Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

РУССКИЕ ВОЛЬНОДУМЦЫ В ЦАРСТВОВАНИЕ ЕКАТЕРИНЫ II.

Секретно-вскрытая переписка.

1790-1795.

Самою темною и необъясненною эпохою в истории, так-называемых, московских мартинистов остается доныне время от назначения в Москву главнокомандующим князя Прозоровского (февраль 1790 г.) до ареста Новикова (апрель 1792 г.).

Это была эпоха усиленного за ними надзора, окончательного раззорения «Типографической компании», разрушения новиковского кружка и безгласности относительно последних его действий.

Пробел, о котором здесь говорится, в значительной степени восполняется следующими за сим копиями о писем, которые снимал московский почт-директор И. Б. Пестель для московского главнокомандующего кн. Александра Александровича Прозоровского. (1790–1795 гг.)

Главный центр, в которому тяготеют сведения, заключающиеся в этих письмах, составляет маиор Алексей Михайлович Кутузов, Розенкрейцер (Velox, по прозванию), отправленный орденом в Берлин еще в начале 1787 года для изучения алхимии, причем с ним отправился мекленбуржец — барон Шредер (по прозвищу Sacerdos), прибывший в 1783 году в Россию и сделавшийся в Москве влиятельным лицом между масонами. Письма, писанные Кутузовым к московским друзьям и получавшиеся им от них, составляют обширнейшую часть печатаемой ныне корреспонденции. В них рисуются сами собою портреты действовавших в розенкрейцерстве лиц, коллекция которых пополняется и некоторыми другими письмами.

Перед нами теперь, как живые, восстают эти давнишние покойники. Вот сангвинический Лопухин (Philus), всегда готовый на [58] помощь ближнему, пылкий, «с засученными рукавами» шагающий без устали по московским улицам и закоулкам, готовый иногда и «подпить», но измышляющий всякие средства, чтобы достать денег, когда дело идет о подаче милостыни, о посылке денег другу Кутузову, или учившимся на его счет за границей — Невзорову и Колокольникову. Вот робкий князь Н. Н. Трубецкой, которого письма похожи часто на молитвы, принимающий смиренно дерзкие выходки барона Шредера, знающего, в кому можно писать таким тоном, склонный отмалчиваться в затруднениях или обходить их как-нибудь, но добрый и доверчивый до конца, не смотря на явные поводы к разочарованию. Вот легкий абрис И. П. Тургенева, рисующийся самим отсутствием его писем, которых от него и не ждут, зная его леность, как корреспондента, столько же как и его неумелость, как сельского хозяина. Сам благородный, слишком доверчивый и слабохарактерный Кутузов выливается наружу с прекраснодушием, какого лишь можно ожидать от переводчика и обожателя «Мессиады». Всех их обманывает до конца плут, хотя и жалкий своей нищетою, барон Шредер, ненавистник Новикова (Collovion), открывшего еще в Москве проделки этого пришлеца. Черты характера Шварца, князя Энгалычева и других розенкрейцеров и их друзей также не могут не обратить на себя внимания.

Что поражает более всего в письмах этих людей, которых так скоро ожидало преследование, как бы каких-либо преступников? Не будем говорить о чувствах христианских, бывших всегдашним и всем известным достоянием их. Но посмотрите на то, что их волнует, радует, огорчает прежде всего в делах мирских. Люди эти на столько проницательны и беспристрастны, что, жалуясь на притеснения некоторых вельмож, они не смешивают с ними монархиню, до которой не всегда может доходить истина. Но они благоговеют перед Екатериной, которой царствование было первым кротким у нас и отделяется целою бездною от всех предшествовавших эпох. Люди эти, обремененные на родине горем и заботами, страждущие на чужбине от бедности и унижений (как Кутузов), слезно горюют о всяком обстоятельстве, кажущемся вредным для блага России; ликуют и забывают невзгоды, утешаясь добрыми вестями об ее успехах. Килия, Измаил, Мачин — заставляют радостно биться их сердца. Потемкин, Репнин, будущий спаситель отчизны Михаил Илларионович Кутузов — вот имена, которые восхищают их! Все это искренно и живо, — и, читая их имена, вы, ради таких чувств, прощаете им их простодушие, их доверчивость, с которою они, не смотря на часто [59] испытанные обманы, ожидают успехов алхимических работ, сочувствуют какому-нибудь уличенному шарлатану Шредеру, толкуют о путешествующих важных масонах, говорят о собрании в Персии высоких и таинственных начальников ордена и т. п. Прочтите эти письма — и вы полюбите тех, кто писал их, не смотря на эти простодушные увлечения я заблуждения.

