|
КНЯЗЬ ДЕ-ЛИНЬ В РОССИИв 1780 и 1787-1788 гг.Князь Карл-Иосиф де-Линь, обычно титулуемый принцем, был последним в Европе военным петиметром XVIII века. Этот род петиметров исчез с первыми волнами французской революции и не был воскрешен венским конгрессом. Екатерина II не любила петиметров 1, но высоко ценила князя де-Линь. От отца и дедов своих унаследовал он любовь к военному делу; как отец, как деды его, так и он личными военными заслугами в рядах [276] австрийских войск добыл себе фельдмаршальский жезл. Это была чисто «военная косточка», но вполне своеобразная, в которой сказалась богато одаренная натура князя Карла. Пройдя суровую школу отца, грубого вояки, он воспользовался и уроками бабки своей, женщины образованной и всегда романически настроенной. Благодаря бабушке, князь де-Линь и в век неверия был добрым католиком; он получил отличное образование, знал несколько языков, свободно говорил по латыни, любил искусство, понимал музыку. После шпаги, он более всего любил книгу, после книги — женщин. Не было книги, которую князь Карл не прочел-бы; не было мысли, над которою он не задумался-бы, не было юбки, за которою он не волочился-бы. Он много путешествовал, — был во Франции и Турции, в Австрии и Германии, в Англии, России и Польше; много писал, в стихах и прозе, — его «Произведения» изданы в 32-х томах и многие из них напечатаны в его собственной типографии, в замке Бель-Эль 2, в австрийских Нидерландах, где он родился. Красивый, знатный, богатый, он отличался даже при версальском дворе своим веселым остроумием и приветливым обхождением. Ему были открыты все парижские салоны, до кабинета Марии-Антуанеты включительно; его меткие замечания, его остроты повторялись всеми, и всюду он был желанным гостем — в Брюсселе и Вене, в Берлине и Петербурге. Он лично знал, был уважаем и вел переписку с Фридрихом II и Иосифом II, с Екатериною II и Мариею-Терезиею, с энциклопедистами и философами, с Вольтером и Руссо, которому предлагал убежище в своих обширных владениях. Князь де-Линь пережил всех своих знаменитых современников: оплакал Иосифа II, воспел Екатерину II, имел несчастие дожить до французской революции, которая разрушила все его убеждения, надругалась над его верованиями, и умер в Вене, когда в ней собрался конгресс европейских государей. Все коронованные особы посетили его, все дипломаты являлись к нему на поклон, и остроты, меткие замечания 80-тилетнего. старца повторялись теперь, как и прежде, всею Веною. Следя за балами, театрами и увеселениями, которые устраивались в Вене в честь государей, умирающий князь де-Линь сказал: «Конгресс танцует, но не двигается. Когда будут исчерпаны все роды [277] зрелищ, я предложу ему еще невиданное — погребение фельдмаршала». Кн. де-Линь сдержал свое слово: он умер 13-го декабря 1814 года. Князь де-Линь два раза посетил Россию. В первый раз, в 1780 году, он приезжал по поводу значительной денежной претензии к русскому правительству, возникшей вследствие женитьбы его сына на княжне Елене Массальской, племяннице князя-епископа виленского. Он проехал тогда из Петербурга в Вильну и оттуда в Варшаву, где шутя мечтал о польской короне и принимал серьезные меры к осуществлению этой мечты. Во второй раз, в 1787 году, он приезжал в Россию по приглашению императрицы: он сопровождал Екатерину в таврическом путешествии в качестве, по его собственным словам, «дипломатического жокея»; он участвовал потом во второй турецкой войне в качестве, по словам Екатерины, военного «шпиона». Всего он пробыл в России около трех лет, и в это время видел, беседовал и переписывался с императрицею Екатериною, посещал многих русских вельмож, жил с Потемкиным и Румянцевым, преклонялся пред русским солдатом, видел Петербург и Москву, проехал по всей России до Бахчисарая, видел русские города и русские деревни, и обо всем, что видел и узнавал, писал своим многочисленным друзьям, и в этих письмах сообщал свои наблюдения, заметки и впечатления. К сожалению, кн. де-Линь не оставил своих мемуаров 3. Они были-бы весьма интересны, что сознавал и сам кн. де-Линь: «Отеческая заботливость обо мне доброго императора Франца I, материнская — великой Марии Терезии и почти братская — бессмертного Иосифа II, полное доверие ко мне фельдмаршала Ласси и почти полное фельдмаршала Лаудона, близость моя к прелестной французской королеве Марии-Антуанете, лестное внимание ко мне великой Екатерины и уважение, которым чтил меня Фридрих II, придали-бы большой интерес моим мемуарам». Но и помимо мемуаров, в письмах, очерках и рассказах князя де-Линь сообщено много интересных сведений, разбросано много любопытных заметок, между прочим — и о России, о русских людях, особенно-же о Екатерине II. [278] Этим, конечно, объясняется то внимание, с которым относились в России к произведениям князя де-Линь. Когда, еще при жизни автора, баронесса Сталь-Голштейн издала «Lettres et Pensees du marechal prince de Ligne», Paris, 1809, в Москве, в том-же году, появились «Письма и мысли маршала принца де-Линь, изданные в свет баронессою Стаэль-Голштейн», в двух томах. Мало того: в том-же 1809 году появился в Москве-же и второй перевод, сделанный более тщательно. Очевидно, книга читалась, если в один год потребовалось два ее издания. В 1810 году, вышли «Избранные философические, политические и военные творения принца де Линь, изданные одним из его приятелей и служащие продолжением к Творениям его, изданным г-жею Стаэль-Голстейн». Полвека спустя, в 1866 году, появился третий перевод «Писем принца де-Линя» 4, но, к сожалению, изуродованный уже цензурою до того, что даже Клеопатра обратилась в «северную повелительницу». Что-же дает нам кн. де-Линь? Почему в России интересуются его письмами? I. Польские интересы князя де-Линь.В Париже прошлаго века, в Rue de Seve, что со времени революции и поныне называется Rue de Sevres, находилось лучшее воспитательное заведение для девиц аристократического происхождения — Abbaye aux Bois. Сен-Сир, так пленивший Екатерину II, вышел в то время уже из моды; к тому-же он был основан г-жею де Ментенон для бесплатного воспитания девиц бедных, но благородных родителей; для знатных-же французских фамилий, для представительниц богатой аристократии, в Париже было только два заведения: Abbaye aux Bois и Penthemont. Вся французская аристократия того времени воспитывалась в одном из этих заведений, видевших в своих стенах даже принцесс крови: герцогиня Бурбонская, рожденная принцесса [279] Орлеанская, воспитывалась в Penthemont. Директриссами Abbaye aux Bois, носившими титул аббатисс, были дамы знатнейших родов, как герцогиня Орлеанская, внучка Людовика XIV, и герцогиня Ришелье, сестра знаменитого маршала; воспитательницами — представительницы французской аристократии, как Монморанси, Люинь, Рошшуар. Не смотря на то, в аббатстве воспитывали не только светских барышень, но и добрых хозяек: титулованные дети, дочери маркизов и герцогов, стирали белье в прачешной, шили платья, стряпали на кухне, после чего Новерр и Доберваль, первые танцоры королевского театра, учили их танцам, а Молэ и Ларив, из Comldie Francaise, декламации. В 1771 году, в эту-то Abbaye aux Bois была определена хилая, бледная девочка, только-что привезенная из Польши, восьмилетняя княжна Елена Массальская 5. Подруги заинтересовались ею: «Бедняжка, она даже не говорит по-французски! Послушаем польский язык — любопытно, что это такое. Ah, que c’est drole d’etre une Polonaise!» Малютку-княжну привез в Париж ее дядя, князь-епископ виленский. Он принимал участие в недавних польских смутах и бежал за границу с племянницею-сироткою, дочерью брата. Это были едва-ли не первые польские эмигранты в столице Франции. Виленский епископ был сын князя Массальского, великого гетмана литовского. Молодой епископ 6 пользовался в Польше большим влиянием. Мемуары того времени рисуют его человеком образованным, даже ученым; он обладал светлым умом, легко схватывавшим самые сложные комбинации; но, вместе с тем, это был человек легкомысленный, непостоянный, с крайнею робостью соединявший стремление вмешиваться во всевозможные дела и участвовать во всякого рода предприятиях. С горячностью брался он за всякое дело и, не доведя до конца, охладевал, при чем нередко его поведение противоречило тем принципам, которые он проповедывал. Князь-епископ был азартный игрок: в три года он проиграл более 100,000 дукатов, и [280] постоянно нуждался в деньгах, хотя его «литовские владение были необозримы». В Литве только два рода соперничали из-за преобладания — Массальских и Радзивиллов. Массальские поддерживали партию Чарторижских и всею своею властью, значением, богатством содействовали, согласно с видами Екатерины, избранию графа Станислава Понятовского, племянника Чарторижских, в короли Польши. Радзивиллы, напротив, были заклятыми врагами Чарторижских: они защищали древние формы Речи Посполитой, были враждебны видам России и противодействовали избранию Станислава-Августа. Польские магнаты властвовали в своих землях, как феодальные владетели: у них был свой двор из камергеров, егермейстеров и шталмейстеров, своя лейб-гвардия из драгун, казаков и пехоты, свое многочисленное войско, в котором офицеры были тех-же рангов, что и в королевской армии 7. Понятно, что Трактат мира между Россиею и Польшею, подписанный в Варшаве, в 1768 году, вызвал сильное неудовольствие в католическом духовенстве: по этому трактату, православные, кальвинист-король должен считаться с этою знатию, более, чем он, могущественною, должен быть признателен к тем, кто содействовал его избранию; но даже содействовавшие избранию короля не редко восставали против усиления королевской власти. В таком именно положении оказался князь-епископ виленский, рисковавший своею жизнью 8 ради избрания Станислава-Августа. [281] Литовские и протестантские диссиденты приобретали все те права, которыми до того пользовались исключительно сыны римско-католической церкви. Шляхта, с своей стороны, была недовольна допущением диссидентов ко всем должностям, прежде для них закрытым. Повсюду начали собираться вооруженные конфедерации против придворной партии и России, войска которой, в видах защиты королевской власти, занимали многие укрепленные позиции в Польше. Во главе важнейшей из конфедераций, Барской, предводимой Пулавским и Красинским, стояли два Массальских: гетман литовский и его сын, князь-епископ виленский. В это время князь-гетман умер; гетманом литовским стал граф Огинский 9 — князь-епископ привлек и его в конфедерацию. В июне 1771 года, князь-епископ покинул Варшаву, спеша на помощь Огинскому. Ему не удалось, однако, достигнуть Вильны: услышав о поражении Огинского и о наступлении русских войск на Вильно, князь Массальский бежал из Польши. Едва переехав границу родины, князь-епископ прочел в «Gazette de Hollande» следующее известие: «Русские войска, предводимые маиором Салтыковым, заняли Вильно; все имущества виленской епископской кафедры секвестрованы; на личное-же имущество князя епископа наложено запрещение и оно сдано в управление кастеляну новогрудскому». Наложено было запрещение и на все имения его покойного брата, отца княжны Елены, которую он привез с собою в Париж и поместил в Abbaye aux Bois. Прошло несколько лет. Хилая и больная девочка обратилась в красивую, статную девицу. В Париже, особенно-же в Версали, стали говорить о польской княжне, как о завидной невесте. Она была наследницею обширных земель своего отца, князя Массальского; ее мать, рожденная княжна Радзивилл, завещала ей 1,800.000 польских флоринов; бездетный князь-епископ виленский, примирившийся с своим королем, ни от кого не скрывал, что племянница его, княжна Елена, назначена им единственною наследницею всех его земельных богатств в Литве, Польше и Галичине. Начиная с 1777 года, когда княжне Елене минуло только 14 лет, делались уже всевозможные брачные предложения, причем, по обычаю того времени, наиболее заинтересованная в этих предложениях «польская принцесса» и ее воля вовсе не принимались во внимание. К чести князя-епископа [282] должно сказать, что он во всех переговорах подобного рода прямо заявлял, что ставит свое личное согласие на брак племянницы в полную зависимость от ее выбора. В числе претендентов на руку княжны Елены был, между прочими, князь де-Линь, старший сын князя Карла де-Линь, тоже Карл. Елена, увидев его в первый раз в приемной своего аббатства, записала в дневнике: «Он блондин, статный: очень похож на свою красавицу-мать; у него приятное выражение, прекрасные манеры; он очень серьезен, но в нем есть что-то немецкое». 25-го июля 1779 года, в Версали, король Людовик XVI, королева Мария-Антуанета и все члены королевской фамилии подписали брачный контракт князя Карла де-Линь и княжны Елены Массальской. В контракте значилось, что князь де-Линь отец предоставляет своему сыну, со дня свадьбы, 30,000 ливров ежегодного дохода и безвозмездное содержание в своих дворцах и замках в Брюсселе, Вене и Бель-Эле; после рождения первого ребенка ежегодный доход удваивается. Княжна Елена приносила следующее приданое: обширное земельное владение Могиляны, два дворца в Кракове и один в Варшаве, как наследство отца; 1,800,000 флорннов, от матери; от дяди, князя-епископа Виленского — 60,000 ливров годового дохода и безвозмездное содержание в Париже. В день подписания контракта, Елена получила от дяди на 500,000 франков белья, платьев и мехов, от князей де-Линь, отца и сына — на такую-же сумму брильянтов и кружев. 29-го июля состоялась свадьба. Эта свадьба, вернее, этот брачный контракт был главною причиною первой поездки кн. де-Линь в Россию: «Мой сын Карл женится на хорошенькой полячке. Ее родня дает нам документы вместо наличных денег — претензии к русскому двору» 10. Князь Радзивилл, дядя Елены по матери, мог признать 1.800,000 флоринов, должных племяннице, но уплатить их не был в состоянии, так как земли, которыми обеспечивался этот долг, находились под секвестром русского правительства. Князь де-Линь решился личным ходатайством в Петербурге разъяснить этот денежный вопрос и, если окажется возможным, обратить документы в наличные деньги. В мае 1780 года, князь де-Линь отправился из Парижа, «прямо [283] от герцогини Полиньяк, где обедал вместе с королевою», через Вену и Берлин, в Петербург. В Вене он не застал уже императора Иосифа II, который находился в это время в Могилеве, в гостях у Екатерины. Но если австрийский император в России, то кн. де-Линь, австриец, будет-ли принят прусским королем в Берлине? Вопреки ожиданиям, Фридрих II не только милостиво принял его, но не позволил себе никакой злой насмешки, ни даже наивной шутки по адресу империи и императора. «Несмотря на благосклонность ко мне Фридриха II, я смертельно боялся, чтоб он не вспомнил, что я австриец 11. Как, думалось мне, ни одной эпиграммы на наш счет, ни на счет императора? Какая перемена!» Эта перемена объясняется могилевским свиданием Иосифа II с Екатериною. В мае 1780 г., в Могилеве, было положено основание коренной перемене в политике русского правительства относительно ее немецких соседей на западной границе: наклонность к Пруссии была заменена наклонностью к Австрии. С самого восшествия Екатерины на престол, в течение 18-ти лет, внешняя политика России тяготела более к Пруссии, чем к Австрии. Фридрих II знал цену России и поддерживал дружественные отношения с Екатериною, что давало ему известный вес в глазах Англии и Франции; в то-же время, прусский король интриговал против России в Константинополе и всеми мерами противодействовал русским интересам при всех дворах. Еще в 1770 году, когда Россия вела войну с Турциею, Фридрих II, союзник России, предлагал Иосифу ІІ-му принять меры против возможного усиления России 12. Между тем, политика Екатерины вполне зависела от реальных интересов России: для польского вопроса ей нужна была Пруссия, для турецкого, точнее, крымского — Австрия. С 1772 года, после первого раздела Польши, Екатерина обратила преимущественное внимание на дела турецкия, и свиданием в Могилеве повернула политический фронт от Пруссии к Австрии. Фридрих II предвидел этот поворот и, насколько мог, старался ему противодействовать. При первом-же известии о предстоявшем свидании, он пугает им Францию, уверяя версальский двор, что Иосиф II едет в Россию, чтобы восстановить Екатерину против Бурбонов и склонить Россию в пользу Англии 13. «Поездка [284] императора в Россию, для свидания с русскою императрицею, очень не нравилась прусскому королю; Фридрих II подозревал уже, что русский двор ускользает из его рук 14, но не зная еще результатов свидания в Могилеве, решился сделать bonne mine au mauvais jeu и очень хорошо принял австрийского генерала князя де-Линь. «Король принял меня чрезвычайно ласково. Когда я ему представил сына Карла, он заметил, что не ожидал, что у меня был такой большой сын». «— Он, ваше величество, уже год, как женат. «— Осмелюсь спросить на ком? «— На полячке, на Массальской. «— Как, на Массальской? Да вы знаете-ли, что сделала ее бабушка? «— Нет, ваше величество, не знаю, ответил Карл. «— При осаде Данцига, она сама прикладывала фитиль к пушке, стреляла, заставляла стрелять других и защищалась, когда ее партия, потеряв голову, думала лишь о сдаче» 15. Две недели пробыл кн. де-Линь в Потсдаме, причем Фридрих II ежедневно приглашал его к столу, говорил с ним решительно обо всем и только раз, случайно, упомянул о могилевском свидании: «однажды, за столом, когда зашла речь о путешествиях Иосифа II, король сказал мне, но так, что я не понял, была-ли это насмешка или просто историческая справка 16: «— Император счастливее Карла XII — он тоже вошел в Россию чрез Могилев, но, мне кажется, он дойдет до Москвы». В начале августа кн. де-Линь с сыном прибыл в Петербург 17. Екатерина никогда не видела его; она слышала о нем [285] от Гримма, от Иосифа II; она читала о нем некоторые сведения в газетах, читала его известное письмо к Ж. Ж. Руссо, так заинтересовавшее Фридриха II 18. Это письмо еще более за интересовало Екатерину: она, русская императрица, предлагала некогда энциклопедистам переселиться в Россию, чтобы избежать преследований, которым подвергалась во Франции «Энциклопедия»; теперь нидерландский князь предлагает Руссо поселиться в одном из своих замков, обеспечивая ему полную свободу. В 1770 году, когда генеральный прокурор разрешил Ж. Ж. Руссо жить в Париже, но под условием «ничего не писать» и во всяком случае ничего не печатать и не показываться «ни в кофейнях, ни в каких-либо публичных местах», кн. де-Линь два раза навестил Ж. Ж. Руссо на чердаке в Rue Platriere, беседовал с ним 19, и несколько дней спустя прислал ему следующее письмо: «Милостивый государь. «Я тот, который навестил вас на днях и, зная, как вы не любите надоедливых людей, не навещу вас более, хотя страстно желал-бы этого. «Подумайте о том, что я предлагал вам. Так как на моей родине не умеют читать, то вами не будут восторгаться, но не будут и преследовать вас. У вас будет ключ от моих книг и от моих садов. Вы будете видеться со мною или не будете со мною видеться, как пожелаете. У вас будет небольшой домик, только для вас одних, в версте от моего. Вы будете там сажать, сеять, делать все, что вам вздумается. Жан-Батист 20 и его дух переселились во Фландрию, чтоб умереть, но он писал только стихи; пусть-же Жан-Жак поселится во Фландрии, чтоб жить. Живите у меня, вернее, у себя и продолжайте vitam impendere vero 21. Если вы хотите еще большей свободы — у меня есть уголок земли, ни от кого не зависимый, но небо там прекрасно, воздух чист, и всего в трехстах [286] верстах отсюда. Там нет у меня ни архиепископа, ни парламента 22, но там вскармливаются лучшие бараны в мире. «В другом хуторе есть у меня пчелы, и его я предлагаю вам. Если вы любите пчел, я оставлю их; если не любите, я переведу их в другое место. Пчелы примут вас лучше, чем Женева, которой вы оказали столько добра, столько чести. Как и вы, я не люблю ни тронов, ни властей; вы не будете никем управлять, но и вами никто управлять не будет. «Если вы принимаете мои предложения, я приеду за вами и сам отвезу вас в Храм Добродетели — таково будет название вашего жилища; но мы его так называть не будем: я избавлю вашу скромность от всех триумфов, которых вы заслуживаете. Если ни одно из моих предложений вам не по душе — считайте, что я их вам вовсе не делал. «Я не увижу вас более, но не перестану читать вас и удивляться вам, не говоря вам о том» 23. Екатерина не любила Руссо и имела на то, конечно, серьезные причины 24; но Руссо уже умер и остался только великодушный поступок князя де-Линь, так подкупивший Екатерину. Екатерина приняла князя де-Линь очень милостиво, даже любезно. «Здесь теперь князь де-Линь, писала она, человек веселый, милый, с которым легко живется. Это оригинальная голова: при всем своем глубокомыслии, он способен дурачиться, как ребенок. Я очень довольна его обществом; он друг герцога [287] Браганцского 25. Императрица часто беседовала с ним, приглашала его к своему столу. Изысканная вежливость обхождения, остроумная речь, обширные познания, светлый ум и веселый нрав князя произвели впечатление на придворное общество. Воронцовы и Шуваловы, князь Белосельский и князь Путятин, Долгорукие, Панин, Голицыны, все русские вельможи, подражая императрице, ухаживали за князем де-Линь; но особенно близко сошелся он с князем Потемкиным. Они виделись каждый день, то во дворце, то в доме будущего князя Тавриды, то у его племянницы А. В. Энгельгардт. Князь де-Линь знал все картины в доме Потемкина 26, и когда покидал