|
ЖАН ФРАНСУА ЖОРЖЕЛЬПУТЕШЕСТВИЕ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГВ 1799-1800 гг.VOYAGE A SAINT-PETERSBOURG EN 1799-1800 АББАТ ЖОРЖЕЛЬ В РОССИИ.(1799-1800). I. Личность аббата Жоржеля. — Характеристка его книги. — Орден св. Иоанна Иерусалимского — Цель поездки Жоржеля. — Его путешествие. — Людовик ХVIII. — Царское Село. — Приезд в Петербург. — Опросы на заставе. — Петербургские гостиницы. — Явка приезжих к коменданту. — Недоразумение и извинение коменданта. — Чиновность лиц определяемая числом лошадей в экипаже. — Визиты к графу Кобенцелю и к графу Салтыкову. — Бальи Литта. — Титул преосвященнейшего императорского величества. — Значение балльи Литты при Павле. — Козни против него и Ростопчина. — Его ссылка. Аббат Жоржель с поездкою которого в Петербург мы намерены познакомить наших читателей, приезжал туда в 1799-1800 годах с посольством от рыцарского ордена св. Иоанна Иерусалимского, отправленным к императору Павлу I с тем, чтоб предложить ему сан великого магистра этого ордена. Во время упомянутой поездки Жоржелю было уже 70 лет, он принадлежал к иезуитскому ордену и состоял долгое время в Вене сперва секретарей, французского посольства, а потом поверенным в делах Франции. Преклонный возраст аббата, звание иезуита и прежняя его дипломатическая служба наложили заметный отпечаток на его записки, которые, поэтому, отличаются серьезностию содержания, наблюдательностью вообще и подробностями относительно вопросов, касающихся религии и государственная управления России. Надобно, впрочем, отдать аббату справедливость в том отношении, что, не смотря на особенный условия своего личного положения, он беспристрастен в своих рассказах о России, за исключением разве той их части, которая касается религии и где автор записок является ревностным католиком и иезуитом, смотрящим на нашу церковь как на схизму. Записки аббата были изданы в 1818 году, в Париже, его племянником, Жоржелем, под заглавием: «Voyage a S.-Petersbourg». 1799-1800. Говоря о поводе к составление записок, Жоржель пишет, что тот, кто пожелает съездить в Петербург в первый раз, найдет в них такие для себя указания, которые устранят от него затруднения и беспокойства, неизбежные при таком отдаленном путешествии в стране совершенно чуждой обычаям и образу жизни французов. Изложение записок повествовательное, и недостатком их можно считать повторение несколько раз одного и того же, что, конечно, должно приписать преклонным летам автора. «Когда, говорит между прочим Жоржель, я взялся за кисть, чтоб нарисовать портреты замечательных исторических личностей, то я справлялся только с их деяниями: перо мое не пропитывалось жолчью и сатирой, я не придавал также и льстивого колорита, так как вообще лучше умолчать, нежели язвить или льстить». То время, когда аббат Жоржель приезжал в Петербург, было чрезвычайно тревожно для всей Европы, вследствие быстрых успехов французской революции. Бонапарт, с званием первого консула, самовластно управлял Франциею и к разным ее завоеваниям успел присоединить остров Мальту, которою овладел в 24 часа, не смотря на то, что она в ту пору считалась одною из самых неприступных твердынь. Захвата Мальты французами должен был повлечь за собою падение державного рыцарского ордена св. Иоанна Иерусалимского. Великий магистр этого ордена д'Омпеш удалился в Триест и даже не думал давать отчет об обстоятельствах, при которых остров Мальта был сдан им французам. Тогда все великие приорства ордена, бывшие в Италии, признали д'Омпеша лишенным звания великого магистра и убедили существовавшее уже в России великое приорство склонить императора Павла к принятию на себя этого [156] звания. Примеру упомянутых приорств последовали великие приорства, существовавшие в Богемии, Баварии и Германии. Собравшиеся их капитулы назначили депутатов в Петербург, чтоб заявить новому великому магистру верность и послушание ордена. Из этих депутатов великий бальи Порюрдт-Блюмберг (Ферфтт-Флоримон) и командор барон Баден предложили аббату Жоржелю отправиться с ними в Петербург для того, чтобы он помогал им составлять бумаги и записки по предметам их переговоров. Мы, конечно, опускаем из записок аббата Жоржеля все подробности об его путешествии, не касающиеся России и потому заметим только, что посольству пришлось оставаться в Вене три недели в ожидании паспортов для приезда в Петербург. Русский посланник в Вене граф Разумовский получил от императора Павла особое повеление о невыдаче паспортов и только 27-го октября, после сношения с Петербургом, представители мальтийского ордена получили разрешение ехать в Петербург. 