ШАРЛЬ МАССОН

СЕКРЕТНЫЕ ЗАПИСКИ О РОССИИ

ВРЕМЕНИ ЦАРСТВОВАНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II И ПАВЛА I

MEMOIRS SECRETS SUR LA RUSSIE, ET PARTICULIEREMENT SUR LA FIN DU REGNE DE CATHERINE II ET LE COMMENCEMENT DE CELUI DE PAUL I

ДОПОЛНЕНИЕ

1. КАКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ ВОЗМОЖНА В РОССИИ

Если французской революции суждено обойти весь мир, несомненно, Россию она посетит после всех. Французский Геркулес как раз на границе этой обширной империи поставит две колонны с надписью: "Nec plus ultra" ¹, и надолго остановится туг свобода, читая надпись, скрывающую неведомый ей мир. <...>

Я вовсе не хочу сказать, что в России нет ни просвещения, ни стремления к истине, но там все просвещенные, вкусившие истины люди осторожней Фонтенеля ² (он где-то говорит: "Если бы в руке моей были зажаты истины, я не разжал бы ее".), они стараются скрывать, а никак не распространять свои познания. Объясняется же это тем, что для самих просвещенных выгодно покровительствовать невежде и доказывать целесообразность рабства и тирании. В России до тех пор не вспыхнет стихийная революция, пока там не образуется многочисленный просвещенный класс, страдающий за угнетенный рабством народ.

Если же возможно ускорить ее, то это сделает указ Павла, только что изданный им от большого ума. Указом этим он уничтожил право получать дворянство за военные и гражданские должности и таким образом создал настоящее Третье Сословие (Tiers Etat), которого совсем не было в России, потому что нельзя считать сословием несколько купцов из вольноотпущенных и несколько иностранцев-ремесленников: до сих пор в России были только крепостные и дворяне. Всякий, у кого был какой-нибудь военный или гражданский чин, то есть кто имел немного денег и был слегка образован, получал дворянство и все его привилегии и спешил воспринять дух и предрассудки этого сословия: но как только эта просвещенная часть нации лишится своей доли в почестях и преимуществах тирана, в злоупотреблениях правительства и унижении народа, она сейчас же обратится к свободе. Бездушный деспотизм сам создает себе врагов и роет яму. Теперь, наконец, заполнено то огромное пространство, которым он отделил раба или крестьянина от свободного или дворянина. Третье сословие воспрянет, как великан: могучей рукой он подымет раба, а другой сразит дворянство — не пройдет и ста лет, как он их уже уравняет. [134]

Другой шаг императора, по принципу тоже московский, а по результатам столь же удачный, — это указ об уничтожении всех типографий империи: оставлено было только три для отпечатки указов, церковных книг и книг, выдержавших тройную цензуру представителей правительства, просвещения и святой православной церкви (с тех пер он пошел еще дальше в вопросе уничтожения книг он запретил ввоз даже иностранных каталогов и повелел книгоиздателям на книгах, выдержавших тройную цензуру, обозначать: "по разрешению императора" вместо употреблявшегося раньше выражения: "с государственного дозволения" (liberie imperiale).). Желая подавить просвещение и науки, он оказал им величайшую услугу, какую только возможно. С момента, когда науки начинают пользоваться свободой печати, лучшее, что можно для них сделать, — уничтожить эту свободу. Все книги, способствовавшие революции нашего века, имеются в России, и даже в большом количестве; а то, что еще проскользнет туда, хотя бы из Вены, несомненно, окажется лучше всего разрешенного там к печати (вот образчик строгости русской цензуры еще до утроения ее Павлом. При Екатерине книги, выходившие в Петербурге на иностранных языках, цензуровал полицейский чин, некто Ле Жандр. Из одного поэтического произведения, где речь шла о любви, он вычеркнул слова "этот хитрый бог", отметив, что неприлично давать богу такой эпитет. Он все же разрешил автору заменить его словом "шутник". В другой раз он вычеркнул из оды в честь Екатерины строфу со следующими стихами: "Всюду гром гремит, меч заостряется / Царь с трона свергается и скипетр его разбивается" (Paitout la foudre gronde et le glaive s'aiguise; Un rot tombe du troae, et son sceptre se brise). Он увидел тут намек на подготовку войны 1790 года и на начало революции. А предвидеть тогда падение Людовика XVI было политическим богохульством...). Итак, повторяю, Павел оказал большое благодеяние и наукам, и свободе. Да простятся ему его намерения во имя результатов.

Но Россия еще очень далека от того, чтобы суметь использовать эти благодеяния, и напрасно деспотизм в своем глупом предвидении, стремясь отдалить опасность, только навлекает ее. <...>

Под влиянием отчаяния будут еще время от времени, как и раньше, вспыхивать местные крестьянские мятежи против господ, но общая революция в России — химера. Россия слишком обширна, слишком мало населена, чтобы подняться всей громадой, да и громада эта, растянутая и тонкая, была бы быстро прорвана. Жалкие местечки с населением в несколько тысяч обычно отстоят друг от друга на пятьдесят французских миль (200 верст) и сообщаются между собою только через разбросанные среди лесов деревни. Расстояние же между деревнями не менее шести-семи миль, и почти в каждой из них имеется свой собственный маленький тиран. Может ли такой рассеянный народ когда-нибудь сплотиться в одно целое? Для полного избиения населения целой губернии хватило бы одного Фанагорийского полка (полк, прославившийся в последних войнах; шефом его был Суворов.) под командой Суворова. [135]

Кроме естественных препятствий, которые московский дух (moscovitisme) долго еще будет выдвигать против всяких нововведений, навеянных французской революцией, он получает еще постоянную поддержку из-за границы. Невежество, варварство, суеверия и всякие предрассудки, преследуемые в Европе, находят здесь теперь постоянное пристанище. Люди, пропитанные всем этим, лучше всего принимаются в России, там они снова находят свою родину, но в младенческом состоянии золотого века феодализма. Они приходят в восхищение и чувствуют себя даже слишком просвещенными и передовыми в столь счастливой стране: боясь показаться опасными, они с наслаждением погружаются в невежество и варварство, среди которых и сами родились... Немного просвещенный и чувствующий человек, попав в русский климат, начинает замечать, как постепенно в сердце его все меркнет, а если деспот купит его душу, подарив ему несколько сот крепостных, он начинает считать рабство вполне справедливым и видеть свое счастье в том, что и он стал одним из рабов. <...>

Однако ж среди русской знати и даже при дворе есть гордые, великодушные личности; не будучи последователями системы равенства и свободы, они все же возмущаются тем позорным самоотреченьем, которое от них требуется. Деспотизм пригоден только варварам, а русское дворянство уже вышло из этого состояния. По мере того как нравы смягчаются, деспотизм должен был бы переходить к менее возмутительным формам, он же, напротив, все больше ожесточается, и гнет его становится все смешнее и гнуснее: он силится вернуться к варварству, когда народы приближаются к цивилизации. <...>

Может ли молодой человек, полный лучших порывов, не чувствовать унижения, когда его ежеминутно заставляют преклонять колени и целовать руку не отца, не благодетеля, а того, кто не внушает ему никакой любви, уважения или благодарности, того, к кому в глубине души он чувствует, может быть, презрение? А когда изъявлению верноподданнических чувств наносится еще с невероятным бесстыдством оскорбление смешными мелочами и притворством, — не станет ли все это в конце концов невыносимо? (Я видел, как Павел на вахтпараде, когда коленопреклоненный офицер ожидал руки для поцелуя, медленно вынул из кармана платок, высморкался, втер лоб, обернулся взглянуть на солдат, медленно сложил и спрятал платок и только тогда протянул свою августейшую руку все еще коленопреклоненному офицеру, намеренно заставив его простоять так лишних пять минут. Офицер этот был швейцарец.).