Петербург, кн. Потемкин провожал его до Дерпта 27. Петербург очень понравился князю де-Линь, видевшему уже Париж и Лондон, Вену, Венецию и Берлин. Он с восторгом говорил о Неве, о ее гранитной набережной, о церквах и дворцах. В обществе императрицы и русских вельмож посетил он Царское Село, Петергоф, Павловск, и описал загородные парки и сады, причем сравнивает Царское Село с Версалью, а Петергоф ставит выше ее. Как человек наблюдательный, много видевший, он не только подметил целование рук у дам в высшем обществе и русские хороводы в крестьянской среде, но отметил глубокую религиозность русского народа и особенности православного духовенства, относясь с уважением и к митрополиту Платону, благословляющему княгиню Голицыну розой, и к русскому мужику, взывающему во всех случаях жизни в помощи святителя Николая 28. Князь де-Линь был тем более желанным гостем для Екатерины, что прибыл в Петербург вслед за отъездом императора Иосифа II и незадолго до приезда прусского наследного принца Фридриха Вильгельма. Визит, сделанный императором Иосифом II — Екатерине, взволновал всю Европу, особенно-же Пруссию. Представитель прусского короля в Петербурге был убежден, что такое «снисхождение» императора, «первого государя в Европе» и к тому-же из «столь [288] гордого австрийского дома», увеличит надменность Екатерины 29 и полагал, что впечатление, какое произведет император, можно было-бы парализовать посылкою в Петербург наследного принца прусского, племянника Фридриха II. Граф Гёрц очень ловко привел свой план в исполнение, убедив кн. Потемкина, что самая мысль о поездке Фридриха-Вильгельма в Петербург принадлежит ему 30, князю Потемкину. Мысль, поистине, вполне несчастная. Фридрих-Вильгельм, молчаливый педант, угрюмый формалист, занимавшийся только муштровкою солдат и никогда не выезжавший из Пруссии, должен был, конечно, много потерять при сопоставлении с Иосифом II, веселым собеседником, разносторонне образованным, много путешествовавшим. Неуклюжий принц прусский своим приездом только усугубил сожаление об отъезде элегантного императора германского. В этом только смысле донесения английского посланника Гарриса вполне справедливы: даже в присутствии Фридриха-Вильгельма, Екатерина отдавала резкое предпочтение беседе с князем де-Линь и нередко рассыпалась в похвалах Иосифу II 31. Расчет графа Герца на кн. Потемкина тоже не оправдался: именно во время пребывания Фридриха-Вильгельма в Петербурге, Екатерина была недовольна кн. Потемкиным 32 и это неудовольствие отражалось на всей придворной жизни. [289] Если ко всему этому прибавить соображения чисто политические, заставлявшие императрицу склоняться более к Австрии, чем к Пруссии, то станет вполне понятным то незавидное впечатление, которое Екатерина вынесла от личного знакомства с племянником Фридриха II. Это впечатление она сообщила Гримму в следующих выражениях: «Иосиф II вполне мастер: Фридриху-Вильгельму далеко еще и до подмастерья. Бедняга! Совсем не знаешь, что он такое. Он только бормочет что-то или уж он так не привык рассуждать, что из его речей ничего не выходит. Он очень сдержан, что крайне неудобно для окружающих и имеющих с ним дело. Говорят, он хорошо думает — может быть, но ведь это-же можно сказать и об индейском петухе, а быть индейским петухом или разыгрывать его роль — это, опять-же, не всегда выгодно 33. Князь де-Линь встретился в Петербурге с Фридрихом-Вильгельмом, как с старым знакомым. «Несколько мелких услуг, оказанных мною ему относительно денежных счетов, любовных похождений, и любезное ухаживание за дамою его сердца давно уже сблизили нас. На далекой чужбине иностранцы легко сходятся, не смотря на все различие их положения, интересов и целей. Между нами установились добрые отношения, в которых преобладали два чувства: дружба с его стороны и неблагодарность с моей, как только являлся случай принизить его в России» 34. Это даже не коварство со стороны кн. де-Линь: прусский принц прислан в Петербург для противодействия Иосифу II; австрийский вельможа обязан по возможности ослабить, если не уничтожить вполне это противодействие. В данном случае задача не представляла больших трудностей и значительно облегчалась самим Фридрихом-Вильгельмом. Прусский посланник, конечно, был прав, извещая Фридриха II, что его племянник должен был так вести себя, чтобы понравиться всем партиям при русском дворе; но гр. Гёрц положительно ошибается, уверяя короля, что принц прусский вполне [290] достиг этого 35. Из донесений самого-же Гёрца, составляющих особую папку в Берлинском Архиве 36, приходится вывести совершенно противное заключение. Так, например, Иосиф II был с визитом у г-жи Энгельгардт, племянницы князя Потемкина: Фридрих-Вильгельм признал такой визит слишком унизительным для себя 37, чем едва-ли мог расположить в свою пользу партию, наиболее значительную и влиятельную. Противная Пруссии партия пользовалась всяким вольным или невольным случаем, чтобы уронить значение «высокого гостя»; кн. де-Линь не щадил его своими насмешками. Один из его каламбуров особенно удачен. В числе достопримечательностей столицы иностранным гостям всегда показывали академию наук, для чего устраивались особенно торжественные заседания. Посетил академию наук Иосиф II, назначено было заседание и для Фридриха-Вильгельма. Едва началось заседание, как с прусским принцем сделалось дурно; обморок скоро прошел, но, конечно, заседание был прервано. На этом заседании присутствовал и князь де-Линь. Когда Екатерина спросила его о посещении академии, князь сказал: «Le prince royal s’est trouve, madame, sans connaissance a l’academie de sciences». Екатерина расхохоталась, передала каламбур приближенным, и острота князя стала передаваться из дому в дом. Опасаясь, что острота дойдет до принца прусского и оскорбит его, кн. де-Линь сам передал ее Фридриху-Вильгельму, но с следующею перестановкою слов: «Le prince royal s’est trouve au milieu de l’academie sans connaissance». Ничего не зная о перестановке слов, наивный принц сам-же передавал императрице и хвалил этот каламбур. Екатерина пересилила себя на этот раз и не рассмеялась 38. [291] Более месяца оставался князь де-Линь в Петербурге, виделся с императрицею ежедневно, беседовал, спорил с нею, но ни разу даже не коснулся того денежного вопроса, для которого им было предпринято это далекое путешествие. «Приехав в Россию, я прежде всего забыл о существенной цели моего приезда: мне казалось неделикатным воспользоваться милостями, которыми меня ежедневно осыпали, для получения новых милостей» 39. Более чем вероятно, что вследствие этой-же деликатности, кн. де-Линь ни разу не говорил с Екатериною о Польше, судьбы которой так теперь интересовали его — жена его сына была польскою землевладелицею. Откланиваясь императрице, кн. де-Линь должен был принять от нее подарок. «Вы не раз говорили мне, сказала ему на прощанье Екатерина, что продадите, проиграете или потеряете дорогие брильянты, если я дам их вам; примите-же от меня всего лишь на сто рублей брильянтов, которыми окружен мой портрет в этом перстне» 40. Из кабинета были доставлены подарки жене князя де-Линь, его дочерям, причем не была забыта и княгиня Елена, рожденная княжна Массальская. Из Петербурга кн. де-Линь отправился в Вильну. Князь-епископ виленский, дядя Елены, устроил «пир горой» в честь родных гостей. Пользуясь тем, что в это время был созван виленский сеймик для выбора депутатов на сейм, кн. Массальский пригласил в свой замок Верки, близь Вильны, до 80-ти литовских шляхтичей в их национальных костюмах. Перед обедом каждый из них кланялся князю-епископу и почтительно целовал «конец его одежды». В конце обеда, при громе пушек, провозглашали тосты: князь-епископ называл здравицу, выпивал золотой кубок, опрокидывал его, в знак, что не осталось ни капли, передавал кубок соседу справа, и кубок шел в круговую. Пили только шампанское и токайское, причем князь де-Линь только дивился, «как много пьют в Польше». За обедом князь Массальский рассказывал гостям о милостях Екатерины к князю де-Линь, причем, намеками, несвязно, упоминал о значении этих милостей для Польши, говорил непонятными для гостей загадками. Вскоре загадка разъяснилась. Еще при первых переговорах о сватовстве княжны Елены Массальской, в переписке князя-епископа с его другом [292] маркизом Мирабо, упоминается, что муж Елены может стать королем польским. Эта мысль крепко засела в мозгу князя-епископа. Когда-же он узнал, как милостиво Екатерина принимала князя де-Линь, он уже видел в нем будущего короля Польши. «Епископ, дядя моей невестки, вообразил, что я пользуюсь влиянием на императрицу России, потому только, что был ласково принят ею, и что стоит мне только получить польское гражданство, чтоб стать королем Польши. Какой переворот, говорил он, в делах Европы! Какое счастье, восклицал он, для де-Линей и для Массальских!» Князь де-Линь улыбался, но не противоречил, и вместе с князем-епископом отправился в Варшаву искать права гражданства. «Мне хотелось, пишет кн. де-Линь, получить одобрение польской нации, собранной в сейм, и я представился депутатам и маршалу». Епископ виленский, князь Массальский, выставил кандидатуру князя де-Линь на польское гражданство. Сейму были предложены 25 кандидатов, искавших прав польского гражданства. Из них 24 были устранены; принят только один кн. де-Линь. Для этого требовалось, однако, единогласное решение сейма; у князя-же оказалось три оппонента. Поднялся страшный шум. «Их едва не зарубили саблями. Один из депутатов схватился уже за эфес и произнес страшные угрозы»... Я обратился к моим противникам и мне удалось на столько рассеять их предубеждение, что они в изысканных выражениях изъявили свое согласие на принятие меня в свою семью. Тогда я, вопреки обычаю, бросился в залу заседаний, произнес по латыне пламенную речь, которая так наэлектризовала сейм, что неистовые криви Zgoda! потрясли собрание и мое имя было покрыто такими рукоплесканиями, что, казалось, стены дрожали». Уже в качестве поляка, кн. де-Линь сближается с Станиславом-Августом. «Я интригую в пользу польского короля, который сам интриган, как все короли, занимающие престол с обязанностью исполнять волю соседей или своих подданных. Станислав-Август добр, любезен, привлекателен; я даю ему советы; мы делаемся друзьями» 41. В качестве друга, он ведет с ним переписку, в которой сообщает любопытные подробности о своих беседах с Фридрихом II, «соседство которого [293] принесло столько зла Польше» 42. Письма кн. де-Линь к польскому королю относятся к 1785 и 1786 годам, когда кн. де-Линь не мог еще и предвидеть насколько велико это зло. Оно обнаружилось лишь год спустя, вслед за таврическим путешествием Екатерины. Осенью 1786 года, императрица уведомила кн. де-Линь о своем путешествии