в 1780 и 1787-1788 гг.

III. ¹

Князь де-Линь и Екатерина II.

В числе заграничных «друзей» императрицы Екатерины II, князь де-Линь был, бесспорно, самый искренний и наиболее преданный. Коронованные особы не могут иметь друзей, и никогда их не имели; не имела их и Екатерина. Выключая г-жу Биелке, до настоящего времени еще неразгаданную, Дидро и Вольтер, Гримм, Фальконет и даже Даламбер не столько дружили с Екатериною, сколько эксплоатировали ее; только два лица, г-жа Жоффрен и кн. де-Линь, были искренно преданы Екатерине, с тою, однако, разницею, что г-жа Жоффрен никогда не забывала, что Екатерина занимает престол Российской империи, а для князя де-Линь это обстоятельство только усиливало чувства его уважения к ней.

Судя по числу и характеру писем, Гримму отводится, обыкновенно, первое место в ряду «друзей» Екатерины, а, между тем, трудно себе представить более алчный и низкий характер, каким рисуется Гримм в своей переписке и в своих личных отношениях не к одной только Екатерине. Несмотря на то, [2] что Гримм нужен был Екатерине как агент, как комиссионер, который покупал ей картины и статуи, библиотеки, медали и эстампы, уплачивал пенсии, которые она выдавала, раздавал пожертвования, которые она делала, все-таки Екатерина не могла без отвращения читать его неприличной лести, полной фальши и лжи. В письмах Гримма Екатерина не только «Греческая императрица» ², «Минерва Гиперборейская» ³ и ее послания «божественны» ⁴, но «культ Екатерины» заставляет Гримма даже богохульствовать ⁵. Это возмущало Екатерину даже в 1793 году, когда она уже привыкла за 20 лет к подобной лести: «Я получила вашу книгу «Catharina in ihrer Thaten». Послушайте, нельзя так безмерно хвалить людей, не прослыв отъявленным льстецом, да оно так и есть. Если верить вашей книжке, я стала, на старости лет, образцом государей! О, Боже мой, Боже мой, какой дурной образец, если верить всему, что говорили и говорят еще про меня. И к чему эта литания похвал, на что она? Это длинно, это скучно — вот и все» ⁶. Рядом с лестью, пошлою и бездарною, Гримм в каждом письме выпрашивал то денег или чинов себе, то пенсий и орденов приятелям, даже продал Екатерине за дорогую цену брильянты ⁷ своей возлюбленной! Гримм сам сознавал, полу-шутя полу-серьезно, что он unverschaemter Schurke, бессовестный негодяй, и Екатерина, ни шутя, ни серьезно, не опровергала этого определения, вполне верного. Конечно, ни в каком отношении нельзя, и даже до известной степени неприлично, ставить рядом имена Гримма и Вольтера; но Вольтер был, по крайней мере, откровеннее. «Когда я был у Вольтера, пишет князь де-Линь, кто-то выразил желание прочесть его «Histoire de Russie». «Вы с ума сошли, сказал ему Вольтер. Если вы хотите узнать что-нибудь о России, читайте Лакомба — тот не получал ни медалей, ни мехов» ⁸.

В этом отношении князь де-Линь стоял выше всех «друзей» Екатерины. Он был человек вполне независимый и безусловно бескорыстный. Он приехал из Парижа в Петербург [3] и «забыл» представить векселя к уплате; Екатерина могла подарить ему при расставании свой портрет, осыпанный брильянтами, только «не дороже ста рублей». Конечно, кн. де-Линь был богат; но ведь и Вольтер не нуждался настолько, чтоб продавать свои хвалебные отзывы о России за медали и шубы, не говоря уже о Гримме, который на восхвалениях Екатерины создал свое благосостояние и «из бедняка стал богачем». В данном, случае не столько важно то, что кн. де-Линь был богат, сколько то, что он не был холоп. «В моей жизни я говорил правду пяти или шести коронованным особам, и они за это не сердились на меня» ⁹. Кн. Де-Линь родился и вырос в семье, пользовавшейся общим уважением; он не мог ни унижаться до лести, ни поблажат до потворства; он привык и высказывать громко свои убеждения, и «истину царям с улыбкою говорить», причем истина зависела от характера, улыбка — от воспитания.

Правдивость была отличительною чертою князя де-Линь. «Единственный грех, от которого душа моя вполне чиста, есть ложь». Говоря всегда правду, он никогда не был резок, тем менее груб, и если истина была под-час довольно горькою, он старался умалить эту горечь, облекая ее в возможно приятную форму. Он носил шпагу, отточенную, во в шелковых ножнах; он владел сильным словом, но всегда мягким. Кн. де-Линь был человек прямой, честный, отстаивавший свои убеждения и взгляды. Он умел молчать, когда обстоятельства не позволяли противоречить, но поддакивать противному мнению, соглашаться с несимпатичным взглядом он не мог. В Нейштадте, при свидании императора Иосифа II с королем Фридрихом II, в 1770 году, князь де-Линь был постоянным собеседником прусского короля. «Король любил насмехаться над религиею, похваляться своим безверием. Мне это было противно и я всегда проходил молчанием подобные шутки дурного тона» ¹⁰. Но молчать князь де-Линь не любил и противоречил даже Вольтеру, тоже своего рода самодержцу: «Когда я посетил Вольтера в Фернее, он был влюблен в английскую конституцию. На его восхваления, я заметил, что она только и может существовать под охраною океана: без океана она не продержится и года» ¹¹.

Князь де-Линь провел всю свою жизнь или на войне, или при [4] дворе, но придворная жизнь не искалечила его, потону что он свыкся, сжился с нею с юных лет, с пеленок. Кн. де-Линь имел свой двор, «маленький», правда, но, во всяком случае, более пышный, чем, напр., ангальт-цербстский, при котором росла Екатерина. Путешествуя вместе с императрицею по южному берегу Крыма, кн. де-Линь записывал свои впечатления и воспоминания, в виде писем к маркизе де-Куаньи. Он писал ей:

«Я не люблю стеснений и почестей, не нуждаюсь ни в деньгах, ни в милостях, а, между тем, всю свою жизнь провел при дворах европейских государей! Отеческая доброта императора Франца I, любившего беззаботную молодежь, привлекла меня к нему, и я долго не расставался с австрийским двором, влюбившись в одну из приятельниц императора. Эта восхитительная женщина, как и следовало ожидать, вскоре оттолкнула меня, но император не лишил меня своего расположения. Хотя я был еще юн, но, по смерти Франца, считал себя приверженцем старого двора и даже готов был порицать новый двор, которого вовсе не знал, когда заметил, что новый император очень любезен и обладает качествами, заставляющими искать скорее его уважения, чем милостей. Убедившись, что Иосиф II справедлив, я вполне привязался к нему, и порицая слишком большую поспешность в преобразованиях, я восхищался большею их частью и всегда буду превозносить добрые намерения этого деятельного и плодотворного гения.

«Посланный к французскому двору в самую цветущую пору жизни и с самым блестящим поручением, с вестью о выигранном сражении, я, однако, не желал туда возвращаться и думал уже, что избежал версальских цепей, как они ни лестны. Но случай свел меня с графом д’Артуа, приехавшим в войска, соседние с теми, которые я инспектировал. Я отправляюсь к нему с тридцатью красивыми австрийскими офицерами; он нас встречает, знакомится со мною и, начав говорить, как брат короля, кончает, как-будто он был моим братом. Мы вместе пьем, играем, смеемся; впервые предоставленный самому себе, он не знал как и пользоваться своею свободою. Этот первый проблеск веселости и несдержанность молодости восхитили меня. Искренность его и сердечная доброта увлекли меня. Он желает, чтоб я приехал к нему в Версаль; я отвечаю, что мы увидимся в Париже, когда он приедет туда: он настаивает, говорит обо мне королеве, которая приказывает мне явиться. Прелести его души, чистой и прекрасной, и увлекательное [5] общество Парижа заставляют меня проводить там пять месяцев ежегодно. К тому-же желание повеселиться влечет меня в Версаль, а чувство благодарности заставляет учащать посещения.

«Принц Генрих прусский объезжает войска. Философия и военное образование сближают нас: я сопровождаю его и имею счастье понравиться ему. Благосклонность с его стороны, услужливость с моей, частая переписка и свидания в Спа и Рейнсберге.

«Лагерь императора в Моравии привлекает прежнего прусского короля и нынешнего. Фридрих II замечает, что я благоговею пред великими людьми и приглашает меня в Берлин. Сношения с ним и изъявление уважения и расположения ко мне первого из героев прославляют мое имя. Племянник его, бывший тогда еще наследным принцем, приезжает в Петербург. Несколько мелких услуг любовных, дружеских, денежных и дружба с дамою его сердца сблизили нас еще прежде, а в стране, столь отдаленной, иностранцы быстро сдружаются, несмотря на разность интересов, службы и положения.

«Брак моего сына с хорошенькою полячкою заставляет меня ехать в Петербург. Доверчивая и увлекательная простота обхождения Екатерины Великой очаровывает меня, а ее очаровательный гений влечет меня в эту очаровательную страну» ¹².

Успех князя де-Линь при дворах почти всех европейских государей объясняется не столько, конечно, его серьезным образованием и светлым умом, сколько его родовым богатством, наследственною красотою и веселым нравом. Все князья де-Линь отличались красотою, но князь Карл был обворожительно хорош. Высокий, статный, он всегда носил военный мундир, придававший ему бравый вид, и в то-же время — серьги в ушах. Изысканная вежливость и любезное обхождение заметно отличали его даже в старом французском обществе, славившемся «салонными манерами». В этом отношении он не походил на своего отца, довольно резкого, даже грубого. «Отец, не знаю почему, не любил меня, и мы редко виделись. Он никогда не разговаривал со мною; в то время было не принято слыть добрым отцом и хорошим мужем. Мать моя боялась его. Она родила меня, будучи зашнурована, в фижмах, и, мучаясь несколько недель, умерла также точно разодетою — до того строго соблюдала она церемониальный этикет нашего маленького двора. В первый раз я написал отцу письмо, когда был произведен в полковники и [6] нашего драгунского полка. Я думал порадовать отца, а получил в ответ следующие строки: «К несчастию иметь вас своим сыном присоединяется теперь новое горе — иметь вас своим полковником». Ответ мой был тоже краток: «Ваше сиятельство! Ни в том, ни в другом я не повинен; за новое несчастие вы должны пенять на императора» ¹³. Как-бы в противоположность своему отцу, кн. де-Линь до безумия любил своего сына.

Из всех князей де-Линь, князь Карл выделялся своими литературными дарованиями. У него было легкое перо: картины и образы, создаваемые его воображением ¹⁴, также легко ложились под перо, как и очерки природы, рисунки салонов, описание битв. Он был поэт в душе; но его проза гораздо свежее и красивее его поэзии. Его стихотворения — более или менее удачный подбор слов, чаще всего вполне неудачный. Это была довольно несчастная страсть, преследовавшая его чуть не до могилы, а он умер 80-тилетним стариком ¹⁵. Всякий вздор служил ему мотивом для «поэтического создания», как он выражался. Сломается-ли карета между Марселью и Лионом, едет-ли он в Россию, пригласит-ли его кто на завтрак ¹⁶ — он всем подобным «событиям» посвящает несколько строк, иногда страниц, в стихотворной форме. Число написанных им мадригалов и эпиграмм, сонетов, гимнов, песенок и песен, напечатанных и ненапечатанных, превосходит всякое вероятие. Не было ни одного знакомого, не говоря уже о знакомой, которого он не подарил-бы стихом, иногда и несколькими. Граф Головкин и князья Путятин, Зубов, Потемкин, Белосельский-Белозерский, княгиня Долгорукая, жена кн. Василия, г-жа Самойлова, Дитрихштейн-Шувалова, [7] неизвестная «русская посланница», даже неизвестный г. Р., «возвратившийся из Петербурга», удостоились стихотворения ¹⁷, причем необходимо заметить, что для литературной славы князя де-Линь было-бы лучше, если-бы он вовсе не писал подобных стихотворений. Стихи давались ему не легко, и «импровизованные экспромты» заготовлялись заранее, на всякий случай. С искренностию, всегда его отличавшею, он сам смеялся над подобными экспромтами: «Принц Оранский должен был обедать у меня в замке; я приготовил небольшое четверостишие, которое хотел сказать, как экспромт, в то время, когда принц проходил-бы по оранжерее. Между тем, поднялась буря, принц ко мне не заехал и все мои труды пропали даром. Вот это четверостишие:

Это довольно недурно для экспромта, но как поэтическое произведение оно ни к чорту не годится» ¹⁸.

