Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ДРИМПЕЛЬМАН ЭРНСТ ВИЛЬГЕЛЬМ

ОПИСАНИЕ МОИХ ПУТЕШЕСТВИЯ

И УДИВИТЕЛЬНЫХ ПРОИСШЕСТВИЙ МОЕЙ ЖИЗНИ

BESCHREIBUNG MEINER REISEN UND DER MERKWUERDIGEN BEGEBENHEITEN MEINES LEBENS

ЗАПИСКИ НЕМЕЦКОГО ВРАЧА О РОССИИ В КОНЦЕ ПРОШЛОГО ВЕКА.

Доктор Эрнест Вильгельм Дримпельман, автор печатаемых Записок, родился в 1758 году в Мекленбургском городе Бютцове. По окончании курса в университете, Дримпельман, не имея возможности пристроиться на родине, отправился искать счастья в Копенгаген и получил место в Датском флоте. В качестве корабельного врача Дримпельман совершил путешествие в Батавию. Возвратясь оттуда, он поехал в Бютцов, где встретился с одним из своих родственников, который уже девять лет служил дивизионным доктором в России. Рассказы сего последнего о выгодах службы в этой стране склонили молодого человека ехать в Петербург, куда он и прибыл в Сентябре 1779 года. Северная столица произвела на приезжего большое впечатление. Некоторое время он посещал лекции наших профессоров для пополнения своих сведений по анатомии и хирургии. В 1780 году Дримпельман получил место в морском госпитале в Кронштадте. В 1781 году с эскадрою адмирала Круза он побывал в Англии и Норвегии. В Христианштадте Дримпельман был свидетелем торжества, которым Русские моряки почтили день 28 Июня. Артиллеристы заблаговременно приготовили все необходимое для большого фейерверка, который и был сожжен на море в полуверсте от города. Вечером в городе был бал и иллюминация. Праздник завершился ужином. В следующем году Дримпельман ходил в плавание в эскадре адмирала Чичагова в Италию. В 1783 году он переселяется на Юг, где проводит несколько лет в частых командировках и переездах из одного города в другой. Эта кочевая жизнь продолжается до 1790 г., когда, наконец, он перебирается в Ригу, где и остается до своей смерти, последовавшей 20 Июля 1830 г. Добившись спокойного, обеспеченного положения, Дримпельман занялся учеными трудами и между прочим написал свои Записки, которые были напечатаны в Риге в 1813 г. под заглавием: Beschreibung meiner Reisen und der merkwurdigen Begebenheiten meines Lebens (in 8° XV+212). Эту книжку автор посвятил своим родным, и потому многие [33] страницы в ней имеют значение только личное и семейное. Опуская такие места, мы остановимся на тех, которые могут быть занимательны для Русских читателей.

Алексей Круглый.

_____________________________________________

В 1783 году по высочайшему повелению послано около тысячи солдат из Кронштадтского флота и несколько тысяч рекрут в Херсон для снабжения людьми недавно основанного Черноморского флота. Солдаты разделены на несколько партий. Одну из них сопровождал в качестве врача Дримпельман.

Чума в Херсоне.

Мы приближались к месту нашего назначения — Херсону; но вести, которые получались отовсюду о состоянии здоровья тамошних жителей, не могли заставить нас радоваться окончанию путешествия. Еще с Чернигове говорили, что в Херсоне свирепствует какое-то злокачественное поветрие. В Кременчуге нам подтверждали это известие и прибавляли, что, по достоверным сведениям, в Херсоне действительно распространилась чума и в короткое время похитила несколько сот человек. Можно себе представить, каково было тем, которые, достигнув цели своего странствования, должны были идти на встречу почти неизбежной гибели.

Команда наша, пробыв в дороге целых два месяца и пройдя, от Петербурга, 1.800 верст, прибыла наконец в Херсон. Уже за несколько верст до самого города дым и пар, застилавшие на большое пространство небосклон, не предвещали ничего хорошего. Чем дальше мы подвигались, тем грознее становилось зрелище. Повсюду нагроможденные кучи всякого мусора, который надо было поддерживать в постоянном горении, чтобы посредством дыма и пара сколько-нибудь отнять у зараженной атмосферы злокачественную силу. Но все это нисколько не помогало: чума продолжала свирепствовать среди несчастного населения Херсона. Мои спутники — команда моряков и рекрут — вступили в город. Выл сделан смотр, и солдат разместили по квартирам. Меня назначили в устроенный в двух верстах от Херсона и определенный для приема зараженных карантин, в котором уже погибло несколько врачей. Здесь увидел я страдание, отчаяние и уныние среди нескольких сот людей, положение которых настоятельно требовало сочувствия того, кто едва был в состоянии подать им помощь. Им нельзя было и помочь, так как болезнь уже слишком развилась. Мои молодцы-рекруты, хотя [34] большинство их прибыло в Херсон здраво и невредимо, все почти перемерли. Прибытие их совпало как раз с тем временем, когда поспевают арбузы, дыни, огурцы и другие произведения полуденной России; они продаются на Херсонском базаре в бесчисленном множестве и по невероятно дешевой цене. Прелесть новизны и приятный вкус этих продуктов соблазняли новичков. У них началась диаррея, которая в соединении с постигшею их чумою неминуемо должна была приводить к совершенному истощению.

Отведенное мне при карантине помещение, как и самое здание для приема больных, было такое же, что и у всех служащих, т. е. вырытая в горе землянка, крытая для защиты от ветра и непогоды камышом и землею. Деревянные рамы, затянутые масляною бумагою, служили окнами. В самом карантине ежедневный список умерших был не мал. Он умножился от прибавления тех, которые умирали в городе на своих квартирах. Сверх того нередко случалось, что заразившиеся и захворавшие люди умирали внезапно, и потому были определены арестанты, называемые по-русски каторжниками, которые каждый день ходили по улицам с тележкою, чтобы подбирать попадавшиеся трупы и погребать их вне города на отведенном для того месте. Чтобы через них не распространилась как-нибудь зараза, один из каторжников должен был носить впереди тележки белый флаг на палке так, что при его появлении каждый вовремя мог сворачивать в сторону.

