Материалы. — Заметки барона М. А. Корфа.

(Из бумаг академика А. Ф. Бычкова).

1.

Проповедь, произнесенная Сперанским в 1791 году.

Барон М. А. Корф, рассказывая в «Жизни графа Сперанского» о пребывании его в Александроневской семинарии, упоминает о нескольких проповедях, или словах, произнесенных Сперанским в бытнооть его семинаристом. К сожадению, барону Корфу не удалось их отыскать, за исключением лишь проповеди, сказанной в 1791 г. в неделю 18-ю по Пятидесятнице ¹. В 1862 году на страницах «Ярославских Епархиальных Ведомостей» были изданы три слова Сперанского, относящиеся ко времени пребывания его в Александроневской семинарии, в том числе и слово, говоренное в 1791 году в неделю мясопустную ², указание на которое помещено в книге [284] барона Корфа. Проповедь, произнесенную Сперанским в неделю 18-ю по Пятидесятняце того же 1791 года, барон Корф имел под руками, но в книге своей не поместил. Между тем эта проповедь имеет такую же цену для тогдашней характеристики Сперанского, как и известный календарик 1788 года ³. «Расположение, слог, картины, вообще внешняя обстановка, хоть все это было тоже выше своего времени, здесь — на втором плане, замечает барон Корф. — Гораздо важнее — общее направление проповеди, общий ее дух, возбуждавшие невольно мысль, что автору суждено быть, в будущем, не смиренным служителем церкви, а государственным деятелем. Во всей проповеди — и это тоже своего рода особенность — нет ни одного церковного текста, кроме поставленного в самом ее заглавии. Но всего замечательнее одно место, одна такая вспышка, которая поражает совершенною неожиданностью в 19-летнем юноше-затворнике». Это-то место и остановило Корфа напечатать проповедь в его кннге. В дополнительных материалах к «Жизни графа Сперанского» ⁴ сохранился полный список этой проповеди.

Проповедь, говоренная Сперанским в неделю осьмуюнадесят, 8-го ⁵ октября 1791 года в Александроневской лавре.

Не бойся, отселе будеши человеки ловя».
(Луки, гл. 5, ст. 10).

В чтенном ныне евангелии мы находим одно из важнейших приключений в истории христианства. Шествуя по следам его от самого его рождения, мы везде встречаем превосходства; везде находим пути простые, начала малые, события чрезвычайные. Звание Петра на степень апостола есть одно из таких явлений. Рыбарь, от мрежи, человек без просвещения, без воспитания, без знания света и сердец воззывается Христом к делу проповедания. Судя по обыкновенному, нельзя было вернее повредить своим намерениям; нельзя было, для столь великого конца, избрать худшие средства. Но в досаду мнимому просвещению, в укоризну мудрованию света, Петр [285] невежествующий назначается, в учители мудрым, предпоставляется к пленению сердец в послушание веры. «Не бойся, рек ему Христос, отселе будеши человеки ловя».

Мудрецы света! вас природа, кажется, предопределила к тому, чтоб просвещать человеков, сообщая наилучшие свои дары; она отверзла пред вами святилище своих деяний; вы были наперсниками ее тайн; для вас она, кажется, отступила от собственных своих путей; для всех других сокровенна, вам одним явилась она без покрывала. Она подняла вас на высоту, с которой, озирая род человеческий, вы смеялись бы, или, лучше, жалели бы о его заблуждении; она раскрыла пред вами сокровеннейшие исходы человеческого сердца, указала вам, собственною своею рукою, первые движущие его начала. Вам сведомы, так сказать, стихии наших дел, наших намерений, наших мыслей. Но зрите, вас забывает Бог, когда избирает орудия Своего слова. История человеческого разума прославляет вас, яко героев истины и проповедников просвещения; но о вас молчит история веры: ее герои суть рыбари и простолюдины. Им говорят: не бойтеся, отселе будете человеки ловя; а вы вводитесь там только для того, чтоб посрамить в лице вашем мудрость человеческую и обнажить всю ее тщету.

Буия мира избра Бог, да посрамит мудрые. Сие изображение Божие прилагает печать достоверности к той истине, что мудрость без праводушия, без сего младенческого смирения и простоты, есть только слабое отражение истинного света. Рассмотрим сию истину в трех главных ее отношениях: к обществу, к себе и к нашему концу.