на юг России. «Я выеду отсюда в первых числах января; февраль и март проведу в Киеве; в начале апреля отправлюсь водою по Днепру; май употреблю на обзор края, в котором жила некогда, говорят, Ифигения. Верно то, что уже одно название этой страны возбуждает воображение, и потому нет такого рода измышлений, которые не распускались-бы по поводу моего путешествия и пребывания в Тавриде. Верно и то, что я очень буду рада снова увидеть вас» 43. Князь де-Линь не только принял столь любезное приглашение, сопровождал императрицу в путешествии, не только описал его в девяти письмах к маркизе де-Куаньи 44, но и выступил публичным защитником России от нападок, которые появились в западно-европейских газетах при сообщении известий об этом путешествии 45. В Киеве князь де-Линь сблизился со многими польскими вельможами: с Браницкими и Потоцкими, Сапегами, Четвертинскими, Мнишками; в Каневе встретился он с королем Станиславом-Августом. Это путешествие в Тавриду закончилось войною с Турциею. Приглашая князя де-Линь к поездке в Тавриду, Екатерина уверяла его, что с нею поедет «несколько министров мира, в присутствии которых не может произойти никакой битвы», и просила его «умерить свой воинственный ныл»; теперь, по окончании путешествия, Екатерина с удовольствием приняла предложение князя де-Линь вступить в ряды ее войска для борьбы с Турциею. Обстоятельства сложились так, что в начале второй турецкой войны, когда кн. де-Линь находился в русском лагере, [294] ему пришлось иметь дело не столько с русскими или турками, сколько с поляками. В XVIII столетии исход всякой войны с Турциею много зависел от Польши. Застигнутый теперь врасплох, Потемкин писал Екатерине: «Примите мое усерднейшее предложение, решите с Польшею, обещайте полякам приобретение; несказанная польза, чтобы они были наши; ей-ей, они тверже будут всех других». Екатерина, вполне понимая значение Польши, отвечала: «Касательно польских дел в скором времени пошлются приказания, кои изготовляются для начатия соглашения; выгоды им обещаны будут» 46. О подобном «соглашении» была речь еще в Каневе; выработанный позже проект русско-польского союза предоставлял Речи следующие «выгоды»: обеспечение ее владений и, в случае успешной войны, присоединение к Польше части Бессарабии и Молдавии. Этому союзу не суждено было осуществиться: прусский король Фридрих-Вильгельм вошел в соглашение с польскою партиею реформы, обещал ей возвращение Галичины, пугал польских патриотов зависимостью от России, обещал полякам всевозможные блага, если только они согласятся уступить ему Торн и Данциг, интриговал в Константинополе, мутил в Польше. Речь Посполитая увидела себя в исключительном положении: те-же державы, которые так еще недавно поделили между собою ее окраины, предлагают теперь присоединить к ней целые области. Такие предложения со стороны России и Пруссии вызвали в Польше целую бурю политических страстей. Представители русской партии, с князем Четвертинским во главе, прибыли в лагерь кн. Потемкина, совещались с князем де-Линь, стоявшим, в феврале 1788 года, в Елизаветграде. Вот что кн. де-Линь 47 писал по этому поводу императору Иосифу II: «Европа в таком положении, что не следует терять ни минуты и необходимо воспользоваться обстоятельствами. Прусский король обиделся, когда императрица велела передать ему, что он сам так еще недавно на троне, что не может обсуждать интересы других престолов и что он не должен рассчитывать, что ему позволят распоряжаться тремя империями так, как он распоряжался Голландскою республикою, или мутить их, как в Польше. [295] «Ваше императорское величество можете помешать Польше предаться в руки прусского короля, если удостоите написать мне оффициальное письмо с заявлением, что две из участвовавших в разделе державы вооружатся против третьей, еслиб она вздумала захватить хотя-бы малейшее староство. Под предлогом защиты от турок, я уговорил князя Потемкина выдать полякам 40,000 ружей, если они захотят составить конфедерацию, под покровительством обеих империй. «Многие польские магнаты, мною поддерживаемые, ждут только этого, чтобы уничтожить прусскую партию. Я прошу их только не присоединяться к прусской партии и оставаться поляками. Князь Четвертинский, ревностный и просвещенный поляк, тоже хлопочет об этом, и вчера еще соглашался со мною, что всякая иностранная партия может только погубить Польшу. Я им твержу одно: не ходите, господа, ни в Вену, ни в Петербург, ни в Берлин, и, стараясь избавиться от ига России, не ищите еще худшего ига — палки прусского капрала». Заинтересованный судьбою Польши, князь де-Линь предварял об опасности и Станислава-Августа. «Наднях я писал польскому королю: Государь, гром гремит над вашею головою. Он отвечал мне с обычными ему находчивостью и остроумием, что постарается устроить громоотвод» 48. Князь Четвертинский сообщил князю де-Линь письмо прусского министра г. Герцберга к князю Сулковскому и несколько писем одинакового содержания, которые прусский король прислал польским магнатам для подписи только: в этих письмах каждый из магнатов обращался к прусскому королю с просьбою взять Польшу под свое покровительство и защитить ее от невыносимого ига России. «Письма составлены превосходно. Стремление уловить поляков в свои сети так ловко прикрыто! Я списал копию с этих писем и послал их императору, извиняясь заранее, что сую свой нос, где меня не спрашивают» 49. Сторонники русской партии в Польше ездили в Петербург, где, однако, не были услышаны. Князь Четвертинский горько жаловался князю де-Линь на холодность русского двора, от которой «руки опускаются» у польских партизанов России. Князь де-Линь не был посвящен в политические дела русского правительства; ни защищать его холодность, ни осуждать ее он не [296] мог, как не имел оснований отказаться и от своих взглядов на судьбы Польши. Он высказал князю Четвертинскому и сопровождавшим его польским магнатам свои взгляды на поляков, свои убеждения относительно современного положения Польши, свои верования о предстоявшей ей будущности. Князь де-Линь говорил им, убеждал их, и просил передать всем польским патриотам эти результаты его знакомства с Польшею, его политической опытности. Мало того: не полагаясь на память своих слушателей, князь де-Линь составил небольшую записку о Польше 50, которую передал им и увещал их прочесть ее всем полякам. Вот эта «Записка о Польше». «Разве можно не любить Польшу, поляков, особенно полячек? Разве можно не любить ум и отвагу поляков, грациозность и красоту полячек, которые все, даже наименее любезные, обладают прелестью обхождения, изяществом манер, пленительностью и очарованием в значительно большей степени, чем женщины других стран? Кто-же не предпочтет всем другим городам пребывание в Варшаве, где царит французская изысканность и восточная беспечность, вкусы Европы и Азии, утонченные нравы наиболее цивилизованных стран и гостеприимство земель некультурных? Кто не удивляется нации, среди которой замечаются образы благородные и приятные, манеры мягкие и простые, вежливость, прямота и предупредительность в городах, добродушная простота в селах, везде понятливость, приятность беседы, благовоспитанность, все умственные дарования, все телесные упражнения, просвещенность, красноречие? Кого не восхищает польская любовь к зрелищам, склонность к искусствам, роскошь празднеств, национальные танцы, своеобразные костюмы, оригинальные обычаи, доброта, благодарность? «Моя благодарность к полякам безгранична. Честь, которую вы оказали мне допущением меня в свою среду, принятием меня в члены прекрасной и великой нации, рукоплескания, которыми встречено было мое единодушное избрание, никогда не изгладятся из моего сердца. «Только отдавшись вам всем сердцем, дерзаю я предложить [297] вам несколько соображений касательно нашего общего отечества. Если-б Польша, вместо трех империй и одного королевства, была окружена океаном, она, спокойная среди моря и наслаждаясь своею организациею, заставила-бы завидовать своим законам, во многом более разумным, чем законы того острова, который признается обиталищем мудрецов — английская конституция не могла-бы просуществовать столько веков, сколько существует польская. Это род чуда, но берегитесь, чтоб это чудо не прекратилось. Малейшее пристрастие к одному из ваших соседей послужит для остальных трех предлогом стереть вас с лица земли: не терзая друг друга и даже не терзая вас, поделят они между собою, захватят ваши отчины, права, земли. От умеренного воздействия политического влияния очень еще далеко до тяжкого ярма государственного владычества. Не подлежит сомнению, что Россия, вследствие своей матерьяльной силы, племенного родства и географического положения, прикрывает вас крылами своего двуглавого орла; она ваш покровитель, когда вы мирволите ей, и бич когда вы оскорбляете ее. «Если иногда когти этого орла довольно чувствительны, то теперь, когда Россия желает вам добра, не смотря на то, что вы стремитесь избавиться от нее, пеняйте на себя, если ваш белый орел, слишком слабый, чтоб противостоять орлу двуглавому, пострадает. Вероломство, неискренность, противление, всегда бесполезное и ежегодно возобновляемое, заставляли Россию употреблять силу, чтоб противодействовать вашему окончательному падению, к которому влечет вас дух партий. «Силу, не жестокость. Если жестокость иногда и проявлялась, то вопреки воли императрицы, которая не любит жестокости и никогда не прибегает в ней. Исходатайствуйте у ее императорского величества учреждение особого трибунала или назначение особого комиссара, который преследовал-бы тех из ее чиновников в польских или соседних областях, которые угнетают или бесчестят вас. Пусть отнимется власть у агентов, назначенных, быть может, для вашего-же покровительства, но оказавшихся жестокими. Доведите до сведения государыни о малейших злоупотреблениях, без ее ведома совершаемых в Польше ее чиновниками и генералами, и она удовлетворит вас. К тому-же русские генералы ушли, уже из Польши вместе с русскими войсками. В первый еще раз с начала нынешнего столетия не видно зеленых мундиров в польских городах и на польских полях, которые нередко бывали для них полями побед: вы [298] помните, что еще в 1716 году Петр I, отчасти силою, отчасти хитростью, низвел численность вашей армии до 18,000 человек. Благословляйте наступивший момент воздержания вражьей силы, который, быть может, должен был-бы явиться ранее, но не злоупотребляйте им. «Императрица не раз говорила мне: «Мне многое сообщают о поляках и вынуждают меня говорить о них. Но я не обращаю никакого внимания на то, что жена такого-то каштеляна в связи с офицером моей армии, жена воеводы — с русским сановником, а сестра такого-то старосты принадлежит к противной партии. Ну, так что-же! Что мне до