Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ГРАФ ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ ПОТЕМКИН

(Биографический очерк).

Редакции «Исторического Вестника» сообщены Г. В. Есиповым несколько интересных и до ныне еще нигде не напечатанных документов, касающихся графа П. С. Потемкина, а именно: его духовное завещание, письма жены, прошение последней на высочайшее имя, донесение о предсмертной болезни графа и высочайшие повеления относительно его семейных дел. Приводя в своем месте означенные документы, считаем не лишним предпослать им краткий биографический очерк этого, во многих отношениях замечательного государственного деятеля. Помимо могучего покровительства князя Таврического, своего родственника, граф Потемкин успехами своими на служебном поприще был обязан и собственным дарованиям. Его удачная борьба с пугачевщиной, личная храбрость во время обеих турецких кампаний, разумная распорядительность и неутомимая деятельность в Кавказском крае, наконец, содействие к водворению гражданского благоустройства во вновь покоренном Крыму (событие, которому в нынешнем 1883 году исполнилось сто лет) обратили на графа Потемкина справедливое внимание Екатерины II. Заслуги свои он омрачил злодейским поступком с беглым персидским принцем, причем опозорил себя грабежем. Страх наказания довел его до самоубийства, и память Потемкина до сего времени остается не оправданною, не избавленною от позора... Все эти биографические данные придают большой интерес его личности, которую [346] мы постараемся в возможной полноте воспроизвести в нашем очерке.

Павел Сергеевич Потемкин — младший из трех сыновей двоюродного дяди знаменитого князя Таврического, секунд-маиора Сергея Дмитриевича Потемкина и его супруги Анны Михайловны, рожденной княжны Крапоткиной — родился в 1743 году 1. Отец его, человек низкой, злой души, всячески старался разладить двоюродного своего брата, Александра Васильевича (отца князя Таврического), с его женою, Дарьею Васильевною, возбуждая в нем ревность и подозрительность и дошел, наконец, до того, что когда у них родился сын Григорий, будущий герой царствования Екатерины, то убедил отца, что он незаконнорожденный. Старик поверил этой гнусной клевете и даже подал челобитную о расторжении брака, написанную под руководством клеветника. Защитником бедной жены Потемкина был Г. М. Козловский: привезя старого сумасброда в присутствие, он истребовал возвращения челобитной с надписью.

Эта низкая черта характера С. Д. Потемкина вполне его обрисовывает и, вместе с тем — если допустить наследственность нравственную — служит плохим ручательством за душевные качества его сыновей. Нам неизвестна биография старшего, но оба младшие, конечно, не могли назваться идеалами добродетели. Михаил Сергеевич в 1782-1790 годах был генерал-кригс-коммисаром; князь А. А. Вяземский прочил его в государственные казначеи; но, судя по отзывам Екатерины, в «Дневнике» Храповицкого, он был игрок, в делах денежных человек сомнительной честности. После смерти могущественного своего троюродного брата, М. С. Потемкин был послан в Яссы для денежных рассчетов о сорока миллионах рублей, отпущенных покойному во время последней турецкой войны... «но смерть сего коммисионера» говорит Храповицкий 2 «оставила дело без конца, спасла Попова и плутов». Эта смерть по отзывам того же лица (с 13-го на 14-е декабря 1791 года) была, какая-то, «странная» 3. [347] Той же странной смертью умер через пять лет и Павел Сергеевич Потемкин, к биографическому очерку которого мы теперь возвращаемся.

Получив образование в московском университете, он в молодых годах занимался литературою, печатая первые свои опыты в московских журналах, издаваемых Херасковым. Из французских писателей особенно уважал он Ж. Ж. Руссо и с 1767 по 1770 год перевел и напечатал четыре особенно замечательные сочинения философа-мизантропа 4. Но занятия литературные не отвлекали Потемкина от службы. Поступив в лейб-гвардии семеновский полк, он обратил на себя внимание усердием и исполнительностью. Перейдя в действующие войска в первую турецкую кампанию, будучи уже капитан-поручиком и камер-юнкером, он, 22-го сентября 1770 года, получил орден св. Георгия 4-й степени. Затем, благодаря покровительству своего троюродного брата, быстро повышаясь в чинах, через три года был уже бригадиром. Не оставляя пера, Потемкин воспевал великие события, которых был свидетелем, или участником 5, написал две драмы в стихах 6 и вообще посвящал свои досуги, впрочем весьма редкие и непродолжительные, занятиям словесностью, отечественною и иностранною. Важные политические события, в которых он, по милости своего покровителя, был призван принять весьма деятельное участие, отвлекли его окончательно от мирных, умственных развлечений.

Внезапная кончина доблестного Александра Ильича Бибикова (9-го апреля 1774 года) в ту самую минуту, когда он готовился нанести решительный удар «Пугачевщине», открыла Потемкину широкий путь к отличиям. Произведенный в генерал-маиоры, он, в начале июня 1774 года, был отозван из действующей армии и снабженный особенною инструкциею (11-го июня) был откомандирован в Казань и Оренбург для исследования причин возмущения, приискания мер к устранению их и установлению прочного порядка на Яике. В десяти пунктах помянутой [348] инструкции, Екатерина, облекая Потемкина обширными полномочиями, изложила все то, что от него требовалось, как от главного начальника двух секретных коммисий, назначенных по делу о пугачевском бунте. В ночь на 8-е июля, Потемкин прибыл в Казань, из которой ранним утром писал императрице о необыкновенном унынии, в котором им найден город, о неизвестности места нахождения Пугачева, преследуемого Михельсоном, и, наконец, о своей готовности идти на встречу злодею с небольшим отрядом в 500 человек. «Боже дай успех в делах моих», заключал он свое донесение, «соответствующий ревности моей к службе священной вашего величества особе, и я не пощажу ни трудов, ни самой жизни моей к приобретению желанного спокойствия в народе». Благородной готовности Потемкина на самопожертвование не замедлило предстать тяжелое испытание: 11-го июля, Пугачев со своими полчищами осадил Казань. Первый приступ был благополучно отбит; но на следующее утро мятежники, с четырех сторон, снова устремились на город. Потемкин имел в своем распоряжении лишь 400 человек, с которыми и поспешил на выручку города. В то самое время как он бился с мятежническими шайками, значительная часть их прорвалась в город. С отчаянными усилиями Потемкину удалось пробиться с 300 человеками в крепость и затвориться в ней, в ожидании помощи от отрядов Михельсона, Жолобова и Гагрина. «Я в жизнь мою так не счастлив не бывал», писал он в тот же день Г. А. Потемкину — «имея губернатора ничего не разумеющего и артиллерийского генерала дурака, должен был, по их распоряжению, к защите самой скверной, помогать на семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержать, потому что с злодеем есть пушки и крепость очень слаба. Итак, мне осталось одно средство — при крайности пистолет в лоб, чтоб с честию умереть, как верному подданному ее величества, которую я Богом почитаю. Повергните меня к ее священным стопам, которые я от сердца с слезами (sic) лобзаю. Бог видит, сколь ревностно и усердно я ей служил: прости, братец, ежели Бог доведет нас до крайности. Вспоминайте меня как самого искреннего вам человека. Самое главное несчастие — que le peuple n’est pas sur» (народ неблагонадежен).

Это письмо, в подлиннике, было представлено императрице Г. А. Потемкиным. Тронутая великодушною отвагою его троюродного брата, Екатерина, от 23-го июля, писала П. С. Потемкину собственноручно, стараясь поддержать в нем надежду на близкую помощь, причем прибавляла:

«Дабы вы свободнее могли упражняться службою моей, к [349] которой вы столь многое показываете усердие, рвенье, приказала я заплатить, в место вас, при сем следующие возвратно, двадцать четыре векселя; о чем прошу более ни слова не упомянуть, а впредь быть воздержнее, дабы качества твои, столь полезные для службы и для меня ничем не затмились».

