Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

Товарищи и птенцы Н. И. Новикова.

(Их взаимная переписка).1

1.

Письмо В. Я. Колокольникова и М. И. Невзорова Ивану Владимировичу Лопухину. 2

20-го ноября 1790 г. Страсбург.

Любезный друг и благодетель!

Последнее письмо из Лейдена послали мы к вам по почте 8 ноября и в тот же день из Лейдена выехали, предприняв путь наш по вашему совету в Швейцарию. Перед отъездом со многими хлопотами и с нескольким убытком разменяли [322] вексель, вами присланный на лондонского банкира. На половину сего векселя взяли с собою вексель другой на женевского банкира. Доехав до Страсбурга, французского города, нашли здесь двух студентов, из С.-Петербурга присланных в здешнюю Страсбургскую академию для науки. Один из сих студентов, по имени Базилевич 3, прошедшего лета отсюда пешком ходил в Швейцарию, в надежде усовершенствовать там свою науку, однако чрез месяц оттоле выехать принужден был, не нашедши ничего служащего к усовершенствованию в медицине. Он нас уверил, что мы и время и кошт потеряем, если поедем туда, ибо, кроме того, что лекций почти вовсе нет, и что в больнице тамошней нашел он одного только больного, кроме всего того, Лозанна, Женева и другие города наполнены теперь удалившимися из Франции знатнейшими и богатейшими особами, так что с трудностию и за превеликую цену можно найти для жилья квартиру. Сие подтвердили и студенты из Швейцарии, здесь находящиеся, которых около 30 человек в здешнем университете. Мы жалеем теперь, что не остались в Лейдене еще на год. В Гётинг хотели мы поехать и слушать лекции на малознакомом нам немецком языке, но далеко, и надобно ворочаться назад с потерею кошта. Решились было мы наконец здесь в Страсбурге остаться, но чрез целую зиму надобно жить без дела до начала весны, ибо зимою теперь читается только анатомия и хирургия на немецком языке дли фершалов, как нас уверил студент Базилевич. В сей безызвестности и беспокойствии решились мы отсюда поехать в Париж, выспросив и выведав здесь у многих, что нам будет там в теперешних обстоятельствах Франции безопасно. Чужестранцы все, как в здешнем городе, так и во всей Франции, не только никакой, как сказывают, не имеют опасности, но еще особенно обезопашиваются, и от двора вашего повеления нет выезжать из Франции, ибо здесь, кроме помянутых двух студентов петербургских, живут многие из России дворянские дети, как-то: сын графа Разумовского, г-н Новосильцов, и проч. Много, равным [323] образом, как мы теперь слышали, находится русских и в Париже. Жалко, что мы лишний круг сделали, ибо можно бы из Лейдена ближайшую иметь дорогу в Париж и с меньшим коштом, но видно надобно тому быть так, чтобы мы с большими беспокойствами и дальнейшими путями достигали до медицины, нежели наши антецессоры. Впрочем, признаться вам надобно, что нас несколько страшит здешний воздух, шумом оружия и барабанов повсечастно движимый. Но что нам делать? Ближе теперь от Страсбурга университета другого хорошего мы не находим. Гораздо лучше сделали бы вы, если бы нам приказали повелительным образом ехать в какой-нибудь именно университет, хотя не так знаменитый, не оставляя на нашу волю избирать его, мы бы были спокойнее. А теперь, отправляясь в Париж, при всех уверениях о безопасности, мы не знаем, будем ли мы безопасны. Ваши покорнейшие слуги В. Колокольников. М. Невзорова

P. S. От Лейдена до Страсбурга ехали десять дней, отсюду до Парижа остается 5 дней; денег издержали 25 червонцев. Здесь в ложементе Виль-де-Виен живем пятый день, завтра отправляемся в дорогу.

P. P. S. Удивитесь непостоянству нашему. Письмо сие писано третьего дня; мы намерены были отправиться в Париж, но вчера, в день отъезда нашего в Париж, напал на нас обоих дух беспокойства, так что мы ни обедать, ни ужинать не могли. И так решились совсем оставить Францию и неотменно отправиться в Гётинг, хотя и с убытком и прибавкою нескольких дней на проездку. Желая лучше остаться с посредственными познаниями и быть в покое, нежели питать себя надеждою великих познаний и предать безопасность свою неизвестности. Чрез 6 дней будем в Гётинге или быть надеемся.

2.

Алексей Михайлович Кутузов Ивану Владимировичу Лопухину.

24-го ноября (4 декабря) 1790 г. Берлин.

Дражайший друг, письмо твое от 31 октября я получил. Благодарю тебя сердечно за оное. Не дивись, милый мой друг, моему беспокойствию о Катерине Ильинишне 4. Ты знаешь русскую пословицу: [324] пужаная ворона в куста боится. Я долгое время не получал от нее писем, и сие случилось в самое то время, как происходило неприятное происшествие с моим другом Радищевым, и в самое то время, когда я был в недоумении моего милого Багрянского 5 о участи. Все сие умножило обыкновенное мое расположение к гипохондрии. На все глядел я в черных красках. Прибавь же к сему, что мне случилось уже два раза в жизни моей, что после долговременного спокойствия ражен я был ударом вскоре после другого. И так, что естественнее, как представить, что и на сей раз я лишен всех тех особ, которые мне милы, но благодаря Бога на сей раз я обманут. Ты истинно рассуждаешь о моей связи с несчастным моим другом, да и не мог я ожидать от тебя инакого суждения. Но, мой сердечный друг, сколь человеки различны! Сколь мало тех, которые глядят своими глазами и чувствуют собственными своими чувствами. Не надобно ходить далеко, чтобы увериться в сей истине. Собственное наше положение есть очевидное сему свидетельство. Всякий присвоивает себе право судить о нас, но изо ста человек, едва ли один имеет хотя малое понятие о нас. Сколь многие устыдились бы своей невоздержности, ежели бы узнали все обстоятельно! Признаюсь, что, рассматривая сих людей с хладнокровием, надлежит более жалеть о них, нежели досадовать; ибо, точная правда, они отрицаются отличительного человека свойства, рассудка. Вот каков плод привычки говорить слова, не совокупляя с ними никаких мыслей. Уверен равно с тобою, что наша монархиня имеет нежное человеколюбивое сердце. Имев счастие быть несколько лет близ ее особы, я знаю сие не по рассказам. Но, мой друг, могут ли монархи все видеть своими глазами? Кто же окружает их, кто же окружает и окружающих их? Цепь бесконечная! И так, легко случится, как и случается то по большей части, что они получают ложные донесения и по сим располагают свои повеления. Следовательно, несправедливо присвоивать ей все то, что мы претерпевали и претерпеваем, однако ж сие не лишает меня чувствования тех болезней, которыми нас оскорбляют. Я смело могу скать, что нас не один раз гребали, в истинном смысле сего слова, в самое то время, как монархиня думала, что она умягчает еще правосудие, стремящееся к нашему наказанию. Ах, мой друг, трудно сражаться с ласкательством и хитростию, трудно видеть правду, покрытую облаками лжи и [325] подлости. Из всего сказанного мною заключаю, что лучшее для нас средство есть молчание и терпение, лучший ответ на все клеветы – добрые дела и ревностное исполнение должностей доброго гражданина. Не будем стараться заслуживать благоволение судящих нас, но предадимся Всевышнему Судье, пред которого престолом мы все предстанем и, может быть, в весьма отличных от нынешних видах. Будем молиться, да пошлет Всевышний истинных и нелицемерных советников нашей монархине, и будем покойны, ибо, впрочем, никто из смертных не может приключить нам истинного зла, кроме нас самих. Постарайся узнать точно о Радищеве и уведомь меня. Прости мой друг! Целую и прижимаю к моему любящему тебя сердцу.

P. S. Не забудьте пересылку денег, я начинаю чувствовать нужду.

3.

Иван Владимирович Лопухин – Алексею Михайловичу Кутузову 6.

28-го ноября 1790 г. Москва.

Сегодня, любезнейший друг, имел я удовольствие получить письмо твое от 1 (12) ноября. Оно подлинно застало меня давно выздоровевшего от той болезни, в которой писал я к тебе то письмо, на которое отвечаешь с им последним. Излишнее бы было благодарить тебя, сердечный друг мой, за любовь твою ко мне, или, лучше сказать, влюбленность в меня, свидетельствуемую и в семе письме твоем.

Вместе с тобою желаю я, чтоб несчастие Радищева послужило к его обращению, и, конечно, была бы причина радоваться, как ты говоришь, сему несчастию его, ежели бы, сделавшись средством перемены его мыслей и чувств, послужило ему в познание истины в здешней жизни и к блаженству в вечности. Правда, думаю я, что ежели он войдет в себя, то увидит, что источник заблуждения его и терпимого им теперь бедствия есть точно в невежестве о истине христианской и в непривязанности к ней. Его почитали мартинистом, и все насчет сего полагали в здешнем городе. Но совсем напротив, он именно оттого и сделал оное дело, что не есть то, что здесь разумеется мартинистом. Все это доказывает просвещение здешней публики. Чтоб тебя, мой друг, подозревали соучастником в сочинении Радищева и чтоб справлялись о тебе из полиции, сего совсем я не слыхал. Напротив того, говорят, будто найдены у него твои письма, ясно показывающие разность твоих правил, да [326] я и верным почитаю слух сей, ежели он хранил твои письма. И я думаю, что такого подозрения и быть не может по окончании дела, которое конечно со всевозможным рачением исследовано. А здесь охотники до вреда ближним вообще участниками Радищева почитали всех нас, так называемых какими-то мартинистами. Предубеждение сие так далеко простирается, что один, впрочем, весьма разумный и хороший человек, довольно коротко меня знающий и любящий, пришел в превеликое удивление, уверясь, что я и Радищева в лицо никогда не видал, зная, что он есть в мире только по знакомству моему с тобою, и не только не знал ничего об издавании им книги, но даже по сие время не читал ее, хотя и желал бы, впрочем, прочитать из любопытства. Он весьма удивлялся, а я, правду сказать, подивился ему и пожалел о нем. Как сильно можно предубедиться? От чего же сие? Оттого конечно (и я это многожды видал на опытах), что эти люди не могут никак себе представить, чтоб могли найтиться имеющие честные намерения, добродетели и услуги ближним; и потому-то те книги, которые мы издавали, помощи учащимся и проч., все кажется им затеями и подозрительными, и они во всем том, что им таковым кажется и может быть и любезно им, ищут в нас. Привыкнув все делать только имея в виду рубли, чины, ленты или из страха, не могут поверить, чтобы были люди, желающие бескорыстно удовлетворять должностям христианина, верного подданного, сына отечества и сочеловека.

Справка о тебе из полиции, кажется, не могла быть в Петербурге, ибо знают, думаю, что ты за границею; и здесь также не было. Я не знаю, кто тебе о сем пишет; я думаю, это пустое. Спрашивали в то время, кто директоры типографической компании и кто члены? И тут, помнится, показали, что ты в чужих краях. Но это все от здешних городских. В то же время приходили тихонько спрашивать, кто и кто чаще ездит в типографической компании дом, и неоднократно в оном видали ночью подсматривающих по двору. Все собаки окаянные правду показывали. Но я всеми сими разведываниями, подсматриваниями, подъискиваниями очень доволен. Ибо чем больше их будет, тем яснее будет открываться наша невинность, и те, кои неутомимо стараются нас обвинить, сим образом наилучше нас оправдывают и оправдали уже, я думаю, в очах беспристрастных. Все сии подвиги противу вас, думаю, от господ здешнего города блюстителей благочиния распоряжаются. Сковали об нас что-то в своем воображении и нападают на тень того, что только в оном существует. Между тем же существенные беспорядки ими не уважаются, например: и тебе давно известно об отменно развратном одном родственнике нашем Иване Петровиче Лопухине, у которого [327] Картуш и Ванька Каин были любимые авторы и модели от самого ребячества, и сам он, конечно, ежели не превосходил их, то ни мало им не уступал в нравственном расположении; да и дела-то были щегольские в плутовстве, разных неистовствах, тиранстве: рубил людей своих, питал их своим калом и уриною и сам тем питался. Что-ж? Градская и сельская полиции все сие терпели, не даром конечно (ибо один у него купил 250 душ за четыре тысячи, да и те вряд заплатил ли). И он все сие отправлял спокойно, пока наконец принужденными уже нашлись открыть, ибо священник деревенский, убоясь ответу за видимые тиранства и неистовства, пришел с доносом. Сестра оного распутного, очень добрая и умная девушка, хотя сокрушаемая им, но по крови любящая и жалеющая его, опасаясь, чтоб он не сделал смертоубийства или бы его не убили, проводила того священника к губернатору с письмом своим, чтоб войти правлению. Тут должно было уже открыться: представили главнокомандующему, по справке оказалось все доносимое справедливым. Что-ж последовало? Назвали его безумным и определили отдать его под опеку. Но кто-ж его возьмет? И по должности служебной, таковой бы и арестант был в наказание надзирателю. Приставили к нему полицейских, которые стоят у него с несколькими при нем бабами; здесь в столице теперь только две, сказывают, осталось у него, а было семь или восемь. Между тем возят к нему оброки, и на счет его и с ним многие равных сортов люди пьют, гуляют и карманы набивают. Нет нужды говорить об исправности присмотра. Недавно он шпагою исколол своего повара, одну рану дал в полтора вершка глубины. Лекарь Коризиа осмотр делал, которой молодец то, сказывают, в печь бросил, и ждут, что все сие дело зальет оброк, которого на сих днях он ожидает. Мы не вступаемся, не хотя пустяки городить, да он уже и в руках полиции.