их тяжебных дел, зачем хотят они, чтобы я в них вмешивалась? Зачем им мои ордена, мои ленты? Разве у них нет своих? Я-же не делаю различия между орденами св. Анны и св. Станислава! Зачем-же эта погоня за моим св. Андреем? Когда мне пишут: такая-то польская фамилия противна русским интересам, я говорю себе: Россию, значит, предупредила Австрия или Пруссия, и смеюсь над Россиею». «Мораль этих слов императрицы ясна, господа: не забегайте ни в Вену, ни в Берлин, ни в Петербург — будьте поляками. Вот одно, о чем я вас прошу. «Россия, действительно, больше занималась вами, чем остальные две державы, которые слишком много занимаются друг другом. Если которая-либо из этих двух держав скажет вам, что это дурно со стороны России — не верьте ей или будьте убеждены, что она говорит это в своих интересах. «Я отвечаю вам за императора Иосифа II — я уполномочен им объявить вам это. Я показывал вам его письма ко мне по этому поводу. Король Фридрих-Вильгельм, которого я считаю человеком правдивым, пообещает вам, вероятно, то-же, если вы попросите его высказаться категорически, и сдержит свое слово, если вы сами не втянете его в какую-либо ловушку. Поэтому, не пеняйте на прусское министерство, если вы, обманывая себя, вовлечете его в какие-либо опасные предприятия — повторяю, еще раз: пеняйте только на самих себя. «Не плачьте о бывшем разделе, но опасайтесь нового. «Я был свидетелем очень интересного свидания вашего короля, лучшего, любезнейшего и милейшего из королей, с великою Екатериною, и могу засвидетельствовать, что это свидание было трогательным возобновлением знакомства, дружбы, политического союза. [299] «В прошлом году, при встрече Станислава-Августа с Иосифом II, ваш король, ободренный императором, спросил его: «— Могу я быть уверенным, что ваше величество не желаете, чтобы я умер с горя, видя, что еще какие-либо области отделяют от моего несчастного королевства?» «— Я вам обещаю, сказал император. Я вам отвечаю за себя». «Ни единого деревца — это собственные его слова. Оба, император и король, повторили мне их. «— Дайте мне вашу руку», сказал король, до слез тронуты, искренностью речи императора. «— Извольте, отвечал император, вот моя рука: но что еще вернее-даю вам честное слово благородного человека». «Вы, князь Четвертинский, и вы, господа, вы знаете, что я, при посредстве князя Потемкина, обещал вам 40,000 ружей, которые вам пришлют из Тулы для вооружения ими конфедерации, собираемой только под предлогом противодействия туркам, на самом-же деле для вашей защиты даже против самой-же России, если-бы она вздумала отнять у вас хотя-бы ничтожнейшее староство. Чтобы доказать вам, что Россия не страшится вас, как стороны нападающей, но что она желает, чтобы уважали вас, как сторону защищающуюся, я беру на себя исходатайствовать у императрицы разрешение довести польскую армию до 100,000 человек, если это вам по силам. Передайте эти мои слова вашей прекрасной нации, которую я боготворю, и пусть она позаботится о восстановлении своего древнего величия, при помощи мудрых распоряжений военными силами и единодушно принятых народом реформ внутренних. «Никаких задних мыслей, господа, особенно по отношению к России. Никаких колебаний в принципах. Вражда знатных родов должна прекратиться. Патриоты не должны себя обманывать и не должны допускать, чтобы их обманывали изменники. Не обвиняйте друг друга, говоря: этот — русский, тот — пруссак; вследствие таких обвинений, даже добрый патриот, всегда остававшийся поляком, может войти в ряды русской или прусской партии. Забудьте ваши частные споры, ваши недоразумения, изгоните из среды себя мелких интриганов, которые, поссорив две фамилии, смеются потом над обеими, и попросите ваших дам, чтобы они оставили политику и занялись исключительно ухаживанием за вами. «Прежде всего, необходима крепкая королевская власть. [300] Станислав-Август, которому все противоречат и которого все оскорбляют, не король. Теперь нельзя иметь на троне подобие короля. Посмотрите, что станет с Франциею, где король, созвав нотаблей, стал уже польским королем и, быть может, созовет и государственные чины. Сделайте себе французского короля такого, который имел-бы власть. Если он злоупотребит ею, сейм 51 всегда может ограничить его власть; но не лишайте короля возможности делать добро. «Ваш король не может сделать своим подданным столько добра, сколько каждый из вас своим несчастным крестьянам. Вы станете сами более богаты, если предоставите крестьянам более свободы и дадите им средства для заведения своих усадеб, которые составляют государственное богатство и умножают население. У вас теперь нет ни республики, ни королевства. Ваша польская республика заключается теперь в праве 500 или 600 подданных короля публично говорить ему всякие глупости. Охрипнув на сейме от крика, единственно для стяжания аплодисментов публики, они верноподданнически целуют руку своего короля, просят у него прощения и, в то-же время, выпрашивают себе новых милостей. На что-же это похоже? И как их легко исправить: спросите любого магната, захотел-ли-бы он иметь у себя сейм, где его крестьяне могли-бы обходиться с ним также, как он обходится с королем на варшавском сейме? «Из моих прежних трудов известно, как я смотрю на администрацию, на народное образование, на финансы. Именно в Польше скорее всего применимы мои взгляды. Польше необходим заемный банк, в котором магнаты могли-бы кредитоваться из 6%: кто не внес подлежащей с него суммы, того земли отходят к короне, которая будет уплачивать за них 6% своему-же банку. Тогда не будет уже древних, родовитых домов, доведенных до нищеты; кровь Ягеллонов не оскудеет. Ваша шляхта избавится от жидов, которые теперь, с кнутом в руках, высасывают кровь у ваших крестьян. Поддерживая магнатов и шляхту, усильте и королевскую власть. Король должен быть выше и независимее всех: все должны ему подчиняться, выше его один только закон. «Польша должна иметь свою сильную армию. Численность ее [301] легко довести до 100,000 пехоты и 50,000 кавалерии; кроме «той регулярной армии, необходимо иметь до 50,000 милиции. Не забудьте, что Польша должна иметь три лагеря: в стороне Галичины, в стороне Белоруссии и у Грауденца. Сильный лагерь гораздо надежнее самой неприступной крепости. На содержание армии нужны средства. Их легко найти: конфискуйте церковные имущества, введите налоги на роскошь, обложите налогом подоходным всякого, до получающего два флорина заработка в день, сократите все ненужные и нередко пустые расходы по внутреннему управлению, упраздните представительства при чужестранных дворах. Вам нужно иметь только трех представителей: в Вене, Петербурге и Берлине. На что вам министр в Лиссабоне, например, где едва знают о существовании Польши? «Все эти преобразовании, предлагаемые мною, не могут возбудить неудовольствия России, а только ее отношения к Польше важны, только с ними необходимо считаться. Правда, в настоящее время Польша должна сообразоваться с мнениями не одной России, но трех держав, должна опасаться мщения трех соседей: Австрии, Пруссии и России; но между ними необходимо делать различие. Все три державы одинаково желают видеть в Польше естественную, нейтральную между ними территорию, причем одна только Россия не желает раздробления Польши, и по очень простой и понятной причине — ей это невыгодно: теперь Россия имеет влияние на всю Речь Посполитую, после-же раздела ее влияние ограничится только тем участком, который достанется ей; как-бы этот участок ни был велик, он все-же будет менее всей Речи Посполитой. «Не желает приобретений в Польше и Австрия. Год назад, многие из вас, господа, представляясь Иосифу II, заявляли, что они австрийцы; император ответил вам на это: «Благодарю вас, господа, но разрешаю от привязанности Австрии: я желаю только, чтобы поляки Галичины были верными австрийцами — мне этого довольно». Действительно, император не желает «ни деревца» от Польши, но не обманывайтесь: если императрица Екатерина сделает вам какое-либо даже зло, мой император не защитит вас — он союзник русской императрицы, союзник верный, и ради вас ссориться с нею не станет. «Остается Пруссия. Вы, князь Четвертинский, показывали мне письма прусского министра Герцберга к князю Антонию Сулковскому. Я не известил об этих письмах русское правительство, но копии их послал его величеству императору, который, как [302] добрый сосед, поручил мне предостеречь поляков. Я писал по этому поводу вашему королю без королевства: «Государь, гром гремит над вашею головою». Он отвечал мне: «Я постараюсь устроить громоотвод». Это не так-то легко, тем более, что в политике иногда услуга опаснее угроз. Нет, господа, если какая-либо из трех держав станет предлагать вам свои услуги, в виде покровительства, отвечайте: Timeо Danaos et dona ferentes 52. И когда-же делаются эти предложения? Когда Россия занята войною с Турциею, как будто Порта может отвлечь или ослабить русское внимание! Но вы, князь Четвертинский, бывший в русском лагере, можете засвидетельствовать, что Турция не в силах бороться с Россиею. Нужно быть, действительно, турком, чтоб объявить войну державе, которая может выслать 60,000 казаков для грабежа и 100,000-ные корпуса для осады крепостей и борьбы в поле! Россия, конечно, выйдет из этой войны победительницею; не раздражайте-же ее, не давайте ей предлога отнестись к вам враждебно. «Вольтер сказал: «Dieu ne doit point patir des sottises du pretre. Императрица не должна лишиться вашей дружбы из-за того, что князь Потемкин, принимая наднях многих из вас в Елисаветграде, вышел к ним без панталон. Кто знает князя, тот понимает, что это с его стороны только знак доверия. Очень жаль, конечно, что многие поляки приглашались к императорскому столу в Киеве не так часто, как того желали, что не все их жены получили орден св. Екатерины; но согласитесь, господа, из-за таких мелочей нельзя-же заставлять страдать восьмимиллионный народ! «Передайте все это вашим землякам и да остерегутся они от опасного шага, который может дорого стоить Польше. Говорю это со слезами на глазах. Я сообщал эти опасения князю Адаму Чарторижскому, к которому привязан с детства, который хорошо знает положение своей родины, и он признал мои опасения основательными. Другой ваш соотечественник, Феликс Потоцкий, так сильно говоривший против России на последнем сейме, услышав о прусских замыслах, воскликнул: «продам земли, заложу бриллианты, отдам последнюю рубашку, но не допущу, чтоб Польша потеряла хоть пядь земли»! Положив руку на сердце, скажите: беспокоит-ли вас в такой-же мере влияние России? Ведь вы его часто и не замечаете. Ваши сеймовые [303] ораторы называли иногда это влияние «зависимостью», за что им много аплодировали; но к вечеру-же все это забывалось: ораторы по прежнему отплясывали