Хотя знать и привыкла падать ниц перед деспотом, вымещая унижение это на рабах своих, но все же она просвещена и продолжает просвещаться. Конечно, развращенность заменила у нее цивилизацию, но и тысячелетнее рабство и тирания не смогли вытравить из нее нескольких достоинств. Знать эта, вполне заслуживая менее варварского правительства, захочет иметь законы, начертанные не в одних тронутых мозгах своих самодержцев. Она начинает тяготиться своими [136] унизительными цепями и в один день разобьет их, а вслед за тем облегчит и цепи рабов своих. Она выполнит то, к чему стремилась благородная Польша, чтобы стереть со лба человечества давнишнее клеймо и очиститься от преступления, соучастницей которого ее сделали самодержцы. Может быть, время это и не так далеко. Многие молодые головы питаются примерами древности, тайно размышляют над прекрасным Жан Жаком ³ и, забывшись на миг в истории народов, с ужасом обращают взоры на историю хвоей родины и на самих себя. <...>

Когда я указываю в России на знать как на единственное сословие, на которое свобода может прежде всего опереться, я вовсе не подразумеваю под ней ту презренную толпу, которая следует за двором, как стая мерзких воронов за лагерем в надежде поживиться трупами. Толпа эта везде низка, и лакеи-выскочки в ней еще ниже прирожденных придворных. Не трон, алтарь или священная особа деспота привязывает их, а самая гнусная подлость: человек, пользующийся властью, для них бог, и ему они поклоняются. У всех на глазах они ползали то перед одним, то перед другим фаворитом, как ползает гусеница от листа к листу, истачивая их и оставляя на них свои экскременты. И среди всех этих подлецов, благоговейно лижущих ныне руки Павла, нет, быть может, ни одного, который несколько месяцев тому назад не отрезал бы эту самую руку по приказу Потемкина. От таких подлецов только и можно ждать интриг и дворцовых переворотов, столь обычных в России и содействующих только продлению варварства и нищеты. Но некоторые именитые семьи (у многих из этих семей больше двадцати тысяч крепостных, города, пушки, огромные богатства и, главное, родственники — генералы и шефы полков. Это больше, чем нужно. Одна битва решила бы дело в их пользу.), куда проникло просвещение, как чужестранец под гостеприимную кровлю, некоторые мужественные, талантливые, честолюбивые молодые люди, может быть, и воспользуются счастливыми условиями вроде только что возникших, чтобы, в ожидании лучшего, по крайней мере изменить самодержавные формы управления, возвести на трон хорошего государя, придать Сенату или какому-нибудь совету большее значение и тем возвысить его над лакеями и ограничить хоть сколько-нибудь безграничные теперь злоупотребления. То, что Долгорукие могли осуществить полвека тому назад, другие сумеют теперь лучше провести (семьи Долгоруких, Голицыных, Салтыковых и других много сделали для России. Они, травным образом, свергли недостойную тиранию Меншикова, Бирона, они же, после смерти Петра II, хотели ограничить самодержавие. Теперь случай повторяется, и при более благоприятных условиях, чем когда-либо. Павел посылает армию сражаться за семьсот миль. Какой подходящий момент для добрых россиян!). <...>

2. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР

Говорят, что у русских нет своего характера, что его заменяет умение прекрасно усваивать характер других наций. Если при этом подразумевается только высший [137] класс, то это верно, но то же можно в равной мере сказать и о всех полуобразованных народах и даже о жителях всех больших городов, нравы которых столь же сходны между собой, как внешний вид этих городов, — ведь и учреждения, и пищу они получают из одних источников, а раса их смешана и образ жизни одинаков.

За границей можно встретить только русского дворянина, на родине только его можно хорошо узнать, — он действительно обладает большими способностями сливаться во мнениях, нравах, манерах и языке с другими нациями. Он будет фриволен, как прежний французский петиметр, будет сходить с ума от музыки, как итальянец, будет рассудителен, как немец, своеобразен, как англичанин, низок, как раб, и горд, как республиканец. Вкусы и характер он будет менять так же легко, как моды, и, несомненно, эта физическая и умственная гибкость — его отличительная черта.

Русский крестьянин, лишенный собственности, религии, моральных основ и чести, гостеприимен, человечен, услужлив, весел, честен и мужествен; чем дальше от городов, тем он добрее; самый дикий всегда лучше всех — чем дальше от тирана, тем больше хорошего. Одним словом, он от природы одарен всеми достоинствами, напоминающими патриархальные нравы, пороки же его порождены рабством. Остатки варварства в наиболее просвещенной части общества служат этому отвратительным контрастом. Варварство выражается в грубости нравов, в оскорбительном презрении к людям вообще, в равнодушии ко всякому усовершенствованию, в незнании социальных отношений, в наглой надменности, низости, непристойности, отсутствии общественности и патриотизма, а главное, в отсутствии той части, которая подчас заменяет честность и даже добродетель. Полуобразованный русский — самый презренный человек; он ползает, как червь, он пресмыкается; в нем больше рабства, чем деспотизма в его правительстве: его хозяин неизбежно становится тираном.

Такому полуварвару особенно пристало ремесло вельможи, потому что он равно жесток, завистлив, подл и хитер; но, говоря о России, ошибочно было бы связывать со словом "вельможа" представление учтивости, изящества, тонкости ума, с которым оно связано в других странах. В России, при дворе и особенно у сановников, часто преуспевает самый наглый, бесчестный, именно тот, кто готов подставить спину лягушачьему царю (чурбану), не валяющемуся в болоте, а извлеченному оттуда могучей дланью Петра I. Человек здравомыслящий, с благородной душой и развитым умом, не понравится при дворе, и, если происхождение или обстоятельства привяжут его там, к нему будут относиться с опаской и лишат милостей, как только распознают. Русские вообще любят учиться и уважают иностранцев, которых ненавидят только необразованные да завистливо соперничающие с ними. <...> [138]

В русском солдате, несмотря на его варварство и скотство, сохранилось много достоинств, которые часто обнаруживаются среди всех его буйств. Бывали случаи, когда молодые люди на коленях умоляли вербовщиков взять их вместо их семейных братьев (я принял участие в одном молодом человеке, который пришел за двести миль умолять, чтобы его взяли вместо брата, у которого была многочисленная семья. Я говорил о нем с военным министром, рассказал ему подробно о самоотвержении, которым молодой человек, по-моему, заслужил свободу и брату, и себе. Может быть, я бы и добился своего, но бывший тут же родственник министра воскликнул: "Тогда пришлось бы отпустить всех солдат, я тысячу раз присутствовал при случаях, подобных удивившему вас". Я смутился и не знал, чему больше удивляться: душе ли русских рабов или черствости вельмож. Говоривший пострадал от Пугачева, он был посажен в мешок, и его готовились бросить в реку, когда подоспевший отряд освободил его.). Поступки эти никак нельзя сравнивать с самоотверженностью француза, вызвавшегося заменить родственника: он жертвовал только восемью годами свободы, а русский жертвует всею жизнью. Оторванный от своей избы и близких, он состарится под игом самой жестокой дисциплины или падет от вражеской шпаги. Если он женат, хозяин тотчас после его ухода может отдать жену за другого, а если у него есть дети, он никогда их больше не увидит (несмотря на запрещение, это часто практикуется хозяевами, чтобы не терять доходов, иначе им пришлось бы кормить оставшуюся жену и детей; выдав же замуж, хозяин получает прежние подати с преемника ее мужа, который, кроме того, обрабатывает те же поля. Часто барин выдает здоровую двадцатилетнюю девушку за десяти-двенадцатилетнего ребенка, чтобы создать новый двор. Иногда отец, сыновья у которого еще не подросли, изнемогая от работы, просит в жены одному из сыновей сильную девушку, и в ожидании, пока сын подрастет, свекор сам живет с ней. Такие ненормальности обычны в деревне..

Солдаты никогда не получают ни отпуска, ни отставки. В одном из указов Екатерина обещала им свободу после двадцатипятилетней службы, но указ этот не исполнялся.). Для семьи он потерян, мертв; сам же он становится убийцей и, наконец, доходит до того, что привязывается к своему ремеслу.