P. S. Я справлялся у знающих о месте ссылки Радищева, каково оно? Сказывают, что из лучших тамо; словом, при заслуженном им наказании, сколько можно употреблено милосердного снисхождения.

4.

А. М. Кутузов – И. В. Лопухину.

3-го (14) декабря 1790 г. Берлин.

Сердечный мой друг! Не имея три почты от тебя писем, начинаю беспокоиться тем более, что знаю твою точность. Не могу приписать [328] того твоей лености. Пожалуй, отпиши и успокой меня. Признаться ли тебе чистосердечно? На сей раз желаю, чтоб сие происходило не от иной причины, как токмо от твоей лености, ибо ипохондрической мой дух заставляет меня мыслить, что твое молчание есть почти неложный знак твоей болезни. Дай Боже, чтоб я на сей раз обманулся. Я думаю, что уверен ты о том, что сие желание искренно, и что я не имею нужды ломать мою голову на уверение тебя. При сем случае хотя, может быть, ты и понегодуешь на меня, повторяю я мою просьбу о сбережении твоего здоровья, о котором, позволь сказать, ты мало радеешь. Не спорю, что смешно стараться быть, как говорят, der Mann nach der Uhr, но непростительно вести непорядочный образ жизни. Ты знаешь, что я говорю здесь о ночном бдении, о пощении и неумеренном ядении. Иное не говоря, внешний беспорядок касается и самой внутренности нашей и так производит он себе подобен, даже и самые наши мысли бывают в беспорядке, беспрестанное трение частиц производить жар, чуждый естественному состоянию. По моему мнению, единой тот жар может быть полезной, который есть действие природы. Но мой друг, ты сам знаешь сие и гораздо лучше моего; стоит тебе только труда взглянуть на себя беспристрастными глазами. И так, я умолчу далее, прося простить мне и сие краткое дружеское напоминовение. Ежели время дозволить тебе, пожалуй уведомь обстоятельнее о наших обстоятельствах и общих наших друзьях. Также скажи, где Багрянский и Карамзин. Сии путешественники по возвращении их совсем умолкли. Расцелуй Петра Владимировича 7, прости мой друг, я слава Богу здоров.

7-го (18). Последнее письмо мое так запоздало на почту, что уже не могло быть принято. Между тем от тебя писем нет, нового у нас ничего нет; поздравляю тебя, любезный мой друг, со взятием Тульчи, но колико бы приятнее было мне поздравить тебя с окончанием войны, окончанием посредством твердого, полезного и непоносного мира. Но, мой друг, положимся на волю Всевышнего, да творит, что Ему угодно; нам ли червякам судить о Его судах? Уверены в едином том, что Он устроит все к нашему благу, и пребудем покойны. Прости, сердечный друг, целую тебя.

Сейчас получил я письмо от Плещеева 8, с приложением Объявления Карамзина, из которого усматриваю, что он не в той [329] уже с нами связи, в которой был прежде. Скажи, что сие значит и что тому причиною?

5.

А. М. Кутузов – Екатерине Ильинишне Голенищевой-Кутузовой 9.

6-го (17) декабря 1790 г. Берлин.

Вы, думаю, наслышались от меня о Радищеве, который был со мною вместе пажом в Лейпциге, и в сенате с которым был я 14 лет в одной комнате. Нравы наши и характеры были довольно сходны, так что, взяв все сие вкупе, составило между нами довольно тесную дружбу. После 14 лет он женился. Покойная жена его смотрела на меня другими глазами, дружба моя к ее мужу казалась ей неприятною, а и того менее присутствие мое приносило ей удовольствие. Немудрено было мне приметить сие, равно как и неприятное положение моего друга, и для того, для сохранения их домашнего спокойствия и согласия, решился я расстаться с ними. Отъезд мой в армию подал мне пристойный к тому случай. Мы расстались совершенно, и сие продолжалось до самого того времени, как Недергоф приехал к нам в полк. С ним получил я первое письмо после нашей разлуки. С сего времени началась между нами переписка, и дружба наша возобновилась теснее, нежели когда-либо. Не взирая, что во время вашей разлуки образ наших мыслей сделался весьма различен, однако ж мы спорили, но тем более друг друга любили, ибо оба видели ясно, что разность находилась в наших головах, а не в сердце. По отъезде моем из России переписка наша продолжалась по-прежнему. Доселе, вы скажете, все еще хорошо и нет ничего чрезвычайного. Но выслушайте меня до конца. Вы знаете, что на всякого человека бывают в жизни его периоды, во время которых выступает он из обыкновенная положения. Сии периоды можно точно назвать кризисами нашей жизни. Иногда разрешаются они с пользою, но нередко уничтожаются все труды и заботы прошедших наших дней. Мой друг, несчастный друг, испытал сию истину. Провождая 40 лет в тишине и покое, имея четырех детей, которых чрезвычайно любил и которыми поистине мог заниматься с приятностию и пользою, вздумалось ему сделаться автором, – несчастное желание! Начало к сему сделал [330] книжкою под названием «Житие Федора Васильевича Ушакова», с приобщением некоторых его сочинений 10, но по несчастию был человек необыкновенных свойств, не мог писать, не поместив множество политических и сему подобных примечаний, которые, известно вам, не многим нравится. Он изъяснялся живо и свободно, со смелостию, на которую во многих землях смотрят будто бы на странную метеору. Книжку сию приписал он мне. Признаюсь, что большую часть его положений касательно религии и государственного правления нашел я совершенно противоположною моей системе. Наипаче не нравилось мне, что коснулся он некоторых пунктов, которые, по моему мнению, не подлежать литературе. Все сие изъяснил я ему в весьма пространном письме. В другом маленьком письме говорил я ему гораздо яснее. Я напомянул ему слова Халкида, который, приготовляясь говорить правду, требовал Ахиллесова покровительства, присовокупил:

For I must speak what Wisdom would conceal,
And Truths invidious the Great reveal.
Bold is the task! when Subjects grown too wise
Instruct a Monarch, where his Error lies,
For tho'we deem the short liv'd jury past.
Be sure, the Mighty will revenge at last
11.

Несчастный мой друг не имел Ахиллеса, который бы мог принять его под свое покровительство; и так сбылось над ним Халкидово мнение во всем пространстве оного. Книга наделала много шуму. Начали кричать: «какая дерзость, позволительно ли говорить так!» и проч. и проч. Но как свыше молчали, то и внизу все умолкло. Нашлись и беспристрастные люди, отдававшие справедливость сочинителю. И сих-то последних похвала была, может быть, неумышленною причиною последовавшего с ним. Не успел еще перестать упомянутый шум, как является уже он вновь пред публику с новым сочинением, – которого, однако ж, я не имею: «Путешествие из Петербурга в Москву» 12. Что писано в нем, того не знаю; известно однако ж мне то, что тотчас он был арестован, отослан под суд в уголовную палату, осужден и приговорен к смертной [331] казни. Но когда дошло дело до монархини, то из высочайшего милосердая лишен чинов и дворянства и сослан в Сибирь в Илимский острог на десятилетнее безвыходное заточение. Сие получа вдруг, вообразите, сколько я был поражен сим происшествием, и в состояли ли я был писать что-либо; ваше нежное и справедливое сердце послужит мне хотя некоторым извинением. Не успел еще укротить возмущающуюся мою кровь, как слышу от проезжих, что и я, может быть, подобной участи ожидать должен. Я забыл сказать, что и сия книга приписана мне, ибо почитали меня, не знаю почему, участником в его преступлении. Но я не хочу входить в подробности для моего оправдания. Совесть моя чиста, и я ничего не страшусь. Вот истинная причина долговременному моему молчанию.

6.

А. М. Кутузов – И. В. Лопухину.

12 (23) декабри 1790 г. Берлин.

Поздравляю тебя со взятием Измаила, а как слышно, то и Силистрии угрожает сия же участь. Все сие хорошо, но твердый, непостыдный и полезный мир всего лучше; дай Боже, чтобы он воспоследовал сею зимою. Наше любезное отечество имеет нужду отдохнуть несколько, дабы привести себя в почтенное состояние, так чтоб другие государства не осмелились даже и думать командовать вами, государства, подобяшиеся дождевым пузырям.

Уведомление о князе Енгалычеве 13 весьма меня огорчает; не могу себе представить, чтоб он умышленно сделал какой проступок; кольми паче, чтоб он подумал корыстоваться. Сие не мало не сходствует с его характером. Еще в мою бытность был он против некоторых особ, которые привыкли волю свою поставлять выше законов. Честность и правосудие его, совокупленное с твердостию, были для них несносны. Горько, мой друг, видеть, что в нашем отечестве сие делается. Желал бы я, чтобы монархиня узнала все подробности сего, колико-бы переменилось ее мнение! Но как сего требовать? Уведоме меня пожалуйста о участи князя; ежели он терпит за покровительство бедных и гонимых, то Бог, без сомнения, будет его [332] покровителем, и скоро или поздно постыдить льстецов и лицемеров. Жалко, мой друг, что и большие люди живут чужим умом. Но что делать?

И у нас здесь погода весьма странная. A propos, говоря о погоде скажу тебе, что здесь вышла маленькая книжка, в которой автор обещает показать неложное средство к предузнанию всех таковых перемен, а в доказательство возможности сего средства сообщает свои предсказания на будущий год. Я спишу тебе сие место.

Сочинитель предвещает, что в настоящем 1791 годе «покажутся чрезвычайные, редкие и сильные созвездия, которые, сходственно с его наблюдениями, произведут опять в разных странах на нашем земном шаре страшные и разорительные землетрясения (чего уже предварительный пример имеется в испанской крепости Оран), чрезвычайные бури, громы и прочие, примечания достойные, скорые перемены в барометре и термометре и в отступлении магнитной стрелки и другие преображения» – и просит любителей физики сообщить ему посредством ведомостей все, что усмотрят примечания достойного как в погоде, так и в натуре во весь год, особливо ж: января с 2 по 6, с 9–13, 18–21, 24–28 и 31. Февраля со 2 по 4 и 6, 9–11, 14, 17–19, 21 и 25. Марта 4–7, 10, 17–21 и 27–30 Апреля 3–7, 11–14, 17–19, 22, 27–30. На следующие месяцы обещаете сочинитель в непродолжительном времени назначить числа.

Все сии числа суть по новому штилю; пожалуй уведомь, ежели в вашем отечестве случится что сему подобное.

7.

А. М. Кутузов – Н. М. Карамзину.

17 (28) декабря 1790 г. Берлин.

Любезный мой друг! Благодарю тебя за твое приписание, показующее, что ты не забыл еще человека, искренно и без всяких интересов тебя любящего. Признаюсь, что восемь тобою начертанных строк суть для меня истинная загадка. Сколько ни ломаю мою голову, не могу добраться до истинного смысла. Или ты почти ничего не сказал, или сказал очень много для моего чувствительного сердца. Ты открыл мне пространное поле для изощрения силы моего воображения, но к чему сие послужит? Я буду рассуждать о неизвестном и, следовательно, говорить, не знаю с кем. То say more to a man, than one thinks [333] with a prospect of interest, is dishonest; and without it – foolish 14. Так говорит один английский писатель, и я, соглашаясь с ним, умолкаю. Впрочем, опасно связываться с вашею братиею, авторами; тотчас попадешь в лабет. Я и сам знаю многие мои пороки и недостатки; что же будет, если они предложатся публике изображенные искусною кистью? Нет, нет не хочу с тобою ссориться. Оставь шутки, я тебя не понимаю. Говори со мною яснее; ты знаешь, что я несколько туп. Однако ж, как ты о мне ни думаешь, но знай, что я любил тебя и люблю тебя искренно и желаю тебе истинных благ. При издании твоего журнала щади и твоего друга; помни изречение английского писателя: There are four good Mothers, of whom are often born four unhappy Daughters; Truth begets hatred, Happiness pride, Security danger, and Familiarity contempt 15.

8.

A. M. Кутузов – Алексею Александровичу Плещееву.

17 (28) декабря 1790 г. Берлин.