В первый-же приезд князя де-Линь в Россию, в 1780 году, Екатерина пленилась его умом, его веселым, светлым взглядом на жизнь, и с удовольствием беседовала с ним; когда-же кн. де-Линь уехал из России, охотно переписывалась, вернее, отвечала на его письма. Перечитывая эту переписку, трудно сказать на чьей стороне более остроумия, чьи суждения глубже, взгляды шире; но несомненное достоинство этой переписки — взаимная прямота, искренность.

Подобно Гримму и Дидро ¹⁹, князя де-Линь тоже поразила [8] простота обращения Екатерины, и он в первом-же письме заявил императрице о своем удивлении: «во дворцах, где есть престолы, я не встречал еще такой простоты и прямоты ни в одной коронованной особе». Екатерина отвечала: «Престолы, престолы и восседающие на них особы представляют прекрасное зрелище, но лишь издали; не в ущерб моим многоуважаемым собратьям, я полагаю, что мы, сколько нас ни есть, все должны быть пренесносными особами в обществе; я знаю это по опыту: когда я вхожу в комнату, я произвожу впечатление Медузиной головы — все столбенеют и приростают к тому месту, на котором находились. Мне очень лестно слышать от вас противоположное, но ежедневный опыт убеждает меня, что я такая-же, как и другие, и не найдется более десяти или двенадцати лиц, не стесняющихся моим присутствием» ²⁰.

Уезжая из Петербурга, кн. де-Линь обещал возвратиться; Екатерина напоминала ему об этом: «Будьте так добры, князь, вспоминайте иногда, что вы оставили здесь надежды увидеть вас снова когда-нибудь, а в ожидании того, будьте уверены, что в списке лиц, которые увидят вас с удовольствием, вы встретите имя Екатерины» ²¹.

Осенью 1786 года, Екатерина пригласила князя де-Линь сопутствовать ей в путешествии в Крым. «Получаю за 800 лье письмо от императрицы: она вспоминает наши разговоры с нею о блестящих эпохах древности и предлагает мне ехать с нею в очаровательную страну, которой она возвратила название Тавриды» ²². 1-го апреля 1787 г., кн. де Линь был уже в Киеве ²³. откуда набросал своей приятельнице, маркизе де-Куаньи ²⁴. следующую картину города во время пребывания в нем императрицы: [9]

«А, Боже мой, какой шум, какая толкотня! Сколько брильянтов, золота, звезд, лент, только не Святого Духа! Тут и чалмы, и красные шапочки, остроконечные, с мехом, украшающие уродцов, беспрестанно ворочающих головою, точь-в-точь статуэтки на вашем камине, с китайскими глазами и носами. Называются они лезгинами и прибыли депутатами, в числе многих других депутаций, явившихся из Китая, из Персии, из Византии. Это поторжественнее каких-нибудь депутатов от парламента или какого-нибудь городка, приезжающих за 20 лье в Версаль ради нелепого этикета.

«Людовик XIV позавидовал-бы сестре своей Екатерине II или женился-бы на ней, чтоб сделать свои выходы, по крайней мере, столь-же торжественными. Сыновья кавказских властителей, грузинского царя Ираклия, например, приехавшие сюда, доставили-бы ему более удовольствия, чем пять или шесть престарелых кавалеров ордена св. Людовика, которые являлись к нему в ожидании министра, ужинавшего в Париже и потому запоздавшего; двадцать архиепископов, хотя и не очень опрятных и с бородами чуть не до колен, гораздо представительнее королевского духовника. А уланский конвой польского магната, едущего за пол-мили в гости к соседу, уж, конечно, лучше конных стражей, сопровождающих старика в парике, сидящего в карете, запряженной шестеркою кляч. Блестящие сабли с эфесами, осыпанными дорогими камнями, величественнее копьеносцев английского короля.

«Тут все есть и на все вкусы: большая и малая политика, [10] большие и малые интриги, большая и малая Польша. Тут польские магнаты, обманывающиеся, обманутые или обманывающие; все они очень любезны, но жены их еще любезнее, и все это с целью удостовериться, что императрица не знает, как они оскорбляли ее своим лаем на последнем сейме. Мужья ловят каждый взгляд кн. Потемкина, что не так-то легко, так как он кривит и косит глазами; жены хлопочут об ордене св. Екатерины, чтоб кокетливо пришпилить ленту на зависть ближних и родных. Все желают и все страшатся войны; жалуются, что Англия и Пруссия подстрекают турок, и сами постоянно раздражают их... Но, вот, меня зовут смотреть фейерверк, стоящий 40,000 рублей».

Екатерина встретила в Киеве князя де-Линь, как старого друга. «Императрица встретила меня так, как будто мы с нею не шесть лет, а шесть дней не виделись. Она вспомнила тысячу мелочей, о которых могут помнить только государи, так как у всех государей отличная память».

Уже здесь, в Киеве, Екатерина научилась уважать князя де-Линь за его независимый образ мыслей, за твердость убеждений. В Киеве императрица привела в исполнение давно уже задуманную ею меру: манифестом 21-го апреля 1787 года поединки были запрещены ²⁵. Кн. де-Линь не читал манифеста; из 52-х статей закона ему перевели только три первые и, в то время, как все, даже известные бреттёры, из лести и угодничества, восторгались высочайшим манифестом, кн. де-Линь, спрошенный Екатериною, смело высказал свое мнение и не согласился поставить свою честь в зависимость от какого-бы ни было третейского суда ²⁶. «Я помню, писал он позже императрице, как в Киеве я так смело, так дерзко нападал на указ о дуэли, что ваше императорское величество, защищая указ, едва не вызвали меня на дуэль» ²⁷.

Таких случаев было несколько. Вопреки убеждению русских сановников, кн. де-Линь находил, что «нет никакой возможности льстить людям, которых видишь с шести часов утра до десяти вечера». Он доказал это во время путешествия и не раз. [11] «Разговор шел о храбрости. Обращаясь ко мне, императрица сказала: «Если-б я была мужчиною, я была-бы убита до капитанского чина». Я ей ответил: «Сильно сомневаюсь, ваше величество, потому что я еще жив». Она немного задумалась, как-бы желая вникнуть в смысл моих слов, потом тихонько рассмеялась, поняв, как неуместно она считала себя более храброю, чем меня и многих других, бывавших в огне. В другой раз я серьезно поспорил с нею относительно французского двора, и так как императрица доверяла некоторым брошюрам, распространенным заграницею, я почти с досадою заметил ей: «На севере также клевещут, государыня, на запад, как на западе лгут о севере; версальским носильщикам следует доверять также мало, как и царскосельским извозчикам» ²⁸.

Очень рельефно, крупными штрихами, очень живо рисует кн. де-Линь свое путешествие с императрицею «в шестиместной карете, разукрашенной вензелями из разноцветных камней и напоминающей триумфальную колесницу». Эту карету, в которой помещалась императрица, Иосиф II, гр. Сегюр, гр. Кобенцель, князь де-Линь и гр. Мамонов, сопровождали экипажи свиты. «На каждой станции нам заготовляют шестьсот лошадей. Вот уже два месяца, что я бросаю деньги за окно — мне случалось и прежде упражняться в этом, но не с тою целью и не в таком количестве: я выбросил уже целые миллионы. Вот как это делается: возле меня, в карете, помещен большой зеленый мешок, наполненный империалами. Жители окрестных деревень, за десять, пятнадцать и двадцать верст сбегаются посмотреть на императрицу; одни кланяются до земли, другие кричат ура, и эти-то головы и спины я осыпаю золотом из окна быстро несущейся кареты. И это повторяется по десяти раз в день. Жара клонит ко сну, я склоняю голову на плечо соседа и, будто с просонья, слышу, как кто-то говорит: «У меня 80 миллионов подданных, считая только мужской пол». — «А у меня, слышится в ответ, только 22 миллиона, считая женщин и детей». — «Мне нужна 600,000-ная армия от Камчатки до Риги, включая и кавказские горы». — «А с меня довольно было-бы и половины». Сидя в карете, мы перебираем все государства и всех великих особ. Одному Богу известно, как честим мы их! «Я, кажется, скорее застрелилась-бы, говорит нежно Екатерина, чем подписать отделение [12] тринадцати провинций, как подписал мой брат Георг» ²⁹. — «Я не знаю, на что я не решился-бы прежде, чем отказаться от своих прав, сказал Иосиф II, как это сделал брат и зять мой ³⁰, сзывая собрание нотаблей, для обсуждения злоупотреблений в его королевстве». Их величества то испытывали друг друга, говоря о турках, то перебрасывались словами, наблюдая друг за другом. Как любитель прелестной древности, я предложил восстановить Грецию. Екатерина пожелала восстановить Ликургов и Солонов, я стоял за Алкивиада, Иосиф, думающий более о будущем, чем о прошлом, и больше о положительном, чем о химерическом, сказал: «Как-же нам быть с Константинополем?» Так-то они, как ни в чем ни бывало, покоряли острова и области, а я думал про себя: «Ах, ваши величества, ничего-то вы не покорите, а только накличете себе беду». Тут-же, без всякого стеснения, эти царственные особы передавали друг другу самые интересные вещи: «Не было-ли покушения на вашу жизнь? А мне так угрожали!» — «А я получала анонимные письма!» Наши экипажи наполнены персиками и апельсинами, прислуга наша напивается шампанским, а я умираю с голоду: все холодно и невкусно за столом императрицы, которая определяет слишком мало времени для обеда, и, пока она говорит любезности направо и налево, все стынет, кроме воды, которую приходится пить теплою» ³¹.

Путешествие императрицы на юг России, в Крым, так еще недавно подвластный Турции, по Днепру, устье которого во власти турок, обеспокоило Порту Оттоманскую. Для встречи и сопровождения императрицы, еще более для поражения императора Иосифа II военным могуществом России, на юг, к Днепру, были сдвинуты войска. В заграничных газетах писали, будто близь Киева была собрана 100,000-ная армия, под командою Румянцева, будто в Херсоне расположен такой-же корпус, под начальством кн. Потемкина, и будто до 60,000 войск были расположены небольшими отрядами на всем пути следования императрицы. Стягивание таких сил на турецкую границу могло уже само по себе встревожить турецкое министерство ³², но эта тревога усиливалась еще чисто вызывательными манифестациями, в [13] роде надписи на одной из триумфальных арок: «Путь в Константинополь». Нельзя поэтому и удивляться, встречая в письмах князя де-Линь следующие, например, известия:

«Императрица дозволила принцу Нассаускому и мне, в качестве любителей, а может быть, и знатоков, поехать осмотреть Очаков и десять турецких кораблей, так неприлично выставленных турками в устьях Днепра, как будто с целью заградить нам путь в Кинбурн, еслиб их императорские величества захотели идти туда водою. Когда императрица рассматривала маленький набросок, с обозначением расположения этого турецкого флота, принц Нассауский предложил императрице свои услуги, чтоб избавить ее от этого флота. Императрица улыбнулась и щелчком отбросила бумажку. Я смотрю на это, как на предвестие скорой, кажется, войны» ³³.

Предсказания князя де-Линь сбылись скорее, чем он думал. Не прошло и трех месяцев, как военные действия открылись преследованием фрегата «Скорый» этим-же турецким флотом и на тех-же водах Днепра ³⁴, на которых принц Нассауский и кн. де-Линь плавали для осмотра Очакова. Во время этой войны подвергались опасности и новые владения князя де-Линь.

«Близь монастыря св. Георгия, в местности, полной воспоминаний и очарований, императрица пожаловала землю князю де-Линь. Едва-ли она могла сделать приличнейший подарок этому отличному, умному человеку, который, при своем воинственном нраве, скорее являлся какнм-то сказочным и романическим витязем, нежели лицом историческим» ³⁵. Екатерина подарила князю де-Линь мыс, известный в древности под именем Парфениона, недалеко от развалин Херсонеса — это высокая, утесистая скала, на которой некогда был храм Дианы Таврической. «Зная мое неравнодушие к Ифигениям, императрица подарила мне землю, где находился храм, жрицею которого была дочь Агамемнона. Это — Парфеница, греческий парфенион, искаженный татарским произношением. Это тот знаменитый мыс Парфенион, на котором, [14] по вымыслам мифологии, происходило столько трагических происшествий. Все мифологические божества имели в этом месте свою долю власти» ³⁶. Кн. де-Линь так был очарован этим подарком, что, по колено в воде, перебрался на мыс, в свои владения, и написал на скале «божественное имя Екатерины Великой, а на другой стороне свалы — человеческое имя дамы моего сердца» ³⁷.