Он начинает обнаруживать мужество и верность своим генералам; чувства эти заменяют ему патриотизм (при осаде Очакова один пикет, шедший на передовой пост, встретил траншейного офицера. "Турки сделали вылазку, — сказал он им, — они уже заняли назначенный вам пост, вернитесь, а то всех вас перережут". — "Это нас не касается, — ответил один из солдат, — за нас отвечает князь Долгорукий". Несмотря на уговоры офицера, они пошли и не вернулись. При попытке турок атаковать Кинбург ⁴ пьяный Суворов вышел во главе гарнизона, чтобы дать врагу отпор. Но при первом же столкновении русские отступили, и многие пустились уже в бегство. Один солдат, возмущенный этим, штыком остановил бегущих, заставил вернуться в бой и сам, как офицер, повел их в атаку. Узнав об этой причине первой победы в последнюю войну, Екатерина пожелала произвести солдата в офицеры. Но он отказался, говоря, что не умеет писать и предпочитает быть хорошим солдатом, чем плохим офицером Императрица послала ему золотую медаль и назначила пенсию в триста рублей.). Так хорошо выдрессированная собака из послушания проявляет мужество льва, защищающего свою жизнь и свободу. Храбростью, природной веселостью, ухватками и чистоплотностью русский солдат ближе всех к французскому. Некоторые полки вот уже шестьдесят лет находятся в [139] непрерывном соприкосновении с неприятелем; постоянные войны закалили русских, но Очаковская, Измаильская и Пражская резня, от которых до сих пор содрогается Европа, и опустошение несчастной Польши придали их заслугам самый жестокий и варварский характер; впрочем, таков характер их генералов, и, пожалуй, даже скорей характер Екатерины, всегда поощрявшей их. Она издевалась над святой человечностью медлившего в Литве Репнина ⁵, палач же Суворов сделался ее героем (во время ужасной Брестской битвы ⁶, проложившей Суворову дорогу к Варшаве, последний обратился к своим солдатам со следующими словами: "Товарищи и братья! наша добрая мать повелела мне перерезать всех поляков: перережем же их". Целый день русская армия резала беглецов и пленных, а Суворов, во главе казаков, кричал вслед тем, кого не могли схватить: "Бегите, бегите и скажите, что идет Суворов". Узнав об этом сражении, Екатерина, вне себя от восторга, вышла из кабинета и, увидав двух вельмож, игравших в шашки в прихожей, воскликнула: "О, господа, моя игра получше ваших шашек — я забавляюсь избиением поляков, слушайте", — и она патетически прочла им рапорт.). Но все же... мы видим Репниных, Голицыных, Буксгевденов ⁷, Ферзенов, молодого Толстого ⁸ и ряд старших офицеров, человечность и даже учтивость которых прямо противоположны варварству их товарищей. Русские, столь ожесточившиеся при Екатерине, не были такими при кроткой Елизавете. В Пруссии об них до сих пор сохранилась добрая память ⁹ население признательно им за их поведение и дисциплину в течение двух лет. Ясно, что вся нация не ответственна за эти войны. Русский человек — раб; он следует внушению, он то, чем его хотят сделать. Только нерегулярные казачьи, башкирские, киргизские и калмыцкие легкие полки являются недисциплинированными варварами.

Гению Екатерины нужна была такая молодая податливая нация, о которой она может сказать то же, что ланфонтеновский ваятель ¹⁰ говорил о своей мраморной глыбе: "Что выйдет из нее? бог, стол или лоханка?" Екатерина не могла сделать из русского — бога, но человека — несомненно; ее величайшее преступление, что не в этом она полагала славу свою: она сделала из него себе лоханку. Вытерпев царствование Екатерины и ее двенадцати фаворитов, русский народ доказал, что он самый униженный из народов, если же он вынесет до конца тиранию Павла, он окажется и самым подлым из всех. <...>

3. РЕЛИГИЯ

<...> Кроме пятидесяти двух воскресений, русские праздновали еще шестьдесят три праздника, из которых двадцать пять были посвящены особому культу богини Екатерины и ее семьи. При дворе это были те дни Те Deum или, вернее, Те Deam ¹¹, дни пышных балов, дни милостей и пиров; в городах — дни беспутства и пьянства. В деревнях дни эти могли бы быть отдыхом для несчастных, но, если после обедни хозяева не гнали их на обычную барщину, они пользовались свободными минутами, чтобы наспех убрать поля свои; в этом отношении такие [140] праздники были для них благодеянием. Пять праздников было в честь самой Екатерины: первый — ее рождение 21 апреля старого стиля; второй — восшествие на престол 28 июня; третий — коронация 22 сентября; четвертый — о спопрививание 21 ноября и пятый — именины 24 ноября. В эти торжественные дни каждый генерал старался приятнейшим для нее образом выразить свое уважение и послать ей кровавый букет, я разумею известие об избиении. Перед этими праздниками неприятелю приходилось быть особенно настороже — тут на него обычно нападали.

Священники в России в большом презрении. Многие из них безграмотны; их беспутство и грубое невежество только увеличивают презрение к ним. Для обучения их, правда, существует семинария, но стать священником можно и не учась там. Отец передает сыну приход, церковь и паству, для чего требуется только согласие помещика, который уже сам добивается согласия архиерея. Если сын, как и отец, умеет немного читать по-славянски, знает обедню и вечерню, он уже считается знатоком своего дела и берется за него. Скоро он начинает напиваться и драться с прихожанами, которые, даже избив его, подходят к нему под благословение и целуют руку. На улицах Москвы и Петербурга часто встречаются пьяные попы и монахи. Они ходят с пеньем, пошатываясь, ругаясь, говоря глупости прохожим и оскорбительно хватая женщин. <...>

Эти служители Христа священнодействуют с такой непристойностью, что обращают в посмешище все церемонии, в действительности вовсе не смешные. Некоторые священники ругаются в алтаре, бьют причт и громко, по-гренадерски, командуют, какую свечу зажечь, какой образ придвинуть или из какой книги читать. <...> Многие баре имеют домовых священников, которые и служат у них на дому; живут же обычно с челядью и не допускаются к господскому столу, хотя они вовсе не крепостные. Во время шведской войны, когда была большая нехватка в людях, забрали несколько тысяч поповских сыновей и сформировали из них артиллерийские батальоны, хотя многие из них были уже священниками. Их, как рабов, оторвали от алтарей и жен и заставили изучать пушку в лагере генерала Мелиссино. <...> Митрополит Московский Платон ¹² и Петербургский — Гавриил — пользуются всеобщим уважением, как за характер свой и поведение, так особенно за старание улучшить нравы своих собратий. Духовник великих князей, отец Самборский ¹³, делает честь не только своему сану, но и всей нации. Это единственный русский безбородый священник: живя в Лондоне, он хоть и с трудом, но добился разрешения не носить бороды, а вернувшись оттуда, дерзнул продолжать бриться. Оставив в Англии бороду, он вывез оттуда полезные для своей родины знания и вкусы. Он старался поднять сельское хозяйство и в окрестностях Царского Села, где распахал пустыри и осушил болота, превратив их в плодородные поля и английские сады. Таков был его ответ на презрение ханжей-собратий, считающих его еретиком. [141]

<...> Народ добросовестно блюдет четыре длинных поста, предписанных церковью: исполнительность при этом так велика, что воздержание распространяется на сношения с женой и на курение табака. Кража или убийство, легко отпускаемое попом, в глазах ханжи меньший грех, чем вкушение яиц, мяса или молока постом. Конопляное масло, рыба, зелень, коренья и грибы служат ему единственной пищей, и через несколько недель такого воздержания наступает полное истощение. У богатых стол постом роскошный, с рыбой и прекрасными фруктами; у некоторых подается даже скоромное из внимания к иностранцам или больным; но я видел ханжу, который отказался есть рыбный суп, который ему налили ложкой, опущенной перед тем в скоромный бульон. Кто-то по поводу строгости постов сказал, что русские добиваются рая голодовкой.

Каждый русский, кроме освященного при крещении креста, который он никогда не снимает с шеи, носит еще обычно в кармане медный образ Николая Чудотворца или своего святого. Он носит образ с собой повсюду, как благочестивый Эней своих пенатов ¹⁴. У крестьянина или солдата в дороге часто кроме образа совершенно ничего не бывает. И кажется странным, когда такой крестьянин или солдат вытаскивает своего божка из кармана, плюет на него, вытирает рукой, чтоб вымыть, потом ставит перед собой и, вдруг простершись, со вздохом осеняет себя тысячу раз крестным знамением и сорок раз (число сорок считается у русского духовенства священным.) повторяет: "Господи помилуй!" Помолившись, он закрывает коробку и прячет бога в карман. У дворянина все это обставляется торжественней. В путешествиях его тоже сопровождает бог, но он облачен в золото и серебро; на станциях слуга первым делом вынимает его из ящика и ставит в комнату своего господина, а тот, простершись, начинает молиться.

Я знавал княгиню, пенатом которой было большое серебряное распятье, всегда сопровождавшее ее в особом экипаже и обычно стоявшее у нее в спальне. Когда в течение дня с ней случалось что-либо приятное и она бывала довольна своими любовниками, она приказывала зажигать вокруг распятья свечи и попросту говорила ему: "Ну, вот видишь, ты был сегодня добр, и тебе будет хорошо: свечи прогорят всю ночь; я буду любить тебя и молиться тебе, моему миленькому, маленькому боженьке". Но когда с ней случалась неприятность, она приказывала тушить свечи, запрещала слугам молиться распятью и осыпала его грубой руганью.

