|
ИМПЕРАТОР ИОСИФ II В РОССИИ.Донесения шведского посланника Нолькена.1№ 1. Его превосходительству г. государственному советнику и президенту канцелярии 2, графу Ульрику Шеферу. С.-Петербург. (19) 30-го июня 1780 г. Слух о прибытии ее императорского величества к Царское Село 3 не был еще достоверен при отходе последней почти; но теперь могу подтвердить его тем несомненнее, что я еще в тот же день получил о том положительное известие, а затем в понедельник, по случаю обычного спектакля, сам представлялся государыне. Рядом с этим отрадным обстоятельством, особого сообщения заслуживает только приезд знаменитого путешественника, который ныне здесь находится. Третьего дня около полудня прибыл сюда граф Фалькенштейн из Москвы, где он оставался неделю и куда ехал с такою поспешностью, расставшись в Смоленск с ее величеством, что князь Потемкин, ранее выехавший оттуда с намерением предупредить его, но задержанный по пути в своем имении, приехал позднее. Перед выездом из Смоленска граф Фалькенштейн роздал драгоценные подарки, как важнейшим из бывших там генералов, так и лицам, принадлежавшим к свите императрицы. Из числа этих подарков назову табакерку в [310] 8,000 руб., пожалованную фельдмаршалу Румянцову, и две еще более дорогие вещи — князю Потемкину, именно табакерку с вензелем графа Фалькенштейна и перстень с его портретом. Фельдмаршал граф Чернышев, князь Репнин и многие другие также получили подарки. С своей стороны и императрица наградила сопровождавших графа Фалькенштейна особ; между прочим граф Кобенцль удостоился получить осыпанную брильянтами золотую табакерку. В дороге граф Фалькенштейн останавливался только в имении фельдмаршала Чернышева (Гиераполисе). Прибыв сюда, он сперва занял помещение в дом имперского посольства, а потом отправился кушать в отель Город Лондон. Узнав о его приезде, я немедленно поспешил в посольский дом, чтобы представиться графу Фалькенштейну. В ответ на это посещение я уже вчера получил от него визитную карточку. Но ни я, ни кто-либо другой из моих товарищей не были приняты графом Ф., потому что он положил себе за правило не принимать никаких представлений, а напротив самому представляться и делать первый визит. Другим доказательством строгого инкогнито, которое он хочет соблюдать, и намерения посвящать все свое время императорскому семейству или на осмотр здешних примечательностей, может служить то, что он заранее отказался от всяких празднеств и обедов у частных лиц; да и при дворе не будет никаких экстренных увеселений. Всякий раз, когда граф Ф. не кушает с ее величеством, он обедает в избранном на все время отеле, где устроена его собственная кухня, и тогда никто, кроме лиц, составляющих свиту графа, не допускается к его столу. Точно также во время путешествия из Могилева, ни один из русских вельмож, ни даже соотечественник графа Ф. — Кобенцль не имел этой чести. Вчера утром граф Ф. присутствовал на литургии в католической церкви, а оттуда отправился в Академию наук, но там ничего не мог видеть, так как комнаты были замкнуты. После того он отправился в Царское Село, откуда возвратился вечером. Сегодня он вероятно опять туда поедет на немецкий спектакль, к которому удостоились приглашения и иностранные послы. Нолькен. № 2. С.-Петербург. (19) 30-го июня 1780 г. Строжайшее инкогнито графа Ф. и то, что он в некоторых отношениях освобождает себя от обязанностей, которым подчиняется всякое высоко поставленное частное лицо, всех очень [311] удивляет и кажется производит вообще не совсем благоприятное впечатление. Особенно решение его не обедать ни у кого из частных лиц, во время пребывания в Петербурге, невидимому весьма не нравится здешним вельможам, которые надеялись угощать его и щеголять роскошью своих пиров и своими богатствами. Но это по всей справедливости можно извинить тем, что граф Ф. не желает терять на ежедневные посещения краткого времени, которое ему дорого для приобретения новых знаний. Вот почему он вел и в Париж такой же образ жизни. Но что он на всем пути от Киева до Могилева не обедал с гр. Румянцевым, ни даже с гр. Броуном, а всегда один, за исключением только одного раза, когда он кушал у князя Потемкина в Москве, и что, живя здесь у своего министра, он даже в первый день не захотел у него обедать, а отправился в отель, где стояла его свита, — все это возбуждает удивление в публике и заставляет приписывать ему либо спесь, несообразную с инкогнито, либо какую-то непонятную странность. Какие чувства ее величество русская императрица в душ питает к своему высокому гостю, об этом до сих пор трудно судить, так как нельзя вывести никакого заключения из бесконечных любезностей, ему оказываемых, и государыня с таким искуством умеет скрывать то, что думает. Граф Ф. с своей стороны пользуется всяким случаем, чтобы лестью и удивлением пред ее совершенствами угождать и нравиться императрице. Говорят, что до сего времени он в своих беседах с нею вовсе не затрогивал политической струны и в многолюдных собраниях превозносил как декларацию, обращенную русским правительством к воюющим державам, так и предложение его нейтральным государствам. № 3. С.