Целые два месяца этой службы при карантине я находился в добром здоровье, употребляя все известные мне предосторожности, чтобы и впредь иметь возможность подавать помощь бедствующим жителям Херсона. Наконец пришел и мой черед выдержать болезнь. У меня началась головная боль, потеря апетита и слабость во всем теле. На второй день болезни я заметил опухоль подкрыльцовых и подвздошных желез. Что я заразился чумою — в этом не могло быть сомнения. Я немедленно велел открыть распухшие железы и старался поддерживать их в постоянном нагноении, и таким образом избежал близкой смерти. Все те, которые подобно мне захворали и подверглись принятой мною методе лечения, тоже были спасены. Об этом свидетельствуют находящиеся с того времени рубцы на моем теле.

Всякая заразительная болезнь, как видно по Херсонской чуме, имеет свое время, в продолжение которого она оказывает губительное влияние на жизнь человека. Она похищает значительное число людей и затем прекращается, иногда с изумительною быстротою. Чума свирепствовала в Херсоне целых два года. Не найдется, [35] конечно, ни одной болезни ужаснее чумы, как узнал я по собственному опыту. Страшно смотреть, как люди валятся замертво на улицах. Иной, только что вышедший из дому бодрый и здоровый, вдруг падает в судорогах, которыми сопровождается чума, и испускает дыхание. В карантине я жил в вышеописанной землянке с одним доктором и хирургом. Накануне вечером все мы легли спать совершенно здоровые, а на другое утро хирурга нашли мертвым в постели: он умер неожиданно даже для нас.

Во время этой ужасной чумы оправдалось неоднократно сделанное замечание, что всякая заразительная болезнь прежде всего постигает того, кто ее боится и употребляет все, какие только можно выдумать, средства, чтобы избегнуть ее. Другой же, напротив, смело и твердо идет на встречу болезни и скорее может рассчитывать на спасение от грозящей опасности. Всего меньше, сколько мне известно, умерло каторжников; они, как я уже сказал выше, обязаны были убирать попадавшиеся на улицах трупы и умерших в карантине и закапывать их за городом в ямах с известью. Напротив, те жители города, которые тщательно охраняли свои дома и прекращали всякие сношения с другими, все таки заражались чумою и по большей части умирали, и притом внезапно.

Наконец, когда бедствие оставшихся в Херсоне жителей достигло высшей степени от совершенного превращения подвоза съестных припасов, Бог послал на помощь несчастным своего ангела-хранителя. Чума совсем прекратилась. Карантин был сломан и сожжен; все оставшиеся в живых люди, числом около четырех сот, выпущены из него, как здоровые, и отправились по домам. Перед возвращением на место жительства все обмывались уксусом, а все платье было предано огню, чтобы снова не вызвать только что прекратившейся болезни. В замен того каждый получал от казны рубаху, овчинный тулуп, шапку, пару чулок и обувь. Служащие получили не только полное содержание, но сверх того и вознаграждение за понесенные во время чумы убытки, чтобы могли заново всем запастись.

Саранча.

Только что начал Херсон оправляться от этого бедствия, или по крайней мере начал надеяться на лучшие времена, как новая беда — саранча, постигла несчастный город. Еще до 17 Июня 1785 в окрестностях Херсона появились небольшие отряды этих странствующих насекомых. Но опытные Запорожские казаки основательно [36] заключали о большем количестве их, и это предсказание, основанное на неоднократных наблюдениях, исполнилось, к сожалению, довольно скоро самым точным образом. Июня 17-го, среди дня, в 11-м часу, при совершенно ясном небе, поднялись вдруг черные облака, медленно подвигавшиеся к Херсону. Эти кажущиеся облака были не что иное, как миллионы перелетной твари; несколько роев ее пронеслось над городом и на время затмило собою солнце. Но значительное количество опустилось на Греческий форштадт Херсона. Улицы и крыши домов покрылись этою гадиною, слоем в полфута толщиною. Как ни старались обыватели запирать окна и двери от непрошенных гостей, предосторожность эта мало помогала. Через трубу и Бог знает еще какими путями саранча проникала в домы, и вид ее возбуждал везде удивление и ужас. В час пополудни подул свежий ветер; саранча поднялась и продолжала свой полет в Очаковскую степь. Но несколько сот тысяч насекомых, лишась от тесноты крыльев и получив повреждения, осталось и опять, конечно, заразило бы воздух, если бы их вскоре не собрали и не побросали в Днепр.

Кораблекрушение в Черном море.

