ШАРЛЬ МАССОН

СЕКРЕТНЫЕ ЗАПИСКИ О РОССИИ

ВРЕМЕНИ ЦАРСТВОВАНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II И ПАВЛА I

MEMOIRS SECRETS SUR LA RUSSIE, ET PARTICULIEREMENT SUR LA FIN DU REGNE DE CATHERINE II ET LE COMMENCEMENT DE CELUI DE PAUL I

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ВОСШЕСТВИЕ НА ПРЕСТОЛ ПАВЛА

Поведение и планы Екатерины в отношении сына. — Он провозглашен императором. — Его первые шаги в этом качестве. — Погребальные почести, возданные им отцу и матери. — Суровые меры, примененные к гвардии. — Вахтпарад Милости и опалы. — Его занятия. — Запрещение круглых шляп и русской упряжи. — Варварский этикет: его смешные и ужасные следствия. — Перемены по военной и гражданской части. — Крестьяне. — Солдатомания. — Канцелярия для принятия прошений. — Финансы. — Камердинер-фаворит.

Тягчайшим из преступлений, совершенных Екатериной после того, как она умертвила своего мужа и Ивана и захватила престол, вероятно, было ее обращение с сыном. Жена-убийца, без сомнения, не могла быть хорошей матерью, но она должна была, по крайней мере, внимательнее относиться к юному великому князю, от имени которого тридцать пять лет правила Россией ¹. В детстве он обещал качества, которые она задушила дурным обхождением с ним. Он был умен, имел деятельный характер, расположение к знаниям; в нем жило чувство порядка и справедливости. Все это погибло, так как не имело возможности развиваться. Она нравственно убила своего сына после того, как долгое время колебалась, не должна ли она развязаться с ним в самом деле. Ненависть, которую она к нему испытывала, — единственное доказательство того, что он сын Петра III (при русском дворе широко распространено мнение, что Павел — сын Салтыкова, одного из первых фаворитов Екатерины. Во внешнем его облике нет ни единой черты сходства с Петром III, но еще меньше он похож на мать: он имел несчастие быть отвергнутым одним и презираемым другою.), и доказательство весомое. Она не могла его выносить, держала вдали от себя, окружала шпионами, притесняла и унижала во всем, и в то время, когда ее временщики, зачастую бывшие моложе ее сына, правили Россией и утопали в роскоши, он жил в уединении, в ничтожестве, не знача ничего и [76] нуждаясь в самом необходимом. Она добилась того, что озлобила его, сделала недоверчивым, угрюмым, странным, подозрительным и жестоким. Какова же должна быть вина матери, если она в конце концов вызывает ненависть и презрение у собственного ребенка! А какое же иное чувство могла ему внушать убийца его отца и захватчица его прав, которая у него на глазах меняла целый полк фаворитов, по очереди делавшихся его угнетателями? Не довольствуясь тем, что он лишен ее нежности и тех преимуществ, которыми он должен был пользоваться как сын, она захотела отнять у него также все права и удовольствия отца. Его жена почти ежегодно приезжала родить в Царское Село и оставляла здесь своих детей в чужих руках. Они росли под присмотром Екатерины, и ни отец ни мать не оказывали ни малейшего влияния на их воспитание, не имели никакой власти над их поведением. В последнее время они жили по целым месяцам не видясь с родителями. Вот как старались извратить сердца этих детей, которые едва знали тех, кому были обязаны жизнью. В этом, однако, Павел перестает внушать интерес и начинает вызывать негодование и презрение; он уже не кажется робким и почтительным сыном, становясь лишь трусливым и глупым отцом. Как человек может быть настолько подл, чтобы не посметь настаивать на исполнении своих священных отцовских прав? Как же у него не хватило мужества сказать матери: "Вы владеете моей короной — сохраняйте ее, но отдайте мне моих детей! оставьте мне, по крайней мере, ту отраду, на которую вы не заритесь даже у своих последних рабов!" О! тот, кто не нашел в своем сердце достаточной твердости, чтобы заговорить таким языком и поступать соответствующим образом, не является добрым сыном: это бесчувственный отец или трус; это раб, и, сделавшись господином, он сможет быть только тираном (совсем не так трусливо вел себя герцог вюртембергский ², брат нынешней императрицы. Когда Екатерина пожелала завладеть его детьми, он заявил, что умрет прежде, нежели их отдаст: довести его до отчаяния не посмели, и он уехал с ними.).

Смерть застигла Екатерину врасплох. Для тех, кто знал ее двор и ненависть, к несчастью, столь прочно установившуюся между матерью и сыном, было очевидно, что она жаждала назначить себе другого преемника. Ужас, охватывавший ее при мысли о собственной кончине и закате ее царствования (этого она страшилась более всего), и смерть Потемкина (многие были убеждены, что она намеревалась опереться на Потемкина, чтобы лишить наследства Павла. Александр был бы провозглашен царевичем в то самое время, что Потемкин — властелином Тавриды.) помешали ей осуществить этот проект, пока для этого еще оставалось время, или же утвердить его посредством завещания. Молодость великого князя Александра и еще более доброта его ума и сердца были другим препятствием на пути воплощения ее замысла. Между тем ее особенная [77] любовь к этому юному великому князю, достойная, без сомнения, более чистого источника, была всем известна, а разговоры, которые она вела с ним наедине, стали частыми и таинственными. Вероятно, окружавшим его удалось бы наконец задушить в нем все естественные чувства, извратить его совесть и разум и принудить его нечувствительно для него самого сыграть постыдную роль в интриге, затеянной против его отца. С тех пор, как его покинул Лагарп ³, как ему дали собственный двор и удалили от него нескольких достойных особ, его окружение было наихудшим, а он — самым праздным из принцев. Он проводил дни наедине со своей молодой супругой, слугами или в обществе бабки; он жил более праздно и замкнуто, чем наследник султана, запертый в серале. Такая жизнь под конец свела бы на нет все его превосходные качества. Если бы он пожелал, если бы Екатерина могла вымолвить перед смертью одно только слово, то Павел, по всей видимости, не царствовал бы. Он был ненавистен и страшен для всех его знавших, и кто бы поддержал его? На какие права он сослался бы? (Я хорошо знаю, что Павел был объявлен цесаревичем, или наследником престола. Но к какому праву можно воззвать в государстве, которое не признает никаких прав? К праву рождения? Оно у Павла сомнительно, и в соответствии с принципом первородства на престал был бы призван брат Ивана III ⁴. К народу? Для этого нужно обратиться к нему с вопросом. К небу? Нужно заставить его заговорить, а оно, по-видимому, подает голос только после того, как событие уже произошло.

Павел решил устранить неразбериху, царившую в порядке наследования престала, обнародовав при своем короновании акт ⁵, который он составил вместе с женой в форме завещания. Он датирован 1788 годом, то есть тем временем, когда Павел оставался только великим князем и ничем не мог распоряжаться. 1788 год был порой величайшего могущества Потемкина Понятно, что Павел ожидал тоща какого-нибудь несчастного случая, почему и сделал эти распоряжения: тогда стоял вопрос о лишении его титула наследника и о разделе империи между его старшим сыном и Потемкиным.

В этом документе Павел, будучи всего лишь великим князем, присваивает себе то же самое право, которое первым узурпировал Петр I, — право назначать себе преемника. Он завещает империю своему старшему сыну и его потомкам по мужской линии; потом, с их пресечением, — своим младшим сыновьям и их мужскому потомству; при отсутствии таковых потомки по женской линии должны были наследовать согласно установленному Павлом порядку. Он старался предусмотреть и разрешить все затруднения, которые только могли возникнуть до скончания веков.

Сын наследует отцу по естественному праву, но император не может иметь права назначать себе преемника и завещать государство как поле. Предположим, однако, что такая власть была, по милости Божьей, дарована русским самодержцам. Каким же образом кто-то один из них может отобрать ее у всех остальных или ограничить, назначая преемника своему преемнику? Разве Александр или Константин не будут наделены той же властью, что и Павел? Не будет ли преступлением по оскорблению величества предполагать такое? Вот затруднения, которые вырастают перед теми, кто основывается на заблуждениях и предрассудках и презирает неотъемлемые права народов и природы. Законы, которые они выдумывают, опираются только на силу и перестают действовать с ее исчезновением. По прошествии ста лет русский самодержец не станет рыться в писанине Павла для того, чтобы узнать, что ему делать. Но, может быть, еще до этого случатся события, которые напомнят русским о более простых и ясных идеях.) Если русские не имеют никакого прочного права, то их самодержцы обладают им еще в меньшей степени: со [78] времен Петра I, присвоившего себе привилегию назначать своего преемника, царский престол почти всегда был занят только узурпаторами, которые свергали один другого еще более жестоко и бессмысленно, чем преемники Оттоманов. Екатерина I становится императрицей, потому что Меншиков имеет смелость так ее назвать ⁶ (по этому поводу насмешливо говорят, что торговец пирожками провозгласил служанку императрицей всея Руси) (вот каково на самом деле происхождение тех, кто им кичится! И Мария, не считая Голпггинский и Вюртембергский дома достаточно знатными, желает, чтобы ее сыновья именовались Романовыми.). Петр II царствует по завещанию ⁷. Анна была избрана Советом ⁸, Сенатом и армией. Иван делается императором в силу указа. Елизавета провозглашает в своем манифесте, что она восходит на престол своего отца, потому что этого желает народ и из-за этого бунтует гвардия; на этом основании она осуждает младенца-императора на вечное заключение, и его семья, столь же невинная, как и он, подвергается той же участи! (Если можно наследовать трон на началах справедливости, то братья несчастного Ивана III, один из которых до сих пор томится в какой-то башне в Ютландии, — истинные наследники русского престола. Постыдно, что король Дании держит в неводе узника русских узурпаторов.) Петр III царствует по милости Елизаветы. Он низложен и задушен своей супругой Екатериной II, которая, стремясь найти надежнейшие оправдания для совершенного ею преступления, при своем восшествии на русский престол объявляет, что ее призывает сюда сам Господь Бог (Боже, как дела Твои прекрасны! Как дорога, которой Ты ведешь праведников, приятна и верна! Впрочем, родословное древо Петра I, по которому можно судить о порядке и правах этого нелепого ряда самодержцев, под рукою. И все это произошло менее, нежели за сто лет! И это в наш век!). Убийца собственного мужа, она велит умертвить еще и императора Ивана, и дочь Елизаветы ⁹, своей благодетельницы. Одно только Марокко может явить миру такие отвратительные летописи, полные крови и варварства, — с тем, однако, различием, что здесь столь чудовищную роль играют не дамы (и при этом дворе, бывшем недавно свидетелем стольких злодеяний; при дворе, который только что видел, как отец истязал сына, а жена задушила мужа, не считая убиенных императоров и отравленных великих княгинь; при этом дворе говорю я, теперь изображают великий ужас при виде кровавых сцен французской революции. Царица, у которой руки обагрены кровью двух государей, из которых один был ее мужем, а другой — ребенком, выказала судорожный гнев, взрыв святого негодования, когда узнала, что французы умертвили короля и держат его семейство взаперти в Тамиле! ¹⁰ По отношению к этому несчастному королю, по крайней мере, была соблюдена некоторая формальность. Но Петр! но Иван, невинный Иван!). Сын, который столкнул бы с престола отца, не мог бы ничего прибавить к ужасу, внушаемому этими изощренными злодействами деспотизма: но, по счастью, внезапная смерть Екатерины предупредила новые жестокости. Страшный крик, который она испустила, отдавая Богу душу, провозгласил Павла императором и самодержцем всея Руси. Его жена первая упала к его ногам и вместе с детьми изъявила ему свою нижайшую покорность. Он поднял ее, обнял ее и детей и всех заверил в своем [79] благоволении, отеческом и императорском. Придворные, все начальники департаментов, армейские генералы и все, кто при этом присутствовал, вслед за тем пали ниц и принесли ему присягу в соответствии со своим чином и старшинством. Гвардейский отряд, приведенный под стены дворца, офицеры и солдаты, спешно прибывшие из Павловска и Гатчины, клялись Павлу в верности. Начальники различных коллегий примчались сюда, чтобы также принести присягу: император сам отправился в Сенат ее принимать, и эта достопамятная ночь прошла без малейшего беспорядка или замешательства. На следующий день Павел повсеместно был провозглашен императором, а его сын Александр — цесаревичем, или предполагаемым наследником престола. Таким-то образом после тридцати пяти лет гнета, лишений, оскорблений и презрения сын Екатерины в возрасте сорока трех лет очутился наконец хозяином самого себя и всей России. Его первые поступки, которых особенно страшились, казалось, опровергали сведения, имевшиеся о его жестком и капризном характере. С давних пор он страдал от злоупотреблений и беспорядков двора; он прошел школу несчастий — то горнило, где очищаются великие души и выдыхаются мелкие. Сторонний наблюдатель и судья дел, намерений и поведения своей матери, он имел в распоряжении тридцать лет досуга, чтобы в мелочах продумать, как он будет себя вести, когда займет ее место. Поэтому оказалось, что в его портфеле имелось множество совершенно готовых законов, которые требовалось только привести в исполнение с удивительной быстротой (его приближенные с давних пор имели особенный военный устав, который он ввел в обиход в Гатчине и Павловске; теперь он в мгновение ока сделался законом для всей русской армии.).