-Петербург. (26 июня) 6-го июля 1780 г. Продолжая свой подробный отчет о пребывании здесь графа Фалькенштейна, как о предмете, который, рядом с состоянием драгоценного здоровья императорской фамилии, наиболее должен привлекать внимание вашего превосходительства, имею честь почтительнейше донести следующее: В прошлую пятницу был в Царском Сел спектакль, о котором я заявил с отходившею в то время почтою. Граф Ф., сидевший в императорской лож возле государыни, намеревался [312] сделать здешнему дипломатическому корпусу честь посетить его ложу; но, будучи непрерывно занят разговором с императрицею, он не мог ни на минуту оставить ее величество, и потому мы в тот день не могли удостоиться предназначавшейся вам чести. На другой день вечером граф Ф. прибыл в город и в воскресенье утром был у обедни в католической церкви, куда он отправился пешком, во фраке; за ним на далеком расстоянии следовал лон-лакей. Оттуда граф пошел прогуляться по городу, а около обеденного времени отправился в отель. После обеда он изволил посетить графиню Румянцеву, занимающую домик в императорском саду, где и он хотел принять участие в гуляньи, обыкновенно бывающем в этот день; но так как его узнала и стала преследовать толпа, то он поспешно удалился и поехал к г. Бецкому, у которого и пробыл полтора часа. Оттуда он отправился к фельд-маршальше Голицыной 4, но не был принят и воротился в отель. В понедельник утром граф Ф. поехал в Царское Село, и так как в тот день ее императорское величество была не совсем здорова, то он кушал у их высочеств. Нездоровье императрицы доставило ему честь беседовать с нею во время спектакля, на котором ее величество не могла присутствовать, почему и он застал только конец представления. Прибыв туда, он тотчас же посетил две ложи дипломатического корпуса и пожелал быть представленным г-же Гаррис 5 и моей жене, а также и каждому из нас: внимание, которым мы были тем более польщены, что графу Фалькенштейну угодно было присоединить к тому самые любезные и милостивые слова. Вместе с тем он выразил сожаление, что должен так скоро оставить нас, так как пьеса в то самое время кончилась, а ему хотелось посетить еще их императорские высочества 6, в ложе которых он и пробыл до конца балета. Ночь провел он в Царском Селе, на следующее же утро возвратился сюда, в Петербург, в обществе государыни и кушал с императорскою фамилиею в Летнем дворце. После обеда он отправился домой, чтобы вернуться во дворец около 6-ти часов, и [313] оставался у императрицы во все время карточной игры, после чего опять отъехал в себе. В прошедшую среду граф Ф. сопровождал ее величество в Киккерики 1 на освящение церкви, которой основание положено было за три года перед тем графом Готландским 8 вместе с императрицею и которая по этим двум обстоятельствам вечно будет достопамятна. Церковь была названа по имени Иоанна, празднуемого в этот день 9, и Киккерики, со всеми своими принадлежностями переименовано Чесмою в память бывшего в этот же день 10 знаменитого морского сражения. По окончании этой церемонии граф Ф. кушал с императорскою фамилией в Чесме, откуда он отправился в монастырь благородных девиц (Смольный) на праздник, который ежегодно бывает там в этот день, как день именин г. Бецкого, почтенного начальника монастырского института. Императрица не изволила присутствовать на этом празднестве, но их императорские высочества приняли в нем участие. Приглашенных было очень не много, но дипломатический корпус имел удовольствие принадлежать к этому числу, и так как я довольно рано явился в приемную залу, то граф Ф., прибывший вслед за мною, удостоил меня беседы, продолжавшейся четверть часа, как об учреждении, для осмотра которого он приехал, так и о многих других предметах, возбудивших его любопытство. Праздник, данный собственно для г. Бецкого, начался прологом в честь его; затем представлена была на сцене, устроенной в саду, комическая опера L’Amant deguise. После балета, которым окончился спектакль, можно было, прогуливаясь по саду, встречать на каждом шагу танцевавшие группы, или сцены, в которых игрались пословицы (Priverbes). Между 8-ю и 9-ю часами вечера девицы сели ужинать вдоль нескольких столов, и, по их приглашению, их императорские высочества также расположились у приготовленного для них стола, у которого и нам отведены были места. Граф Ф. никогда не ужинает и потому только прогуливался вокруг столов, а потом сел позади стула великой княгини. Под впечатлением талантов и прелести молодых девиц, граф Ф. не мог не выражать им своего [314] искреннего одобрения, своего паяного сочувствия к такому превосходному учреждению. Его похвалы, при необыкновенной вежливости и приветливости этого знаменитого путешественника, естественно, внушали всем присутствовавшим живейшие чувства радости и благодарности. Позвольте к этому прибавит, в доказательство неизгладимого впечатления, произведенного графом Готландским 11 на этих молодых девиц, как и на всех кто его здесь видел, — что как ни счастливы он были присутствием в их среде одного из славнейших в мир государей и его благоволением, но тем не менее он несколько раз невольно выражали мне со всею живостию их возраста свой энтузиазм к графу Готландскому; сожаление о незабвенном прошлом, невидимому, отравляло их радость в настоящем. После того вся императорская фамилия, вместе с графом Фалькенштейном, присутствовала на прекрасном фейерверке, устроенном по обыкновению перед Летним дворцом. Вчера высокий путешественник кушал с императрицею в Эрмитаже, а после обеда, сохраняя полнейшее инкогнито, был на ежедневном учении здешнего кадетского корпуса. Сегодня весь двор отправляется в Петергоф, и императрица, по обыкновению, проездом остановится у обер-шталмейстера Нарышкина 12. В Петергофском дворце, на будущей неделе, даны будут обычные в эту пору празднества. № 4. С.