Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ГРАФ НИКИТА ПЕТРОВИЧ ПАНИН

1771–1837.

Чем отдаленнее эпоха отечественной истории, тем полнее и лучше она у нас обработана. Русь языческая, времена св. Владимира и Ярослава; усобицы удельных князей: распри разных Всеволодовичей, Игоревичей, Мстиславичей, Ростиславичей; татарское иго; наконец, двухвековой период: от княжения Димитрия Донского до кончины Ивана Грозного, — обо всем этом существует довольно много летописей, монографий, сказаний. События и деятели древней и средневековой Руси довольно хорошо известны. За тем в русской истории начинается «мрак неизвестности» и не только не исчезает, но усиливается именно с воцарением просветителя России — Петра Великого. «Правда — лучший друг царю», говаривал он, — и, между тем, с его веком воцаряется неправда в исторических нациях сочинениях: видим пропуски, недомолвки, сокрытие некоторых фактов, упоминание вскользь или совершенное молчание о личностях, заслуживающих памяти потомства и видного места в истории.

Если относительно царствования Петра Великого мрак неизвестности и начал рассеиваться, то давно-ли? нет еще и двадцати лет, как с появлением первых томов труда Устрялова (на первых томах он и остановился) наступила пора разработки эпохи преобразования по достоверным, архивным источникам.

Истории России XVIII столетия и первой половины XIX у нас еще нет, — и все, что до сих пор было напечатано, не выключая и отдельных трудов, носящих названия «историй», «обзоров» и «очерков» этого полуторавекового периода, ничто иное, как материалы, далеко еще неполные для будущей истории.

Собрание исторических материалов, преимущественно способствующих пополнению многочисленных пробелов в истории ХVIIІ века — одна из главнейших задач «Русской Старины». Особенно драгоценными признаем мы материалы для биографий государственных деятелей XVIII века, из которых некоторые известны позднейшим поколениям только по имени, по наслышке, иные же и вовсе неизвестны, так как наши не многие исследователи истории прошлого века не говорили о них ни единого слова. К числу таковых, молчанием пройденных личностей, принадлежит граф Никита [339] Петрович Панин, о котором все, до сих пор обнародованные, сведения ограничивались кратким формулярным списком. Между тем, в характере его политической деятельности, отразились и сосредоточились все черты его эпохи — эпоха переходной от одного поколения к другому, от «екатерининских орлов» к «сподвижникам» Александра I.

Последние годы царствования Екатерины II можно назвать осенью: воцарение Александра I — весною; кратковременный век Павла — суровая зима; но без зимы переход от осени к весне — немыслим. Орудие духа времени, Павел круто изменил порядки предъидущего царствования, крайне ему нелюбезного; не созидая нового, он разрушал старое, но это разрушение, по его мнению, было необходимостью. Его царствование, будто лютый мороз, до некоторой степени отрезвляющим образом повлияло на русское общество, уносимое двумя наносными, один другому противоположными, миазмами: старым, изнеженным аристократизмом, от которого веяло Версалем, и новым республиканизмом, припахивавшим кровью и порохом. Павел полагал, что от обеих зараз «солдатчина» была весьма действительным средством. Павлу одинаково были ненавистны, как раздушенные петиметры, так и обрызганные кровью демагоги......

Панин принадлежит к числу людей, поставленных судьбою на рубеже двух веков — минувшего и нынешнего; людей, бывших звеньями, которые соединяли старое поколение с новым.

При Петре I государственные деятели были еще рабами; дрн Екатерине П — сиутамн; при Александре I — сотрудниками и сподвижниками.

Граф Никита Панин попытался быть сотрудником в то время, когда рабство было уже анахронизмом, но и пора сотрудничества еще не наступила...

На сколько ум и способности Панина выразились в его политической деятельности, в чем она состояла и в какой мере была она оценена Павлом I и его преемником, — ответ на эти вопросы в предлагаемых материалах 1.

___________________________________________

Высочайшим приказом, от 27-го ноября 1770 года, недавний покоритель Бендер, генерал-аншеф, кавалер орденов св. Андрея Первозванного и св. Георгия 1 класса — граф Петр Иванович Панин был всемилостивейше уволен от службы.

Причинами увольнения героя, остановившегося более нежели на половине служебного своего поприща, на котором, в недавнем будущем, он мог получить фельдмаршальский жезл, титул светлости, — причинами тому были правила и характер графа Петра [340] Ивановича. В век фаворитизма, братья Панины 2, Румянцов и Суворов были до некоторой степени исключительными, отрадными явлениями. Честный, правдолюбивый, как древний римлянин или славянин, граф Петр Иванович полагал честолюбие не в стремлении к чинам, но в деяниях, истинно доблестных, хотя бы и не награждаемых, в безукоризненных поступках, в сознании собственного достоинства и честного исполнения своего долга. Четырнадцати лет граф поступил на службу простым солдатом и через четыре месяца был взят отцом в годовой отпуск, к концу которого его заочно произвели в капралы. Молодой служака не только не радовался этому повышению, но был им оскорблен и пенял отцу, что тот выпрашивает ему чины и этим «ввергает его в стыд и презрение подчиненных его чину; что он звания своего меньше еще знает, нежели они, и что он будет их учеником, а не они будут его учениками». Эти, в отроке проявлявшиеся задатки — прямизны, добросовестности и строгости в себе самому, самым блестящим образом оправдались во все продолжение службы графа Петра Ивановича. Братья Панины начали служебную карьеру в нижних чинах, в те времена, когда начальники, без внимания к родовым правам подчиненных, наказывали их фухтелями и палками; при всем том, прилежание Паниных, их покорность дисциплине и неуклонное исполнение служебных обязанностей отклоняли от них не только наказания, но даже выговоры и замечания начальства. «Доброе намерение, труды и прилежание» — таков был служебный лозунг братьев Паниных и граф Петр Иванович был ему неизменно верен. «Если подлинно истинное любопытство возбуждает желания ваши превосходить других», — писал граф Петр Иванович одному из своих родственников 3, — «то забудьте совсем о своем теперешнем ребячьем чине: всего себя займите прилежанием к наукам и к приобретению истинной добродетели. Им, конечно, с руководством, проницательного разума, отворены дороги — во всякое время достигать до истинной чести и почтения».

Переворот 28-го июня 1762 года возвел на престол супругу свергнутого и вскоре скончавшегося Петра IIІ. Панины не противодействовали приверженцам Екатерины II, тогда могучим братьям Орловым; они признали права силы, однако же с условием, [341] чтобы императрица уступила престол законному его наследнику. Павлу Петровичу, по достижении им совершеннолетия. Условие это, конечно, было бы соблюдено Екатериною II, но в таком только случае, если бы великий князь имел надежную опору в большинстве аристократии, в войске, в народе... но что значил протест Паниных пред обоготворением Екатерины народом, пред коленопреклоненным двором, пред удивлением Европы, наконец, пред рядом временщиков, готовых с оружием в руках преградить путь к престолу их владычицы хотя бы и законному наследнику! Отстраненный от всякого соучастия в государственных делах, в бессильном негодовании перенося невнимательность, даже пренебрежение любимцев своей матери, Павел Петрович проживал в своей Гатчине или в Павловске, занимаясь там, однако, не одними лишь разводами и вахт-парадами, но и пытливым изучением лучших классических писателей западной Европы, делая из них обширные своеручные извлечения, составляя тактические задачи и разные предположения относительно того времени, когда Провидение возведет его на престол... 4. Годы уходили, миновало совершеннолетие, Павел приближался в годам мужества; окончательно сложился его характер — угрюмый, тяжелый, недоверчивый, и не могло быть иначе при окружавшей его обстановке.

Первый брак его с великою княжною Натальею Алексеевною (10-го октября 1773 года) мог иметь самое благотворное влияние, как на его нрав, так и на всю его будущность. Первая супруга Павла Петровича 5 — умная, кроткая, любящая — поняла его положение и употребила все свои силы, чтобы составить по возможности многочисленную партию из людей, искренно расположенных к наследнику престола... Отчасти ей удалось: вокруг Павла Петровича начали группироваться некоторые из молодых вельмож, недовольных правительством; но то была незначительная горстка людей бессильных. Образование партии требовало много времени, а дни Наталии Алексеевны были сочтены: 15-го апреля 1776 года она скончалась на шестой день мучительных родов. Смерть ее тяжко повлияла на характер Павла Петровича; несколько смягчившийся в последние три года, — он окончательно сделался мизантропом. К числу немногих людей, к которым он питал чувства приязни и [342] уважения, принадлежали братья Панины. Из них — Петр Иванович жил тогда в Москве, где поселился со своей второю супругою 6, со времени выхода своего в отставку.

Внучатный племянник Панина, князь Александр Борисович Куракин 7, ведя с ним переписку, исправно уведомлял его о всех событиях при дворе, служа ему посредником в самых интимных сношениях Панина с великим князем Павлом Петровичем. Придворная жизнь, выходки фаворитов, опалы прежних и появление новых, ошибки правительства, — все это со стороны графа Петра Ивановича вызывало замечания, часто саркастические, меткие, проникнутые справедливым негодованием. Временщики были всегда ненавистны правдивому Панину. Когда (в январе 1773 года) А. Б. Куракин писал ему в Москву о какой-то предполагаемой очень выгодной партии, старик отвечал: «Вы, любезный друг, позволяете себе брать пример из графа Алексея Кириловича 8, затмеваясь, что он к подражанию своему ничего другого в предках своих не имеет, как в отце припадками счастия обогащенного, — празднеца, а в деде уже — пастуха». В другом письме (от 7-го марта 1774 года), по поводу возвышения Потемкина, он говорил: «Мне представляется, что сей новый актер станет ролю свою играть с великою живностью и со многими переменами, если только утвердится». Пророчество Панина сбылось: через четырнадцать лет Потемкин был на апогее могущества, и старый граф, на пороге смерти, писал Куракину: «...Нынешний век таков, в котором, ежели не вся публика, то большая часть ее столько озлоблена и огорчена фаворитами, что всем тем, которые на себя сие название приемлят, или только, обманывая оными себя, представляют, ничего другого не желают и ничему другому радоваться не могут, как единственно тому, чтобы дожить всякому россиянину, дабы сподобиться увидеть из них, кого только справедливость доведет, под жребий бывших стрельцов 9. [343]

Но не словами только, а на самом деле П. И. Панин выказывал свое негодование на тогдашний порядок вещей. Во время московской чумы 1771 года, главнокомандующий, фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков 10, неустрашимый на поле битва, поддался панике и бежал к себе в поместье из Москвы, в стенах которой свирепствовали и язва, и мятеж. За это, в начале следующего 1772 года, он был уволен от должности, а в декабре, снедаемый стыдом, скончался. Погребением опального вельможи распоряжалась супруга; новый градоначальник, в угоду правительству, не распорядился прислать ко гробу усопшего почетного караула. Граф Петр Иванович, в полной парадной форме, во всех орденах, отправился в дом покойного и, став у гроба с обнаженною шпагою, объявил, что не сойдет с места, покуда почетный караул не будет прислан ему на смену… Екатерина II могла не любить подобного человека, но не уважать его было невозможно. Последним подвигом графа Петра Ивановича было истребление шаек пугачевщины в один месяц времени. Екатерина II обратилась к его помощи, как к помощи Александра Ильича. Бибикова 11, которого не вполне ценила, покуда не встретилось в нем крайней надобности... Пощечина, данная Паниным Пугачеву, при первом допросе самозванца, была последним, смертельным ударом, нанесенным мятежу, который угрожал охватить половину империи.

