1767–1822.

VI. ¹

В сентябре 1792 года, дело Ярославова, подобно тяжбе Зубова-отца с Бехтеевым, набросив невыгодную тень на Платона Александровича, на некоторое время, — впрочем, весьма непродолжительное — поколебало его значение при дворе. Некто Ярославов, за разные противузаконные поступки, был отрешен от должности и отдан под суд. Он приехал в Петербург с запасом денег, купил покровительство Зубова-отца, подал прошение в сенат о переисследовании своего дела и за сим оказалось, что он невинен, а виноваты судьи, — они были приговорены к отрешению от должностей с воспрещением определяться вновь, а Ярославов опять сделан председателем, объявлен честным человеком; в заключение, сенат сделал выговор Кашкину, ярославскому генерал-губернатору. Кашкин немедленно прибыл в столицу; дело было повергнуто на воззрение императрицы: она разгневалась, отменила все решение, выразила свое неудовольствие сенату, в особенности секретарю — Державину, который, по словам графа Ф. В. Ростопчина, был одним из приспешников Зубова. После этой истории многие бумаги перешли опять в руки графа Безбородки, между прочим, и портфель с делами польскими ². [438]

Гнев императрицы на Зубовых был непродолжителен: революционная буря во Франции, усиливаясь день ото дня, обращала на себя пристальное внимание Екатерины и, вместе с тем, много поспособствовала Платову Александровичу Зубову воротить поколебавшуюся было благосклонность государыни. Принимая живейшее участие в судьбе Людовика XVI и его семьи, императрица оказывала особенное благоволение к французской аристократии, как пребывавшей во Франции, так и эмигрировавшей в чужие край и в Россию. Весть о сентябрьских убийствах поразила Екатерину II весьма понятным ужасом: злодейства, совершавшиеся во Франции, были предметом постоянных бесед императрицы с ее приближенными, между которыми первое место принадлежало Зубову. Юный государственный муж, искренно сочувствуя негодованию государыни, выказывал живейшее свое сочувствие эмигрантам; из них никто Сенак де Мейльян (Senac de Meilhan), благодаря рекомендации де Линя благосклонно принятый при нашем дворе, нашел доброго себе покровителя в лице Платона Александровича. По примеру Сенака и прочие эмигранты видели в Зубове надежного ходатая за их интересы пред императрицею. Принц де Линь, со свойственным ему одному уменьем воскурять фимиам сильным мира сего, не замедлил восхвалить братьев Зубовых. Следующие письма принца де Линя, если не ошибаемся, впервые здесь печатаемые, были, так сказать, отголосками мнения французской эмиграции о Платоне Александровиче.

_________________________________________

Мон-Рефюж. — 6-го октября 1792 г.

(Перевод с французского). «Государыня! Приемлю смелость писать не к вашему императорскому величеству, но к существу небесному, ниспавшему на землю случайно, или затем, чтобы быть честию, благом, славою и украшением земли.

«Пишу для облегчения души моей. Душа В. И. В., будучи равною вашему гению, примет и разделит слезы мои. Я бы не проливал их, если бы, согласно постоянным моим убеждениям, если бы, в три дня — из Валансиення, овладеть которым было легко — совершили поход в Париж, вместо того, чтобы расположиться лагерем: исходом тому было бы спасение королевской фамилии, рассеяние чудовищ и сохранение жизни моего Карла. Нахожу, что было бы время совершить это еще и в начале июля, когда вооруженные изверги бежали обратно из Монса.

«Зачем он не погиб под стенами Измаила? Зачем я не погиб под стенами Очакова, при одной из наших блестящих [439] канонад, диверсий, атак да суше и на море, нападений на сады и проч. Смерть отраднее под победоносными знаменами вашего императорского величества! Теперь я на веки несчастлив...

«Несчастие мое не столь велико! Вы тронуты, государыня, участье одного из доблестных воинов ваших. Да сопутствует вашему величеству постоянно счастие, столь вам приличествующее; счастие, созданное для ясности вашей души и величественной физиономии. Желал бы пользоваться постоянно и малейшею долею в воспоминаниях ваших.

«Имею честь быть с обычною, почтительнейшею преданностью и безграничным восхищением, государыня, вашего императорского величества всепокорнейший и послушнейший слуга — Линь».

Вена. — 15-го декабря 1792 г.

(Перевод). «Государыня! Как выразить В. И. В. мою признательность за цветы, которыми вы благоволили осыпать могилу бедного моего Карла. Кто сам достоин похвального слова более нежели Траян, тот умеет говорить надгробные речи. Ваше величество — истый Боссюэт и Робертсон, когда того пожелаете, или Монтескьё или Людовик XIV, или, лучше сказать, и того более — вы — сами, то есть, нечто более известных нам великих государей и великих мужей.

«Надобно внушать более доверия, нежели все они, чтобы я решился послать вам несколько малых размышлений, которые я дозволил себе в моем уединении, и меморию для короля ³, только что оконченную г. де Мейльяном ⁴. Это — следствие бесед наших, оканчивающихся всегда восхвалениями вашему императорскому величеству. Таким образом я имел великое удовольствие видеть здесь храброго и любезного генерала Зубова ⁵, о коем несчастный мой Карл так много мне говорил по поводу Измаила, где видел им оказанные чудеса. Я еще никого не видал, кто так скоро заставил бы полюбить себя и столь сожалеть о себе, не смотря на короткость времени знакомства с собою.

«Письмо, которым ваше величество благоволили почтить меня, которое целый месяц находилось в дороге, подобно манне небесной, обладает всеми вкусами. Кроме величия, справедливости и здравомыслия, в нем есть и доброта и сострадание. Сим двум [440] последним добродетелям один из Монморанси, один из лучших и усерднейших генералов-эмигрантов, доставит сие письмо; он не полагает иной для себя чести, кроме ношения зеленого мундира где бы то ни было: на берегах Танаиса (Дона), Борисфена (Днепра), Волги, Буга, Днестра и проч., и пяти морей, сущих всепокорнейшими слугами вашего императорского величества. Позабывая это имя, которое, будучи столь хорошо носимо, внушает так много благоговения, я поверг бы скорби мои к стопам вашим, или вернее — на усмотрение души вашей, если бы это не разлучало меня с бедною моею дочерью, которой я нужен. Кроме того (теперь и изведал несчастие), нахожусь в непрерывной тревоге за моего юношу, Людовика, который в начале нынешней кампании прибыл, чтобы загладить день или два своего легкомыслия, и сопровождал брата своего во всех действиях; под ним была убита лошадь в сражении при Монсе; отличается ежедневно во всех ариергардах, которые превратил бы и в авангарды, если бы его в них послали. Начинаю раскаиваться в длинноте моего писания, которое осмеливаюсь посылать вам, равно и в долготе моих рассуждений. Я не имел этого в намерениях; но критическое положение дел заставляет меня называть все вещи их именами. Я привык выражать извинения в обилии моей искренности и чувства сердца нежнейшего, чувствительнейшего и признательнейшего.

«Благоволите, ваше величество, принять при сем уверения в уважении и в чувствах постоянного вам удивления, с которыми, государыня, есмь вашего императорского величества всепокорнейший и вернейший подданный Линь».

Вена. — 8-го мая 1793 г.

(Перевод). «Государыня! Тот, кто удивлялся только вашему императорскому величеству, был прав, говоря, что если-бы не было Бога, то надобно было-бы создать его ⁶. Есть потребность возносить обожание свое в какому либо Существу, и, затем, переходить от невидимого к видимому, от Создателя к созданиям. Отсюда произошли: любовь в одним и чувства удивления к другим, которые появлялись на земле всегда в малом числе; из него-же ныне осталось только одно существо. Отсюда начала обоготворения, приятного для последователей этой религии, а для меня — потребность писать вашему императорскому величеству, никогда и ничего не имея сказать вам. Я должен всеми мерами стараться воздерживаться, чтобы, по возможности, реже беспокоить вас. Мне кажется, что [441] этот недуг особенно сильно нападает на меня, чуть-ли не каждые четыре месяца — и я, наконец, покоряясь необходимости, несу дань благоговения к стопам вашего величества.