Сама Екатерина притворно чтила иконы. Часто, кладя земные поклоны на паперти своей часовни, она пачкала в пыли бриллианты венчавшей ее короны. Однажды у нее из часовни украли обрамленный бриллиантами образ Богородицы — подарок императрицы Елизаветы при ее миропомазании. Вся полиция была поднята на ноги, чтобы разыскать виновника дерзкой кражи, но все было тщетно. Екатерина разахалась: "Не бриллиантов мне жаль, а святой иконы! За находку я бы охотно дала ее двойную цену". Желание ее исполнилось: через несколько дней, [142] после многих поисков и арестов, Пресвятая Дева была найдена, но без своего богатого убранства — икона валялась в снегу около Адмиралтейства. Обрадованная Екатерина наградила нашедшего, велела отделать ее еще богаче, чем раньше, и с большим торжеством поставить на прежнее место.

Публичные женщины тоже очень набожны и чтут святых. Когда у них бывают гости, они перед началом веселья задергивают иконы кисеей и тушат перед ними свечи: это знак жертвоприношения Венере.

Я не буду вдаваться во все подробности предрассудков, порождаемых в темном и рабском народе такой религией. Грубая политика теперешнего царя только сгущает ту тучу невежества и глупости, которую стремились хоть отчасти рассеять и гений Петра, и человечность Елизаветы, и философия Екатерины. Так жаба взбаламучивает тину в своей луже, чтобы лучше спрятаться. Сожалея об унижении, в котором коснеет великий народ, надо отдать справедливость просвещенным русским, которые стонут от этого унижения. Но они и сами еще скованы предрассудками. <...>

4. ГИНЕКОКРАТИЯ

<...> В царствование Екатерины женщины уже заняли первенствующее место при дворе, откуда первенство их распространилось и на семью, и на общество. Княгиня Дашкова ¹⁵, эта "Томирис ¹⁶ с французским диалектом", как прозвал ее Вольтер, не только усвоила мужские вкусы и манеры, но обратилась совсем в мужчину, заняв должность и неся обязанности Директора Академии Наук и Президента Русской Академии. Всем известно, что она усиленно просила Екатерину назначить ее гвардейским полковником и, несомненно, была бы в гвардии больше на месте, чем большинство теперешних полковников. Но Екатерина не могла доверить ей такую должность — слишком мало полагалась она на эту женщину, хваставшуюся тем, что возвела ее на престол. Впрочем, если бы на трон после Екатерины вступила еще одна женщина, можно с уверенностью сказать, что среди армейских генералов попадались бы девицы и женщины — среди министров.

Многие хорошо известные в Европе генералы были в эту эпоху в полном подчинении у жен своих. Управляющий Финляндией граф В. Пушкин ¹⁷ не смел шелохнуться, не послав курьера к жене своей за советом. Граф Иван Салтыков и нравственно, и физически стоял ниже жены своей, а военный министр прямо дрожал перед своей свирепой половиной. Но не подумайте, что это почти всеобщее подчинение происходило от рыцарского отношения, которое иногда мужчины питают к дамам, — женщины, упомянутые мною здесь для примера, все старые, некрасивые и злые. Подчинение это в буквальном смысле слова было подчинением слабого сильному, малодушием перед храбростью, глупостью или даже безумием. [143] На стороне женского пола было естественное превосходство. Уважение и страх, внушаемые Екатериной вельможам, казалось, распространились на весь ее пол.

Вдали от двора частенько встречалось то же самое. Многие полковничьи жены входили во все мелочи полковой жизни: отдавали офицерам приказания, пользовались ими для личных услуг, увольняли их, а порой и повышали чинами. Госпожа Меллейн, полковница Тобольского полка, командовала им с настоящей военной выправкой; рапорты она принимала за туалетом, сама назначала в Нарве караулы, а благодушный супруг ее занимался тем временем в другом месте. Когда шведы попытались напасть врасплох, она, по свидетельству очевидцев, вышла в полной форме из своей палатки, стала во главе батальона и двинулась на врага. Многие женщины последовали за армией, посланной на турок. Гарем Потемкина всегда состоял из прекрасных амазонок, охотно посещавших поля битв.<...>

В деревне мужеподобность женщины была еще заметнее. Конечно, это встречается везде, где мужчины порабощены; вдовам и совершеннолетним девицам часто приходится управлять именьями, где, как стадо, живут их крепостные, то есть их собственность, их добро. В таких случаях им приходится вдаваться в подробности, мало подходящие их полу. Покупка, продажа и мена рабов, распределение между ними работы, наконец, присутствие при сечении — все это претило бы женской чувствительности и стыдливости в стране, где мужчины не сведены до уровня домашних животных и обращение с ними не так сурово. В России же многим женщинам приходится часто заниматься этим, и некоторым это доставляет удовольствие.

Присущая женщинам стыдливость притупляется как благодаря привычке к такому обращению с мужчинами, так и благодаря совместному посещению бань с детства. Я встречал женщин, сравнившихся в этом отношении с самыми распущенными мужчинами. Но известное бесстыдство некоторых русских женщин вовсе не надо приписывать распутству и грубому сластолюбию. С детства они живут в самом тесном общении с толпой рабов. Не считая крепостных за мужчин, они заставляют их оказывать себе тысячи интимных услуг. Любопытство их по поводу всего таинственного в любви не только удовлетворяется, но даже предупреждается самой домашней обстановкой, всякая же болезненная раздражаемость в этом отношении притупляется в зародыше. Надо быть их ровней, чтобы заставить их покраснеть: раб для них — существо другой породы.

Я уже отмечал, как возмутительно в России обращение с людьми. Присутствовать хотя бы при наказаниях, которым часто подвергаются рабы, и выдержать это без ужаса и негодования можно только в том случае, если чувствительность уже притупилась и сердце окаменело от жестоких зрелищ. Но признаюсь, что еще возмутительнее, когда при экзекуциях присутствуют и даже распоряжаются женщины, которые иногда самолично налагают телесные наказания. Я сам бывал свидетелем, [144] как хозяин во время обеда за легкий проступок холодно приказывал, как нечто обычное, отсчитать лакею сто палочных ударов. Провинившегося сейчас же уводят на двор или просто в переднюю, и наказание приводится в исполнение в присутствии женщин и девушек, которые под шум еды и смех слышат вопли несчастного.

Не я первый заметил, что русские женщины в общем жесточе мужчин: они ведь гораздо невежественней и суеверней последних. Они почти не путешествуют, мало учатся и совсем не работают. Русские дамы проводят время лежа на диване, окруженные рабами, которые должны не только исполнять, но и угадывать каждое их желание (дама, лежащая таким образом на диване или софе, часто бывает окружена толпой рабынь; одна из них рассказывает ей что-нибудь, другая чешет голову или пятки, а шут смешит ее. Это персидские нравы из арабских сказок.). <...>

Обнаруженное несколько лет тому назад в Москве сообщество, под названием физический клуб, ясно показывает всю испорченность, скотство и падение нравов и вкусов в царствование Екатерины. По всей гнусности орден этот превосходил все, что рассказывалось о самых распутных учреждениях и таинствах. Посвященные мужчины и женщины собирались в определенные дни и беспорядочно предавались самому постыдному разврату. Мужья вводили туда своих жен, братья — сестер. От мужчин требовались крепость и здоровье, от женщин — красота и молодость. Вступающий посвящался только после испытания и освидетельствования. Мужчины принимали женщин, а женщины — мужчин. После блестящего пиршества пары распределялись по жребию. Во время французской революции полиции был дан приказ разыскивать и закрывать всякого рода ордена и сборища; тогда-то и обнаружился физический клуб; членов принудили открыть его тайны. Ввиду того, что его члены обоих полов принадлежали к самым богатым и знатным семьям и что на их сборищах и речи не было о политических вопросах, скандальную ложу только закрыли и запретили.