Будучи очень далек от того, чтобы следовать той манере поведения, коей придерживалась его мать по отношению к нему, он с самого начала окружил себя сыновьями, вверил каждому из них по гвардейскому полку и назначил старшего военным губернатором Петербурга, то есть дал ему ответственное место, обязывавшее молодого великого князя постоянно находиться подле отца. Его первые поступки по отношению к императрице, участь и положение которой внушали сожаление, изумили и очаровали всех: он вдруг изменил свое обращение с ней, выделил ей значительные средства, пропорционально этому увеличил также доходы своих детей и вообще осыпал императорское семейство ласками и щедротами (Бобринский, сын Екатерины и Орлова, удаленный в Ревель за разного рода выходки, был даже призван ко двору, сделан майором конной гвардии; царь Павел обходился с ним как с братом, но недавно подверг его опале.).

Его обхождение с фаворитом отличалось таким же благородством. Он, казалось, был тронут его отчаянием и признателен ему за привязанность, которую тот выказывал его матери: в лестных выражениях утвердил его во всех должностях и [80] промолвил, вручая ему жезл, являющийся знаком отличия дежурного генерал-адъютанта: "Продолжайте исполнять эти обязанности около тела моей матери; надеюсь, что вы будете служить мне так же верно, как служили ей".

Министры и начальники департаментов были также оставлены в должностях и осыпаны похвалами, а самые влиятельные — еще повышены в чинах и получили новые награды.

В первом указе, им изданном, говорилось о мирных намерениях; этот акт должен был в особенности привлечь к нему дворян: недавно объявленный Екатериной рекрутский набор, который должен был коснуться каждого сотого крестьянина, был отменен этим распоряжением Павла (это было сделано только ради того, чтобы подольститься к дворянству, владевшему крепостными; через несколько месяцев он обнародовал ровно такой же указ.).

Всякий час и миг возвещали мудрую перемену, справедливую кару, заслуженную милость: двор и город остолбенели от изумления. Если бы не политика, не страх, не радость продиктовали Павлу его первые шаги, то можно было бы подумать, будто он способен (на два-три часа) подавить злоупотребления и навести порядок. В обществе начинали полагать, что ошибались насчет его характера, что долгая и печальная опека над ним не до конца испортила его. Все видели, что счастливо обманулись в своих ожиданиях, и поступки императора заставили в этот момент забыть о поведении великого князя; но он должен был скоро о нем напомнить. Однако задержимся еще на минуту на тех слишком недолгих надеждах, которые он подал своей империи.

Два первых политических шага Павла внушили доверие к нему, подкупили дворян и на время устранили два ужасных бича, которые Екатерина, умирая, по-видимому, завещала России, — войну и государственное банкротство. Она решилась, наконец, открыть военные действия непосредственно против Франции, помогая императору и напав на Пруссию (такой проект у Екатерины, несомненно, был, она хотела при помощи пушек оттеснить короля Пруссии к берегам Рейна. Чтобы заставить его почувствовать безусловную необходимость вернуться к коалиции, она разжигала мятежи в Пруссии, Данциге и Силезии.), вследствие чего обнародовала указ о наборе ста тысяч рекрут. Так как государственная казна была пуста, а число ассигнаций умножилось до такой степени, что им угрожала их судьба во Франции (они потеряли в это время 60% цены.), она пожелала сразу удвоить их стоимость, давая каждой монете двойную цену по сравнению с действительной. Павел отменил две эти пагубные меры, которые уже приводились в исполнение. Таким же образом он разорвал договор о субсидиях, заключенный с Англией: не потому, что желал, как об этом распространялись слухи за границей, признать ненавистную французскую республику, но по той причине, [81] что его императорская гордость была справедливо оскорблена предложением состоять, подобно маленькой державе, на жалованье у Питта, продавая ему русскую кровь. Павел наверняка был бы склонен проливать ее во имя восстановления французской монархии; но он окажется так благороден, что отдаст ее даром, когда сочтет нужным (говорят, однако, что в настоящее время он забирает большие субсидии у Питга в виде английских товаров; Павел учредил магазины, где велит продавать их в свою пользу. В такого рода спекуляциях, в которые ввязываются коронованные особы, нет ничего нового, многие малые народности Сибири платят свои налоги натурой, а торговля с Китаем в царствование Елизаветы велась правительством. Иногда случалось даже, что за недостатком наличных денег с армейскими офицерами рассчитывались товарами из императорских кладовых — чаем, материями и пушниной. Предпринятые Павлом меры неизбежно заставят небольшое число наличных денег, еще оставшееся в его государстве, в скором будущем перекочевать в Англию, и он будет вскоре также выплачивать своей армии жалованье английскими скобяными изделиями.).

Всем известно, что честный Костюшко, последний из поляков, как Филопемен ¹¹ был последним из греков, попал в плен, защищая свою родину и свои неотъемлемые права от иностранных угнетателей. Между тем, вопреки всем законам и здравому смыслу, он был схвачен как государственный преступник, хотя с ним всегда обращались лучше (его посадили в пороховой склад графа Ангальта. В качестве стража к нему был приставлен майор, который делил с ним стол. Его можно было навещать; в его распоряжении находилось несколько комнат; он занимался чтением, рисованием и токарными работами. Полковник, к которому стрелки, нашедшие Костюшко раненым в болотах, привели его в качестве пленника, — один из моих друзей, достойнейший молодой офицер, исполненный человеколюбия. Он сохранил бумаги Костюшко, которые мы вместе перебирали Мы обнаружили среди них ряд записей на итальянском и французском языках, сделанных во время путешествия по Италии, философские заметки, выписки, несколько французских стихотворений, черновики разных мелких сочинений — все доказывало, что этот портфель принадлежал человеку благородному, со знаниями, вкусом и чувством. Там было также много запечатанных писем, адресованных варшавским женщинам, на французском и польском языках, и наброски некоторых манифестов, им опубликованных, — все это было написано самим Костюшко. Мой друг сберег этот портфель как реликвию знаменитого человека, которым он восхищался, будучи вынужден с ним сражаться. Когда он был отпущен на свободу, я подал моему другу мысль возвратить бумаги их владельцу: мне кажется, он так и поступил.), чем с Игнатием Потоцким ¹² и другими его товарищами по славе и по несчастью, которых содержали куда суровее в Петропавловской крепости и Шлиссельбурге. Павлу хватило ума на то, чтобы освободить их всех, и он был достаточно благороден, чтобы самому снять оковы с Костюшко. Все с любопытством наблюдали, как этот мужественный человек, еще страдавший от ран и горестей, велел отвезти себя во дворец, где его провели к императору и императрице, чтобы он мог засвидетельствовать им свою благодарность. Он был невысок, худ, бледен и изнурен. Голова его была еще в повязках, и невозможно было разглядеть его лоб. Но лицо и глаза заставляли вспомнить о том, что он [82] рискнул предпринять, имея в распоряжении такие малые средства. Он отказался от крестьян, которых Павел хотел подарить ему в России, и принял некоторую сумму денег, чтобы уехать и жить независимым в другом месте.

Этот поступок произвел самое сильное и благоприятное впечатление. Он все же делает честь Павлу: в императоре принужден бываешь восхищаться тем, что на самом деле является лишь обыкновенным проявлением справедливости. Но чтобы должным образом оценить его поведение в данном случае, нужно вспомнить, что Костюшко оскорбил не его лично, но императрицу Екатерину. А ее сын (как и она сама) не так легко прощает нападки на его собственную персону. Костюшко обязан своей свободой одной лишь ненависти Павла к матери и его стремлению делать все не иначе как ей наперекор.

Погребальные почести, возданные императрице, были еще одним счастливым отвлечением, которое на время отложило или, по крайней мере, приостановило поток новых законов и странных распоряжений, видимо фонтаном бивший из головы Павла. Однако никак не ожидали (а он смотрел на это как на сыновний долг), что он решится потревожить прах своего несчастного отца. Имя Петра III, которое никто не смел произносить в течение тридцати пяти лет, внезапно оказалось в заглавии траурного церемониала, где предписано было погребальные службы и почести воздавать и Петру, и Екатерине. Можно было подумать, читая приказ, что эти два супруга только что умерли вместе. Павел отправился в Александро-Невскую лавру, где было погребено тело его отца. Он велел двум старым монахам указать ему эту неизвестную могилу и вскрыть гробницу в его присутствии. Он уплатил печальным останкам, кои представились его глазам, дань почтительных и трогательных слез. Он взял одну из перчаток, которые еще сохранились на костях его отца, и с плачем целовал ее. О Павел! у тебя ведь есть сыновнее сердце, ты даже казался по временам добрым отцом: тебе нужны были только другая мать и иное воспитание! Гроб был поставлен посреди церкви, и перед ним отправляли те же самые службы, что и возле гроба Екатерины, который стоял на катафалке во дворце.