«И так, одновременно с Петербургом слились и Версаль и Сен-Жермен. Путешествие внука Генриха свершилось в действительности и в прозе, а не в вымысле и не в стихах, как то было с его дедом у королевы Елисаветы ⁷. Петр Первый путешествовал по всей Европе, а ныне Европа спешит к вашему величеству. И лучше этого ей и делать нечего, ибо во всех других странах эта Европа до того изуродована, до того испятнана кровью и чернилами, что я не узнаю ее более и не смею более спрашивать, что в ней творится.

«Представилось мне смутное понятие о Бахчисарае, Очакове, Измаиле и Белграде. Я уснул и мне грезились страшные сны. Если-же, чтобы разогнать сон, беру в руки новую книгу, то разве только для того, чтобы тотчас-же бросить ее в нос тому, кто мне ее дал. Принимаюсь за старинных авторов: теперь читаю Тацита, как доныне еще никогда его не читывал. Желал-бы быть таким-же знатным барином как Вольтер, которому одолжены своим счастьем «Тысяча и одна ночь», или Руссо — прославившим «Робинзона Крузоэ» — чтобы упрочить известность Амело дела Гуссе ⁸, коего «Исторические и политические заметки» кажутся мне трудом полезнейшим и глубочайшим, поучительным для царей, обязательным чтением подданных. Этот господин не был философом! Я думаю, что Монтань и Мольер, бывшие, сами того не ведая, философами, и величайшими из всех, когда либо существовавших (?!), были-бы сильно рассержены тем, что это имя дается носящим его побродягам. Прежде нежели кому могло прийти в голову подозрение о зле, причиненном этими ослами санкюлотами, я помню образ мыслей о них вашего императорского величества тринадцать лет тому назад. Римско-католические короли, и папа в особенности, лишились своих янычаров в бедных детях Лойолы, далеко не таких демонов, какими они казались своей чернотой, которых ваше величество приютили с толиким благородством и справедливостью ⁹. Вот уже 30 лет как этими двумя качествами отличается Петербургский кабинет. Это малейший из всех [442] известных мне кабинетов: он имеет только несколько дюймов в вышину и в ширину, от бровей до макушки и от одного виска до другого. Кабинет этот не будуар, ибо работа, в нем совершаемая, отмечена всегда печатью светлого ума.

«Имя Платона, как мне думается, приносит счастье, и божественный Платон, быть может, крестный отец того, с которым желал-бы иметь счастие познакомиться, с тех пор, как мне так много наговорил о нем мой любезнейший, прекраснейший посланник от моего русского отечества в мое отечество австрийское; хотя он очень благоразумный и умеренный человек, однако-же сказал, что ручается мне за мою к нему привязанность, если я его увижу ¹⁰. Не забыл я также и другого Платона ¹¹, также (?) преисполненного достоинств, в котором мне так нравились греческая грация, римское красноречие, знание древности и новейших наук, вместе с любезным и очаровательным обхождением.

«В. И. В., столь исправные в погашении ваших долгов и в платежах вообще, неволите однако-же состоять должными мне — в одном томе «Эрмитажа» и в продолжении вашей российской истории, если письменно также трудитесь над ее обогащением, как и своими деяниями. Я желал-бы ее перевесть, или заставить сделать французский перевод с перевода г. Николаи. Весьма радуюсь известию о благосклонности, которою пользуется граф Эстергази; думаю, что я лучше нежели кто другой могу судить, что он того заслуживает, ибо никто кроме меня не был таким близким свидетелем проявлений и светлого ума и доброго сердца, обнаруженных им при всех возможных обстоятельствах.

«Самые правоверные мусульмане не возвращаются с своего богомолья из Мекки с такими чувствами довольства, с какими возвращаются люди из Петербурга. В глазах их выражение удовольствия, в душе — сожаление о возврате. Совершу и я этот путь на богомолье, как только это будет мне возможно; в ожидании размышляю о моем минувшем счастии не без некоторой печали, но о грядущем моем счастии иногда еще и с веселостью.

«Нет выражений для заключения моего письма: ибо выражения чувств почтения и привязанности кажутся мне слишком слабыми. Оно, впрочем, так и с сими чувствами, с присоединением к ним восторга и восхищения есмь, государыня, вашего императорского величества, всепокорнейший и вернейший подданный — Линь».

____________________________________

В 1793 году целая лавина милостей и щедрот низринулась на [443] семейство Зубовых: отец и все сыновья были возведены в графское Римской империи достоинство; Платон Александрович, в чине генерал-адъютанта, пожалован был шефом кавалергардского корпуса, кавалером ордена св. Андрея Первозванного, прусских орденов: Черного и Красного Орла; Валериан Александрович — орденом св. Александра Невского и прусского Черного Орла. Сверх того, Платону Зубову пожалованы были многие земли в недавно присоединенных к России польских областях. Честь и славу успехов наших войск в Польше Платон Зубов приписывал своему плану, которому будто-бы последовал генерал Каховский. Пребывание графя д’Артуа при дворе Екатерины II (с 12-го марта до 17-го апреля 1792 г.) доставило Платону Александровичу случай высказать свою любезность, свои познания во французском языке, свое сочувствие к французской королевской фамилии, и совершенное свое невежество в понимании первых условий крайне щекотливых дипломатических сношений. По этому поводу граф С. Р. Воронцов говорит, в своей автобиографии, следующее ¹².

— «Наконец я имел несчастие видеть прибытие сюда (в Лондон) графа д’Артуа, которого императрица послала в Англию, не испросив на то согласия короля, не зная может-ли этот принц быть здесь принят. Вся эта поездка была сделана, улажена и руководима г. Зубовым и его великим любимцем Эстергази. Оказалось, что граф д’Артуа ехать сюда не мог, как не может этого даже и теперь ¹³, по причине своих долгов, за которые его посадили-бы в тюрьму: ибо, за исключением короля и членов парламента, всякий может быть посажен в тюрьму, если долг не менее 10-ти фунтов стерлингов; и королевские сыновья, не возведенные в звание перов королевства, подлежат тюремному заключению за долги на ряду с простыми гражданами. Перы и члены палаты общин, правда, не подвергаются аресту, во заимодавцы, снабженные приказом от мирового судьи, отбирают все движимое имущество должника. Я был свидетелем, как это трижды случалось с прннцем Уэльским, у которого, таким образом, размеблировали весь дворец, и не проходит году, чтобы подобные вещи не случались с перами и с членами общин. При больших долгах налагают запрещение на земли, и, оставляя изрядную часть дохода должнику, остаток назначают на удовлетворение кредиторов впредь до погашения долга или до смерти должника, если имение переходит к наследникам. Брат короля польского был здесь задержан за долги, тоже самое случилось-бы неминуемо и с графом д’Артуа, если бы он приехал в Англию. Даже и теперь он проживает в Шотландия, потому что гражданские законы этой страны не так строги; но, при всем том, он живет в королевском дворце, пользующемся правами неприкосновенности; выходить из замка только на закате солнца; должен возвращаться до восхода; выходить и по воскресеньям, ибо, но законам Великобритании, никто не подлежит аресту за долги в дни праздничные и [444] в ночную пору. Хуже всего то, что не знали общей суммы долгов этого принца: одни полагают их в 10 или 12 миллионов французских ливров, другие насчитывают до 18, 20 и выше: ибо в бытность свою в Кобленце он (граф д’Артуа) подписывал счеты и векселя на поставки для его армии, не ведя списков, и сам не знает сколько он должен. Кроме этого непреодолимого препятствия к его приезду, мне поручили просить здесь о вещах, ныне решительно невозможных, которых министр положительно не может взять на свою ответственность. Долго было-бы объяснять; короче сказать, герцог д’Аркур, управляющий здесь делами Франции, человек разумный, холодный и честный, видел, также как и я, что причины, объясненные нам обоим милордом Гренвилем, были основательны и неопровержимы. Мы отправились вдвоем с герцогом в Гулль для свидания с французским принцем, который стоял в рейде на русском фрегате: объяснили ему положение дел, сказав, что ему должно возвратиться в Германию. Можете судить о моем удивлении, когда он сказал мне: «все эти затруднения я предвидел и так как у меня взято за правило вести дневник обо всем, что делаю по важным делам, я вам это докажу» — и он достал из бюро в своей каюте большую книгу, его рукой исписанную и дал мне прочитать подробности своего разговора с (князем) Зубовым, при котором этот фаворит отвечал ему нижеследующими словами, достойными его самонадеянности и незнания различных образов правления, и его неуменья вести, деловые разговоры: «все возражения вашего высочества будут отстранены; Англия почтет за честь принять вас, она сделает все, что ни пожелает императрица, и у нас есть посланник, который съумеет побудить министерство сделать все вам угодное».