Грабеж и разорение Казани мятежниками продолжались десять часов: войска Михельсона, вместе с гарнизоном Потемкина, вытеснили их, наконец, из города и обратили в бегство. Дальнейшие злодейства Пугачева при его отступлении вниз по Волге, до самого дня его поимки (14-го сентября — день Воздвижения св. Креста), слишком общеизвестны, чтобы о них распространяться, тем более, что Потемкин, по отражении самозванца от Казани, посвятил себя исключительно деятельности административной. Всеми его распоряжениями, весьма разумными и целесообразными, Екатерина была вполне довольна. Усмиряя народное волнение в Казани и окрестных местах, внушая жителям повиновение законной власти, Потемкин ежедневными рапортами уведомлял императрицу об успехах наших войск и о начале уничтожения страшной пугачевщины. В рапорте своем от 17-го августа, уведомляя Екатерину о том, что жители Казани, по малодушию или невежеству покорствовавшие пред самозванцем, сознают свое заблуждение и выказывают искреннее раскаяние, Потемкин писал между прочим: «А как повидимому приучили их к тому, чтобы они праздны не являлися, то часто, приходя ко мне, приносят они подарки, так, что отрекаясь принимать оные, принужден я сделать объявление, что я примечая многие мздоимства, публикую, что по первому сведению, кто будет касаться ко взяткам, таковых ту минуту буду наказывать, да и самые те, кто подносят, не останутся без наказания. Первый опыт оному был учинен обличением одного офицера казанского гарнизона, который был послан с командою для усмирения бунтующих чуваш и который брал деньги с самых бунтовщиков и отпускал их».

Обращаем особенное внимание на эту похвальную черту бескорыстия Потемкина опередившую его век, когда «посильными приношениями» не гнушались и многие важнейшие сановники. Через двенадцать лет этот враг лихоимства относился к нему иначе, с самою приязненною снисходительностью... Времена переменчивы. Но в 1774 году действия Потемкина были вполне достойны похвал и императрицы, и всей России. В равной степени неподкупный и рыцарски великодушный, он, в том же донесении от 17-го августа, упомянул о «подлом поступке» воевод саранского и пензенского, бежавших из вверенных им городов, оставив их на жертву «злодею отечества». «Саратовский комендант (Бошняк) еще хуже их учинил», прибавлял он к этому, [350] заявляя, что мешкотность Бошняка была главною причиною взятия Саратова Пугачевым. Это тяжкое обвинение Потемкин основывал на рапортах Державина, к которому был искренно расположен. При исследовании причин сочувствия народного к Пугачеву, Потемкин с замечительным тактом и крайнею разборчивостью относился к личности виновных, отделяя невежество и слепотствующее суеверие от измены и предательства. С должною и совершенно справедливою строгостью отнесся он к духовенству, которое, в городах взятых Пугачевым, раболепствуя пред самозванцем, встречало его с колокольным звоном, крестными ходами и всеми почестями, подобающими лишь законному императору; на эктениях возглашало имя Петра III. В числе духовных лиц, навлекших на себя негодование правительства за раболепное потворство самозванцу, находился, как известно, казанский архиепископ Вениамин, оклеветанный одним из пугачевских эсаулов, Аристовым. Все действия Потемкина по этому крайне щекотливому делу были запечатлены большою осмотрительностью, человечностью и уважением к сану архиерейскому.

Допросы пленных пугачевцев и исследования всех нитей мятежа послужили Потемкину основанием к составлению обширной записки, о которой он говорит в своем донесении от 17-го августа: «Теперь приступлю вывести всю историю и начало самозванца и злодея Пугачева, которую выполнить должен привезенный вчера в Казань главный наперстник злодея, называвшийся графом Чернышевым».

Это самая записка, доставленная императрице и доныне остающаяся ненапечатанною, подала повод Бантышу-Каменскому в его «Словаре» (ч. IV, стр. 196) назвать ее самостоятельным сочинением Потемкина, под заглавием «История о Пугачеве».

В последних числах сентября, Потемкин из Казани уехал в Симбирск, где находились уже граф П. И. Панин и Суворов, привезший туда пленного Пугачева. О встрече Потемкина с будущим героем Рымникским, находим любопытную заметку в «Записках» Рунича 7.

«При утреннем на другой день в 7 часов рапорте нашел я у графа в кабинете одного только генерал-маиора Павла Сергеевича Потемкина, приехавшего накануне из Казани. Спустя минут пять вошел в оный генерал-поручик А. В. Суворов, которого граф встретил с восторгом, приветствуя его с величайшими похвалами за все его подвиги и действия относительно поимки Пугачева. За это генерал-поручик, чуть не с поземельными (sic) поклонами, благодарил графа. Но генерал Потемкин с особою скромностию слушал сии похвалы, а притом смотрел [351] на поклоны генерал-поручика Суворова с некоим недоумением (невниманием) и тайною улыбкою».

Через два дня, в присутствии двух членов военного суда, Потемкин допрашивал Пугачева около двух часов времени. Упорство, увертки и неясные ответы самозванца истощили терпение Потемкина: он позвал в судейскую палача и четырех гренадер. Страх наказания кнутом, с которым самозванец ознакомился уже несколько лет тому назад, развязал язык подсудимому. Показания его сделались яснее и, вместе с тем, любопытнее. Он начал рассказывать о двух гвардейских гренадерах, встреченных им в слободе Добрянске, на пути из Украйны в Польшу. Пригласив Пугачева присеть к ним за стол, гренадеры сказали ему, что он очень схож с императором Петром III...

При этих словах Потемкин велел ему замолчать, а Руничу бывшему в судейской удалиться в другую комнату. Допрос, по его свидетельству, продолжался еще «добрый час». Важные донесения о том, что было рассказано Пугачевым, отосланные к императрице, были, по прочтении ею, уничтожены или спрятаны, а затем, кем нибудь украдены, но документы эти, повидимому, навеки утрачены для потомства. Утрата, тем более ценная, что в истории Пугачева весьма многое еще остается таинственным и неразгаданным.

8-го октября, самозванец был повезен в Москву, а Потемкин возвратился в Казань. Еще до отсылки своего донесения о показаниях Пугачева, Потемкин, 2-го октября, писал императрице в форме донесения, просьбу об увольнении его от участия в секретной коммисии. «Тайная» улыбка подмеченная Руничем на лице Павла Сергеевича была отблеском негодования кипевшего в его сердце при восторженных похвалах графа Панина Суворову.

«Всего горшее, всемилостивейшая государыня, — писал он императрице, — что при самом первом свидании г. генерал-поручика Суворова и моего, его сиятельство удостоил пред целым народом изъяснить благодарность господину Суворову, священным именем вашего величества и всей империи, яко бы Суворов поймал злодея Пугачева, с такою холодностью ко мне изъявляемая, что не трудно было видеть в нем внутренную ко мне досаду. Может быть это происходит от того, что не скрыл я от его сиятельства каким образом в самом деле злодей был пойман, а господин Суворов не устыдится при всех зрителях целовать шесть раз в руки и полы одобрителя».

Из этих слов Потемкина некоторые биографы, и в том числе М. Н. Лонгинов («Русская Старина» 1871 г., том IV, стр. 574) заключают, будто бы он поимку самозванца приписывал [352] гораздо больше себе, чем Суворову. Этого незаметно в вышеприведенной выдержке из донесения Потемкина от 2-го октября. Достаточно прочитать рассказ Рунича о поимке (вернее захвате в плен) Пугачева, чтобы убедиться, что в ней не принимали участия ни Потемкин, ни Суворов: самозванца захватили его есаулы Чумаков, Творогов и Федулов и сдали с рук на руки Суворову, который и привез его в Симбирск. Потемкин в это время находился в Казани и, очевидно, не мог приписывать себе чести поимки Пугачева. Он ее себе и не приписывал, но, находил только, и весьма основательно, что и не Суворову она принадлежала.