В ряду этих писем мелькают образы женские, любезные и оригинальные. В нескольких из них вся на лицо, как живая, эта любезная, добродетельная Е. В. Хераскова — жена автора «Россияды», этого «мужа добра», мало знакомого позднейшему потомству; Хераскова, о которой сами мы слыхали от стариков, говоривших о ней не иначе, как с умилением. А вот для противоположности — графиня Анна Борисовна Апраксина, рожденная княжна Голицына, тоже добрая, умеющая утешить и развлечь страдальцев, но «веселого нрава», как сама о себе говорит, не смотря на свой седьмой десяток. Эта беззаботная и беззаветная женщина, истинное дитя своего времени, была другом молодости знаменитой тогдашней красавицы княгини Елены Степановны Куракиной, благодаря кредиту которой и графа П. И. Шувалова, она еще при Елисавете Петровне получила разводную от мужа, с правом даже называться, буде пожелает, по прежнему, девичьим именем княжны Голицыной. Не имевши детей, будучи одна на свете, Анна Борисовна шутя провела жизнь; но немногих уцелевших от нее строк довольно, чтобы видеть, что сердце ее осталось открытым для добра, для друзей и внушало ей, что говорить и что делать, когда их постигали жизненные невзгоды, — и многое да простится ей за это.

Едва-ли не в первый раз еще представляются нам в этой обширной корреспонденции черты, довольно рельефно изображающие Настасью Ивановну Плещееву — предмет первой привязанности юноши-Карамзина, нежно любившую его и близь которой он иногда проводил дни в литературных работах и в беседах. Страстная натура ее высказывается на всяком шагу: она и любит беззаветно, и ненавидит безгранично. Явная холодность в ней Карамзина, по возвращении его из-за границы, не изменяет нисколько ее чувств к нему, — и всякое внимание его, хотя бы случайное, принимается ею чуть не с умилением. Письма ее и отчасти ее мужа, играющего роль не более как статиста, открывают нам прелюбопытные вещи. Оказывается, что Н. И. Плещеева, когда-то вдохновлявшая Карамзину стихи и которой, вместе с ее мужем, он посвятил свои «Письма Русского Путешественника», всеми силами старалась отклонить его от заграничной поездки, проклинала «злодеев», [60] подговаривавших его ехать в чужие краи, — и, по возвращении его в Москву, всячески противилась тому, чтобы он издавал «Московский Журнал»; наконец возненавидела окончательно «мартинистов» за то, что они оказывали ему, по прежнему, будто бы лицемерные ласки, не смотря на то, что начали не терпеть его. Враждебное расположение к Карамзину окончательно утвердилось в мартинистах вследствие напечатания им объявления о «Московском Журнале», провозгласившего, что издатель не будет помещать в нем статей теологического и мистического содержания, в чем высказался явный разрыв его с ними, принявшими эти выражения, не без основания, прямо на свой счет. Вообще весть об издании Карамзиным журнала была встречена неблагосклонно. Мартинисты просто считали его незрелым и неспособным для такого дела и видели в его решимости только упрямство в исполнении предвзятой, наперекор всему, мысли сделаться немедленно автором, с которою он и ездил за границу, чтобы приготовиться скорее к деятельности, для которой не было у него ни жизненной опытности, ни познаний. А. М. Кутузов, огорченный объявлением о журнале, но не переставший любить сердечно Карамзина, прислал Плещеевой из Берлина особое письмо, иронически выражающее самонадеянные упования неизвестного юноши, выступающего на журнальное поприще, причем ясно намекал на своего молодого друга. Он даже удивлялся, что солидный Херасков обещал свое сотрудничество легкомысленному его предприятию. Плещеева и другие друзья Карамзина боялись неуспеха его, насмешек и проч. Немногие письма самого Карамзина, ныне печатаемые, носят на себе отпечаток какой-то сдержанности и недовольства, не смотря на дружеские уверения, и выражают то, что он понимал неестественность и натянутость новых своих отношений в старым друзьям. В них есть что-то такое, что французы называют «guinde» и «compasse», свойственное юноше, побывавшему даже в Лондоне (что было редкостию) и входящему в роль писателя (тоже в то время редкость). Но, слава Богу! Карамзин не поддался ни на что; ему что-то говорило: «son anch’io pittore», и творения его прославили его имя.