19-го ноября они достигли Вильны, где и подрядили русских извощиков доставить их за сто червонцев в Петербург, на тринадцати лошадях, с проездом через Митаву, где они должны были представиться Людовику XVIII, который получал от императора Павла, сверх помещения и отопления, 200,000 рублей ассигнациями в год, что по расчету аббата Жоржеля, равнялось 600,000 французских ливров. Кроме того, Людовик XVIII от испанского двора получал по 80,000 ливров в год. 6-го декабря посольство выехало из Риги и в 78-ми верстах от нее между станциями Ропп и Легердорф встретило ехавшего с своею молодою супругою из Петербурга эрц-герцога — Палатина. По рассказу аббата, свита молодых была чрезвычайно многочисленна и для их проезда выставлялось на каждой станции по 200 лошадей, а в каждую карету было впряжено по десяти и даже по двенадцати лошадей. Эрцгерцога и эрцгерцогиня ехали одни в особой карете, перед ними и за ними русские и австрийские придворные чины и дамы, из них русские должны были сопровождать новобрачных только до границы. Молодая великая княжна Александра Павловна показалась аббату и его спутникам очень грациозной и интересной особой. Не слишком скоро подвигались вперед великий бальи, командор и аббат, так как они только 18-го декабря, в десять часов утра, приехали в Царское Село. Город этот им очень понравился, они нашли там порядочную гостинницу, а комната, в которой их поместили, покуда перекладывали лошадей, была оклеена обоями, но эта приличная стоянка обошлась им не дешево, так как за простой взяли с них 2 рубля, да столько же за плохой завтрак; но русские — замечает Жоржель любят обдирать иностранцев. В полдень они выехали из Царского Села и восхищались превосходною дорогою, от него к Петербургу, в особенности им понравились мраморные пирамиды, служащие для обозначения верст. По правой стороне дороги тянулся ряд загородных домов, которые казались им царскими жилищами среди сельской обстановки. Впоследствии они узнали, что дома эти принадлежали русским вельможам, которые в такой местности, где могут рости только ель, береза и ветла, развели чудные сады и устроили очаровательные жилища. По той роскоши, какая господствуем в них, их можно сравнить, добавляет Жоржель, с королевскими дворцами и они составляют преддверие, достойное императорской столицы. В два часа по полудни аббат с своими спутниками подъехал к петербургской заставе, которая имела вид триумфальных ворот. Близь нее находилась гауптвахта, на которую должен был заходить каждый приезжающий в Петербурга и выезжающий из него, чтоб объявить свою фамилию и сказать откуда и куда он едет. Город в ту пору был обведен невысокою стеною и окружен рвом, наполненным водою. Новоприбывших пригласили выйдти из кареты, и представить паспорта, дать о себе сведения и указать где они остановятся. Начальствовавший над караулом офицер не знал ни слова ни по французски, ни по немецки, а потому другой молодой офицер, занимавшийся в канцелярии, знавший по французски, явился в качестве переводчика. Аббату и депутатам было предложено множество вопросов относительно цели их поездки, переговоры тянулись добрых полчаса и, наконец, их пропустили, объявив им, что завтра они должны представиться к коменданту, к которому и посылаются их паспорты. По рассказу Жоржеля, лучшими гостиницами [157] в Петербурге были в ту пору гостинница Демута на Мойке, носившая название «Лондон», и гостинница «Гродно» на Адмиралтейской площади, содержавшаяся французским трактирщиком Гюге, находившаяся в Морской. Извощики привезшие аббата и депутатов, не зная Петербурга, долго блуждали по улицам и только в восемь часов вечера они привезли пассажиров в гостинницу Лондон. Аббату на первый раз чрезвычайно понравился гранитный мост, построенный на Фонтанке. Вот как описывает Жоржель тогдашнюю жизнь в лучшей петербургской гостиннице. Гостинница «Лондон» имеет одного привратника (portier), назначенного ее владельцем Демутом. Он отдает в наймы меблированные комнаты, доставляет постели и столовое белье и занимается топкою печей, но он не доставляет кушанья. Французский трактирщик, живущий в этой же гостиннице, содержит стол по определенной