Император Иосиф II с удовольствием видел внимание Екатерины к его другу, князю де-Линь, который находился в Крыму, между тем, как в Нидерландах вспыхнуло восстание, угрожавшее Бель-Элю и другим его землям. Весть о восстании раздосадовала императора, но не обеспокоила — он не придавал этому движению серьезного значения. Об этом восстании напомнил ему кн. де-Линь в Бахчисарае: «Когда приводили в присяге всех, кто, подобно мурзам, имел уже земли в Крыму, и тех, которых, подобно мне, одарила ими императрица, император подошел ко мне и, дотронувшись до моих знаков Золотого Руна, сказал: «Вы первый из кавалеров этого ордена приносите присягу вместе с этими бородачами». Я ему отвечал: «И для вас, ваше величество, и для меня лучше, чтоб я был за одно с татарскими дворянами, чем с фламандскими» ³⁸. Император конечно, согласился с князем де-Линь.

Во время путешествия, от нечего делать и для развлечения, занимались и стихами. «Обращаясь к нам, императрица спросила: «Как пишут стихи, господа? Граф Сегюр, напишите мне правила стихосложения». Он изложил ей правила с прелестными примерами, и она принялась за работу. Императрица написала шесть стихотворений, но с такими ошибками, что мы все расхохотались. «Чтоб отучить вас смеяться надо мною, сказала мне императрица, извольте сейчас-же написать стихи; я-же в жизнь мою не примусь более за стихи: они мне опротивели»! — «Прекрасно! заметил Фиц-Герберт, вам следовало-бы удовольствоваться двустишием, написанным вашим величеством на могиле вашей собачки:

Мне задали рифмы, с приказанием наполнить их возможно скорее, и вот какое обращение к императрице я составил:

«В Бахчисарае императрица вспомнила, как мы смеялись над ее стихосложением, и сказала нам: «Господа, я удаляюсь, и вы увидите, что из этого выйдет». Вот что она вынесла нам после четырехчасовой потуги:

Дальше у нее ничего не выходило. Мы много смеялись над таким прекрасным началом ³⁹.

Пробыв с Екатериною более трех месяцев, ежедневно, с утра до вечера, видя ее при выходах и приемах, на балах и спектаклях, при докладах, на смотрах, князь де-Линь много и о многом беседовал с нею и, в конце концов, пришел к убеждению, что ее поведение, как императрицы, достойно всяческой похвалы. «Императрица не боится прослыть руководимою другими и потому она оказывает избираемым ею лицам полное доверие и предоставляет им большую власть, только не позволяет никому делать зла. Она оправдывает свою щедрость тем, что раздача больших сумм увеличивает государственное богатство и на ней лежит долг вознаграждать и поощрять. Создание многих новых должностей в провинции она объясняет тем, что это сглаживает различие сословий, обогащает край и заставляет дворян жить в своих поместьях, а не в Петербурге и Москве. В 237 городах, ею заложенных, все почта здания каменные, так как деревянные часто горят и тем наносят большой убыток. Она создала прелестный флот на Черном море потому только, что Петр Великий любил кораблестроение. У нее всегда есть в запасе какое-нибудь скромное извинение для всех ее великих подвигов» ⁴⁰. [16]

Не укрылась от князя де-Линь и оборотная сторона медали: «Я видел и злоупотребления. Например: не будучи в состоянии обойти весь город пешком, как мы, императрица должна, но неволе, верить, что некоторые города, для которых отпущена ею громадная сумма, уже застроены, между тем, как нередко встречаются города без улиц, улицы без домов, дома без крыш, дверей и окон. Императрица видит только прекрасно построенные каменные гостинные дворы и величественные, с колоннами, дворцы губернаторов» ⁴¹. Шутливою ирониею, так свойственною князю де-Линь, звучат следующие его строки: «Не могу поручиться, чтоб иной помещик, злоупотребляя своею властию, что случается иногда повсюду, не заставлял своих крестьян, при помощи плетей, кричать ура и тем заглушать вопли горя. Но всякое насилие подвергалось строгому преследованию со стороны губернаторов, и нет сомнения, что приветствовавшие нас крики «ура» были искренни» ⁴².

Неурожай и последовавший за ним голод придали концу пышного путешествия довольно мрачный оттенок, но и при этом, по словам спутников, Екатерина проявила завидные черты своего характера и сердца. «Поэзия исчезла, уступив место грустной действительности. Алексей Орлов имел мужество довести до сведения императрицы, что в некоторых губерниях обнаружился голод. Празднества прекратились. Благотворительность заменила торжественность и роскошь уступила место необходимости: деньги уже не бросаются из окон, а распределяются между нуждающимися; шампанское не льется уже рекою; тянутся обозы, наполненные хлебом, вместо судов, нагруженных апельсинами. Облако печали затмило на время величественное и светлое чело Екатерины Великой» ⁴³. В России может быть неурожай, но голода быть не должно — таков взгляд Екатерины, нередко боровшейся с «несносною на хлеб дороговизною», но никогда не допускавшей, чтоб «народ в пропитании затруднение, а паче недостаток возчувствовал» ⁴⁴. Между тем заявление гр. А. Орлова оказалось справедливым и, по произведенному расследованию, обнаружилось, что «в нескольких областях империи губернаторы не исполнили распоряжений императрицы и не наполнили, согласно ее [17] повелению, хлебные запасные магазины» ⁴⁵. Губернаторы назначаются, однако, самою императрицею, и Екатерина принимает на себя ответственность за постигшее народ бедствие. «Неприлично было-бы мне, говорит Екатерина, являться среди увеселений и празднеств, когда мои подданные страдают от бедствия, которое я обязана была-бы предотвратить» ⁴⁶.

Таврическое путешествие, предпринятое в ознаменование 25-ти-летия царствования Екатерины, возбудило много толков, окончилось во время обнаружившегося голода и послужило поводом к войне с Турциею. Только относительно голода кн. де-Линь оставался вполне безоружным: войне с Турциею посвятил он свою шпагу, борьбе с превратными толками — свое перо. Еще из Тулы писал он маркизе де-Куаньи: «Знаю, теперь не в моде верить путешественникам, людям придворным и тем, которые хорошо отзываются о России; даже некоторые из русских, недовольные тем, что им не пришлось участвовать в нашем путешествии, скажут, что мы обмануты и сами обманываем. Прошел-же нелепый слух, будто на нашем пути перевозились декорации, представлявшие обширные деревни, будто корабли и пушки были только намалеваны, будто кавалерия была без лошадей и тому подобное» ⁴⁷. Слухи эти проникли за-границу и в газетах, особенно-же в «Gazette de Holland», печатались невероятные небылицы о таврическом путешествии. Кн. де-Линь из Москвы-же послал письмо к Гримму, с просьбою поместить в его «Correspondance» составленное князем описание путешествия ⁴⁸, причем предлагал тысячу луидоров тому, кто опровергнет, хотя-бы в малейшей степени, какое-либо из его сообщений.

Вторая турецкая война началась в августе 1787 года, и в ноябре кн. де-Линь выехал в Елизаветград. Эти три месяца провел он в Петербурге, чаще в Царском Селе, в гостях у Екатерины. Он видел ее почти ежедневно и по целым часам беседовал с нею. О чем? Во время таврического путешествия, в плавание по Днепру, кн. де-Линь и гр. Сегюр помещались в одной галере, и гр. Сегюр рассказывает: «Князь де-Линь удивлял меня живостью своего воображения и пылкостью [18] ума: рано по утру будил он меня стуком в перегородку, которая отделяла его кровать от моей, и читал экспромты и песенки, только-что им набросанные; немного спустя, его слуга приносил мне письмо в 4 и 6 страниц, где остроумие, шутки, политика, любовь, военные анекдоты и эпиграммы мешались самым оригинальным образом» ⁴⁹. Таков кн. де-Линь на Днепре с гр. Сегюром; таков он и в Царском Селе с императрицею Екатериною. Одно из таких писем его сохранилось ⁵⁰ и может служить образцом подобной переписки:

«Копия с сохранившегося письма моего, писанного императрице Екатерине, в Царском Селе, из моей комнаты в ее комнату.

«Ваше императорское величество были неправы вчера и очень неправы: своим нежным, но упорным сопротивлением вы только подкрепили свою неправоту. Вы были неправы не в делах, что немыслимо, а на словах. Вчера поздно уже было спорить с вами, поздние споры возможны были в карете, во время путешествия; к тому-же здесь были две или три лишние ленты голубые, красные и пестрые; что сказали-бы они, услыхав, что я противоречу самодержице нескольких Россий всевозможных цветов, и они были-бы правы — знай сверчок свой шесток. Говоря о своем правлении, ваше величество сказали: оно шло-бы лучше, еслиб я была мужчиною. Нет, вовсе нет. Еслиб императрицы Анна и Елизавета были мужчинами, их царствования были-бы самые жалкие, а, между тем, они были ведь не лишены известной славы; последнее-же было даже блестящее — оно почти уничтожило все следы варварства. Говорить вам об этом блеске, государыня, чтоб тем выказать ваше превосходство, было-бы жалким мадригалом, как было-бы эпиграммою проводить параллель между вашим царствованием и их. Это так не сходно, что не поддается сравнению.

«Великий человек, одетый в костюм вашего величества, гораздо выше великого человека при сабле. Он может поддаться искушению и вынуть ее из ножен, что бывает недурно лишь в том случае, когда скипетр валится из рук, но гораздо лучше уметь крепко держать его, как вы, государыня, в мощной руке. Государю может придти желание стать героем; но быть героем хорошо только для нас, подданных, но опасно для государя; этим он подвергает себя зависти своих [19] генералов, возбуждает дух партий в своей-же армии и приводит к расстройству или узурпации. Великий человек незаметно исчезает, становясь счастливым победителем, который под конец может быть побежден. Оно вносит в придворную жизнь притворство комитета, жестокость поля битвы, угрюмость, недоверие и подозрительность. Кто знает, что случилось-бы с великим человеком-женщиною, еслиб она стала великим человеком-мужчиною? Ваше величество захотели-бы стать властительницею всея славы, как всея России: и еслиб бог брани, забыв изначальную церковь, преклонился на сторону Рима или церквей побочных и покинул-бы вас, вы никогда не заключили-бы мира при Пруте, как это сделал герой, ставший героем невольно, и не убежали-бы в Турцию, как сделал его враг-герой.

«Ваше состояние женщины придает вам ту самоуверенность, которая внушает вам величие, и то спокойствие, которое вселяет глубокомыслие и какую-то благородную нежность без праздности. Я не поручусь за ваше величество верхом на лошади, но я отвечаю за успех, когда вы, опершись на стол и поддерживая красивою рукою свою прелестную голову, работаете также тихо, как входите в залы Эрмитажа, но быстро двигаете дела.

«Мои сотоварищи, таврические мурзы, не приняли-бы так хорошо мужчину, и запорожцы, мои соседи по землям на левом берегу Днепра, мне пожалованным мановением вашей руки из овна быстро плывшей галеры, устроили-бы западню величественному властелину, который пожелал-бы все видеть самолично. Женщина не может входить во все мелочи. Мужчина теряет при приближении к нему; женщина — выигрывает. От нее ничего не ожидают, и от удивления переходят к уважению, от уважения к восторгу; если к тому-же она любезна, то дружба и привязанность примешиваются к восторгу, нисколько не портя общего впечатления.

«Осмелился-ли бы я написать все это мужчине, который всегда воображает, что хотят польстить ему или обмануть его, скрыть свою нелюбовь или затмить своим талантом? Низкие куртизаны всегда смотрят в глаза государю, хотя эти глаза часто вовсе не лучшие в мире. Взгляд-же императрицы можно ловить, не унижаясь: вовсе не для приобретения власти, а для успеха в обществе. Геройство покоряет страны, но не женщин.

«Великий человек на коне приводит в трепет генералов и солдат, вельмож и мужиков; великий человек в коляске, окруженный пятью-шестью хорошенькими женщинами, составляющими его свиту, сопровождается восторженными кликами людей [20] легкомысленных и благословениями людей мыслящих. Бывают негодяи, которые смеются над властью в руках женщины и желают от нее избавиться. Ваше величество имели-бы 50,000 людей и 5-ю миллионами рублей более, если-бы были мужчиною — право, из-за такой безделицы не стоит менять свой пол. У вас довольно подданных и рублей; в беседке вашего сада вы увеличили то и другое, а из палатки могли-бы, пожалуй, и потерять.

«Какая разница между вашим взглядом, полным приятности и милости, и суровым видом, который вам пришлось-бы принять делая смотр 400,000 или 500,000 вашего войска.