Хотя русские бани и описывались много раз, но я все же считаю нелишним поговорить о них здесь, так как они сильно влияют на характер и нравы женщин из простонародья. Приехав в Россию, я решил сам лично проверить то представление, которое у меня сложилось на основании рассказов путешественников и которому я не очень доверял... Итак, однажды с одним из друзей я отправился на берег Невки к общественным купальням; идти далеко не пришлось, чтобы убедиться, что русские красавицы привыкли выставлять свои прелести перед прохожими. Толпа женщин всех возрастов, привлеченных июньской жарой, не сочла даже нужным идти в ограду купальни. Раздевшись на берегу, они туг же плавали и резвились. <...>

С тех пор я много раз бывал в банях и видел то же, что и на берегу островов Невы. Но после набросанной выше картины большие подробности были бы слишком непристойны. Правда, целомудренная Екатерина издала указ, [145] предписывающий предпринимателям публичных бань строить их для обоих полов раздельно и в женские пускать только тех мужчин, которые необходимы для их обслуживания, да еще художников и врачей, приходящих туда для изучения своего искусства; чтобы проникнуть туда, охотники попросту присваивают себе одно из этих званий. Итак, в Петербурге бани и купальни разделены для обоих полов перегородкой, но многие старые женщины всегда предпочитают вмешиваться в толпу мужчин; да кроме того, вымывшись в бане, и мужчины и женщины выбегают голышом и вместе бегут окунуться в протекающей сзади бани реке. Туг самые целомудренные женщины прикрываются березовым веником, которым они парились в бане. Когда мужчина хочет вымыться отдельно, его часто моет и парит женщина: она тщательно и с полным равнодушием исполняет эти обязанности. В деревне устройство бань старинное, то есть там все полы и возрасты моются вместе, и семья, состоящая из сорокалетнего отца, тридцатипятилетней матери, двадцатилетнего сына и пятнадцатилетней дочери, ходит в баню, и члены ее взаимно моют и парят друг друга в состоянии невинности первых человеков.

Эти обычаи не только кажутся нам оскорбительными, но они и действительно оскорбительны у недикого народа, уже носящего одежду, но, в сущности, они вовсе не являются результатом развращенности и не свидетельствуют о распутстве. Скажу больше, вовсе не эти бани доводят народ до распутства, наоборот, они, несомненно, очень полезны для него. Сердце русского юноши не трепещет и кровь не кипит при мысли о формирующейся груди. Ему нечего вздыхать о тайных, неведомых прелестях — он уже с детства все видел и все знает. Никогда молодая русская девушка не краснеет от любопытства или от нескромной мысли, от мужа она не узнает ничего для себя нового...

И надо сказать правду, насколько непристойно держатся женщины, настолько же девушки сдержанны и скромны. В них от природы заложены задатки глубоких и нежных чувств. Только с трудом развращаются они под влиянием окружающей испорченности. Почти все девушки обладают природным умом и прелестью; их глаза, ноги и руки не оставляют желать лучшего; в них есть та непринужденность, тот вкус к нарядам и приятность в разговорах, которые встречаются только у француженок.

Умные и любезные русские дамы не чужды искусству. Они смеются на представлении хорошей комедии, прекрасно чувствуют злую остроту, понимают двусмысленность и аплодируют блестящим стихам; только чувствительность неведома им, никогда не приходилось мне видеть, чтобы они плакали на трагедии. Матери, дочери и любовницы без слез смотрели во французском театре в Петербурге "Меропу", "Антигону" и "Заиру" ¹⁸, в которых еще подвизались Флоридор, Офрен ¹⁹ и Лa Гюс.

В русских женщинах мало семейных добродетелей; они не способны к порядку и экономии, столь необходимым для женщин среднего уровня. Они [146] очаровательны в обществе, но мало склонны к хозяйству и способны скорее доставлять удовольствие многим, чем сделать счастье одного. Красота молодых дам еще больше подчеркивается достоинствами, воспитанными роскошью, и очаровательными талантами, развивающимися благодаря свойственной им непринужденности. Обыкновенно они хорошо знают языки, и многие из них свободно владеют тремя или четырьмя.

Те из них, которые тщательно воспитаны в здоровой семейной обстановке под руководством умной гувернантки или почетной матери, развивавшей в них хорошие наклонности и подавлявшей порочные, и особенно те, которые развивали себя чтением или путешествиями, — достойны занять одно из первых мест среди милых женщин Европы и напоминают блестящих женщин Франции. Но это редкие цветы, распускавшиеся в тиши. Они подвергаются ожесточенным нападкам суеверных, завистливых клеветников. Случается, что они не выносят пытки, в которую повергает их болтовня кумушек-соотечественниц, и создают себе отдельный кружок из избранных женщин, и особенно из иностранцев, но это только удваивает ненависть и гонения на них.

5. ВОСПИТАНИЕ

<...> Люди со средствами обычно вверяют воспитание детей своих особым гувернерам, известным в России под презрительным прозвищем учителей, преподавателей. Большинство гувернеров — иностранцы, преимущественно французы и швейцарцы. Немцы, несмотря на свои достоинства и педагогическую эрудицию, не могут конкурировать с ними, так как характером не сходятся с русскими; попытки же некоторых родителей взять гувернеров из соотечественников, кончивших Московский университет или петербургские институты, кончились весьма плачевно. Здесь уместно вспомнить знаменитый ответ греческого философа. Кто-то сказал ему". На те деньги, которые ты с меня спрашиваешь за воспитание сына, я куплю хорошего раба, который и дома воспитает его". — "Покупай раба, — ответил философ, — их с твоим сыном станет двое".

Просвещению России больше всего способствовали те самые учителя, над которыми потешаются легкомысленные люди и про подозрительность которых старательно нашептывают всем старые матроны. Они-то и обучали русских в розницу, одного за другим. На них лежала обязанность знакомить Россию с философией, моралью и добродетелью и хоть отчасти распространять там просвещение, о внушении любви к которому, как мы видели, вовсе не заботилась православная церковь. В дальнейшем же единственным наставником молодежи делается полковник, который, как и церковь, мало вмешивается в вопросы образования. Начиная со знаменитого Лефорта ²⁰, внушившего Петру I любовь к ученью, и кончая последним писцом французского прокурора, преподающим спряжение [147] нескольких глаголов на родном языке, все это и есть те самые учителя, которые развили у русских и вкус, и знания, и таланты до такой степени, что многими из них восхищались даже за границей. Как это ни грустно, но среди домашних воспитателей, работающих над созданием новых людей, встречаются недостойные этого звания: их безнравственность и невежество бросают тень на всех и делают учителей всеобщим посмешищем. Впрочем, теперь такие воспитатели уже с трудом находят места, разве где-нибудь в глухой провинции у старозаветных, добрых россиян, которые воображают, что дети их хорошо воспитаны, если говорят на иностранном языке. В Петербурге же стали гораздо разборчивей в выборе гувернеров, и среди них встречаются уважаемые и действительно достойные люди. В России это был единственный класс, не исключая и академиков, который немного занимался наукой и литературой. Такие люди, как Брюкнер у князя Куракина, Гранмон (Gianmont) у княгини Долгорукой, Линдквист (Lindqwist), аббат Николь ²¹ (Nicole) и некоторые другие, занимавшие более скромные места (господин Брюкнер получил тридцать пять тысяч рублей за четырнадцать лет, посвященных воспитанию молодых князей Куракиных, а Гранмон — двадцать пять за воспитание князей Долгоруких.), с честью и успешно исполняли свои обязанности, отдавшись им по призванию и неся их с полным достоинством.

Богатые русские вельможи, занимающие значительные должности, не вмешиваются в воспитание детей своих: они либо слишком невежественны для этого, либо всецело поглощены игрой и интригами; а так как в России мало гимназий и университетов, они пришли к разумному решению: выбрав человека, они передают ему свои родительские обязанности и власть. Но разборчивость при выборе гувернера проявляли только наиболее образованные. Впрочем, редкий гувернер настолько лишен здравого смысла и бесчестен, чтобы злоупотреблять своими обязанностями; воспитатель находится в самом выгодном положении по отношению к своему ученику. Он всем сердцем стремится обучить его, наставить, привязаться к нему и его заставить полюбить себя. Если же он у хороших, зажиточных людей, ему нечего жалеть о потере десяти-двенадцати лет жизни — судьба его обеспечена (русские подражают французским вельможам и английским богачам: гувернеры, уезжая, получают пожизненную пенсию иди, оставшись а России, должности и чины. Так, по крайней мере, поступают те, кто не считает своих наставников первыми слугами.). Часто он становится настоящим другом и всегда руководителем своего питомца. Собственная выгода побуждает его развивать в ученике благородные, справедливые чувства и прививать ему любовь к наукам, что гораздо важнее преподавания их первооснов. Таким образом, большинство русской молодежи проводит юность в обществе иностранца, ставшего для них вторым отцом; справедливая благодарность к нему сохраняется в душе всякого от природы хорошего молодого человека. <...>