Удивляюсь перемене нашего друга (Карамзина) и признаюсь, что скоропостижное его авторство, равно как план, так и его объявление поразили меня горестию, ибо я люблю его сердечно. Вы знаете, я уже давно ожидал сего явления – я говорю об авторстве, – но я ожидал сего в совершенно ином виде. Я наслышался от мужей, искусившихся в науках, да и нагляделся во время обращения моего в мире, что истинное знание бывает всегда сопровождаемо скромностию и недоверчивостью к самому себе. Чем более человек знает, тем совершеннее видеть может свои недостатки, тем яснее видит малость своего знания и самым тем бывает воздержаннее в словах своих в писаниях, ибо умеет отличить истинную пользу от блестящего и красноречивого пустословия. Ежели в нашем отечестве будут издаваться тысяча журналов, подобных Берлинскому и Виляндову, то не один россиянин не сделается от них лучшим. [334] Напротив того, боюсь, чтоб тысяча таковых журналов не положили миллионов новых препятствий к достижению добродетели и к познанию самих себя и Бога. Между нами сказано, страшусь, чтоб друг наш не сделал себя предметом смеха и ругательства или, что и того опаснее, чтоб успех его трудов не исполнил его самолюбием и тщеславием – клипа 16, о которую разбивались довольно великие мужи. Чем более сии страсти получать пищи, тем более ослепят его и сделают своим рабом. Дай Боже, чтоб не сбылась моя догадка! Искренно однако ж скажу, что он стоит теперь на слизком пути, и что присоветовавшие ему сие дадут Богу ответ, ежели потерпит чрез то его сердце, которое у него очень хорошо. Жажду видеть и читать сей журнал.

9.

А. М. Кутузов – князю Николаю Никитичу Трубецкому.

17 (28) декабря 1790 г. Берлин. 17

Скажите, получили ль вы посланное мною чрез Алопеуса? Ежели употребите оное в дело, то не забудьте сказать мне о действии. Вы по сие время ничего не пишете мне о несчастном моем друге (Радищеве) кажется мне, вам легко осведомиться о сем чрез Алексея Ивановича или чрез Александра Васильевича. Я чрезвычайно интересуюсь сим, ибо неизвестность нестерпимая, тако же и о самом мне жажду знать, в каком я виде представлен. Мне сказывал один приезжий, что меня тако-ж подозревают. Я в сем случае так чист, что даже и содержание книги мне неизвестно; однако ж не желаю быть жертвою злословия, не принеся чрез то пользу моему отечеству, ниже кому-либо из моих ближних, и сие то наипаче возбуждает во мне мое любопытство. Поздравляю со взятием Измаила; сказывают, будто и Силистрия уже в наших руках. Дай Боже, чтоб сие ускорило мир, но мир выгодный, твердый и надежный.

10.

И. В. Лопухин – А. М. Кутузову.

6 января 1791 г. Москва.

Любезнейший друг мой!

Сердечно благодарю тебя за последнее твое письмо от 3 (14) [335] декабря. Ты обо мне гораздо лучше думаешь, нежели и есмь в самом деле. Не болезнь моя была причиною, что я пропустил несколько почт, ибо я здоров был. Ныне же болит у меня от простуды глаз, и сие мешает мне много писать; как скоро можно будет, напишу больше. Впрочем, все твои приятели живут благополучно, хотя есть такие бездельники, которые говорят про меня и про других моих приятелей, что-де не делают ли они уже фальшивой монеты, что дают иногда милостыни рублей по пяти человеку. Какое безумие! Какая жалостная черная злоба, какая подлость сентиментов в сих несчастных клеветниках! Правда, что очень мало этих несчастных тварей, ежели еще и не один, – думаю, тот, о коем я давно к тебе писал. Но какая же глупость так распускать о людях известных, о дворянах, не худших, ежели и не лучших, нежели те, кои клевещут о людях, которые сами или отцы их имеют тысяч до тридцати доходу. Впрочем это натурально. Злонамеренных людей в мире больше, нежели добронамеренных; итак, последние должны быть гонимы.

Слава Богу, даровавшему нам мудрую и милосердую государыню! Ежели таковые клеветы до нее доходят, то я думаю, они терзают ее чувствительное нежное сердце и в преизящном разуме ее рождают презрение к клеветникам. Да, слава Богу, подавшему вас под державу Екатерины II! Я уверен, что никогда злоба и глупость успеха не будут иметь в ее царстве и сокрушатся ее прозорливостью и благоразумием.

Уведомь меня, мой друг, пожалуйста, есть ли надежда, чтоб скоро вышел тот большой ouvrage, которого я еще не знаю, как назвать, который уже давно, я думаю, начат и по сие время об нем продолжается молчание. Прости, более писать теперь не могу. И. Л.

Измаил взят и тридцать тысяч войска турецкого истреблено. Что может противустоять российскому оружию?

Приписка в этом письме от Петра Владимировича Лопухина к Алексею Михайловичу Кутузову.

Едва ли ты, любезный друг, не впервые видишь, как я пишу. Совестно мне, что ты часто ко мне приписываешь, а от меня ни строки. Благодарю тебя за памятование; будь здоров, я здоров. Из письма брата видишь, какие нападки, и меня выставляют в числе товарищей к производителям будто бы глупостей или плутовства Вестовщиков, вероятно, не больше одного, да и трудно таковым злодеям и бездельцам быть многим, должно быть редкой птице. Но что делать? Чужой рот не хлев, не запрешь. Правда светлее солнца. Со временем все обнажится, так как и глупость клеветы и [336] клеветников, с которыми, может быть, в свое время и объяснится путем тот, кто не любит торопиться. Твой верный слуга П. Лопухин.

Какое ожесточение! Как жалко, что и пяти или десяти рублевое иногда подаяние кажется странным или подозрительным! Что за диковинка, если б это и сто раз в год случилось сделать человеку, когда в один час проигрывают в карты многие тысячи те, кои должны наблюдать за благочинием. Тут уже явная и прямая злоба. Боже просвети и помилуй сих несчастных!

11.

М. И. Невзоров и В. Я. Колокольников – И. В. Лопухину.

1791 г. Гётинген. 18

Любезный друг и благодетель Иван Владимирович!

При отъезде нашем из Лейдена послали мы к вам письмо, в котором уведомили, что мы поехали в Швейцарию, доехав до Страсбурга остановились и по многократным исследованиям узнали, что в Швейцарию ехать не за чем, потому что хотя там и есть некоторые академии, однако они не стоят того, чтобы ехать для них издалека, и сами швейцарцы большею частию приезжают учиться в Страсбург. Путешественники же посещают Швейцарию совсем не для наук, а только для гулянья, которое не есть (нашим) предметом. Сие привело нас в замешательство, и мы, оставаясь в нерешении, не знали куда ехать; думали было остаться в Страсбурге, но там хирургию и повивальную науку читают на немецком языке страсбургском, то есть испорченном. Натуральная же история, по приезде нашем, кончена и начнется весною с мая, и потому месяца четыре мы должны были бы прожить без дела. Хотели было ехать в Париж, но французские мятежи и неустройства воспрепятствовали; наконец, по долгом размышлении решились ехать в Гёттинг, и мы надеемся, что лучшую часть избрали, потому что ныне Гёттингский университет почитается, особливо в рассуждении медицины, первейшим в Германии. Жалеем только, что прямо из Лейдена в Гёттинг не поехали, ибо таким образом меньше бы денег и времени на поездку истратили; но мы надеемся, что вы простите нам сию ошибку. Больше всего немецкий язык, на котором в Гёттинге все даются лекции, нас удерживал. [337] В Гёттинг приехали 4-го декабря и два дни спустя после записались у проректора в матрикул. Курс лекций кончится здесь чрез полгода, и за каждый курс платятся деньги вперед, за некоторые по луидору, а за некоторые по два. Зимний курс начался октября 18-го числа, а летний начнется с мая месяца. В нынешнем курсе лекции хотя не так понятны кажутся, как на латинском языке, однако я надеюсь месяца чрез два с большим успехом понимать; в следующий же курс надеюсь понимать совершенно. Василий Яковлевич намерен чрез несколько дней возвратиться в Лейден и там пробыть до лета; летом же сюда приедет. Покорнейше оба просим во время сего временного разделения писать к нам порознь. К Василию Яковлевичу можете писать по-прежнему в Лейденский университет, а ко мне по нижеозначенному адресу. Просим наконец не оставить нас деньгами, в которых нам приходить немалая нужда. Есть ли благоволите ко мне прислать деньги, то извольте прислать вексель на какого-нибудь гамбургского банкира, а есть ли можно лейденского, потому что это ближайшие к Гёттингу купеческие города. Василия же Яковлевича часть по-прежнему можете прислать на Амстердам; впрочем мы препоручаем себя вашей любви и покровительству. Ваш покорный слуга и брать Максим Невзоров.

Адрес ко мие в Гёттинг следующий: a Monsieur Newsoroff, Docteur en medecine a Goetting. Bei Heinrich David Vogt wohnhaft auf der Johannis Strasse № 134.

P. S. Здесь в Гёттинге и в Лейдене теперь вакация. Я намерен возвратиться в Лейден и пробыть там зиму и весну для дослушания некоторых лекций. Отсюда Лейден отстоит не более шести дней. Там я без платежа буду ходить на лекции, тем несколько вознагражу убыток денег, которые я на дорогу издержу. Лекции на латинском языке с большею пользою буду слушать. Максим же Иванович останется здесь к началу здешнего курса лекций, которые летом начнутся снова. Я сюда приеду и, пробывши здесь чрез полугодичной курс (ибо курс здесь только полгода продолжается) возвратимся вместе, есть ли вам угодно будет, в Россию. Ваш покорнейший слуга В. Колокольников.

12.

А. М. Кутузов – князю Н. Н. Трубецкому.

1791 г. Берлин. 19

Сердечный друг! Благодарю за ваше письмо; поздравляю вас с праздником Рождества Христова; желаю, чтобы вы возмогли [338] торжествовать сей праздник во внутренности вашей существенно, а не фигурально; равным образом поздравляю и с наступающим новым годом, желаю вам обновления ветхого на новое. Я слышу, что любезный мой Карамзин произвел себя в авторы и издает журнал для просвещения нашего отечества. Признаюсь, что его объявление поразило мое сердце, но не мало так же удивился и тому, что М. Матв. 20 будет участвовать в том. Пожалуйте скажите мне, что все сие значит, что молодой человек, сняв узду, намерен рыскать на поле пустой славы? Сие больно мне, но не удивляет меня; но ежели муж важный и степенный одобряет такого юношу, сие приводит меня в изумление. Я написал было письмо от неизвестного человека к журналисту, но боюсь, не едко ли оно, и для того сообщаю вам оное. Поступите с ним как вам угодно. Вот оно:

Forgive me this my virtue
For in the fatness of these pursy times
Virtue itself of vice must pardon beg,
Yea, curb and woo for leave to do him good.
Shakespeare.

Мне минет двадцать пять лет. В древние времена сей возраст почитали едва ли не ребячьим. В самом нашем отечестве в прошедшие столетия около сих лет не заслуживал никто законной доверенности; все крепости, обязательства и записи такового несозрелого юноши – здесь принужден повторить сие постылое слово, ибо так называли их наши предки, – были недействительны. У наших праотцев не было оранжереи ни для физических, ниже для нравственных растений. Тесно ограниченное просвещение представляло им совершенною невозможностию, чтобы юноша, не знающий человека вообще, не знающий нравственных свойств своих сограждан, не свежующий законов и политических связей своего отечества, мог преподать какое-либо полезное наставление. Непрестанно твердили: учись и приобретай искусство учить, повинуйся и соделывайся способным повелевать. Странные варварские правила! Правда, сии варвары, надлежит отдать справедливость, были здравы и телом, и душою; все их деяния носили на себя клеймо силы и твердости, но вот и все то, чем они могли хвалиться, – сколь же сие маловажно! Все достоинства их проистекали из единые природы, ибо не было еще у них произведений искусства и хитрости. Жалости достойные бедняки! Не можно и подумать без смеха; они не стыдились свойства разума уподоблять растениям, говоря: плоды, взросшие на парниках, хотя и скоро поспевают, не имеют однако ж зрелости и вкуса тех, которые [339] возращает и созревает сама природа, суть нездравы и отзываются навозом; точно то же бывает и с произведениями разума, понужденными к действию не натурою, но хитростию. Но оставим сих грубых невежд; нечто подобное сему видим мы ныне токмо между некоторыми крестьянами. О сколь мы счастливы, государь мой, что не живем в сем веке, налагавшем столь тяжкие оковы на разумы человеческие! В прошедшие времена желающему заслужить в мире некоторое имя надлежало иметь самое существо дарования, но много ли же сих людей в мире? Сократы, Платоны, Солоны, Ликурги, Титы и Петры не родятся наподобие грибов в дождливое лето. В нашем XVIII, в сем просвещенном столетии такие пустые бредни потеряли всю силу; мы пользуемся драгоценною свободою, нужно только уметь читать и писать – бумаги у нас довольно; нужно только кажется быть писателем, и будем, конечно, не из последних. Извините, государь мой, ежели в самом уже начале (уклонился) от цели моего письма; возможно ли воздержаться, говоря о сей привлекательной материи? Итак возвращаюсь туды, откуда начал; мне теперь скоро двадцать пять лет минет. Заметьте сие прекрасное новомодное рондо.