«Вот, каким образом этот молодой фаворит, пред которым все покорствовало в России, воображал управлять всею Европою, почитая возможным все то, чего-бы только ни пожелал. Французский принц отправился в Германию, выказывая достаточную покорность своему жребию; но окружавшие его, из которых одну половину составляли пустые хвастуны, другую — интриганы, те-же и другие надеявшиеся разыгрывать важную роль в Лондоне, уверили принца, что все удалось-бы по их желаниям, если-бы у меня было более охоты и усердия и в этом смысле все эти приспешники написали к Эстергази, который настроил против меня Зубова, уже и без того обидевшегося и озлобленного тем, что план, будто бы им измышленный — на самом же деле подсказанный ему графом Эстергази, чего он и сам не приметил — совершенно расстроился. К довершению моего злополучия, никто Инглис, отличный литейщик орудий, разладивший с герцогом Ричмонд, генерал-фельдцейхмейстером, пришел, не ведаю каким образом, к Зубову, который принял его в нашу службу; он-же представил Зубову список других работников, здесь находившихся, с заметкою, что их необходимо вызвать отсюда секретно: ибо отъезд мастеров воспрещен актом парламента. Князь Зубов написал мне открыто, по почте, повелевая мне от имени императрицы сманить этих работников, объявляя при этом, что Инглис приедет сам, чтобы попытаться приобрести инструменты, вывоз которых также воспрещен под опасением весьма тяжких взысканий. Я немедленно отвечал ему шифрованным письмом, что он приводит меня в отчаяние компрометируя меня, как компрометирует бедного Инглиса, которого всего прежде, лишь только он приедет сюда, посадят тюрьму; что он [445] компрометирует самое достоинство нашего двора; что я не могу взять на себя этого поручения и прошу его сообразить, что было-бы, если-бы кавалер Витворт, злоупотребляя международными правами, делающими особу его священною, вздумал сманивать русских подданных и работников, которым выезд за границу воспрещен законом, точно также как и здесь, и стал-бы тайно, путем кантрабанды, вывозить инструменты и машины, вывоз которых запрещен под страхом строжайших наказаний: разве его за это не возненавидели-бы у нас? После этого мог-ли бы он вести переговоры о делах, служить своему государю и отечеству к выгодам для них в России? И потому прошу его (Зубова) поставить себя на минуту на мое место, и тогда он увидит, что я никогда не могу взять на себя подобное поручение, а еслибы даже и мог, то он сам лишил меня в тому средств, открыто написав ко мне, потому что, путем перлюстрации писем, английское правительство знало прежде меня о возлагаемом на меня поручении и что, вследствие этой перлюстрации, Инглиса засадят в тюрьму, лишь только он сюда прибудет, — и потому прошу его (Зубова) Инглиса сюда не посылать. Он не отвечал мне на это письмо, но, задетый за живое этим уроком, дать ему который я был вынужден, он разгласил обо мне будто я человек, преданный более Англии, нежели моему отечеству — и оскорбленное самолюбие этого надменного молодого человека, встретившее ко мне единственного ослушника его повелениям, отомстило мне весьма низко, и человек, более сорока лет прослуживший с самым пламенным усердием, подвергался оскорблениям при всяком удобном случае».

Таковы были отношения графа Зубова к заслуженному гр. С. Р. Воронцову; точно таковы-же были они ко всем государственным мужам, прославившим царствование Екатерины II и дожившим до последних лет ее существования. Граф Безбородко, принужденный уступить Зубову, устранялся от дел; Суворов по повелению императрицы, из Финляндии отправился в Новороссийский край со званием главного начальника войск, расположенных в Екатеринославской губернии, в Крыму и в новоприобретенных областях до устьев Днестра. Избрав главною квартирою своею Херсон, герой Рымникский деятельно занялся укреплением прибережных городов и гаваней Тавриды. В это же время (в 1793–94 годах), граф Платон Зубов, удостоенный звания генерал-фельдцейхмейстера, генерал-губернатора Новороссийского края, с высоты своего величия взирая на Суворова, как на подчиненного, смешил престарелого героя своими распоряжениями и умничаньем. Когда же Зубов простер свою дерзость до того, что вздумал писать Суворову уже через чур начальническим тоном, граф Рымникский не выдержал и отвечал ему, как-бы через чур шаловливому мальчику: — «Ко мне штиль ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестованиях?.... Не хорошо, сударь!»

«Варшавская заутреня» и следовавшая за нею война с Польшею спасли Суворова от гнева и преследований Платона Зубова. [446]

Но не следовало бы и говорить о надменности Зубова при его сношениях с заслуженными государственными мужами, в виду явной дерзости и пренебрежения к особе наследника цесаревича Павла Петровича. Потемкин, при всем своем высокомерии, соблюдал некоторое приличие в отношении великого князя; Зубов же забывался до крайней степени невежливости. Холодность Екатерины к наследнику престола, натянутость отношений к ее единственному сыну, были главным источником печального положения цесаревича при дворе. Самые его расходы по содержанию Гатчины, Павловска, подвергались строгому контролю, нередко навлекая на цесаревича — отца семейства, старший сын которого уже был женат, — выговоры, в большинстве случаев неосновательные, тем более, что Платон и Валериан Зубовы, в это-же время, беззастенчиво располагали казенными деньгами, как своими собственными ¹⁴. Здесь не можем не привести эпизода из жизни Державина, в рассказе М. А. Дмитриева ¹⁵.

— «Державин был правдив и нетерпелив. Императрица поручила ему рассмотреть счеты одного банкира (Сутерланда), который имел дело с кабинетом и был близок к упадку. Прочитывая государыне его счеты, он дошел до одного места, где сказано было, что одно высокое лицо, не очень любимое государыней ¹⁶, должно ему такую-то сумму...

— Вот как мотает! — заметила императрица, — и на что ему такая сумма?

Державин возразил, что князь Потемкин занимал еще больше и указал в счетах какие именно суммы.

— Продолжайте! — сказала государыня.

Дошли до другой статьи: опять заем того-же лица.

— Вот опять! — сказала императрица с досадой: мудрено ли после того сделаться банкрутом.

— Князь ¹⁷ Зубов занял больше! — сказал Державин и указал на сумму.

Екатерина вышла из терпения и позвонила. Входит камердинер. [447]

— Нет-ли кого там, в секретарской комнате?

— Василий Степанович Попов, ваше величество.

— Позови его сюда.

Попов вошел. «Сядьте тут, Василий Степанович, да посидите во время доклада: этот господин, мне кажется, меня прибить хочет!»

Настал бедственный для Польши 1794 год, ознаменованный 6-го апреля, в день светлого праздника, злодейскою резнею русских войск в Варшаве. Кровь требовала крови и война началась. Победы наших войск, предводимых Суворовым, над бандами Костюшки не составляют предмета этой монографии; но «подвиги» Валериана Зубова нельзя обойти молчанием. Приводим разноречивые отзывы его биографов:

Вот рассказ Л. Н. Энгельгардта ¹⁸.