Таковы черты, с которыми не лишним будет познакомиться читателю, приступающему к чтению обнародуемых ныне писем.

___________________________________

Копии секретно-вскрытых писем, вместе с подлинными рапортами Пестеля и реестрами, писанными его же рукою, расположены им в подлинном деле по месяцам (не совсем исправно) и, [61] таким образом, все бумаги составляют сборник из 415 перенумерованных листов, начиная с 19-го июля 1790 по 1800 г. Каждая тетрадь озаглавлена годом (1790, 1791 и т. д.) Донесения Пестеля писаны на листках почтовой бумаги (в четвертушку); копии — четким почерком сняты на листах сероватой, золотообрезной бумаги с водяным знаком, изображающим льва и рыцаря, с надписью pro patria (за отечество). Заметим, что этот же самый сорт бумаги употреблялся и при дворе Екатерины II — при докладах императрице. О характере и значении секретного вскрытия писем в царствование Екатерины II мы здесь не говорим, так как об этом в «Русской Старине» была уже подробная статья профессора А. Бриннера: «Вскрытие чужих писем и депеш при Екатерине II» (перелюстрация). «Рус. Ст.» 1873 г., т; VII, стр. 75–84.

Собрание ныне печатаемых писем редакция «Русской Старины» получила еще в 1871 г. от А. А. Бородулина, жителя одной из за-Московных губерний. Г. Бородулин уведомил нас, что эти документы были им куплены лет восемь пред тем, после смерти одного умершего купца вместе с конторскими старыми бумагами, которые были употребляемы для завертки разных товаров в лавке; только благодаря тому обстоятельству, что письма 1790–1800-х годов были переплетены, купец не успел их растрепать и уничтожить, но уничтожение уже началось: из сборника вырвано довольно много листков. Ред.

___________________________________

1790.

Сиятельнейший князь, милостивый государь. У сего имею честь представить известную вашему сиятельству копию, с покорною просьбою о возвращения мне вчерашней таковой же на пояснение только. Считая, что ваше сиятельство, по прочтении, оную ко мне обратить изволите для сохранения, не оставил у себя копию, которую непременно мне должно иметь; по сличении оной, не премину вашему сиятельству вторично представить.

Важным себе долгом поставляю употребление всевозможного старания по сей корреспонденции.

С непременным высокопочитанием и таковою-ж преданностью пребыть счастие имею, сиятельнейший князь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Иван Пестель.

19-го июля 1790 1. [62]

Реестр копиям с писем к Алексею Михайловичу Кутузову, в Берлин. № 1-й — от Настасьи Плещеевой, № 2-й — Алексея Александровича Плещеева, оба от 22-го июля 1790 г. из села Знаменского. Оригиналы с первою почтою, по их надписям, отправлены быть имеют. Иван Пестель.

Москва, 31-го июля 1790.

1.

Настасья Плещеева — Алексею Михайловичу Кутузову, в Берлин.

22-го июля 1790 г. Знаменское.

Ежели-б вы знали, сколько ваше письмо меня разогорчило, вы бы верно лучше желали обмануть меня, нежели сказать, что вы долго не будете. Я как радовалась, делала планы в голове своей, как бы вас уговорить сюда в деревню погостить. Вы бы здесь были так уединены, как вам угодно. Но все сии воображении вашим письмом разрушились — и я горько заплакала. Право, вы так не можете меня любить, как я вас люблю. Ежели бы вы столько-ж любили, все бы вы оставили. Кто три года чего не мог сделать, то уже хотя десять живи, так все то-ж будет. Я вам сие пророчествую и, истинную правду сказать, я никакого успеха вам не желаю, потому что пользы никому быть не может. Вольно вам мучиться и жить в чужой земле ни почто, и никто не скажет спасиба. Я сколько-нибудь всех ваших друзей знаю и лучше хочу для них остаться при моем недоверчивом нраве, нежели с вашею легковерностью.