От первого и от второго брака у П. И. Панина было двадцать человек детей; но в живых остались только — сын Никита и дочь София 12, прочие умерли в младенчестве.

Граф Никита Петрович родился 17-го апреля 1771 года и пяти лет лишился матери. Нежно-любящий отец с удвоенной заботливостью пекся о детях и дал им превосходное воспитание. Ум и богатые способности Никита Петрович обнаружил в самом детстве, — они быстро развились, и в шестнадцать лет молодой Панин — представитель нового поколения — мог потягаться образованием со многими старичками времен Анны и Елисаветы. Из [344] множества родных, старик Панин, выбрав сыну в менторы и руководители князя Александра Борисовича Куракина, убедительно просил последнего завести переписку с Никитою Петровичем — на французскою и русском языках, частию для практики, частию же и для окончательного развития способностей сына. Куракин был девятнадцатью годами старее своего «кузена» Панина, но, не смотря на то, съумел приблизить его к себе и приохотить к переписке. Она началась в 1786 году. Кроме писем, молодой Панин писал Куракину целые рассуждения о читаемых им книгах и о политических событиях... То были первые пробы пера будущего дипломата; но Граф Петр Иванович готовил сына на иное поприще. Желая, во-первых, ознакомить его с военной службой, во-вторых, приблизить его к великому князю Павлу Петровичу, располагавшему отправиться в поход против шведов, старый граф Панин, летом 1788 года, обратился к императрице с просьбою о разрешения его сыну поступить в качестве волонтера в армию графа Мусина-Пушкина 13. Высочайшее разрешение вскоре последовало и 13-го августа 1788 г. гр. Никита Петрович поехал в Петербург. Впрочем, повинуясь родительской воле, молодой человек действовал и не наперекор собственному желанию: его не могла не тешить мысль — стать в ряды защитников отечества. По прибытии в Петербург, граф Никита Петрович представлялся императрице и великой княгине Марии Феодоровне, был ими весьма благосклонно принят и обласкан и отправился в армию; а в половине ноября того же года возвратился в родительский дом, подобно великому князю Павлу Петровичу, не приняв в военных действиях никакого участия. Хотя, по отзывам отца, граф Никита Петрович обучался военным наукам, но главнокомандующий, граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин, не доставил ему случая применить теорию к практике, принимая во внимание его молодость. За эту неудачу граф Петр Иванович был вознагражден тень, что сын его имел случай обратить на себя внимание наследника престола, удостоившего юношу своею благосклонностью в память заслуг его отца и дяди. В будущем карьера графа Никиты Петровича была обеспечена.

До сих пор сердце молодого графа было детски-спокойно и чувства любви были ему неведомы: оно пробудилось и затрепетало первой страстью, по возвращении его из похода. В бытность графа [345] Никиты Петровича в Финляндии, сестра его, графиня София Петровна, посещала семейство младшего из графов Орловых, Владимира Григорьевича, и вместе с его дочерьми брала уроки танцев. Она познакомила возвратившегося брата с Орловым, который, найдя в ней сходство со своим покойным сыном, радушно принял и полюбил молодого человека; а тот, в свою очередь, страстно влюбился в младшую дочь графа, Софию Владимировну 14, девицу четырнадцати лет, прелестную собою, очень скромную и превосходно воспитанную. Она отвечала Никите Петровичу взаимностью. Позабыв неприязнь, существовавшую между фамилиями Орловых и Паниных, граф Петр Иванович (тогда уже больной) от имени сына сделал формальное предложение отцу Софии Владимировны; граф Орлов отвечал согласием, и 23-го марта 1789 года восемнадцати-летний граф Никита Петрович Панин был помолвлен с пятнадцати-летнею графинею Софиею Владимировною Орловою. Хотя на этот брак было испрошено разрешение императрицы, тем не менее, при молодом дворе, в аристократическом мире, а частью в родственном кругу он возбудил великие толки и неудовольствие. Ментор Никиты Петровича — князь Александр Борисович Куракин, в письмах своих к великому князю Павлу Петровичу и к его супруге, называл эту свадьбу «скороспелою, рановременною» (mariage precoce); говорил, что Орловым он доставляет более удовольствия, нежели графу Петру Ивановичу... Но все эти толки, вскоре должны были утихнуть пред новой, печальной вестью: в полночь с 15-го на 16-е апреля граф Петр Иванович Панин скончался. Цесаревич и цесаревна приняли искреннее участие в семейной утрате фамилии Паниных. Екатерина II, по словам Храповицкого в его «Записках» 15, отнеслась в ней «равнодушно». Траур сменил приготовления в свадьбе графа Никиты Петровича, отложенной на год. Не смотря на семейное горе, в отношениях князя А. Б. Куракина к Н. П. Панину заметна была какая-то натянутость, а в отзывах о нем почти недоброжелательство. Причина этих изменившихся отношений к Панину, — как молодого двора, так и кн. Куракина — была все та же: именно брак гр. Никиты Петровича с девицею из фамилии Орловых, которых великий князь Павел Петрович ненавидел. Князь Куракин отзывался, вследствие этого, о своем кузене, как «о бездушном, [346] избалованном мальчике, когда-то обещавшем быть чем-нибудь, но ныне ни к чему неспособном». «Ребяческая его неопытность просто непостижима!» писал, между прочим, князь Куракин цесаревичу (17-го октября 1791 года).... Охлаждение к молодому Панину со стороны великого князя, а следовательно, и кн. Куракина было, однако, не продолжительно.

6-го ноября 1796 года Екатерина II скончалась. Восходя на престол, император Павел Петрович припомнил все, что приходилось ему переносить от наглых временщиков в бытность его Наследником, но не забыл и тех, которые тогда чтили в нем будущего государя. Грянул гром опал, полились дождем и милости. 4-го декабря 1796 года, недавно пожалованный в камергеры, граф Никита Петрович Панин был определен членом в коллегию иностранных дел. Это назначение снова сблизило его с князем А. Б. Куракиным, бывшим в то время в чине действительного тайного советника, вице-канцлером. Таково было начало дипломатического поприща графа Никиты Петровича. Благосклонность императора и Императрицы, родственная снисходительность и покровительство князя Куракина сулили молодому человеку блестящую будущность; и, не смотря на то, он через полгода обратился к вице-канцлеру с нижеследующею просьбою, выраженною в дружеском письме:


Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

7-го июня 1797 г., воскресенье.

«С последнею почтою из Стокгольма вы, вероятно, получили, от нашего посланника письмо, в котором он просил о своем увольнении. Канцлер должно быть тоже получил письмо одинакового содержания, это я узнал от барона Криднера, которому о том сообщил г. Будберг. Вот, достойный и почтенный друг, благоприятный случай — выпутать меня из затруднительного положения и застраховать от всех угрожающих мне огорчений. Если увольнение будет принято, предложите, чтобы меня назначили в Стокгольм, умоляю вас! Этих вы упрочите мое спокойствие за служебное мое поприще, может быть и за всю мою жизнь, так как весьма вероятно, все политическое мое поприще ограничится этим назначением. Если вы можете оказать мне эту важную услугу, то я полагаю, надобно прибавить два замечания канцлеру: 1) что я ни в каком случае не останусь в коллегии, если она не будет организована надлежащим образом; 2) чтобы шведский [347] посланник не препятствовал моему отправлению на конгресс, так как это последнее назначение только временное».

Судя по этому скромному желанию, можно предположить, что граф Панин был чужд всякого честолюбия; но это предположение было бы крайне ошибочно. Честолюбивый до ревности, независимый и настойчивый в своих мнениях, он не мог терпеть никакого совместничества; подчиненности была для него невыносима. Между прочими переменами и перемещениями в иностранной коллегии, графа Панина встревожила следующая:

«Депеша прусского поверенного в делах Вегенера.

С.-Петербург, 12-го (23-го) июня 1797 г.

«Кочубей 16 отозван со своего поста в Константинополе и на его место назначен г. Тамара. Последний не пользуется здесь лучшей репутацией, и этому назначению вообще удивляются. Кочубей, будучи любимым племянником князя Безбородко 17, повидимому, будет играть важную роль в министерстве, в которое поступает, как член коллегии иностранных дел».

Вместо незначительного поста посланника в Швецию, граф Панин получил другое место поважнее, позначительнее: 5-го (17-го) июля 1797 года ему было повелено исполнять должность чрезвычайные посланника в Берлине. По этому случаю, прусские — поверенный в делах Вегенер и посланник генерал Грёбен, отиравши к королю Фридриху Вильгельму II следующие депеши:

Депеша Вегенера к королю прусскому.

С.-Петербург, 3-го (14-го) июля 1797 г.

«Назначение графа Панина на место сенатора Колычева 18 при дворе вашего величества произвело здесь большое впечатление, и вэ того заключают о великой приязни, которая теперь возникнет между обоими дворами. Говоря с графом Брюлем о новом своем назначении, граф Панин сказал, что так как он уже был членом министерства, то ему необходимо сохранить за собою это место, вследствие чего ему будет удобнее ведать обо всем, происходящем в петербургском кабинете, во время его [348] пребывания в Берлине; что, впрочем, еслибы император не согласился на подобное сочетание должностей, то граф на поприще своем пойдет вспять вместо движения вперед, приняв миссию после того, как был членом министерства».

Депеша генерала Грёбена и прусскому королю. 19

С.-Петербург, 17-го (28-го) июля 1797 г.

«Воспользуюсь первым же случаем, чтобы сообщить здешнему министерству о распоряжениях вашего величества чрез г. Сандоз-Роллена (прусского посланника) в Париже, для извещения французской директории о намерениях его императорского величества и о желании, изъявляемом этим государем, сблизиться с новою республикою».