В 1786 году меня назначили на военный 72-х пушечный корабль «Святой Александр», который несколько месяцев тому назад был спущен в Херсоне, снабжен соответственным экипажем и должен был присоединиться в Севастополе к Черноморскому флоту. Приняв у Кинбурна на борт необходимую артиллерию, мы 26 Августа отправились с попутным ветром в море; но едва вышли из лимана, как ветер переменился, и мы увидели себя в необходимости снова бросить якорь у острова Ады. 27 числа вечером, в 8 часов, ветер опять сделался попутным; весело снялись мы с якоря и на всех парусах пустились в море. Но роковой час пробил. Памятный мне и всему экипажу ужасный день! Двадцать миль, пройденные нами в три часа, были первыми и последними, которые сделал «Святой Александр». В двенадцатом часу ночи ветер внезапно превратился в бурю, шедшую с моря, и погнал со всею силой корабль на берег. Руль и паруса отказывались служить, и стало очевидно, какая ужасная участь ожидала всех нас. Все, что только могли сделать искусство и человеческие силы, было сделано, чтобы по возможности спасти корабль и людей. Действительно, даже теперь еще, когда я вспоминаю о том ужасном положении, в котором мы находились, когда думаю об этом хладнокровно, меня прохватывает [37] дрожь. Громадными волнами и силою свирепевшей бури наш корабль бросило на камни и разбило у Таврического берега, недалеко от Тарханхута. Было половина первого ночи. Покрытое облаками небо, придававшее еще более ужасный характер этой ночи, скрывало от наших глаз близлежащую землю. Ни звездочки не было видно; а на нее страдающий человек, угнетенный чувством бессилия, охотно смотрит, как на символ близкой помощи. По-видимому было неизбежно, что изо всех 800 человек, составлявших экипаж судна, ни один не спасется от бесславной смерти в волнах. Рубка мачт, бросание за борт пушек, с целию облегчить судно и по возможности помешать ему погрузиться в воду, ужасное смятение среди людей, одно это уже могло навести страх на самого твердого человека. Каждый, думая, что и его ничтожный багаж может обременять корабль, бросал его за борт. Наконец, все было очищено. Корабль засел между двух камней, до половины наполненный водою, и вдобавок каждая значительная волна приподнимала его и снова ударяла о скалы. Ежеминутно ждали, что он совершенно развалится. Казалось, не достает еще только одного удара волны, чтобы все мы безвозвратно погибли. Самому командиру корабля, капитану Домажирову, ничего не оставалось более, как объявить экипажу, чтобы, каждый приготовился молитвою к смерти, так как уже нет спасения от гибели. Тут произошла сцена, которая по своему потрясающему действию превзошла все до сих пор бывшее с нами. Весьма многие из матросов и морских солдат, которым навсегда приходилось остаться в Севастополе, были женаты. Между мужьями и женами раздавались крик и плач, которых не передаст никакое описание; ибо самый простой Русский питает нежное чувство к своей жене, и кому же неизвестно, как страстно они любят своих детей? Явился корабельный священник: все плача и молясь пали на колена; матери поднимали вверх своих малюток и молили, чтобы Бог сжалился хоть над их неповинностью, если уже сами они должны погибнуть. Жаркие мольбы громко воссылались к небу и заглушались ужасным шумом волн и бури. Уныние и отчаяние на всех лицах.

Благодетельное влияние оказывают лучи живительного солнца, падая на предмет, который нуждается в их действии. Так было и с нами. Хотя и медленно, но тем радостнее восходило для нас солнце надежды и новой жизни. Едва забелелось утро того дня, который после столь ужасной ночи должен был решить нашу участь, как море стало успокоиваться. Любовь к жизни и надежда на дальнейшее сохранение ее возвратились в сердца измученных людей: вблизи оказалась земля, которую Провидение предназначило для спасения [38] нашего от гибели. Тотчас же были спущены три корабельные шлюпки. Кто не умел плавать — прыгал в одну из них, и таким образом были спасены по крайней мере те, которые наиболее нуждались в помощи. Триста человек экипажа, не попавших на лодки, должны были попытаться переплыть от места нашей стоянки до берега, находившегося на расстоянии почти целой версты, и все благополучно вышли на сушу. Только нескольким больным, которые лежали в нижней части корабля и о которых забыли в минуту общей опасности, пришлось погибнуть от воды, врывавшейся с неудержимою силой.

Теперь самое важное для нас, столь счастливо спасшихся, было ближе узнать землю, которая нас приняла. И тут наше прежнее уныние обратилось в радость и довольство. Берег, на который мы вышли, был пуст; никакого следа, чтобы люди посещали его или тут жили. Сверх того у нас явилось две потребности, удовлетворения которых так настоятельно требует природа, не допуская никакого отлагательства: разумею потребность в пище и еще больше в свежей воде. Из разбитого корабля, обломки которого, к счастию, держались еще в продолжении нескольких дней, мы ничего не могли взять в день нашего спасения по причине весьма сильного волнения. На другой день, напротив, буря прекратилась совершенно, море успокоилось, и можно было безопасно попытаться послать лодки с людьми на разбитое судно, чтобы достать находящиеся там съестные припасы. Бочки с мясом, сухарями, которые, к сожалению, уже очень попортились от морской воды, с водкою и, что всего важнее, бочки со свежею водой были привезены на берег, и таким образом люди были на некоторое время спасены от голодной смерти. Озабочиваясь тем, что предстоит впереди, капитан Домажиров послал в самый день нашего избавления несколько человек в глубь страны, разузнать, нет ли какого нибудь селения или, по крайней мере, человеческих следов; посланные возвратились вечером усталые, измученные, истомленные голодом и принесли неутешительное известие, что куда они ни ходили все было пустынно и необитаемо, как и самый берег. На другой день снова были посланы на разведку офицер, два солдата и один Татарин в качестве толмача. Из предосторожности им дали провианта на несколько дней. Пройдя несколько миль, они нашли лошадиный след, который привел их, наконец, к казачьей станции, какие существовали тогда в Тавриде. Здесь нашли они козака, обязанность которого состояла в том, чтобы отправлять почту и доставлять письма из Левкополя в Козлов. Козак проводил наших искателей в ближайшую богатую Татарскую деревню, откуда они потом прошли до места жительства каймакама. [39] К счастию, известие о крайнем положении потерпевших крушение было обращено к человеку благомыслящему и сострадательному: каймакам тотчас же распорядился послать на берег обоз в 13-14 фур со всякою провизией и питьем. Только на шестой день с тех пор как мы томились в нашем случайном изгнании прибыл караван, в сопровождении самого каймакама и посланных нами людей. Весьма естественно, что мы уже опять начали было мучиться опасениями, не заблудились ли наши люди, или не погибли ли от недостатка в съестных припасах в пустыне, потому что мы считали пустынею эту страну. Представьте же себе, что было с людьми, которые, принужденные, разумеется, к тому необходимостию, ограничивали свое пропитание в продолжении нескольких дней сухарями, почти негодными в пищу, от проникшей в бочки и мешки морской воды скудно отмеренною порцией свежей воды и небольшим стаканом хлебного вина; вдруг они видят, что к ним везут съестные припасы. Громкий крик в подобных случаях есть первое проявление ощущаемой радости, которая и выражалась на лицах и в словах всех наших людей, как скоро у места крушения остановились запряженные верблюдами арбы, т. е. двухколесные Татарские телеги. Благодаря заботливости и усердному содействию достопочтенного каймакама, мы на 12-й день после кораблекрушения были снабжены необходимыми перевозочными средствами, которые состояли из упомянутых телег, запряженных верблюдами или быками. Мы могли теперь отправиться в Козлов (Евпаторию), в который и прибыли 16 Сентября 1786 г., миновав на пути несколько Татарских деревень с зажиточным населением. Начальствовавший в Козлове чиновник вскоре распорядился перевезти людей в Севастополь на нескольких стоявших в гавани судах. По долгу службы я сопровождал их и, по благополучном переезде, мы достигли 19 Сентября до места нашего назначения.