Тогда Павел велел разыскать офицеров, которые были рядом с его отцом в момент той страшной катастрофы, и с тех пор состарились в опале или в неизвестности при дворе. Барон Унгерн-Штернберг ¹³, почтенный старец, который с давнего времени жил философом, замкнувшись в небольшом кружке близких друзей, и не желал даже быть призванным к большому двору, был внезапно произведен в генерал-аншефы и приглашен к императору, велевшему ввести его в свой кабинет. После самого милостивого приема он спросил его: "Вы слышали о том, что я делаю для своего отца?" — "Да, государь, — ответил старый генерал. — Я узнал [83] об этом с удивлением". — "Как с удивлением! Разве это не долг, который я обязан исполнить? Смотрите, — продолжал он, поворачиваясь к портрету Петра III, который уже был повешен на стену его кабинета (любое изображение Петра III запрещено было иметь как в императорском дворце, так и в частном доме. Неизвестно, где Павел прятал этот портрет. В это время можно было позавидовать тому, кто находил на чердаке один из таких портретов, там сложенных. Он очень скоро делался лучшим украшением его комнаты. Петербургские живописцы не поспевали снимать с него копии, которые им заказывали.), — я хочу, чтобы он был свидетелем моей благодарности к его верным друзьям". При этих словах он обнял генерала Унгерна и вручил ему орден св. Александра Невского. Этот достойный старец, хотя и был много выше всякого тщеславия, не мог устоять перед таким трогательным поступком и вышел, проливая слезы.

Вслед за тем Павел возложил на него несение караула возле тела своего отца, предписав ему приготовить для этих церемоний тот же самый мундир, который он носил, будучи адъютантом Петра III. Унгерну посчастливилось отыскать подобную форму у одного из своих старых знакомых. Павел пожелал оставить в своем владении эту реликвию гардероба, которая обеспечила благосостояние того, кто ее так хорошо сохранил (генерал Унгерн-Штернберг — ливонец, старый друг и сослуживец генерала Мелиссино. Автор этих мемуаров много времени провел в его обществе и считает нужным уведомить об этом сразу, чтобы придать больше веса тому, о чем будет рассказано. Унгерн был одним из самых уважаемых Петром III немецких офицеров и состоял при нем адъютантом. Именно он сопровождал Петра III во время тайного визита, нанесенного им в Шлиссельбурге несчастному Ивану, который был свергнут с трона и заключен в тюрьму Елизаветой. Они обнаружили этого достойного сожаления молодого человека в темнице, окно которой, закрытое поленницей дров, находившейся во дворе, едва позволяло свету проникать внутрь. Он был в белой, очень грязной одежде и на ногах имел только туфли. У него были очень светлые, подстриженные в скобку, как у русского холопа, волосы. Он был, впрочем, довольно хорошо сложен, и лицо его отличалось тою белизной, которая доказывала, что никогда луч солнца не касался его чела. Ему было тогда двадцать с небольшим лет, и он находился в заточении с четырнадцатимесячного возраста. Но он успел получить некоторые впечатления и понятия, которые сохранял. Петр III, тронутый его состоянием, задал ему несколько вопросов, и между прочим следующие: "Кто ты?" — "Я император". — "Кто же посадил тебя в тюрьму?" — "Злые люди". — "Ты желал бы вновь сделаться императором?" — "О, да! почему же нет? у меня были бы прекрасные одежды и люди, которые бы мне прислуживали". — "Но что бы ты сделал, если бы был императором?" — "Я огрубил бы головы всем тем, по причинил мне зло". Потом Петр III спросил его, откуда он все это знает, и он ответил, что Дева Мария с ангелами рассказали ему об этом, и начал нести околесицу, повествуя об этих воображаемых видениях. Хотя он и пребывал в одиночестве и заключении, но не испугался при виде императора и сопровождавших его офицеров. Он разглядывал их платье и оружие с большим любопытством и удовольствием, как это сделал бы смелый ребенок. Император спросил его еще, чего бы ему хотелось; он отвечал на своем грубом русском языке: "Побольше воздуху". Удивительно, что автор "Жизни Екатерины II" ¹⁴, в других местах обнаруживающий здравый смысл и ум, мог вложить в уста несчастного императора Ивана целую речь или, скорее, заученные и патетические слова, которые сделали бы честь оратору или поэту. Этот принц, томившийся в неволе с детства, никогда ни с кем не разговаривал и едва знал несколько фраз на своем языке. Историк же придумал настоящую сцену из романа или трагедии, она заканчивается узнаванием, которое описано в лучших традициях такого рода сочинений. Вот так пишется история! Иван не имел и сотой доли идей и познаний, необходимых, чтобы выдержать подобный диалог. Унгерн остался на некоторое время в Шлиссельбурге, чтобы завоевать его доверие и посмотреть, не было ли притворным его очевидное слабоумие, и вскоре убедился, что оно было естественным следствием его образа жизни. Он передал ему в подарок от императора шелковый халат. Иван облекся в него с восторгом радости, бегая по комнате и любуясь на себя, как дикарь, которого одели в первый раз. Так как все его желания ограничивались одной просьбой — "побольше воздуху", Петр III послал начальнику крепости план небольшого круглого дворца, в середине которого должен был находиться сад, с приказанием тотчас же возвести это жилище для Ивана во дворе крепости. Ужасно, что гуманное отношение к невинному было обращено против несчастного Петра. Его обвинили в том, что он затеял строительство тюрьмы, куда намеревается заключить жену и сына, и задушили.). Многие другие офицеры, и между прочими тот, [84] который при перевороте 1762 года хотел оказать некоторое сопротивление и встать на защиту Петра III, были отысканы в их жилищах и призваны ко двору, где их осыпали милостями.

Эти черты трогательны и делают честь сердцу Павла. Но из ответа Унгерна видно, что они изумили всех. Их приписали столько же ненависти Павла к матери, сколько его любви к отцу. Многие даже считали, что подобное поведение основывается только на политических расчетах и желании торжественно признать своим отцом того, кто не желал считать его своим сыном. Порицали в особенности пышность и наигранность, вложенные им в приказ вырыть из земли сии печальные останки и выставить их на всеобщее поклонение. Гроб, в котором они лежали, был коронован (Петр III не был коронован и под этим предлогом не был потребен в крепости с другими русскими императорами.) и с великим торжеством перенесен во дворец, где был помещен в часовне, сооруженной для этой цели, подле тела Екатерины и потом отвезен вместе с ней в крепость. Только в это время два супруга мирно пребывали один рядом с другим. Все приезжающие с великим почтением прикладывались к гробу одного и холодной синеватой руке другой, преклоняли колена и не смели удаляться иначе, как осторожно пятясь при сходе с возвышения. Тело императрицы, дурно набальзамированное, вскоре оказалось совершенно разлагавшимся: на ее руках, тазах и в нижней части лица появились желтые, черные и синие пятна. Она была неузнаваема для тех, которые ранее видели ее только с тщательно отработанным и подходящим к случаю выражением лица. И тот блеск, которым она еще была окружена, все богатства, покрывавшие ее труп, только умножали внушаемый ею ужас.

Если Павел, восстанавливая память своего отца, казалось, покрывал бесчестием память матери и напоминал о жестоких сценах, о которых тридцатипятилетнее молчание почти заставило забыть, то мщение, которое он измыслил для некоторых убийц Петра III, имело в себе, по крайней мере, нечто возвышенное. [85] Знаменитый Алексей Орлов, победитель в сражении при Чесме, некогда столь могущественный, выделявшийся своим гигантским ростом и одеждами в античном вкусе, уважаемый, если это возможно, за свою славу и преклонные лета, должен был сопровождать печальный прах Петра III. На него были обращены все взоры. Эта справедливая и жестокая повинность должна была пробудить в ею душе угрызения совести, вероятно усыпленные столь продолжительным благоденствием. Что касается князя Барятинского, второго палача, то он не осмелился предстать перед Павлом, который никогда не мог выносить его вида: он бежал из Петербурга. Пассек, чье благополучие не имело другого основания, кроме того же самого преступления, и чья физиономия, столь же отталкивающая, как и у Барятинского, постоянно об этом напоминала, к счастью, находился в отлучке от двора и умер несколько дней спустя.

Таковы добрые дела, совершенные Павлом в первые дни его царствования. Я собрал все их воедино, чтобы представить читателю целиком, потому что эти проблески разума, справедливости и великодушия позже затерялись в ворохе насилий, странностей и мелочных поступков, которыми они были заслонены и о которых я также расскажу.

Гвардия, это опасное сословие, которое свергло отца и с давних пор смотрело на воцарение сына как на конец своего военного существования, была с самого начала смелым и решительным движением лишена возможности вредить ему, и с ней обошлись беспощадно. Павел включил в состав различных гвардейских полков свои батальоны, пришедшие из Гатчины (Павел ожидал прихода этих батальонов с заметным нетерпением и беспокойством. Они шли походным порядком целую ночь и прибыли в столицу к утру. Ничтожный офицер Ратиков, который вместо какой-либо заслуги имел счастье возвестить ему об этом вожделенном прибытии, был в то же мгновение пожалован кавалером ордена св. Анны и флигель-адъютантом великого князя. Только тогда, коша Павел увидал себя окруженным своей маленькой армией, он начал действовать так же, как в Гатчине.), из которых он распределял офицеров по всем ротам, повышая их сразу двумя или тремя чинами. Таким образом, простые поручики или армейские капитаны сразу оказались капитанами гвардии — место, столь важное и почетное доселе, дававшее чин полковника и даже бригадира. Некоторые из этих прежних капитанов, принадлежавшие к знатнейшим семействам империи, даже очутились под началом у офицеров-выскочек, которые за несколько лет перед тем вышли из капралов или унтер-офицеров своих рот, чтобы вступить в батальоны великого князя. Столь внезапная и отважная перемена, которая во всякое другое время стала бы роковой для задумавшего ее, привела только к тому, что побудила несколько сотен офицеров и унтер-офицеров выйти в отставку, почти все они имели достаточное состояние, чтобы жить не служа, [86] или же не могли стерпеть причиненную им несправедливость и вынести утомительную и мелочную дисциплину, вводимую пришельцами со стороны (из этих новых офицеров ни один не сделал сталь быстрой карьеры, как Аракчеев ¹⁵. Сень лет тому назад великий князь, желая иметь артиллерийскую батарею у себя в Павловске, попросил генерала Мелиссино указать ему офицера, который мог бы ее сформировать. Этим офицером стал воспитанник кадетского корпуса Аракчеев, который зарекомендовал себя успехами, а главное — усердием и ревнивой страстью к мелочам дисциплины. Несмотря на свою неутомимость, строгость и пунктуальность в службе, потребовалось некоторое время, чтобы он был замечен Павлом. Множество прекрасных фейерверков, которые он устраивал с помощью своего бывшего учителя для праздников в Павловске, в особенности же снедавшая его страсть к учениям, заставлявшая его день и ночь издеваться над солдатами, снискали ему, наконец, расположение великого князя. По восшествии на престол Павла Аракчеев был произведен в генерал-майоры гвардии и назначен петербургским комендантом. Он получил орден св. Анны, несколько тысяч крестьян и сделался правой рукой императора. Аракчеев, вместе с которым майор M. служил в кадетском корпусе, завоевал как унтер-офицер истинное уважение своими способностями, знаниями и усердием, которые он тогда проявлял: но уже в то время он отличался возмутительной грубостью по отношению к кадетам. Ни один лирический поэт не был столь бесконечно подвластен Аполлону, как был одержим демоном Марса этот человек. Его ярость и палочные удары, даже в присутствии Павла, стоили жизни многим несчастным солдатам. Этот палач вернул в русскую армию такое варварство, о котором здесь уже забыли: он оскорбляет и бьет офицеров во время учения. Однако, чтобы показаться благодарным, он, будучи в случае, составил протекцию своему бывшему учителю, генералу Мелиссино, с которым был ранее в ссоре. Недавно он впал в немилость, затем возвращен ко двору и возведен в баронское достоинство; именно он шел на смотру во главе войск, отправлявшихся в Германию.

