Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЧАРТОРЫЙСКИЙ АДАМ ЕЖИ

ЗАПИСКИ

Русский Двор в конце XVIII и начале XIX столетия.

(Записки кн. Адама Чарторыйского).

(1795-1805).

(См. «Русская Старина», 1906 г. сентябрь).

IX.

Деятельность тайного совета. — Граф Строганов-отец. — Братья Воронцовы, — Сенат и коллегии. Реформы. — Учреждение министерств. — Первые министры. — Министерство народного просвещения. — Округа. — Граф Завадовский.

По возвращении государя из Пруссии совещания наши снова продолжались, и тайный совет получил особое значение, благодаря участию в делах государственных трех наших членов, особенно же Кочубея и Новосильцева. Приемная последнего стала наполняться людьми нового образа мыслей, желавшими получить служебные назначения. Множество дел проходило через его руки, и государь нашел в нем человека, сумевшего придать национальный характер западноевропейским идеям, проводимым в русскую жизнь.

Партия «молодых людей» пользовалась также поддержкой некоторых старых сановников. К числу последних принадлежал граф Строганов, отец графа Павла. Старый граф провел большую часть жизни в Париже, в эпоху Людовика XV, посещал известные парижские салоны, в которых представителя высшей французской аристократии встречались со знаменитыми писателями того времени; был знаком с Гримом, Гольбахом, Д'Аланбером и другими энциклопедистами. Сам граф являл собою странный тип, в котором удивительным образом сочетались: энциклопедист [480] XVIII века со старым русским боярином. Он соединял остроумие француза с нравом и привычками чисто русского человека; имел большое состояние и множество долгов; владел обширным, прекрасно обставленным домом и весьма ценной картинной галереей, описание которой сам составил; множество слуг, среди которых были и иностранцы, наполняли его дом; все они усердно обкрадывали графа, который сам над этим смеялся. Роскошный стол его был всегда к услугам его многочисленных гостей, собиравшихся в определенные дни. В этом отношении дом графа Строганова отличался от дома обер-шталмейстера Нарышкина, у которого общество было менее разнообразно, но в нем преобладали ученые и художники.

Несмотря на либеральный образ мыслей, Строганов был в душе царедворцем, для которого положение и милостивый прием при дворе представляли насущную потребность. Холодный прием или малейшее неудовольствие монарха делали его несчастным, изменяли настроение духа, отымали покой. Он пользовался неизменным благоволением императрицы Екатерины, Павла I, вдовствующей государыни Марии Феодоровны и особенно императора Александра. Последний был искренно расположен к его сыну, — чрезвычайно любил общество молодой графини, которая имела на него влияние, благодаря прекрасным качествам своего характера. Государь также любил общество старого графа, который собирал у себя лиц, наиболее ему симпатичных по их образу мыслей и склонности к новым, либеральным идеям, которыми все еще увлекался Александр.

Не менее важную поддержку имела молодая партия в лице графа Александра Воронцова (Граф Александр Романович Воронцов, род. 1741, ум. 1805. Впоследствии государственный канцлер), который пользовался репутацией выдающегося государственного деятеля. Воронцов и граф Завадовский считались друзьями Безбородки, которого они постоянно навещали вдвоем и вели с ним продолжительные политические беседы. Злые языки говорили, что после их ухода Безбородко приказывал отворять настежь окна и двери и, тяжело дыша и отдуваясь, быстрыми шагами ходил по комнате, приговаривая вполголоса: «Слава Богу! Наконец-то ушли мои наставники». Дело в том, что Воронцов и Завадовский нередко упрекали Безбородку в беспечности, благодаря которой он пренебрегал делами в то время, как его вмешательство в некоторые вопросы могло, по их мнению, принести несомненную пользу делу. Тем не менее [481] тот и другой являлись весьма ценными союзниками для нашей партии.

Мне не известны причины, заставившие графа Александра Воронцова удалиться от дел в царствование Екатерины. При Павле I он благоразумно держался в стороне, несмотря на то, что император был расположен к семье Воронцовых, ввиду весьма благосклонного отношения покойного отца его Петра III к одной из сестер графа (Известная Елизавета Романовна Воронцова, родная сестра Екатерины Романовны Дашковой, сподвижницы Екатерины II в эпоху переворота 1762 г., впоследствии президента академии наук и автора «Записки». К. В.) Только со вступлением на престол Императора Александра граф снова появился в Петербурге, окруженный ореолом блестящего века Екатерины и с репутацией опытного государственного деятеля. К партии старых министров, большинство которых, по знанию дела, стояло значительно ниже его, он не примкнул, предпочитая играть более видную роль посредника между государем, стремившимся проводить свои новый идеи, и представителями старой правительственной рутины. Он быстро сошелся с партией «молодых людей».