Панин не медлил: 28-го июля он был уже в Мемеле; 4-го (15-го) августа — в Данциге, где осталось его семейство, а 15-го (26-го) августа — прибыл в Берлин. Еще из Мемеля, уведомляя князя Куракина о своем прибытии в прусские владения, граф Панин приписал шифром в своем письме:

«Сейчас узнал, к великому моему удивлению, что шведский король 20 отправился в Пирмонт инкогнито. Что значит это свидание, и не имеет-ли оно целию каких-либо замыслов против нас? 21».

По прибытии в Берлин, граф Панин, в шифрованной депеше (на французском языке), отправленной в Петербург, отдавая справедливость деятельности своего предместника С. С. Колычева, просил о награждении его орденом св. Анны. Затем, Никита Петрович приступил к усердному отправлению своей должности, сопряженному, особенно для новичка, с величайшими затруднениями. Самые эти затруднения давали возможность молодому посланнику выказать свои редкие способности — неутомимую энергию и весьма часто проницательность, свойственную только опытным, старым дипломатам. По ясности идей, по изяществу и правильности изложения, депеши графа Панина доныне могут служить образцом дипломатического слога. Весьма сожалеем, что не можем; вместе [349] с переводом, печатать и подлинников: мы озаботились о верности перевода и за него ручаемся, но самая эта верность — главная причина местами встречающейся неровности слога.

Прежде нежели приступить к обзору дипломатической деятельности графа. Панина, считаем необходимым бросить взгляд на положение дел тогдашнего берлинского кабинета.

Преемник Фридриха Великого, король Фридрих-Вильгельм II 22, которого народ прозвал «толстым королем» (der dicke Koenig), в течении десяти лет царствования расточил финансы страны и низвел Пруссию на степень второстепенной державы. Беспечный сибарит, которому государственные дела были непосильным бременем, он возложил их на графа Гаугвица 23, стоявшего во главе берлинского кабинета. Притворство и двусмысленность были приняты графом Гаугвицем за постоянное и неизменное правило. В сознании собственного бессилия, не чувствуя ни малейшего желания возобновлять борьбу с революционными идеями, олицетворяемыми Франциею, берлинский кабинет помышлял только о том, чтобы, пользуясь усложнением [350] дел в Европе, округлить прусские владения без особенных пожертвований и усилий. Эти корыстные стремления, в ущерб Австрии и всему германскому союзу, ставили Пруссию перед ними более нежели в двусмысленное положение, и нарушали Тешенский договор (1779 года), при котором на долю России выпала роль — быть примирительницею Австрии с Пруссиею. Но о соблюдении тешенского договора берлинский кабинет и не думал. Базельский мир с Францией (1795 года) и дополнительное к нему условие (подписанное 5-го августа 1796 года) обусловливали нейтралитет Пруссии и обеспечивали за нею в будущем значительное расширение территории. Уступив левый берег Рейна Франции, Пруссия могла вознаградить себя за эту уступку округлением своих границ, включая в них выморочные владения германских князей и ландграфов, за права которых едва-ли могла вступиться Австрия, занятая войною с республикой французской.

При восшествии своем на престол, император Павел I решился не только придерживаться системы невмешательства, но даже вступить в сношения с директориею французской республики. Останавливаемся именно на этом моменте; о последующих событиях узнаем из следующих депеш.

Граф Н. П. Панин — князю Куракину.

Берлин, 30-го августа (10-го сентября) 1797 г.

«Я, может быть, покажусь вам дерзким, осмеливаясь выражать мнение, у вас не владычествующее. Сознаюсь, что это не язык придворного; но думаю, что общественный деятель обязан представлять вещи так, как он на них смотрит, а не так, как хотят, чтобы они ему казались. В данную минуту нашему двору нельзя входить в какие-либо полюбовные сделки с французами, без оскорбления достоинства императора, без принесения в жертву своих союзников. Можно, без малейшего затруднения, ждать исхода их переговоров и внутреннего переворота во Франции. От нас недалеки эти великие события — нужно только несколько дней терпения. На что вы решитесь, ежели одновременно получите и акт, мною подписанный, и весть о возобновлении военных действий на берегах Рейна и Эчи? Что вы тогда ответите в Вене и в Лондоне, когда от вас потребуют помощи и соблюдения договоров? Что вы скажете сами себе, когда узнаете, что люди, с которыми вы заставляли меня вести переговоры, возвратились в ту грязь, из которой вышли, чтобы на одну минуту, подобно метеорам, ослепить вас? Простите, мой милый кузен, если я заблуждаюсь, [351] увлекаемый усердием; вспомните только, что я — единственный из министров императора, которому родственные связи с вами позволят говорить подобным языком. Умоляю, заклинаю вас, именем собственной вашей славы, зрело обсудить мои сегодняшние депеши. Они дурно редактированы; но перо, начертавшее их, будет всегда водимо чистейшим бескорыстием и неограниченною привязанностью к интересам нашего августейшего монарха. Вы — хлопочите, до крайней мере, отсрочку на несколько дней. Министры иностранных дворов обыкновенно с нетерпением ждут решений от них; я же на сей раз воссылаю мольбы, чтобы вы пренебрегли мною; сказав вы, я говорю о канцлере.

«...Позвольте мне, любезный кузен, обратиться к вам с двумя просьбами, касающимися интересов службы. Первая состоит в том, чтобы вы приказали в коллегии изготовить, для моего употребления, копию с особенной шифровки графа Воронцова 24, и доставить ее мне с первым курьером; вы понимаете, как для меня важно иметь возможность свободно с ним переписываться. Вторая моя просьба: нельзя-ли дать мне, по крайней мере, одного фельдегеря?»

Берлин, 12-го (23-го) сентября.

(Шифрованная депеша — сокращенно).

Опасное возвращение революционных принципов на левом берегу Рейна; Панин подозревает тесную связь, или, по крайней вере, совершенное согласие между якобинцами и берлинскими коноводами; Панин спрашивает: петербургский кабинет продолжает-ли придерживаться настроения, под внушением которого был написан энергический рескрипт касательно тайной конвенции? Требовать от Пруссии категорического объяснения было бы, по мнению Панина, единственным средством к преграждению потока, угрожающего наводнением Германии.

«Если мы желаем войдти в соглашения с Пруссиею, в таком случае только непосредственная переписка между обоими монархами может произвести спасительное действие: все, проходящее через руки королевских министров — Гаугвица и Бишофсвердера 25 [352] доходит до короля с тень оттенком, который им заблагорассудится придать; их могущество усиливается по мере истощения физических и нравственных сил его величества, принимающего участие в делах с крайним отвращением».

Император Павел — королю Фридриху-Вильгельму II.

Гатчина, 30-го сентября 1797 г.

(Император Павел пишет, что как только он убедился, что конвенция 5-го августа 1796 года, между Пруссиею и Франциею «была только eventuel 26 и клонилась к сохранению ненарушимости германского союза и к поддержанию европейского равновесия», единственная цель, им взятая, привести воюющие державы к скорейшему заключению мира. Ныне вся Европа наполнена слухом, будто французы)... «ежедневно создают новые затруднения в приступлению в переговорам в Удино и в Лилле, и что, наконец, неприкосновенность Германии и предварительные статьи, подписанные в Леобене, не служат более, основами переговоров; те же самые слухи обвиняют ваше величество в пристрастии; тешатся распространением молвы, будто вы изыскиваете способы воспрепятствовать, под рукою, европейскому миру; что ваше величество, дозволяя французам расширять их завоевания, сами приберегаете себе долю от разоряемой австрийской империи, и что дело только за тем, чтобы вооруженною рукою принудить римского императора к подписанию. Желал бы верить, что все слухи ложны»...

(Тем не менее, Павел, будучи на основания тешенского мира «поручителем за германскую конституцию», не может)... «взирать на переворот теперешней европейской системы, клонящейся к разъединению сей конституции, не принимая участия на столько живого, насколько обстоятельства, власть и силы, Провидением мне врученные, внушат мне».

Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

Берлин, 13-го (24-го) октября.

«Отпуская подателя этого письма, любезный кузен, я поручил ему отдать вам точный отчет о моем образе жизни в [353] здешней стране, о моем мнении о ней и о моих видах на будущее? Вы этого желали — я повинуюсь. Г. Дольст будет особенна настаивать на одном пункте, именно касательно крайнего моего нежелания остаться на моем посте после мира. До сих пор и, покуда дела затруднительны, если усердие искупает мою неопытность, я посвящаю себя должности, на меня возложенной; вы не услышите от меня ни просьбы, лично до меня касающейся, ни единой жалобы; но за тем, я буду почитать наказанием приказание — оставаться здесь, и тогда потребую исполнения обещаний императрицы и канцлера».

Король прусский Фридрих-Вильгельм II — императору Павлу.

Потсдам, 21-го октября (1-го ноября) 1797 г.

(Отвечая на письмо императора Павла от 30-го сентября, король ссылается на сделанное Павлу сообщение конвенции 5-го августа 1796 года, коей «основные статьи были eventuel» и за сим он продолжает):

«Если мир, подписанный в Удино, — в то самое время, когда меня обвиняли в препятствии ему, а я изъявлял Франции желание ему содействовать моим посредничеством, — если этот мир, говорю я, действительно обеспечивает неприкосновенность Германии, о чем не замедлил известить римский император, иностранные дворы и регенсбургский сейм, вследствие прелиминарных статей договора в Леобене 27, я первый тому порадуюсь и разделю радость союзных мне владетелей; но если еще остается, чего, конечно, следует ожидать, устроить прочие дела, касающиеся германского союза, я повторяю вашему величеству предложение и приглашение — вместе со мною содействовать на конгрессе, который не замедлит собраться по сему предмету, согласно предложениям моим французскому правительству. Вы увидите готовность мою приложить все мои старания к сему великому делу и разделить с вами обязательства, о которых изволите помнить, приняты вами по мирному тешенскому договору к охранению прав и владений фамилии дома Пфальц».

Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

Берлин (без числа; в Петербурге получено 13-го ноября того-же 1797 года).

(Сокращенно). Граф Панин встревожен миром при Кампо-Формио 28 (заключенным 6-го (17-го) октября). В Берлин не было [354] о том никакого сообщения, но, по всем слагающимся обстоятельствам, можно судить, что условия, обнародованные в газетах, подлинны. Сомнения в честности венского двора; совместно-ли с интересами и достоинствами императора продолжать покровительствовать тем, которые его не ценят?

Князь А. Б. Куракин — графу Н. П. Панину.

6-го ноября 1797 года.

