Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЧАРТОРЫЙСКИЙ АДАМ ЕЖИ

ЗАПИСКИ

Русский Двор в конце XVIII и начале XIX столетия.

(Записки кн. Адама Чарторыйского).

(1795-1805).

VI

(См. «Русскую Старину», июль 1906 г.).

(1796-1798).

Новое царствование. — Похороны Екатерины и Петра III. — Косцюшко и пленные поляки. — Потоцкий. — Приезд в Петербург Станислава-Августа. — Коронование Павла. — Беседы с великим князем Александром. — Новосильцев и гр. П. Строгонов.

История не знает перемены более резкой, внезапной, происшедшей как бы по волшебству, чем та, которая совершилась при вступлении на престол Павла I. Все изменилось менее чем в сутки: одежда, прически, походка, выражения лиц, занятия. До этого времени обыкновенно носили довольно высокие воротники, которые несколько скрывали нижнюю часть лица; их немедленно срезали и уменьшили, вследствие чего появились длинные шеи и выдающиеся челюсти, которые до сих пор не были видны. Появились плоские парики, крепко напомаженные и напудренные, с тупеями на прусский манер. Екатерининские щеголи старались придавать мундирам более изящную складку и носили их расстегнутыми. Теперь же прусский фасон времен Фридриха Великого, принятый в Гатчинской армии, сделался обязательным для всех. Вахт-парады, на которых происходили важнейшие события, где император ежедневно появлялся, сделались первостепенным занятием гвардии. Здесь высшее офицерство и генералитет с трепетом ожидали благополучного исхода смотров, на которых император со свойственной его натуре впечатлительностью то поощрял и [296] награждал, то являлся строгим и даже жестоким по отношению к провинившимся.

В скором времени маленькая Гатчинская армия торжественно вступила в Петербург. Отныне она должна была служить образцом не только для гвардейских полков, но и для всей русской армии. Оба великих князя чрезвычайно волновались в этот день: они получили приказание стать во главе своих частей и ввести их в столицу. Им предстояло появиться перед публикой, до сих пор не выражавшей симпатий гатчинцам, и, кроме того, что было еще труднее — заслужить одобрение императора. Впрочем, все обошлось благополучно.

Прибывшие в столицу гатчинцы выстроились в боевом порядке на большой площади Зимнего дворца, среди боязливо-любопытной толпы, с удивлением смотревшей на необычайные костюмы этого необыкновенного войска. Гатчинцы стройно парадировали перед императором, который высказал обоим великим князьям свое удовольствие. Вновь прибывшие были размещены по квартирам обывателей, которые, желая сделать угодное императору, приняли их, по возможности, радушно. На улицах Петербурга появились солдаты в остроконечных, на прусский манер, шапках, из которых многие, после усердного угощения хозяев и обильных возлияний в честь Бахуса, были подбираемы на улицах в бесчувственном виде. В течение долгих лет своего гатчинского затворничества Павел давно уже помышлял о реформах, которые он произведет, когда будет у кормила власти. Новые мероприятия и всякого рода перемены шли с головокружительной быстротой. Гатчинские образцы немедленно водворились в гвардейских полках. Кавалергарды, пополненные из эскадронов конной гвардии, образовали отдельный полк. Гатчинские офицеры стали быстро повышаться в чинах, а многие из екатерининских гвардейцев принуждены были покинуть полки или подчиниться грубым и необтесанным пришлецам, имена которых были совершенно неизвестны.

Но наряду со странностями и причудами, характеризовавшими первые шаги царствования нового государя, были и мероприятия несомненно полезный и справедливый. К числу таковых должно отнести приказ, в силу которого молодые люди, занимавшие придворные должности, обязаны были избрать себе род деятельности на государственной службе. В гвардейских же полках введена была дисциплина настолько суровая, что многие из офицеров поспешили перейти в гражданскую службу.

С первых же дней своего царствования император захотел торжественным образом почтить память своего отца и, вместе с [297] тем, этим самым выказать негодование ближайшим виновникам его смерти. Пока тело Екатерины находилось во дворце, весь наличный состав двора, фрейлины, придворные кавалеры и все высшие сановники государства должны были поочередно дежурить днем и ночью у гроба усопшей. Император, императрица и вся царская фамилия ежедневно два раза являлись для поклонения телу покойной государыни.

Вскоре по приказанию императора бренные останки Петра III были вырыты из земли и торжественно перевезены из Александро-Невской Лавры в Зимний дворец и поставлены рядом с гробом Екатерины. В это время находились еще в живых трое или четверо из тех, которых обвиняли в убийстве Петра III. В эпоху переворота все они были в небольших чинах, теперь же это были сановники, занимавшие важные государственный места.

К числу таковых принадлежал, между прочим, обер-гофмаршал князь Барятинский, человек, которого вообще не любили, благодаря его резкому, грубому характеру; другой — был генерал-губернатор Белоруссии Пассек, генерал-адъютант Екатерины. В день смерти императрицы Пассек исчез, а князь Барятинский в страхе трепетал за свою участь. По высочайшему повелению он, вместе с другими своими сообщниками, должен был стоять у гроба Петра III и принимать участие в торжественном перенесении его останков. Из других деятелей переворота и ближайшим виновников смерти Петра III один только Алексей Орлов шел твердою походкой и с видимым наружным спокойствием.

Император сохранил в Зимнем дворце апартаменты, которые он занимал, будучи великим князем. Приемная его была наполнена лицами, имевшими к нему доступ, которые проводили здесь целые дни. Вообще дворец представлял своеобразное зрелище: движение было необычайное, камер-лакеи, курьеры, адъютанты, фельдъегеря пробегали по залам дворца, одни с приказами и записками государя, а другие отправлялись спешно к лицам, которых вызывал император. Вызываемые немедленно разыскивались и прибегали во дворец, запыхавшись и не зная, что их ожидает. С трепетом входили они в кабинет Павла и в большинстве случаев, в особенности в первые дни, выходили с довольными лицами, украшенные красной или синей лентой. Таким образом, увидел я однажды выходящим из кабинета государя старшего из Зубовых, графа Николая, которого Павел сделал шталмейстером и Александровским кавалером за то, что он [298] первый привез ему положительные известия о его близком вступлении на престол.

Несмотря на это, большинство выдающихся деятелей прошлого царствования, за весьма малыми исключениями, сходило со сцены. Всюду видны были новые лица, которые иногда в несколько дней делали быструю карьеру. Почти весь состав министров был изменен. Бывший фаворит, Платон Зубов, имевший вид развенчанной владетельной особы, удалился в свои обширные литовские поместья, пожалованные ему Екатериной, и вскоре выехал в Германию, где некоторое время прожил частным человеком. Но заснувшее было на время в нем честолюбие и тщеславие снова проявились и внушили ему мысль, что роль его еще не окончена, и он снова вернулся в Петербург, где принял участие в заговоре, что сделало его еще более несчастным и преступными чем раньше.

Из бывших министров Екатерины один Безбородко не только сохранил прежнее свое влияние, но и удостоился даже милости нового императора. Причину этого следует искать как в выдающихся талантах и способности этого деятеля, так и в особенности в его отношениях к Зубовым, которых он почти игнорировала когда они была на верху могущества. Павел щедро наградил его и удвоил его богатства, наделил землями, осыпал денежными подарками, сделал князем и всегда пользовался его советами.

Одним из руководящих мотивов действий Павла было желание окружить себя людьми, на преданность которых он мог вполне положиться, ибо с первых же дней своего царствования он стал опасаться и как бы предчувствовал возможность дворцового переворота, как результата враждебного к нему отношения приверженцев прежнего порядка. Людей этих он берет отовсюду: прежде всего и на первом плане стоят его любимые гатчинцы, которых он призывает к себе и возвеличивает не по заслугам. Он ищет верных слуг среди уцелевших обломков царствования Петра III, среди людей, оказавших когда-то преданность его отцу, среди их потомков и родственников. Наряду с этим он удаляет и преследует людей, пользовавшихся милостями Екатерины, их друзей и родственников, которых уже только по одному этому считает подозрительными. Постоянная боязнь измены являлась таким образом главным стимулом его поступков в течение всего царствования. К сожалению, он ошибся в выборе как людей, так и средств, которыми он хотел обеспечить свою безопасность и свою власть, и которые только ускорили трагическую развязку. [299]

История едва ли знает монарха более ужасного в проявлениях своего гнева, более щедрого и великодушного в расточении милости. Последние, однако, не представляли уверенности для лиц, пользовавшихся ими. Одно слово, случайно вырвавшееся в разговоре, малейшая тень подозрения — были достаточны, чтобы превратить недавнюю милость в опалу. Возвеличенные, осыпанные милостями сегодня, с трепетом ожидали завтрашнего дня, который мог окончиться для них удалением от дворца и даже ссылкой. В таком положении находилась почти вся Россия в царствование Павла, хотя несомненно, что этот государь имел искреннее стремление к правде и добру. В душе его, наряду с болезненными проявлениями необузданной воли, лежало глубоко чувство справедливости, побуждавшее его к самым искренним и высоким порывам.

Одним из актов, которыми были ознаменованы первые дни царствования и в которых сразу сказалась пылкая, но склонная к великодушным порывам натура Павла, было освобождение польских пленных. Подобно Петру III, некогда посетившему в каземате злополучного Ивана Антоновича, Павел I лично отправился освобождать Косцюшку и его товарищей по заключению. Император особенно милостиво отнесся к польскому патриоту и сказал ему, что, будь он, Павел, на престоле, он никогда бы не дал согласия на раздел Польши; что он считал этот акт несправедливым и неполитичным, но теперь, раз он уже выполнен и имеет международное значение, он принужден считаться с существующим фактом.