-Петербург, 3 (14) июля 1780 г. Петергофские празднества, о которых я упомянул в предыдущем донесении, теперь миновались, но они заслуживают более подробного описания по новому блеску, который им придало присутствие высокого путешественника. В прошлое воскресенье праздновалось восшествие на престол ее имп. величества большим выходом и весьма оживленным балом. Новый французский посол, маркиз де Верак, недавно прибывший, в этот самый день представлялся императорской фамилии. Во время выхода обращала на себя общее внимание продолжительная беседа между императрицею и графом Ф., отличавшаяся, как всегда, взаимною задушевностью, а также не менее заметная внимательность графа к их императорским высочествам, как и вообще его невыразимая приветливость [315] ко всем присутствовавшим. Те явления приятно занимали любопытство публики на следующий день, в тезоименитство его высочества великого князя; три года тому назад, на торжестве по этому случаю присутствовал граф Готландский. И нынче роскошный сад был великолепно иллюминован с равными украшениями; между прочим из фонарей составлена была памятная графу Готландскому надпись: «Soyez le bien venu!» (добро пожаловать). Сад был наполнен множеством масок; более не могло бы уместиться во дворце. Иногда граф Ф. смотрел на танцующих и многих удостоивал разговора; когда же императрица изволила сесть за карточный стол, то он уже не отходил от нее. Я также подошел к этому столу, чтобы поклониться ее величеству. Тогда граф Ф. обратился ко мне с большою любезностию: он выразил свое искреннейшее уважение и дружелюбие к нашему всемилостивейшему королю я самым лестным образом отозвался о счастливых его подданных, при чем отличил особенно обоих графов Шеффер, также государственного советника графа Ферзена, о которых заметил, что хорошо их знает, и отдал им полную справедливость. Он спросил меня, сколько нужно времени, чтобы из Кронштадта доехать до Стокгольма, на что я отвечал, что министр Римского императора граф Кауниц и граф Ласси совершили это путешествие в трое суток. Затем граф Ф. изъявил величайшее сожаление о том, что отсутствием его королевского величества лишен удовольствия лично с ним познакомиться. С большим интересом расспрашивал он о предпринятом его величеством путешествии и о цели его, при чем вправил желание, чтобы кроме драгоценного здоровья короля, такою целию было посещение венского двора, который всегда желал этого и льстился надеждой, что это желание осуществится еще во время первого заграничного путешествия его королевского величества; но тогда надежда эта была разрушена смертью короля Адольфа Фридриха. Хотя я и мало знаком с этими обстоятельствами, однакож смею думать, что поступил согласно с видами его королевского величества, ответив на эти дружественные расспросы графа Ф. живейшими заверениями его желания при первом благоприятном случае посетить двор, к которому влечет его как дружба, так и восторженное уважение к обеим царствующим там особам 13. Я прибавил, что подданные его королевского величества ласкаются надеждой в будущем октябре месяц приветствовать возвращение своего короля и отца; но что во [316] всяком случае его королевское величество с величайшим удовольствием принял бы у себя графа Фалькенштейна, которого заимствованное имя не может скрыть прирожденных ему достоинств и блестящих качеств, а следовательно и изменить соответственного им чествования. Описываемое празднество длилось очень долго. На следующее утро вся императорская фамилия с графом Ф. отправилась в Ораниенбаум, где имела обеденный стол и показала своему гостю все местные примечательности. В тот же вечер граф Ф. возвратился в город, чтобы в среду осмотреть все предметы, еще заслуживавшие его внимания. В этот день он посетил сенат, адмиралтейство, академию, монетный двор и галерную гавань; везде его принимала с тем отличием, какое только было совместно с его инкогнито, и обо всех этих учреждениях он отвивался с тою же похвалою, которую им воздают все знатоки и с которою неразрывно связано благоговение к великой их покровительнице. В академии он оставил гравированный на меди, весьма похожий портрет свой с подписью: Граф Фалькенштейн и с означением 1-го июля, как дня этого посещения 14. Такое же внимание оказал он монетному двору, где ему поднесена была выбитая по этому случаю медаль с его поясным изображением и с тем же числом. Вчера он отправился в Шлюссельбург, откуда вернется, вероятно, только сегодня; вечером он будет в большой итальянской опере, для которой сюда приехала и ее императорское величество. В воскресенье назначен опять выход в Петергофе, вероятно последний, на котором будет присутствовать граф Ф. Полагают, что на следующий день или во вторник он намерен уехать. Об этом думаю донести на ближайшей почте. [317] № 5. С.