В таком иностранном воспитании есть один недостаток, не вредный, впрочем, для России. Почти все русские, под влиянием воспитателей-французов, с детства [148] проникаются любовью к Франции; ее язык, ее историю они знаю лучше своих; не имея настоящей родины, они и сердцем и воображением начинают считать Францию таковой. <...> Ведь они узнают Францию только с хорошей стороны, какой она кажется издали, когда об ней тоскуешь. Они смотрят на нее как на родину вкуса, вежливости, искусства, утонченных удовольствий и любезных людей; они смотрят на нее как на пристанище свободы и разума, как на очаг священного огня, у которого и они когда-нибудь зажгут факел, который осветит их темную родину. Французские эмигранты, добравшиеся в своем изгнании до страны современных киммерийцев ²², были очень удивлены, когда встретили там людей, более них самих осведомленных в делах их родины, ибо среди русской молодежи многие размышляют над Руссо и изучают речи Мирабо, эмигранты же ничего не читали, и весь идейный багаж их состоит из одних предрассудков. Оказалось, что многие русские знают Париж лучше тех, кто всю жизнь шатался по его улицам. Вообще надо заметить, что русские очень способны и обладают поразительной легкостью восприятия, поэтому в науках они делают очень быстрые успехи. Русские же дети самые милые и занятные. Законченное домашнее воспитание часто дает молодым людям более широкие и систематические познания, чем немецкие университеты своим питомцам; к тому же русские всегда умеют блеснуть своими познаниями. Но эти ранние цветы часто не дают плодов: русские редко путешествуют, как Анахарсис ²³, а возвращение на родину становится для большинства не только концом учения, но даже и всех стремлений к наукам и литературе.

Против течения могут плыть только сильные духом да те, кто увлечен прелестью философии или очарованием истинной славы, потому что познания, которым якобы покровительствует самодержавие, в конце концов влекут за собой лишение придворных должностей и почестей. Так европейские нравы и даже самый характер Екатерины были в постоянном противоречии с варварскими формами и направлением, раз навсегда данным русскому правительству; его реакционность разрушила все, что вносилось гуманностью и философией. Деспотизм требует постоянного самоотречения и даже отказа от просвещения, которому он порой покровительствует. Итак, влияние иностранных преподавателей на характер и нравственность русских постоянно тормозится предрассудками и другими почти непреодолимыми препятствиями: но это влияние постоянно и непрерывно, оно незаметно проникает в души, и медленные, как ход времени, результаты его делаются еще более верными. Молодая русская знать, может быть, самая образованная и философски развитая во всей Европе; впрочем, в воспитании только что произошла контрреволюция: движение человеческого разума в России пошло вспять со времен торжества свободы, а особенно с начала мрачного царствования Павла и приезда эмигрантов. Теперь большинство учительских мест занимают рыцари, графы, маркизы и священники, ибо с эмигрантами случилось то же, что когда-то произошло с колонистами, [149] вызванными Екатериной для обработки русских пустынь ²⁴: все грамотные бросили поля и пошли в преподаватели. Теперь это вряд ли долго протянется: господа эмигранты под влиянием нового занятия либо станут мыслителями, либо быстро бросят его. Став учителем, почти неизбежно остепеняешься: все то, что ежедневно слышишь, видишь и испытываешь в России, говорит гораздо убедительнее в пользу свободы, чем все победы и все красноречие французов. Какой-нибудь Монморанси ²⁵, сделавшись учителем, наверно, превратится в демократа.

В книге "Путешествие двух французов по России" ²⁶ встречаются очень странные рассуждения об учителях. Автор удивляется, что они, будучи почти поголовно демократами, живут в свое удовольствие в домах больших бар, и издевается над ними зато, что они не отказываются от этого, чтобы пожертвовать жизнью свободе. <...>

Теперь его Московское величество старается смешными, тираническими, но достаточно последовательными мерами воспрепятствовать всяким сношениям Европы с его благословенным государством, благодаря чему остановилось или, по крайней мере, замедлилось развитие человеческого разума в России. Никогда Петр I не заботился так о реформировании и просвещении своего государства, как теперь старается Павел о прекращении доступа всякого света к своим киммерийцам.

Если бы собрать все указы Павла с момента его воцарения, то вышел бы самый смешной кодекс, когда-либо виданный Европой. В конце концов он запретил своим подданным, особенно лифляндцам и курляндцам, посылать детей учиться в Германию, где они наберутся развращающих принципов. Он призывает всех вернуться из иностранных университетов под угрозой конфискации имущества (в Лейпциге было тридцать семь студентов, а в Иене — шестьдесят пять из подданных царя: они спешно уехали в силу этого указа.); он обещает дать разрешение на учреждение университета в своих немецких провинциях, где молодежь будет проходить важнейшие науки. А пока этот университет будет основан под его покровительством, пока последователи Канта ²⁷ удалятся из Германии, чтобы тут почерпнуть более блестящие философские истины, — финны, эстонцы, латыши и курляндцы остаются без всякого образования, потому что в их обширных провинциях нет даже начальных школ. Верх премудрости Павла проявился в запрете давать иностранцам судебные должности и приходы. Но он идет еще дальше и одним указом запрещает всякому иностранцу въезд в свои владения без специального разрешения его величества; и в том, что именной указ этот не был даже опубликован, сказалось истинное варварство. Иностранные купцы, имеющие собственность в России, молодые люди, приглашенные туда, — все арестованы на границах или на привезших их кораблях и отправлены обратно, причем они понесли большие расходы и претерпели все опасности дальнего пути.

Другим указом запрещается чтение всяких печатных произведений на французском языке; указ этот наполнен бранью против Франции и даже против [150] дружественных ей держав. Ни одна газета не попадает в Россию без просмотра и штемпеля цензурного комитета, и всякому, кто бы ни получил почтой ли, курьером или путешественником газету либо другое печатное произведение, вменяется в обязанность немедленно представить его в эту цензуру под страхом наказания, грозящего всякому мятежнику. <...>

Надо заметить, что в царствование Екатерины в течение некоторого времени Россия была единственным государством Европы, где не было запрещено французское печатное слово. После того как "Moniteui" ²⁸ несколько раз прошелся насчет императрицы и особенно Павла и его двора, Екатерина приказала, чтобы перед рассылкой его представляли ей на просмотр. Через несколько недель ей попалась там статья, в которой ее называют северной Мессалиной и т.п. "Так как это касается лично меня, пусть рассылают", — сказала она, прочтя статью. Интересно то, что, в то время как французские газеты, кокарды, песни были изгнаны у всех наименее варварских народов, в то время как в Турине арестовали поющих Са ira ²⁹, а в Англии наказывали птицеловов, птицы которых повторяли эти слова, в Вене же просто запрещалось говорить по-французски, — русское правительство стояло выше этих мелких розысков, а ученики полковника Лагарпа распевали во дворце царей песни свободы. Один из них носил в кармане национальную кокарду, с торжеством показывая ее и дразня ею самых трусливых вельмож. Только после смерти Людовика XVI и убийства Густава III, Екатерина, потрясенная ужасом, стала поддаваться наущениям своих подлых фаворитов и осаждавших ее эмигрантов; только тогда она проявила осторожность, подчеркнувшую ее страхи, угрызения совести и дряхлость. (В доказательство благородной беспечности Екатерины приведем следующий факт. Воспитателем у камергера Салтыкова в Петербурге был брат знаменитого Марата ³⁰. Осуждая неистовства брата, он все же не скрывал от друзей своих республиканских чувств. Он мирно жил и порой сопровождал даже своего ученика ко двору. Однако же после смерти короля, опасаясь оскорблений из-за имени своего, он испросил у Екатерины разрешения переменить его и назвался Будри по месту своего рождения.). <...>

6. ВШИ И ДАМЫ

Наличие вшей — явление самое обыденное в России, на которое почти не обращают внимания. Паразитов же этих там масса; стоит только иностранцу высадиться в Кронштадте, как он мгновенно покрывается ими. С одной стороны, климат, а с другой — пища и одежда русских обусловливают эту напасть.

На севере крестьяне, солдаты и матросы часть года носят почти невыделанную овчину, заменяющую им и белье, и платье, и одеяло. Дворяне, благодаря своему образу жизни, претерпевают общие с простым народом неудобства: их постоянно окружает толпа грязных крепостных, весьма нечистоплотно спящих тут же на полу или на мебели; в редком доме помышляют о том, чтобы отвести им [151] отдельную комнату, а еще меньше о том, чтобы дать им постели. Когда проходишь позднее через апартаменты дворца или через залы какого-нибудь большого дома, то приходится осторожно лавировать, чтобы не наступить на ноги слуг, завернувшихся в неизменные овчины и храпящих тут же на паркете: здесь-то в полной безопасности гнездятся и размножаются несносные паразиты.