мазурку, а их жены влюблялись в русских офицеров. Откуда-же теперь такая неукротимая ненависть к русскому влиянию? Не хотят-ли ваши горячие головы, вернее легкомысленные, воспользоваться войною России с Турциею? Но, вопервых, это неделикатно; а вовторых — невыгодно: у России всегда найдется какой-нибудь корпус в 20,000 человек, чтоб разбить ваши войска и нанести смертельный удар нашей Польше. «Вот последние мольбы вашего соотечественника, который любит вас и вскоре, по долгу службы, удалится от вас. Посвященный в европейские дела и лично знакомый с государями, с их министрами, я заслуживаю вашего внимания, даже более, вашего доверия. Позвольте указать вам, например, князя Потемкина: сильный милостью русской императрицы, богатый, влиятельный, он, при свидании с королем Станиславом-Августом, почтительнейше целовал его руку! Вот вам доказательство, господа, что в настоящее именно время королям должна быть предоставлена полная власть. Предоставьте возможно большую Станиславу-Августу — он, повторяю, не злоупотребит ею. Если вы все будете истинными поляками, он не будет ни русским, ни пруссаком. «Если хотите, то, пока есть время, пока король в вожделенном здравии, упросите его избрать среди вас будущего себе преемника. При жизни еще Станислава-Августа вы увидите хорош-ли его преемник, люб-ли вам, угоден-ли соседним державам, достоин-ли быть со временем польским королем. Пусть он путешествует, изучает страну, знакомится с населением, помогает королю, как старший сын в семье. «Вы иногда говорите, что желали-бы сделать королевскую власть наследственною. Переход от избрания к наследованию не так легок, как иные думают. Нация не отречется даром от дорогого ей права; она потребует серьезных уступок и, прежде всего, выговорит себе право отказывать в людях и деньгах, когда, быть может, то и другое наиболее необходимо. В каком-же положении окажется король, хотя и наследственный, но лишенный поддержки нации? Умирает король польский, избранный — все дворы в движении, среди поляков интриги и подкупы и все оканчивается избранием нередко весьма случайным. Вы, господа, любите писать законы — создайте закон об избрании будущего преемника. Возьмите его от двора или от плуга, все равно, но [304] предоставьте ему власть деспотическую. Если выражение «деспотическая власть» возмущает вас, предоставьте ему власть военную: уполномочьте его сделать, вслед за избранием, народную перепись и по рекрутскому набору составить армию хоть в 100,000 человек для начала. «А до тех пор, повторяю: оставайтесь спокойными, не двигайтесь. Если вы шевельнетесь — вы погибли». ______________________________ Этими строками обрывается «Записка о Польше», а вместе с ними и всякое доброе воспоминание князя де-Линь о Польше и поляках. Вскоре поляки и Польша нанесли князю де-Линь тяжкие, никогда незабываемые, оскорбления. Вопреки увещаниям князя де-Линь, польские патриоты решились воспользоваться временными затруднениями России, созданными войною сперва с одною Турциею, потом с Турциею и Швециею. Многие польские магнаты, соблазненные прусскими обещаниями, склонны были к заключению оборонительного союза с Пруссиею; польские патриоты мечтали о выработке новой конституции, более согласной с действительными нуждами Польши; все обсуждали, волновались, шумели. Созванный королем на 6-е октября 1788 г. сейм обещал быть особенно интересным. Депутаты из ближних и отдаленных воеводств и их многочисленная свита оживили Варшаву; заботы о судьбах родины воодушевили варшавян. Варшава в дни сейма становилась действительною столицею Речи Посполитой. За исключением небольших вакаций, сейм 1788 г., вопреки обычая, заседал без перерыва и без новых выборов вплоть до 1792 года. В эти четыре года, несмотря на всю серьезность политических вопросов, обсуждавшихся сеймом 53, двор короля и салоны магнатов отличались блеском, пышностью и таким оживлением, какого прежде не замечалось и которое современные мемуаристы приписывали присутствию многих красивых дам. В массе красивых польских дам выделялись в то время: княгиня Любомирская, жена маршала, дочь князя [305] Чарторижского, княгиня Потоцкая, жена кравчего, рожденная графиня Оссолинская, и княгиня Чарторижская, рожденная Флемминг, жена брата княгини Любомирской. Говорили, будто княгиня Любомирская обогащала тех, кому позволяла пользоваться своею любовью, княгиня Чарторижская обирала своих любовников, а княгиня Потоцкая наслаждалась любовью ради наслаждения. Кроме этих трех «цариц двора и общества», обращали на себя внимание княгиня Ланцкоронская, графиня Браницкая, княгиня Понятовская, жена князя Андрея, невестка короля, княгиня Любомирская, рожденная Гаддик, и красавица герцогиня Курляндская, жена герцога Карла. В конце 1788 года, среди этого блестящего общества, появилась княгиня Елена де-Линь; ей предшествовала молва об ее красоте уме и любезности, обратившая на нее общее внимание. Ее польская, кровь, ее дарования, ее богатство, ее искреннее удовольствие видеть себя опять на родине очаровали поляков. Живая, веселая княгиня Елена скучала летом в прелестном Бель-Эле, скучала зимою в чопорном Брюсселе. Она была уже девять лет замужем и из них только три зимы провела в любимом ею Париже. Там встречала она большую часть своих монастырских подруг; представленная высшему парижскому обществу князем де-Линь, отцом, пользовавшимся высокою репутациею, она получила доступ всюду и всюду была замечена: в Шантильи у принца Конде, в Пти-Бур у герцогини Бурбонской, в Тампль у принца Конти. К концу третьей зимы, естественное и давно уже жданное семьею князей де-Линь событие удалило ее из Парижа: Елена была в интересном положении, а по традициям княжеского дома, роды должны совершаться в родовом Бель-Эле. 8-го декабря 1786 г. Елена родила дочь, которую назвали Сидониею. Вскоре, однако, народное волнение заставило князей де-Линь покинуть Бель-Эль, Брюссель и даже Бельгию. Князь-отец был в России, князь-сын — в Вене, куда был вызван фельдмаршалом Ласси, готовившимся в войне с Турциею. Княгини де-Линь, спасаясь от бельгийской революции, бросились тоже в Вену, еще более скучную, более чопорную, чем Брюссель. Как парижанка в душе, Елена чувствовала себя чужою в Вене. Единственно чем могла она развлекаться в Вене, была музыка, которую Елена страстно любила. Вена славилась тогда своими концертами, на которых симфонии Моцарта и Гайдна безукоризненно исполнялись оркестром Сальери. В ту зиму, в Вене, впервые был исполнен «Дон-Жуан», поставленный самим Моцартом. По окончании [306] спектакля, за ужином у графини Тун, княгиня Елена де-Линь восторгалась оперою; другие находили музыку гениальною, но темною и непонятною. Явился Гайдн. Спросили его мнение. «Я не в состоянии решить такого серьезного спора, сказал он зло, я могу только утверждать, что Моцарт величайший из композиторов». Прошла зима. С началом весны, князь Карл де-Линь отправился к своему корпусу, на границе Турции. Едва он покинул Вену, как княгиня Елена послала в догонку письмо, в котором просила разрешить ей ехать к своему дяде, князю Массальскому в Варшаву, где собирался сейм: она поедет в Варшаву и уладит там кое-какие дела по землям и капиталам, окончит кое-какие счеты с князем-епископом. Просимое разрешение тотчас-же было дано, под условием, что маленькая княжна Сидония останется на попечении тетки. В сентябре 1788 г княгиня Елена де-Линь покинула Вену, направляясь в Варшаву. В Варшаве, в своем дворце, она вздохнула свободнее. Здесь не было уже надзора, тяготевшего над нею в Бель-Эле, Брюсселе и Вене. Там ей запрещали кататься верхом, в виду ее слабого здоровья — здесь князь-епископ прислал ей лучших скакунов своей конюшни и она каждое утро отправлялась на прогулку, эскортируемая польскими наездниками; там находили неприличным появление ее на сцене — здесь она выстроила в своем дворце театральный зал и участвовала в спектаклях, вызывая шумные рукоплескания во французских комедиях. Здесь, среди удовольствий польского двора, она забыла не только семью князей де-Линь, но мужа и дочь; она стала даже именоваться княгинею Еленою Массальскою. Зима пролетела так быстро, что княгиня Елена не успела даже и подумать о возвращении в Вену. Семья князей де-Линь, в свою очередь, оскорбленная ее столь продолжительным отсутствием, хранила презрительное молчание. В Варшаве находились в это время все придворные чины и, в числе их, обер-камергер граф Викентий Потоцкий. Он принадлежал в знатнейшему польскому роду, владевшему обширными поместьями; дворец Потоцких в Варшаве был больше, роскошнее, богаче королевского. Его отец, граф Станислав, воевода киевский, был племянником короля Станислава Лещинского и двоюродный брат французской королевы. Графу Викентию было в это время 38 лет; он все еще слыл самым красивым мужчиною при польском дворе. Он был женат на княжне Урсуле Замойской, племяннице короля [307] Станислава-Августа 54. От этого брака не было детей и, спустя несколько лет, последовал развод, бывший в польских нравах того времени. Вскоре после развода, бывшая графиня Урсула Потоцкая вышла замуж за графа Мнишка, а граф Викентий женился на графине Анне Мичельской. Здесь-то, в Варшаве, княгиня Елена де-Линь встретилась с графом Викентием Потоцким и полюбила его. Польское высшее общество прошлого века имело своеобразный взгляд на брачные узы. Графиня Мнишек, первая супруга графа Викентия, продолжала видеться с своим бывшим мужем, интересовалась его сердечными делами, ревновала его к своей преемнице и была готова, при случае, отмстить ей и ему, особенно-же ей. Графиня Мнишек охотно помогала княгине Елене в уловлении ее бывшего мужа; измена графа Викентия его второй супруге представлялась графине Мнишек своего рода местью в ее заместительнице. В конце 1790 года, княгиня Елена покинула Варшаву и уехала в Малороссию, в Немиров, в имение Потоцких. Внезапный отъезд Елены в Украйну, в Немиров, произвел впечатление в Варшаве. Княгиня Любомирская и другие знатные полячки, посещая Вену, рассказывали там о ее «бегстве за возлюбленным», и рассказывали, конечно, с обычными прикрасами. Князья де-Линь были глубоко оскорблены таким поведением княгини де-Линь. Несколько месяцев спустя, граф Потоцкий явился в Париж, чтобы получить согласие князя Карла де-Линь на развод. Князья де-Линь не приняли его и из ответа князя-отца можно уже видеть, насколько изменился его взгляд на поляков. 