Хотя вы могли усмотреть из прошедшего, (что) мы скачем с чрезвычайною легкостию на воздушном поле наших нравственных познаний – правда, нередко делаемся и калеками – но наше физическое состояние и течение времени не повинуются всеоблегчающей философии; и так, легко можете себе представить, что не в единое мгновение достиг я сего нынешнего моего возраста, и что, без сомнения, я был некогда моложе. Ежели усомнитесь в истине сказанного, то прошу принять на себя труд справиться с метрическими книгами нашего прихода. Мое воспитание не отличалось ничем от прочего нашего дворянства воспитания: научили меня болтать по-французски и немецки, на сих двух языках имел я счастие читать множество романов. На грубом российском языке сказка имеет весьма обширное значение, так что из тысячи книг едва ли найдутся две, которые бы не подошли под сию главу, невзирая на то, что в заглавии поставляются: Философическое того и того рассмотрение, История человеческого рода, Наука быть счастливым, Первоначальное происхождение наук и художеств, История такого или такого государства и проч. и проч. Сие делается единственно из любви к перемене, дабы не наскучить всегдашним употреблением одного названия, и для надобности отличать один роман от другого. Наставники мои были чужестранцы; некоторые из них на себе носили знаки отличия, но по особенной скромности носили оные под одеждами на теле. Сии [340] знаки суть немаловажны – иероглифы, изображающие некоторое растение, упоминаемое в Священном Писании, и которое в своей красоте превосходит великолепие Соломона. От сих моих учителей познал я истинное состояние моего отечества, между прочим и то, что моим соотчичам недостает еще просвещения, что предубеждение их простирается так далеко, что некоторые из них верят слепо всему, что сказано в Священном Писании. Окончив сим образом курс моих наук, вступил я на позорище мира, познакомился с нашими учеными и остроумными журналистами, и от сего родилась во мне охота записаться в их благородный цех. И так, решился твердо писать, хотя и сам еще не знал что; отправился я в чужие краи, зная, что сие придаст не малую важность будущим моим сочинениям. С сим намерением проскакал я чрез некоторую часть Европы, посвящая, подобно вашему другу, мое внимание натуре и человеку, преимущественно пред всем прочим, записывая то, что видел, слышал, чувствовал, думал и мечтал. Окончив курьерскую мою поездку, возвратился в мое отечество весьма уже незадолго пред разрешением от авторской моей беременности. Все уже было готово, как вдруг послали меня на проклятую китайскую границу, где о печатании книг не имеют ни малейшего понятия. Представьте же себе, государь мой, мое несносное состояние быть принужденну носить несносное бремя и не иметь надежды разродиться скоро. Признаюсь, я начинал уже предаваться отчаянию, не столько в рассуждении самого меня, как в рассуждении моего отечества, лишаемого сим образом моего просвещения. Но вообразите ж и несказанную мою радость при получении чрез одного приятеля того объявления, чрез которое возвещаете вы скорое ваше разрешение от подобного моему бремени! Всего более порадовало меня то, что вы приглашаете нашу собратию присылать к вам плоды их невоздержанности, обещав стараться о них как о собственных ваших детях. Теперь остается у меня одно сомнение: вы, наблюдая правила благоразумных благотворителей, предписываете пределы вашим благодеяниям, ограничивая оные исключением некоторого рода присылаемых к вам младевцов, как то: теологических, мистических, слишком ученых, педантических и сухих. Я совершенно с вами согласен, и как не повиноваться вашим мнениям, ибо видна птица по полету – что таковые сочинения не должны быть терпимы в благоучрежденном государстве; но признаюсь откровенно, я не разумею истинного значения сих названий, и для того, чтоб не прогневать вас, моего государя, присылкою чего-либо противного вашим намерениям, прошу дать мне чистое и ясное понятие о сих употребляемых вами заглавиях. Впрочем, получа от [341] вас ответ, не умедлю отправлением моих произведений, которыми, без великого самолюбия сказать, я обилую. В ожидании же пребуду государя моего усердный сотрудник Попугай Обезьянин.

Si nous etions des perroquets et des singes, nons serions excusables de parler et d'agir par l’mitation de се que nous voyons dire et faire aux autres.

13.

A. M. Кутузов – И. В. Лопухину.

1791 г. Берлин. 21

Дражайший друг! Письмо твое, сердечный мой друг, получил и благодарю тебя за оное. Поздравляю тебя сердечно с прошедшим праздником Рождества Христова; дай Боже, мой друг, чтоб ты возмог праздновать сей праздник в самом себе не фигурально, но существенно. Равным образом поздравляю тебя с новым годом, желаю тебе обновления внутри и всех благ совне, и дабы с сим новым годом наши соотчичи получили новый смысл и новые понятия; дабы они, отворя очи, познали свои заблуждения и перестали гоняться за пустыми мечтами, которые в самое то время, когда уже мы думаем ухватить их, исчезают в наших руках. Я уверен, что с сею переменою переменили бы они и мнение свое о тех, которых гонят и ругают несправедливо, но да будет воля Создавшего вся. – О полицейской справке в рассуждении меня знаю я не из письма, но от одного проезжего. Надлежит тебе знать, что меня не искали в Москве, но спрашивали, как скоро возвращусь и куда выеду. Проезжий же слышал сие от Ивана Крапивина, служащего ныне у Н. Ивановича 22, и который, во время жизни покойной моей тетки, был моим лакеем. Что же из моих писем усмотрели несогласие мнений моих со мнениями несчастного моего друга 23, сему я верю; однако ж сие немало не успокоивает меня, ибо пословица не потеряла еще своей силы: без вины виноват; напротив того мы видели событие ее на самих нас. Вчерась был я у одного приятеля, он дал мне книгу под названием: «De l'origine des usages, des abus, des quantites et des melanges de la raison de [342] la foi». Книгу сию хвалит он очень, я еще не читал оные, да и достать трудно, но постараюсь. Я думаю, что вы в Москве сыщите оную. Прости сердечный друг, целую тебя и всех.

14.

И. В. Лопухин – А. М. Кутузову.

3-го февраля 1791 года. Москва.

Виноват я, мой сердечный друг, что давно не писал к тебе и не отвечал еще на два последние любезные письма твои.

Тут помешали, и я принужден был оставить до

6-го февраля.

Глаз мой зажил, и я теперь довольно здоров, кроме чувствования общей теперь почти со всеми тягости от необыкновенной здесь погоды. Во весь январь не было мороза более двух градусов и по большей части оттепель, и теперь с кровель каплет и по улицам грязь.

Все известные мне друзья твои здешние живут благополучно и здорово. Слывущие из них мартинистами в невинности своей защищаются Всевышним Покровителем и мудростию и человеколюбием помазанницы Его. Злобная и безумная клевета разносится по ветру, исчезает, и ежели существует, то разве ко вреду клевещущего. Ненавистное заключение знатного клеветника о подаянии нашем, как я писал к тебе в последнем моем письме, так уже грубо зла, что все уже, слышащие таковое разглашение, видят весь яд и все невежество в таковом толковании. Чему удивляться, что помощь бедным и добросердечное с людьми обхождение кажутся подозрительными для того человека, который говорит, что человеколюбие и сострадание к ближнему свойственно только монахам и мартинистам, которые здесь существуют токмо в бредящей всегда голове его?

Бог и Спаситель мой повелевает мне помогать ближним моим; законы государственные, которые должны быть основаны и суть на божественных, тоже подтверждают, особливо начертанные Екатерининым человеколюбием. Кто-ж может сжать мою руку, когда благословляемое Творцом моим сердечное побуждение растворяет ее за помощь ближнему моему страждущему? Избави нас Боже угождать кому-либо на счет добродетели. Ты спрашиваешь меня, любезный друг, о Карамзине. Еще скажу тебе при сем о ложных [343] заключениях здешнего главнокомандующего 24. Он говорит, что Карамзин ученик Новикова и на его иждивении посылан был в чужие кран, мартинист и проч. Возможно ли так все неверно знать, при такой охоте все разведывать и разыскивать, и можно ли так думать, читая журнал Карамзина, который совсем анти того, что разумеют мартинизмом, и которого никто более не отвращал от пустого и ему убыточного вояжу, как Новиков, да и те из его знакомых, кои слывут мартинистами? Карамзину хочется непременно сделаться писателем, так как князю Прозоровскому истребить мартинистов; но думаю, оба равный будут иметь успех; обоим чаю тужить о неудаче. Я право не сердит на последнего, а он мне очень жалок. Недостаток в нем любви, которой, лучше сказать, и вовсе нету в нем, причиною всех его заблуждений и тому, что все его не любят, и ни от кого не услышишь об нем доброго слова. Несчастие его нрава, что он все ищет только обвинять. Например, некоторые его предписания, читанные мною, по уголовному судопроизводству не худы (хотя приметить можно, что у него был секретарь искусный в сей части), но что-ж? Везде только о том идет дело, как бы открыть преступление, а ничего о том, как защитить невинность и оградить от напрасного страдания.

Теперь здесь граф Безбородко, приехавший сюда на несколько дней отдохнуть от дел. Министр искусный, весьма, сказывают, добродушный и редкое имеющий достоинство не употреблять во вред доверенность монаршую.

О несчастном твоем Радищеве ничего я не слыхал после того, как один приехавший из Сибири сказывал мне, что он проезжая встретил его по ту сторону Перми, едущего в свое место. Он с ним незнаком и не видал его, а видел экипажи. Это было в конце ноября. Весьма справедливо твое, мой друг, мнение, и я с ним согласен, что ежели подданный и сын отечества почитает за долг представить о чем-нибудь истину своему государю, то он должен сие сделать лицу его непосредственно и тайно, в любви и благоговении, и как я уверен, приймет сие всегда Екатерина, а не рассеянием книги, могущей возмутить покой общественный. Vale. И. Л.

 

Приписка кн. Н. Н. Трубецкого. Рад я случаю, дающему мне возможность сказать вам, любезнейший мой Алексей Михайловичу что я искренно желаю вам добра, что я люблю вас, помню и почитаю. Рад я буду, когда вы вспомните и что-нибудь молвите о мне, хотя в письме к другу вашему. Я молчал долго, не получа ответов на мои письма; ни мало не взыскиваю за вас за молчание и [344] неуважение того, который вам сердечно предан и есть между прочими данными мне от вас дружескими названиями.

Ваш покорнейший слуга Стихотворцев.

Приписка И. В. Лопухина. Сергей ваш здоров, живет честно и порядочно. Братец твой Федор Михайлович пеняет слышно, что ты к нему не пишешь. Не беспокойся, мой друг, когда долго не получишь от меня письма, особливо что теперь и князь Николай Никитич (Трубецкой) отсюда же к тебе пишет. Не переставай же ко мне писать. Прощай, сердечный друг!

15.

А. М. Кутузов – И. В. Лопухину.

1791 г. Берлин. 25

Дражайший мой друг! Еще две почты – и ни одной от тебя строки. Скажи, что делается или что сделалось с тобою? Твое молчание страшнее мне иного кого, ибо леность не есть твой порок. Дай Боже, однако ж, чтоб причина сему молчанию была иная, нежели болезнь твоя или твоих ближних. Может быть, что, засуча рукава, таскаешься по московским улицам, вопреки всем стихиям, устремляющим на тебя свою свирепость. Может быть, что, вошед паки в какую-либо храмину Немецкой слободы, наслаждаешься зрелищем жителей оной, собравшихся вкупе и восклицающих с великим жаром: les barbares! helas ils l’ont cnoutifie! Может быть... Но сии «может быть» не кончатся никогда, ежели я захочу привести себе в память все то, что тебе приключилось в твоих походах, и так умолкну и в терпении ожидать буду твоего повествования.

Оставя все шутки, я беспокоюсь твоим молчанием и не знаю, чему приписать оное. Беспокоюсь также и пустотою моего кошелька и напоминаниями требующих от меня денег. Все сие вместе покрывает горизонт мой мрачными облаками; однако ж, не взирая на сие, вчерашний и сегодняшний день, подобные во всем нашим хорошим дням зимним, произвели во мне некую веселость и удовольствие, разлившееся даже и на сии мои строки. Сия веселость не нарушается даже и слухами, которые грозят нашему отечеству новою войною. Здесь ни о чем ином не слыхать, как о походе новых войск к [345] лифляндским границам, о построении плывущих батарей, о пришествии английского и голландского флотов; ежели сего мало, то посылают испанскую и датскую соединенную эскадру, и что всего страшнее, польскую армию, осаждают Ригу, Ревель и самый Петербург, берут все их приступом, льют ручьями кровь любезных моих соотчичей, не щадят и самих младенцев; одним словом, все сие должно кончиться не иным чем, как совершенным уничтожением моего толико много любимого отечества. Не удивляешься ли ты моему равнодушию при сем ужасном позорище? Еще ли ты не назовешь меня великодушным? Без ужаса смотрю на все сие, и еще нахожу во мне довольно сил для шуток. На сих днях по высочайшему повелению приказано берлинскому газетчику убить 18,000 россиян в день взятия Измаила. Какое варварство! Они уже наших столько побили, что и счесть не могут, и объявляют, что вся Россия опустела. Какое же мое состояние! Я оставить отечество в цветущем состоянии и буду принужден возвратиться в пустыню. Прости, мой дражайший друг! Я болтал бы с тобою больше, но должен итти со двора. Поцелуй Петра Владимировича и поклонись всем любящим меня.