Приезжая в гости, русские дамы оставляют лакеям в передней свои великолепные черно-бурые, песцовые, горностаевые, куньи и собольи шубы; в ожиданье госпож своих лакеи укладываются на эти шубы. При разъезде они закутывают барынь в драгоценные меха, населенные и кишащие паразитами; поэтому частенько случается видеть, как во время партии виста хорошенькая женщина вынимает дорогую золотую табакерку, нюхает, потом изящно чешет виски, слегка зажимает несколько вшей между пальцев и, положив на эмалированную крышку, давит их ногтем, но еще чаще видишь, как офицеры и вообще светские господа попросту отделываются от паразитов и бросают их тут же на пол, не прерывая беседы.

В связи с этим мне навсегда останется памятным день, когда я представлялся генералу Мелиссино. Окруженный несколькими офицерами своего корпуса, он исследовал только что купленный английский микроскоп. Желая положить в фокус насекомое, генерал обратился к лакею, но не успел он кончить, как у меня на глазах три или четыре добела напудренных офицера, предупреждая слугу, разом поднесли ему свою добычу, так что генерал, затрудняясь выбором, отдал предпочтенье слуге, не отставшему от офицеров и схватившему насекомое у себя за ухом. От изумления я даже не заметил, какая судьба постигла отвергнутых паразитов.

Я говорю об этих особенностях вовсе не с целью вызвать насмешку или презрение к русским. Хотя за двенадцать лет я и заметил, что такие случаи стали встречаться реже, но все же вши не вызывают у русских такого отвращения, как у народов, которые давно уже употребляют белье и не носят мехов. В России еще сохранилась национальная игра, соответствующая ньюмаркетским бегам ³¹, тут в качестве бегунов употребляются вши. В Петербурге и Москве на рынках порой встречаются барышни, которые кладут где-нибудь на лавку круг и сажают в центре вшей; выиграет ставку тот, чей маленький бегун первым дойдет до окружности.

7. ГНУСНЫЕ СПЕКУЛЯЦИИ

Молодой, распутный и развратный офицер екатерининской гвардии К. быстро растратил и проиграл все свое состояние. Чтобы извлечь как можно больше выгоды из последней уцелевшей деревни, он поодиночке распродал все мужское население ее — одних в солдаты, других в услужение; для обработки же земли, его последнего достояния, у него остались одни вдовы и девушки. Наконец, он [152] распродал и старых слуг, воспитавших его и служивших ему с детства. Спустив все, он остался без всяких средств к существованию, кроме поручичьего жалованья и почти ничего не приносившей деревни, где уцелели одни только женщины, старики да калеки. Играть прежнюю роль в Петербурге, сорить там, как раньше, деньгами, ему было уже не по средствам, и вот молодой человек, довольно образованный и умный, сделался мрачен и задумчив. Он углубился в изобретение способа поправить дела свои и, решив, наконец, что выход найден, подал в отставку. Друзья, знавшие, что он разорился, очень удивились его решению. "Товарищи, — сказал он им, — у меня нет никакой надежды на удачу здесь или хотя бы на скорое повышение — мир заключен, а репутация моя испорчена вконец; не только добиться милостей при дворе, но даже удержаться там — я не смогу. Я изобрел способ поправить дела свои и даже разбогатеть. Для этого мне придется уехать в деревню. Расчет мой безошибочен, хотя до сих пор он никому не приходил в голову". Друзья спрашивают его, в чем дело. "Как вам известно, я продал мужчин из своей деревни, там остались только женщины, все больше молодые вдовы, по моей вине, да хорошенькие девки. Мне только двадцать пять лет, я очень крепок, еду я туда, как в гарем, и займусь заселением земли своей и созданием неиссякаемого источника дохода на старость: план этот мне очень по вкусу и вполне подходит к моим потребностям. Через каких-нибудь десять лет я буду подлинным отцом нескольких сот своих крепостных, а через пятнадцать пущу их в продажу. Подумайте только, в какой пропорции будет возрастать мой годовой доход, пока у меня хватит сил и здоровья. Никакое коннозаводство не даст такой точной и верной прибыли. На обработку же земли для прокорма хлебом и капустой всей кучи ребят хватит матерей и калек. Вот увидите, как я со временем разбогатею". Напрасно товарищи его издевались над этой сумасбродной затеей; он вышел в отставку и уехал в деревню с твердым намерением осуществить ее. С тех пор прошло пятнадцать лет, и весьма возможно, что делец этот скоро появится при дворе.

Мне и самому пришлось быть очевидцем почти столь же выгодной и гнусной торговли. У одной петербургской вдовы, госпожи Поздняковой, недалеко от столицы было имение с довольно большим количеством душ. Ежегодно, по ее приказанию, оттуда доставлялись самые красивые и стройные девочки, достигшие десяти-двенадцати лет. Они воспитывались у нее в доме под надзором особой гувернантки и обучались полезным и приятным искусствам. Их одновременно обучали и танцам, и музыке, и шитью, и вышиванью, и причесыванью и др., так что дом ее, всегда наполненный дюжиной молоденьких девушек, казался пансионом благовоспитанных девиц. В пятнадцать лет она их продавала: наиболее ловкие попадали горничными к дамам, наиболее красивые — к светским развратникам в качестве любовниц. И так как она брала до 500 рублей за штуку, то это давало ей определенный [153] ежегодный доход, половина которого по меньшей мере составляла чистую прибыль!

Приходится только изумляться, что подобные спекуляции не участились и не усовершенствовались еще более в тех странах, где их не только допускают, но даже покровительствуют им. Это делает честь нравам и гуманности русских и позорит их правительство.

8. ГОСПОЖА ДИВОВА

Катерина Ангальт-Цербсгская, кажется, изучила жизнь Катерины Медичи ³² и часто применяла ее политику. Бывшей фрейлине, госпоже Дивовой ³³, довольно красивой женщине вольного поведения, дерзкой и умной интриганке, было поручено отправиться в Стокгольм, чтобы там обольстить нескольких сенаторов, опасных для русской партии, и, совершенно устранив короля от его дяди, попытаться подвигнуть его самого стать во главе заговора Армфельда. Госпожа Дивова, урожденная Бутурлина, хорошо известна всему Петербургу. Дом ее, открытый для всех французских эмигрантов, прозвали маленьким Кобленцем ³⁴, и это прозвище осталось за ним. Будучи еще фрейлиной Екатерины, она навлекла на себя унизительную кару и претерпела долгое изгнание; причина этого настолько любопытна, что стоит записать ее среди других анекдотов екатерининского двора.

Забавляясь со своей подругой, графиней Эльмпт ³⁵, она писала сатирические куплеты, осмеивающие императрицу и ее фаворитов, кроме того она нарисовала несколько очень непристойных карикатур, среди них была одна, на которой Екатерина, изображенная в неприличной сладострастной позе, заставляла своего сердечного друга, графиню Брюс, делать перед собой различные телодвижения. На другой, столь же непристойной для восемнадцатилетней барышни, был изображен лежащий на софе Потемкин, а перед ним три его племянницы, тогда девицы Энгельгардт, а теперь графиня Браницкая, княгиня Юсупова и графиня Скавронская ³⁶: казалось, что эти три полуголые богини, жестами и выразительными позами выставляли напоказ свои особые прелести, оспаривали друг у друга победу над своим дядюшкой, этим новым пастухом Парисом ³⁷. Куплеты и рисунки попали в руки Екатерины. В присутствии подруг фрейлины Бутурлина и Эльмпт были высечены до крови и с позором изгнаны от двора. Первая сделалась госпожой Дивовой, вторая, выйдя за господина Турчанинова, тоже вернулась ко двору и немало способствовала повышению в чинах своего супруга, бывшего главным директором императорских зданий.

Комментарии

1. Крайний предел (лат).

2. Фонтенель Бернар Бовье (1657-1757) — французский философ-скептик, автор "Разговоров о множестве миров" (1686).

3. Руссо Жан Жак (1712-1778) — французский писатель и философ. В России среди его сочинений особенной популярностью пользовались: "Рассуждение о том, способствовало ли восстановление наук и художеств к исправлению нравов" (1750), "Рассуждение о начале и основаниях неравенства между людьми" (1755), трактат "Об общественном договоре" (1762), романы "Эмиль, или О воспитании" (1762) и "Юлия, или Новая Элоиза" (1761).

4. Кимбург. — Имеются в виду военные действия на Кинбурнской косе (по другую сторону Днепровско-Бугского лимана, напротив крепости Очаков) в начале второй русско-турецкой войны.

