|
БЕННИГСЕН Л. Л.
ДВА ПИСЬМАВ бумагах моего архива сохранились копии двух писем, переписанных рукой внучки генерала Л. Л. Беннингсен, Теодоры Баркгаузен (Theodora Barckhausen), рожденной фон-Мюллер и вышедшей впоследствии вторично замуж за фон-Реден. Она унаследовала эти два письма от своей матери, одной из дочерей Беннингсена, который был женат четыре раза ( на Фредерике фон-Штейнберг (ум. 1773), на Елизавете Мейер (ум. 1776), на Амалии фон-Швихельт (ум. 1789) в на Марии Андржейкович. (ум. 1855 г.)).Первое из писем адресовано Беннигсеном его другу, Борису Борисовичу Фок. Отрывки этого письма были уже не раз напечатаны и в России, и за границей профессором Шиманом, но целиком, без пропусков, письмо не появлялось в печати. Оно написано в марте 1801 года, несколько дней спустя после убийства Павла и свидетельствует о глубоком цинизме писавшего его ганноверского выходца, всегда презиравшего Россию и русских и скончавшегося у себя в имении Бантельн в 1826 году, близ Ганновера. [529] (Приводим только первое письмо.)Другое письмо писано 8 февраля 1807 года Императором Александром I к тому же Беннигсену после сражения под Прейсиш-Эйлау. Оно характерно для писавшего его через шесть лет после убийства Павла и именно тому лицу, которое сыграло видную роль в трагической ночи, окончившейся восшествием на всероссийский престол Александра Павловича. Письмо это лишний раз доказывает двуличность характера “сфинкса, не разгаданного до гроба” и убеждает в том, что когда обстоятельства требовали услуг кого-либо,—им все временно забывалось для пользы политики момента. Оба письма в оригиналах написаны по-французски. В. К. Николай Михайлович. 1 мая 1917 года,К цареубийству 11 марта 1801 года. (Письмо генерала Л. Л. Беннигсена). Март 1801 г., С.-Петербург. Я был уверен, генерал, что вы с нетерпением ждете от меня точного описания великих событий, происшедших в Петербурге 12 (24) числа этого месяца; я не сомневался, кроме того, что вы не без интереса услышали мое имя при рассказе об этих событиях в виду того участия, которое приписывали мне в них по слухам и которое набрасывает на меня тень и противоречит в значительной степени моим принципам и чувству чести, всегда руководившему мною в моих действиях. Поэтому я представляю вам самые точные данные о происшедшей здесь революции, которая прекратила жизнь императора Павла и возвела на русский трон великого князя Александра к необычайному восторгу населения Петербурга, Москвы и, быть может, всей империи. Восторг этот был безграничен, когда новый государь в своем манифесте дал обещание управлять государством по духу бессмертной Екатерины. Павел I одарен был от природы умом и чувствительным сердцем. Можно было бы поэтому надеяться, что тщательное воспитание под надзором Екатерины II сделает великого князя достойным занять со временем престол первого государства в мире, предназначенный ему по праву рождения, и способным сделать счастливым народ, которым он призван был управлять. Но вскоре заметили, что эти достоинства омрачаются дурными свойствами его характера и парализуются ими; он утрачивал при этом даже способность здравого суждения. [546] Сердце Павла, от природы чувствительное, легко заставляло его проливать слезы, но в следующий же момент, поддаваясь припадку гнева, он способен был изрекать несчастье тем самым людям и даже целым семействам, участью которых он интересовался минутой ранее. Он был подозрителен и жесток до крайней степени; достаточно было ему услышать от кого-либо: “такой-то опасен для вас”, чтобы он отправил заподозренного в ссылку со всеми ближайшими его родственниками. Он подозревал даже Екатерину II в злом умысле на свою особу. Он платил шпионам, с целью знать, что говорили и думали о нем, и чтобы проникнуть в намерения своей матери относительно себя. Трудно поверить следующему факту, который однако действительно имел место. Однажды он жаловался на боль в горле. Екатерина 11 сказала ему на это: “я пришлю вам своего медика, который хорошо меня лечил”. Павел, боявшийся отравы, не мог скрыть своего смущения, услышав имя медика своей матери. Императрица, заметив это, успокоила сына, заверив его, что лекарство—самое безвредное и что он сам решит, принимать его или нет. Когда императрица проживала в Царском Селе в течение летнего сезона, Павел обыкновенно жил в Гатчине, где у него находился большой отряд войска. Он окружал себя стражей и пикетами; патрули постоянно охраняли дорогу в Царское Село, особенно ночью, чтобы воспрепятствовать какому-либо неожиданному предприятию. Он даже заранее определял маршрут, по которому он удалился бы с войсками, своими в случае необходимости; дороги по этому маршруту, по его приказанию, заранее были изучены доверенными офицерами. Маршрут этот вел в землю уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев, который в 1772 и 1773 гг. сумел составить себе значительную партию, сначала среди самих казаков, уверив их, что он был Петр III, убежавший из тюрьмы, где его держали, ложно объявив о его смерти. Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков. Его матери известны были его безрассудные поступки, но она только смеялась над ним и оказывала им так мало внимания, что держала в Царском Селе для охраны дворца и порядка в городе лишь небольшой гарнизон, не превышавший двадцати человек—казаков. Первое мщение Павла было направлено против праха его матери—недостойным его погребением (Беннигсен говорит здесь об одновременном погребении Екатерины II и Петра III, для чего Павел приказал вырыть гроб Петра III в Александро-Невской лавре.), которое возмутило всех русских, погруженных в глубокую горесть о неизмеримой потере государыни [547] после царствования блестящего, кроткого и справедливая. Мог ли народ когда-либо забыть, что именно Петр I и бессмертная Екатерина положили основание величию, которым Россия пользуется и будет еще пользоваться? Недоверчивый характер Павла заставил его также со времени восшествия его на престол уволить или исключить из службы, придворной, военной и гражданской, всех тех, кто привязан был к Екатерине II. Число этих лиц в течение четырех лет и четырех месяцев времени царствования Павла простиралось до нескольких тысяч, а это вызывало отчаяние огромного количества семейств, лишившихся средств к существование и даже убежища, так как никто не осмеливался принимать у себя высланного из боязни навлечь и на себя подозрение. Но всего более приводило всех в трепет то, что никто, даже при полной невинности, не мог рассчитывать на покровительство законов, так как действие их было приостановливаемо личными решениями государя, объявлявшимися либо без всякого судебного разбирательства, либо в виде указов судам о приговоре, которые они должны постановить. Для доказательства приведу несколько примеров. Состоялось запрещение некоторых книг, чтение которых до того времени не считалось предосудительным. Пастор Зейдер в Ливонии имел несколько таких книг в своей маленькой библиотеке и думал дать доказательство своего уважения к закону, отослав их к органам правительства в Ригу. Но чиновники в своем рапорте императору придали поступку Зейдера характер преступления. Приказано было отправить пастора с фельдъегерем в Петербург. Здесь этот несчастный был посажен в тюрьму. Юстиц-коллегии дан был указ исследовать преступление пастора, судить его и наказать кнутом. Судьи, прочтя указ, переглянулись между собою, а президент суда сказал: “Что же, о расследовании думать нечего, постановим решение, которое нам уже предписано”. Спустя несколько дней, несчастный пастор был наказан кнутом и сослан в Сибирь, где он оставался до восшествия на престол Александра. Император Павел был того мнения, что вовсе не дело суда, военного или гражданского, входить в рассмотрение виновности лица, которого он приказывал судить. Часто он повелевал суду исследовать вину обвиняемого и наказать его, что вынуждало судей приговаривать к наказаниям людей самых невинных. Один майор допустил служебную ошибку. Его рапорт об этом попал к императору в минуту раздражения. Приказано было арестовать майора и доставить его с фельдъегерем в Петербург, где повелено было судить его в военной коллегии. [548] Суд не нашел ничего важного в обвинениях, предъявленных этому офицеру, не нашел и злого умысла в допущенной им ошибке; однако, зная взгляды Павла в этом отношении, приговорил майора к вечной ссылке в Сибирь. Когда этот приговор представлен был императору на утверждение, заметили на его лице выражение неудовольствия, которое он, впрочем, ничем не проявил, согласившись с приговором. Но в то же время он послал секретный приказ коменданту крепости, куда отправлен был несчастный, с приказом наказать этого ссыльного кнутом тотчас по его прибытии. Павел приказал однажды исследовать поведение одного обвиненного и наказать его, Суд же получил приказ наказать его кнутом, сослать, а затем лишь иметь суждение о его вине! Отмена смертной казни в России произошла еще в царствование императрицы Елисаветы. При Екатерине казнены были только Шванович, бывший виновником смерти несчастного принца Ивана (очевидно, речь идет здесь о Мировиче, Беннигсен смешивает его со Шваювичем, пособником Пугачева), и бунтовщик Пугачев: обоим были отрублены головы. Павел ожидал благоприятного лишь случая, чтобы вновь ввести смертную казнь и располагать таким образом жизнью своих подданных. Два донских казачьих офицера подали к тому повод. Они дурно отзывались об императоре, вследствие чего были арестованы и преданы суду военной коллегии. Президента и члены коллегии, чтобы угодить своему государю, приговорили обвиняемых к отсечению головы, в убеждении, что император окажет милость, уменьшив степень наказания. Но они ошиблись. Чрезвычайно довольный представившимся случаем приучить народ к смертной казни, Павел утвердил приговор с пометкой исполнить его немедленно, и эти несчастные офицеры, вина которых заслуживала бы, самое большое, ареста на некоторое время, погибли на эшафоте (Беннигсен рассказывает дело братьев Грузиновых, хотя с большими неточностями). Эта жестокость произвела ужасное впечатление на всех русских людей, которые после стольких повторявшихся случаев произвола и жестокости должны были постоянно бояться раздражительности и капризов государя, приостанавливавшего действие законов и делавшего из них игрушку. Вмешиваясь в дела, император часто неумел отличить невинного от виновных. Павел привык прогуливаться по улицам С.