16.

Князь Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

Москва, 1791 г. 26

На прошедшей почте я просил друга моего Лопухина к тебе отписать, чтобы ты, мой друг, не беспокоился, не получая от меня писем, ибо я был в таком положении, что не в состоянии был писать. Княгиня Екатерина Петровна была при последних часах своей жизни, и доктора на консилиуме определили ей только два часа жизни, но Бог Спаситель наш услышал грешную молитву нашу и возвратил ее en depit de tous les docteurs к жизни, и теперь вся опасность миновалась, а только слаба. Буди препрославлено ими Господне, Ему же единому буди слава, честь и поклонение от Его тварей во все вечности вечностей! Аминь! Аллилуя!

Письмо твое под № 1 я получил; радуюсь, что ты здоров. Книгу, о которой ты мне писал, я достал, то есть: De l'origine des usages, des abus etc. и первый том уже прочел. Эта книга, по [346] моему суждению, точно писана из помазания, но ее редкий из тех разуметь будет, которые не студировали великого Бёма, и она так, как и Бём, должна показаться сбродом для тех мнимых великанов, а в истинном смысле карлов, которые не дерзают возлететь духом выше чувственности и, пребывая на линии скотов, думают, опираясь на чувства и на происходящее от них и от их воображения смысл, быть философами и, не понимая истины, ее дерзновенно отвергать, и которые подобно крестьянину, не имеющему понятия об электрической силе, увидя оную или, лучше сказать, о ней услышав, почитает сказанное ему обманом или диавольщиною и готов ведующих силу электрическую гнать и истреблять, яко обманщиков или еретиков. Се есть, мой друг, обыкновенная участь исходящих из линии скотской, чтобы пребывающие на оной линии их гнали, проклинали и старались истребить, и се есть их опыт и чистилище на земли, и горе им и в здешней и будущей жизни, ежели они обратятся вспять и от страха человеческого дерзнуть паки возвратиться на линию скотскую. Над ними сбудется сказанное во Евангелии: ежели вы отреклись Меня пред человеки, то Я отрекусь вас пред Отцем Моим. Боже милосердый, соблюди человеков на пути к тому совершенству, ради которого они определены в Твоем божественном совете, и не допусти тех из них, которые по слову Твоему исходят из Содома, обратиться вспять, яко Лотова жена, и соделаться подобно ей землею или солью, смак свой в ли силу теряющей! Спаси, Господи, весь род человеческий, помилуй и гонителей истины и гонимых, ибо обоим, как гонителям истины, так и поколебавшимся от гонения, едина участь предстоять, и Ты обоих отвергнешь от лица Твоего. Господи, даждь им истинный смысл, да единые увидят свою неправду и покаются, а другие, да не убоятся человеков, могущих убить только тело, а не душу, и пребудут непоколебимо привержены истине ко прославлению Твоего святого и великолепного имени.

Вот, мой друг, плод той горести, которую я думал иметь, потеряв для меня дорогую племянницу. Она умягчила мое сердце и извлекла из моего сердца те чувствии, которые я уже изобразил, да укрепятся они в моем сердце и да вящше и вящше вижу плоды крестов, посылаемых на нас Спасителевой десницею и таково хорошо изображенных в великой книге Mystere de la Croix, которую, к горю нашему, столь мало мы читаем тогда, когда оная книга и Кемпис были бы довольно сильны удержать нас непрестанно на пути истины. Но что я говорю? Когда мы не читаем и Святое Писание, то что же уже вам помочь может! Милосердный Боже, помилуй нас по Твоему милосердию, не входя в суд с нами, и ради крови Твоей святой спаси нас! Аминь!!! [347]

Здесь я останавляюсь и хочу тебя предупредить, чтобы писанное мною не подало тебе сомнения, нет ли каких новых историй, касающихся до нас. Нет, мой друг, будь спокоен, кажется, что рожденный в воображении многих, а наипаче нынешнего начальника Москвы, фантом мартиниства начинает исчезать, и теперь уже несколько времени не слыхать, чтобы он говорил о нем. А мое рассуждение есть точно плод умягченного сердца от горестей и радости, который я чувствовал попеременно от болезни и чудного выздоровления княгини Екатерины; и так все мое письмо прийми в этом, а не в другом смысле.

Я и все наши благодаря Бога здоровы, но Николаю Ивановичу Новикову настоит вместе с нами горесть, которая не совершилась, но совершиться может скоро. Жена его и моя племянница по суждению докторов – в жестокой чахотке, так что они не имеют никакой надежды в ее выздоровлении; это его и меня по родству и дружбе моей с ними жестоко оскорбляет. Спроси, мой друг, у твоих докторов, не может ли в чахотках помогать ***., а я не смею оной употребить в этой болезни, и пожалуйста на первой почте дай мне на оное ответ.

Что мне еще тебе сказать о несчастном твоем друге (Радищеве)? Я уже к тебе писал из Петербурга и подтверждаю, что его участь по неизреченно милосердному сердцу нашей монархини, за которую мы точно все должны непрестанно молить Бога, толико облегчена, сколько преступив нова участь облегчена быть может. А что он – преступник, то я сие утвердить могу по некоторым фрагментам, которые мне пересказывали из его книги; и уверяю тебя, мой друг, что везде, кроме как под правлением толико милосердной матери нашей, он бы за преступление свое потерял голову на эшафоте, даже бы и при самом владении Елисаветы он отослан был бы в тайную, ибо он не только разрывал в книге своей все союзы и общества, но и освещенную особу царскую не пощадил. И за все оное чем он наказан? Отняты у него средства быть впредь вредным; да и заключен он не навсегда, а только на время, дабы мог опомниться и из преступника соделаться впредь полезным членом общества. Итак, мой друг, будь спокоен об его участи и моли Спасителя нашего, толико жаждущего покаяния и исправления грешника, чтобы Он ему дал слезы покаяния для омовения дерзновенна го его поступка, и тогда он же вложить в сердце монархини и матери нашей, всегда прощать готовой, что она возвратить его в свое время, и мы его увидим из преступника полезным гражданином, который сам будет проклинать те правила, которые истекли из его пера.

Прости, мой друг, писать больше нечего, я тебя в мыслях обнимаю. [348]

17.

А. М. Кутузов – И. В. и П. В. Лопухиным.

Берлин, 1791 г. 27

Дражайший мой друг! Благодарю тебя, любезный мой, за письмо от 6-го января и радуюсь, что не болезнь была причиною твоего молчания. Будь, сердечный мой, здоров для пользы и удовольствия твоих искренних друзей. Что касается до злословящих тебя и других, к сему, кажется, довольно уже надлежало нам привыкнуть, ибо несколько уже лет праздные люди изощряют свои языки, упражняясь в сей материи. Несчастливо было бы наше состояние, если бы мы основывали наше спокойствие на мнении сих нимало не мыслящих творений. Основание наше должно быть в сам их нас. Имея в рассуждении нашего отечества, должностей истинного гражданина и верного подданного чистую совесть, не должны нас трогать бредни безумцев, и кто же в состоянии обуздать языки их? Правда, слабость наша не вмещает еще в нас требуемого равнодушия; гордость наша оскорбляется сими хулами. Но, мой друг, будем стараться преодолевать сию слабость и мало-помалу усмирять нашу гордость, и тогда таковые клеветы обратятся в нашу пользу, ибо подадут новый случай к исполнению нашей должности. Когда размышляю о сих людях с хлоднокровием, то признаюсь, вместо негодования чувствую к ним жалость. Почти все без изъятия болтают они и сами не зная что, и нередко себя дурачат безо всякой нужды.

Здесь великая при дворе перемена: первый фаворит пришел в упадок и вчерась выехал из города, что далее произойдет – не знаю, но теперь все в движении. К Трубецкому не пишу, считая его в дороге. Ты ничего не упоминаешь о пересылке денег, а я нахожусь в чрезвычайной нужде. Пожалуйста поспеши присылкою; впрочем, желаю тебе истинных благ, обнимаю тебя сердечно. Прости, мой друг.

_____________________

Сердечный друг Петр Владимирович! Может быть будет говорить во мне гордость, но скажу искренно, что не получая от тебя и строчки, я был всегда уверен, что и ты меня любишь, а сие происходит от того, что я сам тебя очень и очень люблю; однако ж, скажу и то, что черты твоего пера меня порадовали. Ты говоришь правду, что чужой рот не хлев – не запрешь; оставим их болтать, будем стараться делаться паче и паче лучшими, может быть, хотя некоторые [349] из них устыдятся. Прости, сердечный друг. Всем любящим меня поклонись.

18.

Князь Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

Москва, 1791 г. 28

Две недели, мой друг любезный, как я к тебе не писал, да и от тебя давно уже нет писем, что отношу, написанное тобою к Лопухину, то есть, что ты считаешь меня в дороге. Я же не писал потому, что нездоров был желудком, да и был встревожен болезнию племянницы Елисаветы, которая, после горячки, что имела в Петербурге, оправиться не может; у ней сильный кашель, а на этих днях шла кровь горлом, а хотя кровь перестала, но по всем приметам у нее, кажется, начинается чахотка. Пожалуйста отпиши, можно ли при чахотке употреблять ***. Теперь я и все мои, благодаря Богу, здоровы. Нового у нас ничего нет. Светлейший (кн. Потемкин) был здесь несколько дней проездом в Петербург и столько был со всеми ласков, что его все полюбили, да и не мудрено; ты знаешь, что Москва такова, что ласковым приемом можно всегда найти ее любовь, так как угрюмым видом и грубым приемом сделаешься ей ненавистен, и сколько бы ни думал кто иметь достоинств, но ежели он не гостеприимен и не ласков, то не может быть любим в Москве. Что мне еще тебе сказать? Толки о так называемых мартинистах, кажется, совсем унялись; я же от тебя жду известия, какие это люди, и в чем состоит их система, ибо, быв в чужих краях, где они подлинно, сказывают, есть, тебе легко проведать о касающемся до них. На этих днях я получил новую эдицию Гионшиных сочинений 29 и теперь читаю я письма ее, а наипаче переписку ее с Фенелоном. Прости мой друг, я тебя в мыслях обнимаю.

19.

Князь Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

Москва, 1791 г. 30.

Еще прошло, мой друг любезный, две почты, а от тебя нет писем, что меня очень беспокоит. Боже дай, чтобы сие было не от [350] болезни, а от недосугу. Я пишу к тебе только для того, чтобы молчанием моим не сделать тебе беспокойства, а то писать нечего. Мы все, как родные мои, так и друзья, благодаря Бога здоровы, кроме Александры Егоровны, которая едва-ли дотянет до осени, и княжны Елисаветы, которая все еще кашляет, и о которой я боюсь, чтобы докторское предсказание не сделалось, то есть, чтоб не сделалась ей чахотка. Я теперь упражняюсь в чтении сочинений Гионшиных. Коль велика эта женщина, и хотя многие не могут ее сносить или от недостатка понятия, или от непривычки читать такие сочинения, или от того наипаче, что только пробегают ее писания, а не студируют их, и чрез то, некоторые ее изречения, судя и не входя во весь смысл всех ее сочинений, почитают оные за вздорные или слишком тонкие или строгие; но я говорю, что, несмотря на оных читателей, я в ее сочинениях вижу и истинное сообразование с духом Святого Писания, а наипаче сообразование со словами нашего Спасителя, и потому почитаю ее за великое светило на земле. Издатель вновь ее сочинений видно человек, много студировавший ее писания, и его предисловие к пятому тому ее писем, то есть переписки ее с Фенелоном, и предисловие к книге Justification достойны внимания здравомыслящих христиан, и я бы тебе советывал оные прочесть. На этих днях видел я в «Mercure de France» рецензию на новый журнал, под именем «Bouche de fer». Признаться надобно, что нынешний свет производит во всех отношениях много странного и вздорного, и что таковое сочинение, как этот журнал, не мудрено, что произведет подозрение на масонов, ибо издатели оного, приписывая себе основание мерзкой революции во Франции и украшая свое сочинение мистическим стилем, выдают себя за масонов. Боже, прости им, что они дерзают имя института, основанного на исправлении нравственного человечества и на вспомоществовании ближним, употреблять во зло и делать его подозрительным, да и не только подозрительным, но таковым, что едва-ли уже можно здравомыслящему человеку не стыдиться называться этим только по внутреннему своему учреждению почтенным именем, то есть, на основании слова Божия, строителем своего морального совершенства, на которые все иероглифы сего почтенного ордена указывают, но которые ныне обращаются злыми человеками во зло, а глупыми осмеиваются и почитаются за вздор. Вот, мой друг, что производят так ныне называемые просветители рода человеческого, которыми исполнена теперь Европа и которые хуже стали иезуитов, Равальяков и им подобных, которые все, как мне кажется, суть орудия сатаны, и стремятся под самыми почтеннейшими именами возбудить так называемую «турбу» великим тефтоническим философом, и не токмо стремятся оную возбудить под почтенными именами, но даже у потребляют [351] во зло имя Христово и Его любообильное учение употребляют на прикрышку своих мерзких намерений. О Господи, Спаситель мой, обличи сих извергов и не даждь чрез них распространиться церкви Твоего врага антихриста! Се есть молитва, исторгнувшаяся из глубины моего сердца от смотрения на все мерзости, писанные в вышеупомянутом журнале, и на то, что делается во Франции. О друг мой, колико тонок дьявол! Он приготовлял чрез так называемых философов умы французов к низвержению с себя религии, и когда ему сие удалось, то он ослепил их ум к низвержению власти царской, а теперь употребляет сущее суеверие, под краскою и под именем христианства, чтоб утвердить пагубное безначалие, в котором, понеже нет ничего иного, кроме беспорядка, он может утверждать престол свой и гнать истинное Христовое учение, которое, ради его царства, пагубно, ибо основано за повиновении Богу, царям, яко его орудиям, по словам Христовым, что сердце царево в руке Божией, и правительствам, ибо Христос есть знак порядка, и на исправлении самого себя, ибо Христос духом своим хочет царствовать в приготовленных и очищенных сердцах человеческих от всякие скверны, приверженной человеку от его падения. О Господи, утверди Престол Твой в сердцах ваших, обличи антихристическую церковь и даждь человекам увидеть, что кто не точно христианин, тот не может быть ни добрый гражданин, ни верный подданный, ни добродетельный друг царя, отечества и человеков; словом, что суеверие и неверие суть два основания пагубы царств и всего человеческого рода. Прости, мой друг, я тебя в мыслях обнимаю.