Севастополь в 1786 году.

Севастополь расположен в каменистой, вовсе не имеющей приятных или величественных видов местности западной Тавриды. Еще менее можно найти в нем замечательные памятники древнегреческой архитектуры, хотя торговля Греков во все времена, с тех пор как они являются в истории, была весьма значительна в так называемом Херсонисе Таврическом. Только знаменитая морская гавань, которою Севастополь должен гордиться и в которой со времени владычества Русских имеет свое пребывание военный [40] Черноморский флот, замечательна своею обширностью и безопасностью. Гавань состоит из трех бухт и окружена высокими каменными горами, которые лишь на вершинах своих скудно покрыты плодородною землей; слой ее при подошве и в промежуточных лощинах достигает толщины пяти футов и в изобилии производит разного рода кормовые травы. Город в то время не имел улиц; а дома, магазины и другие постройки, исключительно деревянные, были разбросаны между скал. Меня особенно интересовала здесь вырытая в скале пещера, находившаяся в конце гавани и лучше других, ей подобных, сохранившаяся. Камень, в котором ископана сия пещера, имел в основании сто десять футов, высота простиралась наверно более 80 футов. Масса его состояла из шифера, известняка и еще какой-то раковинной породы, в которой попадались окаменелые рыбы, жабы, лягушки и т. п. Такая масса легко уступает долоту и молоту; жилище, в котором я мог ясно различать некоторые комнаты, лестницы и ходы, было устроено в этой скале наверно еще в те времена, когда Византийские императоры владели северным берегом Черного моря. Посреди грота находилась довольно обширная часовня, в которую проникал слабый свет чрез отверстия, сделанные под крышею. На потолке еще видны следы вырезанного креста, из чего можно заключить, что обитателями этой пещеры были Греческие монахи, которые часто вели отшельническую жизнь. В позднейшие времена Татары, как враги христианского символа, уничтожили крест, или губительное время истребило его, так что, когда я посетил эту пещеру, от креста оставались уже только ничтожные следы.

Из Севастополя Дримпельман отправился в Константинополь, за тем жил несколько времени в Херсоне. Отсюда он совершил поездку в Ригу, где женился. На возвратном пути Дримпельман съехался в Нежине со свитою императрицы Екатерины, путешествовавшей в Тавриду, и сделался таким образом очевидцем пребывания Государыни в Херсоне.

Путешествие Екатерины II в Херсон.

Город Нежин, ведущий значительную торговлю с Турциею, Силезиею и Лейпцигом, которая находится главным образом в руках Русских и Греков, был необыкновенно оживлен вследствие ожидавшегося проезда императрицы Екатерины II. За день до нас сюда прибыло много чиновников из императорской свиты. На следующий день ожидали самое Государыню, которая должна была из Нежина отправиться через Кременчуг, а оттуда по Днепру в Херсон, [41] где, как известно, было условлено ее свидание с императором Иосифом II. Действительно, в назначенный день великая Императрица прибыла в Нежин, обедала здесь и в тот же день после обеда продолжала свое знаменательное путешествие. По недостатку в лошадях, весьма естественному при таких обстоятельствах на Новороссийских станциях, мы не без основания должны были опасаться задержки, если бы нам не удалось присоединиться к императорской свите. Мы были столь счастливы, что могли воспользоваться этою честью. Так как меня везде принимали за врача, состоящего при Государыне, то по предъявлению подорожной мне без дальнейших проволочек давали лошадей. Из всех путешествий, какие я совершал на своем веку, ни одного не было для меня приятнее и занимательнее; иначе, впрочем, и быть не могло при столь многочисленной свите, как тогдашняя императорская. На всех станциях, где останавливалась свита для завтрака, обеда или ужина, меня с женою и приятелем приглашали в общество, за что я обязан был более всего любезности состоявшего в свите Императрицы доктора Роскина, с которым я близко сошелся, уезжая из Нежина. На всем пути от Петербурга до Кременчуга, особенно в таких местах, которые были неудобны для приема Государыни, выстроены были простые, но просторные деревянные дома, великолепнейшим образом отделанные и меблированные; устройство их немало способствовало приятности этого путешествия. 11-го Мая 1787 года, утром в 11 часу, прибыла Императрица в Кременчуг. Говорят, что в это самое время вели на место казни какую-то важную преступницу (о противозаконных поступках которой я не мог узнать) для наказания кнутом. Императрица, которая на всем пути уже дала столько доказательств своего человеколюбивого нрава, была и здесь столь милостива, что освободила преступницу от присужденного ей кнута и смягчила наказание.