-Петербурга от двух до трех часов пополудни, совершая эти прогулки в карете, в санях или верхом. Редко он возвращался домой, не заставив кого-либо пострадать. С давнего времени в России [549] установлено было правило, в силу которого частные лица, встретив придворную карету, в которой следовали государь или государыня, его супруга, должны были останавливаться и выходить из экипажа, какая бы то ни была погода. Почившая императрица Екатерина II никогда этого не допускала, но Павел требовал с непреклонной строгостью исполнения этого правила и часто приказывал отправлять в полицию особ обоего пола, которые не успевали с достаточною скоростью выйти из своих экипажей; или кучера их бывали высечены в полиции, за то, что не успевали тотчас же заметить императорскую карету. Та же участь постигала военных и гражданских лиц, если они оказывались одеты не согласно правилам. Если эти лица имели несчастье встретиться с Павлом, то их арестовывали и отправляли в полицию или в крепость. Запрещены были особенно круглые шляпы, которые он не выносил и употребление которых воспрещено было с первого же дня вступления его на престол. Можно представить себе, сколько лиц было в этот момент в Петербурге, у которых только и была одна круглая шляпа. Таким образом полицейские тюрьмы часто бывали переполнены. Этот образ действий навел на жителей Петербурга ужас, который привел к тому, что в известный час все петербургские улицы были пусты. Никто не выходил из дому иначе, как по самым неотложным делам, вынуждавшим кого-либо проходить по улицам, по которым Павел обыкновенно следовал, а это очень волновало полицейских, которые подвергались упрекам императора за то, что именно они, будто бы, прогоняли народ с улиц пред его проездом. После кроткого и правосудного царствования Екатерины II можно себе представить, какое впечатление на общественное мнение должна была производить эта суровая система действий, особенно в Петербурге, где ежедневно случалось, что невинный так же, как и виновный, терял свободу, благосостояние и честь. Другие отрасли управления находились в таком же положении, как и юстиция. Огромные издержки разного рода, пред которыми не останавливался император, так расстроили финансы, что министр принужден был прибегнуть к самым вредным мерам; трогать и смешивать без строгого соответствия суммы различных департаментов и обращать их в кассы, где они более всего требовались, как, например, для потребностей военного каммисариата и двора, где расходы увеличивались со дня на день в огромном количестве. Усиленный выпуск ассигнаций был особенно вредной и опасной мерой, потому что ценность их значительно понизилась к невыгоде не только казны, но и каждого частного лица, в особенности жившего жалованьем. В конце концов финансы империи были совершенно подорваны; [550] ассигнаций с начала царствования Павла было выпущено на несколько миллионов; долгов было сделано столько же, так что в момент смерти Павла, которая случилась в марте, не только государственные кассы пусты были, но уже были истрачены все суммы, ассигнованные на весь год. Военная часть в царствование Павла в некоторых отношениях улучшилась. Тяжкие и вредные злоупотребления по этой части в особенности укоренились при Екатерине II. Павел имел время и случай узнать это. Еще в ранней молодости он получил от императрицы кирасирский полк, который носил его имя. По возвращении из путешествия в Берлин в 1776 г. он просил мать дать ему несколько батальонов и эскадронов разного рода оружия, чтобы поместить их в Гатчине, его летнем местопребывании. Императрица согласилась на это, довольная, что он займется каким либо делом. Таким образом он стал обучать это маленькое войско, совершенно на прусский лад, и затвердил при этом воинский устав, введенный королем Фридрихом-Вильгельм I. Будучи еще в Берлине, он обмундировал одного из своих кирасиров, чтобы он служил образцом для своего полка; в конце концов обмундирование, выправка, обучение, дисциплина и прусский устав были усвоены в Гатчине самым точным образом. Впоследствии заметили, что он сам лично желал подражать Фридриху II в его привычках и одеянии. В политических своих мнениях,— области, в которой он не был достаточно подготовлен,—у Павла мы видим только ошибки и подражание. Мы видим его сначала союзником Австрии, Англии и Пруссии, ведущим с крайним озлоблением и упорством войну с революционной Францией; в то же время он дал убежище в своем государстве Людовику XVIII и его семейству—в лояльной и любезной форме. Но вскоре затем, поссорившись, без смысла и толка со своими союзниками, он вступает в союз с Наполеоном и, чтобы ему угодить, прогоняет Людвига XVIII со всем его семейством и свитой за пределы России и замышляет в то же время войны, о чем, впрочем, забывает чуть ли не на другой день; тогда же поставлены были кордоны по берегам Балтийского моря против английских десантов, которых он боялся, тогда как англичане о них и не думали. Вместе с тем, он на карте уже совершал завоевание Восточной Пруссии. Я видел одну из карт, на которой он сам отметил маршрут трех колонн в Восточной Пруссии, достаточно разъединенных между собою, с помощью которых он рассчитывал сделаться повелителем этой провинции. Вспомните, генерал, объявление войны, сделанное им королю испанскому, который по справедливости в своем [551] ответном манифесте старался показать сменную его сторону, потому что противники не