Брат его, граф Семен Воронцов прибыл в Петербург также после долгого отсутствия. Это был человек твердых убеждений, прямой, слепо преданный однажды усвоенной идее — натура цельная, устойчивая. Во время переворота, предшествовавшего вступлению на престол Екатерины, он открыто заявил себя сторонником злополучного Петра III, что не помешало однако императрице назначить его вскоре послом в Лондон. Эта же преданность графа Семена Воронцова Петру III побудила Павла I вызвать его из Лондона в Петербург, и предложить ему на выбор несколько высших должностей в Империи, от которых он однако отказался и просил оставить его в Лондоне. В Англии, благодаря своему благородному, положительному и открытому характеру, граф Семен Романович приобрел много друзей. Он, что называется, сроднился с Англией, полюбил ее такою, какою она была в те времена, полюбил сильнее, чем любой завзятый торий, преклонение его перед Питтом доходило до такой степени, что все, походившее не только на критику, но на малейшее обсуждение или сомнение в политических приемах этого министра, считалось им за бессмыслицу или за непростительное заблуждение ума и сердца. Рядом с этим чувством в его сердце жила давнишняя и горячая любовь к старшему брату, которого он считал [482] самым выдающимся и честнейшим человеком в России. К каждому слову брата он прислушивался, как к заповеди, к каждому решению, как к речи оракула. Его покорность, уважение и преданность брату были поистине трогательны, так как исходили от сердца и были вполне бескорыстны. Дружба братьев была так прочна, что они не разделили даже своего наследства; граф Александр, управлявший их общим состоянием, высылал брату все, что ему следовало без малейшего спора, и никому в голову не приходило, чтобы отсутствующий брат мог быть им обижен.

Новосильцев часто посещал, в бытность свою в Англии, в царствование императора Павла, дом графа Семена Воронцова, к которому его направил старик Строганов; он сумел приобрести дружбу графа и сделался своим, близким человеком в доме. Он служил как бы звеном, соединявшим графа Александра с окружавшей его молодежью. Новосильцев пользовался неограниченным доверием старого графа Воронцова и беседовал с ним всегда совершенно откровенно. Возвращение графа Семена сблизило их еще более. Граф Семен Воронцов, со своими убеждениями тория, должен был казаться в России крайним либералом, что, несомненно, не осталось без влияния на его брата, в смысле поворота его к идеям, назревавшим в голове императора Александра, тем более, что граф Александр сам не был чужд некоторых либеральных стремлений. В нем еще оставались следы тех воззрений старинной русской аристократии, который особенно ярко сказались в желании ограничить верховную власть при вступлении на престол императрицы Анны. Он сам мне рассказывал, что во время своей юности, проездом в Европу, он посетил Варшаву в эпоху Августа III-го и уехал оттуда большим поклонником польской аристократии, считая ее образцом, завидным во всех отношениях для России. Русский аристократизм одного из братьев Воронцовых и торизм другого нашли себе применение в предполагаемых реформах Сената. Это высшее государственное учреждение являлось в глазах их всеобщей панацеей и главным источником всех правительственные реформ.

Государь по-прежнему собирал наши тайные совещания, обсуждал различные проекты, но по-прежнему держался выжидательной системы и не торопился проводить их в жизнь. Оба Воронцовы, недовольные таким положением дела, решили прибегнуть к энергичным мерам чтобы вывести, наконец, Государя из его нерешительности. [483]

Каменноостровский дворец, в котором в то время жил Александра отделялся от дачи Строганова Невой и мостом. Государь и императрица поехали однажды на обед к графу Строганову, где находились и братья Воронцовы; после обеда, встав из-за стола, государь прошелся по саду и вошел в один из павильонов, который занимал Новосильцов. Мы все последовали за ним, и вскоре завязалась беседа. Граф Семен Воронцов, по уговору, выступил при этом случае оратором, в надежде, что слова его произведут особенное впечатление, как человека, только что приехавшего из Англии и вскоре вновь возвращающегося туда, следовательно чуждого тому, что происходит в Петербурге, и вполне беспристрастного, имеющего более других право откровенно изложить свой образ мыслей и быть выслушанным. Речь его не была, однако, столь красноречива и убедительна, как мы этого ожидали. Государь, обладавший особенной способностью делать удачные возражения, несколько раз ставил в тупик графа Семена и его брата. Оратор старался доказать государю необходимость более решительных действий, убедить его в том, что новое царствование вызвало в обществе надежды на улучшения, на реформы, которых ждет от него не только Россия, но и Европа. Но все это были общие фразы, и когда государь обратился с вопросом, в какой области должны главным образом произойти эти реформы и как следует к ним приступить, граф Семен и его брат были уверены, что они превозмогли все затруднения, указав на необходимость поднять, прежде всего, утраченное с течением времени значение и авторитет Сената.

Это высшее государственное учреждение, облеченное, по мысли законодателя, высшею в государстве властью, заключало в себе, по их мнению, все гарантии и все необходимые средства к проведению намеченных реформ. Каждая фраза графа Семена Воронцова начиналась и заканчивалась Сенатом, на который он ссылался в каждом удобном и не удобном случае. Он говорил о нем так много, что мы все решили, что в эту ночь в ушах государя будут все время раздаваться голоса, напоминающие ему о Сенате.