цене. Так как мы — говорит далее аббат Жоржель — приехали поздно вечером и в гостиннице было холодно, то всех нас поместили в одной истопленной комнате. Но на другой день мы условились с привратником насчет помещения, а с трактирщиком насчет стола. Нам отвели очень хорошее помещение, состоявшее, собственно для нас, из трех комнат и меблированного кабинета, одной комнаты для прислуги и особой столовой. За все эти шесть комнате и шесть постелей мы условились платить в месяц сто тридцать рублей, с особою платою за отопление и за освещение. Топка каждой печи стоит 30 копеек, если топить один раз, и 60 коп., если топить два раза в день, что бывает необходимо во время сильных морозов. Трактирщик принес нам лист, на котором были выставлены цены блюд. Обед, состоявший из супа, холодного, жаркого и пирожного, стоил с каждого по 1 рублю 50 коп., без вина, дессерта и кофе, но за то трактирщик поставлял столовое белье и серебрянные столовые приборы. Порция кофе со сливками и небольшим хлебцом стоит 60 коп., порция шеколада 80 коп., порция чаю 50 коп., чашка кофе без сливок, после обеда, 25 копеек. Вино разных цен можно получать или от трактирщика или. от виноторговцев. Бутылка самого обыкновенного вина стоит 80 коп., но бутылка так мала, что в ней не содержится более четырех хороших стаканов. Если же кто пожелает иметь хорошее, хотя и обыкновенное вино, то должен платить от 1 руб. 50 коп. до 2 руб. за бутылку. Бутылка бургонского вина стоит 4, а бордосского 3 рубля, шампанского 5 руб.. столько же и рейнского при счете на ассигнации или на медь. За ужин платят соразмерно количеству затребованных порций. Для прислуги нашей отпускалось по 1 руб. 50 коп. на человека в день и столько же мы платили наемному лакею. Прежде однако, чем приезжие успели устроиться таким образом, им пришлось исполнить некоторые особые формальности. Тотчас по въезде их в гостинницу дворник, осведомившись об их звании и фамилиях, а также об именах их служителей, заявил им, что завтра утром в 7 часов до парада, который бываете в 8 часов, они должны явиться к коменданту. Комендант жил во дворце и им показался чрезвычайно необычайным визите к нему в такое раннее время. Но дворник объявил им, что такое раннее представление необходимо, и что он будет наказан, если они, не смотря на то, что были уже предупреждены, не явятся к коменданту, который был уже уведомлен об их приезде дежурным при заставе офицером и послал к коменданту список их фамилий. Им, приехавшим так поздно и истомленным таким продолжительным путешествием, тяжело было встать на другой день ранее шести часов для того, чтобы еще до рассвета быть у коменданта, но делать было нечего; необходимо было покориться такому странному требованию. Они отправились во дворец в наемной карете и в 7-мь часов были уже в приемной коменданта. Сторож, с которым переговаривался нанятый ими лакей, сказал, что генерала нельзя видеть. Они настаивали на свидании с ним, ссылаясь на сделанное им объявление. Слуга генерала спал на стульях, а адъютант его, в полном мундире, спал на канапе. Лампа освещала приемную. Адъютант был разбужен разговором прибывших, он встрепенулся и подойдя к ним, заговорил по французски. Они сказали ему, кто они такие, а также сообщили ему о переданном им приказами. Адъютант немедленно отправился в спальню коменданта, который, как им сказали, покоился еще крепким сном. Через полчаса [158] адъютант ввел их туда. Генерал был в шлафроке и принял их чрезвычайно любезно и вежливо. Он извинился перед ними, прибавив, что сообщенное им приказание о такой ранней явке относится только к русским офицерам, а что если бы из такого строгого и чрезвычайного распоряжения не было сделано никаких исключений, то это давало бы иностранцам очень дурное понятие о вежливости русских. Комендант выразил сожаление относительно происшедшего недоразумения и, заботливо предупредив их о тех болезнях, которым подвергаются вновь приезжающие в Петербурга, рекомендовал им некоторые предохранительные против этого средства. Его приемом и его беседою мы, говорит Жоржель, были вознаграждены за наше беспокойство. Генерал-лейтенант граф (?) Свечин (так назывался комендант) отдал нам визит в тот же день и когда мы, по возвращении нашем в гостинницу, рассказали обо всем привратнику, то он стал уверять нас, что был бы строго наказан, если бы не дал нам знать о повелении