могли бы сойтись ни на суше, ни также точно и на море. В своих сумасбродных планах Павел предназначал уже испанский трон одному испанцу, Кастель дс-ла Сердо, который в молодости вступил младшим офицером на русскую службу и женился на немке, с которой познакомился в Сибири; в это время он был уже в отставке и жил среди многочисленного своего семейства. Он был поражен, когда ему объявили, какие намерения имеет император относительно него. Чтобы помочь ему и не заставить его вступать на испанский трон в нищенском!” положении, Павел пожаловал ему на Украине прекрасное имение с тысячью душ. Из приказа данного фельдмаршалу князю Суворову (приказа, этот вы увидите в конце этого письма (этого приказа нет в печатаемой нами копии с письма генерал Беннигсена), вы поймете, какого мнения был Павел о своем могуществе. Часто слышали, как он говорил: “Мне можно извинить, если у меня есть кое-какие капризы относительно Европы”. Однажды он послал повеления во все военные учреждения, чтобы непременно и без потери времени образованы были две огромных армии с сильным резервом: одна на внешних границах Литвы, а другая—в Белоруссии. Военная коллегия просила тогда императора о выдаче ей семи миллионов ассигнационных рублей для устройства магазинов, необходимых для этих армий, но так как министр финансов не имел никаких сумм в своем распоряжении на этот предмет, то коллегия не получила никакого ответа, и сбор войск не мог состояться. Вы видите, генерал, что такое положение дел, расстройство всех частей управления, всеобщее недовольство не только населения Петербурга, Москвы и других больших городов империи, но и всего народа,—не могли долго продолжаться и что должно было рано или поздно предвидеть падение империи. Опасения, столь хорошо обоснованные, вызвали наконец всеобщее народное желание, чтобы перемена правления предотвратила несчастия, угрожавшие империи. Люди, известные в обществе по своему уму и любви к отечеству, составили для этой цели план. Его приписывают графу Панину, занимавшему место вице-канцлера, и генералу де Рибасу, служившему в адмиралтейств-колегиии. На кого они должны были устремить свои взоры, как не на природного наследника престола? Этот великий князь был воспитан своею бабушкою, бессмертной Екатериной II, которой Россия обязана исполнением обширных проектов Петра Великого и которая пользовалась почитанием за границей. [552] Народ любил его за его прекрасные качества, развившиеся еще в молодости, и в это время видел в нем единственного человека, могшего спасти страну от падения в бездну, куда дальнейшее управление Павла должно было привести ее мало-помалу. Граф Панин обратился к великому князю. Он указал на все несчастья, которые навлекло бы на империю дальнейшее существование этого управления; сказал, что только на великого князя народ возлагает свои надежды и что только великий князь может предотвратить губительные последствия; он обещал обеспечить личную неприкосновенность императора Павла и предлагал великому князю от имени народа Припять бразды правления. Граф Панин и генерал Рибас ранее всех выработали план перемены правления. Рибас умер прежде, чем план был исполнен на деле, но Панин не потерял надежды спасти государство. Он сообщил свои мысли военному губернатору, графу Палену. Они снова говорили с великим князем Александром и добивались его согласия на переворот, который, вследствие всеобщего недовольства, мог произойти неожиданно и повлечь за собою непредвиденные последствия. Александр сначала отверг эти предложения, несогласные с его сердечными чувствами. В конце концов, поддаваясь убеждениям, он обещал тщательно обсудить дело такой высокой важности, которое касалось и его сыновних обязанностей, и обязанностей, налагавшихся на него по рождению в отношении к народу. Во время этих переговоров граф Панин впал в немилость императора, потерял место вице-канцлера, и Павел сослал его в одно из его имений близ Москвы, где, впрочем, он не оставался бездеятельным. Он сообщил графу Палену все, что он мог узнать о настроении и недовольстве народа в столице, которую можно было рассматривать, как выразительницу мнения всей империи. Он советовал поспешить делом, чтобы избежать опасных последствий отчаяния и нетерпения общества освободиться поскорее от этого жестокого управления. Дальнейшее существование этого управления было бы тем более гибельно, что не было недостатка в презренных и своекорыстных людях, которыми могут воспользоваться, как шпионами, в городах и ввести их в общество для разведывания о ходивших в народа слухах, и одного донесения их было бы достаточно, чтобы сделать несчастными огромное число лиц и далее целых семейств. Нельзя не вспомнить с отвращением, что среди этих презренных рабов, которые исполняли обязанности шпионов в городах империи, находились лица, принадлежавшие ко всем классам общества, даже из известных и уважаемых фамилий. [553] Павел был суеверен. Он склонен был верить предсказаниям. Между прочим, ему было предсказано, что, по истечении первых четырех лет его царствования, ему нечего будет бояться и что остальная часть его жизни протечет в славе и благополучии. Он так глубоко верил этому предсказанию, что когда четырехлетний срок истек, то он издал указ, в котором благодарил своих подданных за оказанную