История другого из этих офицеров заслуживает изложения по причине ее исключительности. Читатели увидят, каким образом иногда прокладывают себе дорогу.

Один из друзей майора М., прогуливаясь по набережной, повстречал там молодого человека лет шестнадцати, который, казалось, недавно сошел с корабля и блуждал в отчаянии по берегу, как бы с намерением броситься в воду. Он подошел к нему и стал расспрашивать. Молодой иностранец сказал ему, что он француз, но родился в России, и великий князь был его крестным; что отец в детстве отправил его для воспитания в одну из семинарий во Франции; закончив обучение, он возвратился в Россию, но здесь никто не мог сообщить ему сведений об отце; что он сейчас без денег, без знакомств, и ему остается только утопиться. Друг майора утешил его, привел к себе и принялся за розыски. Он узнал, что его отец, барон Билишейн, действительно был наставником великого князя, но что он с некоторых пор уехал в Молдавию, женился там и затем умер. Майор М. и его влиятельные покровители приняли участие в молодом человеке и старались пристроить его в гвардию в качестве унтер-офицера. В шведскую войну он следовал за своим полком и попал в плен при поражении русских галер. Год спустя он дошел до состояния, еще более плачевного, чем ранее; так как, в довершение несчастий, друг майора и прочие его покровители уехали из Петербурга, то у него остался только майор М. Ежедневно он приходил, к нему и жаловался на нищету. Однажды утром он нашел его за чтением "Жизни Жамере Дюваля" и его переписки с m-lle Соколовой ¹⁶, впоследствии г-жой Рибас. М. знал, что эта дама весьма дружна с г-жой Нелидовой ¹⁷, возлюбленной великого князя, и ему в голову пришла одна мысль. Он продиктовал Билиштейну письмо к адмиральше Рибас; в этом послании он написал, что, когда он случайно прочитал одно из ее прекрасных писем к Дювалю, это вывело его из отчаяния, так как он подумал, что дама, столь изысканно выражающая чувства благотворения и человеколюбия, имеет их и в своем сердце. После этого он описал ей свое жалкое положение и попросил ее о поддержке и представлении великому князю. Г-жа Рибас велела ему явиться, послала его к Нелидовой, а та рекомендовала его великому князю. Он получил несколько сот рублей на экипировку и по ходатайству графа Салтыкова был переведен в павловские батальоны с чином поручика. Он жил потом в несколько меньшей бедности и всегда сохранял чувство живой признательности. При воцарении великого князя он вступил в гвардию подполковником.). Многие из этих молодых офицеров были огорчены только тем, что им пришлось скинуть свои блестящие мундиры и заказывать себе форму по нелепым и странным образцам тех самых батальонов, которые так долго были мишенью для их насмешек.

Павел, встревоженный и раздраженный таким всеобщим неповиновением, примчался в казармы, обласкал солдат, успокаивал офицеров и старался их [87] удержать, запрещая любую гражданскую и военную службу всем, кто дерзнет просить об отставке и сверх того посмеет носить мундир. Он немедленно отдал смешной и жестокий приказ, предписывающий всякому офицеру или унтер-офицеру, который подал или подает прошение об отставке, в двадцать четыре часа покинуть столицу и отправиться к себе в поместье. Ни Павлу, ни его секретарю, писавшему этот указ, не пришло в голову, что эта фраза абсурдна, потому что многие из этих офицеров жили в Петербурге; здесь же находились их семейства. Они и разошлись по домам, не уезжая из столицы и повинуясь, таким образом, только второй части приказа и пребывая в страхе за невыполнение первой. Великий экзекутор Архаров ¹⁸ донес об этом противоречии императору, пожелавшему, чтобы во внимание принималось только повеление о выдворении из Петербурга. Множество молодых людей были схвачены у себя в домах как преступники, вывезены за черту города с запрещением возвращаться и оставлены на дороге без теплой одежды, без крова — в самую лютую стужу. Бывшие родом из отдаленных губерний и не имевшие, в большинстве случаев, средств на возвращение туда, они блуждали в окрестностях Петербурга; многие погибли там от холода и нищеты.

Эти варварские меры затронули всех офицеров армии и должностных генералов, которые должны были присоединиться к своим полкам или выйти в отставку, потому что их должности были упразднены. Таким политически недальновидным дебютом Павел желал возвестить о начале реформ и приобрести доверие армии. Но одно обстоятельство в скором времени убедило всех в том, что Павел, сделавшись императором, не отказался от военных развлечений, кои одни только занимали его в бытность великим князем: в самое утро своего вступления на престол он уже прилагал все усилия к мелочным изменениям, которые он желал ввести в обмундирование и упражнения солдат. Дворец в один миг приобрел вид местности, захваченной иностранными войсками: настолько солдаты, начавшие нести здесь караульную службу, отличались поведением и формой одежды от тех, кого можно было видеть здесь еще накануне. Он вышел из дворца во двор и провел три или четыре часа, натаскивая солдат с целью научить их вступать в караул должным, с [88] его точки зрения, образом и канонизируя таким образом вахтпарад, который сделался самым важным учреждением и центральным пунктом его правления. С этих пор он ежедневно посвящает этому столько же времени, какой бы холод ни стоял. Здесь, в простом темно-зеленом мундире, в грубых сапогах, в большой шляпе, он проводит утренние часы; здесь он отдает приказы, получает рапорты, объявляет о милостях, наградах и карах, и здесь должен представляться ему всякий офицер. Окруженный своими сыновьями и адъютантами (если бы Хогарт ¹⁹ увидел, как самодержавный император и его младший сын окружают бедного рекрута, вертят его направо и налево, заставляют его маршировать взад и вперед, задирают его подбородок, затягивают пояс и поправляют головной убор, постоянно награждая его ударами прикладом, у него в распоряжении оказался бы превосходнейший сюжет для карикатуры. Один эмигрант по имени Лами возымел забавную мысль посвятить Павлу выполненный им плохой перевод объяснений к эстампам Хогарта. Не знаю, наивность это или злой умысел, но во всяком случае имя Павла совершенно уместно в начале этого сочинения, которое прекрасно дополняется смешным посвящением. Павел не увидал здесь насмешки, почему и послал аббату Лами табакерку.), он топает ногами, чтобы согреться; вид его таков: плешивая голова непокрыта, нос вздернутый, одна рука заложена за спину, а другая, в коей зажата трость, мерно поднимается и опускается под крики "раз, два! раз, два!". Он полагает свою славу в том, чтобы не бояться пятнадцати или двадцати градусов мороза, обходясь без мехов. Очень скоро ни один военный не осмеливался более показываться на разводе в шубе, и старые генералы, мучимые кашлем, подагрой и ревматизмом, обязаны были крутиться около Павла, одетые так же, как и он.

Когда первые впечатления страха и радости ослабели в сердце Павла, он пошел по пути наказании и опал с такой же быстротой и расточал их с такой же щедростью, с какими он изливал благодеяния. Многие лица испытали обе эти крайности в немного дней. Правда, большая часть этих кар сначала казалась справедливой. Но нужно согласиться также, что гнев Павла вообще мог поражать только виновных: до такой степени все окружавшие престол, были развращены.

Несмотря на уверения, только что данные им Зубову, один из первых последовавших за этим приказов предписывал опечатать его канцелярию и канцелярию Моркова и со скандалом удалить от двора их офицеров и секретарей. Известный Терский ²⁰, рекетмейстер и докладчик в Сенате, который публично и с вопиющей наглостью продавал правосудие тому, кто больше даст, сначала был награжден орденом и получил земли, которые, как говорили, обещала ему покойная государыня за несколько дней до смерти. Мгновение спустя он был разжалован. Глупо будет восхищаться уважением Павла к предполагаемой воле его матери и его старанием обогатить мерзавца прежде, нежели его изгнать. Должно было бы, напротив, приказать возбудить судебное дело против этого грабителя имений вдов и сирот [89] и удовлетворить общественное негодование, обойдясь с ним по всей строгости закона.

Самойлов, генерал-прокурор, которого он также с почестями утвердил в должности, пожаловав ему четыре тысячи крестьян (что приносит свыше двадцати тысяч рублей годового дохода), был несколько дней спустя низложен, посажен под арест, а его секретарь — в крепость. Наконец все было обновлено таким же образом, за исключением Безбородко, Николая Салтыкова и Архарова.

Это колеблющееся, неуверенное поведение, отличавшее первые шаги Павла, ясно доказывает, что его милости следует приписать политике, а последовавшие за ними опалы — столько же его страстности, сколько справедливости. Но особенно смутило всех им восхищавшихся одно обстоятельство: в то время, когда он вступал в лабиринт настолько запутанных дел и злоупотреблений, важность которых для государства должна была бы занять его по крайней мере на несколько дней, он уже в первое утро после своего воцарения предавался с тем же самым пылом мелочам военной службы. Форма шляпы, цвет плюмажа, высота гренадерской шапки, сапоги, гетры, кокарды (русская кокарда была белой. Павел приказал, чтобы она была черная с желтой каймой — на том основании, которое удивило всех; все весело разъясняли его друг другу. Белый цвет, говорил он, виден издалека и может послужить точкой прицела для врага, тогда как черный сливается с цветом шляпы, и враг, не зная, куда целить, будет всегда промахиваться.), косички и портупеи сделались государственными делами, на которые уходила его потрясающая энергия. Он был окружен образцами оружия и мундиров всех родов. Если Людовик XVI был государем, который лучше всего умел изготовлять замки, то, конечно, Павел I — император, который лучше всего умеет чистить пуговицы, и он занимается этим с тем же прилежанием, какое Потемкин некогда вкладывал в наведение особой щеточкой блеска на свои бриллианты. Нельзя было лучше выказать ему свое усердие и преданность в эти первые дни, чем представши перед ним в только что введенном им смехотворном наряде. Офицер, который мог заплатить сто рублей портному, чтобы иметь через несколько часов платье, сшитое по новому образцу, и явиться в нем на следующее утро на вахтпарад, был почти уверен, что получит повышение или награду. Многие не имели других заслуг и не прибегали к иным средствам для того, чтобы снискать щедрые милости нового императора (ему указали на генерала Мейендорфа как на хорошего кавалерийского офицера. Он послал к нему вестового, и Мейендорф, торопясь выполнить приказ, появился на разводе в мундире старого образца. Павел в ярости осыпал проклятиями тех, кто рекомендовал ему этого человека, обозвал его потемкинским солдатом и выгнал из столицы в поместья.).