По просьбе, Косцюшки, император постепенно предоставил свободу и остальным польским пленным, поставив им, однако, условием принести присягу на верность. Исключение было сделано только для графа Игнатия Потоцкого, по отношению к которому выставлено было требование, чтобы все находящееся в Петербурге поляки явились поручителями его политической благонадежности.

В своих беседах с Косцюшкой император всегда выказывал свойственный его характеру черты великодушие и деликатности: когда ему случалось отказывать в его просьбах и ходатайствах за его соотечественников, он делал это в чрезвычайно мягкой форме, по возможности, объясняя причины, вынуждавшие его поступать так или иначе и препятствовавшие ему следовать влечению своего сердца. Несомненно, что образ Косцюшки, этого героя, пострадавшего за родину, покрытого ранами, от которых он не успел еще оправиться, был глубоко симпатичен рыцарской [300] натуре Павла и внушал ему уважениё и доверие. Он часто навещал его, нередко в сопровождении царской фамилии, члены которой выказывали генералу не только сочувствие, но даже предупредительность и заботливость.

Великий князь Александр, более чем кто-либо другой, очевидно, сочувствовал этим великодушным стремлениям своего отца, хотя непреоборимый страх пред императором не давал ему возможности выказать по отношению к Косцюшке те чувства, который он с давних пор питал к нему. Служебный занятия поглощали почти все его время, вследствие чего мне не приходилось встречаться с ним столь же часто, как прежде. Вообще, с наступлением нового царствования, сношения наши сделались более редкими и затруднительными.

В скором времени, всех нас, поляков, пригласили во дворец, чтобы подписать акт, в котором каждый в отдельности должен был за своею подписью засвидетельствовать, что он ручается, что граф Потоцкий ничего не будет предпринимать в ущерб России и что нижеподписавшийся гарантирует это за своею ответственностью. Акт этот был составлен в точных и ясных выражениях. Князь Куракин, назначенный вице-канцлером, находился здесь и должен был наблюдать за правильным выполнением всех формальностей. Собрание было многочисленное. Я и брат мой подписали акт без всяких колебаний, так как мы давно связаны были с графом Игнатием не только родственными узами, но и чувством личного уважения. Среди присутствовавших были, однако, и такие, которые выказали колебание; некоторые же, узнав, в чем дело, поспешили удалиться. К числу последних принадлежал граф Ириней Хребтович (сын канцлера Хребтовича, который более других побуждал Станислава-Августа примкнуть к Тарговицкой конфедерации. Он в скором времени совершенно обрусел). Несмотря на это, количество собранных подписей было настолько значительно, что император согласился на освобождение Потоцкого.

Трудно себе представить восторг пленников, которым была возвращена, наконец, давно желанная свобода, и радость их при свидании после столь продолжительного и тягостного заключения. Знаменитейшие члены великого сейма 1788-1792 гг. находились здесь: граф Потоцкий, граф Фаддей Мостовский, знаменитый Юлиан Немцевич, варшавский бургомистр Закревский, известный своим патриотизмом и мужеством, генерал Сокольницкий, который, будучи на свободе, добровольно разделил с последним тяжесть заключения, чтобы с ним не расставаться; Килинский и Капосташь — [301] достойные варшавские граждане, из которых первый занимался мастерством и был достойным сподвижником Косцюшки, второй — банкиром, при чем оба пользовались большим влиянием на варшавский народ.

Император Павел осыпал милостями генерала Косцюшку, щедро наделив его деньгами, который последний принужден был принять. Эта милость сильно тяготила его и, по приезде в Америку, он вернул государю свой долг при письме, в котором он, по-видимому, выражал императору Павлу как личную свою признательность, так и всех пленников поляков.

Я уже упоминал выше, что до приезда нашего в Петербургу мы провели с братом около полугода в Гродне, где жил под охраной русского правительства польский король Станислав-Август. Во время этого пребывания в Гродне, мы часто посещали его во всякое время дня, при чем король всегда оказывал нам истинно родственное внимание и дружбу.

Император Павел, обыкновенно поступавший обратно тому, что делала императрица Екатерина, вскоре после вступления своего на престол пригласил польского короля в Петербург. Еще будучи великим князем, Павел Петрович и его супруга Мария Феодоровна во время их путешествия за границу, кажется в 1785 году, проезжали по югу Польши. В это время король Станислав-Август, чтобы встретить высоких путешественников и принять их в своем королевстве, выехал из Варшавы, чтобы приветствовать великого князя. Официальная встреча состоялась в замке Вишневец, принадлежавшем графу Мнишек, коронному маршалу, женатому на одной из племянниц короля, графине Замойской, палатина Подолии, который впоследствии жил долгое время со своими детьми в Париже и обратил на себя внимание своею бестактностью и странными выходками. Замок Вишневец принадлежал некогда семейству Вишневецких, роду, в настоящее время угасшему, последняя представительница которого вышла замуж за Мнишка, потомка того, чья дочь некогда сидела на русском престоле. Обширные апартаменты этого дворца были наполнены множеством драгоценных исторических портретов, среди которых находились между прочим изображения знаменитой Марины и Дмитрия, а также громадное полотно, изображавшее их коронование в Москве.

В этом блестящем замке польский король приветствовал русского великого князя, встречая его в своих владениях. Нет сомнения, что во время этого пребывания в Польше великий князь Павел, в дружественных беседах с королем, имел возможность ближе сойтись с Станиславом-Августом, который в свою [302] очередь не преминул заручиться симпатиями и благоволением будущего императора России.

Говорить, что граф Мнишек возымел в то время надежду, заручившись благосклонностью наследника Екатерины, на избрание в польские короли, на что он, быть может, претендовать в качестве наследника Вишневецких и потомка отца Марины.

И вот, по восшествии на престол, Павел несомненно вспомнил о дружественных отношениях своих с бывшим королем Польши и решил пригласить его в Петербург. Императрица Мария Феодоровна также сочувственно отнеслась в этому предложению, и пленный король, покинув Гродно, прибыл в русскую столицу. Император Павел не преминул воспользоваться этим обстоятельством, чтобы проявить бывшему королю то великодушие, которое не выказала ему покойная императрица. Станислав-Август был принять в Петербурге со всеми почестями, подобающими коронованным особам. Подъезжая к Петербургу, король был приветствовать от имени императора и членов его семьи некоторыми высокопоставленными сановниками и представителями русского двора.

Павел предоставил Станиславу-Августу один из своих дворцов, который обставил с возможною роскошью и великолепием, дабы сделать пребывание бывшего короля Польши по возможности приятным. Первое время этого пребывания, ознаменованное взаимными приемами и банкетами, прошло среди блестящих торжеств и являлось как бы продолжением дружественных интимных отношений, завязавшихся между королем и русским государем еще в Вишневецком замке. Впрочем, вопрос о возвращении Станиславу-Августу его королевства никогда не возбуждался, если не считать некоторых намеков, которые Павел I сделал Косцюшке, осуждая принципиально политику Екатерины по польскому вопросу.

Первое время Павловского царствования носило характер какой-то особенной нервности и беспорядочности. Целый ряд поразительных инцидентов, курьезных, а иногда и трагических сцен являлся признаком полного переворота в политике, в государственном управлении и даже в обычаях и привычках обыденной жизни. Весь этот новый порядок вещей, к сожалению, касался не принципов, не являлся результатом строго обдуманной системы, но проявлялся почти исключительно во внешних формах жизни. Высшие сановники, генералы, офицеры и чиновники сменялись с необычайной быстротою и заменялись людьми совершенно неизвестными, не выказывавшими никаких способностей и получавшими места, о занятии которых они сами никогда и не помышляли.

В своих действиях и решениях император руководствовался [303] исключительно своею волею, своим желанием данного момента, своим капризом и требовал при этом немедленного и беспрекословного исполнения. Внушаемый им страх заставлял многих исполнять эти приказания слепо, без всякой разумной критики — несмотря на совершенную неожиданность и подчас несообразность распоряжений. Вахт-парады и смотры являлись ареною самых прискорбных и странных происшествий. Генералы и высшие офицеры за малейшую неисправность, за малейшие мелочи подвергались немилости и «выбрасывались» по тогдашнему выражению — «из службы». С другой стороны — удачный шаг при маршировке, красивый маневр, исправность в форме — вызывали отличия, едва ли оправдываемые самыми выдающимися государственными заслугами или талантами.

Император строго запретил ношение круглых шляп, которые он считал признаком либерализма. Если какой-нибудь разночинец появлялся в толпе любопытных, смотревших на парад, и имел при том неосторожность появиться в круглой шляпе на голове, зоркие адъютанты немедленно накидывались на несчастного, который обращался в поспешное бегство, рискуя в случае поимки подвергнуться палочным ударам в ближайшей кордегардии. Это была настоящая охота, которая начиналась на площадях и кончалась на улицах, среди толпы любопытных, с удивлением взиравших на это зрелище и в тайне сочувствовавших несчастному.

Английский посол в Петербурге, лорд Витворт, должен был заказать себе шляпу особой формы, в которой он мог бы спокойно совершать свои утренние прогулки, не рискуя быть ослушником повеления императора.

