Полгода из жизни провинциального помещика конца XVIII века.

Век Екатерины, век просвещения, эпоха вольтерианства и всякого вольномыслия — вот обычные эпитеты, которыми характеризуют вторую половину XVIII века. Этим эпитетам нельзя отказать в правильности, но лишь при условии, что они будут прилагаться не ко всему тогдашнему обществу и даже не ко всему наиболее образованному его сословию — дворянству, а только к одному его верхнему столичному слою. Действительно, только эта часть дворянского общества екатерининской эпохи прожила при Екатерине II «век вольтерианства, неверия и скептицизма»; если же мы возьмем рядовое провинциальное дворянство и особенно те его семьи, которые никогда не жили или очень мало жили в столицах, то тут мы за небольшими исключениями не встретимся ни с вольтерианством, ни с каким другим «вольномыслием»; здесь еще всецело царствовала сила традиции и дедовских порядков; тут не только не читали Вольтера, Монтескьё или Руссо, но даже имена-то эти не всякому были знакомы хотя бы понаслышке; книга — не то, что бы какая-нибудь философско-политическая новинка, а хотя бы самый невинный роман, была здесь не частым гостем. Но мы, к сожалению, все еще недостаточно полно и всесторонне знаем повседневную жизнь этого рядового провинциального дворянства второй половины XVIII века, так как большинство мемуаров этой эпохи вышло из среды дворянства столичного, передового и описывает жизнь этого последнего. Об иностранных мемуарах и говорить нечего: для их авторов наша провинция была полной tabula rasa. В виду этого особый интерес приобретает документ, хранящийся в Московском Румянцевском музее. Это — дневник одного провинциального помещика на вторую половину 1786 года (См. отчет Румянцовского музея за 1908 г., № 3485).

Автор дневника — отставной капитан артиллерии Петр [272] Осипович Яковлев. О нем известно немного — частью из его дневника, частью из приписки к нему одного из его потомков г. Губастова, обладателя этого дневника, от которого он поступил в Румянцовский музей. П. О. Яковлев родился 22 июля 1749 г.; в бытность свою на военной службе участвовал в Турецкой войне, был в битве при Кагуле, затем вышел в отставку и служил по выборам в Ростове в уездном суде. Что привело его к мысли писать дневник, неизвестно; неизвестно также, почему он вел его только полгода — с 19 июня до января; впрочем, в 1793 и 1794 гг. он, повидимому, опять стал вести его, так как в Румянцовском музее имеются еще две его тетрадки, начинающиеся 1793-м годом; ничего нового, однако, по сравнению с дневником 1786 года они не дают, и потому для данной цели ими можно не пользоваться. Возможно, впрочем, что эти три тетрадки только уцелевшие части большого дневника, и в несохранившихся частях, может быть, и было объяснение и о цели составления дневника и о причине, помешавшей Яковлеву вести его дальше 1794 года, если только, действительно, он не был веден позже этого года. Умер Яковлев в 1817 году. Владел он небольшой, как видно из дневника, усадьбой Ворсницы около Ростова, с 30 душами, и деревней Новинки, в Ярославском уезде, (тоже небольшой), взятой в приданое за женой. Его жена, Анна Степановна, была моложе его на 5 лет — она родилась 12 июня 1754 г.; умерла она в 1826 г.

Дневник велся Яковлевым с большой аккуратностью: он не пропускал ни одного дня, чтобы чего-либо не записать. Прежде всего — очевидно, в силу того, что он был помещиком — сельским хозяином, — он обязательно отмечает состояние погоды; с этого и начинается весь дневник. Для метеорологов дневник Яковлева представляет интерес: в нем отмечены все, даже малейшие перемены погоды; между прочим, из этого дневника мы узнаем, что в 1786 г. 24 сентября «снег шел большой», 25-го — «снегу много выпало и всю землю покрыло», а 26-го — был мороз и ясно.