Те, кои беспристрастно рассматривали начала нашего просвещения и дерзали нисходить до первого, так сказать, звена, где сия необъятная почти цепь начинается, имели причину определить его через состав наилучших мыслей во всяком роде, чрез собрание множества опытов, чрез соображение частных случаев и чрез приведение их к общим понятиям. А посему частное каждого просвещение не есть, собственно говоря, плод единого ума, сколько бы, впрочем, он ни казался выходящим из круга умов обыкновенных. Сия высота, на которой он стоит, не есть собственная его; он на нее восходил по степеням, еще прежде него положенным, и все его достоинство состоит только в том, что он пришел туда — позже других. Сия громада совершенств не есть опыт обыкновенных сил его: она есть труд веков, усилие дарований, от начала света до времен его существовавших. Они приуготовили материю его мыслям, отверзли нсточник изобретательной его силе, отворили богатую жилу его трудам, и на собственном величии своем соорудили храм его славы. Мы отдаем всю справедливость благодетельной природе. Но сия [286] нежная мать не может ничего сообщить чадам, наиболее любимым ею, как только одни начала, одни изящные семена просвещения; возрастить и усовершить их предоставлено человекам.

Но человеки, если б не предполагали в сем новорожденном уме того рвения к общей пользе, которое их воодушевляло, если б они не почитали его некоторым родом провода, коим знание их будет неприметными пучинами кругообращаться в обществе и прольется, наконец, к их потомкам: какое бы могли взять участие в его усовершении? Какая выгода скрывать знания свои — цену толиких трудов и беспокойствий — в такое влагалище, которое для всех закрыто? На что возжигать светильник и поставлять его под спудом ? Это бы значило делать вечно первый только шаг к просвещению, вечно начинать и не поступать далее. Итак корень нашего просвещения утвержден на добродушии тех, кои его нам сообщили. Питательная влага, возрастившая сие древо, под коим самолюбие наше с толиким удовольствием покоится, есть доброта сердца, правота намерений, презрение выгод человечества: следственно предполагать в просвещении без нравов нечто существеннейшее, нежели призрак совершенства, есть знать, что им оно одолжено и самым бытием своим.

С другой стороны, если оно не есть наше собственное стяжание, то мы не иначе на него взирать можем, как на залог, вверенный нам для того, чтобы мы с избытком возвратили его обществу, как род долга, который мы, заняв у наших предшественников, должны возвратить с лихвою нашим потомкам. Но сия жертва, сколько она ни велика кажется, может ли одна, без всякого участия со стороны нашего сердца, удостоверить общество в нашем к нему усердии? Просвещение без праводушия входит ли в существенные основания о Божестве? Крепит ли их? Содействует ли благу человеков?