20.

А. М. Кутузов – кн. Н. Н. Трубецкому.

1791 г. Берлин. 31

Радуюсь, сердечный мой друг, что вы наконец возвратились в недра ваших родственных и друзей, одним словом, что вы дома и можете располагать собою и своим временем по известному порядку. Я с вами согласен, и конечно, в моих глазах Петербург во многом предпочтителен Москве; да и как сему быть иначе: там все под глазами самого монарха, и следовательно, господа бояре не имеют столько случаев предаваться непомерному их властолюбию. Москва [352] исстари была болтлива, и справедливо императрица называет ее старою вралею. Чему же дивиться пустотам, там выдумываемым, тем паче ежели сам градодержатель старается подстрекать оные. Я не намерен ни мало отнимать чести у вашего главнокомандующего; он имеет свои достоинства, человек весьма честный, т. е. по общему понятию; известно мне, что он был отменно хороший генерал, но ныне находится ли на своем месте, сего судить не в состоянии и не смею. Знаю однако ж, что и по одному пути идучи, есть для каждого человека черта, по преступлении которой человек теряется и находится совершенно в чуждой ему сфере. Присовокупите-ж к сему, что каждый из нас, по словам Стерна, имеет своего конька, на котором он охотно ездит. Ныне все помешаны на отличии, и ежели нет существенности, то прибегают к вымыслам. Сие удалось мне видеть во время продолжения моей службы. Часто так называемые партизаны, разъезжая по степям, разили и побеждали неприятелей, которых они никогда не видали, и нередко получали за сие награждения. Но что говорить о сем. Сие мы довольно испытали на самих нас. Не сердитесь на мою откровенность; я не мог удержаться от смеха, читая продолжение вашего письма. Вы вопрошаете меня с весьма важным видом, что такое мартинист, откуда происходит сие название и каких свойств суть люди, именуемые сим названием. Сие точно так же, как ежели б кто вопросил, как назывался и каких свойств был тот страшный исполин, против которого храбрый витязь Дон-Кишот сражался так несчастливо. Верьте мне, что нынешний век наполнен множеством Дон-Кишотов всякого рода. Источник сего баснословия есть господин Mercier; он первый составил сию секту в книге своей Tableau de Paris; однако ж сей автор описал их яко добросердечных и миролюбивых сумасбродов, ни с которой стороны не опасных ни правлению, ни частным сочленам общества. Но вспомните Сумарокова притчу о снежном шаре и тогда увидите, отчего сии люди сделались ныне страшными и опасными. Основанием сей секты положил он известную книгу «Des Erreurs et de la Verite» и сочинителем оной назначил он кого-то Saint-Martin. В бытность мою в Париже я прилагал все возможные труды сыскать сего Saint-Martin, но тщетно, никто его не знает. По сие время неизвестен еще истинный сочинитель сея книги, трое, или лучше сказать, трем приписывают оную. Впрочем как можно положиться на французские названия. Например, ныне царствующая партия во французском национальном собрании называется les Enrages; можно ли из сего заключить, что все сии люди суть бешены? Теперь остается сказать два слова о последователях сей книги, кто суть оные? Истинно не знаю. Читают и читали ее многие, но многие ли разумели [353] читанное, сие не известно; думаю однако ж, что ни один шалун не в состоянии развязать сию претрудную иероглифу. По крайней мере я не могу ни хвалить, ни охуждать по совести моей сей книги. Я мало читал оную, нашел однако ж места ясные, и сии мне казались истинны и важны, но вообще не разумел оные. Но следует ли из сего, что книга сия безумна? Странная логика! Но по несчастию она теперь господствует между господами просветителями. Кратко сказать, каждая земля имеет ныне своих мартинистов, а сии суть не что иное, как люди, старающиеся, уединясь от шумных и бесполезных бесед, приводить в совершенство свойства, Творцом в них впечатленные, и, презря мечтательность и суету, приближаются к цели истинного человека. Все ли так именуемые мартинисты суть на истинном пути, сие составляет другой вопрос, о котором, однако ж, шумящие ветреники не хотят да и не в состоянии размышлять. Отрицай Бога, обманывай искусно, шути остроумно, разоряй своего ближнего, клевещи и злословь, совращай юных безопытных девиц – и будешь в глазах их добрым и безопасным гражданином; но воздерживайся от всех сих модных качеств, – неотменно заслужишь имя мартиниста или преопаснейшего человека в обществе.

Здесь, в Берлине, не слыхал я ничего о мартинистах, но тем более о иезуитах, не согласующихся со здешним цербером, состоящих из Николая Бистра и Герика. Сей цербер отличается от баснословного тем, что сей последний воспрещает вход в ад, а оный не выпускает никого из оного. Сказать ли вам истинное мое мнение о всех сих вымыслах? Истинный их источник есть ненависть к учению нашего Спасителя, ибо Он у одних обуздывает их пылкое воображение и полагает пределы их вымыслам, у других претит их распутству, роскоши и сластолюбию. Учение Спасителя повелевает им быть человеками, а модное мудрование старается превратить нас в скотов. Большая часть нынешних остроумцев суть проповедники богини Цирцеи, и не без успеха. Хлевы ей довольно уже наполнены. Но как время еще не пришло шествовать открытым лицем, то не говоря ни слова о Спасителе, гонят Его в людях, которые хотя несколько являют желания последовать Его учению. Вот истинное состояние нынешнего умствования, вот дух, оживотворяющий гонителей и вралей! Судите ж сами, возможно ли ответствовать на делаемый вами вопрос? Оставим же сих пустословов, будем стараться соделываться христианами, и тогда, без великого сомнения, вопреки всем вымыслам будем добрыми гражданами. Я математически уверен, что истинный христианин не уподобится никогда Мирабо. Будет время, ежели уже не настало оно, в которое монархи откроют очи свои и узрят, что они пригнетали [354] истинных своих друзей, узрят, что наушники суть змеи, которых они согревали за пазухою. Кадма 32 и прочее получил исправно, и благодарю искренно. Я прочитал с великим вниманием и был чрезвычайно доволен. О сем поговорим в другой раз, теперь устал. Простите, желаю всех истинных благ.

21.

Н. М. Карамзин – А. М. Кутузову.

1791 г. Москва. 33

Худое состояние головы моей было причиною того, что я так долго не писал к вам, любезнейший брат Алексей Михайлович! И теперь шумит в окрестностях моего мозга, однако ж на сей раз это не помешает мне сказать вам, что никакая головная боль не может уменьшить моей любви к вам.

Что показалось вам загадкою в моих осьми строках, – не знаю. Слова: Я вас люблю и почитаю в них, конечно, были; сих слов вы не почли бы загадкою, а прочего не помню. В речах моих, любезнейший брат, неумышленная неясность, но что принадлежит до чувств моих, то они ясны. Если вы думаете, что я перестал любить прежних друзей своих, то вы думаете несправедливо, любезнейший брат мой! Но хотелось бы мне знать, почему вы это и подумать могли. В журнале, который выдаю с января месяца, суть мои пиесы, есть и чужие, но вообще мало такого, что бы для вас могло быть интересно. Все безделки, мелочи и проч., проч. По сие время имею 210 пренумерантов, из которых иные, читая сие собрание безделок, смеются или улыбаются, иные (P. S. на некоторых страницах) pass the backof their hands across their Eyes, иные зевают, иные равнодушно говорят: что за дрянь! Иные с сердцем кричат: как можно так писать! Иные.... но пусть их говорят и делают что хотят!

Впрочем, любезнейший брат, не бойтесь, чтоб я осмеян был; а если бы и вздумалось кому посмеяться надо мною, то я сказал бы: пусть смеются: есть ли за глаза и бить меня станут, то я ни слова не скажу. Вы, конечно, помните, кто это сказал за две тысячи лет пред сим. [355]

22.

Князь Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

1791 г. Москва. 34

Любезный друг! Два письма твои, рецепт лекарства от чахотки я получил; благодарю тебя за оные. Рассуждение твое о так называемых мартинистах мне весьма полюбилось, в теперь я вижу ясно, что сия сказка, о которой я думал, что она по крайней мере какое-нибудь имеет основание, созиждена в пустой голове ветреного французского писателя, который, быв враг исповедателей христианского закона, старался под сим названием оных осмеять. Прости его, Господи! Он сам не ведает, что делает. Я уверен, что придет время, в которое бранящие сих мнимых мартинистов закраснеют, увидя, что они тень бранили и противу тени сражались, и писателя, сию тень произведшего, поставят в число тех так называемых энтузиастов, коих мнимому безумию они смеются, и безумие коих им кажется вредным, ибо он подлинно в настоящем смысле есть энтузиаст, понеже, составляя в воображении своем вещи не существующие, выдает их за бытие. Просвети, Господи, человеков и даждь им увидеть, что не христиане, но так называемые мирские умницы, покрывающие себя почтенным именем философии, коими они никогда не бывали, опасны для общества, но что христианин есть верный подданный и защитник престола и законов, и что он николи не будет Мирабо, и никогда не согласится с нынешними просветителями Франции, но всегда рад пролить свою кровь за защищение государя, коему он именем Бога клялся в верности, и что словом христианин, быв и под правлением Нерона, не нарушить своего обета и не дерзнет восстать против власти, коей он клялся быть верным, ибо он здесь не ожидает спокойствия, но ведает, что терпение, повиновение властям и исполнение должности своей к Богу и к государю суть тот путь, который препровождает его к ожидаемому им спокойствию, не здесь, ибо здесь его быть не может, но там, где он спокойствие получает в награду за претерпенное им здесь. Но полно [356] об этом. Я и мои домашние здоровы, даже и княгиня Елисавета, благодаря Бога, кажется получше! Александра Егоровна 35 в деревне, и я, сделав порошки по твоему рецепту, оные к ней послал, но, кажется мне, что поздно, и что она в таком положении, что ей ничто не поможет. Нового у нас ничего нет; приложенное письмо отдай барону 36. Он на меня сердится, что я ему не прислал денег, и я пред ним оправдываюсь. Жаль мне его, он, мне кажется, час от часу более впадает в свои несчастные сомнения. Прости, мой друг! Христос с тобою. Я тебя в мыслях обнимаю.

Пожалуйста, мой друг, спроси у тамошних твоих знакомых ученых, а наипаче у профессора, коего ты мне так выхвалял, Сока, его мнение о книге, которая мне очень полюбилась и которой титул: «Centrum Naturo oder ein Tractat von dem wiedergeborenen Saltze der Natur, auf Arabisch geschrieben von Alipuli und ins hochdeutsche uebersetzt aus den portugalischen von Johann Otto Helbig: gedruckt im Jahre 1682. А другая эдиция не помню в котором году.

Друг твой Михаил Ларионович 37 пожалован в генерал-поручики, с чем тебя поздравляю.

23.

Кн. Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

1791 г. Москва. 38

С наступившим праздником светлого Христова Воскресения поздравляю тебя, мой друг любезный, и, соединяясь с тобою духом, молю Бога и нашего Спасителя, да даст нам внутрь сердец наших воскреснуть с Ним и возопить истинным духовным гласом: Христос Воскресе, воистину Христос Воскресе!