«Если случайно, увлеченные энтузиазмом, мы зайдем дальше, чем следует в изъявлении восторга вашей очаровательной и августейшей особы, вы, не обманывая себя, отнесете большую часть этой любезности к себе, как женщине, которая на троне внушает еще более чувств, между тем, как государь-мужчина приписал-бы все это одной придворной лести.

«Государыня, привыкшая, как царица и как женщина, видеть у своих ног мужчин, менее склонна к раздражительности. Дерзнул-ли-бы я выразить свое негодование Фридриху, Петру, Карлу. Людовику, как я сделал это однажды вашему величеству, когда вы сказали мне, что, по древнему русскому закону, впереди всех посылались на приступ приговоренные к смертной казни и обвиненные в тяжких преступлениях. Вы-же, государыня, только посмотрели на меня, подумали немного и ничего не сказали. Держу пари, что ваше величество совсем забудете о моей выходке.

«Всякий государь утверждает, что любит правду; государыня узнает ее более безбоязненно. Она говорит себе: придворные так боятся наскучить мне, не понравиться, лишиться моего к ним внимания, что, конечно, говорят мне только по необходимости и из желания добра.

«Твердость характера у женщины оказывается часто упрямством у мужчины; снисходительность, нерадение или добродушие у женщин становится слабостью у мужчин. Сколько мелочей, нестоющих внимания, доводят до важных результатов? Прелестная накидка или вышитая юбка алого бархата на вашем величестве производит более эффекта, чем ботфорты и шарф; пять крупных бриллиантов в ваших волосах великолепнее каски, всегда или черезчур большой или до уродства маленькой. Ваша прелестная ручка электризует всех, кто ее целует, от часового до Ираклия и Гирея; рука-же великого человека, иногда сухая и костлявая, не производит такого впечатления, и самый отчаянный льстец, бросаясь целовать ее, может только сломать себе нос. [21]

«Если-бы сын Карла VІ представил своего новорожденного эрцгерцога венгерцах, неужели это заставило-бы их обнажить сабли, как при виде юной, прекрасной и несчастной 24-х-летней принцессы, какою была тогда наша великая Мария-Терезия?

«Повторяю еще раз: ваше императорское величество были-бы слишком впечатлительны для мужчины. Господь Бог все делает к лучшему. Благодарите Его, государыня, что вы женщина, а не мужчина; благодарите Его на 60-ти языках Кавказа, на языке крымских татар, прикаспийских персов, пристеночных китайцев, на языке греков и римлян, немцев Штетина и французов нашей валлонской церкви. Поверьте, ваше величество, человеку, который стал вашим живописцем и историком, назвав вас Екатериною Великою».

По отъезде князя де-Линь из России, Екатерина, по прежнему, переписывалась с ним до самой своей кончины. Иногда переписка обрывалась, но никогда более, чем на полгода. «Вот уже шесть месяцев, пишет кн. де-Линь от 17-го марта 1792 года, что я не получал писем от вашего величества, и это в первый раз в течение нашей 12-тилетней переписки» ⁵¹. Содержание этой переписки чрезвычайно разнообразно, но во всех письмах, с обеих сторон, видна полная искренность. Смерть Иосифа II и происхождение графа Суворова, шведская война и турецкий мир, французская война и разорение Бельгии, личные интересы князя де-Линь и занимавшие Екатерину вопросы — все было предметом обсуждения, совершенно свободного и всегда остроумного. Ни кн. де-Линь, ни Екатерина не стесняются в выражениях, не составляют фраз, не подыскивают слов; мысль ложится под перо без прикрас и нередко удивляет самого пишущего. Екатерина спрашивает у князя де-Линь его мнение о Сенаке де-Мельяне, который задумывал писать историю России; кн. де-Линь отвечает что Мельян обладает необходимыми для того познаниями и дарованиями, тем более, что «историк должен быть человек благовоспитанный», и прибавляет: «Держу пари, что я первый высказал такую блестящую мысль» ⁵².

В течение второй турецкой войны, особенно-же во время пребывания в русской армии, кн. де-Линь не писал Екатерине. «Еслиб я послал императрице хоть-бы одно письмо с похвалою [22] кн. Потемкину и его операциям, она осыпала-бы меня брильянтами и одарила крестьянами. Она была-бы очень довольна, еслиб я ее обманул — она хотела, во что-бы то ни стало, думать, что все идет хорошо» ⁵³. Война не была еще окончена, кн. де-Линь был занят осадою Белграда, когда восстание охватило его родину.

Бельгийское восстание 1788 года затихло только на время. Весною 1789 года, Фан-дер-Нот посетил великого пенсионария Фан-Спигеля в Гаге и условился с ним относительно помощи, обещанной Англиею, Пруссиею и Голландиею. Узнав об этом, Иосиф II решился, наконец, принять серьезные меры, но было уже поздно. 13-го ноября, австрийские войска были вытеснены из Гента патриотами, соединившимися с брабантцами; восстание быстро росло и скоро охватило Брабант, Фландрию, Геннегау, часть Намюра. В Бреде сформировалось национальное правительство, под скромным названием «бельгийского комитета», с которым Англия, Голландия и Пруссия вели оффициальные сношения. 3-го декабря, Фан-дер-Мерч, предводитель повстанцев, вошел в Брюссель, сданный ему австрийскими генералами. Спустя два месяца, 9-го февраля 1790 г., Иосиф II умер. Князь де-Линь писал Екатерине:

«Его уж нет, государыня! Нет государя, делавшего честь человечеству; нет человека, делавшего честь государям... За несколько дней до смерти, император сказал мне: «Ваша родина убила меня: взятие Гента было моей агонией, сдача Брюсселя — моею смертью. Какой, позор для меня (он несколько раз повторял это гадкое слово)! Я умираю — надо быть деревянным, чтобы перенести все это. Благодарю вас за все, сделанное вами для меня. Лаудон говорил мне много хорошего о вас. Благодарю вас за вашу верность. Отправляйтесь в Нидерланды. Убедите их возвратиться к своему государю, если-же не успеете — останьтесь там. Не жертвуйте для меня вашими личными интересами — у вас есть дети»... Десять лет назад, по дороге в Царское-Село, в карете, ваше величество сказали мне: «Ум вашего государя направлен постоянно на все полезное, в его голове нет ничего легкомысленного. Он, как Петр I, позволяет противоречить ему: он не обижается, если оспаривают его мнение, и желает убедить, прежде чем отдать приказание»... Какое счастье для русской земли, государыня, что ваше величество можете царствовать еще сорок лет» ⁵⁴. [23]

Екатерина знала уже о безнадежном положении императора. За три дня до смерти Иосифа II, она писала кн. Потемкину, от 6-го февраля: «Об союзнике моем я много жалею, и странно, как, имея ума и знания довольно, он не имел ни единого верного человека, который-бы ему говорил пустяками не раздражать подданных; теперь он умирает, ненавидим всеми; что-же было диковинкою короноваться королем венгерским, благо, что подданные привязаны к короне; мать его они спасли в 1740 году от потери всего; я бы на его месте-бы их на руках носила». На письмо князя де-Линь она отвечала двумя строками: «Сердце кровью обливается, когда подумаю о понесенной нами утрате; привязанность ваша, мною, по вашим словам, унаследованная, вызвала слезы на глаза мои, и я не в состоянии говорить об этом» ⁵⁵.

Князь де-Линь не последовал предсмертному совету Иосифа II, не поехал в Нидерланды, где, в Брюсселе, его дворец был занят городскою стражею, а в Бель-Эле стоял отряд патриотов — он остался в Вене, откуда писал Екатерине: «Ваш Эрмитаж не единственный, государыня — я выстроил настоящий эрмитаж, в версте от Вены, на высочайшей горе. Я назвал его «Мое убежище», так как оно спасет меня и от новых идей, и от наводнений. Мне нужно такое убежище, так как я изгнан из родины, в которой царствуют теперь ужасные, позорные идеи. Славная вещь свобода! Свобода Нидерландов ежедневно все более и более разоряет меня; свобода Франции лишает меня значительной части доходов и будет мне стоить головы, если я вздумаю возвратиться. Славная вещь свобода! Она теперь в надежных руках: ею завладели глупцы, считающиеся министрами короля, находящегося в плену у черни, законодательствующие попы, адвокаты, занимающиеся политикою, и молодые люди, которые не имеют чем уплатить свои счеты портным, а распоряжаются государственными долгами Франции» ⁵⁶. Екатерина вполне разделяла взгляды князя де-Линь на французскую революцию; она отвечала ему: «Мне кажется, что «Мое убежище» гнездится очень высоко, если вы находите его недоступным для нелепостей и свободы. Еслиб я высказала все, что имею сказать об этой свободе, вышел-бы еще толстый том! Если эта французская мода обратится в эпидемию, то я поздравляю турок: сейчас-же по утверждении «прав человека», они завоюют Европу и, с саблею в руках, обратят всю [24] эту часть света в мусульманство, как совершил это, менее чем в год, Капрули-паша в Боснии» ⁵⁷.

Как только утихли волнения в Бельгии, князь де-Линь, в 1791 году, торжественно въехал в Монс, как верховный судья округа Геннегау. Местные чины встретили его обедом, концертом, балом; в честь его декламировались стихи. Жители Монса знали, любили семью князей де-Линь и с любовью проводили ее в родной Бель-Эль. Все лето князья де-Линь, отец и сын, провели в своем замке, отдыхая от понесенных трудов и испытанных волнений. Не трудно было, однако, предвидеть, что отдых этот будет непродолжителен.

Французская революция ширилась и росла; ее идеи распространялись с необыкновенною быстротою, ее задачи усвоивались с поразительною легкостью. Французская мода, как эпидемия, заражала всех. Ее противники, эмигранты, рассеивались все далее и далее от пределов Франции. Савойя, Швейцария, Люксенбург и Бельгия стали первыми этапами эмиграционного движения; только позже потеряв уже надежду на скорое возвращение, эмигранты начинают появляться в Англии, Австрии, в Польше и, наконец, в России. Регентша Нидерландов, эрцгерцогиня Мария-Христина, была сестрою французской королевы; понятно, что она покровительствовала эмиграции, состоявшей из приверженцев королевской власти. Иначе относился к этому движению преемник Иосифа II, император Леопольд, и, тотчас по вступлении на престол, он «рекомендовал» эрцгерцогине Марии-Христине и трем курфюрстам — майнцкому, кельнскому и трирскому — не допускать эмигрантов до каких-либо политических мероприятий, которые могли-бы втянуть его в войну с Франциею. «Не вмешивайтесь ни во что, писал он, и не делайте ничего ни для эмигрантов, ни для королевских принцев, кроме обычных вежливостей и пышных обедов; не давайте им ни войск, ни денег» ⁵⁸. Он резко отделял дело французского короля от дела эмиграции, нанося ущерб тому и другому.

Князь де-Линь не любил Леопольда: он был против его итальянской системы притворства, и ему была ненавистна эгоистическая политика рассчета и личной выгоды. Он боготворил Марию Антуанету и приходил в ужас при одной мысли о той [25] опасности, которая угрожает ей. Кн. де-Линь не только не скрывал, но всюду заявлял публично о своих симпатиях к королевскому дону Франции. В Турнэ давали онеру «Ричард Львиное Сердце»; среди зрителей было много эмигрантов; когда тенор запел: «Oh, Richard! oh, mon roi! l’univers t’abandonne», князь де-Линь встал, зааплодировал и расплакался. Публика заметила эти слезы, вскочила с своих мест и страшно рукоплескала, крича: «Vive le Roi! Vive le prince de Ligne»!

Вскоре, 16-го февраля 1792 г., Леопольд II умер. В коалиции, сформировавшейся «для восстановления порядка» во Франции, приняла участие и Австрия. Генерал-фельдцейхмейстером австрийских войск был герцог Альберт Саксен-Тешенский, муж эрцгерцогини Марии-Христины; генералиссимусом коалиционных войск — герцог Брауншвейгский. Инженерный полковник, князь Карл де Линь-сын, вступил в отряд генерала графа Клерфэ, участвовал в походе в Шампань, против революционного генерала Дюмурье, и так описывал положение дела: «Мы начинаем уже уставать от войны, которая, по словам господ-эмигрантов, обещала нам больше побед, чем сражений. Нам приходится, иметь дело с армейскими полками, из которых ни один солдат не дезертирует, и с ополченцами, которые стойко выдерживают огонь; те и другие легко переносят все военные трудности. Даже крестьяне все вооружены, стреляют в нас и убивают всякого, кто оплошает, вздремнет, заблудится или зазевается. С тех порь, как мы вступили во Францию, погода убийственная: каждый день, проливной дождь, дороги непроходимы, наша артиллерия вязнет в грязи. К тому-же почти голод. С неимоверными усилиями добываем мы хлеб для солдат; мяса они давно уже не видели; даже офицеры остаются по неделям без горячей пищи. Наша обувь износилась, шинели перегнили, и уже много больных солдат выбывает из строя. Все деревни покинуты, и мы не находим в них ни зелени, ни муки, ни водки. Мы идем по мертвой и голодной пустыне; население покинуло нас на гибель. Ума не приложу, что с нами будет» ⁵⁹. При первой-же серьезной стычке с французскими войсками князь де-Линь-сын был убит.