«Мы уже настигали арьергард Гедройча (Гедройца?) при переправе его чрез Буг, близь деревни Поповки, как черноморцы донесли, что поляки, переправившись, ломают мост, а по той стороне в лесу засели их егеря с пушкою и не допускают черноморцев тому воспрепятствовать. Граф Валериан Александрович был с Софийским карабинерным полком и всеми при нем бывшими волонтерами; полковник Рарок, посадив своего полка гренадер на лошадей из фронтового обоза, прискакал к графу. Подъехав в берегу, чтоб узнать в котором месте был тот мост, Рарок сказал: «господа, разъезжайтесь: неприятель, увидя генерала, окруженного столь многочисленной свитой, будет по нем стрелять». Мы только что от него отъехали и я был от графа шагах в десяти, как вдруг роковое ядро, фунта в полтора, оторвало у графа левую ногу, а у Рарова правую, и то был от них последний выстрел. Графа отнесли в лощину; со всех сторон собрались медики и занялись отнятием его ноги, а Рарок оставался без малейшей помощи. Я велел его полка гренадерам положить его на плащ и отнес его в Поповку, в господский дом, тут находившийся, куда после операции и графа перенесли. Так как не скоро сделана операция была и много вытекло крови, то Рарок на другой день и умер».

Бантыш-Каменский ¹⁹, не вдаваясь в подробности, говорит о подвигах Валериана Зубова: [448]

......«юный герой спешил стяжать новые лавры и лишился в одном жарком сражении (?) ноги, оторванной у него ядром».

Из записок Л. Н. Энгельгардта очевидно, что дело, в котором Валериан Зубов лишился ноги, было не только не жаркое, но даже и не сражение, а простая перестрелка. Отзыв Гельбига о Валериане Зубове в бытность его в Польше не приносит особенной чести юному герою ²⁰:

«Польские смуты представили ему случай, если не прославиться, то сделаться известным. В качестве генерал-маиора и александровского кавалера, он получил начальство над значительным отрядом, и присутствие его повсюду оставляло следы безрассудства и жестокости. Он содействовал вспыхнувшему в 1794 г. бунту в Варшаве, со всеми происшедшими от того бедствиями для России (Польши?), своим низким, бесстыдным и возмутительным обращением с некоторыми поляками и их женами. Известны способы, какими пытались усмирять поляков; Зубов занимался применением их к делу. За то там же, где он всего более причинил зла, он был и наказан. Однажды, осенью 1794 г., он отправился на рекогносцировку и в наиболее опасные места. Сделал он это не из храбрости, а из шалости. Поляки, заметив его, стали стрелять и при этом небольшим ядром оторвало ногу Зубову. В Петербург был послан курьер с известием о происшествии. Императрица собственноручно написала Зубову, прося его возвратиться в Петербург; кроме того, послали ему покойную английскую дорожную карету (дормез) и десять тысяч червонцев на дорогу; затем были ему пожалованы: орден св. Андрея с чином генерал-лейтенанта и триста тысяч рублей на уплату долгов ²¹. Зубов прибыл в Петербург в начале 1795 года. На каждой станции для него была приготовлена подстава в сто десять лошадей и он брал их все, тогда как ехавший вслед за ним в Петербург герцог курляндский Бирон, заказывая себе по шестидесяти лошадей, брал только сорок. Валериан Зубов представился императрице в креслах на колесах. Увидя его, она не могла удержаться от слез и новыми подарками старалась доказать свое [449] участие и облегчить положение больного. Из них известны были следующие: красивый дворец в Большой Миллионной улице, принадлежавший некогда Густаву Бирону и перекупленный теперь у камергера Дивова; далее — двадцать тысяч руб. золотом и, наконец, ежегодная пенсия в тринадцать тысяч руб. серебром. Лечение Зубова причиняло ему много страданий и подвигалось медленно, потому что он предавался всякого рода, излишествам. Он остался калекой: пришлось отнять очень много от ноги. Кто говорил, что отняли слишком много, а кто — будто недостаточно. Выписаны были из Англии искусственные ноги, но ни одна не приходилась под пару натуральной. По выздровлении, Зубов явился ко двору на костыле. Не смотря на то, он быстро подвигался в чинах».

Подвиги Валериана Зубова много способствовали усилению благосклонности императрицы ко всему их семейству, которое увеличилось новым лицом, супругою графа Николая Александровича: осенью 1794 года он сочетался браком с дочерью Суворова, графинею Натальею Александровною, этой «Суворочкою», как называл ее отец в своих письмах. Родство с покорителем Польши, возведенным императрицею (19-го ноября 1794 г.) в звание фельдмаршала, еще более усилило значение фамилии Зубовых. Приемная и лакейская Платона Александровича, переполнились льстецами и низкопоклонниками. Державин, еще не задолго перед тем, в послании своем к А. В. Храповицкому, выразившийся довольно резко и несправедливо:

«Богов певец
Не будет никогда подлец»,

настроил свою лиру на один тон с хором льстецов П. А. Зубова и, 18-го ноября 1794 г., в день тезоименитства его сиятельства, поднес ему стихотворение:

Звонко приятная лира!
В древни златые дни мира
Сладкою силой твоей
Ты и богов, и царей,
    Ты и народы пленяла.
Глас тихострунный твой, звоны,
Сердце прелыцающи тоны,
С дебрей, вертепов, степей —
Птиц созывали, зверей,
    Холмы и дубы склоняли.
Ныне железные-ль веки?
Тверже-ль кремней человеки?
Сами не знаясь с тобой, [450]
Свет не пленяют игрой,
    Чужды красот доброгласья.
Доблестью чужды пленяться,
К злату, к сребру лишь стремятся,
Помнят себя лишь одних,
Слезы не трогают их,
    Вопли сердец не доходят.
Души все льда холоднее,
В ком-же я вижу Орфея?
Кто Аристон сей младой (а),
Нежен лицом и душой,
Нравов благих преисполнен?

а) Примечание Державина: «Он был чрезвычайно скромного нрава и вел себя, казалось, по философски: то и сравнен здесь потому с Аристоном, или с Аристотелем ²², а с Орфеем — по склонности к музыке».

Кто сей любитель согласья?
Скрытый зиждитель-ли счастья?
Скромный смиритель-ли злых?
Дней гражданин золотых,
    Истый любимец Астреи!

Примечание Державина: «Астрея, по баснословию, богиня золотого века, или справедливости; разумеется под сим Екатерина II».

Объяснение рисунков, которыми поэт украсил свое произведение, также любопытно: 1) «В образе Орфея представлен граф П. А. Зубов, которого достоинства и кроткие нравы пленяют сердца; 2) «изображен российский Амфион, играющий на лире; по сладкогласному звону город возвышается — отношение к созидавшейся тогда Вознесенской губернии».

Другою одою: «К Красавцу» Державин воспел графа Валериана Александровича Зубова. Она своими пиическими достоинствами не уступала предъидущей:

Фортуна, властною рукою
Бросая жребии людей,
Души и тела красотою,
И прелестьми тебя честей,
И сердцем добрым наградила
В любви и в браня для побед.
Но тут-же в младости судила [451]
В войне тебе ужасный вред.
Увы, добра и зла смешенье
Неразделимо в жизни сей:
Коль часто скорби и терпенье
Есть участь самых и царей!
Что-ж в свете есть славней сей доли,
Как кровь по должности пролить?
Теперь и зависть против воли
Должна в тебе героя чтить! ²³

20-го февраля 1795 года скончался граф Александр Николаевич Зубов: судьба не сулила ему быть свидетелем дальнейших почестей его сыновей. К исходу того же года, граф Платон Александрович Зубов был назначен шефом кадетского корпуса; ему был пожалован орден св. Владимира первой степени и портрет императрицы, осыпанный крупными солитерами. В это время высокомерие, надменность, дерзость Платона Александровича не имели пределов.