Однако же, по воле Екатерины, Потемкин продолжал участвовать в коммисии по самый день ее упразднения, 12-го февраля 1775 года. Из Казани в Москву, по высочайшему повелению, он прибыл в исходе ноября 1774 года. Деятельность Потемкина в течение пяти месяцев его пребывания в Казани имела последствием совершенное утушение мятежа до его последней искры и умиротворение края, разумными и, повозможности, не жестокими мерами. Эти неоспоримые заслуги, по достоинству оцененные, были вознаграждены Екатериною, пожалованием Потемкину в июле 1775 года, золотой шпаги с алмазами. Покровительство троюродного брата открыло ему широкий путь к дальнейшим почестям. Управлению его был вверен весь юго-восточный край империи от Астрахани до пределов Кавказа. В 1777 году, он получил анненскую ленту, а 28-го июня 1778 года орден св. Александра Невского и камергерский ключ. В 1783 году, Потемкин привел к присяге жителей Крыма, покорившегося России, затем убедил Ираклия, царя карталинского и кахетинского, принять русское подданство. За этот важный дипломатический подвиг он получил, 28-го июня 1783 года, в чине генерал-поручика, Владимирскую ленту. За два года перед тем, по поручению Г. А. Потемкина, он трудился над составлением проекта о заселении Кавказского края, требовавшего, за отбытием его правителя, Ивана Варфоломеевича Якобия, энергичных и безотлагательных мер для своего благоустройства. В сентябре 1782 года, П. С. Потемкин был назначен начальником обоих кавказских корпусов. На линию он прибыл внезапно, и 26-го октября находился уже в крепости Георгиевской. В начале декабря, посетил Астрахань, вверенную его управлению, через неделю (16-го числа) возвратился на Кавказ для обозрения линии, на которой привел в лучший порядок запущенные крепости, обратив особенное внимание на Екатериноградскую, которую впоследствии совершенно перестроил, предназначая ее для преобразования в главный город Кавказского наместничества. В 1783 году, он привел в покорность России многие горские племена и деятельно занимался заселением [353] прибрежьев Кумы, Калауса, Егорлыка и других ручьев Ставропольской губернии, — однодворцами и крестьянами из внутренних губерний России. Глухая до того времени степь начала оживляться; как из земли выростали села и деревни, жители которых охотно занялись хлебопашеством и садоводством на обширных пространствах земли плодородной, сторицею вознаграждающей и самый слабый труд человека. Но водворение русских поселенцев в новом полудиком краю сопровождалось немаловажными затруднениями. Несмотря на охранительные редуты, партии кабардинцев и закубанцев частыми набегами тревожили мирных поселян, угоняя у них скот и даже захватывая в плен целые их семьи. С другой стороны их часто грабили соседи, калмыки. Исправляя по возможности это зло, Потемкин неутомимо продолжал начатое дело, и к концу 1784 года окончил свой «Проект об открытии на Кавказе самостоятельного управления». В декабре привез его в С.-Петербург для доклада императрице, чрез Г. А. Потемкина, бывшего уже тогда, в чине генерал-фельдмаршала, президентом военной коллегии, шефом кавалегардского полка, генерал-губернатором Екатеринославским и Таврическим.

В бытность свою в Петербурге до августа 1785 года, П. С. Потемкин женился на одной из первых красавиц северной столицы — Прасковии Андреевне Закревской, дочери родного племянника графов Разумовских и супруги его, рожденной княжны Одоевской. Новобрачному было уже сорок два года, новобрачной — двадцать два; но он был еще очень молод для своего чина генерал-поручика 8, а она получила в день помолвки фрейлинский знак и ввела мужа в родство со многими аристократическими фамилиями. Заметим, что необыкновенная красота, любезность, ум и грациозность Закревской обратили на нее особенное (до времени самое платоническое) внимание князя Григория Александровича Потемкина и самое сватовство его троюродного брата не обошлось без его содействия, в котором страсть к юной красавице была едва ли не главною причиною. Первый сын Потемкиных, родившийся в 1786 году, был наречен Григорием, в честь их могучего покровителя 9.

5-го мая 1785 года, последовал высочайший указ правительствующему сенату об учреждении кавказского наместничества из двух областей, Кавказской и Астраханской, с возложением этого важного поручения на правящего должность генерал-губернатора [354] Саратовского (с 1784 г.) и Кавказского — Потемкина. К Кавказской области были причислены уезды: Екатериноградский, Кизлярский, Моздокский, Георгиевский, Александровский и Ставропольский; к Астраханской: Астраханский, Красноярский, Енотаевский и Черноярский. Екатериноград назначен городом губернским, Астрахань, впредь до высочайшего соизволения — областным.

В конце августа 1785 года, П. С. Потемкин, прибыв на кавказскую линию, был встречен как настоящий правитель Кавказа и государев наместник, облеченный полномочиями, которые могли потягаться с деспотическими правами турецких сераскиров. Полный его титул, который прописывали на подаваемых ему прошениях, был следующий: «высокородный и высокопревосходительный господин, генерал-губернатор Саратовский и Кавказский, генерал-поручик, командующий корпусом расположенным от Дагестана на Кавказских горах и по новой линии до Дона на Каспийском море всеми плавающими судами, ее императорского величества действительный камергер, с.-петербургского драгунского полка шеф и разных орденов кавалер» 10.

Эта должность требовала от Потемкина в равной степени как военных, так, административных и дипломатических способностей. Частые набеги горцев, между которыми в исходе 1784 года появился проповедник мюридизма, страшный Ших-Мансур, кровавые междоусобия в Персии и Грузии, требовали ежеминутной готовности к ограждению Кавказа оружием, происки и подстрекательства Турции, малодушие и, под час вероломство, мелких князей, принявших подданство России — заставляли пускаться в ухищрения дипломатические; в то же время надлежало неусыпно заботиться о гражданском благоустройстве края. Эта троякая, крайне сложная, задача была разрешена Потемкиным вполне успешно и деятельность его на Кавказе с 1782 по 1787 год дала ему полное право занять несколько блестящих страниц в тамошних летописях.

За этот пятилетний период времени, помимо заселения обширных земельных пространств между Доном, Тереком и Кубанью — определены с точностью границы нашего подкавказья. Из бывших крепостей созданы города: Екатериноград, Ставрополь, Георгиевск и Александровск. Городам Кизляру, Моздоку, Екатеринограду и некоторым другим исходатайствовано право пользоваться общим городовым положением 21 апреля 1785 года. В кавказскую губернию приглашены колонисты из наместничества саратовского; поселенцам армянам [355] предоставлены многие льготы, способствовавшие развитию торговли и промышленности в Кавказском крае. Устроены почтовые дороги и станции от линии до Царицына и Черкаска. Для развития виноделия, шелководства, овцеводства и других отраслей местной промышленности, приглашены были, на весьма выгодных для них условиях, многие иностранцы. Для лучшей защиты городов и деревень, по линии от Моздока до среднего Егорлыка, Потемкин возымел и осуществил мысль устройства первых военных поселений, имевшую несравненно более смысла и полезного применения к делу, нежели возникшая через тридцать лет на севере и на юге России — Аракчеевская. Для лучшего примирения горцов с Россиею, Потемкин исходатайствовал у императрицы высочайшее повеление об обращении Большой и Малой Кабарды в поселенное войско с производством жалованья и чинов желающим поступить в нашу службу. Плодом изучения кавказского края Потемкиным было составленное им «Описание кавказских народов» до ныне не напечатанное и, по всей вероятности, утраченное.

Но весь вышеприведенный список полезных трудов и подвигов на пользу отечества Потемкин запятнал поступком, достойным времен варварства, или недавней пугачовщины, при уничтожении которой он играл такую похвальную, блестящую роль.

Со времени убиения Надир-Шаха (в 1747 году) Персия была раздираема непрырывными междоусобиями. Преемник этого тирана, Али-Шах, начавший свое царствование убиением Риза-Кули и тринадцати сыновей и внуков Надира, был сам свергнут своим братом Ибрагим-ханом, который приказал выколоть ему глаза. По убиении Ибрагим-хана, был провозглашен шахом сын Риза Кули, в течении двух лет трижды свергаемый и возводимый на престол. За тем, в течение десяти лет, Персия была федеративною республикою, в которой правители областей были самостоятельными царьками. Наконец, шахом Западной Персии был провозглашен Керим-хан, мирно царствовавший до 1779 года. После него, быстро сменяя друг друга, лишаемые зрения, или жизни, на престоле промелькнули пять шахов. Последним в 1785 году был Джафар-хан, свергнутый с престола Ага-Магометом. Двое из братьев последнего, спасаясь от его преследований, бежали — один — Сали-хан — в Астрахань, другой — морем, к берегам Кизляра. Потемкин, ссылаясь на приязненные отношения России к Персии, отказал несчастному беглецу в приюте. Изгнанник, преследуемый по пятам кораблями шаха, решился, не смотря на отказ, приблизиться к Кизлярскому порту. Комендант Кизряра выслал ему на встречу лодки с воинскими командами. Радостно [356] приветствовали их беглецы-персияне, предполагая в них своих спасителей... но они жестоко ошиблись! Изверги, к стыду России носившие военный мундир, взойдя на корабль — перерезали, передушили всю свиту персидского принца, и его самого утопили и овладели всеми его сокровищами, из которых львиная часть досталась на долю П. С. Потемкина 11.

Разбой, грабеж и насилие, сто лет тому назад допускались в войсках всей Европы при овладении неприятельскими городами и крепостями. Полководцы века Екатерины: Румянцев, Потемкин, Суворов — дозволяли своим солдатикам и «чудо-богатырям» — подымать на царап 12 турецкие города и крепости. Но резать людей отдающихся под защиту России — низость, срам и позор всецело принадлежащие П. С. Потемкину. Как видно общение его с кавказскими горцами развило в нем хищнические инстинкты, которые превзошли и самых дикарей... Самый вороватый и хищный черкес постыдится посягнуть на жизнь человека отдающегося под его защиту.