Государь совершал ежедневные прогулки по городу в санях или в коляске в сопровождении одного из генерал-адъютантов. При встрече с ним кареты останавливались: кучер, лакей и форейторы должны были снимать шляпы, лица же, сидевшие в каретах, поспешно выходили из экипажа, чтобы отдать поклон императору, который зорко следил за тем, достаточно ли почтительны приветствия. Бывали случаи, что ехавшие в экипажах дамы вместе с детьми, несмотря на глубокий снег или оттепель, спешили исполнить требования этого нового этикета, делая с трепетом глубокий реверанс среди улицы. Будучи еще великим князем, Павел всегда думал, что к нему недостаточно почтительны, и потому, сделавшись императором, он особенно ревниво относился ко всем внешним проявлениям уважения и даже страха. Не удивительно, поэтому, что большинство жителей столицы с ужасом помышляли о таких встречах и при одном его приближении спешили скрываться в боковые улицы или в ворота ближайших домов. [304]

Кроме императора было еще одно лицо, с которым боялись встречаться петербуржцы — то был грозный Архаров, петербургский обер-полицеймейстер, который в свою очередь разъезжал по городу и следил за порядком. Быстрая езда в санях, которую так любят русские, была строго воспрещена по улицам столицы. Когда он встречал экипаж, который, по его мнению, нарушал его распоряжение, то немедленно задерживал его и, наказав кучера палочными ударами, пользовался экипажем в течение некоторого времени; владельцу же предоставлялось идти домой пешком. Брат мой, Константину однажды испытал на себе последствия этого своеобразная распоряжения. Выехав однажды в санях, он внезапно встретился с императором и так как ехал довольно быстро, то едва успел выйти и отдать поклон государю. Проехав мимо, государь крикнул ему: «Вы можете так себе сломать шею!» Не успел брат мой вернуться домой, как узнал, что Архаров, по высочайшему повелению, требует к себе экипаж, лошадей и кучера. Продержав их в течение недели, он возвратил их ему обратно.

При дворе, как и на парадах, император вел строжайший этикет и учредил особенный церемониал при представлениях ему и императрице, при чем количество и род поклонов был строго определен. Заведывавший этой частью обер-церемониймейстер Валуев был неумолим при исполнении своих обязанностей и чрезвычайно строг к подведомственным ему придворным чинам, которых муштровал не хуже рекрутов на учениях. Во время церемониала целования руки, повторявшегося при каждом случае во время воскресных выходов и праздников, надо было, согласно требованию этикета, подойдя к государю и предварительно отдав глубокий поклон, стать на одно колено и тогда звучно поцеловать руку императора, который целовал подходившего в щеку. Таким же образом подходили к императрице и, удаляясь, пятились задом, дабы не поворачиваться спиной к августейшим особам. При этом нередко приходилось наступать на ноги тем, которые следовали сзади, что производило некоторое замешательство несмотря на все усилия обер-церемониймейстера, который долго не мог добиться необходимого порядка.

В начале этого нового царствования мне и брату пришлось испытать на себе нервность императора и отчасти его неблаговоление. Однажды государь с императрицей находились в дворцовой церкви в качестве восприемников при обряде крещения. Дежурство состояло из двух канцлеров и двух камер-юнкеров, которые должны были предшествовать их величествам при выходе из [305] внутренних апартаментов. Дежурными камер-юнкерами были в этот день я и брат. Оба мы почему-то запоздали и вовремя не могли быть на своем месте. Между тем государь, вышедший уже из кабинета, пришел в сильный гнев, не увидев дежурных на своем месте. Запыхавшись, прибежали мы и застали шествие остановившимся перед запертыми дверями церкви, куда уже вошел государь. Присутствующие беспокоились не менее нас и высказывали нам опасения за ожидавшую нас участь. Вскоре двери отворились, и в них показался государь, который прошел мимо нас со сверкающим взором, и сильно отдуваясь, что у него было признаком большого гнева. Несмотря на это, мы отделались сравнительно легко и были наказаны домашним арестом. Благодаря заступничеству великого князя, просившего за нас Кутайсова, в то время еще государева брадобрея, арест этот ограничился всего двумя неделями. Вскоре затем, согласно распоряжению государя, о котором я уже упомянул и в силу которого все придворные кавалеры должны были избрать себе соответствующий род службы, мы были зачислены в армию бригадирами, право на каковой чин давало звание камер-юнкера. Назначение это обоих нас очень обрадовало, так как, освобождая нас от придворной службы, оно давало нам возможность чаще видеться с великими князьями в качестве их адъютантов. Новые наши обязанности были немногосложны и заключались в том, чтобы следовать за великими князьями и находиться при них во время смотров и парадов.

В начале весны 1797 года император переехал в Москву для совершения обряда коронования. Туда же переехал вслед за ним и весь Петербург, т. е. двор, высшие военные и гражданские чины столицы и часть гвардии. Зима хотя уже и окончилась, но холод еще чувствовался и обитатели петербургских салонов отправлялись в Москву, закутанные в шубы и меховые одежды, перегоняя друг друга, стараясь, по возможности, скорее попасть в древнюю столицу.

Москва в эту эпоху представляла из себя оригинальный город, характер и вид которого сильно изменился после пожара двенадцатого года, когда город стали перестраивать по новому плану. В то время Москва походила на собрание нескольких отдельных городов, которыми можно было считать ее обширные кварталы, отделенные друг от друга не только садами и парками, но даже громадными незастроенными пространствами, имевшими вид не вспаханных полей. Чтобы сделать визит знакомым, жившим в другой части города, приходилось ехать более часу времени. По [306] внешнему своему виду Москва также производила довольно оригинальное впечатление: во многих местах наряду с ничтожными деревянными зданиями, походившими на крестьянские избы, возвышались величественные дворцы, как, например, дома Голицыных, Долгоруких и других высших сановников, живших в древней столице с почти царскою роскошью, которою они старались вознаградить себя за постигшие их некогда придворные неудачи. Среди этого огромного города возвышался древний Кремль, род крепости, окруженной обширной стеною — древняя резиденция московских великих князей, полный исторических воспоминаний. В Кремле и должны были происходить торжества коронования. Государь со всем своим семейством за все время коронационных торжеств находился в Кремлевском дворце, куда переехал и весь двор.

По желанию императора вслед за ним переехал в Москву и польский король, который должен был присутствовать на всех торжествах коронования. Надо признаться, что Станиславу-Августу пришлось играть довольно плачевную роль, когда он должен был следовать за императором, окруженным своим семейством и блестящей свитой. Церковная служба, которою начинается это торжество, чрезвычайно продолжительна. Во время этой службы Станислав-Август, утомленный до чрезвычайности, попробовал сесть в отведенной ему трибуне. Император тотчас это заметил и велел ему сказать, что в церкви он все время должен находиться стоя, что несчастный король, сильно смущенный, поспешил исполнить.

По окончании коронационных празднеств император Павел со всем семейством покинул Кремль и переехал в другой, находящийся на окраинах города, более обширный Петровский дворец. Последние дни пребывания в Москве посвящены были народным торжествам, балам, празднествам, фейерверкам и парадам. Дворянство в своем обширном собрании дало императору блестящий бал. Впрочем, на всех этих торжествах отсутствовала истинная веселость и для большинства они представляли весьма обременительную и скучную обязанность.

К этому же времени из всех областей империи собрались в Москве многочисленные депутации от всевозможных народов, подвластных России, для принесения государю поздравлений и изъявления верноподданнических чувств. В числе этих депутаций находились и представители Польши, еще недавно независимой и свободной, которые теперь с грустью взирали на своего короля, низведенного на степень придворного русского императора. [307]

Смерть Екатерины и восшествие на престол императора Павла, два обстоятельства, благодаря которым великий князь Александр стал теперь близок к престолу, не только не изменили политических взглядов Александра, но, по-видимому, еще более укрепили его прежние убеждения, личные взгляды и идеалы. В свободные минуты от многочисленных вахт-парадов и других военных упражнений, которым он предавался с увлечением и с искренним желанием угодить отцу, — он нередко продолжал мне развивать свои прежние идеи относительно той будущности, которую мечтал создать для России. Странный, подчас жестокий и суровый деспотизм его отца и плачевные результаты, являвшиеся его последствием, производили угнетающее впечатление на великодушную и благородную натуру великого князя, мечтавшего об идеальной свободе и справедливости. В то же время он все более и более убеждался в тех громадных затруднениях и разочарованиях, которые ему придется встретить в будущем при осуществлении его заветных идеалов.

В скором времени, воспользовавшись трехмесячным отпуском, мы решили отправиться из Москвы в Польшу, чтобы повидать наших родителей. Предстоящий отъезд наш, видимо, огорчил великого князя, которому теперь не с кем было беседовать о своих заветных мечтах. Перед самым нашим отъездом он просил меня составить ему проект будущего манифеста, который он имел намерение обнародовать в случае вступления своего на престол. Несмотря на то, что я всеми силами отказывался от этого поручения, великий князь до тех пор убеждал меня, пока я, наконец, не набросал на бумаге и не формулировал все те принципы и идеи, которые его так занимали. Надо было успокоить великого князя и удовлетворить его желания, и я скоро составил проект будущего манифеста. Сущность этого документа заключалась в целом ряде соображений, в которых излагались неудобства того режима, в котором до сих пор находилась Россия, и указывались выгоды нового порядка, который хотел создать Александр; благодетельные последствия свободы и истинного правосудия, освобожденного от тех препятствий, которые мешали правильности их выполнения; наконец, непреложное решение Александра отказаться от власти в пользу достойнейшего, как только будут приведены в исполнение все эти предначертания.