-Петербург, 3-го (14) июля 1780. Разговор, которого удостоил меня император и о котором я донес в сегодняшней депеше 15, конечно тем более будет приятен вашему превосходительству, что он обратил на себя внимание всех присутствовавших: стоявшие тесным кружком около карточного стола императрицы, вблизи от графа и меня, не могли проронить ни одного слова из этой беседы. Произошла она вследствие разговора моего с государыней, в продолжение которого ее величество два раза произнесла: «Le Roi de Suede!». После того император тотчас же подошел ко мне и отозвался с особенным уважением и дружелюбием о его королевском величестве, и высказал много лестного о шведской нации, употребив между прочим следующее выражение: «J’aurais ete enchante de voir un pays, ou il у а des citoyens et des hommes» (мне было бы крайне приятно увидеть страну, где есть граждане и люди). Эту похвалу можно было понять в смысл не совсем благоприятного суждения о жителях той земли, где император теперь находится. Граф Фалькенштейн много выигрывает от ближайшего с ним знакомства, и можно сказать, что здесь он внушил самое выгодное о себе мнение. Он чрезвычайно вежлив, особливо к прекрасному полу, и в разговор с дамами приметно оживляется. В обращении его виден более военный человек, нежели придворный, в речах он не многословен и прост, в доказательство чего я могу привести его фразу, когда он выражал мне свое желание побывать в Швеции: с самой добродушной миной, в которой видна была искренность, он сказал мне: «Si le roi etait ae Stockholm, je serais diablement tente de faire ce voyage» (еслиб король был в Стокгольме, мне бы дьявольски хотелось съездить туда). И он конечно исполнил бы это желание, еслиб король не был в чужих краях. По словам графа Броуна 16 император во время путешествия из Вены в Могилев несколько раз говорил ему то же самое и выражал сильное желание познакомиться с его королевским величеством. [318] № 6. С.-Петербург, 10-го (21) июля 1780. Ваше превосх. можете представить себе, как встревожили и озаботили не только меня, но и все петербургское общество известия о болезни, постигшей его королевское величество в дороге. Что касается здешнего двора, то имею честь доложить, что вся императорская фамилия находится в вожделенном здравии и ничто иное не огорчает ее, кроме недавнего отъезда графа Фалькенштейна и помянутых известий из Стокгольма. Город не имел счастья, в прошедшую пятницу, увидеть в стенах своих на несколько часов царское семейство, как все надеялись. Этому помешало кратковременное, уже миновавшееся нездоровье императрицы; равным образом и граф Фалькенштейн не мог быть в театре, удержанный более приятным препровождением времени у ее величества. Субботу он также провел в Петергофе. В воскресенье он был у обедни здесь в городе, но по окончании службы тотчас же уехал назад, чтобы присутствовать на выходе. Когда я занят был игрою в карты с их импер. высочествами, граф подошел к моему стулу и с большим беспокойством спросил меня о состоянии здоровья короля, про болезнь которого он слышал от императрицы. Ничего еще не зная тогда об этом прискорбном обстоятельстве, я мог отвечать только изъявлением благодарности за столь живое участие графа. Позднее граф Панин подтвердил мне тревожное известие. В понедельник утром граф Фалькенштейн отправился в Кронштадт для осмотра достопримечательностей этого города. Вечером он вместе с ее импер. величеством присутствовал на спектакле, бывшем в Петергофе; при этом случае дипломатический корпус в последний раз имел честь видеть высокого путешественника. Вторник прошел в приготовлениях к отъезду, который и состоялся в следующий день, т. е. в прошедшую среду, вечером 17; граф поехал на Вену через Ригу и Львов. Из числа новых милостей, которых он перед отъездом удостоил некоторых из здешних лиц, назову следующие, сделавшиеся мне известными: великолепная золотая табакерка, украшенная портретом Римского императора, пожалована графу Панину; драгоценный перстень — графу Остерману, богатые [319] табакерки — генерал-прокурору кн. Вяземскому и вице-президенту адмиралтейств коллегии графу Ивану Чернышеву. Не знаю, заслуживает ли внимания вашего превосходительства, что я в прошлую субботу имел удовольствие принять у себя к обеденному столу трех кавалеров свиты графа Фалькенштейна, именно: графа Броуна, полковника Ланга и подполковника Цехентера; но смею надеяться, что ваше превосходительство благосклонно одобрите усердное мое желание выразить по крайней мере этим лицам как благодарность, так и энтузиазм, внушенные мне высоким их спутником. № 7. С.-Петербург, 21-го июля (4 августа) 1780 г. По отъезде императора из Петербурга ежедневно становится более и более заметным, какое неблагоприятное впечатление его величество произвел на большинство здешних жителей: всякий раз, когда зайдет о нем речь, начинают разбирать и осуждать его свойства и поступки во время пребывания в Петербурге. Недавно почтенный генерал Бецкий сказал мне: «Votre roi а ete bien sincerement et generalement cheri ici, apres quo nous avons eu le bonheur de le posseder; mais je puis vous assurer qu’apres la visite de l’empereur on l’aime encore vingt fois davantage». 18 После того я провел несколько часов у названного генерала; и сам он, и жена его горько жаловались на холодность и высокомерие императора, на поспешность, с какою он осматривал все, что ему показывали, быстро переходя от одного предмета к другому, на равнодушие и пренебрежение, которые он обнаруживал везде, где надеялись удовлетворить его любознательность. Особенно заметили это, когда он был в кадетском корпусе: он показал явное нетерпение, неожиданно сократив и перервав военные упражнения кадет поспешным отъездом. Будучи избалованы милостивым обращением императрицы, и помня какое любезное внимание оказывал им также граф Готландский, эти молодые дворяне были удивлены и недовольны тем, что граф Фалькенштейн ни одного из них не удостоил ласковым словом, особенно жаловался императрице на это [320] граф Бобринский 19, которого ему при всяком случае подводили и представляли. Естественно