(По-русски). «В рассуждение мирного трактата, заключенного между венским двором и французами, должен я вам объявить, что гр. Разумовский 29 уведомил нас, по нарочной эстафете, только о подписании оного трактата, не упоминая об условиях, и яко-бы он никакого сведения о том не имеет, и что барон Тугут 30 отозвался ему, что через два дня отправит отсюда курьера с подробными по сему делу изъяснениями; но до сих пор сей курьер к нам не прибыл и гр. Разумовский ничего о сем не доносит. Таковое непростительное и во многим для него невыгодным заключениям повод подающее молчание его весьма удивительно показалось и государь император повелел изъявить ему за то свое неудовольствие. По замедлению венского двора и по недостатку в сем случае той [355] совершенной доверенности к нашему двору, которая, как к первому его союзнику принадлежит, судить можно, что условия того трактата не весьма выгодны и не таковы, что б мы могли быть ими довольны; а потому и вероятно, что венский двор первый нарушил германскую конституцию и невредимость империя, — в чем он всегда укорял берлинский, — и легко может быть также, что, в угождение надменным французам, согласился на тайное постановление, вопреки всех собственных своих выгод и обязательств, на счет бывшей Польши. Но все сие еще покрыто глубоким мраком, а всего желательнее, что бы сии доводы, беспокойства и заключения наши не оказались справедливыми».

9-го (20-го) ноября граф Панин уведомил князя Куракина об отъезде в Петербург прусского генерал-лейтенанта Клейста с известием о вступлении короля Фридриха-Вильгельма III на престол 31.

(Король Фридрих-Вильгельм II сконч. 5-го (16-го) ноября 1797 г.)

Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

Берлин, 14-го (25-го) ноября.

(Шифром). «Если генерал Клейст 32 привез только неопределенные выражения чувств короля, если вся его миссия ограничивается обычными любезностями, вы можете подумать, что молодой государь не совсем хорошо расположен к нам, и что холодность эта следствие обдуманной системы. Подобное мнение, во всяком случае, было бы преждевременно и могло бы ввести вас в заблуждение, о чем позвольте предварить вас. Обстоятельство это, конечно, слишком тонко, чтобы я мог говорить с уверенностью; но вычисления, основанные на теории вероятностей, также иногда служат в разрешению некоторых задач Новый король не хочет торопиться ни в чем: таково его правило; он открыто его выражает и подтверждает его с первых же своих шагов. Прежде всего он хочет знать, как тех людей, с которыми имеет дело, так и тех, которым поручает ведение своих дел. Старая система, может быть, не будет отринута, но будет очищена. С чашки весов до тех пор не снимут гирю, покуда, ее не заменят другою. Примените это правило к Франции: вспомните, что теперешним министрам прямая выгода искажать виды и правила нашего [356] кабинета, и согласитесь со мною, что разрыв с Франциею невозможен до тех пор, покуда не будут вполне уверены, что в союзе с нами обретут дружбу, доверие, подпору. Вы скажете мне, может быть: «в том должны быть уверены». Позвольте, князь, не согласиться с вами и возразить, что юный монарх до сих пор был знаком с положением дел по рапортам Гаугвица, которому он не доверяет, и это великий шаг к истинне; но, чтобы узнать ее вполне на это потребны время и размышления. Если наш августейший монарх счел нужным отвечать конфиденциальным сообщением, приведенным в моей секретной реляция от 22-го октября, и ответ его был опять обращен в королевскому принцу, я не сомневаюсь, что сей последний даст удовлетворительное объяснение и честно выскажется. Ныне все его внимание поглощено внутренними делами, которые он ставит на первый план и процессом Лихтенау, исход которого, вероятно, решит судьбу графа Гаугвица».

«Р. S. Эта депеша явная, любезный кузен, так же точно, как и следующая, дабы вы могли обеими распорядиться по вашему усмотрению. В ответ на эту, потрудитесь только уведомить меня, имеет-ли приезд Клейста связь с политическими сношениями. Откажем-ли мы Англии в просимой ею помощи и будет-ли возможность отвергнуть причину союза (casus foederis)? Умоляю вас, скажите мне объятом несколько слов; это указание будет мне необходимо. Реляцию мою за № 49 поручаю воле Божией, правосудию императора и вашей поддержке. Подписываю ее с беспокойством, но без упреков совести».

Берлин, 14-го (25-го) ноября.

(Шифром). «Правда, любезный кузен, что приказания, полученные мною чрез курьера Амана, доставили мне истинное удовольствие. Из нынешних моих донесений явствует, что они были мне необходимы и, может быть, признают за нужное дать мне право говорить языком, и того более решительным. Времени терять нечего, если только хотят разрушить их замыслы и спасти германскую империю от конечного ниспровержения.

«Р. S. (Собственноручно). Я легко могу попасть в страшный просак, если сегодняшнее мое секретное донесение замешается между явными бумагами, ходящими по рукам. Вы понимаете, любезный кузен, что только вашим сиятельствам я могу сообщать о сношениях моих с королем, равно и о быте двора, о королеве и проч. Видите, что я не злоупотребляю правом писать императору в собственные руки; но когда это случится, цель моя не будет [357] достигнута, если я не получу приказания откладывать эти депеши к стороне. Сегодняшняя депеша заслуживает этого тем-более, что в ней содержится бумага, похищенная из прусского министерства, и если Гребен об этом узнает, я пропал.

«Завтра день погребения короля. Так как для дипломатического корпуса устроена особая трибуна, я должен проливать на ней слезы, хотя и готов помирать со смеху, глядя на немецкую скупость, выказываемую во всех торжественных оказиях».

Князь А. Б. Куракин — графу Н. П. Панину.

Петербург, 17-го ноября.

«Спешу уведомить вас, что ваша эстафета с вестью о восшествия на престол короля Фридриха-Вильгельма Ш получена сегодня в три часа пополудни. Лишь только его величество узнал о кончине покойного короля прусского, он тотчас же приказал отменить спектакль, который был назначен на нынешний вечер в эрмитаже. Эта внимательность с его стороны во двору союзному, дружественному и родственному, надеюсь, будет оценена по достоинству.

«Р. S. Сию минуту я возвратился из дворца, где узнал, что наш августейший монарх, не ожидая оффициального уведомления, уже приказал наложить траур на четыре недели по случаю кончины Фридриха-Вильгельма II. Подобная аттенция была соблюдена у нас только при известии о кончине императрицы-королевы Марии-Терезии».

С.-Петербург, 14-го ноября 1797 г.

«Письмо ваше под № 18 я сегодня получил и с особливым удовольствием из оного усмотрел, что без всякого еще отношения моего к вам единомысленны вы со мною по случаю мира венского с французами. Справедливы и основательны заключения ваши об оном.

«Гр. Разумовский оказал себя в сем случае непостоянным и совершенно предосудительным для себя образом. По краткому будто сообщению барона Тугута о сем мире, не входя ни в какие подробности, прислал он с сим известием эстафету; через два дня предвестил он присылку венского курьера с отправлением о всех мирных постановлениях; но, к крайнему удивлению и беспокойству нашему, две недели протекли в совершенном молчании от него и от барона Тугута, и сие заслужило сему послу изъявление неудовольствия его императорского величества. Наконец, столь долго ожидаемый курьер приехал сюда в графу Дитрихштейну, [358] который вручил кн. Александру Андреевичу (Безбородко) и мне двояким словом составленнае письма от графа Кобенцеля 33 и сообщил нам мирный трактат и секретные артикулы. Содержание первого совершенно сходно с напечатанном в ведомостях. Секретные же артикулы заключают в себе следующее:

(Краткое изложение секретных статей и жалобы на коварство венского двора)» легко судить можете, сколь вообще сие событие всякое ожидание наше превосходит и нам неприятно быть должно, а особливо по приобретению французами на Средиземном море Венецианских островов, где, без сомнения, постараются они возмутить греков и албанцев и распространить зверские свои правила и в Турции; и если, к несчастию, в том предъуспеют и Порта, не усмотрев угрожаемую ей гибель, им в том не воспрепятствует, то можно легко заключить о пагубных следствиях во вреду и нашему, из того произойти могущих. Однако, держась неколебимо принятой нами миролюбивой системы, не намерены мы явным образом оказывать наши истинные о сем мире чувствия и будем попечительно стараться сохранить доброе согласие с венским двором и французами. К сему последнему имеете вы, по силе данных вам вновь предписаний, положить основание ваших подвигов против Калиара 34. Следствием сего мира, венский двор и Францию бессовестными похищениями чужих и наследственных владений удовлетворяющего, будет, конечно, не токмо сближение, но и событие тесного союза между сими обеими обязывающимися державами для взаимной обороны их новых приобретений. Тогда надобно будет [359] нам решиться, прилично-ли нам оставаться в таковом союзе, или нет. Я того мнения, что сохранение самой тесной связи с нашею древнею и лучшею союзницею — с Англиею, первый и непоколебимый предмет нам быть долженствует, а потом обстоятельства откроют пользу и надобность других союзов».

Князь А. Б. Куракин — графу Н. П. Панину.

27 ноября 1797 г.

(Шифром по-русски). «Письма ваши от 14-го (25-го) ноября я получил и не оставил сделать из оных надлежащее употребление.

«В удовлетворение изъявленного вами желания ведать, намерены-ли мы дать Англии помощь и признаем-ли настоящую ее войну за casus foederis, канцлер сообщит вам при первом курьерском отправлении копию с посланных к гр. Воронцову предписаний по сему предмету; но, между тем, спешу сказать вам вкратце содержание оных: что его императорское величество непоколебимо пребывает в принятом им правиле — свято соблюдать свои обязательства и сохранить дружбу лучшей своей союзницы — Англии; что настоящие обстоятельства, а особливо приобретение французами Венецианских островов, дающее им столь важный перевес и влияние у Порты, обращает наше внимание быть во всякой осторожности со стороны турок, а по ним и шведов, и содержать в готовности знатное число сухопутных и морских, сил; что при всей доброй нашей воле находим мы невозможностью удовлетворить требованию английскому, о посылке теперь, по силе трактата, войск, ибо оные не прежде будущего апреля из Либавы отправлены быть могут, когда время угрожающего теперь французского дессанта пройдет; следовательно, не будут в состоянии для требуемой помощи прибить, а подвергнутся многим изнурениям и послужат в ослаблению сил наших, к нашей собственной обороне в настоящем критическом случае нужных; что, судя по верности английской нации, полагаем мы, что ее могущество, ее превосходство на море, [860] достаточны будут к отражению всяких от французов покушений против нее самой; но, если бы паче чаяния, оказались они явным образом недостаточными и мир Англии скоро заключен не будет, то представляем мы впредь изъясниться о постановлении нужных для того мер, и что в изъявление нашего попечения, быть сколь возможно полезнее союзнице нашей — Англии, намерены мы из вооружаемых к будущей весне от 25 до 30-ти кораблей послать в Северное море 12 кораблей, если только Швеция останется нейтральною; впрочем, что в рассуждение сохранения целости германской империи и конституции ограничиваемся мы в изъяснениях увещательных, нами об оной в Вене и Берлине сделанных, ибо и до сего не токмо все чины империи единомысленно о том к нам не обратились, но даже многие из них оспаривают право и существо гарантии нашей тешенского мира, в чем ссылаемся на последние отзывы ганноверского министерства.