Нечего, говорить, что все эти отрывочные рассуждения и высокие фразы, которые старался я связать между собою насколько это возможно, — были весьма мало, если не совершенно неприменимы к действительности. Тем не менее, работа моя очень понравилась [308] великому князю, который взял ее у меня и спрятал в карман, горячо выражая мне свою признательность. Он, видимо, успокоился и считал, что, имея в своем распоряжении этот акт, он вполне подготовился к будущим событиям и может ожидать их совершенно спокойно. Странные и почти непонятные иллюзии, мечтания молодого ума, которые впоследствии исчезли, когда душа его, умудренная опытом жизни, уже не смотрела столь идеально на вещи и людей. Я не знаю, что сделалось с этой бумагой, кажется, что Александр никому ее не показывал, и с тех пор у меня не было с ним об этом разговора. Полагаю, что он снег ее впоследствии, убедившись в полной непрактичности этого документа, составленного по его приказанию и автор которого сам сознавал всю его неосновательность.

Пока мы занимались этими отвлеченными рассуждениями, новое обстоятельство придало намерениям великого князя более практический характер. Со времени моего приезда в Петербург, я особенно часто посещал дом графа Строганова, в семье которого я стал своим человеком. Привязанность и дружба, которыми почтил меня старый граф, оставили во мне навсегда неизгладимое впечатление, и я вспоминаю о нем до сих пор с живейшей признательностью. С сыном его графом Павлом Строгановым и его другом Новосильцевым, воспитанным в семье Строгановых, с которым он находился в родстве — я был связан дружбою, как с людьми одного возраста со мной. Молодая графиня Строганова, изящная, умная и любезная женщина, не будучи красавицей, очаровывала всех своей добротою, сердечностью и умом. Старый граф Строганов долго жил в Париже, в царствование Людовика XV. Подобно большинству старых русских бар того времени, он поручил воспитание сына французу. Этот француз, наставник молодого Строганова, был известный впоследствии деятель французской революции — ученый Ромм (Romme), человек большого ума и, как мне говорили, доброго сердца, но большой энтузиаст, восторженный поклонник идей Руссо, при помощи которых он хотел сделать из своего ученика нового Эмиля. Этот план воспитания пользовался сочувствием старого графа, который, обладая любящим сердцем и великодушными стремлениями, был склонен к некоторым доктринам женевского философа. Итак, молодой граф Строганов был поручен Ромму, который путешествовал с ним пешком и, видимо, стремился дать ему воспитание, быть может, чересчур согласное с наставлением Руссо. Когда началась французская революция, как известно, считавшая себя последовательницей идей Руссо, [309] Ромм увлекся ею совершенно, стараясь в то же время совместить обязанности гражданина с обязанностями педагога. Естественно, что теперь ему представилось множество случаев доказать своему ученику на практике то, что он так часто преподавал ему в теории; и вот, вместе с юным учеником своим, Ромм стал посещать революционные собрания, и вскоре наставник и ученик сделались деятельными членами клуба якобинцев и аккуратно посещали его собрания. Старый граф Строганов вскоре узнал обо всем этом через русское посольство, еще не покинувшее Парижа, и, как говорят, даже от самого Ромма, который по-видимому, считал это практическое применение преподаваемых ученику доктрин лучшим способом закончить его воспитание.

Спасать молодого Строганова из рук его воспитателя, усердие которого сделалось столь опасным, было поручено его другу Новосильцеву, весьма удачно выполнившему эту миссию. Молодой Строганов, под влиянием увещаний Новосильцева, скоро расстался с наставником и затем вернулся в Петербург. Здесь он понял, какой опасности он подвергался в Париже, и взгляды его вскоре изменились. Тем не менее, в его характере навсегда сохранились некоторые черты, являвшиеся последствием его первоначального воспитания.

В доме графа Строганова в общем всегда царил либеральный и несколько фрондерский тон, особенно по отношению к двору. Несмотря на это, императрица Екатерина относилась к старому графу весьма снисходительно. Она видела в нем человека, который некогда посещал ее друзей энциклопедистов и сохранил в себе их дух. Она даже позволяла ему более откровенно выражать ей свои мысли и охотно выслушивала его возражения. Он рассказывал мне однажды, что, находясь на утреннем приеме у императрицы, к которому допускались, согласно обычаю, лишь высшие придворные сановники, он узнал, что в этот день должен происходить прием депутатов Тарговицкой конфедерации, которая будет благодарить императрицу за оказанные Польше «благодеяния» (лишением конституции 3 мая и захватом лучших ее провинций после 2-го раздела). Когда доложили о приходе депутации и императрица собиралась выйти в тронный зал для выслушания речей, граф Строганов, усмехнувшись, сказал: «вашему величеству не трудно будет ответить на благодарность этих господь: по справедливости им можно будет сказать: «не стоит благодарности»». Эта шутка не понравилась императрице, которая ответила на нее холодным молчанием.

Услуга, которую Новосильцев оказал семье Строгановых, [310] вернув из Парижа молодого графа, еще более сблизила с ним обоих Строгановых, смотревших на него, как на ближайшего друга и советника семьи. Новосильцев отличался твердым независимым характером и стойкостью своих убеждений. Несправедливости он не выносил. Состоя адъютантом принца Нассауского, командовавшего русской эскадрой во время Шведской войны, он впоследствии сопровождал его также во время штурма Варшавы в 1794 году. Считая себя в праве получить Георгиевский крест, он отказался от ордена Владимира, присланного ему императрицей, и хотел его отослать обратно; с большим трудом удалось уговорить его отказаться от столь неосторожного поступка, могущего вызвать гнев Екатерины. Он согласился, наконец, принять Владимирский крест, но с бантом, который давался кавалерам этого ордена за военные заслуги.

Новосильцев был человек большого и проницательного ума и большой работоспособности, которая иногда, к сожалению, парализовалась его любовью к наслаждениям и чувственным удовольствиям; последнее, впрочем, не мешало ему быть человеком чрезвычайно начитанным, научно образованным как в прикладных науках, так и в юридических, а равно и в политической экономии. Это всестороннее образование дополнялось философией, довольно легкой, чуждой всяких предрассудков, но ни чуть не влиявшей на точность и правильность его взглядов и на характер. Все эти качества и недостатки отражались как бы в зеркале и на молодом Строганове. Взгляды, чувства этих двух людей, их любовь к правде, искренность, истинно европейское просвещение, столь редкие в то время в России, связали меня с ними чувствами самой искренней дружбы и полного доверия. В разговорах со мной они нередко расспрашивали меня про великого князя Александра и, с своей стороны, я счел себя в праве, с известною сдержанностью, высказать им некоторые его взгляды и благородные стремления, которые он выразил в беседах со мной. Оба они придали особое значение тому, что я им говорил.

Я не замедлил при первом удобном случае заговорить с великим князем о своих новых друзьях, при чем узнал, что великий князь уже обратил внимание на графа Павла Строганова. С своей стороны я высказал великому князю, что убеждения и взгляды моих новых друзей совершенно подходят к его взглядам и что он может вполне положиться на их искренность и скромность. Я сообщил ему также, что оба они горят искренним желанием беседовать с ним, предложить ему их услуги и сердечное содействие к проведению тех благородных начинаний, которым они от всей [311] души сочувствуют. Выслушав меня, великий князь согласился принять их в наш дружеский союз и доверить им свои намерения.

Разговор этот происходил в Петербурге, вскоре по вступлении на престол императора Павла, но осуществился этот союз лишь в Москве, во время коронации этого государя. Было решено собраться в известный день и час в условленном месте, куда прибудет великий князь.

Новосильцев уже подготовился к этому собранию. Он перевел на русский язык отрывок большего французского труда, заглавия которого я теперь не помню, но в котором говорилось о советах, необходимых молодому правителю при вступлении его на престол для блага народа. Хотя этот труд Новосильцева представлял только введение довольно обширного трактата по государственному праву и касался лишь в общих чертах разных отраслей государственного управления, тем не менее великий князь выслушал его с большим вниманием и видимым удовольствием. Талантливый автор записки сделал из перевода блестящий почти самостоятельный труд, в котором в красноречивых выражениях взывал к благородному сердцу и патриотическому чувству великого князя. Новосильцев вообще прекрасно владел пером и особенно по-русски, что в то время было довольно редким явлением; слог его был изящный, отчетливый и благозвучный. Великий князь осыпал его похвалами и уверил как его, так и Строганова в тои, что он вполне разделяет принципы, положенные в основание записки. Он просил также Новосильцева работать над окончанием этого труда, который просил передать ему с тем, чтобы иметь возможность изучить его более подробно и впоследствии применить его на практике. Впрочем, этот труд никогда не был закончен. С этого времени молодой граф Строганов и Новосильцев вошли в полное доверие великого князя и составили тот тесный союз, который впоследствии имел столь важные результаты.

VII.

Ростопчин. — Поездка в Пулавы. — Кончина Станислава-Августа. — Его мемуары. — Путешествие императора по России. — Жизнь в Гатчине. — Князь Волконский. — Князь А. Голицын. — Нелидова. — Перемены при дворе. — Кутайсов и его партия. — Лопухина. — Мальтийский орден в России. — Итальянская кампания Суворова. — Отъезд брата. — Неожиданное назначение меня посланником при Сардинском дворе.