было, что он главным образом старался быть приятным императрице и их высочествам; но как мог граф Фалькенштейн совершенно упустить из виду средство тем вернее понравиться императрице и упрочить произведенные им на этих особ впечатления? Средство это состояло бы в том, чтоб как можно более расположить и привязать к себе массу. Вместо того русские не могли не обидеться спесью, которую он им показывал и которая резко выдавалась в сравнении с его подобострастием перед императрицею: оно превышало всякую меру и даже роняло его сан. Приведу тому пример, бывший на глазах всего дипломатического корпуса: каждый раз, когда государыня появлялась на выходах, граф Фалькенштейн выскакивал вперед и становился в ряды камергеров, камер-юнкеров и стражи, — любезность, которою все были неприятно поражены. Поистине осыпанный знаками внимания и благосклонности графа Ф., я весьма неохотно и только для исполнения своего долга счел нужным передать вашему превосходительству все, что касается этого высокого лица. Но я с особенным удовольствием и притом с полною правдивостью повторяю в заключение приговор общества о двух посетивших здешний двор высоких гостях, приговор, который служит к чести графа Готландского во всех возможных отношениях, — сколько по его уму и талантам, по привлекательным свойствам, которыми он отличается, столько же и по достоинству и приличию, какими здесь сопровождались все его действия. ________________________________ В дополнение к этим сведениям о пребывании Иосифа II в Петербурге, помещаю здесь краткий обзор его царствования и характеристику его личности, пользуясь преимущественно обширным историческим трудом Георга Вебера. Сын Марии Терезии родился в 1741 году и обязан был образованием более своей любознательности, чем воспитанию: главный наставник его был суровый военный человек, который хотел строгою дисциплиною обуздать его пылкий нрав; учение велось [321] педантически и сухо; самое сильное на него влияние имел профессор естественного права Мартини, который внушил ему мысль, что законы разума и правильного государственного устройства должны итти впереди существующего, установленного историею порядка, и эта мысль отравилась впоследствии во всей деятельности Иосифа; уже в мальчик можно было видеть все те свойства, которыми определился его исторический характер. Ловкий, проворный в своих движениях, с телесною крепостью, развитою гимнастическими упражнениями, он соединял чувствительное сердце, согретое любовью к человечеству, воспламененное мечтою сделаться благодетелем своего народа, во рядом с этим и нетерпеливую поспешность и склонность к самовластию. Его страсть действовать, разрушать и строить, его стремительность, которая однакож легко и отступала перед неожиданными затруднениями, все это выражалось уже в его быстрой поступи, в его живых приемах, но еще более в его своенравии и строптивом противодействии своим наставникам, что дало Марии Терезии повод заметить: «Сын мой Иосиф не умеет повиноваться». К важнейшим средствам к его образованию послужили путешествия. Он объехал многие страны Европы, и не для увеселения или рассеяния, а для изучения света и людей. Под именем графа Фалькенштейна он без всякой пышности и без большой свиты посетил все значительнейшие города Европы. В Париже он свел знакомство с знаменитейшими представителями литературной и политической жизни и всех удивлял своим умом, любезностью и начитанностью. После свидания с ним в Нейштадте Фридрих В. был в восторге от пытливого ума молодого принца, умевшего освободиться от предрассудков своего дома и восхищавшегося Вольтером. Очень хотелось Иосифу и самому побывать у фернейского мудреца, но Мария Терезия решительно запретила ему это. В Италии и в Испании он ознакомился с искуством и общественною жизнью. После смерти своего отца Франца I в 1765 году, Иосиф сделался соправителем своей матери в наследственных австрийских владениях, быв избран также и Римским императором, но пока жила Мария Терезия, круг действия его ограничивался собственно военною частью. В последние годы ее жизни более и более обнаруживалось несогласие в их взглядах. Мария Терезия следовала по преимуществу консервативной системе, тогда как Иосиф стоял во главе оппозиции и, увлекаемый примером Пруссии, хотел ввести [322] новейшую систему государственного единства в средневековую машину своей державы. В ноябре 1780 г. скончалась Мария Терезия, женщина высоких достоинств не только как государыня, но и как супруга и мать. Сыну ее было 39 лет, когда он таким образом сделался самодержцем одной из первостепенных держав Европы. Его по справедливости называют истинным сыном своего века, так как в нем отпечатлелись все черта его времени. В нем как и в XVIII веке соединились непримиримые повидимому противоречия — с одной сторона филантропия и гуманность, с другой своего рода жесткость и самовластие, мечта о свободе и рядом наклонность к деспотизму, высокое сование права и пренебрежение к праву, веротерпимость и неспособность мириться с чужим мнением. Иосиф однажды сам о себе выразился, что он исполнен фанатизма ко благу государства, и между тем видел в подвластных ему разноплеменных народах как бы лишенную воли массу, с которою можно обращаться по своему произволу; он не понимал, что одни и те же законы не могут годиться для всех стран и всех людей. Понятия военной централизации и объединения, к которым он привык, заведуя армией при Марии Терезии, стал он теперь прилагать