государя, объявленном во всех петербургских гостинницах. Мы сообщили о стоимости тогдашнего житья в лучшей из этих гостинниц, а теперь заметим о другой статье издержек — об экипаже. Жоржель говорит, что депутаты наняли карету с четверкою лошадей за 150 руб. в месяц, замечая при этом, что за карету с парою лошадей платят 100 рублей, а с шестернёю 200 рублей. В конце месяца кучеру и форейтору следовало давать на водку от 2 до 3 рублей каждому. По поводу всего этого аббат делает следующее замечание. «В Петербурге, в силу старинного обычая, число лошадей, запряженных в экипаж, означаете достоинство того лица, которое едет. Князья, посланники, фельдмаршалы, первые чины двора имеют право ездить шестериком во всяком случае: едут ли они ко двору с визитами или на прогулку; генерал-лейтенанты и генерал-майоры имеют право ездить четверней. Прочие лица могут ездить только парою. В прежнее время право ездить четверней или шестерней считалось чрезвычайно важным. На тех, кто ездил парою, не обращали большого внимания, так как на них смотрели как на людей ничтожных. В России все служащие разделены на классы и нужно принадлежать к первым четырем или пяти классам для того, чтобы быть принятым в хорошем обществе. «Желание разъезжать четверней или шестерней немножко вышло из моды, замечает аббат. Вельможи и посланники ездят теперь парою, а шестернею выезжают только или в торжественных случаях или на публичные гулянья. Но знатные дамы придерживаются старинным обычаям. Императору императрица, великие князья и великие княжны ездят обыкновенно шестерней, редко в восемь лошадей, их узнают по придворной ливрее, состоящей из цветов зеленого и красного с золотом, и по вершникам, которые едут впереди и сзади кареты». Следуя принятым в Петербурге обычаям и считая себя: великий бальи в чине генерал-лейтенанта, а командор в чине генерал-майора, ездили четверней и носили на шляпах белый плюмаж. В Петербурге аббат Жоржель прожил шесть месяцев, стараясь ознакомиться со всем, что ему представлялось видеть. Депутаты германского приорства поспешили испросить у австрийского посланника и у наместника мальтийского ордена назначения дня и часа, когда они могут приехать к ним. Посланник, граф Кобенцель, пригласил их к себе в тот же день, а на следующий день их должен был принять наместник граф Салтыков. О поездке их к графу Кобенцелю излишне говорить, но вот как описывает прием графом Салтыковым мальтийских депутатов сопровождавши их к нему Жоржель: «Фельдмаршал граф Салтыков встретил депутатов чрезвычайно благосклонно, они представили ему письмо от великого приора и капитула, отправивших их в Россию, а также копию с кредитивной грамоты к императору Павлу. От Салтыкова депутаты должны были узнать о времени, когда назначена им торжественная аудиенция. При Салтыкове в это время состоял коммандор де-ла-Гуссе, вице-канцлер лондонского приорства, и он вел все дела ордена. Этот кавалер пользовался полным доверием императора как великого магистра, его наместника, священного совета и главного министра графа Растопчина. К Гуссе передавались все записки, и по его докладу и согласно с его мнением решались все вопросы, касавшиеся ордена. [159] Салтыков сообщил депутатам, что двор находится еще в Гатчине, что он доложит государю о прибытии депутации и поспешит сообщить ей высочайшую волю. «Графу Салтыкову — пишет аббат Жоржель — было 60 лет и он знал тайну как сохранить благосклонность к себе государя. Он умел поддерживать свой кредит при таком дворе, где падения были беспрестанны. Чрезвычайно сдержанный в своих поступках, он заботливо избегал всего, что могло возбудить против него зависть со стороны министров и сильных царедворцев. Император — наставником которого был Салтыков, — сохранял к нему уважение и благосклонность, он пожаловал ему первые ордена, и позволил непосредственно сноситься прямо по всем его личным и служебным делам. Надобно полагать, что Салтыков как генерал был человек даровитый и что, вероятно, он имел успехи на военном поприще, так как достиг высшего военного звания. Он получает огромные доходы и живет великолепно в прекрасном доме, находящемся на берегу Невы». За тем Жоржель сообщает о другой влиятельной личности, встреченной им при дворе императора Павла. «Когда, пишет аббат, император учредил для русских значительное число командорств ордена св. Иоанна Иерусалимского и восстановил в России