ему верность и в доказательство своей благодарности объявил свое прощение всем исключенным или уволенным от службы, а также сосланным в их деревни, приглашая их явиться в Петербург, чтобы снова определиться на службу. Можно себе представить, как велико было число несчастных, явившихся в столицу по этому зову! Пребывшие первыми приняты были на службу без всякого разбора; вскоре число прибывших увеличилось на столько, что не знали, что с ними делать. Их должны были отослать обратно. В стране явился новый повод к неудовольствию, когда увидели, что возвратилась обратно наибольшая часть несчастных, которые из внутренних губерний шла в Петербург в большинстве случаев пешком и возвратилась также без всяких средств к жизни. До этого времени большая часть лиц, можно сказать, огромное большинство народа, переживали эту железную эпоху терпеливо и спокойно и в надежде на более счастливое будущее, потому что каждый думал и надеялся, что такое печальное положение не может долго продолжаться. Один ужасный поступок Павла был верхом его несправедливости и жестокости. Двое молодых людей, один военный, другой статский, оба из уважаемых семейств, поссорились между собою и дрались на шпагах из-за одной дамы, которая правилась императору. Статский был ранен в руку. В таком состоянии он явился к матери, которой он был единственным сыном. Можно представить себе ее отчаяние! Павел чувствовал ревность к этому молодому человеку. Когда он узнал о происшедшей дуэли, то он не мог воздержаться от выражения одобрения поведению молодого военного, которого он обласкал при первой встрече. Но вскоре статский и сам испытал его гнев. Павел приказал арестовать его и посадить в крепость. Полиция явилась к раненому в тот момент, когда хирурги сделали первую перевязку, требуя, чтобы больной оставался в постели в спокойном положении во избежание потери крови, что, в виду слабости организма, могло повлечь за собою смертельный исход для раненого. Вообразите себе положение матери, которая плакала пред полицией и указывала ей на опасность, угрожавшую ее сыну, если бы его в этом состоянии перевезли в крепость! Но полицейские офицеры, не смея откладывать исполнения высочайшего повеления, [554] отправили ее сына в крепость, перенеся его туда в постели и со всевозможными предосторожностями. Когда императору доложили об аресте молодого человека и состоянии, в котором он был доставлен в крепость, он спросил: “А мать? Что она говорит?” Получив ответ, что она плакала и что ее положение внушает сострадание, он приказал тотчас же выслать ее из города, что полиция и поспешила исполнить. Прежде чем наступила ночь, эта почтенная, но несчастная женщина была вывезена за городскую заставу, где она прожила в одном доме нисколько дней, чтобы иметь возможность получать известия о сыне, и лишь оттуда уехала к родственнику в более отдаленное от столицы место (Беннигсен рассказывает дело А. Я. Рибопьера). К этому варварскому поступку императора присоединились и другие, столь же жестокие его действия, рассказ о которых завел бы меня очень далеко, если бы я стал входить в подробности. Я должен однако упомянуть о поступках Павла по отношению к его собственному семейству, которые не были мягче, потому что было решено подвергнуть заключению лиц, которые были ближе всего к нему и пользовались наибольшей любовью народа. Убежденный в том, что нельзя более терять времени для спасенья государства и предвидя пагубные последствия всеобщего восстания, граф Пален отправился к великому князю Александру, прося у него позволения исполнить предположенный план, который не терпел уже никакой отсрочки. Он прибавил, что последние действия императора вызвали во всем петербургском обществе, во всех классах его, такое страшное возбуждение, что можно опасаться всего. Наконец решено было овладеть особой императора и отправить его в такое место, где он должен был оставаться под приличным наблюдением и где не мог бы причинить никакого зла. Вы увидите, генерал, что эта мера, бывшая неизбежной, приняла оборот, которого никто не ожидал и не мог предвидеть. Утром 11—23 марта я встретил князя Зубова едущим в санях на Невском проспекте. Он остановил меня, сказав, что у него есть дело, о котором он хочет переговорить со мною на моей квартире. Спустя минуту он прибавил, что было бы гораздо лучше, если бы нас не видели вместе, и пригласил меня к себе ужинать. Я принял это предложение, совершенно не подозревая, о чем идет речь, тем более, что на другой день я предполагал выехать из Петербурга в литовское свое имение. После полудни я отправился к графу Палену, чтобы просить его, как военного губернатора, о выдаче мне паспорта, необходимого для Моего путешествия. Он сказал мне: “Да отложите свое [555] путешествие! Мы еще послужим вместе!”