Другой странностью, всех изумившей, было императорское запрещение надевать круглые шляпы или, точнее, приказ отбирать их или разрывать на голове тех, [90] кто их носил. Это вызвало ряд оскорбительных сцен на улицах, и особенно возле дворца. Казаки и полицейские солдаты бросались на прохожих с целью лишить их головного убора и били тех, кто, не зная, в чем тут было дело, пробовали защищаться. Один английский купец, проезжавший в санях, был таким образом задержан, с него сорвали шляпу. Думая, что это воровство, он выскочил из саней, сбил с ног солдата и позвал стражу. Вместо этого к англичанину подошел офицер и грубо схватил его. Тот защищался и в конце концов рал. Его связали по рукам и Ногам и доставили в полицию. По дороге он имел счастье встретить карету английского министра, который ехал ко двору, и попросил о заступничестве (другой англичанин встретился с полицейским офицером, который отобрал у него круглую шляпу. Скрестивши руки и смотря на него сверху вниз, он сказал с видом сострадания: "Мой друг, как мне жаль тебя, что ты русский!" Этот англичанин, наверное, лет десять прожил в Петербурге и не получал известий из своего отечества.). На жалобы г-на Витворта ²¹ император, догадываясь, что круглая шляпа, будучи национальным головным убором шведов, легко могла быть такой же и у англичан (это также национальная русская шляпа — с небольшим различием в форме, о котором нужно было знать, так как это препятствовало оскорблениям. После того как в шляпных магазинах скоро был исчерпан запас треугольных шляп, те, кто не имел ни времени, ни средств достать их, переделали при помощи булавок свои маленькие круглые шляпы, чтобы без опаски ходить по улицам.), сказал, что его приказание плохо поняли и что он постарается лучше объяснить все Архарову. На следующий день на улицах и в домах было провозглашено, что на иностранцев, которые не состояли на службе или не приняли русского подданства, это запрещение более не распространялось. Круглых шляп больше не срывали, но тех, кого встречали в этом несчастном головном уборе, провожали в полицию, чтобы выяснить, кто они такие. Если они оказывались русскими, их забирали в солдаты, и несчастье французу, который попадался в таком виде: он бывал осужден как якобинец. Читатель может вообразить, что эти круглые шляпы рассматривались в качестве насмешки: вовсе нет; Павел просто питал к ним отвращение. Он объявил им войну уже в Павловском за четыре года перед этим. В третьем томе я расскажу о том, что они сыграли некоторую роль и в моей опале. Павлу донесли, что сардинский поверенный в делах, посмеиваясь над этим особенным ожесточением против круглых шляп, сказал, что в Италии для бунта не хватило как раз подобных безделиц. Через Архарова он получил приказ покинуть столицу в двадцать четыре часа. Из-за отдаленности своего государства и шаткого положения короля Сардинии он не имел возможности узнать причины подобного оскорбления, а то круглые шляпы, пожалуй, послужили бы поводом к войне между двумя монархами: фразы о правах трона и алтаря, о чести короны и счастье народа наверняка мелькали бы в манифестах (по счастью, этого не случилось с министрами шведским или прусским. Последний, по-видимому, попал в немилость у Павла по вполне благородной причине. Шляпа, косичка, ранец, гетры и шпата за спиной, которые Павел велел носить при мундире, — все это было, как он утверждал, заимствовано с прусского образца. Г-н Тауенцин ²², как кажется, выступил против неверного перевода, появившись при дворе в более умеренном и элегантном мундире. В этом и заключается преступление, за которое Павел потребовал отозвать его.). [91]

Настолько же непонятным было запрещение запрягать лошадей и надевать сбрую по русскому образцу (у русских в ходу своя собственная сбруя и манера запрягать лошадей. Форейторы всегда садятся на правую пристяжную, и коренная лошадь оказывается слева.). Отведено было две недели на то, чтобы достать немецкую упряжь, после чего полиции было предписано отрезать постромки у всех экипажей, которые оказывались запряженными на старый лад. В первые же дни после объявления этого указа многие лица, опасаясь быть оскорбленными, не отваживались более выезжать и еще менее — показываться в своих каретах поблизости от дворца. Шорники, пользуясь случаем, заламывали по триста рублей за простую сбрую на пару лошадей. Одеть извозчиков или русских кучеров по-немецки было не менее затруднительно. Большая часть их не хотела расставаться ни с длинной бородой, ни с кафтаном, ни с круглой шляпой и еще менее желала подвязывать искусственную косу к остриженным волосам. Все это порождало сцены и картины самые смехотворные. Император, к досаде своей, был вынужден в конце концов изменить этот суровый приказ на скромное предложение выезжать по-немецки, если кто-то желает заслужить его милость.

Другая реформа коснулась карст. Огромное число роскошных экипажей, кишевших на широких петербургских улицах, исчезло в одно мгновение. Офицеры и даже генералы прибывали на вахтпарад в небольших санях или пешком. И все-таки это не избавляло от опасностей. Один офицер, идя по улице в тяжелой шубе, отдал свою шпагу, мешавшую ему ходить, слуге с намерением взять ее обратно и снять шубу, когда он приблизится ко дворцу. Ему не посчастливилось: они повстречались с императором ранее. Офицер был разжалован в солдаты, а слуга или солдат был поставлен на его место.

Древний обычай состоит в том, что, встречаясь с русским самодержцем, с его женой или сыном, следует останавливать экипаж или лошадь, спешиваться или выходить и простираться на снегу или в грязи (Петр I повелел наказывать палкой (и даже сам бил) тех, по падал перед ним ниц таким образом.). Это выражение верноподданнических чувств, варварское и трудное для исполнения в большом городе, где экипажей много и они всегда проезжают вскачь, было совершенно предано забвению в просвещенное царствование Екатерины. Одной из первых забот Павла было восстановить его во всей строгости. Один офицер генерального штаба, кучер которого не узнал возницу русского государства, ехавшего верхом, был остановлен [92] и тотчас же отправлен под арест (когда ему возвратили шпагу, он не пожелал ее взять, говоря, что это была золотая шпага, полученная в награду от императрицы с правом не быть отнятой у него. Павел велел ему прийти, сам вручил ему шпагу, говоря, что он желал всего только показать пример и более не гневается на него. И тем не менее отдал ему приказ тотчас же уехать в армию.). Такая же неприятность случалась со многими другими лицами, так что встреча с Павлом, пешком или в карете, была самым устрашающим событием. Но то, что произошло с некоей госпожой Лихаревой, необходимо рассказать, чтобы напомнить о том ужасе, который наводят на человечество тираны.

Эта дама находилась у себя в деревне в окрестностях Петербурга. Ее муж, бригадир Лихарев, занемог, и жена, доверяя только самой себе, отправилась в город за врачом и необходимой помощью. Она приехала в момент всеобщего потрясения. Деревенские жители не знали нового императора и вовсе не ведали его новых законов. Всецело поглощенная опасным положением мужа, она торопила слуг как можно быстрее везти ее к врачу. К несчастью, ее карета проехала, не остановившись, на некотором расстоянии от Павла, который совершал прогулку верхом. В ярости он тотчас послал адъютанта, велел остановить экипаж, приказал четырех слуг забрать в солдаты, а дерзкую даму отправить в заключение при полицейской части. Эти приказы были тотчас же выполнены. Несчастная пробыла взаперти четыре дня. Ужасное с ней обращение, состояние, в котором она оставила мужа, истерзали ее сердце и помутили ум. Она заболела горячкой. Ее наконец перенесли в трактир, чтобы ухаживать за ней, но несчастная навсегда потеряла рассудок. Ее муж, покинутый, беспомощный, лишенный жены и слуг, умер в отчаянии, так и не увидав ее.

Этикет сделался столь же строгим и страшным и во внутренних покоях дворца. Горе тому, кто, будучи допущен к поцелую сухой руки Павла, не стучал коленом об пол с той же силой, с какой солдат ударяет ружейным прикладом. Нужно было также, чтобы чмоканье губ на руке раздалось во всеуслышанье, дабы засвидетельствовать поцелуй, как и преклонение колен. Князь Георгий Голицын ²³, камергер, был немедленно отправлен под арест самим Его Величеством за то, что сделал поклон и поцеловал руку слишком небрежно (еще в бытность великим князем Павел имел особенную склонность к соблюдению этикета. Будучи в Монбельяре ²⁴, он вызвал всеобщее возмущение, взяв вдруг за руку одного молодого офицера из своей свиты, который играл в карты, и вышвырнув его за дверь. Он сказал игравшим с ним: "Господа, этот молодой фат не довольно высокого чина, чтобы составить такую партию". На придворных, балах танцорам нужно было изо всех сил извиваться, чтобы, танцуя, постоянно быть обращенными к нему лицом, где бы он ни находился. Только враги Павла имели право повернуться к нему спиной, но я не знаю, пожелают ли они воспользоваться своим правом при случае.).

Одним из первых распоряжений Павла было строгое предписание торговцам стереть на вывесках французское слово "магазин" и написать там русское слово [93] "лавка"; обосновывалось это тем, что один лишь император мог иметь магазины топлива, муки, зерна и проч., но ни один купец не смеет подниматься выше своего состояния, а должен смирно сидеть у себя в лавке.

Пришлось бы вникать в слишком скучные подробности, если задаться целью рассказать обо всех распоряжениях подобной спешности и важности, которые последовали друг за другом в течение одной недели (тогда же он особенным указом запретил носить фраки, жилеты и панталоны. Он не позволил Академии пользоваться термином "революция", говоря о движении звезд ²⁵, предписал актерам употреблять слово "позволение" вместо слова "свобода", которое они ставили в своих афишах. Он не разрешал фабрикантам изготовлять какие бы то ни было трехцветные ленты и материи.). Что сказать, чего ждать от человека, который, наследуя Екатерине, смотрит на такие решения как на неотложнейшие шаги для приведения дел в порядок? Часто новые и существенные узаконения взаимно противоречили или уничтожали одно другое, и он был вынужден на следующий день изменять или аннулировать то, что велел опубликовать накануне. Одним словом, Павел, даже чувствуя на плечах императорскую мантию, по-прежнему оставался великим князем и думал управлять обширной империей как своим Павловским, столицей — как собственным домом, а тридцатью миллионами людей всех сословий и наций — как дюжиной лакеев.