Вы очень хорошо рассуждаете и совет ваш полезен, ежели бы я его уже сто раз не употребляла. Какая была польза тем людям, которые прежде вас уверяли меня в дружбе, обманывать меня, однако-ж, очень долгое время они сие продолжали и ныне есть некоторые — также продолжают, да я уже знаю, как мне с ними вести себя, то что-ж вы на сие скажете? Я вам точно докажу это, что сие со мною было, есть и будет. Я не хочу тех людей именовать. Ежели бы я говорила с вами, не было бы у меня тайного от вас ничего, а то я пишу и осуждена на долгое время писать. А мне тысячу вещей желается вам сообщить, но писать [63] никак не могу решиться. Первое для того, что письмо может пропасть; второе и для того, как вы не захотите отвечать, то кто вас принудит, а я только рассержусь, — и опять выйдет ссора, которая и так мне очень дорого стоила.

А что вы пишите про нашего общего друга — милорда Рамзея 2, то, к несчастию, я почти всего того-ж ожидаю. Вы так написали, как бы вы читали в моем сердце; но, к счастию, что не все, например, вы знаете причины, которая побудили его ехать. Поверите-ль, что я из первых, плакав пред ним, просила его ехать; друг ваш Алексей Александрович — второй. Знать, что сие было нужно и надобно. Я, которая была вечно против оного вояжа, и дорого, дорого мне стоила оная разлука. Да, таковы были обстоятельства друга нашего, что сие непременно было должно сделать. После этого скажите, возможно-ли мне было и будет любить злодея, который всему почти сему главная причина? Каково расставаться с сыном и другом, и тогда, когда я не думала уже увидеться в здешнем мире. У меня тогда так сильно шла горлом кровь, что я почитала себя очень близкою в чахотке. После сего скажите, что он из упрямства поехал. Я все бы вам порядочно описала, но, право, сил нет писать в страхе, что письмо пропадет.

Вы пишете, что он будет навсегда презирать свое отечество, и сама сего смертельно боюсь. А как я составляю часть того-ж, то и меня, стало, будет ненавидеть. Горько мне сие думать. Вы говорите, чтобы я ему простила сию слабость. Это уже не слабость, а более; чувствую, к стыду моему, что я на него буду сердиться и мучить себя стану. А того, кто причиной сего вояжу, вообразить без ужаса не могу, сколько я зла ему желаю! О, Тартюф3!

Что еще более вам скажу, что я в себе и за добродетель не почитаю, но сие родилось со мною, что я от роду моего никому зла не желала, знать, что мне больно! Полно мне о сем писать; а скажу вам только то, что я, увидев Рамзея, не стану с ним говорить о его вояжах. Вот моя сатисфакция за его редкие письма; и ежели он начнет, то я слушать не стану. Ежели будет писать — читать не стану, и первое мое требование, дабы он не отдавал никак в печать своих описаний.

Прости, мой любезный Алексей Михайлович! Бросьте свои гужи и не стыдитесь, что дюжи. Я вашими словами говорю. Право, тяжело с вами так долго быть розно. Я же столько вам сказать хочу. [64] Прощайте, любите; я хотя и мало достойна по моим всем недостаткам, но по любви моей, право, я стою вашей дружбы. Будьте уверены, что вы имеете всегда верноистинного друга в Настасье Плещеевой.

А жена ваша иначе никак не подписывается, как Кутузова, а теперь было не захотела; однако, отдав письмо, вздумала непременно подписаться, и поспешила. Прощайте еще. У нас два уже письма впереди этого к вам, и теперь, не получа ответа, к вам писать не буду.

Mon cher ami. Je vous aime et vous aime beaucoup, beaucoup. Je souhaite vous voir bientot. Je vous suis toujours fidele, votre fidele ami Alexandre (sic) de Pleschejeff-Coutousoff.

[(Перевод). Мой милый друг, я вас люблю и люблю много, много. Желаю вскоре свидеться с вами. Я вам всегда верна, ваш верный друг Александра Плещеева-Кутузова].

2.

Плещеев — А. М. Кутузову.

22-го июля 1790 г. Знаменское.