На совещании, которое произошло во время коронации между нами, было решено. что Новосильцев, который был на дурном [312] счету, благодаря своим взглядам и независимому образу мыслей, уедет из России и поселится в Англии на все время царствования Павла или до того времени, когда ему будет возможно вернуться. Великий князь достал ему заграничный паспорт через Ростопчина, стоявшего в то время во главе военного министерства и пользовавшегося большим значением у императора.

Ростопчин, один из старых гатчинцев и приближенных людей в Павлу, еще задолго до его вступления на престол, был, кажется, единственный умный человек, которого приблизил к себе император.

Великий князь Александр, искренно преданный своему отцу в царствование Екатерины, особенно отличал графа Ростопчина, с которым был связан чувствами дружбы и уважения; впоследствии придворные интриги изменили эти хорошие отношения, но в описываемое мною время они еще существовали, и Ростопчин находился также в хороших отношениях с Новосильцевым. Тем не менее, когда незадолго до отъезда двора из Москвы, я явился в Ростопчину и от имени великого князя напомнил ему об обещании выхлопотать паспорт Новосильцеву; Ростопчин был видимо затруднен, указывая на подозрение, которое отъезд этот может вызвать при дворе. Тем не менее Новосильцев вскоре получил паспорт, с которым отправился в Петербург, а оттуда в Англию. За время пребывания его в этой стране, в которой он находился в течение всего царствования Павла, он продолжал совершенствоваться в своих познаниях и близко сошелся с лондонским послом графом Воронцовыми знакомство с которым ему впоследствии оказалось очень полезным.

Как я уже упомянул выше, мы также с братом получили трехмесячный отпуск и вместе с Гурским отправились в Пулавы, где нас с нетерпением ожидали родители после двухлетней разлуки. В Пулавах я получил несколько дружественных писем от великого князя, в которых он сообщал мне о разных событиях, происшедших при дворе и между прочим о замужестве великой княжны Александры Павловны с венгерским палатином Иосифом, что впоследствии, в 1812 году, во время моего проезда через Буда-Пешт, доставило мне благоприятный у него прием.

Слушая наши рассказы о петербургском дворе, отец наш вспоминал о своем пребывании в русской столице в царствование Елизаветы и Петра III, в то время еще великого князя, и в первые годы Екатерины. Матушка за нас очень беспокоилась, опасаясь, чтобы наши интимные беседы с великим князем не сделались [313] известны государю. Это служило главных предметом наших ежедневных бесед с родителями. Во время этого нашего пребывания в Пулавах к отцу приехал тогдашний губернатор Галиции — граф Эрдеди. Родом венгерец, граф Эрдеди был чрезвычайно занять любимой идеей, о которой постоянно говорил. Он хотел доказать полякам, что лучшим для них исходом было бы соединение их с Венгрией, так как, по его мнению, австрийский император предъявлял свои права на Галицию лишь в качестве короля Венгрии. Эти речи в устах высшего австрийского правительственного чиновника доказывали, насколько идея мадьяризма была еще сильна. Присоединение к Венгрии, если бы таковое было возможно, несомненно предоставило бы Галиции большие материальные и политически выгоды, дало бы ей более свободное управление и избавило бы ее от многих бедствий, которым подвергалась эта страна в течение последних лет, до 1848 года. Трудно было бы предугадать, каков был бы результата этого соединения. Во всяком случае поляки, пожалуй, охотно побратались бы с венгерцами, несмотря на то, что общественное мнение и польский национальный дух воспротивились этой мере, которая едва ли была бы одобрена австрийским правительством.

Пулавы еще недавно только оправились от двукратного разорения во время восстания Косцюшки; в первый раз под начальством Бибикова, когда разорение особенно сильно коснулось деревенских жителей, во второй — от авангарда корпуса Валериана Зубова, когда особенно пострадал замок. Грабеж был здесь невероятный. Вся внутренняя обстановка и украшения были уничтожены; драгоценные картины изрезаны в куски; книги богатейшей библиотеки разграблены и рассеяны. Одна только большая зала была пощажена от вандализма казаков, которые приняли золотые украшения над дверями и в простенках, работы знаменитого Буше — за церковные украшения. Все домашние запасы: вина, масло, варенье, сахар, кофе, всевозможные съестные припасы, — все было брошено в пруд, находящийся посреди двора, в котором казаки купались (Нет сомнения, что все это, в виду враждебности поляков, сильно преувеличено).

Ко времени нашего приезда все еще были заняты приведением в порядок разрушенных зданий, стен, поломанной мебели, восстановлением библиотеки, ремонтом комнат и т. п. Когда родители мои вернулись в замок, то они с трудом могли найти несколько жилых комнат, так все было разорено. Ко времени нашего отъезда, работы эти еще далеко не были закончены. [314]

Во время нашего пребывания в Пулавах, имели мы несчастие потерять нашего доброго Гурского, который умер от апоплексического удара. Однажды утром у него отнялся язык; призванный на помощь врач пустил ему кровь. Больного уложили на постель и послали за доктором Гольцем, который вскоре прибыл, но не мог уже спасти нашего друга. Он умер в полном сознании в тот же день, узнал меня и пожал мне руку. Смерть этого человека, образца честности, истинного нашего друга, которому мы с братом были так много обязаны, глубоко опечалила меня.

Вскоре истек срок нашего трехмесячного отпуска, и мы отправились в Петербург, хотя и опечаленные разлукой с родными, но вместе с тем крайне заинтересованные возобновлением наших отношений с великим князем. Последний, как это видно было из его писем, а также после первого нашего с ним свидания, оставался при прежних чувствах и взглядах.

В конце 1797 года придворная и дворцовая жизнь, в начале крайне беспорядочная и нервная, благодаря выходкам и странностям императора, теперь, по-видимому, несколько успокоилась. Будучи еще великим князем, император Павел, проживая в Павловск и Гатчине, одно время особенно увлекся одной из фрейлин своей супруги Марии Феодоровны, по имени Нелидовой. Чувство это чисто платонического характера он сохранил к ней до самого вступления на престол. С своей стороны, обладая выдающимся умом и прекрасными душевными качествами, Нелидова приобрела любовь и полное доверие императрицы Марии Феодоровны, тем более, что с внешней стороны императрице, которая была величественного роста, красивая и представительная, нечего было опасаться соперничества Нелидовой — маленькой, смуглой брюнетки, вся прелесть которой заключалась в миловидном улыбающемся личике и в веселом увлекательном разговоре. Обе эти женщины вскоре составили союз и шли рука об руку во всех делах, оказывая, несомненно, благотворное влияние на императора, влияя на его выбор, под час смягчая ее гнев и вообще успокоительно действуя на его пылкую, нервную натуру. К несчастию, это благотворное влияние продолжалось недолго.

По возвращении из Москвы, двор переехал в Гатчину, где император обыкновенно проводил осень, а в начале зимы вернулся в Петербург. Настала зима 1797 на 1798 год. Король Станислав-Август, по возвращении своем из Москвы, жил с своею свитою, насколько помню, в Мраморном дворце, роскошно обставленном на средства русского правительства. Племянница короля, графиня Мнишек, вместе со своим мужем находилась тут же. Из [315] камергеров короля я особенно помню Трембецкого, столь хорошо известного в Польше своими прекрасными стихотворениями. Обязанности гофмаршала временно исполнял полковник Вицкий, бывший капитан литовской гвардии. Лейб-медиком короля был доктор Беклер, который в детстве спас мне жизнь. Мы с братом часто навещали короля, который принимал нас во всякое время чрезвычайно милостиво и радушно. Вспоминаю, как несколько раз по утрам он принимал меня запросто в домашнем костюме, с растрепанными волосами, занятый составлением своих воспоминаний. Впоследствии мне так и не удалось узнать о судьбе этих мемуаров, по-видимому, весьма обширных, и видел я лишь один первый том, заключавший в себе описание его посольства в Петербурге во времена Августа III. Остальные томы, представляющие, несомненно, больший интерес, были, по-видимому, так хорошо скрыты или уничтожены, что о судьбе их я никогда ничего не слыхал.

Окруженный внешними знаками внимания и милости императора, пленный король влачил довольно грустное существование в столице, стараясь, быть может, чрезмерною угодливостью заслужить расположение непостоянного монарха, в руках которого находилась его судьба. Император Павел часто обедал у короля со всею царскою семьей. Стол Станислава-Августа был действительно роскошен, благодаря его знаменитому метр-д'отелю Фремо, который один напоминал королю о его прежнем образе жизни в Варшаве. Желая развлечь государя и его семейство, король собирался устроить любительский спектакль, когда 2-го февраля 1797 года его внезапно поразил удар. Известие это быстро распространилось по городу, и мы с братом поспешили в Мраморный дворец. Доктор Беклер уже пустил кровь больному и призвал на помощь все свое искусство, но тщетно. Король лежал на одре смерти уже без сознания, окруженный опечаленной и растерянной свитой. Вскоре затем прибыл император со своим семейством. Известный Бачиарелли изобразил эту печальную сцену в прекрасной картине, отличающейся замечательным сходством изображенных на ней лиц. Король умер и был с большою пышностью похоронен в католической церкви Доминиканцев в Петербурге.