Из всех непредвиденных и плохо подготовленных перемен, им произведенных, самыми неполитичными и наиболее значительными были те, которые он сделал в армии. Несомненно, военное ведомство нуждалось в значительных реформах и улучшениях. Смягчить жребий храброго русского солдата, устроить еще более жалкую участь офицера, уменьшить мало-помалу чисто сверхштатных, ввести порядок и дисциплину, которые разрушило царствование стольких женщин и фаворитов, — вот то поле разумной деятельности, которое открывалось военному гению Павла. Увеличить несправедливости, умножить и без того большое число майоров, изменить мундиры, чины, термины и названия — вот все, что он сумел сделать. Русская армия по красоте, простоте и удобству своего обмундирования, приспособленного к климату и к духу страны, была образцом, достойным подражания (таким образом, солдат не без некоторого основания считал себя много выше своих соседей. Павел имел глупость отнять у него эту национальную гордость, заставляя его рабски подражать немцам прошлого века, которых, как русские считали, они оставили далеко позади. Павел действовал как педант, который, чтобы наказать самонадеянного ученика, слишком быстро выучившегося читать, заставляет его снова твердить азбуку.). Широкие шаровары (то есть — штаны) красного сукна, концы которых заправлялись в сапоги из мягкой кожи, стягивались поясом на куртке красного и зеленого цветов; небольшая каска весьма воинственно украшала голову; подстриженные волосы, которые легко было содержать в чистоте, закрывали уши — [94] такова была форма солдата. Он мог одеться в мгновенье ока, потому что у него были только две вещи из платья, и их просторность позволяла ему защитить себя от холода, не нарушая формы. Теперь его заставили сменить этот ловкий и воинственный наряд на старинное немецкое платье, внушающее ужас русскому человеку. Ему необходимо покрывать мукой и салом свои белокурые волосы, которые он любил мыть каждое утро; надо посвящать целый час на застегивание проклятых черных гетр, которые неудобно жмут ему лодыжки. Русский солдат громко роптал. Вероятно, фальшивые косички, которые ему насильно подвесили к парику, вызвали столько же побегов, сколько и форма прически, на которой настаивал Сен-Жермен ²⁶: убранные в пучок волосы (до царствования Павла дезертирство было почти неизвестно у русских. В настоящее же время они бегут целыми взводами в Пруссию, где из них формируют полки. Я спрашивал у некоторых, почему они дезертировали. "Как, сударь! — сказали они. — Нас муштруют с утра до вечера, не давая поесть, у нас отняли нашу одежду и бьют нещадно".). Старый оригинал фельдмаршал Суворов, получив приказание ввести все эти новшества и небольшие палочки для измерения косичек и буклей, сказал: "Пудра не порох, букли не пушки, а косички — не штыки". Эти остроумные и осмысленные слова, которые по-русски звучат как рифмованная пословица ²⁷, переходили в полках из уст в уста и были тем истинным основанием, которое побудило Павла вызвать к себе Суворова и отправить его в отставку. Этот старый воин — кумир русского солдата.

Того же самого рода перемены он производил и в гражданском строе: он желает не улучшать, но изменять. Достаточно того, чтобы что-нибудь было в царствование его матери, — и это не может существовать при нем. Все суды, все губернии империи переделаны и преобразованы; та, название которой напоминало о славе Екатерины (Екатеринославская), упразднена им, и это публичное оскорбление памяти матери — одно только по сердцу Павлу. (Нет мелочей, до которых не снизошел бы этот обожающий пустяки император, чтобы выказать зависть к памяти своей матери. Люди, которые были привязаны к этой государыне, носили перстни, на которых была выгравирована дата ее смерти. Ее сын имел бесстыдство выразить недовольство по этому поводу. Он пожелал, чтобы носили кольца со следующими словами: "Павел меня утешает". Это так утешило, что заставило всех смеяться.

Он довел свое сыновнее бесстыдство до такой степени, что поразил своим неодобрением общество богатых русских, которые соединились в Гамбурге под покровительством русской миссии с целью воздвигнуть поэтический памятник в честь Екатерины. Положение, в котором майор М. еще находился в то время, и в особенности его обязательства перед двумя его друзьями, побудили его принять участие в этом начинании. Судьи гамбургского Лицея имели мужество присудить вторую награду присланному им сочинению, несмотря на запретные мысли, просвечивавшие в том, как он прославлял Екатерину, а также в умолчаниях или намеках на "утешителя", которого она оставила. Девизом произведения было: "Fuit ilia et ingens gloria Russonrai" ²⁸, и там находились следующие стихи:

Секретарь миссии, извещая автора об успехе, который снискал его труд, писал также, что его только что отослали императору и засвидетельствовали свои верноподданнические чувства Его Величеству этим памятником, который будет великолепен и будет стоить громадных денег. В том же письме он просил его сочинить в честь Павла оду, чтобы поставить ее во главе признанных лучшими произведений. М. начисто отказался от этой повинности, которая была бы подлостью с его стороны, так как он только что был оторван от своей семьи и несправедливо изгнан императором. Но, не получая медали, которая была ему присуждена, он потребовал от секретаря немедленно ее доставить, грозя в противном случае публично объявить в газетах о столь возмутительном поступке. Он знал, что его произведение разошлось при петербургском дворе и что там знали его имя, хотя он из предосторожности и поставил вместо подписи анаграмму. Все это в немалой степени и навлекло проклятие Павла на гамбургское общество. Но бесчестия от огласки все же побоялись: миссия наконец прислала медаль с неловким извинением за более чем годовое опоздание, признаваясь, что поскольку император не одобрил этот памятник своей матери, то знаменитое общество испугалось его негодования. Майор М. сам сообщил мне эти подробности и письма секретаря.). Судите же о смятении, разрушениях, несправедливостях, бедствиях, которые подобные перемещения [95] повлекли за собой в России. Французская революция не совершила их в таком множестве, стремясь все обновить, как восшествие на престол Павла — чтобы все испортить. Более двадцати тысяч дворян очутились не у дел.

Если новое царствование тягостно для армии и бедных дворян, то до сих пор оно было еще более мрачным для несчастных крестьян, которых оно старается заковать в цепи. В чем Пруссия действительно мота бы служить примером для Павла, то, без сомнения, в том, как там обращаются с поляками, вероломно подчиненными новому господству (сравните с указом Павла, который повелевает всем своим подданным простираться при его виде в пыли, приказание, только что отданное молодым королем прусским его министрам ²⁹ по возвращении из Польши, где он был возмущен, найдя польский народ почти в таком же унижении, как русский. Вот некоторые отрывки из этого замечательного предписания, которые я привожу в переводе (см. "Ежегодник прусской монархии", январскую тетрадь 1799 г.): "Мои возлюбленные министры Фосс и Шреттер! Во время путешествия, которое я только что совершил по новым прусским провинциям, я увидал, что низший класс моих подданных в этих местах пребывает в состоянии куда менее цивилизованном, чем в Других провинциях. Эти несчастные весьма невыгодно отличаются нечистоплотностью своих одежд и жилищ, но в особенности низкопоклонными манерами и преувеличенным унижением... Последний из моих подданных имеет передо мной и перед законом человеческое достоинство. Подданные из этих новых провинций не знают еще этого достоинства, которым они обязаны прусской власти, потому что низшие правительственные чиновники сами не знают своего призвания и злоупотребляют своею властью. Ходячим стало утверждение о тон, что поляками должно управлять при помощи кнута, и я много раз слышал жалобы на подобное обращение с моими подданными в то время, как меняли моих лошадей" и проч.

Вот как изъясняется король-человек, который был возмущен при виде рабского народа, ползавшего у его ног. Он предписывает своим министрам возвысить эту униженную нацию, просвещая ее, цивилизуя и наказывая злоупотребления властью. Это прямо противоположно тому, чего желает Павел Темный.). Можно сказать, что прусское правительство [96] предоставляет польским рабам больше свободы, чем мог бы им обещать победитель Костюшко. Король прусский, далекий от подражания Екатерине или Павлу, которые раздают этих рабов придворным в частное, еще более невыносимое владение (все государи, которые желали возвысить народ и унизить вельмож, чтобы основательнее утвердить свою власть, всегда старались присоединить к своим владениям земли и права помещиков. Русские самодержцы держатся противоположной методы: они раздают свои поместья дворянам, чтобы сделать из них лучших соучастников в тирании куда более чудовищной, чем та, которая царила когда-либо при феодализме. Прибегая к этой жестокой системе, они сами лишают себя возможности даровать когда-нибудь свободу рабам.), прикрепил их к своим поместьям, и их участь по сравнению с прежней бесконечно более сносна.

Так как распространился слух, что Павел ограничит власть господ над крепостными и даст помещичьим крестьянам такие же преимущества, как и государственным, то народ в столице предавался великим чаяниям. Как раз в это время один офицер отъезжал к своему полку, стоявшему в Оренбурге. В дороге его расспрашивали о новом императоре и новых законах. Он рассказал о том, что видел и слышал, и между прочим об указе в пользу крестьян, который должен был появиться в скором времени. При этих известиях тверские и новгородские крестьяне пришли в волнение, в коем усмотрели признаки мятежа. Их господа свирепо обошлись с ними. Причина этого заблуждения открылась. Павел тут же послал старого фельдмаршала Репнина с войсками на усмирение нескольких селений ³⁰, бедные обитатели которых несколько шумно радовались тому, что их новый император желает, как они говорили, облегчить тяжесть их оков. Офицер, податель этой ложной надежды, который распространил ее неумышленно, сообщая при проезде столичные новости, в скором времени был доставлен в столицу, закованный в железа, как преступник, зачинщик бунта и проповедник свободы. Кто может читать об этом без дрожи негодования! Петербургский Сенат признал его достойным смерти, осудил на лишение прав и состояния, наказание кнутом и каторжные работы в рудниках, если он останется в живых после этого истязания. И все это за то, что он упомянул на нескольких почтовых станциях по дороге из Петербурга в Оренбург, будто новый император, исполненный человеколюбия, ограничит власть господ над рабами! Павел утвердил этот бессмысленно жестокий приговор. Вот первый уголовный процесс, о котором сообщили публике, и, конечно, он [97] только оправдывает тот остаток стыда, который до сих пор заставлял держать в секрете подобные государственные злоумышления. Сенат, ничтоже сумняшеся, приложил печать правосудия и законности к кровавому акту, который при Екатерине, может быть, и совершился бы, но, по крайней мере, в тайне и молчании, коими облекается преступление. Но оставим жестокости Павла, чтобы вернуться к его сумасбродствам.

Наиболее выдающееся из них — это та маниакальная приверженность, которую он уже в пору юности питал к упражнениям и обмундированию солдат; с той поры она постоянно росла. Эта страсть предвещает в будущем государе генерала и героя не более, чем тщательное одевание и раздевание куклы обещает хорошую мать семейства в маленькой девочке, которая проводит свой день за этими играми. Известно, что Фридрих Великий, самый искусный воин своего времени, с детства испытывал непобедимое отвращение ко всем мелочам капральства, которые хотел ему навязать отец ³¹: это было первым источником вражды, всегда царившей в отношениях между отцом и сыном. Юный Фридрих мог лишь урывками, потихоньку заниматься историей и словесностью со своим наставником Ганом. Фридрих Вильгельм смотрел на всякую книгу, кроме псалмов Давида и своих военных уставов, как на бесполезную и опасную, и когда он увидал, что Фридрих, не ограничиваясь уменьем играть гвардейский марш, пожелал заменить свой маленький барабан клавесином, а трубу — нежной флейтой, он запретил ему также и музыку. Эта отцовская тирания, вопреки ожиданиям, привела к одному: она придала больше настойчивости подавляемым желаниям Фридриха. Он сам доставил себе образование; он сделался героем. А его отец был только капралом (я знавал колодах русских, которым те же самые причины оказались лишь на пользу и развили их ум. Гак превосходный лук расправляется под рукой, которая его сгибает.).