Несомненно, что Сенат, со времени учреждения его Петром І-м, значительно видоизменился, и та роль, которую он играл в ближайшие после Петра царствования, была им давно утрачена. Правда, что и теперь, во всех затруднительных случаях всегда обращались к Сенату, но это было лишь одно название, один звук, который по-прежнему повторялся обществом, искавшим в этом [484] учреждении той опоры, которой Сенат не был уже в силах ему дать. Имея в своей среде людей, в большинстве случаев непригодных к службе, лишенных энергии, попавших туда не по заслугам, Сенат не мог, в качестве высшего государственного учреждения, отвечать на те запросы, которые предъявляла к нему та или другая партия, или выступить в роли их руководителя.

Такое положение Сената послужило поводом к выходу первого манифеста, которым император хотел восстановить и возвысить авторитета и достоинство этого главнейшего из государственных учреждений. Это была, так сказать, осторожная подготовка умов к воспринятию задуманных реформ. Желание поднять престиж Сената было понятно всем и льстило русскому дворянству, так как Сенат был уже для России высшей судебной властью и высшим государственным учреждением. Хотя каждое, какое бы то ни было, слово императора, как слово самодержавного государя, имело силу закона и требовало беспрекословного повиновения, тем не менее установился порядок, чтобы все приказания, все желания императора, в особенности касающиеся общих установлений, гражданских или уголовных законов, препровождались в Сенат, который их опубликовывал и следил за их выполнением.

Различным департаментам Сената вменено было в обязанность быть не только высшей инстанцией гражданского и уголовного суда, но и карать за нарушения правительственных распоряжений. Сената имел право, на основании императорских рескриптов, издавать свои собственные указы, разъяснявшие и дополнявшие их, смотря по мере надобности. Доклады его поступали к государю на одобрение. Губернаторы и губернские финансовые учреждения находились в непосредственном ведении Сената и обязаны были присылать ему официальные доклады для представления их на благоусмотрение государя. Поэтому это государственное учреждение и носило название Правительствующего Сената. Такое объединение в нем власти, как судебной, так и исполнительной, своей сложностью замедляло и тормозило ход всего внутреннего управления ж не согласовалось с новыми идеями; но не было никакой возможности тронуть это устарелое учреждение, ведавшее дела всей империи, не подвергая последние еще большей путанице, так велика была рутина в ходе русского государственного механизма. За Сенатом сохранялось его административное значение, в надежде, что уже и наблюдалось, что оно мало-помалу потеряет свою силу. По мысли графа Воронцова, все обязанности, вся власть Сената утверждались [485] за ним, кроме того ему присваивалось право делать свои представления на указы императора и одновременно устанавливалось правило, чтобы отчеты, представляемые всеми министрами государю, отсылались затем в Сенат, имевший право высказать по этому поводу свое мнение.

Многие льстили себя надеждой, что это первый шаг к народному представительству, так как в программу реформ входило прежде всего лишение Сената исполнительной власти и оставление за ним только значения высшего судилища. Затем предполагалось постепенное видоизменение Сената в нечто в роде Верхней Палаты, где со временем избранные из дворянского сословия депутаты, совместно с монархом, приняли бы участие в совещаниях, посвященных обсуждению действий министров в делах управления и рассмотрения законов и общих установлений, как действующих, так и проектируемых. Ничего подобного не случилось, и дело приняло, как мы увидим ниже, совсем другой оборот.

За границей не на шутку вообразили, что Петербургский Сенат имеет намерение стать вершителем судеб России и, конечно, сильно ошиблись. Это доказывает только, что там не знают России и не имеют ни малейшего понятия о том, что в ней происходит.

Согласно существующему канцелярскому порядку, все, решения и постановления Сената излагаются всегда в такой растянутой и скучной форме, как нигде в мире; каждое дело представляет из себя объемистый том, и надо иметь много храбрости, чтобы решиться его прочитать. О некоторых сенаторах, читающих от строки до строки все, что они подписывают, говорят с удивлением как о примере исключительного героизма, которому не следуют остальные. Большинство пасует перед грандиозностью такого труда и считает себя в праве подписывать дела, не читая их. Можно судить по этому, способно ли государственное учреждено, находящееся в таком положении, предпринимать и проводить какие-либо реформы в Империи. Но так как в России нет другого государственного учреждения, подобного ему, поэтому слово Сенат у всех на устах и по необходимости повторяется при всяком случае.