. Он прибавил: “Князь Зубов скажет вам остальное”. Давно связанный с Паленом узами дружбы, я был удивлен, что он ничего не говорил мне о том, что должно было произойти, хотя ожидали со дня на день перемены правления; признаюсь, однако, я не думал, что момент этот был так близок. Я оставил графа Палена, чтобы заехать от него к генерал-прокурору Обольянинову проститься, а затем отправиться к князю Зубову. Было уже почти десять часов вечера, когда я к нему явился. Я застал у него его брата, графа Николая Зубова, и трех лиц, еще не посвященных в тайну, из которых одно (Трощинский) служило в сенате и должно было отвести туда приказ о созыве сенаторов на заседание, как только выяснится вопрос об особе императора. Граф Пален озаботился приготовить необходимые указы, начинавшею, словами: “по высочайшему повелению”; по указам этим должны были быть арестованы в первый момент несколько лиц. Князь Зубов посвятил тогда меня в решенный план и прибавил, что переворот должен совершиться в полночь. Первым моим вопросом было: “Кто стоит во главе заговора?”. Когда Зубов наименовал мне это лицо, я не колебался принять участие в предприятии. Правда, что шаг был опасный, но он был необходим, чтобы спасти народ от пропасти, которой он не мог избегнуть, если бы царствование Павла продолжалось. До какой степени это чувствовалось всеми видно из того, что накануне было принято в заговор много участников, и никто из них не выдал секрета. Когда наступила полночь, я с князем Зубовым сел в сани, чтобы заехать к графу Палену. Мы нашли у его дверей полицейского офицера, который сказал нам, что граф отравился к генералу Талызину, где он нас ожидает. У Талызина мы увидели комнату, наполненную офицерами, которые ужинали у генерала, не пренебрегая вином, и которые все были посвящены в заговор. Из всего этого общества всякий, желавший достигнуть блестящего положения, мог, не будучи никем замечен, ускользнуть из собрания и, проникнув в Михайловский замок, разрушить заговор. Узнали потом, что накануне значительное число жителей города было осведомлено о том, что должно было произойти ночью, и однако никто не выдал тайны; что доказывает, насколько невыносимо было это правление, как желали его конца. Было условленно, что генерал Талызин соберет свой гвардейский батальон на дворе дома, находящегося вблизи Летнего сада, а генерал Депрерадович свой батальон, тоже гвардейский, на Невском проспекте, у Гостиного двора. Во главе последней [556] колонны станут военный губернатор и генерал Уваров, а в первой должны были быть князь Зубов, оба его брата, Николай и Валериан, и я, в сопровождена некоторого числа офицеров, как гвардейских, так и других, находившихся в Петербурге, которым можно было довериться. Граф Пален со своей колонной должен был занять парадную лестницу замка, тогда как мы с остальными должны были пройти внутренними лестницами, чтобы арестовать императора в его спальне. Путеводителем нашей колонны был адъютант полка императора, Аргамаков, который знал все внутренние лестницы и комнаты, чрез которые нам нужно было проходить, так как он ежедневно по нескольку раз бывал там, доставляя рапорты и принимая приказания своего шефа и государя. Этот офицер провел нас сначала чрез Летний сад, потом чрез мостик во вход, прилегавший к этому саду, наконец на маленькую лестницу, по которой мы достигли небольшой кухни, которая прилегала к передней спальни императора. Там мы нашли камер-гусара, сидевшего возле печки, на которую склонил он свою голову и крепко спал. Из всей толпы офицеров, которыми мы были сначала окружены, осталось в этот момент с нами только четыре, и они, вместо того, чтобы соблюдать тишину, набросились на слугу, а один из них далее нанес ему удар палкой по голове и тем заставил его кричать изо всех сил. Все остановились в оцепенении, чувствуя, что в этот момент общая тревога распространилась по всем комнатам. Я поспешил войти, вместе с князем Зубовым, в спальню, в которой мы действительно нашли императора, разбуженного этим криком, стоящим у своей кровати, за ширмой. Со шпагой в руке мы сказали ему: “Вы арестованы, государь”. Он смотрел на нас минуту, не произнося ни слова, потом повернулся в сторону князя Зубова и сказал ему: “Что вы делаете, Платон Александрович?” В этот момент вошел в комнату один из офицеров нашей свиты, сказав князю Зубову на ухо, что его присутствие необходимо внизу, где боялись гвардии; что в ней, кроме поручика, никто не был осведомлен о перемене, которая должна была совершиться. Бесспорно, что император никогда не позволял себе несправедливостей по отношению к солдатам и что он привязывал их к себе посредством водки и мяса, которые он приказывал щедро раздавать петербургскому, гарнизону при каждом случае. Тем более следовало бояться этой гвардии, что граф Пален еще не явился со своей свитой и батальоном занять парадную лестницу замка, которая отрезывала всякое сообщение между гвардией и комнатами императора. Князь Зубов оставил меня, и я остался на минуту один с императором, который ограничился тем, что смотрел на меня, [557] не произнося ни одного слова. Мало-помалу вошло несколько офицеров из числа тех, которые следовали за нами. Первыми явились подполковник князь Яшвиль, брат артиллерийского генерала, носящего ту же фамилию, майор Татаринов и несколько других офицеров. Я сказал им: “Оставайтесь, господа, возле императора, который арестован. Не допускайте его выйти из комнаты”. Я должен прибавить, что вследствие огромного количества офицеров разных чинов, которые были уволены от службы, я не знал более никого из тех, которых я видел, и что они сами знали меня только по имени. Я вышел тогда, чтобы осмотреть двери, выходившие в другие комнаты, из которых одна между прочим заключала в себе шпаги арестованных офицеров. В эту минуту вошло в комнату огромное количество офицеров. Я узнал после, что император произнес по-русски еще несколько слов: “Арестован! Что это значит: арестован!” Один из офицеров отвечал ему: “Уже четыре года, как следовало с тобой покончить!”