Избалованный счастием, раболепством вельмож, восторженными похвалами придворных дам и девиц, Платон Александрович в безумном самоослеплении вообразил себе, что одного его нежного взгляда достаточно, чтобы пленить самое холодное и неприступное женское сердце, хотя бы оно принадлежало весьма высоко стоявшей особе. Граф Ростопчин в письмах своих называет эту особу по имени... [452]

Граф Зубов, по словам современника, один-значил все. Иной воли, кроме его воли, не было. Значение его превосходило потемкинское. Он постоянно был и беспечен и мало способен, хотя «двор», старался убедить всех и каждого, что это величайший гений, когда либо существовавший на Руси; что один Бог свидетель его усердия и стараний, которые прилагает к делам государственным, и что один он присоединил к России польские провинции и Курляндию. Зубов пытался вытеснить из службы графа Н. И. Салтыкова (прежнего своего милостивца), чтобы занять место президента военной коллегии и с тем получить чин фельдмаршала.

18-го августа 1795 года роздано было шестидесяти двум лицам 109,000 душ польских крестьян; из этого числа 13,000 душ с доходом в 100,000 руб. серебром достались графу Платону Зубову.

Следующая выдержки из писем Ростопчина служат дополнениями печальной картины двора в 1795–1796 гг.:

________________________________

— «Есть здесь генерал-лейтенант Кутузов, тот самый, который был посланником в Константинополе. Он приходит к графу Зубову за час до его пробуждения, готовит ему кофе (имея притязание особенно искусно варить его) и при множестве посетителей наливает его в чашку и несет бесстыдному фавориту, лежащему в постели. Другой столп государства, генерал Тутолмин, воображающий, будто с помощью 120,000 человек, силою единого своего гения, удержал области, недавно отторгнутые от Польши, — этот самый человек имел дерзость сказать графу Зубову, в полном присутствии сената, что граф не походит на некоего злотворного гения (Потемкина), который присоединил к империи степи и гнездилища чумы, тогда как он (Зубов) завоевал (?) в Польше области плодоноснейшие и жертвует своим здоровьем и лучшими годами жизни — славе своей государыни. Чему более дивиться? Этой ли подлой гадине, или мальчишке, осмеливающемуся представлять из себя Нерона, которому трепещущий сенат воскуряет фимиам?

— «Двор очень занят охлаждением императрицы к г. Зубову. Кто-то из придворных шепнул ей нечто относительно безумной страсти фаворита.... Она подметила некоторые взгляды и произошла сцена. В течение нескольких дней были в ссоре; потом помирились; но она сорвала сердце на графе Штакельберге-отце, подозревая, что он поверенный в этой истории и так вымыла ему голову, что старый царедворец принужден был оставить двор и отправиться в свои поместья, по совету того же графа Зубова....»

На той высоте, на которую был вознесен Платон Зубов, могла закружиться голова и не столь слабая, как была у него. Воображая себя действительно опорою государства и решителен судеб всей Европы и востока, Зубов был твердо убежден, что его ум и способности ничуть не ниже его общественного положения. Представители России при иностранных дворах сообщали ему свои дипломатические соображения; князь Н. В. Репнин, отписывая Зубову о положении дел во вновь приобретенных западных областях, как бы испрашивал совета Платона Александровича. Полагая, [453] что родство с Суворовым дает ему право обходиться без чинов с престарелым фельдмаршалом, граф Зубов встретил героя, при его приезде в Зимний дворец (15-го декабря 1795 г.), по домашнему, в сюртуке... Эта нецеремонность заставила Суворова принять графа Зубова, когда тот явился с визитом к фельдмаршалу, — в том самом наряде, в каком герой Рымникский бывал в лагерях, в летнюю пору, т. е. в одном нижнем белье ²⁴. К той же самой поре силы и значения Платона Зубова относится случай, о котором свидетельствует очевидец. На обеде, в Зимнем дворце, на котором был цесаревич Павел Петрович, с семейством, зашел общий, оживленный разговор, в котором наследник престола не принимал никакого участия. Екатерина II, желая приобщить его к беседе, спросила великого князя: «с чьим мнением он согласен по вопросу, составлявшему предмет разговора?»

— С мнением графа Платона Александровича, любезно отвечал цесаревич.

— Разве я сказал какую-нибудь глупость? нагло откликнулся Зубов.

________________________________

Характеристику Зубова, очерченную графом В. Ф. Ростопчиным, можно пополнить рассказом Массона ²⁵:

— «Господин граф и князь Зубов был мужчина лет тридцати с небольшим. У него далеко не было ни гения, ни честолюбия Орлова и Потемкина, хотя он, наконец, и совместил в своей особе более власти и значения, нежели эти два знаменитые любимца. Потемкин почти всем своим величием был обязан самому себе; Зубов — слабости Екатерины. По мере утраты государынею ее силы, деятельности, гения, он приобретал могущество, богатства и силу. В последние годы ее жизни он был всемогущ, в обширнейшем смысле слова. У него была страсть казаться деловым человеком, но, без навыка к делам, он отвечал испрашивавшим у него инструкций: сделайте, как прежде. С его высотою могла сравняться только низость тех, которые наперерыв спешили пресмыкаться перед ним, и — надобно отдать справедливость — раболепство приспешников всегда превосходило бесстыдство временщиков. Все ползало у ног Зубова, он один стоял и потому считал себя великим. Каждое утро многочисленные толпы льстецов осаждали его двери, наполняли прихожие и приемные. Старые генералы, вельможи, не стыдились ласкать ничтожнейших его лакеев. Видали часто, как эти лакеи толчками разгоняли генералов и офицеров, коих толпа, теснясь у дверей, мешала их запереть. Развалясь в креслах, в самом непристойном неглиже, засунув мизинец в нос, с глазами, бесцельно устремленными в потолок, этот [454] молодой человек, с лицом холодным и надутым, едва удостоивал обращать внимание на окружавших его. Он забавлялся дурачествами своей обезьяны, которая скакала по головам подлых льстецов, или разговаривал со своим шутом; а в это время старцы, под начальством у которых он служил в сержантах: Долгорукие, Голицыны, Салтыковы, и все, что было великого и малодушного, ожидали, чтобы он низвел свои взоры, чтобы опять приникнуть к его стопам. Имя Екатерины звучало в его речах, как слова: «трон», «алтарь» в царских манифестах. Наследнику престола он едва оказывал знаки наружного уважения, в которых не мог отказать ему на придворных церемониях, и Павел, — непреклонный, суровый Павел, — был принужден преклоняться пред бывшим ничтожным гвардейским офицериком, который когда-то вымаливал у него прощение за то, что обидел одну из собак цесаревича ²⁶. Великий князь Константин усердно ему угождает, чтобы добыть у него денег или покровительства кому либо из своих любимцев. Из всех баловней счастия царствования Екатерины II ни один, кроме Зубова, не был так тщедушен и наружно и внутренно. Может быть, в нем были какие отбудь никому неведомые достоинства, но он никогда не выказал ни гения, ни добродетелей, ни страстей — кроме разве тщеславия и скупости, бывших его отличительными чертами; поэтому и не было заметно пустоты, когда он исчез с занимаемого им места. Памятниками его могущества останутся сокровища, накопленные его семейством, и земли, отнятые его отцом у помещиков губернии, которою он управлял». [455]

IV.

В толпе приближенных Зубова были три «дельца», которые, под эгидою могучего покровителя, делали все, что им было угодно. Это были секретари Платона Александровича — Альтести, Грибовский и Рибас.

— «Первый из них, — говорит Массон, — уроженец Рагузы, которого Булгаков (у Массона ошибка: Bulcounow), русский посланник в Константинополе, взял из купеческой конторы, для занятий в своей канцелярии. При объявлении войны, Альтести выпросил себе должность в Петербург и определился к Зубову, которого значение начинало уже возрастать. Он знал несколько языков и был умен; вскоре сделался секретарем у Зубова и даже у императрицы. Брошюра, написанная им по французски на польского короля и революционеров, в которой он величал первого — мятежником, а последних — якобинцами, подбирал эпитеты, небылицы, пошлости и подлости, упрочила его известность и благосостояние. Этот пасквиль распространялся, как манифест. Вскоре на Альтести посыпались чины, ордена, крестьянские души. Не довольствуясь этими милостями, он, чудесным образом, наживался. Польские конфедераты, губернии, казаки и проч. спешили покупать за чистые червонцы его услуги и покровительство. Все польские дела были него в руках; от него зависело состояние, свобода, жизнь поляков, потому что он составлял списки осужденным в ссылку. Он стал необычайно высокомерен и нагл. Дерзость, сделанная им графу Головину, который имел отважность пожаловаться, наконец погубила его ²⁷. Ему было приказано выехать в свои поместья, но Зубов выхлопотал ему прощение и, за несколько дней до смерти Екатерины, он едва опять не был определен к должности. Одним из первых [456] повелений императора Павла была высылка Альтести в двадцать четыре часа. Он человек даровитый, но неблагодарный: из-за его происков впал в немилость Булгаков, его первый благодетель».