15-го июня 1791 г. «Так как мы не знаем, жива-ли княгиня Елена де-Линь, и так как она, кажется, умерла уже для нас и для маленькой Сидонии, то мы не можем входить с нею ни в какие соглашения. Женщина, заточенная каким-то глупым польским тираном, не может препятствовать князю Массальскому, епископу виленскомv, которому Сидония приходится внучатою племянницею, уплатить вексель, выданный им и предназначенный для выкупа в Галичине земель, составляющих приданое матери княжны Сидонии де-Линь. Когда княгиня Елена освободится от ига, под которым она теперь живет, и переселится в Париж, Вену или [308] Варшаву, иди в какое-либо из моих поместий, она будет получать ежегодно 30,000 франков, которые муж предоставляет в полное ее распоряжение. «Так как княгиня Елена, выйдя замуж за графа Потоцкого, будет еще более несчастлива, чем теперь, то муж ее, князь Карл де-Линь, мой сын, в интересах ее собственных и ее дочери, никогда на развод не согласится. «Князь де-Линь». Спустя год, в августе 1792 года, инженерный полковник, князь Карл де-Линь был убит при защите дефиле Аргоннского Леса от атаки французских республиканских войск. Три месяца спустя, в ноябре 1792 года, в церкви бернардинского монастыря, близь Вильны, вдова княгиня Елена де-Линь была повенчана вторым браком с графом Викентием Потоцким. Княгиня Елена де-Линь привязывала своего тестя, князя де-Линь, к интересам Польши; графиня Елена Потоцкая отталкивала его от поляков. «Для меня, писал он, как и для моей внучки, княжны Сидонии, ее мать умерла». Умерла мать, жив ее дядя, князь Массальский, поручитель за матерьяльные интересы княжны Сидонии де-Линь, жив князь Четвертинский, личный друг князя де-Линь, жив уважаемый им король Станислав-Август, и князь де-Линь продолжает интересоваться судьбами Польши и поляков. Четырехлетний сейм закончился; он выработал новую конституцию лишь после долгих и горячих обсуждений. Главнейшие пункты хартии 3-го мая 1791 г. заключались в следующем: наследственность короны, уничтожение liberum veto и постоянного совета, в котором виленский епископ был непременным членом, распространение шляхетских прав на всех поляков. Князь Массальский, как епископ виленский, оспаривал на сейме новую конституцию и подал голос против закона 3-го мая. Король Станислав-Август, поддерживаемый Пруссиею, старавшеюся под рукою вредить России, всецело был за новую конституцию. Екатерина решилась, в случае надобности, силою меча восстановить прежнее свое влияние на Польшу, устранить которое имелось в виду новою конституциею. Накануне вотирования нового закона, 29-го апреля 1791 г., она писала: «Сейчас получила письма из Варшавы. Меня извещают, что 22-го апреля там произошел переворот, но не сообщают подробностей. Судя по слухам, двор и шляхетство побратались и предоставили королю самодержавную власть. Подождем подробностей. Что-бы, однако, [309] там ни произошло, мы ко всему готовы и не отступим даже перед самим чортом» 55. Таким «чортом» являлась Екатерине польская конституция 3-го мая 1791 года. «Польский сейм, писала она 10-го мая 1791 года, превзошел все своим безумием: из любви к свободе, поляки отдали себя, связанными но рукам и по ногам, в кабалу польскому королю, уничтожив liberum veto («тот palladium польской свободы), конфедерации и установив наследственность королевской власти. Нужно действовать совершенно очертя голову, чтоб восстать против своего-же жизненного принципа; надо потерять последние мозги, чтоб дать себя обмануть, и к тому-же так грубо, относительно наиболее существенной яичной выгоды. Довольно было польскому королю сказать им, будто соседи хотят вновь поделить между собою Польшу, чтоб все немедленно согласились предоставить ему неограниченную власть» 56. Читая это письмо, даже ничтожный Гримм заподозрил искренность Екатерины! Он никак не мог понять, каким образом самодержавная императрица восстает против неограниченной власти и высказывается за liberum veto. Скромно, осторожно, но Гримм все-же решился написать Екатерине несколько строк в защиту поляков и просить ее предоставить Польшу своей судьбе. Вот что отвечала ему императрица: «Поляки стерли с лица земли моего старого союзника и друга — Польскую Республику, уничтожили все договоры, заключенные ею с Россиею, и вот уже четыре года, как они не перестают всячески поносить и оскорблять Россию, до того, что, во время моей войны с Турциею, они послали в Константинополь посла для заключения наступательного и оборонительного союза с Портою. Еслиб я не имела доказательств в руках, я никогда не поверила-бы, чтоб король польский мог быть таким неблагодарным и таким неблагоразумным, каким он выказал себя в эти четыре года. Нужно быть совершенно глупым, чтоб позволить так увлечь себя и решиться на поступки, столь вредные благосостоянию Польши и столь противные чувствам чести и благодарности. Наконец, все эти польские нововведения также идут к полякам, как «корове седло», по русской пословице... Нет, я побью поляков и раз, и два в самой-же Польше» 57. [310] Это письмо помечено 9-м мая 1792 г., а 14-го мая русская партия составила в Тарговицах конфедерацию против новой конституции. Русские войска вошли в пределы Польши для поддержания конфедерации, в которой принадлежал и епископ виленский, князь Массальский. Екатерина настойчиво и смело, как всегда, шла к предположенной ею цели. Прусский король вскоре изменил полякам и присоединился к России. Станислав-Август созвал новый сейм, уже в Гродно, на 25-е марта 1793 года. Сейм созывался для совместного объявления Россиею и Пруссиею нового раздела Польши. 9-го апреля раздельный акт был подписан большинством депутатов и, между прочим, князем-епископом виленским. Со времени оппозиции князя-епископа новой конституции, польские патриоты отшатнулись от него; теперь, за согласие на новый раздел, они причислили его к партизанам России и поклялись отомстить за измену родине. Разделенная, униженная Польша волновалась. Повсюду составлялись заговоры. 24-го марта 1794 года вспыхнуло общее восстание. Поляки избрали диктатором Костюшко, который напал на русский отряд близ Рославиц и разбил его; 17-го апреля русские вновь были разбиты. Поляки овладели Варшавою, в которой вспыхнуло возмущение. Князь-епископ виленский прибыл в Варшаву месяца за два до возмущения. Несколько лет назад, возвратясь из Парижа, куда он отвозил свою восьмилетнюю племянницу, княжну Елену, он чванился в варшавском обществе своими реформаторскими идеями, и имена Мирабо, Бодо, Дюпона не сходили у него с языка; теперь он высказывался против всяких реформ, против конституции 3-го мая 1791 года, подписал акт второго раздела Польши. Обвиняемый народом в государственной измене, князь Массальский был арестован, 18-го апреля, в своем дворце и, вместе с другими сенаторами, заключен в брюллевском дворце, временно обращенном в государственную тюрьму. Особая следственная комиссия должна была определить их вину и назначить наказание. Два месяца уже князь Массальский и другие сенаторы содержались в тюрьме, когда пришло известие о битве поляков с пруссаками. Костюшко был разбит и пруссаки овладели Краковом. Вскоре разнеслась весть, что пруссаки идут на Варшаву, куда только-что укрылся Костюшко с остатками своего войска. Весть эта распространилась по Варшаве 28-го июня. Чернь заволновалась. Народ давно уже роптал на медленность [311] следственной комиссии. По улицам собирался народ, кричал, что за пруссаками придут русские и освободят изменников. Чернь бросилась в брюллевскому дворцу, выломала двери, овладела заключенными. С связанными руками, с веревкою на шее, их потащили по улицам Варшавы, останавливались на каждом перекрестке, искали удобного столба для казни чрез повешение, не находили и тащили далее. Наконец, толпа остановилась перед церковью, сооруженною самим-же епископом Виленским. Наскоро были сколочены четыре виселицы и князь Массальский и Четвертинский 58 были повешены первыми. Пруссаки обложили Варшаву. Поляки защищались отчаянно. Пруссаки два месяца стояли под Варшавою и, измученные постоянными вылазками, изнуренные партизанскими набегами, полуголодные, сняли осаду и отступили. Екатерина никогда не отступала. 4-го октября 1794 г. русские войска, предводимые Суворовым, на голову разбили поляков; Костюшко был взят в плен. Месяц спустя, Варшава сдалась и русские войска заняли польскую столицу. 3-го января 1795 года был подписан договор о третьем, последнем, разделе Польши. Исполнились слова князя де-Линь — Польша погибла. Просвещенный, гуманный кн. де-Линь не без горечи следил за судьбами Польши. Страшная казнь его друзей, кн. Массальского и кн. Четвертинского, менее поразила его сердце, чем весть о двух разделах Польши, наступивших вслед за его уверением поляков, что о «новом» разделе Польши ни Россия, ни Австрия и не думают. Без удивления и без злобы услышал князь де-Линь об отречении польского «короля без королевства» от короны — это событие прошло невамеченным в Европе, после того потрясения, какое произвела мученическая кончина французской королевской семьи. Только спустя три года, в 1798 г., услышав о смерти Станислава-Августа, которого кн. де-Линь так искренно любил и глубоко уважал, он оплакал потерю своего «последнего польского [312] друга» в поэтическом стихотворении «Sur lа mort du roi de Pologne» 59, начинающемся следующими строками: Roi, souluve ta tombe et vois nos pleurs couler. Безучастно следил уже князь де-Линь за последними потугами поляков в период «наполеоновских войн», за судьбами Герцогства Варшавского, и умер, не дожив лишь несколько дней до присоединения герцогства к России под видом Царства Польского... Професс. В. А. Бильбасов. [Продолжение следует]. Комментарии 1. Екатерина не любила петиметров как за их щеголеватость костюма гак и еще более за их слишком вольное обращение с женщинами; petit-maitre, в ее глазах, недоросль, никуда негодный и никому ненужный «Никита Иванович, пишет она Панину, примечайте, пожалуй, не петиметр-ли Митусов и не имеет-ли с французами знакомства» (Сборник, X, 247). В 1765 году, отказывая кн. Репнину в просимой им ссуде, Екатерина, перечисляя мотивы отказа, пишет Елагину: «Сверх того Репнин всякой день принимает всяких распудренных дворянчиков, которые ничего не смыслят окроме петиметрства» (Ibid., VII, 404). В 1766 году Екатерина писала фельдмаршалу гр. Миниху: «Я прочла длинное и странное письмо нарвского магистрата. Эти добрые люди подписывают то, чего они не понимают; письмо их писано по французски. Вы сделали-бы мне удовольствие, вразумив их, что мне было-бы приятнее получать впредь от них бумаги на русском или немецком языке, так как я предпочитаю иметь в городах добрых граждан и зажиточных купцов, чем петиметров. Опасаюсь, чтоб с языком они не переменили нравов, от чего и они и я можем только потерять» (Ibid., X, 66). 2. Последняя книга, вышедшая из этой типографии «Instruction secrette, derobee a S. М. le roi de Prusse. Bel-Oeil. 1787». 