Князь-отец никогда уже не утешился, никогда не забыл о смерти сына; самая жизнь опостыла ему, хотя он любил жизнь [26] и умел пользоваться ею. Десять лет спустя после катастрофы, этот легкомысленный поэт, этот беспечный весельчак, не мог без слез произнести имени своего сына» ⁶⁰. Когда, вскоре затем, кн. де-Линь потерял все свое состояние, он остался вполне равнодушен к этому несчастию. Как истый философ, он писал: «Есть ужасное средство стать превыше всех ударов — оно покупается какою-либо весьма тяжелою утратою для сердца. После потери, особенно дорогой для сердца, никакие другие огорчения не могут уже опечалить — потеря состояния, полное разорение, преследования, несправедливость, все кажется незначительным».

Екатерина вполне сочувствовала горю своего друга и, как могла, утешала его в потере сына. В сердечном письме к нему ⁶¹, она очень деликатно касается последнего, неполученного отцом, письма его сына: «Меня крайне удивляет, что ни дожди, ни грязь, ни недостаток продовольствия не препятствуют Кюстину, Дюмурье, Монтескью и Секеллю двигаться вперед: отчего это одних дождь мочит, других нет? почему одни вязнут в грязи, другие нет? Каким образом мятежники находят везде фураж и провиант, а их враги мрут с голода?»

Когда появляется новая идея, она сперва подвергается осмеянию, даже преследованию, долго борется, с трудом вербуя себе прозелитов, но потом, укореняясь все более и более в умах, растет, развивается и, в конце концов, покоряет своих врагов и становится общим достоянием. Ко времени Екатерины и князя де-Линь, основная идея большой французской революции, более века уже назревавшая в умах, прошла в сознание народных масс и, как эпидемия, по меткому выражению Екатерины, заражала всех, воодушевляя своих приверженцев на борьбу со старым, установившимся порядком. Вот почему екатерининские «мятежники» не мокнут под дождем, не вязнут в грязи, находят фураж и провиант там, где представители отживающих начал голодают. Екатерина не понимала этого, несмотря на уроки гр. Н. И. Панина, которые она усвоила вполне своеобразно, запомнив слова, но придавая им несвойственное толкование. «Граф Панин, писала она в 1793 году, говаривал: «Короли суть необходимое зло, без которого нельзя обойтись», и когда я жаловалась, что то или другое делается не так, как было-бы [27] желательно, прибавлял: «На что вы жалуетесь? Если-бы все в этом мире шло, как следует, не было-бы надобности и в вас» ⁶².

Князь де-Линь, как воин в душе, объяснял все неудачи коалиции неспособностью военачальников. «Я никогда не похвалялся числом сражений, мною выигранных, и геройскими подвигами двенадцати моих кампаний; но я смеялся и плакал, видя во главе наших армий в Италии и Нидерландах четверых невежд, которые были некогда под моею командою и которым, за исключением Клерфэ, я никогда не доверил-бы и трех баталионов. Да, из всех политических марионеток, появившихся на театре войны, лучшею был-бы все-таки Клерфэ, если-бы боязнь ответственности не парализовала всех его способностей». Императрица Екатерина вполне разделяла взгляд своего друга. В своих письмах, она не щадит никого из предводителей этой войны, не исключая ни герцога Брауншвейгского, ни принца Альберта.

«Движение герцога Брауншвейгского — какой позор, какая нелепость! Вшивая Шампань станет теперь плодоносною от того навоза, который в ней там оставили. Боже мой, Боже мой, как дурно повели эти братья и свои дела, и чужие!... Но эти несчастные принцы, братья французского короля, эти эмигранты, что станется с ними? Я о них только и думаю, да о том, как-бы исправить позор и бесчестие высоких союзников, особенно-же двух братьев... А эта дорогая «золотая булла», этот паладиум Германии. Гадкий Кюстин уничтожит ее. И это еще ничего-бы, но уничтожение трех духовных курфюрстов! Но чего-же смотрят эти Дон-Кихоты Германии? Они разоряются на содержание своих армий, хрипнут над их муштровкою, и как только представляется надобность пустить их в дело, эти светлейшие высочества обращаются в бегство, одни или со своими войсками... О, я так зла на некоторые личности, что с удовольствием нада-вала-бы им пощечин! А светлейший ландграф Гессен-Дармштадтский, сохраняющий с своим войском в Гиссене нейтралитет относительно Франции в своем собственном деле? Вот осел-то! Казалось, он должен-бы голову сложить за свое-же дело — так нет: он и его бесполезные войска умирают со [28] страху в Гиссене! Вот достойный герой того времени, в которое vы живем» ⁶³.

Екатерининский герой, князь де-Линь не мог теперь ни служить родине, ни отомстить смерть сына — он был в отставке, не у дел. Чтоб развлечься, он стал писать свои «Memoires militaires et sentimentaires» и издал 32 тома. В одном из первых томов помещен «Coup d’oeil sur les jardins de l’Europe». Посылая это произведение Екатерине, он писал: «Если ваше величество удивитесь, что я занимаюсь теперь травами, вместо лавров, я скажу вам, что травы доступнее — вот уже два года, как лавров нет. Я с удовольствием занялся-бы и лаврами, но, кажется, я умер вместе с Иосифом II, воскрес было, но захворал вместе с фельдмаршалом Ласси, чтоб умереть вместе с Лаудоном» ⁶⁴.

Принужденный расстаться с «идолом, столь дорогим его сердцу» — с военным делом, кн. де-Линь грустил, и эта печальная нота звучит во всех его писаниях. Но ни в одном письме ни разу не упоминает он о том, что французское правительство конфисковало все его бельгийские земли, что он потерял все свое имущество. К своему раззорению он отнесся с философским равнодушием. Когда бывший его секретарь Легро спросил о состоянии его денежных дел, кн. де-Линь отвечал ему: «Я никогда прежде не спрашивал у вас, заведывавших моими делами, о положении моих матерьяльных средств; теперь вы спрашиваете у меня — извольте, я вам скажу. Балы на 300 человек, обеды на 400, постановка моей оперы «Sanmites», постройка театра — я никогда не спрашивал, что это может стоить. Что значили для меня какие-нибудь 400 или 500 дукатов, как знак любви к Монсу, дружбы с графом д’Артуа, уважения к королю?... Теперь-же, желая угостить приятеля чаем, я приказываю слуге воздержаться от печенья и фруктов, ограничиваясь, в крайнем случае, сливами, так как они дешевы в Вене. Но меня тешит моя убогость и я смеюсь над своею вынужденною скупостью» ⁶⁵. [29]

Екатерина знала, что кн. де-Линь потерял большую часть, если не все свое состояние. В одном из своих милых, любезных писем к нему, императрица, не намекая даже своему «старому другу» на его стесненное матерьяльное положение, но желая оказать ему помощь, «усердно просит» его продать земли в Тавриде и на берегу Днепра, некогда ею-же пожалованные князю, так как «фельдцейхмейстер граф Зубов страшно желает приобресть их». Князь де-Линь понял милость императрицы, но, соглашаясь на продажу своих таврических земель, он поставил условием, чтоб скала, на которой он начертил при ней-же Catherine le Grand, навсегда сохранила название Rocher de Ligne. Это условие было принято и Екатерина писала ему: «Господин таврический генерал-губернатор граф Зубов передаст вам деньги, полученные от продажи Парaеницы и Нисциты; не знаю, употребит-ли он для этого дела еврея, пользующегося вашим доверием, или этот еврей умер и погребен» ⁶⁶.

Матерьяльное раззорение ни мало не отразилось на состоянии духа князя де-Линь. Его письма к Екатерине также веселы, остроумны, полны прежнего смысла и прежних взглядов. «Великие люди, как шпаги, так и пера, пишет он в 1792 году, являются только в монархиях. Я не вижу их в республиках, тем менее во время анархии. Суллы и Марии являлись в Риме, порабощенном, несвободном; Сципионы были аристократы; Перикл был почти царь. Гораций и Виргилий испугались-бы республики и ничего не написали-бы. Еслиб Монтэнь или Лафонтен жили в наше время, они первые были-бы повешены» ⁶⁷. Год спустя, в 1793 году, он так определил смысл царствования Екатерины II: «Ваше величество нашли в мастерской Петра Великого несколько строительного матерьяла, заготовленного, но не употребленного еще в дело. Вы воздвигли из этого матерьяла здание, прибавив к нему свой матерьял, и, при помощи невидимых нитей, пустили в ход огромную машину. Машина в ходу, и вам остается только смазывать колеса» ⁶⁸. Почти одними и теми-же словами, по крайней мере в одинаковых выражениях, отзывались они, кн. де-Линь и императрица Екатерина, о французской революции: «Греция имела своих мудрецов, пишет кн. де-Линь, но их было только семь; во Франции-же 1200 депутатов, [30] получающих по 18 франков в день и служащих посмешищем Европы. Они лишены знания, эти ремесленники, работающие для своих личных интересов, эти пустые болтуны, думающие быть законодателями» ⁶⁹. Вспоминая о национальном собрании, Екатерина выражается так: «Из 1,200 депутатов-законодателей довольно повесить нескольких — остальные сами разбегутся; отнимите у них 18 франков в день жалованья, и они пойдут, как поденщики, зарабатывать себе кусок хлеба» ⁷⁰. Князь де-Линь был убежден и предсказывал, что «явится какой-нибудь принц или диктатор», который разгонит анархистов, взойдет на трон Франции и восстановит в ней спокойствие и порядок; Екатерина называла диктатора Цезарем и писала: «Когда-же явится этот Цезарь? О, он явится, не сомневайтесь, и Франция, послушная и тихая, как ягненок, подчинится его воле» ⁷¹.

Князь де-Линь, переживший короля Фридриха II и императора Иосифа, похоронивший своего единственного сына, оплакавший страшную смерть Марии-Антуанеты, имел несчастие услышать и о кончине ⁷² Екатерины II. Он искренно уважал, сердечно был привязан к великой императрице, к любезной женщине, и весть о смерти ее глубоко поразила его. Теперь, когда ее не стало, он припомнил все, даже мелкие подробности ее жизни, ее взглядов, ее мнений; она, как живая, встала перед ним, и он набросал:

Портрет Екатерины II.

«Екатерины Великой (надеюсь, Европа утвердит это наименование, мною ей данное), Екатерины Великой не стало. Страшно произнести эти слова. Вчера я не мог-бы написать их; но теперь, без всякого стеснения, я представлю ее изображение. Этот набросок, вернее — собрание незначительных заметок, вовсе не имеет притязания на исторический очерк; я сообщаю их только для того, чтобы по ним можно было составить, хотя приблизительно, похожий портрет ее, и так, как они приходят теперь мне в голову, чтоб удовлетворить сердце, еще потрясенное этим ужасным событием.

«Ее внешность известна по портретам и описаниям, почти всегда довольно верным. Шестнадцать лет назад, она была еще [31] очень хороша. Было видно, что она была скорее мила, чем красива: глаза и приятная улыбка уменьшали ее большой лоб, но этот лоб был все. Не будучи Лафатером, в нем, как в книге, сказывался гений, справедливость, точность, смелость, глубина, ровность, нежность, спокойствие и твердость; ширина лба свидетельствовала о развитии памяти и воображения. Было видно, что в этом лбе всему было место. Ее подбородок, несколько острый, не выдавался вперед, не откидывался назад, и имел благородную форму ⁷³. Вследствие этого, овал ее лица не вырисовывался ясно, но должен был весьма нравиться, так как прямота и веселость сказывались на устах. Она должна была отличаться свежестью и высокою грудью, которая развилась в ущерб талии, слишком тонкой; но в России скоро тучнеют. Лицо у нее было чистое, и еслиб она не задирала так волос, которые должны-бы спускаться ниже и окружать ее лицо, она была бы еще милее.