Появлением указа о Сенате первая стрела была пущена — государь начал задуманное им дело. Сенат был поставлен в новое положение, что принесло бы хорошие плоды, если бы он имел другой состав. Заложив первый камень для будущего [486] здания правильной, законодательной власти и привив самодержавной власти зародыш ограничения, который мог бы иногда служить регулятором ее часто необузданного всемогущества, император должен был заняться благоустройством внутреннего управления, чтобы придать ходу его более правильности, методичности и ясности. Управлению страны не доставало именно этих качеств: порядок отсутствовал, механизм шел толчками, вся администрация представляла собою полнейший хаос, где ничто не было упорядочено и ясно определено.

В сущности, Россия знала только Правительствующий Сенат и коллегии: военную, морскую и иностранных дел, которые занимали следующую после Сената ступень на правительственной иерархической лестнице. Можно было со стороны подумать, что Россия управляется совещательными учреждениями, а между тем ничего подобного не было. Каждая коллегия через одного из своих членов, обыкновенно через председателя, входила в сношения с государем; он представлял императору доклады коллегии, объявлял ей о монаршем решении. В Сенате такого представителя, в настоящем смысле слова, не было, и главный прокурор, наблюдавший и решавший все, что там происходило, представлял, так сказать, своей особой министерства: внутренних дел, полиции, финансов и юстиции. Кроме этого, государи учреждали иногда отдельные ведомства и приказывали доклады, напр., коммерческого суда, делать через специальное лицо, председательствовавшее в этом суде. Императрица Екатерина также часто исключала из ведения Сената управление покоренными провинциями и предоставляла его на время кому-либо из наиболее приближенных к ней лиц, как напр., Потемкину, Зубову, которые правили ими непосредственно, советуясь только с императрицею.

Кроме того, государи имели при себе государственных секретарей, через которых множество дел поступало непосредственно к монархам и решения их посылались в Сенат уже в форме указов — для приведения их в исполнение. Нередко доклады сената и коллегии, представленные монарху министрами или чиновниками, уполномоченными на это, вместо немедленного утверждения их, откладывались в сторону и затем, после ознакомления с их содержанием одного из секретарей, представленное постановление отменялось, или изменялось, или же заканчивалось решением, совершенно противоположным представленному. Ясно, насколько такой способ правления благоприятствовал самому полному произволу и как он поощрял всевозможные выдумки, которыми защищалось самодержавие. [487]

Император Павел, воображавший себя знатоком военного дела и ревниво не признававший другой власти над армией, кроме своей, выделил из дел военного министерства все, что касалось личного состава, и присвоил одному из своих адъютантов, пользовавшемуся наибольшим его доверием, право сообщать военному министру волю императора. Повышения, назначения, донесения военного суда и доклады военного министерства представлялись на усмотрение государя этим же самым адъютантом. Другой адъютант имел такие же полномочие по морскому министерству.

Иностранные дела велись особенным образом. Они были доверены коллегии, обыкновенно состоявшей из трех членов; каждый из них совещался с государем отдельно и каждому поручалось ведение какого-либо секретного дела или корреспонденции, остававшихся тайной для остальных членов. Естественно, что все из кожи вон лезли, чтобы заслужить такое доверие. Екатерининские фавориты любили вмешиваться в эту область правления, доставлявшую им богатые подарки со стороны сильных мира. Для ведения переговоров, поручаемых им императрицей, они избирали одного из членов коллегии иностранных дел, любезность которого щедро вознаграждалась. Такой именно случай был в последние годы царствования Екатерины с князем Зубовым и графом Морковым, которые были главными инициаторами двух последних разделов Польши. Граф Остерман и граф Безбородко в совете, созванном по этом поводу, подали свои голоса против раздела и уничтожения Польши.

Во времена Павла адъютанты зачастую руководили и иностранными делами. Вице-канцлер или самый старший из членов коллегии ведал только административную и финансовую части и вел текущую корреспонденцию. Весьма понятно, что такая умная голова, какою была императрица Екатерина, находила удовольствие в таком способе ведения дел, так как могла, несмотря на множество затруднений и на полное отсутствие вокруг нее единодушие, дать своим последним решительным словом правильный ход государственной машине. Император Павел, несмотря на неровности его характера и на беспрестанные, внезапные перемены настроений, тем не менее обладал твердой, непреклонной волей, которой все колеса государственного механизма немедленно повиновались. Но если представить себе государя, каких так много, со слабым, нерешительным характером, то придется признаться, что в этом случае такой способ правления должен порождать много очень важных затруднений. Такой государь беспрестанно впадал бы в [488] ошибки, не был бы в состоянии схватить всю суть дела и всесторонне рассмотреть каждый вопрос. Он действовал бы, как в потемках, теряясь в хаосе различных взглядов и мнений, часто неискренних, и никогда не был бы в состоянии достичь намеченной цели.

Во всяком случае Россия должна быть благодарна императору Александру и тем, которые в то время посоветовали ему сделать попытку внести более порядка и системы в государственное управление.