—на что Павел возразил: “Что же я сделал?” Вот единственные слова, которые он произнес. Офицеры, число которых еще более увеличилось, так что комната была ими переполнена, схватили его и упали вместе с ним на опрокинувшиеся ширмы. Я думал, что он хотел пробраться между ними, чтобы пройти к двери, и два раза повторил ему: “Оставайтесь спокойны, государь! Дело идет о вашей жизни!” В этот момент я услышал, что офицер, по фамилии Бибиков, входил с пикетом гвардейцев в приемную, через которую мы проходили. Я иду туда, чтобы объяснить ему его обязанность, на что потребовалось не более нескольких минут. Возвратившись, я увидел императора распростертым на полу. Один из офицеров говорит мне: “С ним покончено”! Я едва поверил этому, не видя никакого следа крови, но вскоре убедился собственными глазами. Несчастный государь лишился жизни таким образом, что этого нельзя было предвидеть, и это случилось наверно вопреки намерению руководителей этой революции, которая, как я уже сказал, была неизбежна. Напротив того, решено было сначала отправить его в крепость и там представить ему акт отречения. Вспомните при этом, генерал, что вино не было забыто на ужине у генерала Талызина офицерами, бывшими действующими лицами при этой сцене, которой по несчастью нельзя изгладить со страниц русской истории, чтобы она осталась неизвестной или забытой для потомства. К этому я должен еще прибавить, что граф Пален обращаясь к этим офицерам, сказал им: “Господа, где готовят яичницу, там бьют яйца”. Не знаю, что [558] он хотел выразить этими словами, по словам этим офицеры могли дать ложное толкование. Я тотчас послал офицера к князю Зубову, чтобы уведомить его о происшедшем, Он нашел его пред фронтом гвардии, охранявшей замок, вместе с великим князем Александдром, двумя братьями Зубовыми и несколькими офицерами. Когда солдатам объявили, что император Павел внезапно скончался от апоплексии, раздались громкие крики: “Да здравствует Александр!” Новый государь призвал меня к себе в кабинет, где я нашел его с лицами, окружавшими его со времени прихода нашего в замок. Он удостоил меня поручением командовать войсками, которые призваны были поддерживать порядок в Михайловском замке, и в особенности поручил мне наблюдать за безопасностью императорской фамилии, которая оставалась еще в замке. Сам он отправлялся в Зимний дворец, куда тотчас после этого и выехал вместе с великим князем Константином!”. В сенат и другие государственные учреждения посланы были повеления собраться и прибыть в полном составе к полудню в Зимний дворец, чтобы присутствовать на молебствии во дворцовой церкви. Все прочие церкви открыты были для той же церемонии и для принятия присяга на верность новому государю. Народ быстро наполнил церкви. Известие о смерти Павла еще ночью с быстротой молнии распространилось по всему городу. Для лица, не бывшего очевидцем происшедшего, нельзя себе представить того чувства радости, которое овладело всеми жителями столицы. День этот был для них днем освобождения от всех невзгод, которые они терпели в течение четырех протекших лет. Все понимали, что это ужасное время миновало, чтобы уступить место счастливому будущему, которое должно было наступить в царствование Александра. Как только рассвело, все улицы наполнены были народом. Знакомые и незнакомые целовались при встрече, поздравляя друг друга со счастливым событием, объединившем в одном чувстве всех и каждого. Уведомить императрицу о кончине ее супруга поручено было графу Палену. Хотя она часто страдала от сурового характера Павла, его раздражительности и вспыльчивости, но всегда привязана была к своему супругу и дурные времена своей жизни переживала с ангельским терпением, как бы хорошие. Я могу сказать, что эта государыня подавала народу пример почтенной супруги и матери, делая при всех обстоятельствах добро, насколько ей позволяли это ее средства, власть и влияние. Я был свидетелем ее глубокой скорби, в этой великой катастрофе при известии о потере, которую она понесла для себя [559] лично, но ее рассудительность и ее любовь к народу вскоре поставили границы этому чувству. Граф Пален отправился к главной воспитательнице великих княжон, графине Ливен. Он велел ее разбудить и сообщить ей о смерти императора с тем, чтобы она передала об этом императрице. Она исполнила это со всеми предосторожностями, которые внушило ей благоразумие. Разбудив императрицу, графиня Ливен сказала ей, что император внезапно заболел и что его положение внушает большие опасения. Государыня тотчас же встала, чтобы навестить своего супруга. Но она нашла запертыми двери, чрез которые обыкновенно проходила в комнаты Павла. У дверей стояли часовые и офицеры, которые отказались ее пропустить. Когда ей сказали, что отдан приказ никого не пропускать в комнаты императора, она направилась в комнаты своих невесток, великих княгинь, супруг великих князей Александра и Константина. Мне дали знать об этом, и я велел закрыть двери, которые вели в помещение великих княгинь. Встречая повсюду на своем пути много часовых и