Письмо, любезный друг, мы от тебя получили, которое нас обрадовало и огорчило. Обрадовало тем, что мы давно от тебя не получали писем, а огорчило, что нет по письму твоему ни малой надежды скоро тебя видеть в России. Ты справедливо, любезный друг, завидуешь моему состоянию, особливо, когда я в деревне. Здесь подлинно я имею время помышлять о самом себе, если бы только имел на то истинное желание; та беда, что не место и не уединение побуждают быть с самим собою, но твердое и неослабевающее намерение, которым я не достаточествую; однако-ж, любезный друг, не закрасневшись могу сказать, что я более провождаю полезных часов в деревне, нежели в городе. Думаю, уже тебе известно, что мы в начале нынешнего месяца на море одержали над шведами совершенную победу, как над большим, так и над галерным их флотом, ибо взяли более пяти тысяч пленных. Дай Боже, чтоб эта победа нам принесла мир. Наш Николай Михайлович4 уже, надеюсь, возвращается от англичан к русским. Нетерпение мое велико видеть этого любезного мне человека.

Ты меня в письме твоем обрадовал, что надеешься на пользу [65] его путешествия. Дай Боже, чтобы он, приехав сюда, сказал нам, что люди везде люди, а ученые его мужи ни на одну минуту не сделали его счастливее прежнего.

Прощай, любезный друг! люби меня. Дети мои тебя помнят и целуют, а жена моя сама к тебе пишет.

___________________________________

Рэестр. Копия с письма Марьи Вилемсоновой к Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин. По обстоятельнейшим выправкам оное письмо прислано на почту от Семена Ивановича Гамалея и запечатано его печатью, также и надпись его руки.

Оригинал с первою почтою отправлен быть имеет. Иван Пестель.

Москва, 14-го августа 1790.

3.

Марья Вилемсонова — А. М. Кутузову.

22-го июля 1790 г. 35 верст от Москвы.

Милый и любезный друг Алексей Михайлович. Не знав вашего пребывания, что вы находитесь в Берлине, писала к вам в Москву; но, по несчастию, приехав сюда, узнала от Карла Христофоровича Недергофа, что вас здесь нет. Жалела сердечно, что не могла вас видеть, — того человека, которого муж мой покойный так страстно любил. Я привезла копию его сюда и хотела вам показать и оставляю его у крестного его отца — Карла Христофоровича Недергофа, который столь великодушен, что намерен его сам в корпус отдать и у себя оставить до весны. Я сим поступком столь чувствительно тронута, что по гроб мой благодарностию ему обязана буду, а прочие покойного друзья все замолчали, будто их не было никогда. Но вы, любезный друг, знаю, что из числа не тех молчаливых. Вы, конечно, вспомните, что вы имеете сына, который точная копия ваша, т. е., мой Петруша, и вы его, знаю, что возьмете к себе и будете его воспитывать себе подобным, любя свою старую и, в теперешнее время, несчастную Пургу. Вы слово дали вотчиму его, т. е., любезному моему Вилемсону, когда сын ваш только родился, так я в той надежде только остаюсь, что вы слово свое сдержите.

Желаю вам всякого благополучия, наипаче здравия, и остаюсь, любезный мой друг, ваша по гроб мой несчастная приятельница — Марья Вилемсонова. [55]

___________________________________

Копия с письма из Москвы от 15-го августа к Алексею Михайловичу Кутузову в Берлин. Оное письмо писал князь Николай Никитич Трубецкой. Иван Пестель.

Москва, 19-го августа 1790.

4.

Князь Николай Никитич Трубецкой — А. М. Кутузову.

15-го августа 1790 г. Москва.

№ 23. Письмо твое, мой друг, под № 18-м я получил; теперь жду с нетерпением Лихаса; удивляет меня Зенкбейль, видно он раздумал ехать в Россию и нашел себе место. Теперь скажу о себе, что я здоров и что мы все в величайшей радости о заключенном мире со Швециею. Бог, спаситель наш, да благословит любезное наше отечество примирением и с турками. Ты знаешь, мой друг, мой антузиазм во всем; касающемся до отечества нашего, и следовательно, не дивися, что я плакал, как баба, от радости, узнав, что мы со Швецией примирились; колико-ж я обрадуюсь, когда и турки принуждены будут примириться, — а мне что-то сердце говорит, что и сие не умедлит. Соединим, мой друг, молитвы наши и воззовем к Богу, который сам о себе сказал, что Он есть любовь, да излиет Он любовь в сердца человеческие и да излиет на всех нас мир, который Он обещал даровать всем. Прости, писать мне нечего. Я тебя в мыслях обнимаю, твой друг Р.