Это ли гнусное, вопиющее дело, или славолюбие, побудили Потемкина, в 1787 году, вскоре по объявлении манифеста о войне с оттоманскою портою, отпроситься в действующую армию под Очаков 13. Все заведывание военными делами края он поручил генерал-аншефу Павлу Абрамовичу Тэкелию, а гражданскую часть — правителю кавказского наместничества статскому советнику Лариону Спиридоновичу Алексееву. В 1788 году Потемкин сложил с себя звание саратовского генерал-губернатора, сохраняя ведение над губерниею кавказской до 1791 года.

Подвиги Потемкина в действующей армии, под начальством его знаменитого родственника, Григория Александровича, были щедро вознаграждены: 26-го ноября 1789 года, он удостоился получить орден св. Георгия 3-й степени; на штурме Измаила он командовал правым флангом и заслужил похвалы Суворова (11-го декабря 1790 года); 25-го марта 1791 года, получил Георгиевскую звезду 2-й степени. За исключением похвалы Суворова, обе эти награды, в справедливости их назначения, подлежат некоторому сомнению. Тут весьма важную роль играли не столько [357] заслуги и подвиги Павла Сергеевича, сколько прелести его супруги, Прасковьи Андреевны, сводившей с ума князя Таврического, милостивца и благодетеля супругов Потемкиных,

Осенью 1789 года, главная квартира светлейшего, в Яссах, была совершенным подобием древней Капуи во время пребывания в ней Аннибала, или персидской сатрапии. При князе находился целый гарем «полковых дам» знатнейших фамилий в качестве приятных собеседниц его светлости, деливших с ним досуги, в то время, как их мужья делили с ним труды и опасности. В числе этих дам находились — графиня Самойлова, княгиня Екатерина Федоровна Долгорукая, рожденная Барятинская, княгиня Прасковья Юрьевна Гагарина, рожденная княжна Трубецкая и, наконец, султанша-валиде этого военно-походного гарема — Прасковья Андреевна Потемкина.

Пятидесятилетний троюродный деверь пылал к ней страстью двадцатилетнего юноши; не довольствуясь ежедневным лицезрением красавицы, он писал к ней самые нежные послания на розовых и голубых листочках золотообрезной почтовой бумаги, ведя свою корреспонденцию с марта 1789 до января 1790 года 14. Нельзя без улыбки читать этих нежных посланий, в которых герой Очакова воркует как голубок, уносясь в мир фантазий. Хотя в большинстве писем он и титулует Прасковью Андреевну «дочкою», а себя «отцом» и «родным батюшкою», но по самому их содержанию не трудно догадаться, что его отношения к жене троюродного брата были отнюдь не родственные и всего менее — отеческие. «Нет минуты, чтобы ты, моя небесная красота, выходила у меня из мысли; сердце мое чувствует, как ты в нем присутствуешь». «Целую от души ручки и ножки твои прекрасные, моя радость». «...Тогда только существую, как вижу тебя, а мысля о тебе всегда заочно, тем только и покоен». «Жизнь ты моя, тобою моя жизнь мне приятна, бесценный ангел, которым сердце мое наполнено, я не могу нарадоваться тобою» и т. д. Так писал князь Таврический, забывая в этом идиллическом бреду и турок, и войну, и чуть ли не весь Божий мир. Эта старческая страсть вовлекла его во всевозможные сумасбродства. Для забавы своей «ненаглядной Пашеньки» князь устроивал балы, гулянья, домашние спектакли, качался с нею на качелях, наряжал ее в парчи, в бархаты, украшал брильянтами и разными драгоценностями, фантазировал о постройке ей какого-то чудесного дворца, на который не задумался бы, конечно, истратить миллионы. В свою очередь, Павел Сергеевич с большим тактом играл роль Амфитриона, не [358] дерзавшего противоречить Таврическому Юпитеру, да и никто из мужей своих жен не дерзал предъявлять на них своих прав пред его светлостью: почести и повышения по службе были им щедрою наградой за бесчестие. К тому же, светлейший, нежный и любезный с женами, бывал крут и безжалостно груб с мужьями, напоминая им при случае о неправо заслуженных наградах.

Смерть князя Таврического, 5-го октября 1791 года, лишила его троюродного брата могущественного покровителя. На другой же день П. С. Потемкин из Ясс писал императрице:

«Богу угодно было наказать всех, принадлежащих князю Григорию Александровичу Потемкину-Таврическому, взятием его от сей жизни. Я, будучи более тридцати лет к нему привязан, и почитая в нем не только старшего по фамилии, но как отца, орошая горестными слезами столь чувствительную для себя утрату, дерзаю пасть к священным стопам вашего императорского величества и всеподданнейше просить, яко мать и благотворительницу того, кого мы оплакиваем, да удостоите в память его имени, которое я ношу, принять меня под сень собственного вашего монаршего благоволения».

Не уверенный в расположении и покровительстве императрицы, особенно при влиянии Зубовых, враждебных Потемкиным, Павел Сергеевич намеревался перейти на службу иностранной державы, именно Австрии. Однако же передумал и, по окончании военных действий, возвратился из Молдавии в Петербург, где поспешил протесниться в приемную Платона Зубова. Эти искательства расположения нового любимца Екатерины увенчались успехом, хотя и не особенно скорым. Три года Потемкин не получал назначения, соответствовавшего его званию и способностям, наконец, в 1794 году, принял участие в войне с польскими мятежниками, поступив под непосредственное начальство Суворова, которого был сподвижником двадцать лет тому назад при уничтожении пугачевщины. Отдавая справедливость дарованиям Потемкина, герой Рымника и Измаила отзывался о нем с самой лестной стороны, доставляя ему случаи отличиться.

Имея тогда пятьдесят один год, вступая в возраст старческий, и в виду случайностей войны, Павел Сергеевич в бытность свою при действующей армии, в самый разгар военных действий, написал следующее духовное завещание в первый раз появляющееся здесь в печати:

«В польской войне противу вероломно поднявших на нас оружие поляков, приближаясь к Бресту и Кобрину, где все силы войск литовских с присоединением набранных обывателей, и готовясь с ними сразиться, чиню на всякий случай сие завещание, дабы оным (если бы в первом, или последующих сражениях, а равно и во всяком случае, когда всевышним [359] пределом суждено будет прервать жизнь мою) предупредить всякий спор и беспокойство, оставляю жену мою, Прасковью Андреевну, урожденную Закревскую, в полном владении и управлении остающегося моего имения и чтобы дети мои и ее, лейб-гвардии Преображенского полку прапорщики Григорий и Сергей 15 Потемкины, как при воспитании по малолетству их, были в точном ее попечении, так и по совершеннолетии оставались во всю жизнь их матери и моей жены зависимы и по долгу сыновнему и по имению от меня остающемуся.

А поелику имение мое состоит разного рода и притом должен я знатную сумму, того для полагаю правила, как ради уплаты долгов моих, так и управления и потом о разделе между детей моих имения.

Главное имение мое, Глушковская суконная фабрика, купленная мною у Матвеевых и по имянному ее императорского величества указу в 1792 году за мною утвержденная. Поставка сукна с оной фабрики, по указу правительствующего сената, должна быть ежегодно четыреста семьдесят семь тысяч девятьсот семь аршин и по умножению сего количества привести в полное течение не мог и не имел капитала, да останется оная так, как и прочее мое имение, во всю жизнь моей жены в полном ее владении, а после жизни ее разделить детям пополам.

Второе, утвержденное мне от родной сестры моей, Пелагеи Сергеевны Потемкиной, по избранию ею в силу законов меня наследником, село Орля, состоящее в Калужском наместничестве Перемышльской округи, которым селом я владею и оное заложено для нужд моих в 8-летний государственный банк в четырнадцати тысячах рублей, в число которое уплачено с процентами четыре тысячи рублей и оной оставшей долг от имения моего выплачивать, а в замену за сию деревню и по долгу, что имение сие ей принадлежало и по долгу родственному, производить помянутой моей сестре во всю жизнь ее по тысячи восьми сот рублей, владеть сим селом во всю жизнь моей жене, а по ней да будет оное село принадлежать большему моему сыну Григорию.