Целью реформ было принятое в большой части европейских государств разделение министерств, точное определение границ их ведомств, сосредоточение в каждом министерстве дел одного и того же рода, т. е. централизация управления ими, и увеличение через это ответственности высших должностных лиц в Империи. Надеялись, что, кроме других благих результатов, меры эти послужат действительным средством для ограничения злоупотребления властью, взяточничества и бесчисленных хищений, составлявших язву русского государства, так как никакое другое средство не в силах было прекратить их.

Император учредил еще небывалые в России министерство внутренних дел и полиции, министерство финансов и министерство юстиции, которые до сих пор были соединены в лице генерал-прокурора Сената; затем возникло министерство народного просвещения, бывшего до сих пор в самом запущенном, плохом состоянии; наконец министерства: торговли, иностранных дел, морское и военное. В отношении последних Александр, пропитанный правилами своего отца, не захотел изменить установленного им порядка и сохранил права своих личных адъютантов; все, что касалось армии, до самого малейшего назначения, должно было исходить непосредственно от императора, чтобы армия знала его. Это было святое святых, касаться которого никто не имел права, ничье вмешательство не терпелось в этой области, где все решалось по приказу и при непосредственном участии императора.

С течением времени звание такого адъютанта видоизменилось в звание начальника штаба его императорского величества. Это доказываете, что Россия все время считала себя на военном положении и ежеминутно готова была начать войну. Манифест, вводивший все эти перемены в государственном управлении, наконец появился. Кроме создания и разделения министерств, манифест этот устанавливал новое положение, в силу коего все указы [489] императора должны были предварительно подписываться одним из министров, — это была новая попытка, которою надеялись водворить в России ответственность высших чинов. Министры должны были собираться в комитете, куда направлялись наиболее важный дела, затрагивавшие интересы всей Империи и касавшиеся нескольких министерств.

Сенат оставался при своих прежних функциях с присоединением еще новых, весьма важных; те же, которые касались собственно управления, естественно утратили свое значение и вскоре превратились в одну форму. То же самое произошло и со старым Государственным Советом, пока еще не упраздненным, в котором заседало несколько важных сановников, большая часть которых не играла никакой роли во вновь учрежденных установлениях. Государь продолжал еще от времени до времени посылать некоторые, особенно неприятные или запущенный, дела на рассмотрение этого Совета. Но мало-помалу по бесполезности, значение его все более и более падало, пока, наконец, Александр не нашел нужным создать новый Государственный Совет по совершенно новому и более обширному плану.

Все эти реформы, сами по себе естественные и элементарные во всякой другой стране, для России являлись делом новым и чрезвычайным. Манифест наделал много шуму в государстве и в особенности в петербургских и московских салонах. Снисходительность государя поощряла критическое отношение общества к вводимым новшествам, насколько вообще такое отношение возможно в России; кроме того критика нашла себе поддержку в лице императрицы-матери, бессознательно недовольной, что сын ее не совещается с нею о делах, и она не имеет уже влияния на его решения. Вдовствующая императрица во всех этих нововведениях видела зародыш либерализма, дальнейшее развитие которого ее пугало; поэтому приемная ее сделалась центром оппозиции, собиравшейся здесь для выражения своего недовольства существующим положением дел.

Вместе с пресловутым манифестом появились и новые наименования созданных должностей и мест; эту часть реформы нелегко было наладить.

Во главе управления встал граф Александр Воронцов, получивший, кроме портфеля министра иностранных дел, еще звание канцлера, льстившее его честолюбию, так как этого титула давно уже никто не удостаивался. Граф Кочубей без тени сожаления, скорее даже с удовольствием оставил министерство, в [490] котором, по его мнению, нечего было делать, благодаря системе безразличия, которую он считал самою удобною для России и наиболее соответствующей характеру, взглядам и желаниям императора. Он с увлечением устремился по новому пути, открывшемуся перед ним, с созданием министерства внутренних дел, портфель которого был ему вверен.

Чрезвычайно важные полицейские и административные функции, лежавшие в основе этого министерства, прежде тонули в общей массе обязанностей Сената, генерал-прокурора и нескольких секретарей, назначаемых государем. Графу Кочубею нашлось немало дела в ведомстве, бывшем так долго в полном забвении, где действия должностных лиц отдаленных от столицы губерний оставались без всякого контроля и наблюдения; дела велись без определенного направления, так как централизации их не существовало; словом, все зависело от произвола невежественных и алчных чиновников. Упорядочить это ведомство, двинуть его по новому пути было большим и смелым делом и если графу Кочубею и не удалось осуществить всего того, что он задумал, то, конечно, не по недостатку доброй воли и любви к делу. Он начал с устройства канцелярий и разделил их на несколько отделений, из которых каждое ведало одну из отраслей этого обширного министерства. Он постарался привлечь к себе самых ловких и испытанных в делах такого рода людей, каких только мог найти. Он употребил все усилия, чтобы поднять значение провинциальных губернаторов, и назначал на эти посты людей, характер и положение которых являлись порукой их бескорыстия и которые подавали надежду, что если они и являются новичками в этом деле, то опыт и личное желание помогут им достичь многого.