Эту характеристику ловкого пройдохи можем пополнить еще несколькими чертами. Альтести, при грубости ухваток и выражений, часто нарушая условия придворного этикета, нередко высказывал сочувствие к революционному движению во Франции, при чем спорил даже с Зубовым. Разыгрывая роль Диогена, подражая ему в цинизме, Альтести был каким-то юродивым вольнодумства. Из обхождения Зубова с этим авантюристом не трудно было заменить, что Платон Александрович как будто его побаивался: очень мягкие замечания нецеремонному пройдохе он позволял себе в весьма редких случаях; многие грубости пропускал мимо ушей. Присутствие Альтести при дворе Екатерины было такою-же точно фальшивою нотою, как и присутствие его приятеля, греческого пирата Ламбро-Качиони. Последний, благодаря покровительству Зубова и Рибаса, лично известный императрице, с истинно корсарскою самонадеянностью взялся за лечение Екатерины II от ран, открывшихся у нее на ногах, и закрыл их действительно, поспособствуя тем, хотя, конечно, неумышленно, и кончине императрицы.

Адриан Моисеевич Грибовский ²⁸, автор «Записок о императрице Екатерине Великой», родился в 1766 году, в городе Лубнах, Полтавской губернии. Об отце его нет никаких сведений; родительница-же, из рода Сулимов, за несколько лет до кончины, была игуменьею Белгородского монастыря (в Курской губернии). В 1782 году, А. М. Грибовский находился в числе студентов Московского университета и к этому-же времени относится его перевод французской повести д’Арно: «Опасность городской жизни», напечатанный в 1784 г. и посвященный ее светлости княгине Екатерине Петровне Барятинской, рожденной принцессе Гольштейн-Бекской. Вскоре по выходе из университета, Грибовский был определен в Коммисию о сочинении нового уложения, из которой, в 1784 г., перешел на службу к Г. Р. Державину, бывшему тогда губернатором в Олонецкой губернии. Вместе с Державиным, Грибовский отправился в Петрозаводск и, одновременно с отправлением должности секретаря при губернаторе, был казначеем приказа общественного призрения. Будучи, по молодости лет, вовлечен в игру с губернскими [457] чиновниками, Грибовский попал-было в весьма неприятную историю, но Державин, избегая огласки дела, развязка которого могла очень повредить как высшим губернским властям, так и Грибовскому, дал всему иной оборот и все обошлось благополучно. Неразлучный с Державиным, Грибовский сопровождал его в Тамбов, откуда возвратился в Петербург. Здесь, в 1788 году, он издал переведенную им с английского «Веселую книгу, или шалости человеческие» и в том-же году поступил в военно-походную канцелярию князя Г. А. Потемкина-Таврического, где на Грибовского возложено было ведение журнала военных действий наших армий, находившихся под предводительством светлейшего. После кончины Потемкина, письмо о ней, написанное Грибовским к Державину, до того понравилось Платону Александровичу Зубову, что он пожелал принять автора на службу при себе. Января 18-го 1792 года, Грибовский, переименованный в подполковники Изюмского легкоконного полка, зачислен состоять при генерал-адъютанте Платоне Александровиче Зубове. По службе Грибовский был счастлив: в 1793 году он был произведен в полковники, с пожалованием деревни в Подольской губернии; в 1794 году удостоен ордена св. Владимира 3-й степени; в 1795 году, августа 11-го, высочайшим указом, данным сенату, Грибовскому повелено было состоять при императрице статс-секретарем у принятия прошений по собственным делам ее величества, по делам генерал-фельдцейхмейстера и генерал-губернатора. Записки, веденные А. М. Грибовским, помимо любопытных сведений, относящихся до биографии Екатерины II, дают возможность, почти поденно, проследить деятельность Платона Александровича Зубова во всех отраслях государственного управления. Эта скорбная ведомость действий человека малоспособного, сильного единственно данною ему волею, лучше всяких голословных опровержений может послужить доказательством близорукости взгляда современников-хвалителей Платона Александровича Зубова, которым в этом молодом человеке мерещились и «голова», и «делец», и «муж государственный».

— «Грибовский, — по словам Массона, — не имел ума Альтести, но имел более доброе сердце. Не прошло и двух лет ²⁹, как на службе у Зубова Грибовский достиг полковничьего чина, а роскошью и мотовством удивлял и приводил в соблазн весь город. Содержал оркестр, шутов, любовниц, рысаков. Давал [458] весною ужины, на которых за дессертом подавались плоды, каких не видывали за столом императрицы». Сам Массон был на пикнике, на котором дессерт, доставленный Грибовским, ценили в 500 руб. асс.

Иосиф Михайлович Рибас — строитель Одессы, умом и хитростью оставлял далеко за собою и Альтести, и Грибовского. Сведения о его происхождении и начале служебной карьеры в России находим у Гельбига ³⁰.

— «Рибас родился в Неаполе. Отец его, по ремеслу кузнец, родом испанец, жил в Барцелоне. Не особенно удачливый, но малый с головой, он последовал за королем Дон Карлосом в Неаполь, где ему дали место в военной канцелярии. Сын его был офицером; но вскоре принужденный оставить Неаполь, отправился в Ливорно, где тогда находился Алексей Орлов. Он взял Рибаса в лейтенанты корабля и пользовался его услугами при иных случаях. Рибас содействовал ему обмануть несчастную дочь Елисаветы (Тараканову) и был отправлен в Петербург, с известием о ее захвате. Здесь он остался, поступил в гувернеры к молодому Бобринскому и сопровождал его в путешествиях. В этой частной службе он получал чины и дослужился до бригадира; в чине полковника командовал карабинерным полком. Во время осады Очакова, Потемкин произвел его в контр-адмиралы и назначил командиром гребной флотилии на Дунае. Рибас умер в начале текущего столетия (в 1800 г., не задолго до кончины императора Павла) ³¹, в звании генерал-кригс-коммисара, вице-адмиралом, кавалером орденов св. Александра Невского и Георгия 2-го класса, также и мальтийского ордена, полученного им одновременно с Зоричем. Об уме его и сердце нельзя сказать многого. Сомнительно, чтобы он обладал всеми способностями, необходимыми для исполнения тех разнообразных должностей, которые он занимал; но нельзя было ему отказать в личной храбрости».

Этот силуэт Рибаса, очерченный Гельбигом, нуждается в пополнениях характеристики и мы находим их в Записках А. С. Шишкова ³² и в письмах графа Ф. В. Ростопчина.