Третие имение мое, село Покровское, Потемкино то-ж, состоящее в Тульском наместничестве Крапивенской округи, которым я владею и которое так же для нужд моих заложено в 8-летний государственный банк и уже мною три тысячи рублей с процентами заплачено; но как оное село состояло под именем покойного моего брата генерала кригс-коммиссара и кавалера Михаила Сергеевича Потемкина, так и другие деревни, кои проданы и деньги уже под моим имянем и что помянутое село принадлежит мне, о том доказательством имеется дело в санктпетербургском совестном суде, — сим селом, так и прочим имением владеть моей жене, а после ее да будет оное меньшему сыну моему, Сергею.

Четвертое, имеется у меня земля в Саратовской губернии Камышинской округи на устье Еруслана, впадающей в Волгу, на которой поселено до сорока душ, да будет после жены моей большему сыну Григорию.

Пятое — отданные мне по силе всемилостивейшего ее императорского величества рескрипта о раздаче земель в Астраханской области, по указу наместнического правления; но как настоящий генерал-губернатор Иван [360] Васильевич Гудович, не любя меня, поставил препоны, ходатайство о сей земле предоставляю моей жене и прошу попечителей и ежели оное достанется, разделить после жены моей обоим сынам моим по ровну.

Долгу на мне имеющегося казенного пятьдесят пять тысяч рублей, а именно: за село Орлю в 8-летний банк десять тысяч рублей; за село Покровское в тот же банк восемь тысяч рублей, с.-петербургского воспитательного дому в опекунский совет двадцать восемь тысяч рублей с закладом долгу купленного женою моею, да за село Веселое из деревень фабрики в Московской совет воспитательного дому девять тысяч рублей и оный долг постепенно выплачивать из доходов фабрики и деревень моих.

Партикулярного долгу имею на себе более ста тысяч рублей, которому есть реестр за моею рукою; но как я имею некоторый капитал взятый за проданные деревни, от отца моего доставшиеся, и ныне имеющийся в сохранной казне С.-Петербургского воспитательного дома сорок тысяч рублей, да по закладным должны мне: Андрей Родионович Кошелев двадцать тысяч рублей и господин полковник Мерлин десять тысяч рублей; обратить оный капитал на расплату долгов.

Все вещи брилиантовые и жемчуги у жены моей имеющиеся, сколько их есть, оставляю в полную ей собственность.

Брилиантовый мой большой перстень продать на заплату долгов.

Большой серебряный сервиз продать на заплату долгов.

Серебряный сервиз дорожный и серебряный сервиз у жены моей оставляю ей по жизнь.

Фарфоровый мой сервиз после жены моей да будет меньшому моему сыну Сергею.

Десертный нарядный сервиз большому моему сыну Григорию; ему же шпага с брилиантами пожалованная мне за спасение Казани, а меньшому сыну золотая шпага и табакерка с портретом ее императорского величества.

Людям при мне бывшим, Глебову и Козлову, дать по сту рублей; лакеям по двадцати пяти; нижним по десяти рублей.

Управление дел в помощь жене моей прошу и поручаю свойственника моего Николая Михайловича Яковлева и не сомневаюсь, что он труд сей примет.

Попечителем дел жены и детей быть покорнейше прошу давнего друга моего Александра Николаевича Самойлова, образ мыслей его, связь дружбы с юных лет нас соединявшей и некоторые опыты моих ему услуг, удостоверяют меня, что он труд сей и попечение на себя примет.

Равным образом прошу попечителем быть графа Николая Петровича Шереметева, откровенность его ко мне обнадеживает меня в дружбе его тем более, что расположение его честности мне известно; оставя таким образом дела, поручаю в прочем благости всемогущего Бога жену и детей моих и сие завещание писал и подписал своей рукою (Подписано): Армии генерал-поручик, действительный камергер и кавалер, Павел Потемкин. Сентября 1-го 1794 года. Что сие завещание писано и подписано рукою генерала-поручика и кавалера Павла Сергеевича Потемкина в том засвидетельствовали генерал-маиоры Ислентьев и Шевич».

В дополнение к этому духовному завещанию, Потемкин, через три дня, написал жене своей Прасковье Андреевне следующее: [361]

«Парашенька, мой сердечный друг! В последний раз называя тебя сим именем столь дражайшим сердцу моему, принимаю перо не рукою дрожащею, но с трепетанием сердца, тебя обожающего. Письмо сие не иначе к тебе дойдет, как уже бездушное тело разделится с тем чувством, которое меня одушевляло, исчезнут те чувства сердца моего, коим ты владела. Я пишу к тебе, моя голубушка, в полном воображении всех тех времен, в кои был тобою пленен и потом тех, в которые священный узл брака нас соединял с тобою. Представляя его как нежный сон, коего мечта исчезает; но что может быть приятнее сего воображения, может быть последнее (последнего?) в моей жизни.

Парашенька, друг души моей, в сию минуту, когда готовлюсь на жестокое сражение и готовлю мое письмо тем, что сердце мое последнее тебе делает изречение, уверяю тебя самим Богом, пред коим я предстану, что ты мне во всякое время была милее и дороже жизни моей и ежели похочешь исследовать, найдешь, что привязанность моя к тебе была бесконечна, любовь нежная и неимеющая примера, с тех самых пор как ты, или красота твоя меня пленила, сердце мое всегда было тобою наполнено, и с тех пор как Богу угодно было нас соединить, ты обладала и сердцем и душой моей, ежели чрез все те годы, кои соединяли нас, сделал когда либо пред тобою проступок, хотя уверяю, что сердце мое не причаствовало, прошу, моя голубушка, простить.

Я оставляю духовное завещание, в котором оставляю тебе во всю жизнь полное господство всего моего имения (полное). Сей долг исполнил я сердца тебе принадлежащего. Оставляю письмо на имя Всемилостивейшей Государыни, осмелился я просить тебе, моя душа, покровительства и детям. Просил Александра Николаевича Самойлова, чтоб он попечителем был; графа Николая Петровича Шереметева, чтоб он был помощник и Николая Михайловича Яковлева, чтоб управлению помогал. Исполнив, таким образом, мой долг, прямо по чувствам сердца моего, заклинаюсь пред самим Богом, что дружба моя, привязанность и нежность к тебе не имели пределов, и что всякое тебе утешение желал бы я доставить, пожертвуя собою. Здесь, со слезами пред самим Богом, на коленях молю, чтоб подал он тебе и детям нашим всякую милость. Поручаю тебя, моя голубушка, и детей в милость божию и благословляю их от всего сердца; я несумневаюсь в твоей к ним любви, но прошу тебя иногда ласкать их в память мужа и друга твоего. Верь мне, душа моя, Парашенька, что вся душа моя, к тебе принадлежала; прижимаю тебя мысленно к сердцу моему, помни, что ты имела во мне нежного друга и что я прямо(й) тебе был друг. Павел Потемкин».

Мрачные предчувствия, под гнетом которых были написаны и духовное завещание и это нежное письмо, обманули Потемкина: он остался цел и невредим во все продолжение кампании, принимая участие в самых жарких делах с польскими мятежниками: судьба берегла его жизнь, готовя ему наказание за преступление, совершонное десять лет тому назад. Победы Суворова и Ферзена предвещали близкое окончание войны: 28-го сентября Ферзен разбил на голову Фадея Костюшко при Могеевицах и взял его в плен, а 14-го октября присоединился в Станиславове к корпусу Суворова. 24-го октября, Суворов овладел [362] Прагою; 29-го торжественно вступил в Варшаву. Давно желанный чин генерал-фельдмаршала был наградою герою; с равномерною щедростью были вознаграждены и все его сподвижники и в том числе Потемкин, уже получивший за ратные свои подвиги чин генерал-аншефа; 1-го января 1795 года, он был возведен в графское достоинство Российской империи...

Но заслуги Потемкина и его подвиги в западном крае не отклонили от него грозы, которая быстро приближалась с юго-востока.

Преемник его по наместничеству кавказскому, Иван Васильевич Гудович 16, старший его лишь двумя годами, но значительно опередивший по службе, андреевский кавалер (со 2-го сентября 1793 года), Гудович — о нелюбви и недоброжелательстве которого к себе Потемкин упоминал в духовном завещании, без сомнения, первый поднял старый, забытый вопрос об умерщвлении беглого персидского принца в виду Кизлярской гавани, в 1786 году. По словам Массона 17, исследование этого кровавого дела сочли нужным начать в виду того, что Россия, ведя тогда войну с Персиею, приняла на себя защиту прав Сали-Хана, брата убитого принца, проживавшего в Астрахани, до той поры совершенно забытым. Это исследование было тем опаснее для графа Потемкина, что Валериан Зубов, начальствовавший нашими войсками отправленными в Персию, непосредственно сносился с императрицею и мог чрез Гудовича иметь самые верные сведения о разбойничьем поступке Потемкина в 1786 году.