До сих пор в России не существовало министерства финансов. Теперь оно было создано и вручено графу Васильеву, человеку способному и опытному, бывшему заправилой финансовых дел у князя Вяземского — единственного генерал-прокурора времен императрицы Екатерины, о котором вспоминали с похвалой.

Все отрасли государственных доходов, винные откупа, банки и т. п. Составили предмет ведения этого министерства; сюда же присоединили и горный департамент, рамки которого были значительно расширены.

Обязанности министра юстиции были соединены с обязанностями главного прокурора Сената. Генерал Беклешов, лишенный большей [491] части своих прерогатив, благодаря появлению министерства внутренних дел и финансов, не захотел оставить за собой министерство юстиции и вместо него назначили Державина; это был личный выбор государя, сделанный им совершенно без нашего воздействия. С некоторыми лицами, которых государь сам вводил в наши собрания, он находился в особенных, непосредственных отношениях, ему хотелось сделать участниками нового государственного управления своих молодых друзей, на которых он возлагал большие надежды, веря, что они ревностно будут продолжать начатое дело и следить за проведением дорогих сердцу императора реформ. Граф Кочубей уже получил назначение, но куда было девать всех остальных? Дать им министерские портфели — слишком много, и вот решено было создать места товарищей министров. Таким образом «молодые люди» могли в одно и то же время поддерживать своих начальников в направлении, соответствующим взглядам императора, а ему помогать быть в курсе дела.

Граф Павел Строганов просил назначить его товарищем министра внутренних дел, чтобы разделить труд с графом Кочубеем. Новосильцев стал товарищем министра юстиции, оставаясь в то же время секретарем императора. Его место и его назначение считались самыми важными. Он должен был стать в руках Императора инструментом, с помощью которого Александр собирался начать реформу законов и судопроизводства.

В это время в России не было человека, равного Новосильцеву по знанию управления государственным механизмом, насколько можно было вообще изучить этот предмет по французским и английским источникам. Практический склад ума не давал ему увлекаться несбыточными теориями и всегда удерживал его на границе возможного. Он был ловким дельцом, умевшим обходиться не только с отдельными личностями, но вообще с русским народом, который он отлично изучил. Это были его положительные качества, отрицательные — пока еще не обнаружились. Он всегда поддерживал стремление Александра к улучшению положения крестьян, и его перу принадлежит первый вышедший по этому поводу указ. Но к этому еще вернемся.

Новосильцев восстановил комиссию для составления нового уложения. Императрица Екатерина уже делала попытку заняться этим важным вопросом, что вызвало такие похвалы по ее адресу со стороны Вольтера и Дидро; но работа ее в этой области [492]ограничилась опубликованием наставления, филантропическо-философского характера, обращенного Екатериной к законодательной комиссии, которая вскоре была уничтожена и трудам ее не суждено было увидеть свет. По желанию государя, Новосильцев вернул к жизни это забытое учреждение, со времени упразднения которого прошло уже более 20-ти лет. С помощью барона Розенкампфа, немецкого юриста, Новосильцев организовал законодательную комиссию по более широкому и хорошо задуманному плану и сумел дать правильное направление ее трудам. Задача состояла в том, чтобы собрать все указы, все постановления, все существующие русские законы, и распределить их по содержанию, по частям, по главам и т. д. Таким образом получился бы свод законов гражданских, уголовных, торговых, административного судопроизводства и т. д.

Кроме чисто русского свода законов, такая же работа была посвящена отдельно собранию узаконений для окраин, в роде Литвы, Эстляндии, Курляндии и польских губерний в Малороссии, который все имели особые законы, обычаи и язык.

Этот грандиозный труд, правильно начатый и деятельно подвигаемый вперед, занял немало времени. Министры предоставили его своему товарищу, и Новосильцев весь отдался исключительно этой работе. Систематическое оглавление было сделано бароном Розенкампфом. Пока эти двое были на своих местах, работа двигалась вперед, тем не менее она не дала ожидаемых результатов. Это бывает в России каждый раз, когда происходят перемены лиц, руководящих работой, в то время, как она еще не закончена и результаты ее не выяснены.

Из всех «молодых людей», окружавших императора, я один не получил еще никакого назначения. Александр предложил мне место товарища министра иностранных дел. Граф Воронцов был согласен на это; все мои тогдашние друзья и, в особенности, император уговаривали меня принять это назначение. Я долго отказывался и ставил на вид, что русская национальная партия будет крайне удивлена и недовольна моим назначением на этот пост. Император доказывал, что за время моей миссии у короля Сардинии я отлично зарекомендовал себя, как моими донесениями, так и моим поведением, и что мое назначение не удивить никого; что, наконец, граф Воронцов, — единственный человек, имеющий право голоса в этом случае — согласен принять меня своим помощником. Наконец, я стал соглашаться, скрепя сердце, так как с принятием этого назначения меня ожидал новый путь, [493] полный терний и удерживавший меня в Петербурге, где я всегда чувствовал себя, как тропическое растение, не могущее акклиматизироваться; я только и жил мечтой о возвращении домой, к своим, вдали от которых жизнь меня не радовала.