к государственному организму, и как монарх-философ старался соединить свои народы узами одного законодательства и управления. В этом дух приступил он немедленно к целому ряду реформ, которые касались как церкви, так и гражданских отношений и судопроизводства. В отношении к церкви, он издал достопамятной закон о веротерпимости, которым предоставил свободу богослужения и равные с католиками политические права последователям протестантских исповеданий и греческой церкви. Затем он уменьшил число монастырей на целую треть, упраздняв около 700 монастырей и от 30 до 36,000 монашествующих. Сбереженная таким образом суммы он обратил на улучшение учебного дела, на учреждение новых приходов, училище и благотворительных заведений, как то больницы, института глухонемых и т. п. Далее он сократил разные внешние обряды, напр. процессии, велел переводить библию на народные языки и ввел в церквах пение немецких псалмов; ограничил влияние папы и сообщения духовенства с Римом и проч. Тщетно папа Пий VI прибегнул к необычайному средству образумить императора, предприняв путешествие в Вену. Иосиф принял его с величайшим почетом; как сам он, так и его [323] придворные всячески оказывали ему свое глубокое уважение, но о деле, для которого собственно приехал папа, речи не было, и он должен был воротиться в Рим без успеха. К важнейшим преобразованиям Иосифа принадлежало уничтожение крепостного состояния, равномерное обложение податями граждан всех сословий на основании нового размежевания недвижимой собственности, уравнение всех перед судом и дарование равноправности евреям. Он заботился также об улучшении земледелия, скотоводства и промышленности; запретил ввоз заграничных вин и мануфактурных изделий, строго преследовал контрабанду, открыл австрийской торговле путь к Черному морю посредством договоров с Турциею и пр. Большая часть его реформ возбуждали общее неудовольствие. Духовенство и дворянство негодовали за нарушение своих прав, национальное чувство подвластных народов было оскорблено. Иосиф обращал слишком мало внимания на установившиеся исстари порядки, обычаи и предрассудки; намерения его и стремления были самые благородные и потомство всегда будет отдавать ему в этом отношении справедливость, но он действовал слишком поспешно и необдуманно. Его старание уничтожать церковные злоупотребления и распространять образование в народ приписывались неверию и вольнодумству; в его стремлении ввести повсюду единство в управлении и судопроизводств видели самовластие и деспотизм. Неудовольствие, возбужденное крутыми мерами Иосифа, достигло крайних пределов в Нидерландах и Венгрии и наконец обратилось там в открытое восстание. Напрасно австрийское войско старалось укротить бунт силою: нидерландские провинции провозгласили себя независимыми и учредили в Брюсселе конгресс. Подобные же события готовились и в Венгрии, где население с самого начала царствования Иосифа было недовольно тем, что он не захотел по древнему обычаю короноваться в Пресбурге, а велел перенести заветную венгерскую корону в Вену и тем отклонил от себя присягу на охранение венгерской конституции; затем он не созвал сейма, поселил на венгерской земле немецких колонистов и вместо латинского языка ввел в делопроизводство немецкий, обязав всех мадьяр учиться ему. Все это вместе с другими прежде упомянутыми преобразованиями произвело в стране такое волнение, что Иосиф, в то время занятый турецкою войною, принужден был в конце жизни отменить большую часть своих нововведений как в Венгрии, так и в Нидерландах, Такая неудача [324] в самых великодушных намерениях, общее непризнание или даже вернее превратное их объяснение глубоко огорчали пылкого государя; к этому присоединилось гибельное действие военных тревог и самого пребывания в нездоровой местности по берегам нижнего Дуная, и вскоре Иосиф сделался жертвою неизлечимой болезни: он скончался (9-го) 20 февраля 1790 года. ________________________________ Перейдем теперь к началу сношений между Екатериною и Иосифом. В первую четверть своего царствования, находясь в союзе с Фридрихом II, Екатерина смотрела весьма недоверчиво на Марию Терезию и ее сына, и в переписке с Гриммом отзывалась о них иронически, называла первую Manman, а Иосифа Янусом, подозревая его в двуличности. Но по мере того, как Екатерина разочаровывалась в Фридрих и переставала верить в его искренность и доброжелательство, она стала более и более склоняться в пользу Иосифа. Хотя его намерение приехать в Россию для свидания с императрицею сначала и пугало ее, однакож когда в 1780 г. Екатерина, желая осмотреть новоприобретенный ею Белорусский край, решилась предпринять туда путешествие, то к этому присоединилась и политическая цель личного знакомства с Иосифом. 24-го мая оба монарха действительно съехались в Могилев на Днепре. Это свидание было важно не только по союзу, к которому оно привело, но и потому, что Иосиф здесь подробно объяснил императрице систему учебного дела, незадолго перед тем введенную в австрийских владениях Марией Терезией, и принятую Екатериною за образец для будущих русских училищ. На другой день после первого свидания с Иосифом она писала к Гримму и рассказала ему свою беседу с императором, который уже сообщил ей я планы своих будущих преобразований. 