Отдаление времени и различие обстоятельств сколько ни закрывает от нас начала обществ, между тем, однако ж, сие остается неоспоримо, что какого бы рода ни предполагаемы были побуждения собраться людям воедино, первая их основа всегда должна лежать на взаимных выгодах; но сии выгоды без доверия, а доверие без доброты сердца существовать не могут. Разум даст наилучший чертеж для образования общества, напишет наилучшие законы, предусмотрит неудобства, ограничит силу властей, проведет черту порядка и подчинения и наперед разрешит могущие встретиться затруднения; но, имея развращенное сердце, он первый в жизни своей покажет пример расстройства, первый введет замешательство и безначалие, первый розорвет те священные узы, коими связуются выгоды [287] сочленов, и, словом, первый готов будет разрушить собственное свое произведение. Пружина, дающая ход системе общества, очень проста: люби твоих собратий, помогай им — вот все таинство ее действий! Множество законов, соплетение прав, трудность сообразить преимущества каждого с выгодами всех доказывают только развращение нашего сердца, разнообразие наших страстей, недостаток единства в желаниях, нимало не вводя их в существенное общества состояние. Они возникли уже в поздние времена устроения обществ и едва ли не тогда, как расширение круга наук отверзло новые пути нашим желаниям, умножило наши нужды, утончив наши страсти, и, удали в от простоты естества, заставило искать удовольствий далеко от себя, в подделанном искусстве. Это правда, что сообщать блеск наружной славы, дать обществу вид величия одно только может просвещение. Но будь премудрый государь, поставь престол свой на столбах твердейшей политики, призови к поддержанию его превосходные дарования, блистай с него умом твоим в концы вселенный, заставь славу возглашать немолчною трубою твое знание, твои высокие таланты — тебе будет удивляться свет; но если ты не будешь на троне человек; если сердце твое не познает обязательств человечества; если не сделаешь ему любезными милость и мир, не низойдешь с престола для отрения слез последнего из твоих подданных; если твои знания будут только пролагать пути твоему властолюбию; если ты употребишь их только к тому, чтоб искуснее позлатить цепи рабства, чтоб неприметнее наложить их на человеков и чтоб уметь казать любовь к народу и из-под занавесы великодушия искуснее похищать его стяжание на прихоти твоего сластолюбия и твоих любимцев, чтоб поддержать всеобщее заблуждение, чтоб изгладить совершенно понятие свободы, чтоб сокровеннейшими путями провесть к себе все собственности твоих подданных, дать чувствовать им тяжесть твоея десницы и страхом уверить их, что ты более, нежели человек: тогда, со всеми твоими дарованиями, со всем сим блеском, ты будешь только — счастливый злодей; твои ласкатели внесут имя твое золотыми буквами в список умов величайших, но поздняя история черною кистию прибавит, что ты был тиранн твоего отечества ⁶. Будь судья и наилучший правоведец; открой истинный разум [288] законов; выведи из существа дела их употребление; умей развязать узел дел, наиболее соплетенных; найди самое тончайшее различие между пороком и пороком, между казнию и казнию; упражняйся чрез всю твою жизнь в истории человеческих заблуждений и пронырств; знай, каким образом согласить строгость с милосердием и, в одном и том же преступлении, наказать порок, отпустить неосторожность: все сие знание, если не будет сопровождаться праводушием, не воспрепятствует тебе, при первом перевесе корысти, наклонить весы права в пользу виновного, быть слепу к невинности, осудить добродетельного на смерть. Твое сведение в законах послужит только к тому, чтоб извинять строгостию оных твои корыстолюбивые виды, заставить их говорить сообразно твоим страстям, прикрыть справедливостью ужаснейшие злодеяния и, отклонив от себя всякое подозрение, исторгнуть у невинного и последнее его утешение, — надежду твоея погибели. Пройдите таким образом все роды состояний, изберите в них людей со всеми достоинствами ума, с глубоким сведением во всех частях их должности; но отнимите только от них добродетель, вы, желая подкрепить сими столпами общество, поколеблете и те, на коих оно прежде стояло. Это суть враги его тем опаснейшие, что они враги просвещенные. Дух возмущения и раздора, испровергнувший толико государств, всегда является в образе [289] сих велнких умов. Вселенная содрогалась при едином слухе их имен. Во всех ужасна будет память Александров (Великих).

Но если бедствия отечества — необходимое почти следствие просвещения без нравов — не довольно еще обессиливают доверенность к умам такового рода, вопросим собственное их сердце, вопросим его о природе его удовольствий и его покоя, который, кажется, написан на челе их.

Взойти до самых отдаленных начал вещей; раскрыть вещество их и употребление; быть любимцем природы и хранителем ее тайн, и в круге просвещения занимать место средоточия, куда стекаютоя и где кончатся все линии затруднений; быть судьею умов и учителем доброго вкуса; извлечь из современников всеобщее признание своих дарований и обещать себе в потомстве великолепные изваяния, к коим вечно будет благоговеть разум: участь таковая есть нечто столь для человека лестное, столь ослепляющее, что нет ничего легче, как принять его за истинное изображение верховного блаженства. Но сие изображение будет неестественно и с подлинником своим несходно, если доброта сердца не будет делать на нем главного вида; оно будет мертво в глазах истинного знатока счастия, если та же самая кисть не воодушевит его праводушием, не поставить тамо добродетели в полном ее свете. Между сердцем и умом проведена известная черта раздела; не всегда свет проливается в первое, не всегда и правота его доказывает правоту второго, и, следовательно, не всегда чувствия счастия от первого сообщаются второму; и, имея наилучший разум, почерпая из него все выгоды, можно иметь в сердце яд, их отравляющий. В состав истинного счастия разум входит только побочно; наиболее чувствительно, одно сердце имеет столь нежное чувствие, что может измерять наималейшие его повышения или понижения. Мысли, разрешай, дроби, составляй, вникай чрез всю твою жизнь, будь преобразителем системы человеческих знаний; выдержи все громы предрассудков; утверди престол истины между человеками и нарекись первым ее поборником; но без праводушие твой ад всегда будет с тобою; он будет в твоем сердце; блистательный твой разум осветит только яснее ту бездну, над которою ты стоишь; сильнее изобразит бедственное твое положение; представит все ужасы порока, который тобою обладает, и даст совести твоей новые жала к твоему уязвлению. Здесь нет места покою, бежит отсюда счастие; его прибежище есть душа чистая; с невинностию оно живет и в незазорной совести обитает; дарования великие или посредственные, ум высокий или обыкновенный, для него все равно: его мерило сердце.