________________________________

— ... «по козням Рибаса, Грибовского и других (говорит А. С Шишков) против вице-адмирала Николая Семеновича [459] Мордвинова ³³, начальствовавшего в Крыму, князь Зубов назван главным начальником над Черноморским флотом ³⁴. Не знаю по каким судьбам, призывает он меня к себе и спрашивает: хочу-ли я быть при нем правителем канцелярии его по сей части? Это было такое место, на которое многие смотрели завидными глазами, и потому ответ мой не мог быть иной, как тот, что я за счастье почту находиться при его светлости. После сего неожиданного мною предложения, пошел я в Кушелеву и пересказал ему оное. Он присоветовал мне спроситься о том у великого князя, как у генерал-адмирала, сказывая, что он, конечно, сему не воспрепятствует, но ему приятно будет, что это не без его воли сделается. Я послушал его: поручил ему испросить сие позволение, и он, на другой-же день, уведомил меня о благоволительном на то его высочества отзыве. Таким образом, перешел я из Балтийского флота в Черноморский, тем-же чином, т. е. капитаном второго ранга (подполковником), с поручением управлять канцеляриею князя Зубова. Сие новое звание налагало на меня долг сблизиться и познакомиться с теми, которые давно уже находились при князе, или имели особенный к нему доступ, как-то: правитель дел его, полковник Грибовский и вице-адмирал Рибас. Я посетил первого из них, с которым никогда прежде не был знаком. Он, после некоторых приветствий, начал тотчас говорить о Черноморском флоте, о Крыме, о великих денежных издержках, о беспорядках, там существующих, и проч. Я слушал с терпеливостью и молчал, почитая за ненужное и несовместное защищать Мордвинова против человека, повидимому, весьма к нему нерасположенного, но не столь хитрого, чтоб много повредить ему мог, ибо мне казалось, что он избрал ненадежное, скорее против него самого действующее средство, — при первом свидании уверять меня о корыстолюбивом и худом управлении того, кто знаниями и достоинствами своими был известен, и которого, сверх [460] сего, почитал я своим другом и благодетелем. Совсем противно тому поступил Рибас, когда я в первый раз к нему приехал: он начал мне говорить о Мордвинове с такого похвалою, с таким к нему уважением, что, при всем знании существовавшего между ними несогласия, трудно было усомниться в его чистосердечии. Напоследок, по долгих рассказах о глубоких сведениях Мордвинова, о кротости нрава его, о справедливости и редкой честности, он со слезами сказал мне: «вы не можете себе представить, до какой степени почитаю я за несчастие, что не мог снискать его дружбы. Он отказал мне в ней, сказав, что никогда не будет мне врагом, но что и другом быть не может. Он писал к императрице письмо, в котором говорил обо мне, что я с большими дарованиями и способностями, но что мне важных дел, касающихся до блага отечества, вверять и поручать не должно. Я сам письмо сие читал, и хотя оно не переменило моего к нему почтения, однако-ж я после сего не мог оставаться под его начальством и просил об отзыве меня из Крыма. Сей случай, конечно, должен был произвесть некоторое взаимное между нами неудовольствие. Я знаю, что вы с ним дружны. Не подумайте, чтоб я искал разрушить вашу с ним приязнь, или-бы досадовал на нее. Напротив, вы вашею к нему привязанностью умножаете мое к вам уважение. Я прошу только об одном, чтобы дружба ваша к нему не препятствовала вам и ко мне ее иметь. Вы теперь определились к князю Зубову: он со мною весьма хорош; я могу быть вам сколько нибудь полезен, и думаю, что и сам Мордвинов, по доброжелательству своему к вам, не захотел-бы, чтобы мы с вами были в каком либо несогласии». Я поблагодарил его за сделанную мне откровенность и толь лестный для меня вызов, обещая с моей стороны приложить всякое старание, чтоб сделаться достойным его ко мне благорасположения. Между тем, идучи от него, думал я: этот гораздо сметливее и опаснее первого! Тут вспомнил я слова Суворова, который, сказывают, говаривал о Михаиле Ларионовиче Голенищеве Кутузове: «его и Рибас не обманет».

Отзыв графа Ростопчина о Рибасе служит довольно густой тенью в нравственном портрете строителя Одессы:

— «Рибас крадет ежегодно свыше 500,000 руб. Он настоял на утверждении проекта построения порта гребных судов в Гад-жибее, названном Одессою. Надобно было соорудить мол уступом в море, который, огибая мыс, мог бы укрывать суда и служить преградою между военной гаванью и другою, назначенною для [461] торговых судов. Прибой волны к месту производства работ до того силен, что при каждой буре все рушится сплошь и приходится опять возобновлять и работы, и издержки. Гавань эта должна быть отстроена в десять лет; вот уже три года, как над него трудятся. Ежегодно отпускается 1,200,000 руб. и более 5,000 солдат, из которых четвертая часть умирает, как вследствие изнурения, так и от недостатка в пресной воде и от жаркого климата в летнюю пору. Я думаю, вы помните этого Рибаса: при отъезде вашем отсюда, он был уже полковником в кадетском корпусе; теперь он вице-адмирал и увешан лентами».

Д. Б. Мертваго ³⁵, в качестве просителя, был у графа П. А. Зубова, благодаря покровительству Г. Р. Державина. Честный, прямодушный Д. Б. Мертваго не мог быть равнодушным зрителем возмутительной сцены, которую ему привелось увидеть в доме его сиятельства.

— «Я введен был в спальню. Я нашел тут множество людей знатных и в чинах, стоявших раболепно перед фаворитом. Он в халате ходил взад и вперед по комнате, грыз ногти и, кое с кем свысока поговаривая, не дожидался ни от кого ответа. Малорослая, с голым хвостом, обезьяна прыгала по ширмам и у одного из вельмож спортила буклю, в каковом упражнении, по приказанию хозяина, он помешать ей не смел. Обезьяна стала приближаться ко мне и пристально на меня смотреть; убоясь, чтоб невольным каким движением не сделать противного боярину, ретировался я, не дождав счастия услышать к себе голос человека, от коего просил и ожидал милости и спокойствия всей своей семье».

В обхождении с подчиненными П. А. Зубов был олицетворением надменности. «....Князь хотя и приказал мне», говорит Шишков в своих Записках, «к себе ходить и сначала стал было поручать некоторые маловажные дела, но, после, в продолжение двух или трех месяцев, почти никогда не удостоивал меня каким-либо своим приказанием или разговором; так что я, при расстроенном здоровье моем, видя себя не употребляемым, часто увольнял себя от поездок к нему. Он жил во дворце. В покоях его достопримечательны были три комнаты, из которых в первой мог быть всяк, кто хотел; во вторую входили [462] только знатные особы и находившиеся при нем главные чиновники. Он тут, всякое утро, сидя в развалистых креслах, чесался и обыкновенно в сие время читал бумаги, вероятно, для того более, чтоб меньше разговаривать с предстоящими; ибо всегда было их не малое число и никто перед ним не смел сесть, выключая разве самым знаменитейших вельмож. Третья комната составляла его кабинет или спальню, куда никто, кроме самых близких к нему людей, не мог входить. Из ней, по маленькой лестнице, был ход во внутренние покой дворца».

Желание быть великим человеком породило в князе Платоне Александровиче мысль, изложенную им в проекте, который, при совершенной неудобоисполнимости, далеко оставил за собою «Греческий проект» Потемкина. Сущность потемкинского проекта, в свое время возбудившего завистливые опасения европейских кабинетов, заключалась в освобождении от турецкого ига христианских племен Балканского полуострова, в восстановлении империи Византийской под властию государя из членов Российского Императорского дома. Эта великая мысль, в первые двадцать лет царствования Екатерины, могла быть приведена в исполнение: победы Орлова, Румянцева, Суворова были его началом и если бы, сто лет тому назад, осуществился исполинский план Потемкина, то Россия была бы навеки избавлена от всяких «восточных вопросов», а славянские племена, составляя одну родную семью, не уподоблялись бы ныне несчастным стадам, обреченным на резню поклонниками ислама. Но в 1794–1795 годах греческий проект Потемкина уже казался химерою: восстановление царства св. Константина под скипетром Русской Императрицы, или одного из ее внуков-не было бы допущено европейскими державами и всякая попытка России вызвала бы вооруженное противодействие. План Зубова, в немногих словах, состоял в том, чтобы Валериан Зубов, для установления сообщений России с Индиею, занял важные торговые пункты, от Персии до Тибета (!), оставил там гарнизоны, и потом обратился с своей армией вправо к Анатолии, и, взяв Анапу, пресек все сношения с Константинополем. Тогда Суворов пошел бы чрез Балканы и Адрианополь к турецкой столице, а Екатерина II, находясь лично на флоте (?), в то же время осадила бы этот город с моря. «К исполнению этого плана», говорит Державин: «предполагалось приступить в 1797 г. и Суворов делал уже приготовления. Неожиданная смерть императрицы все остановила».