Так же аккуратно Яковлев заносил в свой дневник все хозяйственные события до мельчайших подробностей, так что по его дневнику можно полностью восстановить весь годовой хозяйственный оборот мелкопоместного дворянина того времени. Напр. 4 августа начали сеять рожь и было посеяно 5 четвертей на 2 1/2 десятинах, да «ячменю нажато в 25 загонах русского 1120 снопов». 8-го тоже жали и сеяли, и он «с Ашею (женой) до обеда ходили к жнецам и около ржи, да на большом лугу на пруде были у стада, пешими ходили, и она у жнецов сидела, [273] а я за пашнею ходил». 9-го августа «минчаковских пришли жнецов 20 человек; перед обедом по рюмке вина всем подносили и они песни пели. И к ужину по 2 рюмки вина подносили». 12 сентября молотили и веяли, 5 ноября «после молотьбы всех в большой горнице кормили; полтора барана варили и жарили, да пивом поили». 1 декабря были розданы бабам лен и кудель — «чесанаго льну по 7 1/2 фунтов на бабу и кудели по 12 фунтов» и т. д.

Так же тщательно записывает Яковлев все купли и продажи; пока еще лето, продавать нечего, когда он в деревне — все свое и покупать ничего не нужно, но как только подходят осень и он чаще бывает в городе, записей такого рода становится все больше. С одной стороны, они дают много важных сведений о ценах того времени, а с другой стороны показывают, как такие мелкопоместные помещики переходили от натурального хозяйства к денежному. Хлеб у Яковлева свой и муки покупать не нужно. Не раз встречаем записи, что муку привозят ему из деревни в Ростов, но в городе уже покупают крендели у крендельщика на 22 коп., а то булочнику задолжают 87 коп. Из деревни привозят также масло, творог, яйца, гусей уток, цыплят, водку и пиво, которые тоже «высиживают» дома. Но пшено, гречневую крупу, студень, рыбу — в большом количестве, мед, ягоды (лесную малину собирали дворовые), огурцы, не говоря уж, конечно, о вине, сахаре и чае — все это покупалось в городе; цены на эти продукты были такие: полведра белого вина стоило 1 руб. 35 коп., огурцы — 11 коп. сотня, четверть клюквы — 15 коп., пуд щук — 80 коп., малосольная севрюга — 6 коп. фунт, вязига — 14 коп. фунт, малосольная осетрина — 7 коп. фунт, пшено — полчетверика 40 коп., гречневая крупа — четверик 50 коп.; раз как-то купили корову на мясо за 4 руб. 60 коп. С другой стороны, в городе идет продажа; продается коровье масло квартирной хозяйке и в лавку по 7 1/2 коп. фунт, яйца по 37 коп. сотня (впрочем, продано всего было 200 шт.), лес, лен — 1/2 пуда за 1 рубль, ячмень — 3 руб. 25 коп. четверть.

Приходилось прибегать к помощи рынка и для приобретения костюма, хотя стараются обойтись, насколько возможно, своими средствами. 21 июня делается такая запись: «Обновил я сапоги новые козловые, Петрушка мне сшил» (тот Петрушка, который и на мельницу ездит, и за водой). 16 июля тот же Петрушка сшил Яковлеву туфли из желтой кожи, «да детям по башмакам скроил», а 20 августа, хотя он и «занемог животом», но сшил Гараське и Оське по новым сапогам и «головы [274] приделывал» (сапогам, конечно). Но для шитья «робятам» камзолов и штанов из синего сукна нужно было звать чужого портного, который за один камзол и двое штанов получил 1 рубль. Для шитья большого овчинного одеяла (овчины, вероятно, были свои) и тулупа для Оськи звали другого портного, который получил за каждую вещь по 35 коп. По случаю траура (умерла мать) Яковлев сшил себе из черной купленой фланели камзол, и Кирюшка получил за работу 25 коп. Раз был позван «Филатьева человек Иван, мне волосы подстригал», но получил ли он что за это, неизвестно.

Два раза за описываемые полгода совершаются вексельные операции: один раз Яковлев предъявляет какой-то рыбинский вексель ко взысканию, а другой раз выдает деньги под вексель: «25 октября... Тиманов Федор Семенов взял на вексель денег в 14 месяцев, считая с 15 числа октября, 100 рублей: ассигнациями 50 рублей, да серебром 50 рублей, а процентных 12 рублей будет».