___________________________________

Сиятельнейший князь, милостивый государь. Благодетельное писание от 22-го сего месяца, коим вашему сиятельству меня почесть угодно было, имел я счастие вчерашнего числа получить. Упоминаемое письмо, в копии, которую я доставить имел честь, уповательно дошло под чьим-либо кувертом, ибо не чрез Петербург, не чрез Ригу, писем из Берлина на имя замечаемых особ получено не было. Важным себе долгом поставляю я иметь неослабное смотрение за сею перепискою и совершенно удостоверить могу, что ничего замечания достойного, чрез вверенный моей дирекции почтамт, без уважения пройти не может.

Позвольте, сиятельнейший князь, мне воспользоваться сим случаем, поручить себя продолжению милостивого вашего сиятельства ко иве расположению, коим вяще удостоиться важным себе долгом почитает пребывающий с глубоким почтением, сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства, всепокорнейший слуга — Иван Пестель.

Москва, 24-го августа 1790.

Рэестр. Переведенные выписки из двух писем на немецком диалекте, полученных из Лейпцига, на имя подмастерья книгопродавца Зандмарка Ивана Миллера.

1-я — от шурина его Карла Тирбаха. [67]

2-я — от брата его Августа Миллера.

Оригиналы доставлены по их надписям сего же числа. Иван Пестель.

Москва, 2-го сентября 1790.

5.

Карл Тирбах — книгопродавца подмастерью Ивану Миллеру.

14-го августа 1790 г. Лейпциг.

Любезный шурин. Не намерен я более беспокоить тебя моими укоризнами, а скажу тебе только, что родительница твоя весьма о том сожалеет, что ты предпочел лучше жить в столь отдаленной стране, нежели между друзьями, тебя любящими и которые поставили-б себе в удовольствие всеми силами споспешествовать к соделанию твоего счастия. Но как ты уже в таких летах находишься, в которых тебе лучше знать должно, что для тебя теперь и в предбудущее время полезно быть может, то, кажется, всуе было-б уговаривать тебя к оставлению твоего намерения; однако-ж, прошу тебя, как друг, ради собственной твой пользы, рассуди, какой ты шаг намерен сделать. Ты чрез то основываешь свое счастие или несчастие на всю твою жизнь, и что ты почитаешь счастием теперь, может подать тебе после повод к чувствительнейшему раскаянию. Великих сокровищ ты там не соберешь, чтобы с ними, как ты пишешь, в отечестве твоем прожить можно было. Но ежели ты намерен после некоторого времени возвратиться, то здравый разум велит лучше теперь возвратиться, нежели по истечении нескольких лет, когда телесные и душевные силы начнут ослабевать. Еще раз тебя прошу обо всем прилежно рассудить и сравнить настоящее с будущим. Еще руки наши для принятия тебя готовы. Избери, что ты считаешь полезнее для всей твоей жизни, и напиши ко мне с первою почтою, на чем ты решился. Между тем, постараюсь я накупить всего того, в чем ты можешь иметь нужду в Москве в самом начале. Твой бывший учитель, г. Дитрих, все уже себе написал и постарается тебе доставить; однако-ж, говорил он, большей части надобных тебе вещей не прежде накупить может, как на будущей ярмарке. Тогда все уже будет готово и ответ твой решит, здесь-ли или в Москве тебе в том будет настоять надобность.

Прощай, любезный шурин. Остаюсь твой искренний друг и зять — Карл Тирбах. [68]

___________________________________

6.

Август Миллер — Ивану Миллеру.

17-го августа. Берлин.

Любезный наш зять прислал ко мне последнее письмо твое с тем, чтобы я из оного мог узнать о твоих обстоятельствах. По истине, любезный братец, ты находишься в худом положении; но когда получишь требуемые тобою вещи для поселения твоего в Москве, можешь-ли себе тем помочь? Любезный братец, я хочу откровенно и по-братски с тобою говорить. Наш зять Тирбах и я сам думаю (может быть, без всякого основания), что ты имеешь долги и делаешь сей отчаянный шаг в надежде получения себе помощи; но ты, может быть, будешь о том после сожалеть, для того, что должен будешь с нами расстаться навсегда и что в таковых случаях в России очень опасно. Буде же догадка моя справедлива, что ты находишься в долгах и себе чрез то пособить желаешь, равномерно и усматриваешь мало для себя там пользы, то лучше признайся мне чистосердечно в том и ничего не скрывай. Мы постараемся, в таковом случае, тебя освободить. Не лучше-ли тебе возвратиться к своим друзьям, нежели быть во всю жизнь несчастным и лишенным помощи всех твоих родственников. Я сам хочу тебе пособить и избавить тебя от долгов.

