь; но заметив что многим казалась она слишком длинною, по причине чрезмерного холода, продолжил ее нарочно более двух часов. Все Генералы, офицеры и солдаты разошлись по квартирам почти замерзшие, с простудою, насморком и кашлем - один Суворов остался невредим, и редко видал я его столь веселым - во всех его горницах раздавался громкой кашель; но эта музыка веселила его до крайности; он смеялся от души, и был весьма рад, что подал солдатам своим пример неутомимости и научил их презирать жестокие зимние морозы.

Текст воспроизведен по изданию: Черты из жизни Суворова // Вестник Европы, Часть 47, № 18. 1809