Но если настоящее наше счастие не есть наследие просвещения без [290] добродетели, то какие ужасы для души развращенной отворяет будущее!

Трепещет самая чистейшая непорочность, когда представить себе тот великий час, егда Бог со славою и ангелы Своими приидет судити человеков. Не вопросит Он нас: Испытали ли вы таинственные пути Мои? Известен ли вам ход природы? Открыли ли вы ее законы? Проникли ли в образ ее действий? Определили ли пространство небес? Познали ли естество сих повешенных над вами огненных шаров? — Нет, не вопросит Он о сем. Он потребует у нас знаков благоговения к Нему более существенных, нежели сии. Он вопросит: Известны ли сердцу вашему сии чистые излияния любви и приверженности к вашему Создателю и Отцу? Раздирались ли жалостию при виде несчастного, коему вы не могли помочь? Сострадали ли вы бедным ? Они были в темнице, посетили ли вы их? Они терпели наготу, одели ли? Они несли жажду, напоили ли? Теперь здесь предо Мною явите плоды вашей жизни. Вы мне кажете ваше просвещение; но это есть только свидетельство на ваше самолюбие. Я требую добродетелей, не представляйте мне сих бесплодных Изобретений, сих сухих правил, сих знаний, что вы называете глубокими: они капля пред мудростию Моею, они прах предо Мною: это суть мелкие забавы, коими доселе позволял Я вашему мелкому уму заниматься. Теперь покажите веру вашу от дел ваших; не ум, раскройте сердце предо Мною. Мы, которые, при толиком рвении к просвещению, толико нерадим о нравственном своем характере, что тогда отвечать будем ? Неблагодарные, речет Бог, Я дал вам малое количество разума, но довольное к тому, чтобы вы были счастливы; его тесными пределами давал вам разуметь, чтобы вы не терялись с ним в бесполезных изысканиях. Я напутствовал вас сим светильником для того, чтоб вы освещали им пути своей жизни, чтоб сердце ваше следовало за ним неотступно. Я связал их тесным между собою союзом; но вы разорвали сей священный узел, вы положили преграду между сердцем и умом, вы предписали каждому свои законы; ваш ум свет, дела ваши тьма. Вы назвали просвещением буйство; простотою мудрость. Сокройтесь от взора Моего, рабы неверные; не дети вы Мои — сынове гнева. Молния и гром скончают словеса сии.

Гнев Трясущего вселенную из ее оснований неужели не подействует над нами? Еще ли продолжится сей сон, сие обаяние нашего самолюбия? Всегда, всегда ли душа наша будет жить среди сих лестных мечтаний, или никогда не сойдем мы с сей мнимой высоты нашего воображения к достоинствам более существенным, к достоинствам нашего сердца? Всегда ли мы будем усовершат состав [291] наших знаний и расстроивать наши дела. Всегда ли будем мыслить превосходно и жить развращенно? О человеки! Если вы не хотите согласить сего в себе противуречия, отжените себя от общества, идите с вашим просвещением скитаться по горам, откажитесь от вашего счастия, презрите глас Бога, дерзайте на все, когда смели забыть, что верх всего — добродетель! Аминь.

2.

Заметки барона М. А. Корфа о генерал-прокурорах, при которых служил Сперанский ⁷.

Князь Алексей Борисович Куракин, при Екатерине управляющий третьею экспедициею для свидетельства государственных счетов; при Павле, в начале, генерал-прокурор, министр уделов, казначей орденов, главный директор банков, некоторое время на высокой степени милости и доверия; при Александре малороссийский генерал-губернатор и потом министр внутренних дел; наконец, при Николае председатель департамента экономии Государственного Совета и орденский канцлер (ум. 30-го декабря 1829 года), — Куракин, по свидетельству всех его знавших, был тип самого закоснелого придворного, вся жизнь которого имела одну лишь цель: искание милости и почестей. Один из людей, очень ему близких в позднейшую эпоху, Н. И. Тургенев (он исправлял должность статс-секретаря в том департаменте, которого Куракин был председателем) говорит ⁸, что если Куракину и случалось когда-нибудь сделать какое добро, то единственно разве для придворной выслуги. Ему, в бытность его генерал-прокурором, Россия обязана была и тем несчастным законом, который, на кратковременное царствование Павла, лишил дворянство прежней привилегии — свободы от телесного наказания. «Стоит только сперва виноватого лишить дворянства», — сказал он своему государю, неутомимо изыскивая средства быть ему угодным; и действительно, это антилогическое начало, подвергавшее дворянина, за одно и то же преступление, вдруг двум жесточайшим из наказаний: лншению дворянства и кнуту, было выражено в самом указе.