Уже две недели, как нет от тебя писем, что меня начинает тревожить; и жду с нетерпением нынешней почты, авось либо она хоть строку от тебя привезет.

Теперь скажу тебе известие, которое меня до внутренности сердца [357] огорчило, да уверен, что и тебя огорчит. Наш Николай Иванович Новиков овдовел: племянница моя, а его жена, Александра Егоровна, сего апреля 12 дня скончалась в деревне, да и сам Николай Иванович так стал слаб и болен, что доктор боится, чтоб и он не последовал скоро за его женою. Моя жена, получив об оном известие, столь сильно огорчилась, что занемогла спазмами, однако я ей дал два приема ***, и теперь благодаря Бога болезнь ее почти совсем миновала.

Прости, помолись о успокоении души усопшей Алексаши! Писать нет сил, да нечего; я тебя в мыслях обнимаю.

24.

А. М. Кутузов – князю Н. Н. Трубецкому.

13 мая 1791 г. Берлин.

Дражайший друг! Две недели уже не имею от вас писем и начинаю беспокоиться вашим молчанием; не имею, однако ж, ни желания, ни права попрекать вас оным, ибо и сам я не часто писал к вам. Причина ж редкости моих писем есть не иное что, как совершенный недостаток в новостях: у нас все старое по старому, вновь ничего. С нетерпением ожидаю вашего ответа за то письмо, которое вы получите чрез Тургенева 39, ибо оно, как вы сами увидите, для всех нас чрезвычайной важности, а наипаче для меня, видя всю важность и самыми телесными моими очами. Еще повторяю здесь: милосердие Божие неизреченно, не упустим же случай принять оное с благоговением и должною благодарностию. Желал бы вам писать яснее, но путь писем наших неверен, будучи подвергнуть чтению подлецов, ищущих повсюду собственный своей скверности, живущей в их сердцах 40. Впрочем, святость вещи запечатлевает уста мои; надеюсь, однако ж, что вы можете делать некоторые догадки о роде, ежели не о самом существе дела. Вы сами знаете, что о семе деле [358] не позволяется говорить ясно и с самым лучшим своим другом. Здесь продолжаются чрезвычайные военные приготовления, но с некоторого времени начинают говорить о мире и довольно утвердительным образом; дай Бог, чтоб сие совершилось для общего всех народов блага. Товарищ мой уехал на некоторое время к дяде, и я остался сиротою. Благодарю вас за поздравление с милым моим генерал-поручиком 41. Давно уже не имею от них писем. Последнее ваше письмо распечатано было и бесстыдным образом замазано клейстером. Простите, дай Боже вам всякого благополучия.

25.

А. М. Кутузов – кн. Н. Н. Трубецкому.

13 (24) мая 1791 г. Берлин.

Дражайший друг! Последнее письмо ваше, извещающее меня о смерти Александры Егоровны, весьма меня растрогало тем более, что вы пишете при том и о слабом состоянии Николая Ивановича. [359] Бог да сохранит его жизнь! Признаюсь, что сия последняя потеря была бы со многих сторон важнее как для малолетних его детей, так и для друзей, ибо, говоря чистосердечно, кажется мне, что покойная мало участвовала в воспитании их, да и не имела довольной к тому способности. Надеюсь на правила Николая Ивановича, что он перенесет сей удар, как надлежит мужу христианину. Нет нужды мне увещевать вас о неоставлении его в сих печальных обстоятельствах, – ваше сердце и ваша к нему дружба суть верные мне поруки. Старайтесь однако ж о возвращении его здоровья, употребите известные вам средства, но паче всего попекитесь о успокоении его духа, сие ж воздействуется наиболее молитвою и преданием себя в волю Всемогущего. Облегчите его в трудах и на некоторое время отвлеките от над меру многих трудов. Дух наш, точно так же как и тело, имеет нужду в отдохновении; беспрестанное напряжете расстроивает весь состав и наконец все силы оного делает недействительными. Умеренность во всех случаях есть необходима; преступающий ее пределы делается врагом самого себя и врагом натуры. Следствия сего довольно вам известны. Надеюсь, что теперь получили уже два мои письма, чрез необыкновенный канал писанные, и престанете упрекать меня молчанием. Я, слава Богу, здоров и теперь спешу к особе, о которой вы велели мне наведаться чрез Велокса. Простите, дай Боже вам всех истинных благ.

26.

Кн. Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

26-го мая 1791 г. Москва.

Любезный друг! Я уже к тебе дней с десять не писал, потому что был встревожен смертию брата князя Петра, да и сам себя чувствовал не очень здоровым от гемороидов, которые, быв у меня внутренные, делают, что кровь ударяет в голову, и что я бываю ни к чему не способен. Теперь же, благодаря Бога, и моей кн. Елисавете, кажется, начинает становиться получше от ишачьего молока, которое она зачинает пить, и от деревенской жизни. Два номера твоих писем 7 и 8 я получил. Ты в обоих сих нумерах упоминаешь о письме, которое я должен получить от Тургенева, но я сего письма не получал, а чрезвычайно желаю оное получить, и беспокоюсь, что оного не получаю. Всех полученных ко мне дошли 8 нумеров твоих писем, да сверх того два письма без №: одно от [360] 10 (21) марта, а другое без числа, на которые на оба я тебе отвечал. Итак, мой друг, справься по твоему журналу, сколько именно не дошло твоих писем ко мне; ибо, не получая вышереченного от тебя письма, я боюсь, чтобы и более писем не пропало, а сие меня чрезвычайно тревожит, не для того, чтобы я боялся чтения нашей переписки, нет, чистота оной нас охраняет от всякой опасности, но я боюсь, чтобы читающие, поправ ногами находящаяся иногда в них истины, не погрешили вновь против той истины, которая по законам вечные правды наказует поправших ее. А впрочем пусть нашу переписку читают. Мы с тобою, мой друг, в политические дела государей и государств не входим, и веруя, что всякая власть есть от Бога, мы повинуемся оной без роптания, повинуясь чрез то власти нашего Бога и Спасителя, который сие повиновение предписал своим ученикам, и который сам сказал: «отдавайте Божие Богу, а Кесарево Кесарю».

Итак, мой друг, будем спокойны; пусть наша переписка читана будет, – препоручим ее управляющей всем деснице Божией. Он сохранить находящееся иногда такое, которое по обязательствам скромности должно быть от других сокрываемым, скрытым; а ежели есть Его воля, чтобы и оное было открыто, то да исполнится оная, – только бы не мы своею волею оное открывали и не предупредили нашею нескромностию и неосторожностию блаженного того времени, о котором сказано в Евангелии, что говоренное на ухо будет проповедуемо на кровлях. Прости, мой друг! Пиши чаще и верь, что я навсегда твой верный друг.

27.

В. Я. Колокольнинов – И. В. Лопухину.

17-го июня 1791 г. Гётинген.

Любезнейший друг и благодетель Иван Владимирович!

В начале сего июня простился я с Лейденом и приехал в Гётинген сего же 11 благополучно. Я спешил сюда приехать сколько можно, тем более, что получил неприятную весть, что Максим Иванович 42 болен; по приезде же моем нашел его в состоянии выздоровления, однако еще весьма слабого. Болезнь его была сильная лихорадка, так что доктор, лечивший его, принужден был [361] неоднократно приходить к нему в один и тот же день. Продолжалась сия болезнь около шести недель. Теперь при выздоровлении его имеет он, можно сказать, другую болезнь, ипохондричает слишком. В первый день моего приезда почти ничего не говорил со мною, на другой день вызвал я его прогуляться за город и узнал причину его молчания. Он подозревает всех без разбора, чтобы кто-нибудь не подслушал, и чтобы из того чего-нибудь худого не воспоследовало. Таковое расположение мыслей после сильных болезней почти обыкновенно остается в Максиме Ивановиче, оно даже около трех недель продолжается. Медлительного выздоравливания причиною я почитаю то, что он боится, чтобы чего-нибудь вредного ему и в куске хлеба не подали, и таким образом не довольно может подкреплять силы пищею. Я намерен здесь пробыть так, как и Максим Иванович, до конца сего полугодичного академического курса, то есть, до конца сентября сего года, а потом возвратиться в отечество. Упражнением моим здесь будут некоторые части натуральной истории в профессорских коллегиях, а домашним упражнением будет по большей части переповторение лейденских упражнений.

28.

А. М. Кутузов – князю Н. Н. Трубецкому. 43

4 (15) июля 1791 г. Берлин.

Дражайший друг! Не стану вам сей день пенять на ваше молчание, ибо сам столько ж ежели не более виноват, да впрочем и моя голова занята другими предметами. Не пустая гипохондрия терзает мое сердце, нечто существеннее бродит в моем мозгу. Сколь ни стараюсь разбивать мои мысли, все тщетно. Они возвращаются с свежею силою и, овладев моим воображением, покрывают все настоящее и будущее черным покрывалом; вопреки всех моих стараний, глаза мои стремятся в мрачную печальную, горести и поругания исполненную перспективу. Непонятно, странно представится вам сие предисловие, но, мой друг, необходимость, предосторожность и страх исторгнули у меня оное. Счастлив, кто еще возможет пользоваться несчастиями [362] своего ближнего, я говорю пользоваться, то есть: в происшествиях с нашими друзьями видеть сам их себя и, находясь в подобных их обстоятельствах, ожидать и себе подобного; но ожидая приуготовляться к перенесению грядущего, а ежели можно, то стараться оградить себя, поелику то человеку возможно. Прежде, нежели приступлю к моему намерению, прошу вас братски, прошу именем всего, что есть свято, принимать мои слова в прямом смысле и уверить себя, что все сказанное мною истекает из чистого источника истинных братских любви и дружбы; все, что я буду говорить, не есть досада, или порекание. Истинно нет! Сердце мое непричастно сим чувствованиям: оно наполнено почтением к вам и искреннею любовию. Ежели мы, сердечный мой друг, будем обходиться на чинах, ежели между нами будет употребляться язык придворных, то что же воспоследует со всеми нашими обязательствами? То где же дружба обретается, где найдет убежище, будучи отвсюду изгоняема? Язык дружбы, язык братский, язык христианский есть и язык истинный, прям, истинен, откровенен, не терпит никакой кривизны, или увертки. Из сея-то точки смотрите на мое письмо, и с сими-то чувствованиями исследуйте мои слова.

Сегодня получил я письмо от моего сопутешественника; в нем описал он подробно свое прошедшее и настоящее положение. Многое из сказанного им было мне уже известно, но до сего часа я не останавливался никогда иначе как только на некоторых частицах, но прочев картину, им предложенную, в которой живо изобразил он собрание всецелого, сердце мое содрогнулось, глаза мои наполнились словами, и я против моей воли погрузился в горесть, от которой не скоро могу освободиться. Дражайший мой брат! Мы обязаны сострадать всякому человеку, мы поставили себе за долг помогать ближнему, кольми ж паче требует от нас сего человек, пожертвовавший вам всем мирским своим благосостоянием. Таков есть мой сопутешественник. Многие его обстоятельства знакомее вам, нежели мне, и для того упомяну о сем токмо сокращенно. Подобно мне убежден он был покойным Горгонусом оставить службу и подобно же мне расстался с оною с великим неудовольствием. Неоднократно представлял он, что сей шаг иметь будет весьма важные и может быть и горестные для него следствия. Что он лишится доверенности и любви своего дяди, что и воспоследовало, а купно с сим лишится и своего имения; что в случае смерти Горгонуса узрит он себя посреди людей ему чуждых без всякой подпоры и помощи, – все сии возражения остались безуспешны, и он был принужден повиноваться, наипаче когда покойный его уверил, что Поректус во всех случаях заступит его место, что и сам Поректус подтвердил [363] неоднократно. По исполнении сего и по смерти Горгонуса надлежало ему предпринять известное вам путешествие. во время которого он сделал 2.000 долгу и по нежному его обхождению никому не объявил сего. Подаренные ему его теткою алмазы продал он за бесценок и деньги поместил по совету Поректуса и Коловиона в известное вам место, в надежде получить по 12 процентов. За сим последовало второе путешествие, главный источник всего, что ему потом случилось. Поректус хотя и невинным образом так, как и другие соучаствовали в оскорблении его чести и в лишении его всего, что любящему честь человеку здесь драгоценно. Наконец Поректус получает письменное свидетельство, что он невинен, при всем том однако ж не пишет и не упоминает о сем моему сопутешественнику. Оскорбленный до глубины своего сердца сим поступком Сацердос возлагает на себя молчание, и всего более огорчается мнением, что он лишился Поректусовой дружбы, на которую всегда полагался он твердо. Понуждаем скудостию и нуждою принуждается прервать сие молчание, пишет к Поректусу и просит его о помощи, объявляя при том, что он намерен предпринять м–ую (масонскую) работу, и для сего должен удалиться в уединение; не довольно сего, предлагает переводить (дабы не даром получать деньги, хотя впрочем и требует токмо своего собственного) на условиях, сделанных нами с Зенибейлем. Поректус на все сие не ответствует прямо, но обязуется присылать ему в год по сту луидоров (прислал однако ж токмо 372 талера по нынешнему курсу). Сацердос, положившись на сие слово, делает распоряжения и предприемлет свои меры, и в сие то самое время получает от Поректуса письмецо, в котором (тот) уничтожает все его надежды. Вообразите же, дражайший друг, состояние Сацердоса. Он поражается сим, якобы громовою стрелою; не менее и я почувствовал мороз, лиющийся во всем моем теле, узнав все сие обстоятельно, и вот истинная причина моей меланхолии. Вы сами знаете, что я ныне стою на самой той степени, где был Сацердос, и следовательно, подвержен той же самой участи. Пожалуйте успокойте меня и разрешите сию загадку, каковой все сие представляется мне. Впрочем ежели вы имеете какое-либо сомнение на Сацердоса, то я клянусь вам живым Богом, что он преисполнен чести и богобоязненности, и я истинно не могу равняться ему ни с которой стороны, ибо в сравнении с ним есть мерзок и гнусен. Сам мой водитель находит его таковым, как я описываю, и он во всех ваших работах участвует. Но на сей раз довольно. Почта отходит; скажу только, что на сих днях водитель мой имел нужду в 200 червонцах, которые я достал ему у нашего посла, дав ему ассигнацию на Филуса. Пожалуйста, не [364] умедлите заплатою, дабы в случае необходимости иметь мне надежное прибежище. Простите.