Призыв Павла Сергеевича к ответу и отдание его под суд последовало в начале января 1796 года, в бытность его в Москве. Уклоняясь от прямых ответов, он, в свое оправдание написал стихотворение «Глас невинности», на которое были написаны в стихах же, три язвительные ответа... Затем, Потемкин внезапно заболел какою-то изнурительною болезнью и столь внезапно, что в Москве, а вскоре и в Петербурге, разнеслась молва, что граф отравился. Это было в феврале 1796 года. Приводим из «Записок» Болотова 18 выдержки, относящиеся к обстоятельствам болезни и смерти Потемкина:

«(Февраль) Потемкин все еще был болен очень в Москве и отлынивал от суда. Говорили все, что он опился ядом и [363] медленно скончает и умирает. О возражениях сочиненных на его стихи. «Глас невинности», говорили, что было их три: одно сочинено Державиным и умеренно, а оба другие ужасно едки и дерзки».

Считая слухи о самоотравлении графа Потемкина вымышленными, императрица заподозрила его в притворстве. Желая убедиться в истинне она, особым указом московскому главнокомандующему генерал-аншефу Измайлову, повелела разведать и донести ей о состоянии здоровья графа. Исполнив возложенное на него поручение, Измайлов от 20-го марта, отвечал следующим донесением:

«Всемилостивейшая Государыня.

Имев щастие получить высочащее вашего величества повелениее о графе потемкине, на что всеподаннейше вашему величеству доношу; сначала у него была жестокая горячка и доктора все неимели в жизни его надежды тогда я сам у него был и видел его всамом худом положении. Снуждою разуметь можно было что он говорит: доктор которой его лечит у меня часто бывает и сегодня у меня был и я у него спрашивал, он уверительно мне сказал, надежда худа чтоб он выздоровел; слабость в нем превеличайшая; уверительно вам доношу что это справедливо.

Всемилостивеишая Государыня

вашего императорского величества
всеподданнейши
Михаила Измайлов.

1796 году.
Марта 20 дня.
Москва».
(№ 578: получено 28-го марта.)

Через десять дней по получении в Петербурге этого донесения, именно 7-го апреля 1796 года, граф Потемкин скончался. О смерти его в рукописи Болотова есть следующая заметка:

«7-го апреля. Наконец решилась судьба сего знаменитого человека! И весь этот громкий суд над ним прежде кончился начала его — его смертию! Он умер от своей болезни, так как ожидали того все в Москве, и вся его непомерная алчность к богатству легла с ним во гроб».

Скоропостижная смерть или самоубийство Потемкина ввергло его вдову в самое отчаянное положение, о котором самое точное понятие могут дать нижеследующие документы, написанные ею через два месяца по кончине мужа:

Письмо к Дмитрию Прокофьевичу Трощинскому 19.

«Милостивый Государь мой
Дмитрий Прокопьевич!

Покойный муж мой граф Павел Сергеевич в прошлом (?) 1794 году, среди самой войны в бывшей Польше у Бржеста и Кобрина сделал [364] духовную завещав в оной все его благоприобретенное движимое и недвижимое имение мне по смерть мою, а по мне детям нашим. Сия духовная тогда же узаконенным порядком в главном дежурстве засвидетельствована, что изволите увидеть из препровождаемого при сем с оной списка. Сверх того изготовил на всевысочайшее Ее императорского величества имя всеподданнейшее его прошение о сем сделанном им завещании и оба акта сии при письме своем ко мне доставил. Кончина его, последовавшая в нынешнем году, ввергнула меня в горестнейшее положение, в котором находясь не могла я предпринимать до ныне ничего, тем более, что вдруг после его кончины, к усугублению горести моей, забираны были оставшие по нем письменные дела, и в то же время главнокомандующий в Москве 20 взял у меня и означенное всеподданнейшее прошение и представил оное Ее императорскому величеству; а ныне собрав мои силы приехала сюда и осмеливаюсь повергнуть себя и детей моих пред Высочайшие стопы чадолюбивой матери отечества и испрашивать Всемилостивейшего утверждения помянутой духовной, а так же и об определении к распоряжению дел моих, тех особ коих покойный муж мой назначил, о чем прилагая при сем всеподданнейшее мое прошение, покорнейше прошу вас, милостивый государь мой, понести оное Ее императорскому величеству и тем обязать пребывающую с всегдашним почтением, милостивый государь мой, ваша покорная слуга (подписано) графиня Прасковья Потемкина. Мая 8 дня 1796 года».

К письму приложено было прошение на высочайшее имя от того же числа с пометою о получении «12 мая 1796 года».

«Вcемилостивейшая Государыня!

Обременена будучи горестию после кончины мужа и благодетеля, не могла я в то самое время представить Вашему императорскому величеству оставшихся у меня бумаг, которые свидетельствуют верное и усердное служение мужа моего Вашему императорскому величеству и оправдывают его в известном деле 21. Но ныне собрав силы мои, приехала в Санктпетербург, дабы самой иметь щастие оные бумаги поднести Вашему величеству и повергнуть как себя, так и двух сыновей моих к священным стопам Вашего императорского величества, о чем и дала я знать генералу-прокурору графу Самойлову, который на другой день объявил мне высочайшее повеление Вашего императорского величества, чтоб означенные бумаги вручила я ему, графу Самойлову, что и исполнила, запечатав оные в пакете собственною моею печатью.

Всемилостивейшая Государыня! упадая к освященным стопам Вашего императорского величества осмеливаюсь испрашивать Высочайшего покрова мне и детям моим в нынешнем горестном положении нужного и при этом о всемилостивейшем утверждении духовной сделанной покойным мужем моим при жизни его в 1794 году и засвидетельствованной узаконенным порядком, о которой всеподданнейшее прошение мужа моего, после его кончины, главнокомандующий в Москве у меня взял и представил Вашему [365] величеству, так же и об определении к пособию в распоряжении дел моих, тех особ, коих покойный муж мой назначил.

Всемилостивейшая Государыня! Вашего императорского величества верноподданнейшая графиня Прасковья Потемкина».

День в день через полгода по написании ею этого прошения последовало восшествие на престол императора Павла I, прекратившего наши военные действия в Персии и вместе с ними, разумеется, и исследование об умерщвлении принца персидского в 1786 году: оно было предано воле Божией и доныне осталось не разъясненным. Решение покойной императрицы на просьбу графини Потемкиной точно также не могло быть в ущерб ее наследственных прав, так как и самоубийство ее покойного мужа не было доказано судебно-медицинским следствием.

Вступив во владение имуществом после своего покойного мужа, графиня Потемкина не заботилась уплатою некоторых его долгов, и, наконец, довела заимодавцев до того, что они подали коллективное прошение на высочайшее имя. Графиня, с своей стороны, обратилась к императору с тем же; но ее прошение, написанное каким-нибудь ловким дельцом, витиевато и бестолково, побудило государя сделать просительнице, чрез генерал-прокурора Лопухина, запрос: в чем собственно заключается цель ее прошения? На это графиня отвечала следующее:

«Цель всеподданнейшего прошения моего заключается в следующем:

I. Чтобы выплату долгов покойного мужа моего поручить рассмотрению кураторов, которыми прошу я тайного советника сенатора Петра Петровича Тарбеева и гофмейстера Дмитрия Львовича Нарышкина.

II. Чтоб не исключить от рассмотрения сих кураторов и тех долгов, по коим претендатели подавали прошение (sic) к самому Государю Императору, обойдя и избегая все правительства где бы иск свой предъявить долженствовали, в числе коих находятся и такие претензии которые за давним пропущением сроков и по другим законным причинам подлежат не малому сомнению.

III. А поелику для выплаты справедливых долгов мужа моего прошу уже я в Государственном вспомогательном банке о выдаче мне под залог имения билетов, да и в правительствующем сенате о продаже другого имения; то, чтобы за таковым распоряжением моим, все требовании кредиторов производимы были к господам кураторам и никакие бы взыскании до меня не относились; ибо я, собственно сама, не только никому должною не состою, но еще и мужних долгов после кончины его уплатила от себя до 60 000 рублей.

(Подписано): Графиня Потемкина.