«Сим дал я вам знать главное содержание изволения его императорского величества на последнее представление г. Витворта 35 которое было ему словесно сообщено, и он, находя все наши причины совершенно справедливыми, остался доволен.

«Р. S. Сими строками поспешаю вас успокоить на счет вашей реляции под № 49. Я с своей стороны всю осторожность вашу в подвигах к возобновлению прерванной негоциации с Кальяром не токмо совершено похваляю, но в оной новое доказательство ваших искусства и достохвального усердия в пользе и достоянию отечества нашего вижу. Мне известно, что оная не была противна, но сказано, что напрасно соединили с сим, вам особенно [361] порученным, предметом последнее требование Англии и ожиданный отсюда на оный ответ».

Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

Берлин, 29-го ноября (10-го декабря) 1797 г.

(Под строжайшим секретом; собственноручно). «Ваша любопытная депеша от 6-го ноября получена мною своевременно.

«Не пойму упорного молчания венского двора и как ни ломаю голову, не нахожу никакого извинения к оправданию поступка, так маю совместного с уважением, которым он обязан своему верному союзнику. Что касается до графа Разумовского, я думаю, весьма вероятно, все его усилия в министерстве были бесплодны. Извините, если я говорю с такой смелостью; вы приучили меня, милый кузен, не скрывать от вас ничего. Впрочем, я говорю о 1человеке, которого лично не знаю и, признаюсь, на место которого желал бы поступить, если бы открылась вакансия. Действительно, при теперешнем положении нашего департамента, где я не могу более заседать без унижения, я почел бы себя счастливым, если бы мог променять мой пост на другой — в Вене или в Лондоне. В свое время вспомните об этом, мой почтенный друг! На вас возлагаю все мои ожидания; но, если уже дело пошло на исповедь, прибавлю: если Кочубей оставит коллегию, я возвращусь в нее с удовольствием.

«Слишком уважаю вас, милый кузен, чтобы скрывать мой образ мыслей, который расходится с вашим, относительно сближены с Францией. Я думаю, что не пришло еще время; что мы не имеем права, на которое могли бы сослаться, для нарушения союза с Англией; что слава императора нашего запрещает покидать союзника в самую для него критическую минуту; что план, предложений этим двором, есть единственный, согласный с пользами России; что, отвергая его, мы поспособствуем извращению всяких правил. Скажу более: я думаю, что император, диктуя свои последние придания на счет Кальяра, не предвидел положения, в котором находится Англия, и что он их отменит.

«Князь Зубов 36 все еще здесь, и я думаю, что он еще пробудет несколько времени, точно так же как и граф [362] Разумовский. Оба они были приняты при разных дворах весьма благосклонно».

Берлин, 13-го (24-го) декабря.

(Секретно; собственноручно). «Какова бы ни была, любезный кузен, система нашего высочайшего двора в его отношениях к тому, при котором я состою; какова бы ни была степень доверия, внушаемого новым царствованием, я думаю, что обязан, во всяком случае, пользоваться всеми обстоятельствами, могущими способствовать теснейшему их сближению и искоренению начатков недоверия, питаемых лукавыми поступками прусского министерства. Таково чувство, одушевляющее все мои поступки, и, льщусь мыслию, что вы угадали его в доводах, которые я имел смелость привести вам о пользе дружеской переписки между нашею несравненною императрицею и молодою королевою. Этот щекотливый вопрос еще требует некоторых объяснений, которые могу сообщить на усмотрение только вам одним, милый кузен.

«К несчастию, известно положительно, что в прусском кабинете нельзя найти твердой почвы, покуда г. Гаугвиц будет, занимать в нем первое место. Намерения короля чисты, но таковы же были и намерения его предшественника, имевшего также характер прямой, бывшего врагом скрытности и уверток изворотливой политики; он умел ценить наш союз и в видах пользы своей монархии питал чувства личной дружбы к нашему августейшему государю. Однако же, все это ни сколько не благоприятствовало успеху правого дела; съумели его обмануть, ослабить его добрые намерения, извратить его правила и из естественного союзника России сделать доброхота, чтобы не сказать — раба якобинцев. Многие признаки предвещают, что мне прийдется быть свидетелем повторения той же сцены. Неопытность и нерешительность юного монарха точно так же выгодны людям злонамеренным, как и слабость его отца. Его уже окружили приспешники Гаугвица: одни повинуются этому министру корыстолюбия ради, другие — по простоте. Я знаю одного господина из этого последнего разряда, который, сан того не подозревая, орудие Гаугвица: человек добрый, прямой, честный, находящий эти же самые качества и в своем патроне. Что же из всего этого выходит? Выходит то, что король, видящий все и желающий все видеть, желающий добра, трудящийся без устали, не знает, что ему сообщают, покорствует чужой воле, руководствуется рукою невидимою. Вы лучше меня поймете плачевные последствия этого порядка вещей. Я думаю, что еще есть время их предупредить [363] и только в нижеследующих средствах вижу возможность достижения этой дели и преобразования прусской системы:

«1) Войдти в переписку с герцогом Брауншвейгским 37, поладить с ним, подстрекнуть в нем чувства любви в славе, распалить ему воображение; словом сказать, наэлектризовать его изъявлениями уважения и доверия; указать ему ту цель, к которой намерены идти, и уверить его, что только он один знает в ней дорогу; что препоручают себя его познаниям и сотрудничества его ищут не для России, не для Пруссии, но для спасения всей Европы.

«2) Уладить (как я уже указал) дружескую переписку между императрицею и королевою; дело об акушере могло бы тому быть предлогом, или, скорее, почином 38. Это привело бы неприметно к признаниям о пользе единодушного согласия между двумя монархами. Письма, проходя через руки императора, будут писаться, так связать, под его диктовку; главным предметом должно быть объяснение истинных причин недоверия всей Европы в прусской системе, а результатом — снятие личины с г. Гаугвица. Впрочем, бесполезно делать заметку, что улаживать эти тайные сношения следует не круто, а в главному предмету приступить не иначе, как после предварительной, постепенной подготовки.

«3) Иметь при здешнем дворе доверенного агента без верительных грамот, без оффициального звания, но облеченного достаточною властью. Необходимо, чтобы ему, по его происхождению и чину, доступны были все придворные собрания. Если на эту должность выберут меня, в таком случае, прежде всего я должен быть отозван, мой министерский сан должен быть с меня снят; за тем, под вымышленным предлогом поручения в ином месте я должен [364] по временам заезжать сюда. Если эта должность возложена будет на другого, ее легко можно замаскировать и оправдать какой-нибудь уважительной причиной, например, поручением доставить королевскому принцу орден св. Андрея, коего кавалером был покойный король и который нам будет возвращен. К чему вся эта таинственность, спросите вы? К тому, что нелепый этикет здешнего двора не допускает членов дипломатического корпуса в общество короля и королевского семейства; к тому, что полномочные министры могут говорить с ним только при публике или на чрезвычайных аудиенциях, случаи которых весьма редки; к тому, что было бы делом величайшей важности, если бы став между королем и его министрами, иметь возможность объяснять ему сущность дел, побудить его к работе, предупредить происки французов и разрушить их ковы. Министр, связанный условиями дипломатическими, жертвующий формами самому делу «(как мы к тому все принуждены), для подобной должности не годится и в данную минуту не может принести истинной пользы.

«Таковы мои мечты, милый кузен! Можете мое рукописание изорвать на папильотки, если хотите, зовите меня мечтателем, если вам угодно: одно только принимаю близко к сердцу — не скрывать от вас ничего, клонящегося к пользам службы. Могу-ли связывать малейшее самолюбие с многими моими мнениями? Правда, если вы обрекаете меня еще на пребывание здесь, вы обязаны, смею сказать, утешить меня, сделав на что-нибудь пригодным, ибо жестоко было бы требовать жертвы, совершенно напрасной. Если я имел несчастие навлечь на себя гнев императора, в таком случае в видах его пользы столько же, сколько и из сострадания ко мне, я должен быть отозван. Если же, напротив, меня удостоивают некоторым доверием, тогда да будет мне дозволено настаивать на главнейшем пункте: необходимо, чтобы молодой король высказал свою систему. Это зависит от нас. Нужно, чтобы он объяснился и решил выбор между Россиею и Франциею. Покуда он увертывается, а мы медлим да откладываем, общий враг утвердит свое владычество и ниспровергнет общественную систему. Австрия на своих политических весах переложила гирю из одной чашки в другую; равновесие нарушено. Есть-ли насущная потребность восстановить его? вот в чем вопрос. Узы тройственного союза распутаны, одна только нить еще связует Лондон с Петербургом; порвется эта нить и безначалие восторжествует, событие свершится!

«Поступки венского двора относительно здешнего заслуживают [365] еще полного вашего внимания, милый кузен. Его поведение также не политично, изменчиво, нелепо, каковым оно было и с нами после мира. Горечь, злопамятство, ребяческая придирчивость пробиваются сквозь выставленную на показ умеренность и разрушают все действие уверений в дружбе и в желании погасить факел раздора. Я более не узнаю г. Тугута, этого человека, казавшегося одною из прочнейших опор правого дела. Принц Рейс, преданный этому делу со всем пылом добродетельной души, поспешал дать ему отчет о счастливых способностях герцога Брауншвейгского, развивая его систему союза между Англиею и тремя могущественнейшими державами континента. Г. Тугуту проэкт этот, повидимому, понравился; по крайней мере, он признал его пользу и неотлагательную в нем надобность; но утверждает, что императору германскому не прилично сделать первый шаг, почему? Потому, что он имеет причины к жалобам на покойного короля. Фридрих-Вильгельм III сделал первый шаг; чего же им еще надобно? Конечно, поведение австрийского кабинета, его отречение от всяких правиле, его коварное двуязычие, его подлое снисхождение ко врагу престолов лишают его всяких прав на жалобы. Г. Тугут говорит, что он желает сближения; что же он для этого делает? Начинает с того, что отдает в печать и во все газеты договор, убивающий германский союз. За тем, и еще дав время венской газете прибыть сюда, он присылает берлинскому кабинету экземпляр подлинных статей договора, ни слова не упоминая о статьях секретных. Если римский император не увенчан фригийским колпаком, как-то думают французы, и если эти поступки внушены только злобою, было бы весьма полезно, чтобы вы, милый кузен, сделали напоминание о том в Вене, чтобы дать им понять неминуемые последствия. Только мы и можен быть посредниками между обоими дворами.