27-го числа государыня пишет к тому же лицу: «Отсюда (т. е. из Могилева), мы едем, граф Фалькенштейн и я, в шестиместной карете, друг возле друга в Смоленск... Оттуда он отправится в Москву и вернется к себе через Петербург, где я буду его ожидать». Помещенный выше подробный отчет о его пребывании в нашей столице тем более любопытен, что он составлен очевидцем, который не по одним слухам знал о всех подробностях приема и в интерес которого было собирать об этом самые точные сведения. Правдивость его рассказа не подлежит никакому сомнению, тем более, что при явном желания умалить успех посещения Римского императора в [325] сравнении с впечатлением, какое на несколько лет до того произвел своим приездом шведский король Густав III, барон Нолькен не может защититься от обаяния высокой личности и достоинств Иосифа. Особенно яркий свет на отношения Екатерины к императору бросает переписка, изданная в 1869 году в Вен г. Арнетом. Мы узнаем из нее, что желание обоюдного сближения было впервые выражено Иосифом. После того, как они лично объяснились и вполне оценили важность взаимной дружбы, уже в 1781 году зашла между ними речь о заключении оборонительного и наступательного союза, направленного, по самому положению дел в ту эпоху, главным образом против Турции. Эта переписка между прочим любопытна в том отношении, что из нее в первый раз вполне выяснилось, в чем именно заключались планы Екатерины по восточному вопросу, в чем собственно состоял знаменитый «греческий проект». В виду приближавшейся второй турецкой войны, уже в сентябре 1782 г. императрица, считая успех ее, при слабости Оттоманской Порты, несомненным, выражает, на случай ее поражения, два главных желания: во 1-х, для устранения будущих столкновений между Австрией, Россией и Турцией создать под древним именем Дакии независимое государство, образовав его из дунайских княжеств и Бессарабии и поставив во главе его православного государя, безусловно преданного России и Австрии. Во 2-х, распространить границы России до Черного моря, и предоставить ей Очаков с его округом между Бугом и Днестром, и сверх того один или два острова в Архипелаг для охранения и развития русской торговли. В дополнение к этому Екатерина высказывала надежду, что в случае, если соединенным силам обеих держав удастся изгнать турок из Константинополя, то Иосиф поможет ей восстановить Греческую империю под управлением внука ее Константина. В ответном письме своем Иосиф, изъявляя согласие на эти условия, с своей стороны требовал: уступки Хотина с небольшою областью, которая служила бы оплотом Галиции и Буковины, затем части Валахии и побережья Дуная по об его стороны от Белграда до Никополя со включением этих двух городов и, кроме того, Орсовы и Виддина. Наконец, император желал еще получить венецианские владения на материке, Истрию и Далмацию. Таковы были, сто лет тому назад, скромные требования Австрии, которая впоследствии на деле осуществила некоторые из них, а в наше время ловко достигла успеха и в дальнейших своих притязаниях. [326] Екатерина, одобрив первые условия императора, решительно воспротивилась урезанию владений Венецианской республики, содействие которой считала необходимым в борьбе против Порты. Оскорбленный отказом, Иосиф писал Кауницу, что Екатерина хочет обойти своего союзника, но что он не дастся в обман. Вот единственный случай, когда мы в переписке обоих монархов видим тень недоверия и неудовольствия. Но это чувство вскоре изгладилось в Иосифе, и когда Екатерина, готовясь к своему крымскому путешествию, выразила желание, чтобы император ей сопутствовал, то он, хотя и неохотно, поспешил принять ее приглашение. Таким же образом он, несмотря на прежнее нерасположение свое к войне с Турцией, с каким то энтузиазмом согласился на участие в борьбе России с Портой и сам с своею армией явился на берегах Дуная. Совершившееся между тем отпадение нидерландских провинций так сильно потрясло его, что уже ничем нельзя было остановить развития в нем смертельной болезни. Трогательно последнее письмо его к русской императрице. Перед тем Екатерина, изъявляя ему свое соболезнование по поводу нидерландских событий и опасений его со стороны Пруссии, вместе с тем обещала ему деятельную помощь. «Ваше доверие ко мне, писала она, вполне заслужено тою добросовестностию, с какою я привыкла исполнять свои обязательства, и сознанием моего долга отплатить вам за ту честную и энергическую поддержку, которую вам угодно было мне оказать в двух важных случаях, когда дело шло о пользе и славе моей империи. Мне отрадно будет исполнить эту обязанность». Вот что Иосиф отвечал Екатерине за четыре дня до своей кончины: «Вена, 16-го февраля 1790 года. Государыня сестрица. В то время, когда, подавленный болезнию, я должен ежеминутно ждать смерти, мне приносят письмо вашего императорского величества. Оно произвело на меня неизъяснимое действие, дав мне силы начертать вам слабою рукою еще эти строки. «Никогда не было писано подобного письма, и только вы одни, государыня, способны так чувствовать, желать и поступать, как вы говорите. Ваши слова священны. Как отрадно в моем ужасном положении завещать такую опору моему брату, за образ мыслей которого я ручаюсь; ожидаю его с часу на час. «Примите последнюю просьбу самого верного из ваших друзей и самого искреннего из почитателей ваших: сохраните моему брату [327] и моему государству те же чувства и ту же могущественную помощь, которая вы мне обещаете. Я имел добрая намерения; все тягости и все опасности падают на мое государство. «Итак, мне уже не видать почерка руки вашего величества, который меня более всего счастливил, и я невыразимо скорблю, что