«Вовсе не замечалось, что она была мала ростом. Она спокойно сказала мне, что в молодости была чрезвычайно жива, чего никак нельзя было подумать. Входя в зал, она всегда делала одни и те-же три, по русскому обычаю, мужских поклона: один направо, один налево и один прямо. Все у нее было размерено и методично. У нее было особое искусство слушать и такая привычка владеть собою, что, казалось, она слушает и тогда, когда думает совсем о другом. Она не говорила для того, чтоб только говорить, и внимательно выслушивала тех, которые с ней говорили. Тем не менее, императрица Мария Терезия была очаровательнее и обольстительнее ее. Она более пленяла и увлекала с первого взгляда, увлекаясь сама желанием нравиться всем вообще и своею миловидностью, доставлявшею ей все средства нравиться. Наша императрица сразу очаровывала; всероссийская постепенно увеличивала первое впечатление, менее сильное. Она походила на нашу в том, что и крушение вселенной застало-бы их impavidas ferient ruinae ⁷⁴; ничто в мире не могло принудить их к уступкам. Их великие души были закалены против превратностей. Восторг предшествовал одной и следовал за другою.

«Если-бы пол Екатерины Великой дозволил ей проявить деятельность мужчины, который может все видеть сам, всюду являться, входить во все подробности, в ее империи не было-бы ни одного [32] злоупотребления. За исключением этих мелочей, она была, без сомнения, более великою, чем Петр I, и никогда не заключила-бы позорную прутскую капитуляцию. Императрицы-же Анна и Елизавета, напротив, были-бы посредственными мужчинами, а как женщины, царствование их было не без славы ⁷⁵. Екатерина совокупила в себе их качества с теми достоинствами, которые сделали ее скорее созидательницею, чем самодержицею своей империи. В политике она была более великою, чем обе эти императрицы, никогда ничем не рисковала, как Петр В., и никогда не имела ни одной неудачи, ни как победительница, ни как умиротворительница.

«Императрица имела все хорошее, т. е. все великое, Людовика XIV. Ее великолепие, ее праздники, пенсии, покупки, ее пышность уподоблялись ему. Двор ее был, однако, лучше, так как в нем не было ничего театрального, ничего преувеличенного. Но смесь богатых одежд воинских и азиатских более чем тридцати национальностей производила также впечатление. Людовик считал себя, по меньшей мере, nec pluribus impar и Александром, сыном Юпитера-Аммона. Изречения Екатерины были, конечно, драгоценны, но она не кичилась ими. Она вовсе не искала внешнего поклонения. Вид Людовика устрашал, Екатерины — ободрял. Слава опьяняла Людовика; Екатерина стремилась к ней, распространяла свою славу, не теряя при этом головы, хотя было отчего, среди постоянных очарований нашего торжественного и романического путешествия в Тавриду: в виду сюрпризов, эскадр, эскадронов, иллюминаций на десятки верст, очаровательных дворцов и садов, в одну ночь для нее созданных, видя у ног своих господарей Валахии, властителей Кавказа, лишенных трона, и целые фамилии гонимых принцев, явившихся просить у нее помощи или убежища. Она не только не потеряла головы от всего этого, но, посетив поле полтавского боя, сказала мне; «Вот от чего зависит судьба государств — один день решает ее! Без той ошибки, которую сделали шведы и на которую вы обратили мое внимание, господа, мы не были-бы здесь».

«Ее императорское величество говорила о роли, какую должно играть в свете, но хорошо знала, что это не более, как роль. Вследствие своего верного суждения, она хорошо исполнила-бы всякую роль, в каком-бы состоянии и при каких обстоятельствах ей не пришлось-бы играть ее. Но роль императрицы наиболее шла [33] к ее лицу, к ее походке, в возвышенности ее души и к необъятности ее гения, столь-же обширного, как и ее империя. Она знала себя и умела ценить других. Людовик при выборе людей «руководствовался счастием и благоволением; Екатерина — собственным их испытанием и назначала каждого на подобающее ему место. Однажды она сказала мне: «Я часто смеюсь про себя, видя беспокойство иного генерала или министра, когда я милостиво обхожусь с его врагами. Они его враги, но не мои, говорю я себе; я пользуюсь их услугами, потому что они имеют дарование, и я смеюсь над людьми, воображающими, что я не стану пользоваться услугами лиц, им неприятных». Часто она уравновешивала доверие в одним степенью доверия к другим, вследствие чего, те и другие усугубляли свое рвение и становились более осторожными. Зная все эти ее способы пользоваться услугами других и не позволять руководить собою, я писал ей однажды: «О петербургском кабинете так много говорят, между тем, это самый маленький, размером в несколько вершков: от одного виска до другого и от корня носа до корней волос».

«Уезжая из одного губернского города, императрица, даже садясь в карету, продолжала благодарить, раздавать награды и подарки. «Ваше величество, сказал я, кажется, очень довольны всеми этими господами». — «Ничуть, отвечала она мне, но я хвалю громко, а браню тихо» ⁷⁶.

«Она всегда говорила умно, дельно — я мог-бы привести тысячи примеров, но никогда не острила. «Не правда-ли, сказала она мне однажды, вы не слышали от меня ни одной остроты? Вы не ожидали, чтоб я была так тупа?» Я отвечал, что, действительно, я предполагал, что, заговорив с нею, должно держать ухо востро, что она все себе позволяет и что ее разговор — один фейерверк, но что мне больше нравится ее небрежный разговор, причем ее выражения становятся возвышенными лишь в тех случаях, когда речь заходит о каких-либо важных подвигах в истории или в государственном управлении, о чертах величия о высоких чувствах.

«Какою вы представляли себе меня»? спросила она. Я отвечал: «Высокою, крепкою, глаза как звезды, с пышными фижмами». Она много смеялась и часто попрекала меня этим. «Я полагал, прибавил я, что вам можно только удивляться, а постоянное удивление очень скучно». Она была особенно интересна тою [34] противоположностью, которая замечалась между простотою ее речи и величием ее дел. Она любила смеяться, и смеялась по поводу всякой мелочи, даже по поводу глупости; нередко пустяк занимал ее. Она любила всякую шутку и пользовалась ею иногда очень оригинально. Я рассказал ей как-то, что, желая отделаться от упреков одной петербургской дамы, будто я был неразговорчив на ее вечере, я сказал, что сейчас только получил известие, что тетка, которая меня воспитала, при смерти, и императрица, скучая на больших выходах, иногда говорила мне: «я чувствую, что мой дядя умирает». Я слышал, как стоявшие сзади меня шептали: «надо ожидать траура при дворе»; после чего все искали этого дядю в альманахах и, конечно, не находили».

«Неправда-ли, говорила она мне, я была-бы, с моим умишком, очень жалка в Париже? Я убеждена, что явись я туда, как другие русские путешественницы, мне никто не предложил-бы ужина»? Говоря мне о себе, она называла себя «ваша непоколебимая», потому что, разговаривая как-то о качествах души, я сказал, что это отличительное качество ее души. Это слово забавляло ее; она произносила его с расстановкою, целую четверть часа, и чтоб удлинить его еще, говорила: «и так, я отличаюсь непоколебимостью».

«Что-же делать, говорила императрица, M-lle Кардель не многому меня научила. Это была одна из старых французских гувернанток, покинувших родину. Она меня, однако, достаточно подготовила для брака с кем-нибудь из соседей. Ни г-жа Кардель, ни я, мы не ожидали ничего подобного».

«В одном из писем ко мне, во время последней войны со Швециею, она писала: «Ваша непоколебимая пишет вам при громе пушек, от которого окна дрожат в моей резиденции» ⁷⁷. Я ничего не видел столь дельного и столь быстро приведенного в исполнение, как писанные ее рукою диспозиции для этой вполне неожиданной войны. Она прислала их кн. Потемкину, во время нашей осады Очакова. Внизу была приписка: «Хорошо-ли я сделала, учитель?» ⁷⁸.

«Императрица всегда признавала себя невеждою. Однажды, когда она очень уж приставала с этим, я, доказав, что она знает Перикла, Ликурга, Солона, Монтескье, Локка, лучшие времена Афин, Спарты, Рима, новейшей Италии и историю всех [35] стран, сказал ей: «Если уж вашему величеству так хочется, я скажу о вас то, что слуга Гриффэ говорил мне о своем господине, которого он обвинял за то, что он вечно терял свою табакерку, перо, платок: «Поверьте мне, мой барин вовсе не такой, каким вы его представляете себе; кроме своей науки, он ничего не знает».

«Императрица пользовалась своим притязанием на невежество ⁷⁹, чтоб глумиться над докторами, академиями, людьми полуобразованными и ложными знатоками. Я соглашался с нею, что она не имела понятия ни в живописи, ни в музыке; однажды я доказал ей, даже больше чем она желала, что в ее постройках нет вкуса. «Сознайтесь, сказала она мне, показывая свой новый дворец в Москве, что это великолепная анфилада». — «Это, отвечал я, прекрасно для лазарета, но для резиденции это очень дурно: двери для каждой комнаты очень высоки и, не смотря на то, они по необходимости слишком малы для такого длинного ряда комнат, которые, как в вашем Эрмитаже, все походят одна на другую».

«Не смотря на некоторые архитектурные недостатки и на известный ее вкус к домам готической постройки, воздвигнутые при ней казенные и частные постройки сделали Петербург красивейшим городом в мире. Она собрала в своей столице образцовые произведения искусств. Она похвалялась своими познаниями в медальерном искусстве, но об этом я судить не могу.

«Когда, во время плавания по Днепру, граф Сегюр и я старались научить ее стихосложению, чему сильно препятствовало ее антимузыкальное ухо, она сказала нам: «Вы видите, господа, вы меня хвалите в общем, но, касаясь подробностей, вы сами находите меня ничего незнающею». На это я ей заметил, что в одной, по крайней мере, она очень сильна». — «В какой-же это?» — «В твердом намерении, в решимости». — «Этого-то уж я решительно не понимаю». — «Все, что ваше величество говорите, приказываете, преобразуете, начинаете и оканчиваете, все в меру и в пору». — «Быть может, сказала она, оно действительно имеет такой вид; но посмотрим на сущность дела. Князю Орлову обязана я блеском одной стороны моего царствования, так как он присоветовал послать мой флот в Архипелаг. Князю Потемкину обязана я Тавридою и изгнанием всех татарских [36] орд, всегда угрожавших империи. Можно только сказать, что я воспитала этих господ. Фельдмаршалу Румянцеву обязана я победами. Я сказала ему: «Господин фельдмаршал, дело доходит до драки — лучше побить, чем быть побитым». Михельсону обязана я поимкою Пугачева, который едва не забрался в Москву, а может быть и далее. Поверьте, господа, я только пользуюсь счастьем; если мною хоть немного довольны, то потому что я тверда и ровна в моих правилах. Моим служащим я предоставляю много власти; если ею злоупотребляют в отдаленных провинциях, пограничных с Персиею, Турциею и Китаем, тем хуже для них, и я стараюсь узнавать о таких личностях. Знаю, они говорят: «Бог и императрица наказали-бы нас, но до Бога высоко, до царя далеко». Таковы, однако, мужчины; а я, ведь, женщина». Она мне говорила также: «Меня отделывают ловко в вашей Европе. Давно уже говорят, что я раззоряюсь, что я слишком много трачу. Однако, мое маленькое хозяйство ⁸⁰ идет себе своим путем». Она любила это выражение, и когда хвалили ее порядок и время в распределении работы, она часто говорила: «надобно-же порядочно вести свое маленькое хозяйство».

«Слова о том, что она «воспитала этих господ», напоминают мне фаворитов, которые при отдохновении или при участии в ее трудах пользовались ее полным доверием и даже жили в ее дворце. Сила ее ума сказывалась и в том, что ошибочно называют слабостью сердца. Фавориты никогда не имели ни власти, ни кредита; но те из них, которые были приучены к государственным делам самою императрицею и испытаны в тех делах, к которым предназначались, бывали ей весьма полезны. Этот выбор, всегда делавший честь обеим сторонам, давал право говорить правду и быть выслушиваемым. Так, я видел, как граф Мамонов пользовался этим правом, готовый пожертвовать для него своею милостью; я слышал, как он противоречил императрице, оспаривал ее мнение, защищал свои взгляды, настаивал; я замечал, что императрица была этим очень довольна, восхищаясь его правдивостью, честностью, его стремлением творить добро по мере сил.