3. Michaud, в Biographie Universelle, XXIV. 528? говорит: «Le prince de Ligne а laisse des Memoires, qui ne doivent etre publies que cent ans apres sa mort, mais dont des extraits ont paru dans la Revue Nouvelle en 1846». Это известие взято из журнала-же «Revue Nouvelle», из предисловия издателя, и не оправдывается самими письмами князя де-Линь. 4. В «Литературной Библиотеке», начиная с 1-го тома. Перевод довольно хорош и точен, но с большими цензурными пропусками. При описании известного свидания в Каневе, куда польский король Станислав-Август явился под именем графа Понятовского, цензурою уничтожено его невинное обращение к русским вельможам: «Messieurs, le Roi de Pologne m’a charge de vous recommander le comte Pomatowski» и т. п. 5. «Memoires d’Appoline Helene Massalska en l’Abbaye Royale de Notre Dame-aux-Bois rue de Seve, Faubourg Saint-Germain» напечатаны L. Perey Histoire d'une grande dame au XVIII siecle, Paris, 1889, в первом томе, озаглавленном: «La princesse Helene de Ligne», стр. 18-247. 6. Князь Игнатий Массальский родился в 1729 году: посвящен в виленские епископы в 1762 году. Его старший брат, отец княжны Елены, был женат на княжне Радзивилл. 7. Епископ виленский содержал на свой счет «Массальский легион», численностью в 16,000 человек; князь Радзивилл, дядя княжны Елены Массальской по матери, содержал 20,000 своего войска; граф Потоцкий, воевода киевский, имел отряд в 25.000 человек и т. п. Для правильной оценки этих цифр необходимо помнить, что армия польского короля была в 18,000 человек. 8. При выборах депутатов на избирательный сейм, стараниями князей Массальских, не жалевших ни денег, ни угроз, ни один из сторонников дома Радзивилла не прошел в депутаты. Узнав об этом, князь Радзивилл прискакал в Вильно с своею эскортою в 200 всадников, ворвался в епископский дворец, разогнал избранных депутатов и, обращаясь с дерзкою речью к князю-епископу, быстро перечислил всех епископов, убитых князьями Радзивиллами, и закончил речь словами: «Если еще когда-нибудь вам придет охота вмешиваться в политику, то вспомните, господин прелат, что у меня всегда найдется 100,000 дукатов, чтобы получить из Рима разрешение в смертоубийстве». Князь-епископ опешил; он настолько растерялся от наглых угроз кн. Радзивилла, что дал ему спокойно уйти из дворца. Придя в себя, князь-епископ велел ударить, в набат, вооружил депутатов и изгнал Радзивилла из Вильны. 9. Граф Огинский, женатый на дочери князя Михаила Чарторижского, был двоюродным братом короля Станислава-Августа. 10. Oeuvres, XXI, 33. Так, сокращенно, делаем мы ссылки на все 32 тома «Melanges militaires, litteraires et sentimentairee du prince de Ligne». Dresde, 1795. 11. Ibid., VI, 151. 12. Arneth, Maria-Theresia und Joseph II, I, 300. 13. Vous ferez observer au ministere de Versailles, que l'Empereur selon des avis de tres bonne part se proposait trois objets dans rette visite: 1) de faire sa cour it l’imperatrice et de la desabuser a force de protestations et de cajoleries sur l’esprit de conquees et d’agrandissement qu'on lui pretait: 2) de gagner la confiance et l’appui du prince Potemkin et 3) d’aigrir l'imperatrice et son favori contre les maisons de Bourbon et de les disposer a favoriser 1‘Angleterre et a l’assister dans sa guerre actuelle. Из инструкции короля Гольцу, от 6-го апреля 1780 года, в Берлин. Архиве, Repos. XI, vol. VI, .V 62. 14. Oeuvres, XI, 151. 15. Ibid., VI, 140. 16. Ibid., VI, 152. 17. «Князь де-Линь был оставлен в России уехавшим императором». Эта фраза самопроизвольно и вполне ошибочно вставлена «Литературною Библиотекою» (I, 217) в перевод депеши английского посланника Гарриса, от 15-го сентября 1780 года (Harris, Diaries and correspondence, I, 332). 18. Le roi me demanda si ma lettre a Jean Jacques Rousseau, qui avait ete imprimee dans les papiers publiques, etait de moi. Je lui dis: «Sire, je ne suis pas assez celebre pour que l’on prenne mon nom». Il sentit ce que je voulais dire. Oeuvres, VI, 119. 19. Mes conversations avec Jeau-Jacques. Oeuvres, X, 268. 20. Jean-Baptiste Rousseau, 1671-1741, лирический поэт. 21. Juvenal, sat. ІV, v. 91. Это был девиз Руссо и эпиграф многих революционных журналов. 22. По требованию парижского архиепископа де-Бомона по определению парламента Жан-Жак Руссо подвергся преследованию. 23. Tourneux, Correspondance, IX, 92. J’ecrivis a Jean-Jacques la lettre qu’il donna & lire, ou k copier assez mal-a-propos et qui se trouva enfin, je ne sais comment, imprimee dans toutes les gazettes, Oeuvres, X, 273. 24. Ж. Ж. Руссо, 1712-1778. Из всех философов прошлого века Руссо наиболее скептически относился к Екатерине и России; его «пророчества», как называла Екатерина суждения Руссо о русских делах, раздражали императрицу, что и выразилось в ее отзывах о Руссо, встречающихся в письмах к Вольтеру (Oeuvres de Voltaire, LXXVIII, 3, 143: Фабиян, I, 3, 152; Сборник, XIII, 67). Смерть Руссо охладила несколько это раздражение и в письмах к Гримму, в 1778 и 1780 годах, Екатерина довольно спокойно вспоминает о нем (Сборник, XXIII, 117, 167). В это именно время кн. де-Линь, покровитель Руссо, впервые явился к Екатерине в Петербург. Позже, в 1782 году, в письме к графу и графине Северным, Руссо обвиняется уже в женевских «беспорядках» (Сборник, IX, 148), а после революционного взрыва он является одним из главных виновников французских «безумий» (Сборник, XXIII, 520). 25. Сборник, XXIII, 185. Позже, в 1781 г., Екатерина опять повторила: sa tete est tres originale. Ibid., 208. 26. Oeuvres, XX, 117. 27. Le prince Potemkine est parti pour Dorpat sous pretexte d’y accompagner le prince de Ligne, avec lequel il a ete fort lie et qu’il a retenu tout ce temps. Депеша графа Гёрца от 25-го сентября 1780 г. в Берлинском Архиве, Repos. XI, № 112. 28. Oeuvres, XII, 300; XIII, 150, 168, 196; XXI, 59; XXII, 80, 81. 29. L’entrevue de l’imperatrice de Iiussie avec l’Empereur augmeutera certainement la presomption de cette cour et surtout celle de la souveraine m?me et c’est bien l’effet le plus essentiel, qu elle produira et dont on se ressentira le plus longtemps. C’est d’ailleurs le caractere propre de la souveraine de se liv-rer aux sentiments de vanite et tout a contribue sous ce regne a l’augmenter. Il ne manquait que ce phenomene que l’Empereur d’Allemagne, le premier Souverain de l’Europe, issu de cette maison d’Autriche, d’ailleurs si fiere, vint de si loin rendre hommage a l’imperatrice. Une pareille condescendance etc. Депеша от 8-го апреля 1780 г. в Берлинском Архиве, Repos. XI, № 63. 30. Je viens de chez le Prince Potemkine, aupres duquel j’ai execute les ordres de votre majeste au sujet du voyage du prince de Prusse, ajoutant que comme vous n’aviez consenti a ce voyage et au desir du prince, que sur les idees de lui, prince Potemkine, le tout etait a regarder comme son ouvrage. Депеша гр. Гёрца от 20-го марта, в Берлинском Архиве, Rep. XI, Р. S ad relationem № 58. 31. Her behaviour to the Prince de Ligne, which is clearly designed, is the strongest contrast to her conduct towards the Prince of Prussia, and nothing hurts him and his friends so much as the pleasure she express in his society… She is profuse to the Prince of Ligne in her expressions of regard and admiration for the Emperor. Harris, 1. c., 332, 333. 32. La volonte de changer de favori, 1'opposition qu’ у met le prince Potemkine, dans le meine temps ce nouveau scamtale d’une seconde niece du prince devenue enceinte a la Cour par l’oncle meme et ce crime est sensible a la personne de l’imperatrice meme, .... tout cela, ajoute a tant d’autres mecontentements, que le favori et les siens donnent a tout le monde, tout cela, dis-je, bouleverse dans ce moment l’ame de cette souveraine... On assure que l’imperatrice et le prince Potemkine ont eu des explications encore avant hier et hier matin. Депеша графа Гёрца от 25-го сентября, в Берлинском Архиве, Rep. XI, № 112. 33. Сборник, XXIII, 190. 34. Oeuvres, XXI, 33. 35. Il а fallu la plus grande prudence к monseigneur le prince de Prusse pour tenir une conduite qui put plaire a tous les partis et pour ne donner ombrage a aucun. Son altesse royale y a parfaitement reussi. Депеша от 25-го сентября, в Берлинском Архиве, Rep. XI, № 112. 36. Depeches du comte de Goertz touchant le sejour du Prince de Prusse S. A. R. Frederic-Guillaume a St. Petersbourg en 1780. 37. Je ne dois pas laisser ignorer а votre majeste jusqu’ou l’orgueil а enivre la famille du prince Potemkine. Ont est venu me dire tout uniment que la demoiselle Engelhardt, sa niece, s’attendait a une visite du prince de Prusse parce que le comte de Falkenstein lui en avait fait une. Si on aurait condescends on aurait fait crier la cour et la ville et on aurait surement desoblige la jeune cour. Депеша графа Гёрца от 29-го сентября, в Берлинском Архиве, Repos. XI, № 113. 38. Serge Onvaroff, Le prince de Ligne. St.-Ptrsbrg, 1842, p. 26. 39. Oeuvres, XXI, 34. 40. Ibid., X, 248. 41. Oeuvres. XXI, 34. 42. В полном собрании сочинений князя де-Линь, им самим изданном в 1795 году, письма к Станиславу-Августу изданы в виде «Memoire sur le roi de Puasse Frederic le Grand» (VI, 117-140), причем в предисловии объяснено, что издание писем, вышедшее в Берлине и Вене, сделано не точно и с рукописи, которую какая-то полячка выпросила у князя только для прочтения, а не для издания. 43. Сборник, XXVII, 379. 44. Oeuvres, XXI, 3-62. 45. Tourneux, XV, 105. 46. Письмо от 26-го февраля 1788 г., в Сборнике, XXVII, 478. 47. Oeuvres, XXIV, 44. Весь этот том озаглавлен: «Relations de ma campagne de 1788 contre les turcs», но в нем письма к Иосифу II значительно сглажены против изданий, сделанных не самим князем де-Линь. 48. Lettres, р. 117. Это место исключено автором из собрания писем в Oeuvres, XXIV. 49. Oeuvres, XXIV, 127. 50. Oeuvres, XXI, 330. 51. «Сейм не парламент: у членов сейма сабля на боку, которой нет у членов парламента». 52. Virgil., Eneid.. 1. II, v. 49. 53. Это так называемый великий или конституционный сейм; на нем были приняты следующие начала: наследственность престола, свобода вероисповеданий, создание постоянного войска и новое распределение податей, касавшееся всех классов. См. Kalinka, Seym czteroletni, 3 t., Lwow, 1888, из которого нами заимствованы некоторые подробности. 54. Старшая сестра короля, графиня Луиза Понятовская, вышла замуж за графа Михаила Замойского; от этого брака родилась графиня Урсула. 55. Сборник, XXIII, 519. 56. Ibid., 534. 57. Ibid., 567. 58. Le prince Massaiski, eveque de Vilno, le prince Czetwertinsky, Pierre Ozarovoski, grand-general de Pologne, et an quatrieme accuse virent se terminer lenr effroyable agonie par la mort infamante du gibet. Депеша саксонского резидента от 30-го июля 1794 г. в Дрезд. Архиве, vol. XX, № 94. Lagarde р. 217; Araminski, 302; Ferrand, III, 440. 59. Oeuvres, XXI, 116, 243. Текст воспроизведен по изданию: Князь де-Линь в России в 1780 и 1787-1788 гг. // Русская старина, № 2. 1892 |
|