великое приорство для католиков, и когда он, после занятия Мальты французами, объявил себя протектором ордена, то в Петербурга был отправлен бальи Литта, родом италиянец, в качестве чрезвычайного посла, чтоб принести благодарность императору и, чтоб в качестве уполномоченного от великого магистра, принял участие в учреждении новых командорств и в восстановлении великого приорства в русской Польше. В это время брат бальи был послан в Петербурга папою Пием VI в качестве нунция к императору Павлу. Бальи Литта, человек чрезвычайно умный, видный и красивый, полюбился Павлу Петровичу и склонил императора к принятию звания протектора. Когда же великий магистр д'Омнеш, после постыдной сдачи Мальты французам, удалился в Триест, бальи внушил великому приорству в России предложить императору Павлу сан гроссмейстера. Император, оказывавший благоволение к ордену иоаннитов, согласился принять предложенный сан и гордился им. После того бальи Литта оказался человеком необходимым для организации совета и канцелярии великого магистра. При таких условиях, ему не трудно было убедить императора, чтобы он назначил его своим наместником по управлению делами ордена. Этот высокий пост доставил бальи Литте большие преимущества, он сделался первым министром великого магистра и стал заниматься делами ордена наедине с государем, который пожелал титуловаться преосвященнейшим императорским величеством (majeste imperiale emminentissime). «Бальи Литта был назначен представителем всех отсутствующих начальников приорств и устроил свои дела очень хорошо: он получил в русском приорстве командорство с 10,000 рублями дохода и успел выхлопотать назначение своего брата, бывшего, как замечено выше, папским нунцием в Петербурге, великим милостынераздавателем лондонского приорства, с жалованьем по 10,000 рублей в год. В то же время папа освободил бальи Литту от обета безбрачия, для того, чтобы он мог жениться на богатой русской княгине, бывшей вдовою и занимавшей одно из первых мест при дворе императрицы» 1. Императору Павлу чрезвычайно нравилась деятельность Литты, успевшего, вследствие этого, приобрести особенное к себе расположение со стороны государя. Министры и первые царедворцы завистливо смотрели на быстрое возвышение этого иноземца. Граф Растопчин, который из простого камергера, на тридцать четвертом году от роду, был назначен министром иностранных дел и великим канцлером ордена св. Иоанна Иеpycaлимского, задумал низвергнуть Литту, в котором он видел опасного для себя соперника. По словам Жоржеля, одного того обстоятельства, что Литта был иностранец, оказывалось достаточно, чтобы все русские вельможи стали на сторону Ростопчина. Беспрестанные происки Ростопчина увенчались желаемым успехом: бальи Литта впал в немилость и был выслан в поместье своей жены, а должность его по ордену была предоставлена фельдмаршалу графу Салтыкову, а граф Ростопчин, в [160] звании великого канцлера ордена, с согласия Салтыкова, стал заведывать всеми делами ордена. Салтыков, не любивший ни занятий, ни хлопот, довольствовался только почетом по должности и имел право сноситься с великим магистром, чем он и пользовался для доставления милостей покровительствуемым им кавалерам. Опала бальи Литты повлекла за собою и опалу его брата, нунция, который был выслан за границу и должность которого, как великого милостынераздавателя, была предоставлена архиепископу могилевскому, митрополиту католических церквей, находившихся в пределах России 2. В таком положении были дела ордена ко времени приезда Жоржеля в Петербург. II. Заметка об ордене св. Иоанна Иерусалимского. — Отношения ордена к России во времена Екатерины II. — Расположение к нему Павла. — Принятие Павлом звания гроссмейстера. — Его политические виды. — Неудобство гроссмейстерского звания для русского государя, — Влияние иезуитов. — Торжественная аудиенция, данная депутатам мальтийского ордена. — Состав дипломатического корпуса в Петербурге. — Дюк-де-Серра-Каприола. — Барон Стендинг. — Жизнь русских министров. — Недоступность Ростопчина. — Обеды у графа Салтыкова. — Образ жизни в Петербурге. — Театры. — Балльи Фляшланд. — Благосклонность Павла к депутатам. — Представление императору. Рыцарский орден св. Иоанна Иерусалимского был основан в 1099 году в Иерусалиме, после взятия этого города крестоносцами. Основателем его был Герард Том, провансальский уроженец. Цель