(Окончание следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1876 г., том XVI, стр. 591–606; том XVII, стр. 39–52.

2. Читая рассказ Державина о деле Ярославова (Сочинения Державина, том VI, стр. 626, 658–659), видим, что оно было не совсем так, как рассказывает гр. Ростопчин; Державин не оправдывал Ярослава пред императрицею; он указывал только на противузаконные действия следователей но этому деду. Оно тянулось лет шесть или семь, и окончено было, при императоре Павле I, совершенным оправданием Ярославова.

3. Людовика ХVI.

4. Сенак де Мейльян, эмигрант, в последствии пользовавшиеся особенным покровительством Зубова.

5. Один из братьев Платона Александровича.

6. «Si Dieu n’etait pas il faudrait en faire» — слова Вольтера.

7. Де-Линь говорит о пребывании в Петербурге графа д’Артуа (Карла X).

8. Амело де да Гуссэ (Amelot de la Houssaye) (1634, ум. 1706) — ныне совершенно забытый французский историк и литератор. Труды его: «История Венеции» и «Исторические и политические записки».

9. Хвала Екатерине II за ее покровительство иезуитам.

10. Это говорится о Платове Александровиче Зубове.

11. Митрополита Платона.

12. Архив князя Воронцова, книга VIII, стр. 26–28.

13. Письмо писано от 18-го декабря 1796 года.

14. По словам Массона (Memoires secrets. Tome I, p. 170, nota 16), Валериан Зубов, играя в фараон, ставил на карту по 30,000 рублей.

15. М. А. Дмитриев: Мелочи из запаса моей памяти. Москва. 1869; стр. 36.

16. Это высокое лицо — цесаревич Павел Петрович.

17. Вернее: граф. В биографиях Зубова постоянно находим противоречия во времени пожалования ему «княжеского» титула. В 1793 году еще только велись переговоры с венским двором о возведении графа Платона Зубова в княжеское достоинство Римской империи.

18. Записки Л. Н. Энгельгардта, стр. 135.

19. Словарь достопамятных людей Русской земля. Москва, 1836 г. Часть II, стр. 407.

20. Die Russische Guenstlinge. S. S. 482–483.

21. Массон (Memoires secrets sur la Russie. Tome I, p. 338, nota 34) говорит, что Зубову было пожаловано 100,000 руб. на лечение и, сверх того, он еще просил 500,000 р. на уплату долгов. Отзывы Массона разноречивы: то, характеризуя Валериана Зубова, он рассказывает отвратительные вещи (ibid. р. 170, nota 15), то говорит, что он был: «добр, прямодушен и храбр».

22. Аристон — одно лицо, Аристотель — другое; но это переименование сделано для благозвучия стиха. Так Державин переименовал Конфуция в «Кунгдзея»; назвал «глазумеею» цветочный чай; выковывал стихи: «Поляк, Турк, Перс, Прусс, Хин и Шведы», или, в оде на взятие Измаила: «Всяк Курций, Деций, Буароз (?)» приплетая какого-то французского рыцаря к римским героям.

23. Первым пиитом, который за четыре года до Державина воспел доблести я высокие добродетели Платона Зубова, был учитель французского языка в Обществе благородных девиц (Смольном монастыре) или какой нибудь французский эмигрант, нашедший приют в столице. Тот или другой сочинил к новому 1790 году хвалебные вирши в честь П. А. Зубова, а воспитанницы Смольного монастыря вышили их на атласе и поднесли Зубову. Стихи эти хотя и были напечатаны в «Русской Старине» (изд. 1871 г., сентябрь, стр. 299), но считаем не лишним приложить их здесь, для полноты собрания стихотворений в честь великого государственного мужа:

Present de la divine destinee
Espoir de nos souhaits, nouvelle annee
Repends tes dons lee plus precieux,
Sois soulageur du pauvre, l’appui du mаlheureux.
Monseigneur! joye de la patrie,
Pour vos prosperites notre coeur est attendri,
Votre clemence nous est garant,
Quand on pense si bien, on doit vivre longtemps!
De vos bienfaits, si chers a notre memoire
Les siecles d’avenir contempleront la gloire
Regardez d’un oeil gradeux
Cet hommage, seigneur! de nos ardantes (sic) voeux!

24. Из записок о Суворове, Петра Никифоровича Ивашева. Отечеств. Записки 1841 г., том XIV, январь, стр. 1–5.

25. Memoires secrets etc. Tome I, p.p. 269–272 et nota 16 и 18.

26. У В. К. Павла Петровича была любимая собака. Бродя по дворцовым корридорам, она вздумала утащить кусок говядины из рук караульного трубача; тот треснул ее по ушам своим инструментом. Собака, окровавленная, воя, вбежала в комнаты Павла, который, узнав о случившемся, пришел в ярость: «Ага!» воскликнул он, — «все, что мне принадлежит, все, что я люблю, все это гонится, преследуется; у меня одна собака и ту убить хотят: дежурного офицера сюда и наказать его!» Дежурным офицером был тогда Зубов, который, узнав о гневе великого князя, упал к ногам Николая Ивановича Салтыкова, своего покровителя, умоляя его идти с ним вместе к цесаревичу — вымолить прощение; это было довольно трудно Салтыкову, ибо Павел был уверен, что собаку его побили по ненависти к нему и потому, что гвардейцы его не любят. Трубач утверждал, что не знал и не знает чья была собака и это было новой обидой Павлу, который, конечно, подверг бы виновного строгому взысканию, если бы это было в его власти. Примеч. Массона.

27. В письме от 1-го декабря 1793 г. (Архив кн. Воронцова, кн. VIIІ, стр. 86) граф Ф. В. Ростопчин говорит: «У Альтести большой дар и удивительная способность писать, но это шушера в полном смысле слова. Он не удовольствовался 800 р. пожизненной пенсии, 600 душ крестьян в Польше и превосходным поместьем в Тавриде: он захотел иметь квартиру в эрмитаже, с приемною, и успел. Был советником канцелярии и кавалером ордена св. Владимира 4-й степени — насильно, ибо не желал его. Чтобы придать себе вид от всех отличный, он остригся и в таком виде являлся всюду. Он был на большом балу у графа Апраксина, в башмаках с бантиками, и, растянувшись на софе, отвечал толпе других проходимцев, разговаривавших с ним. Он врал до того, что г. Зубов узнал об этом и хочет его уволить; но не знают как это сделать, ибо ему доверены тайны и важные бумаги».

28. Биографические сведения об А. М. Грибовском сообщены редакции «Русской Старины» Н. В. Губерти.

29. Из вышеприведенных фамильных сведений о Грибовском видим, что Массону было неизвестно начало его служебной карьеры.

30. Helbig. Die Russische Guenstlinge. S. S. 364–365.

31. Так явствует из записок А. С. Шишкова.

32. Записки, мнения и письма адмирала А. С. Шишкова. Berlin. В. Behr’s Bachhandlung. 1870 года, стр. 5–7.

33. Николай Семенович Мордвинов (род. 1755, ум. 1845) председательствовал в Черноморском адмиралтейском правлении; в последствии был адмиралом, морским министром и графом. Заслужил известность своим умом и прямодушием.

34. Высочайшим рескриптом от 19-го июля 1796 г., князь Зубов, в своем управлении Черноморскими флотами, был совершенно отделен от зависимости от адмиралтейств-коллегии. По поводу этого нового повышения любимца, Суворов писал: «князю Платону шпагу и скоро при президентстве получит кейзер-флаг Черноморских флотов, кои в своем правлении изгноил и людей выморил.... вытвердит имена марселев с опселем (стоп-селей), мачт и стеньг».

35. Дмитрий Борисович Мертваго (род. 5-го августа 1760 г., ум. 23-го июня 1824 г.), один из немногих истинно честных, благонамеренных должностных лиц кратковременного царствования императора Павла I. Любопытные его «Записки» были напечатаны в 1867 г.

Текст воспроизведен по изданию: Князь Платон Александрович Зубов. 1767-1822 // Русская старина, № 11. 1876