Из Кременчуга Императрица поехала водою в Херсон, для чего заранее были сделаны все распоряжения; мы же продолжали наш путь, который до Херсона составлял более 300 верст, через так называемую Таврическую степь. Починка экипажа была причиною остановки на несколько дней; поэтому весьма понятно, что мы, приехав в Херсон, нашли уже там Государыню. За несколько дней перед тем прибыл также Иосиф II под именем графа Фон-Фалькенштейна и тотчас же представился Императрице. Пребывание обеих коронованных особ в Херсоне продолжалось около трех недель. Устроенные торжества и празднества начались тем, что были спущены два вновь выстроенные военные корабля. Чтобы жители Херсона и его окрестностей могли также принять участие в этом зрелище, [42] через Днепр заранее были построены три пловучие моста с перилами для защиты от солнца и дождя, снабженные крышею, которая была покрыта зеленою клеенкой. Между обоими крайними мостами, на которых помещались военные и прочие зрители, находились подмостки, с которых должны были сойти корабли. Средний помост, назначенный для Императрицы, графа Фалькенштейна и высших знатных особ, особенно отличался великолепными и с большим вкусом прибранными украшениями. Для спуска было назначено 2-е Июня. Ясное безоблачное небо обещало беспрепятственное наслаждение многим тысячам, собравшимся смотреть на это торжественное зрелище. За день вперед, всем офицерам полков, стоявших в самом Херсоне и его окрестностях, и офицерам флота было приказано собраться в назначенный для предстоящего торжества день к десяти часам утра в цитадели. К одиннадцати были сделаны все остальные распоряжения для достойного приема Царицы. От императорского дворца до верфи, находившейся почти в полуверсте, путь был уравнен и покрыт зеленым сукном на две сажени в ширину. С обеих сторон стояли офицеры, которые охраняли путь и разнообразные мундиры которых привлекали взоры зрителей. На месте спуска были выстроены высокие подмостки с галлереею, где помещались музыканты. В конце устроенного для Императрицы помоста стояло кресло под балдахином, из голубого бархата, богато украшенным кистями и бахрамою. В час пополудни Государыня вышла из дворца в сопровождении графа Фалькенштейна и многих высоких особ своего и Венского дворов. Граф шел с правой руки, а с левой — Потемкин. Государыня явилась запросто, в сером суконном капоте, с черною атласною шапочкой на голове. Граф также одет был в простом фраке. Князь Потемкин, напротив, блистал в богато вышитом золотом мундире со всеми своими орденами. При приближении Государыни, с помоста дан сигнал к спуску кораблей пушечным выстрелом. С галлереи раздалась музыка, а с валов цитадели — гром пушек. Тотчас после того увидели, как колосс военного корабля, сначала торжественно-тихо, а потом быстрее сдвинулся с возвышения, на котором стоял, и сошел в Днепр. За тем, вскоре за первым, последовал второй корабль, при чем крики ура тысячной толпы, музыка и гром пушек делали зрелище величественным. Выразив полное свое удовольствие всем участвовавшим в постройке и спуске кораблей, Ее Величество изволила щедро наградить старших и младших строителей и много других лиц золотыми часами и табакерками и отправилась обратно во дворец. Тогда на [43] пловучих мостах были накрыты обеденные столы, уставленные в изобилии кушаньями и напитками, за которые могли садиться офицеры и всякий являвшийся в приличной одежде, также и дамы. На открытом месте, между Греческим форштадтом и цитаделью, находились в большом количестве вино и водка для простого народа, который до ночи толпился и шумел вокруг постоянно наполняемых бочек. Вечером был сожжен прекрасный фейерверк, а при дворе был бал, на котором число присутствовавших особ обоего пола простиралось за тысячу.

Следующие дни, в продолжении которых Монархиня счастливила своим присутствием Херсон, были проведены частию в дружеской беседе, частию в поездках и прогулках пешком, в чем иногда принимал участие и граф Фалькенштейн. Самая замечательная из прогулок была та, которую Императрица в сопровождении графа и большой свиты совершила вниз по Днепру до Кинбурна и Очакова. По высочайшем возвращении в Херсон было отдано приказание приготовиться к отъезду в Петербург, и через три дня Ее Величество отбыла из Херсона в вожделенном здравии, напутствуемая благословениями верных подданных. На другой день отправился и граф Фалькенштейн со своею свитою обратно в Вену. Многие высокие и знатные особы, которые посетили Херсон во время пребывания в нем Императрицы, также уехали через несколько дней.

Вторая Турецкая война.

В исходе 1787 года была объявлена война с Турками. Все войска, стоявшие в Херсоне и его окрестностях, получили приказ о скором выступлении, чтобы двинуться на встречу войскам султана, которые по слухам простирались от 60 до 70 тысяч человек и уже перешли через Дунай. Наша армия, тоже усиленная, могла тем легче отразить наступление Турок на Русские пределы, что Суворов (пожалованный в последствии в князья) с горстью солдат так мужественно отразил первое нападение врага у Кинбурна, что сей последний не отваживался более переходить границы своей земли. Тогда же были окончены приготовления к столь знаменитой в последствии и в 1788 г. благополучно оконченной осаде Очаковской, и решено было обстреливать с моря и суши эту крепость, одинаково важную для обеих воюющих сторон. Возвышенное положение ее и необыкновенно толстые стены были главнейшими причинами того, что приступы к крепости, раньше несколько раз деланные со стороны [44] моря, не удались. Стоявшие на Днепровском лимане бомбардирские суда, на одном из которых я находился, могли производить своею артиллерией лишь слабое действие. Штурм с твердой земли, для которого представился удобный случай только осенью 1788 г., должен был довершить то, чего еще не было сделано до сих пор. Штурм этот стоил, конечно, жизни нескольким тысячам наших храбрых солдат; но опыт последующих годов показал, как прочно чрез это приобретение защищены границы Российского государства и обеспечена торговля на Черном море.

В то время, как началась уже осада Очакова, я получил из Херсонской Адмиралтейс-Коллегии приказ такого содержания: начальник расположенной в городе Мосцне (в тогдашней Польской украйне) команды, кригс-комиссар Плетенев, прислал в Адмиралтейство уведомление и просил, в виду множества больных, которые настоятельно требовали врачебной помощи, удовлетворить эту нужду. Адмиралтейс-Коллегия решила послать туда меня. Я должен был поэтому немедленно явиться в канцелярию Адмиралтейс-Коллегии за получением необходимых для этой поездки инструкций. Разумеется, ничего не могло быть приятнее для меня этого известия. Я поспешил к своему командиру сообщить ему о полученном приказе; но он уже был извещен об этом Адмиралтейс-Коллегиею и потому уволил меня от занимаемой мною должности. Был уже поздний вечер, когда я получил отпуск. Мне надо было еще кое-что привести в порядок, и поэтому я мог только на следующий день выехать из Кинбурна. Так как я взял почтовых лошадей, и в дороге не случилось никаких задержек, то я приехал в тот же день вечером в Херсон, где жена моя в беспокойстве и опасениях провела несколько недель моего отсутствия.