этого ордена была благотворительная, кавалеры его давали обет — принимать пилигримов, заботиться об их нуждах и ухаживать за ними во время их болезни. Но спустя двадцать два года после своего основанья, орден иоаннитов, по предложению великого магистра Рамойнда дю-Пюи, обратился в военное братство для борьбы с неверными. Таким образом иоаннитский орден стал в одно и то же время и военною и религиозною общиною. Устав его был составлен применительно к уставу монахов августианского ордена. В 1188 году, после взятия Иерусалима султаном Саладином, иоанниты удалились первоначально в Сен-Жан-д'Акр, а в 1310 году перебрались на остров Родос. Солиман, после продолжительной осады, взял этот остров, в 1522 году, и родосские рыцари в 1530 году переселились на Мальту, уступленную им императором Карлом V, и с тех пор они сделались известными под именем мальтийских рыцарей или кавалеров и прославились своими войнами против турок. В 1798 году генерал Бонапарте на пути в Египет, овладел островом Мальтою. После того местопребывание ордена было в 1801 году перенесено в Катану, потом в Феррару и наконец, в 1831 году в Рим. Во все время своего существования иоаннитский орден не имел решительно никакого отношения к России, хотя представители его и являлись иногда при русском дворе. Так в 1748 году в Петербурге был кавалер маркиз де ла Сакримоза, и императрице Елизавете докладываемо было: «не изволит ли она сему кавалеру несколько фунтов хорошего ревеня пожаловать, дабы он то своему гранд-магистру в подарок отвести мог, что и было апробовано». Не смотря на свое отдаление от пределов России, остров Мальта был одно время предметом политических комбинаций императрицы Екатерины II, которая намеревалась упрочить там свое влияние, рассчитывая устроить на Мальте станцию для русского флота в Средиземном море. С этою целью она вела сношения с гроссмейстером ордена, князем Роганом, и успела склонить его к участию в войне России с Турциею, но союз этот был разрушен вмешательством французской политики. Особые обстоятельства содействовали прямому сближению рыцарей мальтийского ордена с русским двором. Император Павел Петрович, прочитавший в детстве историю мальтийского ордена, написанную аббатом Верто, почувствовал к этому религиозно-воинственному учреждению особую любовь. Балльи Литта воспользовался этим и занял при императоре то видное и влиятельное положение, о котором мы уже говорили. Влияние Литты началось с того, что он успел убедить государя возвратить ордену доходы Острожского приорства, основанного в конце XVII столетия последним из князей Острожских, прямых потомков Рюрика, обратившихся в католицизм. Государь не только исполнил просьбу Литты, но прибавил еще к [161] прежним доходам приорства новый доход в 300,000 польских злотых, утвердил от имени своего и своих преемников, существование этого религиозно-католического ордена в России, а вместе с тем учредил и российское великое приорство мальтийского ордена 3. Оно должно было состоять из 10-ти командорств, которые никому не могли быть жалуемы кроме русских подданных. В благодарность за все это, рыцари предложили Павлу сан гроссмейстера, который он принял с особенным удовольствием, повелев внести в титул всероссийских императоров титул великого магистра державного ордена св. Иоанна Иерусалимского, а также изображать мальтийский крест в русском государственном гербе. Политические виды, которыми руководился в данном случае император Павел Петрович, заключались в том, что он, подчинив своей власти последний из уцелевших рыцарских орденов, выражал тем самым свою не любовь и свое пренебрежение к революционной Франции, уничтожившей орден и, кроме того, делаясь великим магистром, он становился в главе высшего дворянства почти целой Европы, имевшего в составе ордена своих представителей. Но такие политические соображения шли вразрез понятию о значении русского государя, как первого члена православной церкви, этого, — по выражению, употреблявшемуся у нас в XVII веке, — «всероссийского церковного старосты». Звание гроссмейстера мальтийского ордена, обязывало императора Павла оказывать особое уважение римской церкви и ее первосвященнику, принимать торжественное участие в ее богослужебных обрядах и в иных случаях, — как бы отдавать видимое предпочтение требовательному католицизму перед православием. К занятию такого несоответствующего