5. ...медлившего в Литве Репнина... — В 1794 г. Н. В. Репнин был назначен главнокомандующим русскими войсками в Польше и Литве, боевые действия он вел медленно и нерешительно, чем вызвал недовольство Екатерины II. Суворов осаждал императрицу и влиятельных вельмож письмами с целью добиться назначения в Польшу, что и было исполнено.

6. Брестская битва — сражение при Бресте 8 сентября 1794 г.

7. Буксгевден Федор Федорович (1750-1811) — граф (с 1797), отличился в походах Суворова; при Павле произведен в генералы от инфантерии.

8. ...молодого Толстого... — Возможно, имеется в виду граф Петр Александрович Толстой (1761-1844), в 1799 г. генерал-адъютант.

9. В Пруссии об них до сих пор сохранилась добрая память... — Речь идет о военных действиях России на территории Пруссии в ходе Семилетней войны (1757-1762).

10. ...лафонтеновасий ваятель... — Имеется в виду персонаж басни "Ваятель и статуя Юпитера" (кн. 9, VI).

11. Те Dеum. — Массон изменяет начальные слова благодарственной молитвы "Те Deum laudamus" ("Тебя, Бога, хвалим") так, что получается "Те Deam", то есть "Тебя, Богиню". Эта острота, по наблюдению В. М. Живова и Б. А. Успенского, восходит к письмам Вольтера к Екатерине от 17 и 30 октября 1769 г. (Живов В. М., Успенский Б. Л. Царь и бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 119-120).

12. Платон Левшин (1737-1812) — в 1763-1773 гг. законоучитель великого князя Павла. С 1775 г. — митрополит Московский; историк церкви и духовный писатель.

13. Самборский Андрей Афанасьевич (1732-1815) в 1765г., по окончании Киевской семинарии, был по приказанию Екатерины отправлен в Англию для изучения агрономии. В 1769 г. ненадолго приезжал в Россию для принятия священнического сана, после чего до 1779 г. был священником русской церкви в Лондоне. По возвращении в Россию был сделан протоиереем собора в г. Софии близ Царского Села. В 1782 г. в звании духовника сопровождал великого князя Павла Петровича и Марию Федоровну в их путешествии по Европе. В 1784 г. назначен законоучителем и преподавателем английского языка к великим князьям Александру и Константину, при которых состоял до 1793 г., потом стал духовником великих княжон. Со старшей из них, Александрой Павловной, уехал в 1799 г. в Венгрию и находился при ней до самой ее кончины в 1801 г. В 1797 г. Самборский управлял школой земледелия близ Царского Села; его интерес к агрономии и желание приобщить русских к заграничному опыту нашли выражение, в частности, в написанной им книге "Описание практического английского земледелия" (М., 1781). "<...> Живя часто и подолгу за границею, где <...> наше духовенство носило обыкновенное светское платье и брило бороду, о. Самборский привык к этому костюму и не изменял его даже и в России, тем более, что императрица Екатерина не только позволила, но даже повелела ему носить таковой костюм и брить бороду, когда он оставался в России" (О жизни протоиерея А. А. Самборского. СПб., 1888. С. 15).

14. Эней — герой греческой и римской мифологии; один из защитников Трои. В последнюю ночь перед падением города получил от богов повеление покинуть его. Священные изображения троянских богов (в том числе и пенатов, покровителей домашнего очага) сопутствовали Энею в его скитаниях до тех пор, пока не получили нового пристанища на итальянской земле.

15. Дашкова Екатерина Романовна, урожденная графиня Воронцова (1743/17447-1810), принимала деятельное участие в июньском перевороте 1762 г.; в 1783-1796 гг. — директор Академии наук и президент Российской академии. Во время заграничных путешествий (1770-1771, 1775-1782) встречалась со многими европейскими знаменитостями, в том числе и с Вольтером.

16. Томирис (Томириса) — царица массагетов (VI в. до н.э.), победившая и убившая царя Кира Старшего в войне, которую он предпринял против массагетов. Вольтер намекал на участие Дашковой в перевороте 1762 г.

17. Мусин-Пушкин Валентин Платонович (1735-1804) — генерал-аншеф, фельдмаршал; командовал войсками в Финляндии во время русско-шведской войны 1788-1790 гг. Его жена — Прасковья Васильевна, урожденная княжна Долгорукова (1754-1804).

18. "Меропа" (1743) и "Заира" (1732) — трагедии Вольтера, "Антигона" — трагедия Софокла (ок. 442 до н.э.) или, скорее, В. Альфьери (1783).

19. Флоридор. — Возможно, Массон говорит об известном французском актере (настоящее имя Жозиас де Сулас, 1608-1671). Офрен (Жан Риваль, 1728-1804) дебютировал в Comedie Francaise, по приглашению Екатерины приехал в Россию. С 1785 г. играл в петербургской французской придворной труппе.

20. Лефорт Франц Якоб (1658-1699) — женевец, друг Петра I. В России с 1675 г.; генерал-адмирал, командовал флотом в Азовских походах.

21. Николь Шарль Эжен (1758-1835) — французский педагог, содержатель пансиона в Петербурге; в 1816-1826 гг. заведовал лицеем Ришелье в Одессе.

22. Киммерийцы — древний кочевой народ, обитавший в Северном Причерноморье и в VII в. до н.э. захвативший Малую Азию. В мифологических представлениях о киммерийцах обычно упоминается их родина — страна, лишенная солнечного света.

23. Анахарсис — скиф, герой романа Жан Жака Бартелеми "Путешествие молодого Анахарсиса по Греции". Впоследствии — нарицательное имя любознательного юноши, который с целью образовать себя и приобрести новые впечатления странствует от одного великого мужа к другому.

24. ...с колонистами, вызванными... для обработки русских пустынь... — Автор упоминает о немцах, которые по приглашению Екатерины начали массово селиться в России в последней четверти XVIII в.

25. Монморанси — французский аристократический род.

26. "Путешествие двух французов по России" — Имеется в виду сочинение Фортиа де Пиль "Путешествие двух французов по северу Европы — Германии, Дании, Швеции, России и Польше, совершенное в 1790-1792 годах" (Париж, 1796). Третий том этой книги целиком посвящен России: автор описывает путь из Петербурга в Москву, достопримечательности обеих столиц; в конце приложен краткий французско-русский разговорник.

27. Кант Иммануил (1724-1804) — немецкий философ.

28. "Moniteur" — "Le Moniteur universel", или "Gazette Nationale", газета, основанная в 1789 т. для публикации дебатов в Парижской ассамблее.

29. Ca iга ("так пойдет" — фр.) — революционная песня, сочиненная в 1792 г. Ладре на музыку Бекура. Ею парижская толпа сопровождала казни аристократов.

30. ...брат знаменитого Марата. — Марат Жан Поль (1743-1793) — французский политический деятель, один из вдохновителей революционного террора. Его брат (1756-1821), проживавший в России с 1784 г., в 1793 г. получил высочайшее разрешение переменить свою фамилию. В 1811-1821 гг. Давид Иванович де Будри был профессором французской словесности в Царскосельском Лицее.

31. Ньюмаркет — город в Англии, в 13 милях от Кембриджа. С конца XVI в. известен как место проведения традиционных скачек; в правление Карла I (1625-1649) был учрежден кубок Ньюмаркета.

32. Медичи Екатерина (1519-1589) — французская королева, жена Генриха II. Обнаруживая религиозную нетерпимость, она была вдохновительницей убийств протестантов в Варфоломеевскую ночь (с 13 на 24 августа 1572 г.).

33. Дивова Елизавета Петровна, урожденная графиня Бутурлина (1762-1813) — жена Адриана Ивановича Дивова, камергера, тайного советника.

34. Кобленц — город в Пруссии, при слиянии рек Рейна и Мозеля. После 1789 г. сделался центром французской дворянской эмиграции, местом пребывания братьев казненного Людовика XVI. В 1794 г. был занят революционными войсками; после 1814 г. отошел к Пруссии.

35. Фон Эльмпт Софья Ивановна — жена Петра Ивановича Турчанинова (1746-после 1823), по рекомендации Потемкина ставшего статс-секретарем императрицы по военным делам, генерал-поручика.

36. Энгельгардт Екатерина Васильевна (1761-1820/1829?) в первом браке была замужем за графом Павлом Мартыновичем Скавронским (1757-1794); ее сестра Татьяна (1767-1841) — за князем Николаем Борисовичем Юсуповым.

37. Парис — в греческой мифологии троянский царевич, разрешивший спор о красоте между тремя богинями — Герой, Афиной и Афродитой — в пользу последней, что и привело в конце концов к Троянской войне.