(Полн. Собр. Зак., № 17.916, от 13-го апреля 1797 года).

Комментарии

1. Жизнь графа Сперанского, т. I, стр. 28-29.

2. См. «Ярославские Епарх. Ведомости» 1862 г., часть неоффиц., № 6, стр. 69-66. Другие два слова, напечатанные в тех же «Ведомостях» 1862 г., следующие: Слово на день усекновения главы св. Иоанна Предтечи (№ 13, стр. 127-131) и на день св. Иоанна Златоустого (№ 25, стр. 235-240). Все три «слова» были сообщены бывшим учителем Ярославского духовнаго училища А. П. Петровым, отец которого был сверстник Сперанского. Не так давно, в 1892 и 1893 гг., два из этих слов снова были напечатаны Н. Н. Корсунским в «Ярославских Епархиальных Ведомостях», именно: слово в неделю мясопустную 1791 г. в № 4 за 1893 г. (есть и отдельный оттиск, Ярославль, 1893, 8°, 2 ненум. и 10 стр.), а слово в день усекновения главы св. Иоанна Предтечи в № 20 за 1892 г. (есть и отдельный оттиск, 8°, 8 стр.).

3. Этот календарик напечатан в «Жизни графа Сперанского», т. I, стр. 13-24.

4. См. «Русскую Старину» 1902 г., январь, стр. 152-153.

5. Так стоит в списке (снятом с подлинника, находившегося в бумагах Самборского, о чем см. «Жизнь графа Сперанского», т. I, стр. 28). Но это, очевидно, описка; следует читать 5 октября, на которое падала в 1791 году неделя 18-я по Пятидесятнице.

6. К этому месту проповеди (со слов: «но если ты не будешь на троне человек») барон Корф сделал следующее примечание, при чем впоследствии приписал, что эта выноска написана была им в царствование императора Николая I-го: «Вся вышеизложенная картина чрезвычайно примечательна, и в двояком отношении. С одной стороны, откуда у 19-тилетнего юноши, не видавшего ничего, кроме сельской хаты своих родителей, стен семинарии и монастырских келий, взялись такие умные, живые и тонкие краски для очертания предмета, изучаемого только долговременною, высшею опытностию? Не обращаясь к тяжести и отчасти неправильности языка, впрочем меткого и выразительного, при чтении этой энергической выходки слышишь, кажется, мечущего с кафедры громы свои Боссюэта. С другой стороны — и это еще любопытнее как дерзнул молодой мальчик публично, в храме, перед налоем, в стихаре служителя церкви, произнести такую отважную филиппику и как дерзнуло духовное начальство дозволить ему это? Было ли тут сокровенное порицание царствования императрицы Екатерины, или, напротив, доказательство, что народ думал и мыслил о ней совсем иначе, и что ни один из упреков проповедника не мог приложиться к тому образу, который создало себе о ней общее мнение, или, по крайней мере, мнение огромного большинства? По некоторым чертам картины можно бы почти остановиться на первом, но, помышляя о том, кто и в каком положении написал и говорил то, что нам, теперь, кажется столь дерзким, о строгости нашей духовной ценсуры, об уме и тонком такте митрополита Гавриила и о других окружавших обстоятельствах, — должно, не колеблясь, далеко отвергнуть эту мысль. Сперанский теоретически начертал себе облик умного, но злаго монарха, угадав, в высшем прозрении, черты его, как впоследствии угадывал и многое другое, и начальство его безбоязненно допустило этот облик, не видя в нем никакой применимости к настоящему. Это не умаляет, однако же, примечательности самого факта, и, конечно, ни в одно из последующих царствований, ни от одного из наших проповедников не слышалось уже подобных разборов в церкви».

7. Они служат добавлением к сказанному на стр. 40-55 первого тома «Жизни графа Сперанского».

8. La Russie et les Russes, I, 159. Нечто подобное есть и у Шницлера в Histoire intime de la Russie sous Alexandre et Nicolas, II, 232.

Текст воспроизведен по изданию: К биографии графа М. М. Сперанского. Материалы. - Заметки барона М. А. Корфа // Русская старина, № 2. 1902