Петр III также довел соддатоманию до смешного и думал, что берет за образец Фридриха. Он любил солдат и оружие, как другие любят собак и лошадей. Он только и умел, что упражняться в военной науке, он выезжал исключительно в наряде военачальника. Пусть так! но сей Петр III во главе полка, вымуштрованного им самолично, не имел мужества лицом к лицу встретиться с женщиной, шедшей на него с несколькими ротами гвардейцев, которые не знали прусских экзерциций. Он потерял корону и жизнь, не осмелившись их защищать. Едва ли можно найти более уместный, убедительный и точный пример, обращенный против этой солдатомании, которая, кажется, скорее исключает мужество и военные таланты, чем их предполагает. Грубый камзол, застегнутый на животе, засаленная шляпа (Павел выставляет напоказ свою грязную шляпу. В чем тут заслуга? Если он хочет, чтобы всякий исполнял свой долг, то почему же он не заставит своих лакеев пройтись щеткой по его шляпе? Неся эту важную службу, они скорее смогут достичь чина статского советника.) и [98] шпага за спиной — всему этому очень легко подражать. Можно даже проводить целые дни на разводе, колотить там солдат и глумиться над офицерами, но все это будет злой карикатурой на великого короля. Это значит так же походить на него, как вербовщик, который тщится перенять его наружность. Но, как говорит Мольер:

Когда кому-нибудь хотим мы подражать,
Хорошее одно должны перенимать
И, если кашляет наш образец, стараться
Мы не должны... и кашлять, и плеваться. ³²

Было бы куда полезнее (и почти так же легко), подражая великому королю (это дело не требует ни таланта, ни ума, но единственно доброго желания, терпения и любви к справедливости), получать, как он, прошения и письма своих подданных, а главное — отвечать на них. Трудно не дивиться тому, с каким постоянством, с какой точностью этот великий человек неизменно выполнял это решение, принятое им в самом начале царствования. Он отказывал или утверждал, находил просьбу несправедливой или основательной, но отвечал всякому, кто к нему обращался. Я видел многие из этих ответов, изумительных по мудрости и четкости. Между тем Фридрих находил время составлять, и даже сочинять, и еще кое-что, кроме писем. Он вставал не раньше Павла, но на разводе оставался только четверть часа, а часто и вовсе не ходил туда.

Ничего не было бы достойнее русского самодержца, как установить между собой и своими рабами подобную связь, потому что произвол и насилие в общественной жизни нигде не представляют столь вопиющего и распространенного явления. До сих пор любого осмелившегося подать просьбу непосредственно Его Императорскому Величеству, даже в царствование Екатерины, препровождали в тюрьму. Павел с первого дня своего восшествия на престол, казалось, уничтожил эту жестокость и принял несколько бумаг, которые ему вручили. Он даже велел устроить нечто вроде почтового ящика на лестнице дворца, куда любой мог бросать свои письма. Он приказал напечатать в газетах, что читает все эти просьбы и после необходимой проверки вынесет решение. Поэтому он запретил приходить и мешать ему на вахтпараде и приказал сажать под арест тех, кто еще осмеливался приближаться к нему с бумагою в руках. Между тем ящик наполнился, и Павел, найдя там, вопреки ожиданию, больше жалоб, чем доносов, возымел к ним отвращение и испугался их количества. Он не понял, что число их будет уменьшаться по мере того, как он будет быстро и последовательно на них отвечать. Все было вновь ввергнуто в первоначальный хаос, и секретари, на которых возложена [99] обязанность просматривать эти бумаги, как и прежде, по своему произволу вершат дела несчастных, прибегнувших к своему господину*.

Финансы империи, истощенные огромными расходами и, главное, мотовством царствования Екатерины, нуждались в неотложном лечении, и Павел, казалось, сначала помышлял об этом. То ли от надежды, то ли от страха государственные бумаги немного поднялись в цене. Нужно было думать, что русский великий князь, который в продолжение тридцати лет был вынужден жить имея сто тысяч рублей годового дохода, хотя бы поневоле научился экономии. Но вскоре все увидели, что он собирает сокровища и изливает милости с тем же изобилием и с еще меньшей оглядкой, чем его мать. Грабительства в несчастной Польше продолжали обогащать людей, уже и без того слишком богатых (я узнал, что по случаю своей коронации Павел среди других пожалований только что распределил между двадцатью лицами 82 тысячи душ. На человеческом языке это означает, что он пожаловал им в подарок земли, обитаемые и обрабатываемые 82 тысячами рабов мужского пода, ибо женщина в России пока еще не является душой. Таким даром самодержец уступает другим частные права, коими он обладает по отношению к этим несчастным и к полям, которые их принуждают возделывать, и оставляет за собою только господство над ними. Принимая во внимание, что ревизская душа, или крестьянин, приносит только 7 рублей серебром сословию или дворянину, которым она принадлежит (это сумма очень скромная), император раздал на 564 тысячи рублей чистых доходов с государственных имений, что составляет, ввиду природы этого имущества, неисчислимый капитал. Екатерина подобной расточительностью почти исчерпала свои имения, но староства и земли, отобранные у Польши, составляют фонды, откуда заимствует теперь великодушный Павел. Нет нужды замечать, что в России или Польше население в 82 тысячи мужчин должно располагаться на огромной территории.). Нужно знать неиссякаемые источники, из коих черпает русский самодержец, чтобы не изумляться огромности даров, которыми он наделяет своих придворных, и не возмущаться в то же время тем, какие крохи он уделяет обществу, правосудию, справедливым вознаграждениям и истинной благотворительности (все распоряжения, которые Павел сумел сделать для установления хоть какого-то равновесия между доходом и расходом, свелись в конце концов к чрезвычайному налогу, только что наложенному им на все сословия его подданных. Подушная подать несчастных крепостных была удвоена, а дворянство обременено еще одним, новым налогом, который они должны будут выплачивать.).

Внезапность, с которой в руки Павла перешли бразды правления, ужас, который внушали его строгость и энергичность, всем известные, поначалу расстроили темные интриги мошенников и мерзавцев, обращавших в свою пользу государственные сокровища. Помешав их скандальному расхищению, можно было бы их [100] удвоить. И следует думать, что, пока все обновляется, воры должны будут на время приостановить свои махинации. Но, узнавши манеру Павла, они приноровят к ней и свою: найдут другие лазейки, воспользуются иными окольными путями; грабежи на службе и должностные преступления видоизменятся и снова станут системой, как и раньше. Воровство — порок, неотделимый от русского управления, и коренится он в национальном характере, в испорченности нравов, недостатке честности и общественного самосознания (Увы! когда я писал это, я не ожидал увидать тот же позор, торжествующий при республиканском режиме, у возрожденной нации ³³).

Нужно признать, что лица, окружающие Павла, в нравственном отношении все же достойнее, нежели приближенные его матери; поэтому он будет более ее виновен, если оставит те же самые безобразия. Правда, Екатерина выражала притязание руководить своими скотами, а Павел, наоборот, скорее разрешит лакеям управлять собою, нежели государственным мужам. Причина этого кроется в его безмерном самолюбии: он почувствовал бы себя униженным, если бы последовал советам человека, более просвещенного, чем он сам. Особа, имеющая на его поступки самое прямое влияние, коего никогда не приобрести ни его министрам, ни даже его любовнице, — это камердинер, турок по происхождению, попавший в рабство еще ребенком и выросший вместе с Павлом. За этим турком, которого зовут Иван Павлович ³⁴, генералы и вельможи теперь наперебой спешат ухаживать, как за истинным источником особенного благорасположения Павла. Любовь — сильнейшая и наиболее извинительная из страстей: ее выходки и злоупотребления кажутся также и наименее ненавистными; никогда царствование фаворитов или фавориток не будет столь гнусно, как власть лакеев. Помимо дурного воспитания, справедливо против них предубеждающего, то значение, которое государь им предоставляет, всегда имеет в себе нечто низкое, отталкивающее, что напоминает о гардеробе (этот Иван Павлович сейчас статский советник и имеет титул его превосходительства. Многие слуги, гоф-и камер-фурьеры ежедневно достигают самых высоких мест. Таким образом, крайности сходятся: своевольство московитизма приводит к тому равенству прав, которое ему ненавистно. Но здесь это есть истинное бедствие. Один знатный русский вельможа имел привычку дружески протягивать руку всякому поваренку и полотеру, которых он встречал при дворе, называя их "брат" и "батюшка". Кош кто-то поразился такой короткости, вельможа ответил: "Э, господа! это политика: эти люди могут завтра сделаться моими товарищами". Таково русское равенство. Это равенство Тарквиния ³⁵, который сбивает самые высокие головки своих маков; это равенство султана, который делает первым визирем одного из своих водоносов. Бее это в порядке вещей: султан и водонос — турки, князь и истопник — русские, и всего чаще они равны по знаниям и достоинству.).

Комментарии

1. ...от имени которого тридцать пять лет правила Россией. — Н. И. Панин, один из главных участников переворота 1762 г., прямо высказывал Екатерине, что с устранением Петра III престол должен был быть представлен великому князю Павлу Петровичу, до совершеннолетия которого Екатерина была бы регентшей.

2. Герцог вюртембергский — Фридрих Вильгельм Карл (1754-1816), старший брат императрицы Марии Федоровны; состоял на русской службе и был выборгским генерал-губернатором, но из-за нерадения к службе и грубого обхождения с супругой, принцессой Августой Зелъмирой Екатериной, которая жаловалась Екатерине II на своего мужа, не пользовался расположением императрицы и был уволен в конце 1786 г. Взяв с собою детей, принц уехал за границу, оставив жену при русском дворе; с 1797 г. — король вюртембергский.

3. Лагарп Фредерик Цезарь (1754-1838) — швейцарский политический деятель, республиканец; с 1784 г. — воспитатель великих князей Александра и Константина Павловичей. В 1795 г. ему было поставлено в вину начавшееся на его родине, в кантоне Во, восстание, имевшее своей целью добиться независимости от Берна, и он был вынужден покинуть Россию. После отъезда переписывался с Александром, в 1801 г. по его приглашению приезжал в Россию.

4. ...брат Ивана III — У Иоанна Антоновича было два брата, родившихся в заключении в Холмогорах — Петр (1745-1798) и Алексей (1746-1787). Скорее всего, Массон имеет в виду Петра, так как ко времени написания "Записок" Алексей уже умер. Рождение детей Анны Леопольдовны тщательно скрывалось, они провели в ссылке более 36 лет. По кончине их отца, Антона Ульриха Брауншвейгского, датская королева Юлиана Мария, приходившаяся ему сестрой, решила облегчить участь своих племянников, брауншвейгских принцев, и в результате переговоров с Екатериной в 1780 г. они были вывезены в Данию (т.е. на полуостров Ютландию).