Искренно оплакивали короля только те, чье существование зависло от него. Сам он не имел основания покидать жизненное поприще с особенным сожалением. Обстоятельства сложились для него так, что поляки не видели в нем представителя национальной идеи, с которой обыкновенно связано было имя Косцюшки. Смерть Станислава не повлияла на судьбу Польши и не возродила надежд на ее восстановление. Поговаривали также о неестественной [316] кончине короля, вызванной якобы желанием прекратить чрезмерные расходы русской казны на его двор; впрочем, все обстоятельства его кончины не подтверждаюсь этих подозрений, которые в России обыкновенно возникают среди публики по смерти большинства коронованных особ.

Жизнь, которую мы вели в Гатчине и в Петербурге, могла бы с пользою быть посвящена занятиям, если бы мы умели распорядиться своим временем. Все часы были строго распределены; ежедневно было только одно постоянное занятие — это парад; пробыв на нем ежедневно два или три часа, с раннего утра, мы имели в своем распоряжении целый день, исключая воскресений и праздников, когда должны были являться на выходы. Несмотря на это, я не сумел воспользоваться этим временем, которое в большинстве случаев пропало даром. Нередко самые полезные и нужные работы люди откладывают до более благоприятного времени, а затем жизнь проходит, и лучшие планы и проекты остаются невыполненными.

Состоя при особе великого князя Александра в качестве его адъютанта, я, по обязанностям службы, должен был следовать за ним во время парадов, а затем после обедов являться к нему за приказаниями. Это и было временем наших дружественных интимных бесед. У великого князя был еще второй адъютант, капитан Ратьков (Вероятно, Авраам Петрович, впослед. ген.-майор. Род. 1773, ум. 1829), очень добрый человек, но настоящий гатчинец, другими словами — ограниченный и никуда не годный. С этого же времени началось мое знакомство с князем Петром Волконским (Петр Мих. Волконский), адъютантом Семеновского полка, шефом которого состоял великий князь. Последнее обстоятельство особенно сблизило его с Александром, который вскоре сделал его своим адъютантом. Впоследствии он был генерал-адъютантом императора Александра и министром двора при Николае I. Не отличаясь особо выдающимися и блестящими способностями, Волконский был человек чрезвычайно добросовестный и исполнительный в службе, который впоследствии прибрел отличное знание военных наук и был одним из основателей русского генерального штаба. Характера он был всегда ровного, отличался разумностью и твердостью взглядов, которые не стеснялся высказывать даже тогда, когда они не соответствовали убеждениям великого князя. Он всегда и весьма охотно старался оказывать людям услуги по мере возможности. В эту эпоху я с ним хорошо познакомился и должен сознаться, [317] что сохранил о нем самое лучшее воспоминание, которое еще и до сих пор, по истечении почти полувекового промежутка, во мне живо.

Жена его княгиня Софья также из рода Волконских, женщина открытого характера и благородного сердца, выказала мне чувства искренней дружбы, которую доказывала неоднократно даже после моего окончательного отъезда из России, за что и сохраняю к ней благодарную память и чувства искренней признательности. Она никогда не могла простить императору Николаю тридцатилетнюю ссылку в рудники Сибири ее молодого брата, который состарился в изгнаны и был возвращен семье только со вступлением императора Александра II.

Из числа придворной молодежи было еще одно лицо, более близкое к великому князю Александру, с которым он также часто беседовал. Это был один из камер-юнкеров князь Александр Голицын, который, благодаря своему небольшому росту, получил прозвище «маленького Голицына». Своей остроумной беседой знакомством со всеми столичными сплетнями и особенным юмором он сумел понравиться великому князю. Он обладал также особенным талантом подражания, при чем с удивительным искусством передавал голос, речь, выражение лица, манеру говорить тех лиц, которых он хотел изобразить. Между прочим, когда мы оставались втроем с великим князем, он до поразительности точно подражал императору Павлу, так, что мы невольно опасались, как бы эти выходки не дошли когда-нибудь до сведения государя. Этот князь Голицын был восторженным поклонником императрицы Екатерины.

В царствование Александра I князь Александр Голицын стал отличаться на служебном поприще и был назначен обер-прокурором Святейшего Синода; впоследствии, вероятно, под влиянием мистического настроения императора Александра, он сделался чрезвычайно религиозным; еще позже он был назначен министром народного просвещения, каковое назначение было для меня совершенно непонятным. Насколько помню, он был назначен на эту должность в 1822 году; в это время я еще был попечителем Виленского учебного округа. Вспоминая о том маленьком Голицыне, которого я когда-то знал, я никак не мог представить себе этого человека, не имевшего никаких других талантов, кроме способности заставлять смеяться других, — в роли руководителя народного просвещения. Впрочем, это был человек не злой и даже благожелательный, хотя во время его управления министерством, в Виленском учебном округе произошли вопиющие злоупотребления, [318] которые и побудили меня оставить должность попечителя. В мае 1798 года двор переехал в Павловск — теперешнюю летнюю резиденцию, заменившую собою любимое место пребывания Екатерины, Царское Село. Павловск был собственностью и созданием императрицы Марии Феодоровны, положившей немало труда на его устройство и украшение. Ее заботами возведено было множество построек и устроен роскошный парк, соединявший Павловск с Царским Селом. Здесь устраивала свои приемы императрица Мария Феодоровна, по желанию которой устраивались в ее апартаментах послеобеденные чтения, на которых император не участвовал. Чтения эти, однако, не привились, и каждый старался избавиться от этого наводящего сон и скучного времяпрепровождения. Помню одну книгу, выбор которой был действительно неудачен и мог только наводить скуку на присутствующих: это был французский перевод «Времен года» Томсона.

Оба великих князя занимали в Павловске отдельный деревянный, на сворую руку выстроенный дом, неподалеку от дворца. Каждый занимал отдельное помещение, довольно обширное, окна которого выходили на большую дорогу, отделявшую дворец от парка. Это отдельное помещение давало нам возможность чаще видеться с обоими великими князьями.

__________________________

В этом году император Павел пожелал совершить путешествие по России. Оба великих князя и в качестве их адъютантов и мы с братом сопровождали государя в этой поездке. Государь посетил большой канал, соединяющий Волгу с Невой и связывающий море Каспийское с Балтийским. Это грандиозное сооружение Петра Великого, делающее честь его гению и кипучей деятельности, прорезывает по диагонали всю обширную империю. Государь отправился лично смотреть суда, собранные здесь в большом количестве, из коих одни отправлялись в Петербург, а другие в Астрахань. Граф Сиверс, известный своим возмутительным способом, с которым он осуществил второй раздел Польши, заведывал в это время департаментом водяных коммуникаций. Он также приветствовал государя, который принял его довольно холодно. Он показался мне старым, худым, бледным, расстроенным, мало энергичным и мало представительными

Мы проехали на Тверь, а вернулись обратно на Ярославль и Владимир. Губернии эти, богатые и густо населенный, производят приятное впечатление довольства и изобилия. Это — внутренняя полоса [319] России, представляет настоящую силу этого государства; при виде этого края, хорошо управляемого администрацией, сосредоточенной в ее естественных пределах, невольно приходит на мысль, что русским, которым так хорошо живется у себя дома, должно давно бы иметь отвращение играть роль мучителя и тюремщика соседних народов (?!).

По прибытии в Москву, государь прежде всего занялся смотром войск, который, к великому его удовольствию и многочисленной публики, окончился вполне удачно и вызвал награждение отдельных лиц орденами и другими отличиями. Из Москвы путешествие продолжалось на Нижний Новгород до Казани. Страна эта живописна и по плодородию почвы и множеству рек должна была быть очень богатой, но, к сожалению, она мало населена и в значительной своей части — полудикими инородцами финского происхождения: чувашами и черемисами, сохранившими свои оригинальные одежды и до сего времени. Костюмы эти даже я зарисовал и вместе с коллекцией моих рисунков передал эти наброски моему старому другу Веселовскому. К сожалению, мне впоследствии не удалось разыскать их. В Казани множество татар, которые также сохранили свои одежды и нравы, хотя я и сомневаюсь, чтобы они, подобно нашим литовским татарам, сохранили свой национальный дух. Этот дух патриотизма чувствуется среди более отдаленных нагайских татар и народностей, живущих в степях, по соседству с Великой Татарией или на склонах Кавказских гор, где народы эти сохранили свои воинственный привычки. В Казани, как и в Москве, собраны были войска, и маневры окончились также к удовольствию императора.

Путешествие это совершалось, однако, настолько быстро, что, конечно, не могло принести той пользы, которую оно могло бы оказать при более внимательном ознакомлении государя посещенных им местностей. Назад мы вернулись, минуя Москву, и последний этап наш был в Шлиссельбурге, крепости, получившей известность благодаря катастрофе с злополучным Иваном Антоновичем. Отсюда государь отправился по Ладожскому озеру. На корабле государь вызвал меня с братом и неожиданно для нас одел нам на шею орден Св. Анны 2-го класса, как награду за последнее путешествие.

По возвращении из казанского путешествия, остальную часть лета мы провели в Павловске, безусловно наиболее приятном, после Царского Села, летнем местопребывании двора. В начале осени император Павел переехал в Гатчину, один из самых [320] мрачных по виду императорских дворцов. Он представляет несколько больших дворов, окруженных зданиями, и расположен на открытой равнине без всякой растительности. Украшения, сделанные в парке, имели вид мрачный и угрюмый, солнце редко проникало в его аллеи, а в дождливую осеннюю погоду он был совсем непривлекателен.