29.

Князь Н. Н. Трубецкой – А. М. Кутузову.

24 июля 1791 г. Москва.

Любезный друг! Письмо твое под 11 № мною получено. Благодарю моего Бога, что ты здоров. Советы твои касательно до предания себя воли Спасителя нашего святы. Но я человек и человек слабый, почему и, желая предаться Его воле, чувствую, что оная воля бунтует; почему и не обманываю тебя, что болезнь кн. Ел. Петр. жестоко мучит мое сердце. Не знаю, что будет, ежели я ее потеряю, но вижу только, что болезнь ее не уменьшается, и страшусь осени, которая, тебе известно, что для чахоточных есть смертоносна. Но о сей материи говорить не хочу, а скажу, что я живу в деревне, где сын и другие мои племянницы забавляют нас на маленьком нашем театре, и часто играют пиесы, сочиненные Михайлом Матвеевичем 44. Это меня занимает, и я, мешая дела с бездельем, провожу изрядно мое время.

Новое у нас, что Репнин разбил визиря за Дунаем; это и знаю, что тебя порадует. Прости, друг мой! Все мои тебе кланяются, и я тебя в мыслях обнимаю.

30.

И. В. Лопухин – А. М. Кутузову.

31 июля 1791 г. Москва.

Здравствуй любезный друг!

Удивляюсь, что давно не получал от тебя ни одной строки. Я послал к тебе два векселя, один на тысячу пятьсот, а другой на тысячу рублей. Но только о получении первого имею ответ, хотя и последний еще в мае послал. Но мне ли кому пенять за неаккуратность, мне ли, из ленивых ленивцу? [365]

Пиши однако ж, любезный друг, иногда для утешении сердца моего. Не подучил я так же ответу на гостинец мой с Фирнгабером, еще зимою поехавшим отсюда. Давно так же обещал ты ответ доктора и примечания на картину Филину, представляющую храм премудрости. Но после о сем ни слова. Мы в так дальнем разлучении! Желательно бы обстоятельнее друг о друге ведать.

Здешние друзья твои, сколько мне известно, все здоровы. Николай Иванович с июня месяца прошлого года по сие время только на два дня приезжал в Москву, в болезнь покойной жены его, которая потом умерла в деревне с ним. Я его только и видел, а нынешний год и писем от него почти не имел. Он то болен, то упражняется в экономии.

Возвращаю у сего высланную от тебя за меня ассигнацию, с которою ко мне нечаянно явились, однако мне удалось скоро ее очистить и тем сделать, конечно, и тебе и себе удовольствие. Всегда рад всем сердцем, когда могу.

Уже я чаю имеете вы известие о славной победе над визирем за Дунаем, одержанной князем Репниным. А недавно приехал от него, сказывают, курьер в С.-Петербург с письмами от визиря о мирных предложениях. Сему князю случилось сделать совсем вопреки тем безумцам, которые называют его мартинистом и не способным почитают к делам. Князь Потемкин выехал на сих днях из С.-Петербурга к армии, и мы уповаем скоро услышать утверждение мира. Даруй сие, Боже!

И на оной баталии с визирем, между прочими отличился твой Михаил Ларионович Кутузов, коему все отдают справедливость. За сию баталию пожалована ему, сказывают, шпага с брильянтами. А за дело его при Бабадаге 2-го класса Георгия. Adieu.


Комментарии

1. Русское масонство прошлого века имеет свою историю, и мы, желая воскресить в памяти читателя лишь главнейшие факты, скажем здесь несколько слов.

В 1775 году девять братьев ложи «Астреи», отделившись от нее, составили свою особую ложу в Петербурге. В числе этих братьев были: Николай Иванович Новиков, Яков Федорович Дубянский, Василий Васильевич Чулков, Алексей Михайлович Кутузов, Иван Петрович Тургенев и другие. В 1779 году ложа эта, в которой Н. И. Новиков был мастером стула, закрылась и большая часть учредителей ее переселилась в Москву Там Новиков познакомился с князем Николаем Никитичем Трубецким, Иваном Владимировичем Лопухиным и многими другими лицами. Развивая свою деятельность все шире и шире московские масоны или так называемое «Дружеское общество» решило войти в сношение с подобными же обществами за границею, и прежде всего с берлинскими розенкрейцерами. С этой целию был командирован в Берлин, на счет московских масонов, Алексей Михайлович Кутузов, который должен был получать на месте необходимые наставления для будущих действий ордена и заступить место посредника между Москвою и Берлином. Кутузов вел обширную переписку с своими московскими друзьями, переписку, с которой московский почт-директор И. Б. Пестель снимал копии для московского главнокомандующего князя А. А. Прозоровского. Начало этих писем было помещено в «Русской Старине» 1874 г. (№ 1–3) под заглавием: «Русские вольнодумцы в царствование Екатерины II: секретная вскрытая переписка». – Ред.

2. Максим Иванович Невзоров (род. в 1762 г.) и Василий Яковлевич Колокольников были отправлены на счет И. В. Лопухина в 1788 году за границу, а в 1790 г. получили докторскую степень в Лейденском университете. Оба были масонами и должны были изучать медицину, химию и естественные науки, чтобы сделаться впоследствии лаборантами для практических розенкрейцерских работ. Колокольников умер в 1792 г., а Невзоров, бывший впоследствии директором типографии Московского университета, в 1827 г.

3. Григорий Иванович Базилевич, воспитанник С.-Петербургского медико-хирургического училища, получивший в Страсбурге докторскую степень, род. в 1759 г., умер в 1802.

4. Супруга М. И. Голенищева-Кутузова, впоследствии светлейшего князя Смоленского, рожд. Бибикова, род. в 1754, ум. в 1824 г.

5. Михаил Иванович Багрянский род. в 1790 г., был отправлен на счет Дружеского общества в Лейденский университет, где и получил степень доктора медицины; ум. в 1810 г. Он был домашним врачом Новикова и добровольно разделял с ним заключение в Шлюссельбургской крепости.

6. Бывшему в то время в Берлине.

7. Лопухина, брата Ив. Вл.

8. Алексей Александрович, женатый на Настасье Ивановне Протасовой, сестре первой жены Н. М. Карамзина. К А. А. Плещееву и его жене Карамзин адресовал свои «Письма русского путешественника». Упоминаемое объявление Карамзина о предпринимаемом им «Московском Журнале» появилось в «Московских Ведомостях» 1890 г., № 89.

9. Е. И. Голенищева-Кутузова находилась в то время в крепости Св. Елисаветы. Письмо вложено в конверт И. В. Лопухина.

10. Эта книга напечатана в Петербурге в 1789 г.

11. Перевод. Я принужден говорить то, что благоразумие желало б умолчать, и открыть ненавистную великим людям истину. Дерзновенное предприятие! Когда слишком просветившиеся подданные научают государя познавать его заблуждение. И хотя мы думаем, что мгновенный гнев прошел, но, без сомнения, сильный за то со временем отомстит. (Перев. А. М. Кутузова).

12. Напечатано в Петербурге в 1790 г.

13. Князь Петр Николаевич один из членов московского масонского кружка, Дружеского общества и типографической компании.

14. Сказать более другому, нежели мы думаем, есть бесчестное дело, буде корыстолюбивые имеем виды, а без них безрассудное. (Перевод А. А. Кутузова).

15. Четыре хорошие матери производят на свет часто четырех несчастных дочерей; истина нарождает ненависть, счастье – спесь, беспечность – опасность и вольное обхождение – презрение.

16. Klippe, немецкое слово, – скала.

17. Письмо это было вложено в конверт на имя И. В. Лопухина.

18. Представлено Ив. Пестелем при рапорте от 20 января 1791 г.

19. Представлено при рапорте Ив. Пестеля от 20 января 1791 г.

20. Михаил Матвеевич Херасков.

21. Представлено при рапорте Ив. Пестеля 20 января 1791 г.

22. Новикова.

23. Радищева.

24. Князя А. А. Прозоровского.

25. Представлено при рапорте Ив. Пестеля 17 февраля 1791 г.

26. Представлено Ив. Пестелем при рапорте от 21 февраля 1791 г.

27. Представлено при рапорте Ивана Пестеля, 3 марта 1791 г.

28. Представлено при рапорте Ивана Пестеля, 3 марта 1791 г.

29. To-есть, мистических сочинений г-жи Гюйон.

30. Представлено при рапорте Ивана Пестеля, 17 марта 1791 г.

31. Представлено при рапорте Ивана Пестеля 20 марта 1791 г.

32. Кадм и Гармония, древнее повествование. Сочинение М. Хераскова. М. 1790 г.

33. Представлено при рапорте И. Пестеля 20 марта 1791 г.

34. Представлено при рапорте И. Пестеля 22 апреля 1791.

35. Супруга Н. И. Новикова.

36. Барон Фридрих-Леопольд Шредер, прусский офицер, масон-розенкрейцер, живший в Москве в 1780-х годах, приятель Новикова, кн. Трубецкого и др. и посредник в их отношениях с берлинскими розенкрейцерами.

37. Кутузов, впоследствии фельдмаршал.

38. Представлено при рапорте И. Пестеля 21 апреля 1791 г.

39. Иван Петрович Тургенев принадлежал к числу деятельных членов московского масонского кружка; род. в 1752 г., умер в 1807.

40. По поводу этих жалоб Ив. Пестель писал князю Прозоровскому 22 мая 1791 года:

«Почтеннейшее писание, коим вашему сиятельству от 21 сего месяца, из Воскресенского почесть угодно было, удостоился я сего утра получить. Включенные в оном четыре конверта, адресованные в С.-Петербург, с сегодняшнею почтою не преминул я по надписи отправить.

«Вчерашнего числа имел я честь отправить в вашему сиятельству чрез здешнего господина губернатора копию с письма, полученного из Берлина. На реестре означено 19 число, потому что в сей день имел я честь оную отправить в Коломенское, но по причине отбытия вашего сиятельства получил сей конверт обратно. Таковую-ж копию препроводил я на прошедшей почте к его сиятельству графу Александру Андреевичу (Безбородко). Ваше сиятельство из письма г. Кутузова усмотреть изволите, что он крайне недоволен, что его письма столь неосторожно распечатываются. Сие подозрение недавно обнаруживается, и по примечанию моему, с тих только пор, когда в Берлине возбуждаются тревоги и делаются военные приуготовления. Я начинаю сомневаться, не распечатываются ли там сии письма столь неискусным образом, ибо клеем подлеплявать не есть способ, употребляемый в России. Хотя и после меня рижский почтмейстер свидетельствует письма, но я уверен, что он свое искусство знает и не подаст сомнение корреспондентам. Сверх того служить доказательством, что не здешние места виною сему, что корренспонденты московские г. Кутузова подобного неудовольствия не обнаруживают по сие время.

«Пользуясь сим случаем возобновить себя милостивой памяти вашего сиятельства, имею я честь поручить себя продолжению благосклонного расположения, коим вашему сиятельству удостоивать угодно пребывающего с глубоким высокопочтением.

Сиятельнейший князь, милостивый государь, вашего сиятельства всепокорнейший слуга Иван Пестель.

Москва, 22-го мая 1791 г.».

41. Михаилом Ларионовичем Кутузовым.

42. Невзоров.

43. Имена Горгонус, Поректус, упоминаемые в этом письме, означают некоторых именитых членов московского масонского кружка, но кого именно сказать трудно; известно только, что Коловионом назывался Н. И. Новиков, Сацердусом – барон Шредер, Филусом – И. В. Лопухин, Велоксом и Розенкрейцером – А. М. Кутузов.

44. Херасковым.

Текст воспроизведен по изданию: Товарищи и птенцы Н. И. Новикова // Русская старина, № 11. 1896

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.