«Хотите-ли знать Кобенцеля и употребляемые им средства для усыпления тех, кого имеет выгоду обмануть? Потрудитесь прочитать у сего прилагаемое письмо. Он прислал его ко мне, отправляясь в Удино, уже снабженный полномочиями и инструкциями. Я ничего ему не отвечал и своевременно не сделал об этом доклада потому, что я должен был предположить, что все, им будто бы мне доверенное за тайну, уже известно в Петербурге. Предоставляю благоразумию вашему употребить этот документ по собственному усмотрению. Если вздумают прислать его вашему двору, было бы, может быть, полезно разоблачить это коварство пред его императорским величеством. На этот единственный случай -прилагаю при сем [366] оффициальное письмо, которое вы в тоже время предъявите, потому что настоящее письмо пишу единственно вам.

«Необходимо, милый кузен, чтобы я разъяснил еще третий пункт моих предложений, хотя и сильно сомневаюсь, чтобы они были приняты. Дать мне приказ отправиться в путешествие для маскировки тайной причины поручения — было бы не удобно по той причине, что у меня семейство, а на поездку потребуются излишние расходы, сделать которые в настоящую минуту мне не позволяют средства. Мера эта чрезвычайная, на которую следует снабдить меня и суммою чрезвычайною. Легчайший к тому способ — послать кого-нибудь из небывалых и отдать его в мое распоряжение; ибо два сослуживца одного и того же двора портят дело, вместо того, чтобы; способствовать его успеху. Для меня, впрочем, было бы это оскорблением незаслуженным. Каково бы ни было решение ваше, льщусь надеждою, что вы расположите в пользу моего предложения: послать голубую ленту королевскому принцу. По всем признакам я уверен, что эта внимательность будет достойно оценена.

«Пожалуй и достаточно, милый кузен, чтобы заставить вас раскаяться в данном мне позволения вести этого рода переписку. Скажите откровенно, что я вам надоедаю, я тогда, хотя и с сожалением, я ограничусь уверением в почтительнейших чувствах, с которыми пребуду всю мою жизнь вашим покорнейшим и преданнейшим слугою и другом Панин».

Князь А. Б. Куракин — графу Н. П. Панину.

Петербург, 29-го декабря 1797 г.

(Шифром; конфиденциально). «Не могу выразить, милый кузен, удовольствия, доставленного мне вашим письмом от 13-го (24-го) сего месяца, адресованным и предназначенным лично мне. Я совершенно согласен с вами во всем, что. вы так хорошо изложили. С твердым убеждением и с истинным удовольствием я посмешил докладом, подробно объяснив ваш взгляд на вещи. Я собрал дань похвал, которые вы заслуживаете за одушевляющее вас усердие, за чистоту намерений и благоразумие ваших видов. Они будут приняты и большая их часть осуществится. Заранее разделяю с вами чувства самодовольствия, которые доставит вам, успех ваших предложений.

«Очень вероятно, что молодой королевский принц получит орден св. Андрея, лишь только будут возвращены знаки ордена, кавалером которого был покойный король — его дед. Доставка ордена [367] препоручена будет доверенному лицу, которое вы так, желаете иметь для сотрудничества и для успешнейшего хода дела, чему вы сами не можете способствовать вследствие препятствий, налагаемых вам этикетом двора, при котором находитесь, и за невозможностью поддерживать и развивать в молодом короле желание сближении с нашим двором, основанное на началах, известных нашему августейшему монарху, столь свойственное юному государю я долженствующее так сильно влиять на спокойствие и на сохранение старейших правительств Европы. Выбор этой доверенной особы довольно трудный, как по чину, так и по личным ее достоинствам, еще не сделан. Явное поручение, на эту особу возложенное, скроет цель ее настоящего тайного назначения.

«Покуда, я думаю, генералу Кутузову 39 дан будет приказ — со своей стороны начать дело и предварительные к нему подступы. При его уме и способностях, нам известных, должно надеяться, что он будет действовать с умеренностью и с прилежанием, я с исскуством воспользуется хорошим расположением короля в нашу пользу.

«Вы слишком хорошо служите на занимаемом вами посте, и вами слишком довольны, милый кузен, чтобы могли даже помыслить избрать вас на должность посредника. Вы рождены для занятий дипломатических и, покуда не призовут вас иные, обреките себя на постоянно прекрасное, как, то было доныне, исполнение возложенных на вас обязанностей.

«Ее величество императрица намерена также послать свой орден св. Екатерины королеве. Сообщаю это единственно вам, ибо государыня исполнит это тогда только, когда у его величества государя императора будет более причин быть довольным действиями относительно его лично и вообще берлинским кабинетом.

«Мы совершенно одинакового мнения с вами, что нельзя полагаться ни на одно из его уверений и еще того менее рассчитывать на искреннюю и решительную перемену в лживой и ошибочной системе, которую приняли и которой следовали в прошедшее царствование до тех пор, покуда г. Гаугвиц будет оставаться на своем месте. Надобно удивляться и вместе с тем сожалеть, что он может еще держаться в мнении своего государя. Вам предстоит оказать величайшую услугу Пруссии, выставив в настоящем свете недоверие, которое он внушает. Должно опасаться, что он [368] обратит внимание и виды короля на союз с Францией и на территориальные выгоды, этим союзом представляемые, чтобы тем удобнее произвести смуты в империи германской и в ее конституции, улаженной с такими неправдами между ею и венским двором. Понимаете, что не этим путем можем мы сблизиться с Пруссией.

«Если герцог Брауншвейгский, не смотря на все свои права пользоваться доверием и уважением короля, не осмелился начертать ему картину истинных его выгод и возвратился к себе ни с чем, не оправдав великого ожидания, вами на него возложенного, кто-же теперь, кроме его, мог бы это сделать? Так как нельзя забыть его непонятного и позорного образа действий во время похода в Шампань в 1792 году, когда в его руках было спасение несчастного Людовика XVI и Франция, когда он действовал вопреки воле и приказаниям покойного прусского короля, — так как ему и недостатку в нем энергии приписывают бедствия, раздиравшие после того Францию и обратным толчком угрожающие всей Европе, — вследствие этого, не к нему следует обратиться, не ему оказать почет и доверие, одним словом, не для него стоит входить в какие-либо сношения. Должен я вам сказать то, чего может быть, вы не знаете, что французские дела породили довольно деятельную переписку между покойною императрицею и им, переписку, которая не повела ни к чему. Я должен вам еще заметить, что похвалы, которыми вы осыпаете его, и надежда, на него возлагаемые в вашем частном письме от 13-го (24-го) сего месяца, разрушаются в прах вашими отзывами о нем в оффициальном донесении, писанном того-же числа.

«Я обязан в то же время не скрывать от вас, что относительно его особа, всегда удостоивавшая вас особенной благосклонностью, на покровительство которой вы постоянно можете рассчитывать, нарочно приказала мне, от ее имени, предложить вам остерегаться побуждений вашего доброго сердца, часто заставляющих вас судить о других по себе самому; в этому она приказала присовокупить, что вы доказали то на деле известными ей связями, существовавшими между вами, Марковым и Рибасом. Этих немногих слов достаточно, милый кузен, что бы вы знали, какого она мнения о их репутации, которая даже в публике сомнительна. В этом же вы можете видеть ее крайнюю доброту к вам, распространяющуюся даже на заводимые вами знакомства.

«Ее императорское величество государыня императрица, как я вам говорил, уже писала дружественное и благодарственное письмо королеве прусской. Она не считает нужным заводить деловую [369] переписку с этой государыней, вследствие принятия ею за правило: никогда не вмешиваться в государственные деда.

«Совершенно справедливы, милый кузен, ваши заключения о вероломстве венского двора и о лукавом двуличии, которым Кобенцель думал обморочить вашу проницательность и прямизну ваших намерений. Вы вполне справедливо оценили его письмо. Я сохраню его впредь до возможности переслать к вам с курьером.

«Не могу также умолчать, что было бы хорошо, если бы вы время от времени уведомляли князя Репнина 40 о затруднениях, вами встречаемых, в деле по договору о размене пленных, ибо ваше молчание в этом случае обеспокоило его и огорчило». –

Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

Берлин, с 13-го на 14-е декабря (ст. ст.), 1797 г.

(Собственноручно). «Я почти оканчивал мою работу, милый кузен, чтобы отправить ее с этим курьером, как получил ваши шифрованные депеши от 27-го ноября. Как ни велика моя уверенность в доброте вашей ко мне, но вы ежедневно превосходите мои ожидания постоянным и тщательным попечением вами, прилагаемым, чтобы мне были ведомы все текущие действия министерства, при чем даете мне всякие пояснения. Поверьте, ной почтенный благодетель, что вы одолжаете не неблагодарного; что приятнейшим для меня утешением будет снискание вашего одобрения, я что я вполне ценю жертву, которую вы мне приносите, оставляя занятия вам более приятные, Чтобы оживлять меня вашим поощрением и наставлять вашими разумными замечаниями.

«Не имею ничего сказать об ответе, данном кавалеру Витворту. Не зная его, я решился выразить мои догадки; ныне преклоняюсь пред верховною волею.

«Легко понять, что предложение мое — воспользоваться услугами принца Рейсс не может быть принято после того, как его двор навлек на себя, справедливые подозрения. Разумеется, об этом я более не должен и думать. прошу вас, однако, обратить внимание на то обстоятельство, что, делая этот вопрос, я не имел понятия об измене нашего задушевного союзника. Если бы принц Рейсс имел честь быть вам знакомым, я нашел бы новые оправдания в его личном характере и поспешил бы высказать их; но вы произнесли свой приговор и потому оставим это. [370]

«Не могу скрыть от вас, почтенный друг мой, удивления моего по поводу того, что в ваших последних письмах я не нашел ни слова о выговоре, которым мена удостоили за этого несчастного поляка. Из этого я могу заключить, что вам о том ничего не было известно. Однако же, было бы довольно странно, если бы вы узнали это только от меня».

Примечание. Панин, когда это писал, еще не получил от Куракина нижеследующего письма от 18-го декабря, в котором вице-канцлер старался смягчить отправленный к Панину высочайший выговор.

Князь А. Б. Куракин — графу Н. П. Панину.

С.-Петербург, 18-го декабря 1797 г.