«Она говорила мне: «Моя кажущаяся расточительность есть бережливость; все остается в стране и, спустя некоторое время, возвращается ко мне-же. У меня еще есть кой-какие средства, но [37] так как вы говорили мне, что продадите, проиграете или потеряете дорогие брильянты, если я дам их вам, то вот всего лишь на сто рублей брильянтов, которыми окружен мой портрет в этом перстне».

«Она обладала всевозможными способами дарить, сверх щедрости, свойственной ей, как великой и могущественной государыне: она дарила по великодушию, как прекрасная душа; по благотворительности, как душа добрая; из сострадания, как, женщина; в благодарность, как мужчина, желающий, чтоб ему хорошо служили. Не знаю, участвовал-ли при этом ее ум или уж таково было ее сердце, но она всему придавала своеобразный вид. Так, например, она писала Суворову: «Вы знаете, что я никогда не повышаю не в очередь — я неспособна обижать более старших: но завоеванием Польши вы сами произвели себя в фельдмаршалы» ⁸¹.

«Во время путешествия, она всегда носила табакерку с портретом Петра I и говорила мне: «Это чтоб спрашивать себя ежеминутно, что приказал-бы он, что запретил-бы, что сделал-бы, еслиб был на моем месте» ⁸². Она уверяла меня, что, кроме удовольствия, которое Иосиф II доставлял нам своим присутствием, она любит его особенно за некоторое сходство его с Петром I: как и Петр, Иосиф деятелен, жаждет всему научиться и научить других, и всецело предан своему государству. «У него ум серьезный, говорила мне она, но в то-же время приятный; он вечно занят полезными предприятиями и его голова постоянно работает». Горе людям несправедливым, не умевшим оценить его.

«Императрица очень была любима своим духовенством, не смотря на то, что она уменьшила его богатства и ограничила власть. Когда Пугачев, во главе своих разбойников, рыскал по деревням, врываясь с обнаженною саблею в сельские храмы Божии, один священник, взяв Св. Дары, подошел к Пугачеву и громко сказал ему: «Умножь свое преступление, злодей, убей меня, с Телом Христовым в руках, отруби мою голову: я только-что молился за нашу матушку-императрицу».

«В присутствии императрицы нельзя было говорить ничего дурного ни о Петре I, ни о Людовике XIV, как, равным образом, ни малейшего слова против религии или нравственности. Едва можно было позволить себе какой-либо намек, и то крайне [38] скрытно, причем она улыбалась в душе. Она сама не позволяла себе никаких насмешек ни над религиею или нравственностью, ни над личностями, и если позволяла себе иногда шутку, то лишь в присутствии того, к кому относилась эта шутка, всегда столь добродушная, что доставляла ему-же удовольствие. Она едва простила мне одно замечание насчет Людовика XIV, сделанное во время прогулки с нею в Царском Селе. «По крайней мере, сказал я ей, ваше величество согласитесь, что этому великому королю для его прогулок требовались прямые аллеи, в 120 шагов ширины, рядом с таким-же каналом: он не имел понятия, как вы, о тропинке, ручейке, лужайке».

«Я имел случай заметить ее самообладание. Перед въездом в Бахчисарай, двенадцать лошадей оказались слишком слабыми, чтоб сдержать на спуске нашу большую шестиместную карету и понесли, вернее, были унесены ею. Можно было опасаться, что мы сломим себе шею. Я гораздо более испугался-бы, еслиб не наблюдал за императрицею, испугалась-ли она. Она сидела также спокойно, как за завтраком, который мы толькс-что покинули.

«Она была очень разборчива на чтение. Она не любила ничего грустного, чувствительного и претендующего на остроумие. Она любила произведения Лесажа, Мольера, Корнеля. «Расин мне не нравится, говорила она, кроме его Митридата». Раблэ и Скаррон заставляли ее некогда смеяться, но она об них не вспоминала более. Она скоро забывала все пустое, малоинтересное, но всегда помнила то, что интересовало ее. Она любила читать Плутарха в переводе Амио, Тацита Амело де ла Гуссэ и Монтэня. «Я Северная Галла, говорила она мне, и понимаю только старо-французский язык, нового не понимаю. Я хотела воспользоваться вашими умными господами; я их вызвала к себе, я писала им, испытывала их — они надоедали мне и не понимали меня, кроме моего доброго покровителя Вольтера. Знаете-ли вы, что это он ввел меня в моду. Он с лихвою заплатил мне за то, что я во всю мою жизнь любила читать его — он, шутя, многому научил меня».

«Только один человек, призванный ее императорским величеством, понравился ей своими государственными и литературными взглядами; она доверяла и переписывалась с ним до самой своей смерти. Я желаю ему продолжать «Историю России», которую он начал и о которой императрица собственноручно писала ему разъяснения ⁸³. [39]

«Императрица не любила и не знала новейшей литературы; она обладала более логикою, чем риторикою. Легкие ее сочинения, как, например, комедии, имели поучительную цель — осмеяние путешественников, модников, сект, особенно мартинистов, которых она считала опасными. Все ее письма ко мне наполнены сильными, великими идеями, удивительно ясными, иногда одним словом произносящими осуждение, особенно если что-либо в Европе вызывало ее негодование; сверх того, они веселы, добродушны. В ее слоге больше ясности, чем легкости; ее серьезные сочинения весьма глубокомысленны. Ее История России стоит, по моему, хронологических таблиц президента Гено ⁸⁴; но мелкие оттенки, прелесть подробностей, живость слога были чужды ей. У Фридриха II тоже не было живости в слоге, но у него было остальное, и он более писатель, чем Екатерина.

«Она мне говорила иногда: «Вам хочется смеяться надо мною, что-ж я сказала?» — «Старое французское слово, вышедшее из употребления или неправильно произнесли слово. Ваше величество сказали, Baschante, например, вместо Bacchante». Она обещала всегда исправиться, но вскоре-же опять давала повод смеяться, в роде того, как, играя на биллиарде, заговорится с кем-нибудь и эта милость ее позволит мне выиграть с нее двенадцать рублей.

«Самая большая скрытность ее заключалась в том, что она не говорила всего, что думала и знала; но никогда подозрительное или коварное слово не выходило из ее уст. Она была настолько горда, что не могла обманывать; когда-же она сама обманывалась, то, чтоб выйти из затруднения, полагалась на свое счастье и на превосходство свое над событиями, которые она любила преодолевать. Ей являлись, однако, иногда мысли о превратностях, постигших конец царствования Людовика XIV, но вскоре-же проходили, как облака. Только я один, слышал, как, получив последнее объявление турками войны, она, в течение какой-нибудь четверти часа, смиренно сознавалась, что на свете нет ничего верного, что и слава и успех ненадежны ⁸⁵; но потом вышла из своих покоев с таким светлым, ясным взглядом, как и до приезда курьера, и внушила всей своей империи уверенность в успехе.

«Я судил ее при жизни, как судили египетских фараонов [40] после их смерти ⁸⁶, причем я боролся с невежеством и злобою, затмевающими часто исторические явления. В противном случае я потерял-бы прелесть ее беседы или, вернее, не мог-бы ею пользоваться. Гуманные черты ее проявлялись ежедневно. Однажды она рассказала мне следующее: «Не желая будить прислугу слишком рано, я сама развела огонь, так как было довольно холодно. Между тем, в трубе от камина был трубочист, не ожидавший, чтоб я могла встать ранее половины шестого. Он стал кричать благим матом. Я тотчас-же погасила огонь и просила его извинить меня».

«Известно, что она никогда почти не ссылала в Сибирь, где, впрочем, ссыльные содержались довольно хорошо; она никогда и никого не присуждала к смертной казни. Императрица часто просила судей смягчить их приговор; она требовала разъяснений, хотела, чтоб ей доказали, что она ошибается, и часто доставляла обвиняемым средства защиты. Я подметил, однако, в ней новый род злобы — ласковый взгляд, иногда даже какое-либо благодеяние, чтоб пристыдить тех, которыми она была недовольна, но заслуги которых ценила, как, например, относительно вельмож, дурно отзывавшихся о ней. Вот пример ее деспотизма: она запретила одному из лиц высшего общества жить в собственном его доме. «Вы будете иметь в моем доме, сказала она ему, два раза в день стол на 12 персон; вы будете принимать у меня всех, кого любили принимать у себя — я запрещаю вам разоряться, но разрешаю делать издержки, так как это доставляет вам удовольствие».

«Клевета, не пощадившая прекраснейшую, нежнейшую, любезнейшую из королев, образ мыслей и поведение которой я готов защищать всеми силами, постарается, быть может, покрыть укоризнами и могилу славнейшей из государынь. Клевета, вырвавшая цветы с могилы Марии-Антуанеты, захочет вырвать и лавры с могилы Екатерины Великой. Самозванные собиратели анекдотов, памфлетисты, непризнанные историки, люди пустые, злонамеренные или коварные, захотят, быть может, ради красного словца или из-за денег, умалить славу Екатерины. Но она восторжествует, благодаря тому, что я сам видел, путешествуя с нею по России — любви и восторгу ее подданных, любви и восторгу ее солдат. Я видел, как эти солдаты в траншеях, [41] пренебрегая турецкими пулями и стихийными невзгодами, утешали и одобряли себя одним именем Матушки, их идола.

«Наконец, я видел то, чего я никогда не сказал-бы об императрице при ее жизни, но что любовь к правде заставляет меня написать на другой день по получении известия, что блистательнейшее светило, освещавшее ваше полушарие, закатилось навсегда» ⁸⁷.

Слова князя де-Линь сбылись. Вслед за смертью Екатерины II, в том-же 1797 году, когда была напечатана его брошюра «Портрет», стали появляться пасквили, в которых клевета силилась исполнить роль, предсказанную ей князем де-Линь. Вслед за брошюрою Рюльера и книгами Кастера, появились сочинения Лаво, Массона и др., так что уже в 1801 году, издавая в свет 20-й том полного собрания своих сочинений, в который вошел «Портрет», кн. де-Линь просит «тех, кто купил Vie privee de Catherine II и пасквиль Les amours de Catherine, не читать этого тома». Он знал, по опыту, что невозможно ни исправить злонамеренных, ни зажать рот клеветникам; но счел нужным оправдать свой взгляд на Екатерину и доказать свое беспристрастие: «Еслиб ее императорское величество была в живых, я не обнародовал-бы этих восхвалений ее; я воспел ее, когда она не могла уже меня слышать ⁸⁸.

Князь де-Линь до конца жизни сохранил высокое понятие о Екатерине, как «великой государыне, мудрой правительнице и прелестной женщине» ⁸⁹. Сравнение с Екатериною было высшею похвалою в его устах: свой панегирик шведской королеве он начал стихом:

La Princesse adorable, egale а Catherine. ⁹⁰

Весть о смерти Екатерины застала князя де-Линь в Вене; в Вене-же он и умер. Из всего своего прежнего великолепия, кн. [42] де-Линь сохранил только небольшой дом в Вене ⁹¹. «Мой домик, окрашенный в розовый цвет, цвет моих идей — единственный открытый дом в Вене. Являйся кто хочет, садись кто может. Иногда являются все 60 лиц, посещающих меня, и тогда не хватает сидений: половина гостей стоит, выжидая, пока освободится сиденье. Разговор обычно идет о Польше, о России, об Англии, редко о старой Франции, никогда о новой». Во втором этаже помещалась библиотека князя; там-же, среди фолиантов, стояла его кровать. На столах и козетках, даже на постели, разбросаны книги, рукописи, брошюры; стены увешаны картами войн, планами сражений, оружием всякого рода: турецкими саблями, дамасскими ружьями, кинжалами, напоминавшими ему осаду Очакова, Белграда или Измаила. Во всем художественный беспорядок: любовною запискою заложена страница «Esprit des lois»; рядом с военным этюдом эрцгерцога Карла раскрыта «La Nouvelle Heloise; здесь отрывок для «Memoires militaires», там — стишок для героини дня; на столе — записная книжка, в которую князь вписывает всякую мысль, какая придет в голову, всякий факт, который вспомнит, всякую остроту, которая понравится ⁹².

Кроме этого домика, кн. де-Линь владел еще зданием на Leopoldsberg, которое он называл «Mon Refuge». Это — здание упраздненного монастыря, подаренное ему Леопольдом II. У входа князь выбил свой герб; на стороне, обращенной к Дунаю, следующее двустишие:

Князь де-Линь нередко ездил в свое «убежище». Венцы с уважением смотрели на старомодный экипаж, который тащили «две престарелые кобылы, уставшие от долгой жизни»; за каретою — старый турок, вывезенный сыном из-под Измаила.