Я бы тебе того не говорил, еслиб друзья твои не в таком дальнем расстоянии от Москвы находились. Россия вообще в таковом случае, уповательно, весьма опасное государство; ежели кто придет в упадок, то уже не может опять себе пособить, по причине господствующих там строгих законов, и с трудностию может выйти из России.

Итак, еще тебя прошу, любезный братец, подумай обо всем прилежно, прими во уважение твое будущее счастие и несчастие, — и когда надеешься ты снискать себе там честное пропитание, то останься. Все отдаю на твое благорассуждение, усердный твой брат Август.

___________________________________

Три копии с писем в Берлин: 1-я — к Алексею Михайловичу Кутузову. 2-я — включенная в первой к г. Кутузову, адресованная к Сасердосу с векселем на 100 луидоров; 3-я — к Алексею Михайловичу Кутузову. Оные все три следуют от князя Николая Никитича Трубецкого. Оригиналы отправлены по их надписям. Иван Пестель.

Москва, 19-го сентября 1790. [69]

7.

Князь Н. Н. Трубецкой — А. М. Кутузову.

12-го сентября. Москва.

Тебе уже известно, мой друг, из последнего моего письма, что Поректус едет в Петербург, и я столь много занят его отправлением, что почти не имею для себя ничего времени, чего ради и не жди от меня, без особливой нужды, длинных писем до самого возвращения Поректуса, который будет, коли Богу угодно, в январе. Я здоров; Лихас приехал и я получил твою посылку, за которую благодарю. Прости. Приложенное письмо отдай Сасердосу. Я тебя в мыслях обнимаю. Р.

8.

Князь Н. Н. Трубецкой — А. М. Кутузову.

(Перевод). Любезный друг! Спешу послать вам вексель в 100 луидоров и затем уверить вас, что если бы только я был в состоянии, то дружба к вам совершила бы невозможное, и я бы прислал необходимые вам 1,000 луидоров, но сделать этого не могу. Что же касается до 100 луидоров, то вы будете получать их ежегодно. Прощайте, друг мой; обнимаю вас и есмь навсегда друг ваш Р.

9.

Князь Н. Н. Трубецкой — А. М. Кутузову.

1-го сентября. Москва.

№ 25. Любезный друг! Поректус дал мне коммиссию к тебе написать, что он, по причине той, что его сын надеется вступить в службу, едет с ним на несколько месяцев в Петербург, почему и просит тебя, чтобы ты, до возвращения его, к нему писал на имя Филуса, который уже будет к нему доставлять твои письма. О себе скажу, что я и все наши, благодаря Бога, здоровы. [70] Нового у нас нет ничего к твоему сведению; итак, объемля тебя мысленно, есмь твой друг Р.

___________________________________

Три копии с писем к Алексею Михайловичу Кутузову. Первая от князя Николая Никитича Трубецкого и другие две, включенные в первой, неизвестно от кого. Оригиналы отправлены по их надписям. Иван Пестель.

Москва, 19-го сентября.

10.

Князь Н. Н. Трубецкой — А. М. Кутузову.

Москва.

№ 26. Любезный друг! Письмо твое под № 22 я получил и на оное скажу, что участь твоего бывшего приятеля еще никому неизвестна. Я здоров, слава Богу, и пишу теперь только для того, чтобы тебя предупредить, чтоб ты не беспокоился, ежели долго от меня не будет писем, ибо сему будет причиною вояж Поректусов, который после завтра едет. Прости, мой друг; будь здоров и пиши чрез Филуса чаще. Твой друг Р.

11.

Неизвестный — А. М. Кутузову.

23-го сентября.

Здравствуй, любезнейший друг! Поректус, об отъезде которого друг наш здесь пишет, уже уехал. Недели две назад я к тебе писал; теперь много писать не имею времени и нового ничего нет. Все твои друзья живут спокойно и здорово; у меня только очень теперь голова болит. Насморк сильный, однако-ж, дело нестрашное. Приложенное письмо, по коммиссии от Поректуса, отдай по надписи. О Радищеве сказывают, что он, лишенный чинов и дворянства, отправлен на 10 лет в ссылку. Указа о сем я еще не читал. О семействе его государыня, сказывают, взяла попечение, свойственное ее милосердию. Книгу его, по сие время, не могу достать прочесть для любопытства.