На другой день по приезде отправился я в канцелярию Адмиралтейс-Коллегии, где получил предписание составить список медикаментов и взять их из аптеки. На третий день я уже был готов со своею аптекой. Мне выдали следуемые прогоны и для сопровождения дали двух солдат и одного Русского фельдшера. От Херсона до Новомиргорода, небольшого городка тогдашней Киевской губернии (в последствии Вознесенского наместничества, уничтоженного в 1796 году), приходилось ехать пресловутою степью в 400 верст, в которой, по крайней мере в те времена, на пространстве тридцати-сорока верст попадалось не более одной самой дрянной, ветхой лачуги, где кроме водки, нельзя было найти никаких съестных припасов или других удобств. Каждый путешественник должен был запасаться [45] в достаточном количестве всем необходимым, чтобы не терпеть нужды. Во всей этой местности не встречается сел, потому что она безлесна и не имеет годной для питья воды.

Мы сделали почти половину пути от Херсона до Новомиргорода по негостеприимной степи; проливной дождь шел до самой ночи и принудил остановиться в одном шинке, ради ночлега или по крайней мере пристанища. Хозяин отвел нам грязную комнату, в которой не было ничего кроме скверного стола, изломанного стула, да скамейки. Не смотря на то, мы приказали взять нашу насквозь промокшую перину и другие необходимые вещи и перенести их в сухое место. Это видел хозяин и спросил нас, не думаем ли мы ночевать. Мы отвечали утвердительно. Тогда он стал говорить, с весьма таинственным видим, что не советовал бы нам оставаться у него на ночь; потому что в степи много разбойничьих шаек, которые, заметив где-нибудь проезжих, не упустят случая напасть и не только ограбить путешественников, но и убить. В подтверждение своих слов он привел несколько примеров, случившихся в соседних шинках. Я поблагодарил его за сообщенные сведения, но сказал, что не боюсь и что у меня достанет храбрости твердо противостать с моими людьми всякому враждебному нападению. Хотя рассказы хозяина были, по моему мнению, просто выдумка, но я однако счел за нужное принять некоторые меры. Я дал приказание обоим моим солдатам зарядить ружья; повозку, в которой мы ехали, и повозку с аптекою поставить около дома под окнами и дежурить ночью. Извощику и фельдшеру я велел лечь на соломе под повозками и дал каждому из них по заряженному пистолету. Сам я, жена и деньщик поместились в доме. Но стража, которой я в случае приближения подозрительных людей приказал немедленно поднять тревогу, оставалась спокойна. Ночь прошла без малейшей тревоги. Наступивший день светлым безоблачным небом сулил более нам благоприятное путешествие. Мы весело продолжали путь и на девятый день по отъезде из Херсона достигли Новомиргорода. Зеленый лес, множество садов с разного рода плодовыми деревьями и всюду бросающееся в глаза довольство поселян представляли весьма приятное зрелище. И в самом деле, после нескольких дней трудного путешествия через негостеприимную степь, сторона около Новомиргорода с роскошным развитием флоры и фауны должна быть раем для путешественников. Мы не могли не позволить себе отдохнуть денек в столь приятном месте и не подкрепиться горячею пищей, без которой принуждены были обходиться в степи. [46]

Мосцна.

По приезде в Мосцну первым делом моим было засвидетельствовать почтение командиру расположенных там войск, кригс-коммисеару Плетеневу, который в тоже время был и моим начальником. Он не мало был удивлен, увидав меня раньше чем предполагал. Мне тотчас же была отведена квартира, и так как не много требовалось времени, чтобы привести в порядок мои дела, то я мог в самый день приезда осмотреть лежавших в разных домах тяжело больных.

Мосцна была, как оказалось, порядочное село на р. Ингуле с церковью, около 320 крестьянских дворов и некоторым числом хороших глиняных и деревянных домов. Несколько дворянских Польских фамилий, живших здесь и владевших землями, платили Польской короне ежегодную подать. Польский хорунжий, который кроме Мосцны имел под своею юрисдикцией еще несколько соседних деревень и поэтому титуловался «губернатором», жил в конце села, в укреплении, похожем на крепость, которое состояло из вырытого и укрепленного палисадом земляного вала с деревянными, выкрашенными под цвет железа пушками, при которых там и сям стояли на часах деревянные солдаты в пестро-раскрашенных мундирах. По Ингулу доставляются изготовляемые в Мосцне довольно большие транспортные суда и шлюпки в Херсон. Но в особенности рубится здесь много дерев, которые по своему превосходному качеству и крепости сплавляются в Херсон для строения военных кораблей. Для этого и находилась здесь Русская команда, состоявшая большею частию из плотников и дровосеков и для которой меня командировали в Мосцну.