(Пометы — сверху, карандашем: «приказано дать опекунов»; с боку, чернилами: «По сему высочайший рескрипт дан генералу-прокурору Лопухину 9 сентября 798 года».)

Нам неизвестно содержание этого указа, данного, может быть, и в благоприятном смысле для графини, но не оградившем ее, [366] однако, от крайне неприятного столкновения с низшей властью. Через два дня по подании вышеприведенного разъяснения, она писала следующее:

«Милостивый Государь мой
Дмитрий Николаевич!

Я в отчаянии. Ко мне в дом, как к преступнице, поставлен караул; но на какой конец, и что из этого будет, ничего не знаю. Вразсуждении сего решилась я паки утруждать Его императорское величество просьбою, которую посылая при сем, покорнейше прошу Вашего Превосходительства войтить в мое положение и представить ее Государю, употребив возможное вам ходатайство, дабы полиция от таковых со мною поступков удержалась. Сим меня наичувствительнейше обяжете и я потщусь засвидетельствовать вашему превосходительству достодолжную признательную мою благодарность В протчем имею честь быть

вашего превосходительства
Милостивого Государя моего
Покорная к услугам
Графиня Потемкина.

Сентября 11 дня
1798 г. С. П. б.».
(Помета сверху: сентября 12, 1798 г.)

Дело окончательно разрешилось в пользу беспокойной и настойчивой просительницы, и она уже не тревожимая более ни высшими, ни низшими властями — успокоилась.

Сыновья ее, в начале царствования Александра I, служили офицерами в лейб-гвардии Преображенском полку (из них граф Григорий Павлович, как мы уже говорили выше, был убит под Бородиным, 26-го августа 1812 года); сама графиня Прасковья Андреевна проживала попеременно в Москве и в Петербурге, пользуясь родовым и благоприобретенным (и неправо нажитым) имуществом покойного своего супруга. Достойно внимания, что в 1798 году на сцене петербургского театра был игран и появился в печати «Магомет» Вольтера, переведенный графом П. С. Потемкиным. Это было его последнее посмертное произведение, свидетельствовавшее о его любви к литературе.

Эту любовь наследовал от графа его младший сын, Сергий Павлович, биография которого послужила нам предметом обширной самостоятельной статьи. С юных лет и до самой своей кончины страстный театрал, граф Сергий Павлович перевел и отдал для представления на сцене в 1810 году (24-го октября) «Гофолию» Рамна (в сотрудничестве с П. Ф. Шапошниковым), и вновь перевел «Магомета» Вольтера, вероятно находя перевод своего отца неверным, или устарелым. Любовь графа С. П. Потемкина к театру, вместе с его расточительностью и в Петербурге, и в Москве, была одною из главных причин частых [367] его ссор и распрей с родительницею, графинею Прасковьею Андреевною. Графиня, бывшая красавица блестящего двора Екатерины, кумир князя Таврического, участница в его празднествах и домашних спектаклях, по мере приближения своего к зрелым годам, погружалась постепенно в мрачное раздумье о былом, может быть и не без раскаяния; отгоняя от себя веселье и развлечение, она, сама того не замечая, от набожности перешла к ханжеству и суеверию. Окончательному перелому в характере графини, главным образом, содействовала смерть старшего ее сына, убитого под Бородиным. Богатый ее дом в Петербурге превратился в пристанище обоего пола святош, юродивых, пустосвятов и вечных странников, которые вместо святого города Иерусалима, скитаются только по знатным и купеческим домам, мороча суеверов и побираясь их даяниями... Но толпа мелких попрошаек расступилась и стушевалась пред появившимся в доме графини Потемкиной знаменитым «предсказателем» монахом Авелем.

Сын крестьянина деревни Акуловой (Тульской губернии, Алексинского уезда), Авель родился в 1757 году. Кроме хлебопашества занимался и коновальным мастерством, но, как сказано в рукописном житии этого пустосвята 22, было у него «большое внимание о божестве и о божественных судьбах». На девятнадцатом году он, из родной деревни, ушел странствовать и после восьмилетнего бродяжничества, попал на Валаам, был принят в тамошний монастырь, через год ушел в один из тамошних скитов, где «от высших сил получил дар прорицания судеб будущего». 1-го октября 1785 года, имел он какое-то чудное видение, после которого начал «писать и сказывать, что кому велено». А велено ему было, между прочим, оставить Валаамский монастырь и опять пуститься странствовать. На это душеспасительное занятие Авель употребил девять лет и в 1794 году пришел, наконец, на Волгу, в Никольский Бабайковский монастырь (Костромской губернии). Здесь он написал какую-то мудрую, премудрую книгу, с предсказаниями о царской фамилии. Эту книгу он показал монаху Аркадию, а тот настоятелю, игумену Савве. Последний, собрав совет братии, решил отправить и книгу, и ее автора в костромскую консисторию. Тамошний архиерей Павел, рассмотрев сочинение Авеля, объявил ему: «сия твоя книга написана под смертною казнию!». Авеля, с его книжкой при рапорте препроводили в губернское правление. Отсюда рукой подать в острог, а из острога признали не лишним отправить пророка под военным караулом в Петербург. [368] Здесь его сдали гг. Макарову и Крюкову, представивших его графу Самойлову. Последний, найдя в книжке предсказание о близкой скоропостижной кончине Екатерины II, встревожился и призвав к себе Авеля... «удари его трикраты по лицу». Последний, на вопрос, кто научил его написать такую книгу? смиренно отвечал, что дар прозорливости получил от Бога. Принимая его за юродивого, граф приказал посадить его в секретную; однако же доложил о нем императрице. По ее повелению Авель был посажен в Шлиссельбургскую крепость. Это происходило в конце февраля и в первых числах марта 1796 года, т. е. именно в то время, когда граф П. С. Потемкин был отдан под суд. Это совпадение способствовало может быть особенной благосклонности его вдовы к прозорливому Авелю.

В Шлиссельбургской крепости, где приказано было содержать его пожизненно, Авель пробыл десять месяцев. По кончине императрицы, в ноябре, таинственная книга нашего русского Нострадамуса, в числе других секретных бумаг, была представлена князем Куракиным императору Павлу I-му. Склонный ко всему чудесному и сверхъестественному, государь приказал освободить Авеля, привезти в Петербург и представить его величеству.

Приняв предсказателя в своем кабинете, Павел Петрович приветствовал его словами:

— Владыко отче, благослови меня и весь дом мой, дабы ваше благословение было нам во блого.

Авель благословил во имя Господне и на вопрос государя, желает ли остаться монахом, или избрать другой род жизни, отвечал, что предпочитает монашество.

Поговорив еще несколько времени с Авелем, император спросил его, что с ним случится? Дал ли предсказатель прямой ответ, или уклонился от него, но Павел Петрович милостиво отпустил, повелев включить Авеля в число братий Александро-Невской лавры. Отсюда, через год (в 1798 году), он опять ушел на Валаам с разрешения государя. Здесь он опять написал какие-то таинственные пророчества и передал их игумену Назарию. Повторилось то же, что было в Костроме: книгу препроводили в Петербург, к митрополиту, который передал ее в секретную экспедицию, Макарову. По докладу императору Павлу, последовало его повеление: Авеля взять из Валаамского монастыря и посадить в Петропавловскую крепость, в которой предсказатель пробыл с мая 1800 года, по март 1801 года. Император Александр приказал перевести его в Соловецкий монастырь на житье. Здесь Авель опять принялся за сочинение пророческой книги и в мае 1802 года, по высочайшему повелению, был заключен в тамошнюю тюрьму за предсказание [369] о взятии Москвы. В этой тюрьме он провел десять лет и десять месяцев (с мая 1802 года до марта 1813 года), хотя высочайшее повеление об освобождении его последовало еще 1-го октября 1812 года. Это замедление произошло по личному недоброжелательству к Авелю Соловецкого архимандрита Илариона, человека жестокого и безжалостного. Выпущенный из заключения, Авель отправился в Петербург, где представился князю А. Н. Голицыну и митрополиту. Князь, поклонник мистицизма, с уважением принял прорицателя; спрашивал его о грядущих судьбах России и некоторыми из предсказаний был приведен в ужас. Существует предание, будто бы Авель предрек кончину Александра I-го и мятеж 14-го декабря. После того, лет шесть Авель странствовал по разным обителям, подолгу проживая в Москве, где у него явились тысячи поклонников, в особенности поклонниц из всех сословий. Энгельгардт говорит в своих «Записках» (изд. 1868 года. Москва, стр. 217-218): «Многие из моих знакомых его видели и с ним говорили: он был человек простой, без малейшего сведения и угрюмый: многие барыни почитая его святым, ездили к нему, спрашивали о женихах своих дочерей; он им отвечал, что он не провидец, и что он тогда только предсказывал, когда вдохновенно было велено ему что говорить. С 1820 года уже более никто не видел его и неизвестно куда он девался».