В последние годы князь де-Линь безвыездно жил в своем венском домике. Там, уже дряхлым стариком, принимал он дипломатов и коронованных особ, съехавшихся на конгресс. [43]

Тем и другим он неустанно проповедывал свои три политические заповеди: нейтралитет Бельгии, враждебность Италии к Франции и ограничение французской территории течением Рейна ⁹³. Когда-же титулованные и коронованные посетители спрашивали князя де-Линь о пережитых им временах, интересовались его прошлым и желали услышать об его отношениях к коронованным особам, с которыми он жил, действовал и был близок, особенно к Екатерине II, князь де-Линь отвергал всякое свое участие в политических делах России: «Я был путешествующий советник при русских армиях и русских миссиях; я был дипломатический жокей в России» ⁹⁴.

В. А. Бильбасов.

Комментарии

1. См. «Русская Старина» изд. 1892 г., т. LXVIII, февраль, стр. 275-312; март, стр. 542-573.

2. Сборник, XXXIII, 141, 152.

3. Ibid, 108, 120, 150, 194, 221.

4. Ibid., 19, 109, 138, 230, 244, 249, 278.

5. Ibid., 107, 128, 132, 159. 161, 165, 168, 201.

6. Ibid., XXIII. 586.

7. Ibid., XXX11I. 37, 268.

8. Oeuvres, X, 263. Лакомб не писал истории России; здесь подразумевается, вероятно, его «Histoire des revolutions de l’Empire de Russie», вышедшее в 1760 г. и позже продолженное до 1775 г. Amsterdam, 1778.

9. Lettres, 144.

10. Oeuvres, VI, 133, XXII, 134.

11. Ibid. X, 258.

12. Oeuvres, XXI, 31.

13. Ouvaroff, Prince de Ligne, St.-Petersbourg, 1842, p. 23.

14. Это лучше всего сказалось в его драматических произведениях, напр. в комедии «Eulalie», особенно-же в «Les enlevements on la vie de chateau en 1785», где живость действия и яркость характеров могут и в настоящее время служить образцами. Oeuvres, XIX, 119.

15.Oeuvres. XII, 21. «Я писал в моей жизни слишком много стихов; по счастью, две трети их потеряны. Опасаясь, что кто-нибудь, найдя мои стихотворения, отомстит мне тем, что напечатает их, я написал следующую эпиграмму на себя-же:

Oui, sans doute, mou corps sera manne des vers.
Ce malheur est-il tant a craindre?
Ce n’est qu’apres ma mort, mais alors l’Univers,
Desole par les miens, sera bien plus a plaindre».

16. Oeuvres, XII, 115; XXI, 297; XXII, 61.

17. Приводим указание всех «посланий» к русским людям: 1) Au prince Zouboff, qui me proposait de me mener en Whyski (XXI, 252); 2) Sous le portrait du prince Zouboff (253; 3) A la princesse B. (294); 4) A une autre dame rusee, qui me reprocbait de souper de si bon coeur, puisque je l’aimai, et qui me dit de lui en demander pardon bien vite en vers (295); 5) A M-me de Samoiloff an fort d’Elisabeth-Gorod (296); 6) A M-me de Dietrichstein-Schuwaloff, apres un spectacle (XXII, 16); 7) A un prince russe, qui m’avait envoye du the (20); 8) A l’ambassadrisse de Russie (71); 9) A la princesse Basile Dolgorouky (302); 10) Sous le portrait de Catherine II (XXIII, 28); 11) A la princesse Gallizin, nee Ismailoff (XXV, 20); 12) Au comte de Golofkin (XXVI, 301, 342, 371): 13) Au prince Poutiatin (349).

18. Oeuvres, XXI, 135; cp. экспромты, записанные Екатериною, в Сборнике, XXIII, 407.

19. Сборник, II, 329, 331; Diderot, Oeuvres, ed. Assezat, XX, 39, 92.

20. Сборник, XXVII, 189.

21. Сборник, XXVII, 190, 209. Многие письма как императрицы Екатерины, так и князя де-Линь еще не изданы, и даже неизвестно, где находятся. Переписка, хранящаяся в нашем Госуд. Архиве, разр. V. № 145, далеко не полна.

22. Oeuvres, XXI, 38; Сборник, XXVII, 377.

23. Сборник, XXIII, 396.

24. La marquise de Coigny, родственница герцога Куаньи, прославленная А. Шенье в его «Jeune Captive». Еще ранее ІІІенье, кн. де-Лнвь нарисовал прелестный ее портрет, которым начинается приводимое письмо из Киева: Savez-vous pourquoi, madame la marquise, je vous regrette? C'est que vous n'etes pas une femme, comme uue autre. Savez-vous pourquoi vous n’etes pas une femme comme une autre? C’est que vous etes bonne, quoique bien des veils ne le croient pas; c’est que vous etes simple, quoique vous fassiez toujours de l’esprit, c’est a dire que vous le trouvez tout fait — c’est votre langue. On ne peut pas dire que l'esprit est dans vous, inais vous etes dans l’esprit. Vous ne courez pas apres l’epigramme, c’est eile qui vient vouscher-cher. Daus 50 ans vouz serez une marachale du Luxembourg, une m-me du Defiant ]tour le piquant, une m-me Geoffrin pour les definitions et une inarechale de Mirepoix pour le gout. A vingt ans vous possedez le resultat des troix siecles qui composent l’age de ces dames. Vous avez la grace des elegantes, sans en N oir pvis l’etat. Vous etes superieure sans allarmer personne que les sots. Il у a deja autant de grands mots, et de mots bons de vous a citer que de bons-mots. «Ne prendre point d’amans, parceque ce serait abdiquer», est une des idees les plus profondes et la plus neuve. Vous etes plus embarassee qu’embarassante; et quand vous 1'etes un certain petit murmure rapide et abondant de mots entre vos dents, t’annonce le plus drolement du inonde, conune ceux qui ont peur dee vpleurs chantent dans la rue. Vous etes la plus aimable femme et le plus joli garcon. Oeuvres, XXI, 7. Письма к маркизе де-Куаньн были писаны не для печати; но, как объяснено в предисловии, кн. де-Линь решился напечатать их в виду тех нелепостей, которые стали распространяться в печати по поводу таврического путешествия Екатерины II.

25. Архив сената, т. 163, л. 122; П. С. З. № 16535.

26. Вопрос о дуэли не был вопросом для князя де-Линь. Один из версальских приятелей просил его быть секундантом и разрешить дуэль на его земле, в Бель-Эле, близь французской границы. Вместо всякого ответа, князь де-Линь при просителе-же написал следующую записку своему управляющему: «Приготовить завтрак для четверых и обед для троих».

27. Oeuvres, XXII, 75.

28. Oeuvres, XXI, 56; Сегюр, 188.

29. При Георге II, английском короле, Соединенные Штаты Америки провозгласили себя независимыми.

30. Людовик XVI, французский король, женатый на сестре Иосифа II, Марии Антуанете.

31. Oeuvres, XXI, 23-25, 53, 57.

32. Сегюр, 200.

33. Oeuvres, XXI, 17; Сегюр, 199.

34. La flotte turque а donne la chasse le 21 de mois d’Aout a la fregatte russe la «Scorey» ou la «Rapide» a l’embouchure du Dnieper. Cette fregatte et un petit batiment, qui la suivait, ont repousse vigoureusement cette attaque et sont revenus avec peu de perte it Cherson, apres avoir traverse la flotte turque et essuye le feu de la forteresse d’Oczakow. Депеша rp. Сегюра от 20-го сентября 1787 г. в Париж. Архиве, Russie, vol. 83, f. 276.

35. Сегюр, 216.

36. Oeuvres, XXI, 36, 38. Cette petite terre s'appelle Parthenizza ou le cap de vierge, et est habitee par cinquante-six families tartares. Lettre de m. le prince de Ligne a m. le baron de Grimm, Tourneux XV, 104.

37. Oeuvres. XXII, 106.

38. Ibid., XXI, 23.

39. Oeuvres, XXI, 26. Отзыв Екатерины о своих стихах см. Сборник, XLII, 160.

40. Oeuvres, XXI, 49.

41. Oeuvres, XXI, 54.

42. Ibid., 55.

43. Ibid., 59.

44. Архив Сената, т. 136, л. 382.

45. Сегюр, 236.

46. Ibid., 237.

47. Oeuvres, XXI, 53. Екатерина в двух словах высказала взгляд князя де-Линь на таврическое путешествие, в Сборнике, XXIII, 411.

48. Tourneuх, XV, 107; Сборник, XXIII, 430.

49. Сегюр, 195.

50. Oeuvres, XXXI, 249.

51. Oeuvres. XXII, 102, 108.

52. Ibid., 102.

53. Oeuvres, XXIV, 181; Perey, I, 345.

54. Oeuvres, XX, 110.

55. Сборник, XLII, 59, 82, 84; cp. XXIII, 483, 509.

56. Oeuvres, XXII, 92.

57. Сборник, ХLIІ, 97.

58. Albert Sorel, Varennes et Pilnitz, в Revue des Deux Mondes, 1880, V, 93.

59. Это письмо сына к отцу было перехвачено французским разъездом, переслано в Париж, читано в заседании конвента и напечатано в «Moniteur», Seance de la Convention, jeudi soir 27 septembre 1792.

60. Ouvaroff, р. 20.

61. Сборник, XXIII, 579; XLII, 230; Храповицкий, 414.

62. Сборник, XXIII, 584. Эту-же мысль высказала Екатерина в письме князю де-Линь, в 1791 году: Si chacun faisait son devoir, on n’anrait besoin ni de nous autres, ni de nos employes. Сборник, XLII, 215.

63. Сборник, XXIII, 578-580.

64. Oeuvres, XXII, 77.

65. Этой убогости обязаны мы появлением его сочинений в печати. «Я издаю, я печатаю много; но к этому побуждает меня нужда, auri sacra fames — революция лишила меня всех средств к жизни. Я продал, чтоб прокормиться, свои картины, продал свою посуду, теперь продаю свой ум». Oeuvres, XI, 131.

66. Госуд. Архив, III, 145; Oeuvres, XXII, 106; Сборник, ХLIІ, 235.

67. Oeuvres, XXII, 104.

68. Ibid., 81.

69. Ibid., 92, 125.

70. Сборник, XXIII, 476, 488, 500.

71. Oeuvres, XXII, 126; Сборник, XLII, 503, 592, 613.

72. Voyage philosophique a ma chaise percee. Oeuvres, XXI, 115.

73. Oeuvres, XXII, 91; Сборник, XLII, 96.

74. Impavidum ferient ruinae. Horat., 1.. III, od. III, v. 8.

75. Oeuvres, XXVI, 249.

76. Oeuvres, XXII. 97.

77. Сборник, XLII, 81, 90. Votre imperturbable — императрица, не Л. Нарышкин. Oeuvres, XXII, 95.

78. Это-же встречается в письмах. Сборник, XXVII, 520, 523.

79. Oeuvres, XXII, 89, 93.

80. Oeuvres, XXII, 91.

81. Госуд. Архив, V, 116; Архив Сената, т. 178, л. 1.

82. Oeuvres. XXIV, 4, 10.

83. Gabriel Senac de Meilhan 1736-1803. Oeuvres. XXII, 97; Сборник, XLII, 144 sqq.

84. Кн. де-Линь разумеет «Записки касательно Российской Империи» и Abrege chronologique de l’Histoire de France, par Henault. dit le President.

85. Oeuvres, XXIV, 12.

86. Oeuvres, XXII, 98.

87. Oeuvres, XX, 237. Portrait de feu sa Majeste Catherine II imperatrice de toutes les Russies 1797. s. 1. Из указаний, сделанных нами в примечаниях к «Портрету», видно, что в нем собраны все черты, о которых кн. де-Линь писал ранее, еще при жизни Екатерины, когда каждое ее замечание было свежо в памяти автора «Портрета». Ср. «Русская Старина», т. LXXIII, стр. 34.

88. Oeuvres, XX, 4.

89. Ibid., XXIII, 28.

90. Oeuvres, XXII, 144.

91. В бывшей Moelkergasse. В 1845 г. дом этот был срыт до основания и на его месте выстроен новый дом, носящий в настоящее время № 87. Perey, II, 139.

92. Несколько сотен таких заметок, по выбору самого автора, напечатано. Все они свидетельствуют, что кн. де-Линь был человек умный. Некоторые заметки касаются России и преимущественно Екатерины. Oeuvres, XX. 150.

93. Oeuvres, XXI, 279; XXVI, 213.

94. Ibid., XX, 84.

Текст воспроизведен по изданию: Князь де-Линь в России в 1780 и 1787-1788 гг. // Русская старина, № 3. 1892