Четыре месяца я жил в этом селе. Мне удалось устроить лазарет для помещения всех больных и снабдить его всем необходимым. Я думал теперь, что можно рассчитывать на более спокойную жизнь, чем та, которую позволяли мне прежние служебные обстоятельства. Я обзавелся хозяйством, чего мне не удавалось еще сделать со времени женитьбы, купил мебель, разные необходимые домашние вещи и прочее, что не всегда можно иметь в достаточном количестве. Но казалось, что судьба не давала мне иного покоя, кроме того, который рано или поздно найдет каждый — покоя в могиле. Судьбе угодно стало, чтобы я как можно скорее бросил ту обстановку, в которой до сих пор жил. Дело в том, что едва я начал мечтать о том, что скоро у меня будет и дорогой источник семейной [47] радости, неомрачаемость которой сделает мое безвестное существование более приятным, как я был пробужден от сладких грез приказом, нежданно-негаданно полученным моим начальником из Херсонской Адмиралтейс-Коллегии. Приказ гласил кратко, без объяснения причин, что я увольняюсь от занимаемой теперь должности и обязан ехать в Николаев на Буге, где имею явиться к бригадиру Фалееву. Если бы другие письма, полученные моим командиром, не сообщили мне некоторых сведений, я так бы и не ведал, что со мною хотят делать. Из писем же оказалось, что я должен был служить своею помощью раненым при взятии Очакова, Бейдер и Ясс и захворавшим от других причин солдатам, которых для лечения привозили в Николаев и которым не доставало медицинской помощи. А моя верная жена не задолго перед сим обрадовала меня рождением дочери и находилась еще в постели. Ребенку всего было только 14 дней. Надо было поручить его кормилице; но из женщин в Мосцне, которые оказывались наиболее пригодными для этого дела, ни одна не соглашалась ехать с нами. Я должен был сверх того опасаться, что жена, здоровье, которой было не из лучших, быть может на всю жизнь останется болезненною и хилою от сырых, тяжелых весенних испарений и от путешествия по степи, где нечего было и думать о каком бы то ни было освежении. Но к чему служили все эти размышления на разные лады? Какую пользу принесли бы жалобы на судьбу? Служба требовала строгого исполнения обязанностей. Необходимо было ехать. Наше небольшое хозяйство, состоявшее из двух дойных коров, пары свиней, нескольких кур и гусей, было продано за полцены. Сделанные запасы съестного, мебель и домашняя утварь отданы почти даром. Все было распродано в три дня. Лошадей запрягли в повозки, и мы тронулись в путь. Наше общество состояло из меньшего числа лиц, чем при поездке в Мосцну, так как оба солдата и фельдшер остались там. Путь наш лежал чрез Св. Елисавету, которая известна также под именем Елисаветграда и в то время была главным городом Екатеринославской губернии. Здесь мне надо было справиться в канцелярии князя Потемкина, какой путь я должен избрать, как ближайший в только что возникавший городя. Николаев. Мне посчастливилось получить удовлетворительные сведения об этом. Теперь самым трудным для меня делом было найти кормилицу для моей дочери. И в этом деле результаты превзошли мое ожидание. После разных поисков и разведываний нашлась одна женщина здоровая, не имеющая ребенка, которая с удовольствием вызвалась ехать с нами и которая имела поэтому преимущество пред многими соискательницами. Нас было семь [48] человек; мы разместились на двух повозках, запряженных пятью лошадьми.

Николаев в 1788 году.

20-е Мая 1788 года было тем вожделенным днем, когда мы проехали степь и стали приближаться к месту нашего назначения — Николаеву. Но как сильно я был удивлен, когда извощик, которого я порядил из Елисаветграда, вдруг остановился и хотя я не видел ничего кроме отдельных хижин из тростника и часовых, объявил мне, что тут и есть Николаев. Мне показалось это тем невероятнее, что еще два года тому назад я слышал, что основывается на Буге новый город, который будет носить имя Николаева. Что же могло быть естественнее, как предполагать и ожидать здесь домов и жителей. В приказе кригс-комисару Плетеневу значилось, что по прибытии в Николаев я должен явиться к бригадиру Фалееву. Ближайшее осведомление у часовых показало, что слова извощика были справедливы и что я действительно нахожусь в самом Николаеве. Более обстоятельная справка о том, где я могу найти больных солдат и где отыскать дом бригадира, показала мне, наконец, что я должен ехать еще пять верст, чтобы найти тех людей, которые были виновниками моего странствования. Я тотчас же отправился в путь. Проехав почти полдороги, я увидел место, где. находились помещения для больных и жил бригадир. Это место называлось «Богоявление» и состояло из 16 крытых тростником деревянных жилищ, устроенных на подобие госпиталей и из множества палаток и Татарских войлочных юрт. Сверх того несколько жилищ были выкопаны в земле, едва выдавались из нее, но имели также своих обитателей. На основании писем к прежнему моему начальнику кригс-коммиссару Плетеневу, я мог предполагать, что здесь находится уже много врачей; от них я охотно узнал бы о состоянии и положении больных, лечением которых я должен был заняться. Встретившийся мне какой-то Немец, которого я просил указать жилище кого-нибудь из врачей, не мог ни в чем мне быть полезен, кроме того, что указал жилище аптекаря, которое по его словам находилось недалеко, на одном возвышении. Я отправился туда, но, говорю не шутя, я стоял уже на крыше искомого дома, не подозревая, что под моими ногами могли жить люди, до тех пор пока выходивший из отверстия дым и дверь, которую я приметил на склоне холма, не показали мне, куда надо идти. Я подошел к замеченной двери. Она открылась, и оттуда вышел небольшой, сгорбленный человек. [49] Это и был аптекарь. Мы удивились, увидав друг друга, и точно старались признать один другого. Это действительно так и было: едва мы назвали себя по именам, как оказалось, что мы были уже знакомы десять лет тому назад в Кронштадте. Он ввел меня в свое жилище, которое кроме темной прихожей состояло еще из двух отделений, из которых одно было отведено для его семейства, а другое под аптеку. Внутренность жилища соответствовала его внешности. Стены обмазаны желтою глиною, потолок сделан из плетеного тростника засыпанного землею, крошечные окна с дрянными стеклами пропускали слабый свет во внутреннее пространство. Подобным же образом устроены и все остальные жилища. Печальны были следствия житья в такой землянке, особенно для семейства аптекаря: едва я вошел в комнату, как увидел, что жена его и пятилетняя дочь находятся в последней степени чахотки. Вскоре они слегли. Расспросам не было конца. Аптекарь рассказал мне, что вскоре после нашей разлуки он получил от начальства приказ открыть общественную аптеку в Иркутске и что из уважения к оказанному доверию ему нельзя было долее откладывать поездку, как ни было затруднительно с женою и малютками предпринять столь далекое и само по себе нелегкое путешествие. Он намеревался было обстоятельно рассказать мне о разных своих лишениях на пути в Иркутск, о том, как он все-таки счастливо прожил там три года и по какому случаю попал сюда в Богоявленье; но я заметил ему, что моя жена с ребенком и экипажем дожидаются на улице, и я должен, не теряя времени, явиться к бригадиру Фалееву и просить его о квартире для себя.