последний раз приношу вам уверение в нежной моей дружб и высоком уважении». Смерть Иосифа произвела на императрицу Екатерину глубокое впечатление. Спустя несколько месяцев она писала Гримму: «Я очень довольна, что вы отдаете справедливость Иосифу II. Я чувствовала к нему искренно дружеское расположение, и он меня тоже любил. Не могу вспомнить о нем без умиления. Он мне написал ужасное письмо: я тотчас же отвечала ему, но мое письмо пришло слишком поздно». Окончательно Екатерина так отозвалась об этом государе: «Не могу притти в себя от изумления. Как, быв рожден и воспитан для своего высокого звания, быв одарен умом, талантами и знаниями, он ухитрился царствовать так дурно? Мало того, что он ни в чем не имел успеха: он еще довел себя до несчастий, среди которых и умер!» Это заключение великой императрицы о Иосиф невольно наводит вас на сравнение между обоими историческими деятелями, и мы не ошибемся, если признаем за Екатериною все противоположное тому, что она так метко высказала о Иосифе: ее долгое царствование представляет непрерывный ряд доказательств гениального понимания трудных задач правления; все ее предприятия столько же отличались глубокою обдуманностью, сколько Иосифовы были поспешны и несоразмерны с требованиями действительности. Наконец, все ее дела увенчивались необычайным успехом, и она сошла в могилу во-время, начав в последние годы своего царствования переживать себя. Как человек и просвещенный сын своего века, Иосиф стоял может быть не ниже Екатерины; но ему недоставало именно того, что составляет ее величие в истории — высокого государственного ума. Скажем более: ему недоставало не только политической мудрости, но и простого житейского благоразумия. Известна эпитафия, которую он в одном разговор сам себе предназначал: «Здесь покоится государь, который, при самых чистых намерениях, имел несчастие во всех своих предприятиях встречать полнейшую неудачу». Но рядом с этими словами должно быть приведено и то, что он за год до своей смерти произнес перед торжественным причащением св. тайн в дворцовой церкви: [328] «Пред присущим здесь Господом, на суд которого я скоро предстану, заверяю, что все мною сделанное в десятилетнее кое царствование было задумано для блага моих подданных. Если я ошибался, то Господь Бог, во внимании к моим намерениям и в человеческой слабости, которой не чужд ни один смертный, будет ко мне милосерд!» Я. К. Грот. Комментарии 1. Шведский текст их напечатан во 2-м томе редкой ныне книги: «Skrifter af blandadt, dock mеst politiskt och historiskt innehall, af Gustaf d’Albedyhll». Nykoeping. 1810. 2. Прежнее название министра иностранных деть в Швеции. Сведения о граф Шефере можно найти в статье моей: «Екатерина и Густав III», стр. 30, в Сборнике отд. р. яз. и сл., т. ХVІII. 3. На обратном пути из Могилева, куда императрица ездила на свидание с Иосифом II. 4. Супруга князя Александра Михайловича, рожденная княжна Дарья Алексеевна Гагарина (кн. Долгор. Родословная книга I, 289). 5. Супруга английского посла Джемса Гарриса Мальсбери, который занимал этот пост при русском двор с 1777 по 1783 г. Депеши его из Петербурга, см. в Русском Архиве 1866 и 1874 гг. 6. Т. е. великого князя Павла Петровича и супругу его, Марию Федоровну. 7. Собственно Кекерекексино, финское название, в перевод «лягушечье болото», на 7-й версте бывшего царскосельского шоссе. 8. Т. е. шведским королем Густавом III, который под этим названием в 1777 году гостил при петербургском дворе. См. статью: «Екатерина II и Густав III», стр. 22. 9. Рождество Иоанна Крестителя 24-го июня. 10. 24-то июня (6-го июля) 1770 года. 11. Густавом III, также посетивших Смольный монастырь в 1777 году. См. статью «Екатерина II и Густав III», стр. 23. 12. Дача эта была на 6-й верст от Петербурга. См. статью: «Екатерина II и Густав III», стр. 27. 13. Т. е. к Иосифу II и его матери, Марии Терезии. 14. Директор академии наук С. Г. Домашнев встретил высокого гостя на крыльце кунсткамеры, и тут же представил ему тех академиков, которые должны были показывать ему редкости этого кабинета. Особенное внимание обратил гр. Фалькенштейн на статую Петра В. и на французский автограф Наказа. Домашнев поднес ему экземпляр Наказа, напечатанный на четырех языках. Потом он повел императора в академическое собрание, где подал ему список всех академиков и записку о назначенных к чтению в этот день диссертациях. При представлении ему академиков, гр. Фалькенштейн с некоторыми из них разговаривал. Осмотрены были и разные учреждения академии, где императору поднесены золотая медаль, собрание описаний всех путешествий по России, разные планы, карты, эстампы и рисунки, при чем на переплетах и портфелях были выгравированы герб и вензель его. (С.-Петерб. Ведомости 1780 г., № 53, от 3-го июля). — Я. Г. 15. См. выше стр. 315. 16. Принадлежавшего к свите гр. Фалькенштейна. 17. 8-го июля. 18. Т. е. «вашего короля все здесь искренно полюбили после того, как мне имели счастье видеть его у себя; но могу вас уверить, что его полюбили еще в двадцать раз более после посещения императора». 19. Известно, что молодой граф А. Г. Бобринский, перед отправлением его в путешествие, воспитывался в кадетском корпусе. См. о том Р. Арх. 1866 (изд. 2), стр. 893, и обстоятельную статью о Бобринском в том же издании 1876, т. ІII, стр. 5 и д. Текст воспроизведен по изданию: Император Иосиф II в России. Донесения шведского посланника Нолькена // Русская старина, № 11. 1883 |
|