Жизнь текла здесь обычным чередом: по утрам парады, иногда маневры; вечером спектакли французской или итальянской труппы, в общем мало развлекавшие однообразную скучную жизнь двора в течение зимы 1798—1799 гг.

В эту зиму произошло много неожиданных и грустных событий в жизни лиц, составлявших тогдашний русский двор. Во время взятия Кутаиса и избиения его жителей, среди пленных турок найден был ребенок, черноглазый мальчик, привезенный в дар малолетнему в то время великому князю Павлу, который воспитал мальчика и сделал из него впоследствии брадобрея, а затем камердинера. В самом начале царствования Павла я видел еще Кутайсова приносившим своему господину в экзерциргауз, где зимою обучалась пехота и кавалерия, завтрак.

В качестве камердинера императора, он был одет в служебный утренний костюм. Это был человек среднего роста, склонный к полноте, но еще живой и подвижной, темный брюнет, восточного типа, с вечно улыбающимися глазами. Уже в то время в нем заискивали, и многие влиятельные лица и военные генералы дружески пожимали руку этому Фигаро, сделавшемуся вскоре самым влиятельным лицом при дворе Павла. Метаморфоза эта совершилась с невероятной быстротой: менее чем в год времени Кутайсов из простого брадобрея и камердинера сделался обер-шталмейстером. Должность эта сделалась вакантной после смерти старого Нарышкина, род которого был в родстве с царствующим домом, по одной из Нарышкиных, матери Петра Великого, и несмотря на это, должность эта не досталась сыну Нарышкиных, который даже пользовался благоволением Павла, Кутайсов же, ко всеобщему удивлению, постепенно награжден был орденами Св. Анны, Александра Невского, и, наконец, сделан Андреевским кавалером. Впрочем, Кутайсов не сразу достиг этих почестей, сопровождавшихся значительными наградами, как денежными, так и земельными пожалованиями. Он и не достиг бы всего этого, если бы благотворное влияние императрицы Марии Феодоровны и фрейлины Нелидовой продолжало действовать на императора. Чтобы парализовать это влияние, некоторые честолюбцы стали поддерживать Кутайсова и руководить им в своих целях, пользуясь его влиянием [321] на государя. К числу последних принадлежал, по-видимому, и граф Ростопчин, человек чрезвычайно тонкого ума, державший в своих руках все нити этой интриги. Он недавно был удален от управления военным министерством и заменен генералом Нелидовым, родственником «портретной фрейлины» (Так называли Нлидову, имевшую портрет императрицы) (m-lle au portrait).

Ростопчин был выслан в Москву, несмотря на милость, которою пользовался у императора, который, как известно, во всем и всегда переходил границы. Между тем Ростопчин не был человеком, который мог забыть подобный оскорбления; вот почему, желая отмстить лицам, способствовавших его падению, он вошел в союз с Кутайсовым. В этих целях прежде всего необходимо было изолировать императора от влияния Нелидовой и рассориться с супругою. Павлу тотчас же дали понять, что он находился под опекою этих двух женщин, которые фактически царствуют, прикрываясь его именем, и что в этом уверены все. Для того же, чтобы облегчить императору этот разрыв, ему указали на молодую особу, более красивую, чем Нелидова и которая, как утверждали льстецы, будучи влюблена в императора, никогда не будет иметь мысли управлять им. Таким образом проведена была интрига, выведшая на придворный горизонт девицу Лопухину, дочь Лопухина, бывшего московским обер-полицеймейстером при Екатерине. Впоследствии он был сделан князем и Андреевским кавалером, а Ростопчин возвращен из ссылки и получил портфель министра иностранных дел.

С другой стороны, все лица, принадлежавшие к партии императрицы, каковы: Куракины и все их родственники, со старым князем Репниным во главе, потеряли свои должности и удалены в Москву. Таким образом, уничтожена была вся партия императрицы. Достаточно было, чтобы император заподозрил кого-нибудь в том, что ему покровительствует императрица, и это лицо немедленно было удалено от двора. Вообще с этого времени император становился чрезвычайно подозрительным в особенности по отношению к своему семейству, считая своих сыновей недостаточно преданными ему и императрицу — охваченною желанием царствовать. И вот началось для всех близких ко двору лиц существование, полное страха и неизвестности. Всякий трепетал, всякий боялся быть изгнанным и вдобавок быть осрамленным в присутствии всего двора по приказанию императора, рассылавшего нелестные эпитеты через гофмаршала и своих [322] генерал-адъютантов. Началось настоящее царство страха, когда балы и празднества сделались местом, где всякий рисковал ежеминутно потерять свое служебное положение и даже свободу. Императору постоянно казалось, что люди недостаточно почтительны не только к лицам, которых он отличал, но даже и к отдаленным их родственникам; поэтому было достаточно повернуться к такому лицу спиной во время танцев или сделать несоответствующий реверанс, чтобы вызвать неудовольствие и нередко гнев императора, последствием которого часто являлось удаление данного лица от двора. При этом психологический процесс гнева императора был также совершенно своеобразен. Обыкновенно после нервных вспышек гнева, люди успокаиваются, смягчают его действия и даже забывают его. В последнее же время император Павел стал совершенно неузнаваем: сделав строгое, иногда жестокое распоряжение относительно лица, вызвавшая его неудовольствие, он через некоторое время приходил к заключению, что наложенное на него наказание было недостаточно; и вот, постепенно стал он усиливать наказания — запрещением появляться при дворе, высылкой в отдаленный имения, иногда и в Сибирь.

Весь двор пребывал к неописанном страхе, никто не мог быть уверен, ложась спать, что на утро к нему не явится фельдъегерь с приглашением сесть в кибитку и немедленно выехать из столицы. Таково было положение вещей при дворе вскоре после немилости Нелидовой — положение, продолжавшееся до самого конца его царствования. Что касается Нелидовой, то последняя все это время держала себя с большим достоинством и твердостью. Она покинула двор, не выказав никакого желания там оставаться, и не делала никаких попыток к возвращению. Всем и всюду она громко говорила, что нет ничего более скучного и утомительного, чем придворная жизнь, и что она рада, что она покончила с ней.

Новая мания завладела умом императора и отчасти отвлекла его от подозрительности и связанных с ней суровых выходок. Павлу вдруг захотелось стать гроссмейстером Мальты. В деле этом, конечно, играла роль и политика, так как из всех владетелей этого острова завладевшие им англичане менее всего пользовались симпатиями Европы. Отношения, которые эта держава завязала с русским императором ради совместных действий против Франции, давали основание предполагать, что она поспешит вручить ему этот остров, которым она лишь временно владела, формально обязавшись перед Европой возвратить его Мальтийскому [323] ордену. Между тем император Павел увлекся мыслию соединить в своем лице как древнее звание гроссмейстера ордена, так и фактическую власть, необходимую для поддержания независимости острова, являвшегося важным военным пунктом на Средиземном море.

Будучи верховным главою и защитником греко-восточной церкви, он, как русский император, ни на минуту не задумался стать во главе древнейшего из католических орденов, с целью его восстановления. Европейские кабинеты, исключая, конечно, Англии, не препятствовали этой фантазии Павла. Балльи ордена граф Литта и его брат папский нунций при петербургском дворе, ставший впоследствии кардиналом, в качестве представителей ордена поспешили одобрить и даже восхвалять великодушные намерения императора. В Польше восстановлены были все командорства ордена, а также учреждены новые в самой России. Граф Литта, согласно старинным ритуалам ордена, устроил торжественное собрате капитула, во время которого новый гроссмейстер должен был вступить в инвеституру. Император, в облачении великого магистра ордена и с историческим крестом Лавалетта на шее, который Рим поспешил прислать ему, — несколько раз появлялся на царском троне, окруженный новыми кавалерами. Вся эта торжественная обстановка чрезвычайно тешила Павла, большого любителя церемоний, который с серьезностью, достойной лучшего применения, ревностно относился в малейшим подробностям церемониала.

Нас с братом вскоре сделали командорами ордена, облачив в древнеорденское платье — черный бархатный плащ, с большим крестом на груди. Секретарем капитула нашего назначен был наш старый знакомый г. де-Мезоннев, родом француз, в молодости своей искавший счастья в Польше, имевший значительный успех у женщин, благодаря которым получил военный чин и Мальтийский крест. На старости лет он прибыл в Россию, чтобы поправить свое состояние, дважды им проеденное. Балльи Литта взял его в секретари. Он довольно хорошо владел пером и весьма искусно составлял протоколы, владея в совершенстве необходимым для этого слогом.

Новая эта мания не замедлила рассорить императора с Англией, которая, не давая положительных ответов на запросы Павла, под разными предлогами отказывалась от эвакуации Мальты. Одним из результатов наших орденских заседаний явился между прочим брак балльи ордена графа Литты с любимой племянницей князя Потемкина, графиней Скавронской. Рим, в угоду императору, [324] конечно, поспешил освободить Литту от орденского обета безбрачия. Хорошенькая графиня доставила впоследствии, в царствование Александра, своему мужу значительное состояние и должность обер-камергера, которую он занимал до самой своей смерти.