«У вас также жена и дочь?» спросил аптекарь. «В таком случае я жалею, что судьба привела вас в это злополучное место. Приведите вашу любезную супругу в нашу хижину; пусть она побудет у нас, покуда вы устроите свои дела и снова можете быть у нас».

Привезя жену в дом гостеприимного аптекаря, я отправился к бригадиру Фалееву, дом которого мне пришлось искать недолго, потому что он отличался от прочих стенами, выкрашенными красною краскою и черепичною крышею. В бригадире я нашел дородного мущину, одетого к зеленый камчатный халат, в голубой атласной обшитой черною каймою шапочке, на верхушке которой блестела серебряная весом в несколько лотов кисть. Бригадир вооружен был длинною трубкою и занимался чаепитием, сидя на софе. Я счел долгом рекомендоваться ему, чтобы показать, как точно исполнил его приказ и поручить себя благосклонности господина бригадира. [50] До сих пор все шло хорошо; но когда я решился просить о квартире, на случай, если я долго останусь в Богоявленьи, о квартире, без которой я, имея семейство, не мог существовать, он с некоторым затруднением отвечал мне, предлагая чашку чаю:

«Да, да! квартиру, любезный друг! Вот именно этим-то и не могу я служить вам. Две войлочные палатки, которые лежат еще в магазине, к вашим услугам, и вы ими можете обойтись, покуда я буду в состоянии отвести вам лучшее помещение».

На прощанье господин бригадир дал мне совет относительно больных явиться к штаб-доктору Самойлову, который сообщит мне обстоятельные сведения о предстоящих занятиях.

Мое пребывание в Богоявленьи продолжалось недолго. Число больных, которое я представлял столь значительным, вовсе не было таково и вполне могло удовлетвориться одиннадцатью врачами и хирургами. Я получил приказ отправиться в Николаев и там оставаться. По распоряжению Херсонской Адмиралтейс-Коллегии, несколько сот человек плотников, архитекторов и их помощников, было командировано туда для постройки несколько уже лет тому назад проэктированного нового города. Я и должен был находиться при этом, на случай могущих быть несчастий. Доселе ни одно человеческое существо не могло жить в этом месте, где в несколько месяцев возник город, который уже в первые годы своего существования обещал счастливое процветание и где теперь селятся люди всех стран. Вокруг все было пусто. Единственные живые существа, которых здесь можно было встретить — были змеи. Хотя укушение их и не опасно, однако они были неприятны и страшны для людей тем, что проникали в жилища, плохо построенные из тростника и досок. В нашу тростниковую хижину, в которой нам пришлось провести первую ночь по приезде в Николаев, наползло множество этих гадин. Хотя мы из предосторожности устроили постель на четырех высоких кольях, но это нисколько не помогло: змеи поднимались вверх и, почуяв людей, с отвратительным шипением переползали через нас на другую сторону кровати и уходили. Постоянное отыскивание и истребление их в короткое время привело к тому, что во всем Николаеве нельзя уже было встретить их вовсе, или разве какую нибудь одну змею. Постройка нового города шла вперед с изумительною быстротою: в тот год, когда я жил здесь, выстроено было более полутораста домов. Лес и другие строительные материалы доставлялись в изобилии на казенный счет по Бугу и продавались весьма дешево как чиновникам, так и другим лицам желавшим здесь поселиться. Только каждый строившийся [51] обязан был строго сообразоваться с планом, по которому город должен был постепенно возникать. Число жителей, собравшихся из разных частей государства, доходило в 1789 г., когда я покинул Николаев, до двух с половиною тысяч.

Очаков.

Во время пребывания в Николаеве я посетил незадолго пред тем прославившуюся крепость Очаков, которая отстояла всего на день пути от места моего жительства. Я видел следы ужасной трагедии, которую пережил Очаков вследствие жестокой осады и взятия приступом. Дома в городе были разрушены и лежали в грудах; только немногие из них могли служить убежищем для Русского гарнизона. Множество трупов убитых Турок, полусъеденных крысами, лежало под обломками домов. Колоссальные валы, окружавшие город, были со всех сторон разбиты и рассыпаны выстрелами Русской артиллерии. Вне города видны были также следы опустошения, которые в таком множестве представлялись глазам внутри злополучного Очакова. Вблизи и вдали от города валялись сотни лошадиных и человеческих скелетов, мясо которых послужило пищею волкам и хищным птицам. По многим черепам, покрытым еще волосами, можно было ясно видеть, что они принадлежали осаждавшим.

Описывая это, я имею перед своими глазами памятник жестокой осады, памятник, подаренный мне одним полковым хирургом из Русских, участвовавшим во взятии Очакова. Это случилось таким образом. Русские овладели уже городом и все, что не хотело сдаться добровольно, находило смерть под штыком победителей. Не смотря на то, ярость и отчаяние Турок были так неукротимы, что мущины и женщины, хотя сопротивление ни к чему не вело, стреляли в Русских из окон и из-за углов. Одна Турчанка, которой скоро предстояли роды, вероятно для того, чтобы спасти себя и своего ребенка, довольно смело выстрелила из пистолета в Русского солдата, вошедшего в ее жилище. Но пуля не попала, и женщина была убита на месте. Во время борьбы со смертию она родила живое и вполне выношенное дитя. Упомянутый полковой хирург, которого случай привел в тот дом как раз во время этой сцены, взял из сострадания малютку на свое попечение. Но, не смотря на все заботы, младенец умер на третий день. Из него сделали скелет, тот самый, который мне подарил впоследствии хирург и который я сберег до сего дня в память о нем и о своем пребывании в Очакове.

Текст воспроизведен по изданию: Записки немецкого врача о России в конце прошлого века // Русский архив, Книга 1, Вып. 1. 1881

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.