5. ...обнародовав при своем короновании акт... — Имеется в виду манифест о вступлении на престол Павла I — "Акт, Высочайше утвержденный в день священной коронации Его Императорского Величества...", который был составлен великим князем Павлом Петровичем еще в январе 1788 г. и напечатан в Москве 5 апреля 1797 г.

6. Екатерина I становится императрицей, потому что Меншиков имеет смелость так ее назвать... — Петр I не успел назначить себе наследника. Когда он умер, его жена Екатерина Алексеевна (1684-1727), была возведена на престол А. Д. Меншиковым, который привел гвардейские полки в ночь с 27 на 28 января 1725 г. ко дворцу, где решался вопрос о престолонаследии.

7. Петр II царствует по завещанию. — Когда императрица Екатерина I заболела, Меншиков, надеясь сохранить свое влияние, составил завещание, которое она подписала: согласно этому завещанию, престол передавался внуку Петра I — царевичу Петру Алексеевичу (1715-1730), за которого Меншиков собирался выдать свою дочь (ввиду опалы Меншикова этот замысел не удался).

8. Анна была избрана Советом... — Анна Иоанновна (1693-1740), дочь Иоанна Алексеевича (брата Петра I) после смерти Петра II в 1730 г. была призвана к власти Верховным Тайным Советом, решившим, что из желания царствовать Анна пойдет на "кондиции", то есть условия, ограничивавшие ее самодержавную власть. Однако при поддержке среднего дворянства Анна уничтожила подписанные кондиции, а Тайный Совет был упразднен.

9. ...дочь Елизаветы... — См. примечание 27 к главе III; существовала также другая Тараканова — княжна Августа, которую принято считать дочерью Елизаветы Петровны и А. Г. Разумовского. Воспитывалась за границей, в 1785 г. по секретному указу Екатерины II была привезена в Москву, где в Ивановском монастыре приняла постриг под именем старицы Досифеи; жила там в совершенном одиночестве, прослыв праведницей. Умерла в 1808 или 1810 г.; похоронена в Новоспасском монастыре в усыпальнице бояр Романовых.

10. ...держат... взаперти в Тампле! — Тампль (монастырь Тамплиеров) — старинное здание в Париже, которое после революции стало тюрьмой вместо Бастилии. Здесь был заключен Людовик XVI вместе с семьей.

11. Филопемен (153-183 до н.э.) — полководец ахейского союза; "последний из греков", избранный в восьмой раз стратегом союза, обратил в бегство Дейнократа, главу олигархии, поддерживаемой римлянами; раненый, был взят в плен и отравлен в Мессене.

12. Игнатий Потоцкий (ум. в 1809 г.) — великий маршал литовский, дипломат, активный участник Сейма, сторонник прусской ориентации, один из создателей Конституции 3 мая 1791 г. После восстания 1794 г., вернувшись из эмиграции, стал министром иностранных дел повстанческого правительства. Когда движение было подавлено, Потоцкий попал в плен и был заключен в Шлиссельбурге; в 1796 г. освобожден Павлом.

13. Унгерн-Штернберг Карл Карлович (1730-1799) — барон, гене-рал-адъютант Петра III; позднее служил под начальством Румянцева, осенью 1773 г. в чине генерал-поручика руководил неудавшимся штурмом Варны.

14. ...автор "Жизни Екатерины II"... — по-видимому, Ж. Кдстера (см.выше).

15. Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834) — выпускник Артиллерийского и инженерного корпуса, своим начальником П. И. Мелиссино был рекомендован Н. И. Салтыкову, который пригласил его преподавать артиллерию молодым Салтыковым. Вскоре был представлен Павлу, переведен в гатчинское войско, а затем назначен комендантом Гатчины; с осени 1796 г. — петербургский комендант, майор Преображенского полка; барон с 1797 г., граф с 1799 г. В конце 1798 г. назначен генерал-квартирмейстером, с начала 1799 г. — инспектор всей артиллерии. Осенью 1799 г. отставлен Павлом от службы с запрещением въезжать в столицу. Возвращен Александром I в 1803 г., позднее приобрел чрезвычайное влияние на императора и все государственные дела.

Массон был лично знаком с Аракчеевым. В другом месте записок Массона находим следующий эпизод, относящийся к ноябрю 1796 т.: "Я рассказал молодым графам Салтыковым о положении дел и спросил у них. что следует делать, чтобы выручить моего брата [А П. Массона] из рук инквизиции. Вследствие этого я поспешил отправиться к Аракчееву, генерал-адъютанту императора, внезапно сделавшемуся его любимцем. Он был моим старинным приятелем по кадетскому корпусу и учителем молодых графов, служил под начальством моего брата и сохранил к нему уважение <...> Он всегда выказывал мне свое дружеское расположение, знаки внимания с моей стороны также были ему приятны. Я рекомендовал Аракчеева министру [Н. И. Салтыкову] в качестве учителя фортификации для его сыновей, что и явилось причиной его стремительного возвышения. Я поехал к нему и застал его еще бодрствующим; он был окружен офицерами всех родов войск, которые сопровождали его из царских покоев после отхода государя ко сну. Он провел меня к себе в кабинет, но, как я его ни просил, не согласился замолвить слово в защиту моего брата. Он повторял, что, решив однажды не вмешиваться ни в какие дела, кроме непосредственных его обязанностей по военной службе, он не может входить ни во что, связанное с двором и политикой. Затем, сказав, что он устал и его клонит ко сну, он пожелал мне доброй ночи и удалился в спальню. На обратном пути я размышлял о дружбе и о внезапной перемене в человеке, который еще три дня назад стал бы уверять меня в своей привязанности" (Masson Ch. Memoires secrets sur la Russie pendant les regnes de Catherine et de Paul I. Paris, 1804. Vol. 4. P. 297-298).

16. ...за чтением "Жизни Жамере Джния" и его переписки с m-lle Соколовой... — Имеется в виду книга "Oeuvres de Valentin Jamerai Duval" (СПб., 1784; 2 тома), содержащая воспоминания Жамере Дюваля (1695-1775), хранителя кабинета медалей и библиотеки в Вене, и его переписку с Анастасией Ивановной Соколовой (1741-1822), камер-юнгфер Екатерины II, побочной дочерью или воспитанницей И. И. Бецкого (ее мужем был И. де Рибас).

17. Нелидова Екатерина Ивановна (1758-1839) — выпускница Смольного института, с 1776 г. — фрейлина Марии Федоровны, супруги Павла. Нелидова имела большое влияние на Павла, откровенно высказывала свои мнения, не боясь возбудить его гнев.

18. Архаров Николай Петрович (1740/1742?-1814) — с 1771 г. московский обер-полицеймейстер, в 1782 г. назначен московским губернатором. С 1784 г. — генерал-губернатор Тверского и Новгородского наместничеств, с 1790 г. — директор водных коммуникаций. Павел произвел его в генералы от инфантерии, в 1796 г. при оставлении прежних должностей — в санкт-петербургские генерал-губернаторы, но в следующем году он попал в опалу и был выслан в свои тамбовские поместья.

19. Хогарт Вильям (1697-1764) — английский живописец и гравер, автор широко известных юмористических рисунков и карикатур.

20. Терский Аркадий Иванович (1732-1815) — в 1780-1792 гг. генерал-рекетмейстер: на нем лежало рассмотрение жалоб на судебную несправедливость и волокиту и прошений на Высочайшее имя. Был уволен с вступлением на престол Павла.

21. Витворт Чарльз (1760-1824) — английский посол в Петербурге в 1788-1800 гг. После смерти Екатерины ему удалось войти в милость к новому императору; Павел даже ходатайствовал перед английским королем Георгом III о пожаловании ему пэрства, но к тому времени, когда желание императора было уважено, Витворт уже подвергся опале у Павла I и должен был уехать из России.

22. Тауенцин — граф, прусский посланник при русском дворе в первой половине 1790-х гг. (см. о нем: Архив князя Воронцова. М., 1879. Кн. 13. С. 360-361).

23. Князь Георгий Голицын — предположительно Юрий Михайлович Голицын (род. в 1728), полковник (с 1759).

24. Монбельяр — столица небольшого графства в Вогезах (в настоящее время часть французской территории на границе со Швейцарией). Собственность вюртембергского дома — с конца XIV в., владение отца Марии Федоровны, Фридриха Евгения — с 1769 г.; в 1793 г. отошло к Франции. Павел Петрович с супругой посетили Монбельяр и находящийся неподалеку городок Эгюп (родину великой княгини Марии Федоровны) осенью 1782 г., когда путешествовали по Европе.

25. ...термином "революция", говоря о движении звезд... — Во французском языке первое значение слова revolution — оборот, вращение (звезд, Луны).

26. Сен-Жермен Клод Луи (1707-1778) — французский государственный деятель, военный министр с 1775 г., проводивший реформы в армии по прусскому образцу.

27. ...звучат как рифмованная пословица... — "Пудра не порох, / Букли не пушки. / Коса не тесак. / Я не немец, а природный русак" (Суворов А. В. Письма. М., 1986. С. 689).

28. Была она [Екатерина] и великая слава русских (лат)

29. ...молодым королем прусским его министрам... — Имеется в виду Фридрих Вильгельм III (1770-1840), вступивший на престол в 1797 г. Фосс и Фридрих Леопольд Шреттер (1743-1815) были министрами при его дворе.

30. ...с войсками на усмирение нескольких селений... — Речь идет о событиях 1797 г., когда в основном обошлось без военных действий, "только в деревне Брасове Орловской губернии Репнину пришлось, не ограничиваясь увещаниями, употребить силу" (Шумигорский Е. С. Император Павел I. Жизнь и царствование. СПб., 1907. С. 102).

31. Фридрих Вильгельм I (1688-1740) — прусский король с 1713 г.

32. "Когда кому-нибудь хотим мы подражать... и кашлять, и плеваться". — Стихи из комедии Мольера "Ученые женщины" приведены в переводе С. М. Городецкого (Мольер Ж. Б. Полн. собр. соч.: В 2 т. СПб., 1913. Т. 2. С. 466).

33. ...у возрожденной нации. — Речь идет о Франции.

34. За этим турком, которого зовут Иван Павлович... — Кутайсов Иван Павлович (1759-1834), пленный турок, взятый ко двору в царствование Екатерины II, служивший камердинером и "брадобреем" у великого князя. Ловкий и пронырливый Кутайсов вошел в доверие к Павлу, который по вступлении своем на престол сделал его гардеробмейстером. К осени 1798 г. с помощью Безбородко и Ростопчина Кутайсов сумел подорвать влияние императрицы и Нелидовой на Павла и вскоре получил графский титул и звание обер-шталмейстера.

35. Тарквиний — Луций Тарквиний Гордый, с 534 г. до н. э. римский царь; показал себя гордым властителем, особенно строгим к патрициям и сенату, власть которых старался ослабить. Насилиями и несправедливыми казнями возбудил против себя неудовольствие народа и был изгнан в 510 г. до н. э.

Текст воспроизведен по изданию: Ш. Массон. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I. Наблюдения француза, жившего при дворе, о придворных нравах, демонстрирующие незаурядную наблюдательность и осведомленность автора. М. Новое литературное обозрение. 1996