русскому государю положения успели склонить императора Павла иезуиты, с происками которых в эту пору можно познакомиться подробно из изданного о. Морошкиным сочинения под заглавием «Иезуиты в России», но так как это не относится прямо к предмету настоящей нашей статьи, то мы и возвращаемся к рассказу аббата Жоржеля о пребывании его в Петербурге. Спустя несколько дней по приезде сюда мальтийских депутатов, император и весь двор переехали из Гатчины в столицу. Фельдмаршал Салтыков уведомил депутатов о том, что император назначил им публичную аудиенцию утром в воскресенье, 29-го декабря. Аудиенция эта происходила с большею торжественностию. Церемониймейстер ордена, командор де Мезоннёв, приехал в гостинницу за депутатами, в придворной карете, в шесть лошадей, в богатой упряжи. Командора сопровождал шталмейстер верхом, два гайдука на запятках, впереди шли четыре скорохода, они были одеты в великолепные ливреи, перед ними ехали два гвардейские гусара, а позади шли два лакея. По выходе из кареты с нижней ступени большой дворцовой лестницы, депутаты шли между двух рядов императорских гвардейцев, расставленных до самой аудиенц-залы. Зала эта была великолепно убрана. В ней император, блистая золотом и драгоценными каменьями, сидел на троне с короною на голове, одетый в костюм великого магистра и облеченный всеми знаками его достоинства. По правой от него стороне находились: великий князь Александра священный совет и кавалеры первой степени, налево командоры, прочие кавалеры наполняли остальную часть залы. Великий бальи Пфюрдт, как первый из депутатов, был введен в залу обер-церемониймейстером, в сопровождении командора Бадена. Он приблизился к трону и три раза низко поклонился императору. Приветственная его речь продолжалась минуть пять и он произнес ее громким и внятным голосом. После того, он представил в золотом ковчеге кредитивные грамоты, которые нес барон Баден. Император, дав им поцеловать руку, передал грамоту великому канцлеру ордена графу Растопчину, который и отвечал от имени императора на речь Пфюрдта. По окончании церемонии, депутаты с такою же торжественностию были отвезены в гостинницу и, согласно принятому обычаю, они дали 200 рублей придворной прислуге и подарили золотые часы шталмейстеру. После аудиенции, депутаты делали визиты министрам, вельможам и иностранным дипломатам, находившимся в Петербурге. В ту пору были посланники: римско-немецкого императора граф Кобенцель, шведским [162] барон Стендинг, английским кавалер Витворт, датским барон Блом, неаполитанским дюк де-Серра-Каприола, аббат Жоржель забыл фамилию португальского посланника, а испанского посланника не было, так как в это время был разрыв между Россиею и Испаниею. Прочие европейские дворы имели в Петербурге только поверенных в делах. Дипломаты радушно принимали депутатов, в особенности граф Кобенцель, Стендинг и Серра-Каприола и давали в честь их обеды. В дом этого последнего собирались ежедневно министры и члены дипломатического корпуса, а также и знатные иностранцы. Там проводили они вечера, а желаннее из них оставались ужинать. Дюшесса была родом русская 4 и очаровывала гостей своим умом и любезностию. У Серра-Каприола проводили время или за карточного игрою, или в разговорах. Дом дюка был великолепно убран, но лучшим его украшением был, по словам Жоржеля, сам любезный и внимательный хозяин. Барон Стендинг жил на широкую ногу и имел превосходный стол, он отличался прямодушием и приветливостию. За тем в записках Жоржеля следует рассказ о русских министрах того времени. «Русские министры — пишет аббат — быть может, только одни в целой Европе, не дают обедов иностранным посланникам и знатным путешественникам, приезжающим в Петербург. Делается ли это из скупости, происходить ли это от невнимания и пренебрежения? Быть может, они поступают таким образом для того, чтобы, показываясь как можно реже, поддержать тем самым свое обаяние? Можно сказать, что граф Растопчин, министр иностранных дел, просто недоступен, с ним сносятся по делам только письменно или при посредстве вице-канцлера. Депутаты несколько раз напрасно являлись к нему. Получение от него ответа на письма к нему должно считать знаком его благосклонности. За столом его обедают только те, к которым он особенно расположен или те, от которых он хочет выведать их мысли, так как выведывание — главный его талант». Только один Салтыков