Высокое назначение не сделало меня ни прозорливее, ни глубокомысленнее. Принимая это место, я решил не делать ничего, что могло бы оказать дурное влияние на будущую судьбу моей родины, но у меня не было ни определенного плана, ни достаточно ясного понятия о тех услугах, которые я мог бы оказать Польше в моем новом положении. И вот, как бы в награду за мою уступку желаниям государя, мне сделали заманчивое предложение. Император поручил мне руководство народным образованием в восьми польских губерниях, т. е. в той части Польши, которая была ему подвластна.

Создание министерства народного просвещения было для России замечательным нововведением, принесшим здоровые и обильные плоды, точно оценить которые я не берусь. Каково бы ни было это министерство, потомство обязано благодарностью как ему, так и императору Александру, а кстати и «молодым людям», часто осуждаемым, которые поддерживали государя в его похвальных начинаниях и провели их в жизнь, разделив на различные ведомства беспорядочный хаос предыдущего государственного управления. Нельзя себе представить ничего более заброшенного, более жалкого, чем положение народного образования до императора Александра. В Петербургской академии наук, если и были кое-какие известные в ученом мире имена, то все они принадлежали иностранцами которых правительству удалось привлечь в Россию. Олера пригласили, например, уже на закате его дней, незадолго до смерти. Академия эта, мемуары которой велись большею частью на французском или на немецком языке, не имела никакого отношения к самой стране и нисколько не заботилась о том, чтобы повлиять на ее успехи в науках. В Москве был университет, стоявший также в стороне от народа и посещаемый только какою-нибудь сотнею молодежи, содержимою за счет правительства. Своекоштные учащиеся случались очень редко.

Кроме этих двух учреждений, являвшихся цветом русской науки и литературы, в России существовали только низшие школы, называемые народными. В них преподавались, при том весьма плохо, самые элементарные сведения; наблюдение за этими школами было поручено жалким воспитателям, спившимся от скуки и праздности, так как никто почти не посылал своих детей в [494] эти школы, о которых никто и не вспоминал. С возникновением министерства народного просвещения физиономия России должна была измениться. На более основательное устройство трех уже существовавших университетов, в Москве, Вильне и Дерпте, были отпущены средства и, кроме того, основаны новые, — в Петербурге, в Харькове и в Казани. Каждый из них являлся научным центром определенной части Империи, о просвещении которой он должен был заботиться; таким образом возникли, так называемые, учебные округа. Виленский университет, чисто польский, открыть был исключительно для польских губерний. Хотя об нем я еще буду говорить ниже, тем не менее не могу здесь не заметить, что в последующие годы вся Польша покрылась сетью школ, где свободно развивалось и крепло чувство любви поляков к своей родине.

Университет, куда я пригласил самых выдающихся в стране ученых — и нескольких знаменитых профессоров из-за границы, деятельно и умело руководил этим движением в Польше, не оставляя желать ничего лучшего в этом отношении. Он ни от кого не скрывал своих действий, и прямые их последствия, на которые в России позднее так жаловались, в то время естественно вытекали из великодушного замысла государя.

Казанский университет получил задачу заняться просвещением татар и населения Сибири.

В каждом университете был свой попечитель. Все попечители вместе составляли совет народного просвещения с министром во главе; государь назначил попечителей, чтобы они не давали делу народного образования оставаться только на бумаге, но старательно и возможно успешнее проводили бы его в жизнь.

В Дерпте попечителем был назначен генерал Клингер, начальник одного из кадетских корпусов, человек воспитанный, известный немецкий писатель, слегка болтливый, либерал до мозга костей, весь отдавшийся службе самой деспотической стране, в общем, весьма благонамеренный и полный рвения к движению вперед науки и образования.

Высказываемый им эксцентричный и мало применимые к жизни теории, облекаемые всегда в резкую и грубоватую форму, создали ему репутацию откровенного и энергичного человека, что и доставило ему благоволение Александра.

Граф Северин Потоцкий был назначен попечителем Харьковского университета. Край этот прилегал к Польше, и [495] жители ее жаждали получить средства к образованию. Граф Потоцкий, как поляк, обратил на себя внимание великого князя Александра и был принят им в свой близкий кружок. Потоцкий восторгался личностью великого князя и смотрел на него, как на идеал человека. Кроме назначения его попечителем, он был сделан сенатором третьего департамента Правительствующего Сената, где рассматривались дела польских провинций. В качестве сенатора граф Северин стал знаменитостью в России, но об этом я упомяну ниже. Как попечитель, он всегда ревностно занимался делами подчиненного ему университета, пригласил туда выдающихся ученых и часто посещал вверенную ему губернию.