Приведенные выдержки достаточно определенно показывают, в какую сторону были направлены все интересы автора рассматриваемого дневника, каково было его, так сказать, умонастроение. Можно ли заподозрить в нем вольтерианца или что-нибудь подобное? То, что мы узнаем из дневника о его времяпровождении точно так же ясно показывает, что оснований для подобных подозрений нет.

Все эти полгода — с июня по январь, Яковлев приблизительно поровну делил между своей деревней и Ростовом. Что он делал в деревне? Вот, например, день 21 июня: «Воскресенье... Поутру рано я ходил около поля парового, смотрел оранье (работали, значит, несмотря на праздник). У обедни был я один в Погорелове... После полудня в четвероместной каляске и в 4 лошади я с женой и дочерьми ездили в Тормозово к Катерине Федоровне и там сидели до вечера, а ночевать домой приехали в Ворсницы». Почти то же самое бывало и в другие дни с той только разницей, что в прогулках в поле и в поездках в церковь его часто сопровождала жена, в гостях обычно играли в карты, а всенощные часто служили дома, благо, это стоило дешево, всего 10—20 коп. И, вообще, надо сказать, что Яковлев, видимо, был человек религиозный, но только внешним образом: он исправно посещал обедни и всенощные, аккуратно исполнял все поминания по умершим, не менее исправно все их записал в своем дневнике, аккуратно выставляя в таких случаях слева на полях крестик, но ни разу не видно, чтобы он переживал молитвенное настроение [275] или во всяком случае шел к службе не потому только, что так положено. Не внесло разнообразия в деревенское житье и Рождество; все ограничилось только тем, что он «крестьянам подносил вина по рюмке, да Илья был, славил, дано ему 2 коп.».

Не лучше было времяпровождение в городе. Днем — в суде или в Окрестностях города на следствии, в праздники — обязательно у обедни; если в Богоявленском монастыре, то после обедни непременно часа 2—3 проводилось у архимандрита. Вечером — в гостях, где играли в карты и пили. Игра (в банк) бывала не маленькая: раз Яковлев проиграл 66 руб.; при этом, по его словам, он был так пьян, что не помнит, как и играл; даже на следующий день ему было тяжело с похмелья, и он не был в суде. Все эти случаи, как и многое другое, тоже очень аккуратно им записаны и часто, видимо, не совсем твердой рукой; в двух местах после таких записей имеются такие каракули, что разобрать в них что-нибудь нет возможности. На отдельном листке в дневнике сохранилась записка, содержащая в себе предварительный подсчет гостей, которые должны были быть на обеде у Яковлева в городе «августа 25 дня 1786 году», и меню этого обеда: городничий — сам 4, Терпигорев — сам 3, Послуживцов — сам 2, и т. д., всего 22 человека; ветчина, студень говяжий, щи из говядины и потроха, гусь и 2 утки, пирожное: «колцы» (вероятно, кольца из теста) и сладкий пирог, соусов три: с уткой красный, с цыплятами белый с морковью, с битой говядиной — неизвестно какой.

Два раза за полгода Яковлев выезжал за пределы своей деревни и Ростова, один раз он ездил с родственниками в Юрьев — вероятно, по семейным делам, а другой раз в село Великое на конскую ярмарку продавать трех своих лошадей. Два раза за полгода он послал письма, при чем он не забыл записать, что за одно из них заплачено 13 коп. весовых, и один раз сам получил письмо. Что же касается чтения книг, то во всем дневнике нет ни одной записи, которая позволяла бы думать, что автор его читал в течение полугода что-либо другое, кроме разных бумаг в суде; просто даже слово книга не упоминается у него.

Только один факт, отмеченный в дневнике Яковлева, выходит за пределы хозяйственных или служебных интересов: какому-то живописцу Горячему был заказан портрет дочери и жены автора дневника, при чем первый портрет был готов в 3 дня. О том, что это был за живописец Горячий, дает пояснение следующая запись: «Живописцу Николаю [276] Горячему дано денег 2 рубля серебром: он лаком прикрывал образа и патрет». Вот и вся, так сказать, прикосновенность к тогдашней культуре помещика-дворянина Яковлева.