___________________________________

Копия со включения, находившегося в письме в Алексею Михайловичу Кутузову, из Москвы от 23-го сентября.

12.

Неизвестный — А. М. Кутузову. [71]

(Перевод). Свидетельствуя вам, любезнейший брат, ненарушимую к вам дружбу, посылаю вам второй вексель князя Трубецкого, порученный мне для пересылки вам Порректусом (Porrectus) пред его отъездом отсюда. Все из братьев, которым вы всегда были дороги, за удовольствие себе поставят услужить вам; в числу их и я себя причисляю. Да будет искание царствия Божия и правосудие Божие единым основанием дружбы нашей, с которою есмь и непрестанно буду вашим преданнейшим братом и покорнейшим слугою. Филус.

Р. S. Хотя, дорогой друг, вы никогда и не воспоминали обо мне в ваших письмах к Порректусу, но я надеюсь, что вы не позабыли меня.

13.

Неизвестный — А. М. Кутузову.

30-го сентября. Москва.

И тебе желая сделать удовольствие дружескими известиями, и себе доставить оное в беседе с тобою, хотя чрез письма, пишу к тебе, любезнейший друг! Друзья твои здешние, сколько мне известно, живут спокойно и здорово. Я ожидаю от тебя писем ко мне и для доставления к князю Николаю Никитичу5. Ты, мой друг любезный, скучаешь, сказывают, и весьма желаешь уединения, что я и из писем твоих знаю. Часто и во мне рождаются чувства такого-ж желания. Но я думаю, что для безвредного и достойного наслаждения уединением, нужно прежде гораздо устроить сердечную пустыню и утвердить в Едином. Что-ж тебе сказать нового? Ничего интересного не знаю. Радищев, подлинно, сослан на 10 лет в одно отдаленное место в Сибири, слишком за 5,000 верст от Москвы, чрез которую уже он и провезен. Он, сказывают, в раскаянии и многие видели его. Я, совсем не [72] зная его и даже лица его никогда не видав, по человеколюбии жалею о его судьбе и о заблуждениях его, и не знаю, то или другое заслуживает большего сожаления в рассуждении истинного его блага. Камердинер его, сказывают, желал неотменно следовать за ним в ссылку и сие позволено ему к чести для него. Приключение сего несчастного, конечно, болезненно сердцу твоему, привыкшему от самой юности любить его. Жаление твое о нем, конечно, извиняют все, имеющие сентименты честности. Впрочем, сие мучительное, конечно, для тела состояние, в котором он ныне находится, может быть полезно будет душе его, яко могущее ему поспособствовать увидеть свои заблуждения, обратиться на путь христианский, на котором стоя, не можно делать таких дел, за каковое он теперь страждет. Да, конечно, я думаю, не сделал бы он сего, ежели бы он был тем, что называют здесь мартинистом О приязни твоей с ним здесь все знают. Но также знают, кажется, и о разности твоих принципий с ним. Книги его я никак не мог достать прочесть по сие время. Прости, любезнейший друг. Спешу застать почту. Ph.

Пожалуй, пиши ко мне.

(Продолжение следует).


Комментарии

1. При подобных отношениях препровождаемы были почт-директором Пестелем и последующие копии с секретно вскрываемых им писем, Это — тот самый Иван Борисович Пестель, который впоследствии, в 1806 г., был назначен генерал-губернатором Сибири и о котором недобрая память живет в этом крае и по сие время. Помощник его, по деятельности в московском почтамте, Трескин был переведен им в Иркутск губернатором. В 1809 году Пестель уехал в Петербург и отсюда-то с помощью таких сподвижников, каким был Трескин, правил Сибирью.

Сын Пестеля — полковник П. И. Пестель, декабрист, умер 13-го июля 1826 г. Известно, что он презирал своего родителя. Ред.

2. Н. М. Карамзина.

3. Гамалея?

4. Карамзин.

5. Трубецкому.

Текст воспроизведен по изданию: Русские вольнодумцы в царствование Екатерины II. Секретно-вскрытая переписка. 1790-1795. // Русская старина, № 1. 1874

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.