Виленский и Дерптский университеты работали успешнее других; за ними следовал Харьковский. Литовское, Эстляндское и Курляндское дворянство высказалось против Дерптского университета, объявившего себя защитником крестьян и среднего сословия. Один из профессоров этого университета, Паррот, большой чудак, выказывал безграничную привязанность к императору Александру и часто доказывал это своей чрезмерной заботливостью о здоровье государя. Я помню, между прочим, как г-жа Паррот послала императору жилет собственного изделия, умоляя государя непременно носит его, так как, по ее словам, жилет этот обладал свойством поддерживать жизнь человеческую. Выражением такой безграничной любви Паррот съумел приобрести расположение государя, чему способствовали и его частые поездки в Петербург для личных совещаний с императором.

Попечителем Московского университета был назначен Муравьев, бывший воспитатель великого князя и его секретарь, человек достойный, но крайне робкий и нерешительный. Император назначить его товарищем министра народного просвещения, чтобы в обществе не говорили, что только «молодые люди» проходят в товарищи министров и что эти места были специально созданы для них. Новосильцева назначили попечителем в Петербурге. Так как в столице уже существовала медицинская академия, состоявшая в ведении министерства внутренних дел, а юридический факультет не мог быть открыть прежде, чем законодательная комиссия не окончить своих трудов, то Новосильцев ограничился учреждением нормальной школы или философского факультета с целью подготовки профессоров точных и административных наук, а также и словесности.

Новое учебное заведение блестяще начало свою деятельность; ученики его подавали в начале большие надежды, что, впрочем, [496] длилось недолго, так как они не оправдали этих надежд, и высшая школа закрылась, не принеся заметной пользы.

Университеты, с присвоенными им привилегиями, были учреждениями, более прочными, что и доказали Московский и Харьковский университеты, которые, хотя и с трудом, продержались в течение долгого времени, среди полного нерадения и забвения о них.

Граф Завадовский был назначен министром народного просвещения. Он служил секретарем у графа Румянцева в одно время с Безбородко, своим закадычным другом. Граф Румянцев представил их обоих, как секретарей, императрице Екатерине, что и положило начало их блестящей карьере. Безбородко выдвинулся вскоре своею работоспособностью и сообразительностью; он пользовался неизменным доверием государыни и достиг высших должностей в Империи. Сознавая свое собственное достоинство, он был единственным человеком, не кадившим фаворитам и державшимся на высоте, благодаря личным заслугам. Завадовский добился того же, но другим путем. Он стал фаворитом Екатерины и привязался к ней до такой степени, что лишившись через полгода ее расположения, почувствовал себя глубоко несчастным. Его друзья, Воронцов и Безбородко, советовали ему философски отнестись к своему положению. В утешение он получил от императрицы подарки, на которые она не скупилась для своих бывших фаворитов. На этот раз подарки ее были особенно значительны, так как, помимо своего личного расположения, она многим была обязана Завадовскому. Впоследствии он женился, но продолжал быть в милости при дворе. В министерство народного просвещения он был приглашен благодаря своему другу, графу Воронцову, а также и потому, что между старыми вельможами он прослыл за знатока русского правописания, и многие манифесты времен Екатерины принадлежали его перу. Это знание создало ему положение и репутацию ученого.

Завадовский был добрым и справедливым человеком, тяжеловесным и неповоротливым, как по уму, так и по внешнему виду, не отличался быстротой соображения и не умел схватывать оттенков дела; между своими современниками, не желавшими ничему учиться и ничего забыть, он выделялся, в ущерб самолюбию, своим сочувствием и притязанием на понимание новых идей и вводимых улучшений. Это не мешало ему в высшей степени обладать отличительною чертою каждого русского администратора: безграничною преданностью и полным подчинением всему, что исходит свыше. Он приходил в восторг от чтения классических авторов и с удовольствием цитировал отрывки из [497] них, удержавшиеся в памяти. Русская литература его тоже сильно интересовала. По странной случайности он получил образование и изучил латинский язык в польской иезуитской коллегии. Он не забывал польского языка и рисовался этим, говоря с восхищением о нашем старинном поэте Яне Кохановском, из сочинений которого он знал несколько отрывков наизусть. Благодаря этому, он питал особую любовь ко всему польскому, выражавшуюся даже в мелочах, хотя бы в том, например, что на его обедах всегда подавались польские кушанья.

В то время, как другие попечители часто встречали сопротивление своим действиям со стороны министров, не всегда расположенных уступать новым веяниям реформы и прогресса, я, со своей стороны, не могу ни на что пожаловаться, так как пользовался полным доверием графа Завадовского. Достаточно было с моей стороны малейшего предположения, чтобы он тотчас же поддержал меня с полной готовностью. Я ему крайне обязан за его снисходительность, откровенность и дружбу, которыми он меня постоянно дарил.

Сообщил К. Военский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в конце XVIII и начале XIX столетия. (Записки кн. Адама Чарторыйского) // Русская старина, № 9. 1907

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.