Между тем, придворные интриги продолжались своим чередом. Кутайсов, сделанный обер-шталмейстером ордена, сошелся с актрисой французского театра Шевалье, чрезвычайно красивой женщиной, которою недавно увлекался г. Биньон, французский посланник в Касселе. Но расчетливая француженка покинула его, предпочитая его любви щедрость бывшего царского брадобрея. Все эти любовные интриги господина и его слуги естественно вызывали взаимное доверие любовных тайн и еще усиливали влияние Кутайсова на императора.

Политические обстоятельства, между тем, способствовали возбужденному состоянию Павла. С Австрией заключен был союз. Граф Ростопчин, снова призванный ко двору, энергично и успешно руководил иностранными делами. Вся заслуга в создании новой коалиции и ее первых успехов приписывалась ему, и друзья всемогущего графа всюду повторяли, что Питт и гр. Ростопчин суть величайшие люди своего века.

Фельдмаршал Суворов был возвращен из ссылки. Император принял его с распростертыми объятиями, осыпал милостями и высказал много лестных для старика отзывов. Он поставлен был во главе союзной русско-австрийской армии и ознаменовал свое прибытие рядом удивительных успехов против французской армии. Мы, поляки, следившие с 1796 года за быстрыми успехами Бонапарта, видели в нем будущего восстановителя Польши; опасаясь громко называть его по имени, мы называли его «другом» на нашем условном языке. Теперь каждая победа над французами была для нас смертельным ударом, разрушая мечты о восстановлении родины.

Двор находился в Павловске, когда к нам достигли первый известия о Суворовских победах. Старый казачий генерал Денисов, некогда разбитый Косцюшкой при Рославицах, с злорадной улыбкой всматривался в наши лица, после каждого известия о победе, приносимого курьерами из Италии, и говори я нам, что он наперед предсказывал поражение французов. В качестве истинного рыцаря, Павел приносил к ногам дамы своего сердца все победные трофеи его войск. На придворной сцене шли пьесы из рыцарской эпохи, в которых венценосный гроссмейстер видел свой прообраз то в роли Баярда, то Немура. Мания эта дошла даже до того, что он велел однажды напечатать в иностранных [325] газетах свой вызов монархам Европы, дабы разрешить поединком спорные вопросы политики.

В качестве поляков мы с братом также рисковали впасть в подозрение императора в качестве либералов и быть может тайных якобинцев, хотя в общем он относился к нам довольно милостиво во многих случаях, когда нам приходилось видеть его на придворных собраниях и вечерах. К брату моему Константину он даже отнесся особенно снисходительно, нередко беседовал с ним и шутил.

Великий князь Константин Павлович был назначен военным губернатором Петергофа, и, в качестве такового, являлся лицом, отвечавшим за внешний порядок по гарнизону и городу. О всех лицах, приезжавших и уезжавших, согласно уставу, начальник гауптвахты должен был рапортовать государю. Случилось как-то, что баварский посланник выехал за городскую черту, и караульный офицер у шлагбаума не отрапортовал об этом своевременно. Государь, узнав об этом, приказал моему брату немедленно отправиться в этому офицеру и передать ему от государя обычный комплимент, т. е. сказать ему, что он дурак. Великий князь Константин сильно перепугался, но дело это окончилось благополучно, т. е. так, что моему брату пришлось скрепя сердце исполнить это щекотливое поручение. При этом офицер очень спокойно ответил брату, что это его ни мало не смущает, так как он прекрасно знает, что приказание исходить от человека, лишенного здравого смысла. По этому небольшому примеру можно судить, каковы были чувства, которые внушал император своим подданным.

Вскоре, однако, оказываемое нам до сих пор императором благоволение постепенно стало охлаждаться, и он с видимым неудовольствием стал смотреть на наши близкие и дружественный отношения с великими князьями. Мы стали догадываться, что он ищет случая удалить нас от них, предоставив нам другой род службы.

Канцлер Безбородко еще был жив, и влияние его на императора в делах было более благотворно, хотя Павел видимо им уже тяготился. Смерть избавила его, быть может, от немилости, которой он, в конце концов, вероятно бы не избежал. Безбородко советовал государю отправить нас в австрийскую армию, в качестве заведующих военно-дипломатической перепиской, возникшей по делам обеих союзных армий. Проект этот, однако, не осуществился.

Однажды, в разговоре с генералом Левашовым, император начал высказывать ему свои подозрения по нашему адресу. [326] Левашов, некогда близкое лицо и фаворит Потемкина, был человек несомненно правдивый и в данном случае не побоялся вступиться за нас, хотя, сравнительно, знал нас недавно. Когда император вдруг задал ему вопрос: — «Отвечаете ли вы мне за них?», он отвечал утвердительно. — «Вы отвечаете мне вашей головой? Подумайте же хорошенько». Старый Левашов на минуту остановился, но, вспомнив вероятно, что всякое колебание может нас погубить, он все-таки ответил: «Да, государь, я за них отвечаю своей головой». Такой отзыв временно успокоил императора на наш счет. Все это впоследствии рассказывал нам сам Левашов.

В скором времени нам следовало по чинопроизводству получить чин генерал-лейтенанта, но по должности нашей адъютантов при великом князе нам нельзя было получить этот чин. Тогда император решил назначить меня на должность гофмейстера двора великой княжны Елены Павловны, которая вскоре вышла за великого герцога Мекленбургского; брат мой был сделан шталмейстером великой княжны Марии Павловны, невесты наследного принца Веймарского. Обе эти должности по чинопроизводству соответствовали чину генерал-лейтенанта. Я, конечно, чрезвычайно сожалел, что мне пришлось оставить должность при великом князе и не сопровождать его как прежде по обязанностям службы; тем не менее, перемена эта нисколько не изменила наших прежних отношений.

Спустя некоторое время, мне пришлось расстаться с братом. Дело в том, что родители наши, поселившись в Галиции, желали иметь при себе одного из нас, вследствие чего одному из нас предстояло перейти в австрийское подданство, а другому оставаться в России. Брат мой Константин решил уехать в Галицию и с этою целью написал императору весьма почтительное письмо, в котором, изложив положение семейных наших дел, просил у государя разрешение уехать в Галицию. Это желание, вполне естественное и мотивированное, вызвало, однако, негодование и гнев императора; гнев этот, быть может, был вызван потому, что император, особенно милостиво относившийся к брату, увидел в этой просьбе неблагодарность. Говорят, что Павел в порыве раздражения готов был немедленно подписать указ о ссылке брата в Сибирь; к счастью, в это дело вмешался Кутайсов, который, по просьбе великого князя Александра, совершенно успокоил государя и отклонил грозившую брату опалу. Император пригласил к себе моего брата, разрешил ему выехать из России и даже наградил его Анненским орденом 1-го класса. [327]

Приведу еще один пример, характеризующий причуды императора Павла. Из армии прибыл курьер, которого государь довольно подробно расспрашивал о вооружениях, обмундировании и костюмах французских офицеров. Когда из разговора этого выяснилось, что большинство французских офицеров носили бакенбарды, император немедленно приказал, чтобы все лица его двора, носившие баки, в тот же день их сбрили. Согласно принятому порядку, приказ императора через час уже был приведен в исполнение, и вечером на балу появился целый ряд новых физиономий, сразу обративших на себя внимание, с белыми пятнами на щеках, на том месте, где еще недавно красовались у них бакенбарды. При встрече друг с другом они раскланивались, едва удерживаясь от смеха. Обер-гофмаршал Нарышкин, передавший этот приказ, должен был лично присутствовать при его выполнении.

Двор в это время находился в Павловске. После обеда обыкновенно устраивались кавалькады, в которых принимали участие великие княжны, ездившие верхом ловко и грациозно. Императрица, которой также предписана была верховая езда по распоряжению врача, довольно плохо держалась на седле и все время ехала шагом. Лето было превосходное. Я помещался в одном из домов в конце Павловского парка и пользовался его уединенным положением, посвящая несколько часов различным полезным занятиям. Сидя однажды дома, я совершенно неожиданно получил письмо от графа Ростопчина, в котором он уведомлял меня, что государь назначил меня посланником при Сардинском дворе, вследствие чего мне предписывалось немедленно отправиться в Петербург, ознакомиться с данными мне инструкциями и в течение восьми дней выехать в Италию. Это несомненно была опала под видом милостивого назначения на дипломатический пост. Это неожиданное назначение, которое застало меня совершенно врасплох, сильно меня огорчило. Естественно, что мне было особенно тяжело расстаться, быть может на долгое время, с великим князем, к которому я был искренно привязан, и с теми немногими друзьями, дружба которых была для меня большим утешением на чужбине.

Но надо было повиноваться и на следующий же день выехать из Павловска. Великий князь чрезвычайно сердечно высказал мне свое горе по случаю нашей разлуки, хотя я должен сознаться, что он был уже далеко не тот, каким я помню его во время моего первого отъезда из Москвы тотчас после коронации императора Павла. Он уже много видел, много испытал, и реальный жизненный опыт уже на нем отразился. Многие его мечты и идеалы, [328] особенно те, которые касались его личной жизни и о которых мы с ним давно не говорили, постепенно уступили место действительности. Прощаясь со мною тепло и сердечно, он обещал мне писать при первой возможности. Явившись в министру, я тщетно просил у него разрешения провести несколько дней у родителей, местопребывание которых находилось на моем пути. Я получил формальный строгий отказ. Тем не менее, я все-таки надеялся повидать их, хотя бы в течение нескольких минут, проезжая вблизи их имения.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в конце XVIII и начале XIX столетия. (Записки кн. Адама Чарторыйского) // Русская старина, № 8. 1906

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.