Интересны также его отношения к крестьянам: они вполне стародавние. Как уже показывают вышеприведенные выдержки, называл он их не иначе, как Обрашка (Абрам), Гараська (Герасим), Парашка, Лиска и т. п. Уже одни эти унижительно-уменьшительные имена характерны для быта того времени. Не менее характерны и наказания, которым подвергались крестьяне Яковлева; он не был, повидимому, каким-нибудь зверем или извергом, но сек своих крестьян за всякие провинности. Любопытно при этом, что все записи по этому поводу в своем дневнике он делает с эпическим спокойствием; дело это, видимо, для него самое обычное, и потому, записав, например, что куплено на 4 коп. ершей или огурцов, он тут же, без всякой, так сказать, передышки может рассказать о случае порки. Впрочем, эта черта — ничем невозмутимое спокойствие — характеризует автора дневника на всем его протяжении. В этом отношении он, можно сказать, вполне приблизился к древне-русским летописцам, которые спокойно «зрели» на правых и виновных, описывая, не мудрствуя лукаво, земли родной минувшую судьбу. Вот примеры этого эпического стиля Яковлева. «23 июля... Продано ржи из малой житницы осмина за 1 р. 50 к. Пугачу, — Никешку и Пугача сек за худые их дела. После полден ездил я на дрожках с Ашею на большой луг...». «1 декабря... В Ворсницах 2 перепуска высижено вина Трофимом 2 ведра, однако вино очень худо, за что я и сек старосту Трофима и Тимошку»... За описываемые в дневнике полгода был случай побега; вот как он описан Яковлевым. «20 июля... Феклиска ушла, второй побег сделала поутру рано, и у Никешки мужа своего 20 рублей денег унесла из подполья... 22-го... Феклиску нашли в Кичине и привели в Ворсницы; в деньгах не винилась, а деньги у Никешки нашлись в земле, и я от него на сохранение взял 10 р... Аша варила малину ягодками в сахаре... 23-го... Из Капцова рогатку принесли на Феклиску, а теперь она на стул с цепью посажена; в долг дано овса Кузьке кадь... А Оську и Феклиску в Ростов послали... 25-го. Феклиску беглянку в тюрьму посадили... 29-го. Никешка из деревни пришел спрашиваться о пашне, да за Феклиской, из тюрьмы взять, ее вчерась допрашивали в суде, дни стояли жаркие... Феклиску взяли из суда и отослал с мужем в Ворсницы»... Иногда, впрочем, барин мог расщедриться и наградить дворовых. Так, под 24-м июня [277] записан такой случай: «В ночи Оска с Обрашкой шальную собаку убили на дворе нашем; дано Оске с Обрашкой 20 коп.». Раз за полгода был даже случай отпуска на волю: «19 октября. Отпускная от меня дана Ивана Зверинцова девке Дарье Гавриловой на волю вовсе, а крепость я на нее получил от Зверинцова на мое имя, писана в 1777 году января 26», но чем это было вызвано, неизвестно.

Что касается эпического спокойствия автора дневника при описании разных трагических случаев, то вот еще пример: «24 августа... Я поехал в деревню Дубраву для наказания преступника Дубровского по указу, с вырыванием ноздрей и постановлением знаков, и приехал отправивши обратно в Ростов во 2 часу пополудни и был у Арины Осиповны»...

Вот, каким образом, какими чертами — правда, общими, один из современников рисует быт и миросозерцание нашего провинциального дворянства конца XVIII века; в незамысловатых, крайне лапидарных, ежедневных записях он на протяжении 80 небольших (в 1/8 долю листа) страничек дает интересный и ценный материал. Читая эти записи, вы видите перед собой человека, всецело захваченного, так называемой, «обыденщиной»; существование изо дня в день, без каких-либо целей и идеалов; все интересы распределяются между карточным столом и приходорасходной книгой, в которую нужно часто заглядывать, чтобы свести концы с концами; служба — это что-то побочное и только подсобное: раз встречаем запись, что Яковлев получил за майскую треть 66 рублей; жизнь течет установленным порядком, и никакие, видимо, идеи не волнуют ни сердца, ни ума обитателей усадьбы Ворсницы. До того, что на свете существуют произведения Вольтера, Монтескьё и Руссо им так же было мало дела, как детям до занятий и развлечений взрослых.

К. Сивков.

Текст воспроизведен по изданию: Полгода из жизни провинциального помещика конца XVIII века // Голос минувшего, № 9. 1915