Графиня Потемкина сблизилась с Авелем в Петербурге в 1815 году, и он пользовался приязнью Прасковьи Андреевны до самой ее кончины, последовавшей в 1816 году. Он для нее сочинял мистические трактаты, вел устные беседы и переписку. Но, приближаясь к шестому десятку лет своего «жития», прорицатель от роли пророка разыгрывал другую, менее опасную, но более прибыльную — роль русского Тартюфа. Соловки и Петропавловская крепость научили его уму-разуму, как явствует из следующего письма его к графине Потемкиной:

«Я от вас получил недавно два письма и пишите вы в них: сказать вам от пророчества то и то. Знаете ли что я вам скажу? Мне запрещено пророчествовать имянным указом. Так сказано: ежели монах Авель, станет пророчествовать вслух людям, или кому писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого монаха Авеля, и держать их в тюрьмах, или в острогах под крепкими стражами; видите, Прасковья Андреевна, каково наше пророчество или прозорливость — в тюрьмах-то лучше быть, или на воле; размысли убо»...

Расставшись с графинею в Петербурге, Авель отправился на ее глушковскую суконную фабрику, под Москвою, и прожил там два месяца, в качестве ревизора. В письмах своих отдавая графине отчет о своих действиях, он ходатайствовал об [370] увеличении жалованья управляющему Ковалеву, рабочим, да уж кстати и себе выпрашивал малую толику собираясь на Афон.

Сын Потемкиной, Сергий Павлович, никогда с нею не ладил и вел образ жизни далеко не соответственный ее желаниям: безумно сорил деньгами, намеревался жениться на актрисе 23. Графиня жаловалась Авелю, который старался смягчить ее гнев на сына и примирить их. Но когда последний затеял с матерью чуть не тяжбу, по поводу опеки назначенной над фабрикою, тот же Авель стал разжигать досаду матери, наушничая и ябедничая ей на графа Сергия Павловича. Пересыпая письмо свое выдержками из псалмов и молитв, прорицатель отзывался о нем: «хощу написать вам о вашем сыне, как он есть житием лживый и неправедный и едва в нем есть часть добрых дел»... «он ныне оказался лживый и льстивый, неправильный и непослушный»... «при том же он еще нерадив и непослушен и житием развратен и я его ныне нашел хвальшивая (sic) монета а не истовая и он, я думаю, товарищ развратникам и причастник самых распутных людей и протчая таковая и протчая»... Далее он жаловался, что граф «для гордости и тщеславия» держит по найму дрожки и карету, платя за них ежедневно двадцать пять рублей!!! Родительнице же, буде его назначат опекуном, обещает платить ежегодно шестьдесят тысяч... Письмо заключается благословением графини и всех христиан. Оно было написано месяца за три до кончины графини. Впрочем негодование Авеля имело самые уважительные причины: молодой граф постоянно советовал своей матери прогнать этого пустосвята, и однажды в Москве (как мы это слышали в юности, от самого графа Сергия Павловича) он, под горячий час, отпотчивал прорицателя бамбуковой тростью. Пополняем этот пробел в биографии Авеля, или, как ее озаглавил ее автор: «Житии и страданиях отца и монаха Авеля».

После смерти графини, пожив семь лет в Москве и побродяжничав по России, в сентябре 1823 года, Авель подал прошение (впоследствии митрополиту) Филарету, о своем определении в Серпуховский Высотский монастырь, на что Филарет соизволил 24-го октября того же года. Но страсть к бродяжничеству не угасла в старике, и 3-го июня 1826 года он самовольно ушел из монастыря на свою родину, в деревню Акулову, в 30-ти верстах от Серпухова. Обер-прокурор святейшего синода князь Петр Сергеевич Мещерский входил о том с докладом к государю Николаю Павловичу. На этот раз неугомонному [371] «бегуну» пришлось окончательно прекратить свои скитания: по высочайшему повелению он «для смирения» был заточен в страшный Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь, пред которым и Шлиссельбург и Соловки и самая Петропавловская крепость могли ему показаться приятными. Здесь он умер в исходе января 1841 года, восьмидесяти трех лет и четырех месяцев от роду.

П. Каратыгин.


Комментарии

1. Следовательно, доводился князю Потемкину «троюродным», а не «двоюродным» братом, как показано во многих биографиях (между прочими в «Русском Архиве» 1873 года № 5, стр. 751). Покойный И. Н. Лонгинов («Русская Старина» 1871 года. Том IV, стр. 574) называет его «внучатным» братом (степень родства не совсем понятная). Наше показание основано на несомненном свидетельстве П. Ф. Карабанова («Русская Старина» 1872 года, том V, стр. 463-464). Другим двоюродным братом отца князя Таврического был Григорий Матвеевич Козловский.

2. «Дневник» Храповицкого, издание Базунова, под редакциею Н. П. Барсукова. 1874 года, стр. 377.

3. Там же, стр. 387.

4. «Рассуждение удостоенное от академии Дижонской в 1750 году, на вопрос предложенный сею академиею, что восстановление наук и художеств способствовало ли к исправлению нравов?» (Le progrès des arts et des sciences a-t-il contribué à corrompre ou à épurer les meurs?). М. 1768 и 1787. «Новая Элоиза», часть первая. М. 1769. «Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми». 1770-1782. «Рассуждение на вопрос: какая добродетель есть самонужнейшая героям и которые суть те герои, кто оной добродетели не имели?» М. 1770.

5. «Поэма на победы одержанные российскою армиею над турецкими войсками». Спб. 1770. «Эпистола на взятие Бендер», 1770. «Эпистола графу Григорию Григорьевичу Орлову». Спб. 1771.

6. «Россы в Архипелаге», драма в 5-ти действиях. Спб. 1772-1788. «Торжество дружбы», драма в 3 действиях. М. 1773 и 1787.

7. «Русская Старина» 1870 года; изд. третье, стр. 150.

8. А не генерал-аншефа как показано у Карабанова («Русская Старина» 1871 год. Том IV, стр. 390).

9. Граф Григорий Павлович Потемкин был убит под Бородиным 26-го августа 1812 года.

10. «Русский Архив» 1873 год, № 5 стр. 761, неправильно придает к этому титулу и графское достоинство: Потемкин получил графство 1-го января 1795 года.

11. Masson. Mémoires sécrets sur la Russie. 1802. T. III. p. 8.

12. A не «на царя» как вообще неправильно пишут. Эту поправку, на основании документальных данных, слышали мы от В. В. Крестовского.

13. Я. К. Грот в своей любопытной статье «П. С. Потемкин во время пугачевщины» («Русская Старина» 1870 года, издание третье, том II, стр. 489) говорит по поводу убиения персидского принца: «обстоятельство это, сопряженное, сколько известно, с погибелью принца, искавшего убежища у русских, и с завладением его сокровищами, еще не разъяснено» (?!). А между тем, ведь после этого прошло почти столетие.

14. Они были напечатаны в «Русской Старине» 1875 года, том ХIII, стр. 163-171.

15. Граф Сергей Павлович Потемкин родился 25-го декабря 1787 года, умер 25-го февраля 1868 года.

16. Родился в 1741 году, скончался в январе 1820 года в звании графа, и в чине генерал-фельдмаршала.

17. Mémoires sécrets sur la Russie. 1802. T. III, p. 11.

18. Рукопись 1796 года; Часть I. Памятник протекших времен, или краткие исторические записки о бывших происшествиях и носившихся в народе слухах («Русская Старина», 1870. года, издание третье, том II. стр. 489-490).

19. Печатаем с соблюдением орфографии подлинников.

20. Князь Александр Александрович Прозоровский (1734-1809).

21. В убиении и ограблении персидского принца в кизлярской бухте.

22. «Русская Старина» 1875 года. Том XII, стр. 414-435 (биографические сведения, отрывки из сочинений и писем); там же стр. 815-819.

23. Это была Мария Ивановна Валберхова, отказавшая ему на отрез. Никакие искательства не могли поколебать ее безукоризненной, чистейшей нравственности.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Павел Сергеевич Потемкин (Биографический очерк) // Исторический вестник, № 8. 1883

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.