«Нежное участие, принимаемое мною в вас, милый кузен, дает мне право вообще, а в делах, до вас лично касающихся, в особенности, говорить вам нагую правду, без всяких обиняков. Замечание, сделанное вам от 16-го ноября по поводу поляка Бронеца, было следствием взгляда и предвзятых правил в отношении лиц, столь подозрительных, как этот. Оно нисколько не изменило, могу вас уверить, ни хорошего мнения о дарованиях ваших, ни благосклонности, которую вы умели заслужить вашим старанием и деятельностью. Но вы не хотели положить пределов вашей чувствительности; она была чрезмерна и представила вам вещи в свете им несвойственном. Простое правило для соблюдения впредь, данное вам, которое вы должны были принять к сведению, показалось вам событием досадным, вами незаслуженным, от которого может зависеть ваша репутация. Будьте уверены, что последняя мне дорога столько же, сколько и вам самим; но так как до сих пор я вижу в вашей службе только важные причины вам быть довольным и никакого повода тревожиться или огорчаться, то убедительнейше прошу вас успокоиться и продолжать отправлять вашу должность с тем же усердием и с той-же горячностью, которые уже снискали вам доверие высшего начальства, одобрения и даже похвалы всех тех, кому они известны. Я своевременно узнал о том, что могли написать вам по делу Бронеца, но, не придавая этому значения, которое вы придали, не предполагая даже, чтобы вы приняли это так близко к сердцу, я не счел и нужным так или иначе говорить об этом».

Граф Н. П. Панин — князю А. Б. Куракину.

Берлин, 29-го декабря 1797 г. (9-го января 1798).

№ 32. «То, что вы говорите мне, милый кузен, на счет моего желания — переменить пост, бесспорно, очень обязательно; но я [371] думаю, что вы дурно меня поняли и я вскоре объясню вам, почему так настойчив в моих желаниях. Со вчерашнего дня носится слух, что Разумовский отозван! Признаюсь вам, это меня очень беспокоит после ответа, данного мне вами на его счет».

Берлин, 31-го декабря 1797 г. (11-го января 1798).

№ 33. (Собственноручное). «Мне остается, почтенный мой благодетель, сказать вам очень многое в ответ на любезное письмо ваше от 11-го (23-го) декабря. Случай представившийся сегодня захватил меня в расплох. Мои донесения его императорскому величеству требовали глубокого размышления; я мог окончить их только теперь (2 1/2 часа утра), и не знаю, как выполню данные мною вам обязательству. Наконец, будь что будет. Начнем.

«Так как император удостоил меня личным сообщением причин, препятствующих исполнению моего желания — войдти в соглашение о текущих делах со здешним двором, я счел обязанностию препроводить прямо к его императорскому величеству мои заметки о причинах продолжительного молчания молодого короля. Ссылаюсь на то, что вы отыщете в моей сегодняшней секретной реляции касательно этого щекотливого вопроса. Из всех реляций, вышедших из-под моего пера, еще не было ни одной, на которую я так умолял бы вас обратить особенное ваше внимание, как на эту; к тому-же, она дает ответы на большую часть ваших последних сообщений. Вы заметите, что я особенно остановился на вашей мысли о прервании уз, связующих Пруссию с Франциею. Скажите мне на милость, что такое мои рассуждения — софизмы, или вы удостоите их вашим одобрением? Вы предполагаете новый, тройственный союз, в котором Пруссия заменит Австрию. Признаюсь вам, милый кузен, мне все-таки приятно сомневаться, чтобы венский кабинет захотел найдти в вас врагов. Я предпринял бы труд, не соразмерный слабым моим средствам, и противный совести, если бы стал ходатайствовать в его пользу. Но, сознавая его коварство, я не могу сознаться, чтобы барон Тугут был настолько невежда, настолько глупец, чтобы не понимать всю опасность разрыва между двумя императорскими дворами. Союз нужно возобновить — я думаю, что это нам возможно, — и тогда присообщить берлинский двор в тройственному союзу, уже существующему. Только в этом единственном пункте, милый кузен, моя система не вполне согласуется с вашей; во всех прочих молчу, проникнутый уважением и восхищением. Продолжайте наставлять [372] меня, умоляю вас; вам не найдти ученика, более усердного и признательного.

«По милости придворного этикета, я не мог найдти никакой возможности передать королеве письмо императрицы ранее воскресенья — дна собраний в замке. Вследствие этого я решился лично вручить его г-же Фосс, гофмейстерине двора. Она поспешила к королеве с докладом. Возвратясь через десять минуть на свою половину, она передала мне самый любезный ответ. Едва она начала говорить, как я услышал голос королевы. То была действительно ее величество! «Я не могла», сказала она мне, «отказать себе в удовольствии лично выразить вам, сколь глубоко я тронута любезностями, которые императрице угодно было написать мне; более же всего для меня лестно ее обещание, что я почаще буду получать известия от нее», и проч., и проч. Невозможно передать вам, милый кузен, сколько бесконечной грации молодая королева съумела придать этому комплименту. Письмо произвело величайший эффект и доставляет мне живейшую радость. Если императрица заблагорассудит продолжать эту переписку, я еще раз ручаюсь вам, что дела от того очень много выиграют и сближение совершится с наименьшими препятствиями. Было бы, я думаю, полезно, если бы его императорскому величеству были сообщены подробности, мною приведенные выше; но этих строк ему не показывайте, потому что я пишу их сквозь сон.

«Надобно, однако-же, сказать вам одно слово о предмете, который я очень живо принимаю в сердцу, Говоря мне о Кочубее, вы думали, кажется, что он внушает мнечувства соперничества или ревности? Это заблуждение. Мне приятно было отдать ему справедливость; но, каковы бы ни были его достоинства, он не имел достаточно случаев выказать их, чтобы пользоваться правом лишать меня старшинства в департаменте. Дело сделано; из любви ко мне его не поправят, это я слишком хорошо знаю; меня слишком хорошо вразумили, что мне на службе иной отрады ждать нечего, кроме исполнения моих обязанностей; но если я этим довольствуюсь, то не слишком-ли жестоко требовать, чтобы я занял место ниже человека — моложе меня по службе и которому я, по крайней мере равен, по моей преданности и усердию. Вот единственные воззрения, руководящие мною при просьбе оставить меня при посольстве, покуда Кочубей будет с вами. Опять повторяю вам и по прежнему убедительно: если только правда, как говорят, будто Разумовский отозван — ничем не докажете вы мне дружбы вашей, как не дав упустить мне этот случай. [373]

«Кончаю по недостатку места и обнимаю вас от всего сердца, от всей души. Панин».

Приписка (на отдельном листке). «Курьер пробыл у меня только 24 часа и я отпустил бы его раньше, если бы не был обязан сегодня вечером отправиться на бал, на котором присутствовала королевская фамилия. С некоторого времени балы здесь в большом ходу: король танцует, королева танцует, все танцуют, а я — я зеваю во весь рот. Должно признаться, очень весело! Милорд Гренвилль 41, от имени своего двора, поручил выразить мне благодарность чрез графа Воронцова, за образ моих действий с английским министром. Я этого не заслуживаю, потому что знать его и уважать — одно с другим неразлучно».

(Без числа; помета: получено 6-го января 1798 года).

(Шифром). «Я глубоко тронут, милый кузен, особенным вашим старанием в письме от 18-го декабря успокоить меня на счет предмета живейших моих опасений. Может быть, чувствительность моя увлекла меня слишком далеко; но думаю, что иного упрека сделать себе не могу в этом несчастном деле и с грустью признаюсь вам, что тщетно в утешениях ваших я искал хоть единого слова, которое убедило бы меня, что вы верите в мою невинность. Я льстился надеждою, что в ответе моем его императорскому величеству доказал, что меры, принятые мною, лишали Бронеца всех средств приносить вред вернее, нежели невыдача ему паспорта. Но довольно об этом, милый кузен! Изъявления благосклонности, которыми меня с тех пор удостоили, возвратили мне спокойствие, и я должен быть благодарен польскому якобинцу за доставление мне нового доказательства вашей ко мне доброты. Надеюсь, что вы не находите никакой перемены в моем поведении и если я, действительно, был сколько-нибудь усерден к службе, тоже чувство еще одушевляет меня».

(Продолжение следует).


Комментарии

1. Они извлечены из обширного семейного архива кн. Александра Борисовича Куракина, составляющего собственность барона М. Н. Сердобина и им весьма обязательно предоставленного в распоряжение «Русской Старины». Эти-то извлечения, во многих местах дополненные вновь открытыми историческими документами, мы предлагаем на страницах вашего издания в русском переводе с французского, на каковом языке писана большая часть корреспонденций гр. Н. П. Панина. Ред.

2. Граф Никита Иванович, воспитатель императора Павла I, родился 15-го сентября 1718, ум. 31-го марта 1783 г. Граф Петр Иванович родился 1720, ум. 15-го апреля 1789 года.

3. Князю Алексею Борисовичу Куракину (род. 19-го сентября 1759, ум. 1829 г.).

4. В распоряжении «Русской Старины» находится большое собрание копии с трудов великого князя Павла Петровича; — труды эти проливают новый свет на жизнь и деятельность его в бытность великим князем. Ред.

5. Урожденная принцесса Вильгельмина, дочь ландграфа Гессен-Дармштадского.

6. Фрейлиною Мариею Родионовною Beдель (ум. 1776). Первою супругою графа Петра Ивановича была Анна Алексеевна Татищева (ум. 27-го октября 1764 г.).

7. Старшая сестра графа Петра Ивановича, Александра Ивановна (р. 1711, ум. 1786 г.) была за дедом князя Куракина — Александром Борисовичем (род. 2-го июля 1697, ум. 2-го октября 1749 г.). Внук ее, соименный деду Александр Борисович род. 18-го января 1752, ум. 25-го июня 1818 г.

8. Граф Алексей Кириллович Разумовский (род. в 1748, ум. в 1822 г.) в царствование императора Александра I был министром народного просвещения.

9. Переписка гр. Петра Ивановича Панина с кн. А. Б. Куракиным занимает четыре тома. Извлечения более интересных из них отрывков будут также напечатаны в «Русской Старине». Ред.

10. Бывший фельдмаршал род в 1698, ум. в декабре 1772 г.

11. Генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков род. в 1729, ум. в Симбирске, в 1774 г., как подозревают, от яду.

12. Графиня София Петровва (род. 18-го октября 1772, ум. 22-го мая 1833 г.), была за действительным тайным советником Иваном Васильевичем Тутолминым.

13. Граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин (род 6-го декабря 1735, ум. 8-го июля 1804 г.) был пожалован в фельдмаршалы 5-го апреля 1797 г.