в течение шести месяцев, и то лишь два раза, пригласил депутатов к обеду. На этих торжественных обедах были видны роскошь и невероятное великолепие. После обеда выходили в другую залу, где подавали дессерт на вызолоченной посуде, а также самые тонкие вина, лучшие ликеры и самые редкие фрукты. О тогдашнем образе жизни в Петербурге аббат Жоржель делает следующую заметку: вечерние визиты в Петербурге начинаются только в восемь часов, после спектакля. Они продолжаются до одиннадцати или двенадцати часов, когда садятся за ужин. Любители театра могут по своему выбору бывать в спектаклях французских, немецких и русских. Одновременно с немецкою депутациею мальтийского ордена, представляемою бальи Пфюрдтом, находилась в Петербурге еще другая, баварская, депутация того же ордена, приехавшая месяцем ранее. В главе ее был бальи Фляшланд, а членами граф д'Арко, граф Прейзинг и кавалер де-Брей, родом француз. Из них Фляшланд, независимо от возложенных на него поручений по делам ордена, устроивал сближение между Петербургскими и мюнхенским кабинетами и пользовался особым расположением императора Павла, который относился к нему чрезвычайно внимательно и любил беседовать с ним и он каждый день обедал и ужинал в Гатчине с императором и императрицей. Павел подарил ему великолепную шубу, стоившую 2000 рублей, пожаловал ему орден Александра Невского и два командорства. Но благоволение Павла к Фляшланду было непродолжительно и когда Жоржель приехал в Петербургу то он находился уже в немилости. Наговоры на него императору со стороны де-ла-Гуссе, Салтыкова и Ростопчина до такой степени вооружили государя против Фляшланда, что императору при его отъезде из Петербурга, не дал ему прощальной аудиенции. В свою очередь и депутация, при которой состоял Жоржель, пользовалась особенною благосклонностию Павла. Он, пригласив к себе в кабинет великого бальи Пфюрдта, пожаловал ему орден Александра Невского и, поцеловав его, объявил, что назначает его своим министром по делам ордена при дворах тех немецких князей, в владениях которых находятся мальтийские командорства, с производством ему ежегодного жалованья по 1000 червонцев. [163] Жоржель был принят в число кавалеров мальтийского ордена с ежегодною пенсиею по 100 червонцев. Вообще, по словам Жоржеля, депутаты в продолжении шести недель успели покончить дела свои с блестящим успехом. Сбираясь выехать из Петербурга, стали готовиться для представления императору перед своим отъездом. Вот как передает аббат Жоржель тогдашний порядок представления императору. «Желающие откланяться государю должны были предварительно записаться у обер-гоф-маршала и потом явиться во дворец в назначенный день. В этот день император, шествуя с императрицею к обедни, проходил через залу, в которой собирались другие сановники, иностранные послы, депутаты и т. д. и если, по возвращении из церкви, император не проходил через эту залу, где должно было происходить целование руки, и если он не звал явившегося в свой кабинет, то должно было записаться снова у гофмаршала и явиться в следующий приемный день. Упомянутая записка и явка были обязательны до трех раз. Если же в третий раз император, по выходе из церкви, не являлся в зале, то это значило, что отпуск кончился без личного свидания с государем. Такую неудачу испытала баварская депутация. Кроме того, перед выездом из Петербурга за границу необходимо было последовательно три раза публиковать об этом в газетах, а без предъявления таких публикаций не выдавалось ни паспорта, ни подорожной». Немецкие депутаты готовились уже исполнить все эти формальности, когда вице-канцлер де-ла Гуссе объявил им, что по повелению государя отъезд их из Петербурга отложен на неопределенное время. После этого депутаты несколько раз пытались просить о скорейшем их отпуске через графа Салтыкова и дела Гуссе, но постоянно получали один и тот же ответ, что им следует дожидаться повеления государя и что напоминание ему об ускорении их отъезда может не понравиться его величеству. Е. Карнович. (Продолженье следует). Комментарии 1. На графине Екатерине Васильевне Скавронской, рожденной Энгельгардт, родной племяннице князя Потемкина. 2. Сесренцевичу. 3. На содержание этого приорства было отчислено 50,000 душ крестьян. 4. Княжна Вяземская. Текст воспроизведен по изданию: Аббат Жоржель в России (1799-1800) // Древняя и новая Россия, № 6. 1878 |
|