14. Графиня София Владимировна род. 6-го ноября 1774, ум. 7-го января 1844 г.

15. Записки Храповицкого, стр. 186, 23-го апреля 1789 г.: «известие о смерти графа Петра Ивановича принято равнодушно».

16. Виктор Павлович Кочубей (впоследствии князь) род. 1768, ум. 2-го июня 1834 года.

17. Светлейший князь Александр Андреевич Безбородко, государственный канцлер, род. в 1742, ум. в 1799 г.

18. Степан Алексеевич Колычев был нашим посланником в Вене, а по увольнении Панина, вице-канцлером.

19. Грёбен приехал в С.-Петербург в понедельник вечером, 29-го июня 1797 года, в самый день тезоименитства императора Павла. Первую аудиенцию у государя имел 12-го июля в Кронштадте, на фрегате «Эммануил». Принят Павлом весьма благосклонно.

20. Густав IV Адольф наследовал Густаву III 28-го марта 1792 г. отрекся от престола 12-го марта 1809 г. (род. 1-го ноября 1778, ум. 1837 г.). Он был несколько помешан.

21. В Пирмонте находился тогда король прусский.

21. Племянник Фридриха Великого, родился 25-го сентября 1744, ум. 5-го (16-го) ноября 1797 г.

22. Граф Гаугвнц (Christian Heinrich-Karl graf von Haugwitz) род. в Силезии 1752, ум. в Венеции 19-го февраля 1822 г., зять генерала Тауэнциена (1776 г. В молодости, проживая долгое время в Тоскане, приобрел особенное расположение эрцгерцога австрийского Леопольда, наследника австрийского престола. По воцарения своем, Леопольд изъявил желание, чтобы Гаугвиц был назначен прусским посланником к венскому двору, что и было исполнено (1790 г.). Затем, быстро повышаясь, Гаугвиц получил звание прусского министра иностранных дел — на место Шулембурга (1792 г.). Благодаря его стараниям, Берлин сделался центром дипломатических сношений европейских держав. Система Гаугвица главным образом состояла в поддержании дружелюбных сношений с Франциею, что, разумеется, не могло нравиться ни Англии, ни Австрия, ни России, хотя впрочем способствовало временной безопасности Пруссия. В 1803 г. сознавая отсталость политических воззрений, Гаугвиц подал в отставку, уступив свое место Гарленбергу. Во время министерства последнего, Пруссия вступила и непосильную борьбу с Франциею, за что жестоко поплатилась. Король Фридрих-Вильгельм III обратился к Гаугвицу, желая, при его посредничестве, войдти с Наполеоном в приязненные отношения. После Аустерлицкой битвы Гаугвиц сменил Гарденберга, и до 1813 года его стараниями Пруссия была союзницею Франции. Не смотря на перемены в европейской политике, он сохранил портфель до 1820 года и удалился от дел по расстроенному здоровью, проживая с этого времени и до самой, смерти постоянно за границей. Полная и любопытная биография этого дипломата была написана Минутолли: «Graf von Haugwitz. Berlin, 1844».

24. Граф Семен Романович Воронцов род. 15-го июня 1744, ум. в июне 1832 г. Женат был на Екатерине Алексеевне Сенявиной. В это время (1797 г.) он был нашим полномочным послом в Лондоне.

25. Барон Бишофсвердер (Hano Rudolph freiherr von Bischoffswerder) скончался в преклонных летах, в 1803 году. Службу свою, по дипломатической части, начал при Фридрихе Великом и при его преемнике Фридрихе-Вильгельме II играл весьма важную роль; но Фридрих Вильгельм III его уволил от службы за дряхлостью и слабоумием. К числу странностей этого министра принадлежало его верование в алхимию и в универсальное лекарство.

26. То есть, такая конвенция, относительно которой, может быть, и не представится случая привести ее в исполнение.

27. Переговоры в Леобене между Бонапартом, маркизом Галло и Меэрвельдтом предшествовали заключению мира в Кампо-Формио.

28. Мир при Кампо-Формио между Францией и Австрией был заключен 6-го (17-го) октября 1797 г. (со стороны Франции — Бонапарт, со стороны Австрии — маркиз Галло, Кобенцель, Меэрвельдт и барон Дегельман). За уступку Франции Нидерландов, итальянских своих владений за рекою Ольо, за признание цизальпинской республики и владычества Франции над Ионическими островами, Австрия получила Венецию, Истрию, Далмацию и Бокко-ди-Каттаро. По тайному пункту соглашалась на уступку Франции левого берега Рейна с Майнцем... Одним словом, за собственные выгоды Австрия продала Франции Германию и Пруссию.

29. Граф Андрей Кирилович (род. в 1751, ум. в 1823 г.) пользовался особенным расположением Павла I.

30. Барон Тугут (Franz Maria, Freihen von Thugut) род.1734, ум. 29-го мая 1818 г. Сын простого лодочника; благодаря способностям и превосходному образованию, достиг должности австрийского государственного канцлера. Службу свою начал драгоманом при австрийском посланнике в Константинополе (1769), за тем был послом и полномочным министром (1771). В июне 1794 года возведен в звание канцлера. В политической системе своей постоянно выказывал расположение к Англии и ненависть в Пруссии. По силе одной из тайных статей Леобенского договора, в апреле 1797 г., был удален от службы и, опять призванный в 1799 г., находился на ней до октября 1800 г. В России сын Тугута приобрел известность за его вмешательство в распоряжения Суворова во время кампании 1799–1800 гг. Достойное орудие австрийской политики — Тугут был лукав, лжив и не пренебрегал никакими средствами для достижения цели.

31. Король прусский Фридрих-Вильгельм III род. 3 августа 1770, ум. 7-го июня 1840 г.

32. Генерал Клейст-фон-Ноллендорф род. 9-го апреля 1762, ум. 17-го февраля 1823 года, был впоследствии фельдмаршалом.

33. Граф Лудвиг Кобенцель род. 1753, ум. 22-то февраля 1808 г. Начав службу в молодых летах по дипломатической части, был австрийским послом в Копенгагене (1774), в Берлине (1777), в Петербурге (с 1779 до 1797). При безобразной наружности, неистощимо-веселый, остроумный, любезный, вкрадчивый Кобенцель пользовался расположением Екатерины II, а с нею, разумеется, и всего нашего двора. В 1797 году император австрийский Франц II назначил его полномочным министром в Удино и он был главным виновником всех выгод и невыгод мира, заключенного при Кампо-Формио.

34. Антоний Бернар Кайльяр (Antoine Bernard Caillard) род. 1737, ум. в мае 1807 года, знаменитый французский дипломат и один из просвещеннейших людей своего времени; товарищ Тюрго по семинарии, он был обязан этому министру своей блестящей карьерой. В 1761 году Кайльяр был определен секретарем посольства в Парму; после того в этой-же должности был в ландграфстве Гессенском, в Касселе, в Копенгагене, в Петербурге (три раза в 1774, 1779 и 1784 годах). В 1785 году он был назначен в Голландию поверенным в делах; здесь оставался до 1792 года, в котором получил звание полномочного министра. По назначению директории переведен в Берлин, в октябре 1795 года, и с первой аудиенции заслужил расположение короля Фридриха-Вильгельма II; с Гаугвицем был дружен. Назначение аббата Сиэйса (Sieys) на место Кайльяра много повредило французской политике. Отозванный в Париж, Кайльяр продолжал службу по министерству иностранных дел и указом от 9-го мессидора IX года (28-го июля 1801 г.) исправлял должность министра до назначения Таллейрана. Последние годы жизни Кайльяр посвятил литературным занятиям.

35. Лорд Витворт (sir Charles Whitvorth) род. в 1760, ум. в мае 1824 г. Тип английского дипломата в обширнейшем значении слова. В 1786 году был великобританским посланником при дворе Станислава-Августа короля польского; в 1788 г. назначен в Петербург отстаивать интересы Турции и способствовал заключению ясского мира (29-го декабря 1791 года), за что получил от короля орден Бани, а от императрицы Екатерины II — шпагу, осыпанную бриллиантами. Склонил наше правительство к заключению союзного договора с Англиею против Франции, которого, однако же, император Павел I не подтвердил. В замену такового, Витворт убедил Павла I заключить коммерческий трактат (1797) и до такой степени вкрался в доверенность императора, что он ходатайствовал у сент-джемского кабинета о пожалования Витворта в пэры (1798). Виды Англии на Мальту и действия Витворта, клонившиеся к этой цели, лишили его расположения Павла I, потребовавшего у английского правительства, чтобы Витворт был отозван (1-го февраля 1800 г.). Дальнейшая карьера этого дипломата возвела его на высоту всевозможных почестей. Гениальнейшие люди своего времени — Наполеон I и Вальтер-Скотт отзывались о способностях Витворта с величайшею похвалою.

36. Платон Александрович (род. 1767, ум. 1822 г.), из ротмистров конной гвардии в шесть лет достиг чина генерал-фельдцейгмейстера, получил все ордена первых степеней и достоинство светлейшего князя Римской империи (с 1789 по 1796 год). Пользовался особым расположением Екатерины II.

37. Родился 9-го октября 1735, ум. 10-го ноября 1806 г.

38. В этом году императрица Мария Феодоровна была беременна (великим князем Михаилом Павловичем, родившимся 28-го января 1798 г.) и, по случаю смерти ее акушера Моренгейма, поручено было графу Панину пригласить из Берлина профессора Мекеля (Meckel), который и принял предложения нашего двора. Но при этом королева прусская Луиза (род. 10-го марта 1776, ум. 19-го июля 1810 г.), хотя сама была беременна принцессою (которая родилась 1-го (12-го) июля 1798 г. и впоследствии была всероссийской императрицею Александрою Феодоровною), предлагала отправить в С.-Петербург своего собственного акушера Рибке (Riebke). Поэтому случаю Панин писал 30-го ноября (11-го декабря): «короткость отношений по этому случаю, могущая возникнуть между обеими государынями, будет иметь благоприятнейшее влияние на дела, если только захотят воспользоваться, ибо королева обладает совершенным доверием своего августейшего супруга».

39. Михаил Илариовович Голенищев-Кутузов (род. 1745, ум. 1813 г.), впоследствии фельдмаршал и светлевший князь Смоленский.

40. Князь Николай Васильевич Репнин (с 30-го октября 1794 по 26-е ноября 1798 года) был литовским генерал-губернатором.

41. Английский министр иностранных дел лорд Гренвилль (William Windham lord Grenville) род. 24-го октября 1759, ум. 12-го января 1834 г.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Никита Петрович Панин. 1771-1837 // Русская старина, № 9. 1873

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.