офицеров, императрица заподозрила, что дело идет не о простой болезни ее супруга и таким образом вскоре узнала, что он уже не существует на свете. Она залилась слезами, но не впала в припадок отчаяния, которому женщины легко предаются в подобных случаях. До этого момента императрица не была осведомлена, в чью пользу произведена была революция: она узнала только, кому поручено было командовать войсками в замке. Когда ей сказали, что командую я, она прислала позвать меня к себе. Я уже получил приказание императора Александра посоветовать ей и передать просьбу от его имени, чтобы она оставила Михайловский замок и переехала в Зимний дворец, где она получит все сведения, какие только пожелает. Поэтому я отправился в апартаменты великих княгинь, у которых находилась императрица. Тотчас же, как она меня увидела, она меня спросила, я ли здесь командую. На мой утвердительный ответ она спросила меня очень мягким и спокойным тоном: — Я арестована? — Вовсе нет, разве это возможно?—отвечал я. — Но мне не позволяют выйти, и двери заперты... — Ваше величество должны приписать это некоторым мерам предосторожности, принятым для безопасности вашей и всей императорской фамилии, которая здесь находится. Вокруг замка не все еще спокойно. — Значит, я в опасности? — Все в порядке, ваше величество, и мы здесь для того, чтобы охранять особу вашу. [560] Тут я захотел воспользоваться минутой молчания, чтобы исполнить приказания, данные мне императором Александром. Я обратился к императрице со следующими словами: — Император Александр поручил мне... — Император! Император! Александр! Но кто же наименовал его императором?—прервала меня императрица. — Голос народа,—отвечал я. — А, но я не признаю его императором,—возразила императрица. Потом, понизив голос, она прибавила пока он не отдаст мне отчета в своем поведении. Вслед затем императрица приблизилась ко мне, взяла меня за руку и, увлекая меня по направлению к двери, сказала мне повелительно: — Прикажите отворить двери: я хочу взглянуть на тело моего мужа... Я желала бы знать, как вы меня ослушаетесь! — прибавила она. Напрасно я взывал к сдержанности императрицы, говоря ей о ее обязанностях по отношению к народу, которые должны заставить ее смягчить свою скорбь, тем более, что при подобных событиях нужно избегать какого бы то ни было шума; “Хотя до настоящего времени все спокойно и в замке, и в городе, и можно надеяться, что порядок и впредь будет поддержан,— говорил я,—но я надеюсь, что ее величество пожелает и сама, на сколько это в ее власти, содействовать его установлению”. Я боялся, что, если бы императрица вышла, то ее крики повлияют на настроение солдат, которые, как я уже говорил,—были очень привязаны к покойному императору. Но на все мои представления императрица ответила лишь следующими словами, подняв угрожающе палец: — О, я заставлю вас в этом раскаяться! Смысл этих слов не ускользнул от меня. Наступил момент молчания, и, быть может, работа мысли вновь вызвала слезы. Я надеялся воспользоваться этой минутой слабости и снова заговорил о необходимости сдерживать свои чувства, о необходимости оставить Михайловский замок и переехать в Зимний дворец. Тут поддержала меня со свойственной ей мягкостью и любезностью молодая императрица, любимая всеми, кто имел счастье ее знать, и обожаемая всем народом. Императрица-мать не одобрила этого вмешательства и, повернувшись к своей невестке, сказала ей суровым тоном: — Что вы мне говорите! Не я буду повиноваться! Ступайте, повинуйтесь сами, если вам это нравится! Раздражительность императрицы усиливалась с минуты на минуту. Она объявила мне, что не уедет из дворца, пока не увидит тела своего мужа. Тогда я послал секретным [561] образом одного офицера к новому государю, испрашивая его приказаний на этот счет. Император ответил мне, что желание императрицы может быть исполнено, если это не вызовет никакого шума, и что я должен сопровождать ее в комнату, где положено тело императора. В ожидании ответа я пригласил графа Палена приехать на короткое время во дворец, в виду того, что он имел счастье быть более известным императрице, чем я. Он не замедлил приехать. Когда императрица увидела его, она тотчас спросила: — Что это случилось здесь? — То, что можно было уже давно предвидеть,—отвечал граф Пален с своей обычной невозмутимостью. — Но кто виновник этого действия? — Многие лица из разных классов общества. — Но как это могло случиться помимо вас, военного губернатора столицы? — Я был отлично обо всем осведомлен и сам всему содействовал, как и другие, чтобы избежать величайших несчастий, которые могли навлечь опасность на всю императорскую фамилию,— отвечал Пален. Затем, дав императрице несколько добрых советов, граф Пален удалился. Все это не могло смягчить дурного настроения императрицы. Она несколько раз брала меня за руку, чтобы вести меня к двери, и говорила: — Я приказываю меня выпустить. Я почтительно, но твердо заявил, что не чувствую себя в праве ей повиноваться, тем более, что вижу ее взволнованной, и что я мог бы исполнить он волю лишь под одним условием. — Какое же это условие?—спросила она. — Благоволите, ваше величество, успокоиться,—отвечал я. Эти слова мои навлекли на меня новую немилость императрицы. — Не вам диктовать мне условия!—вскричала она.—Вы обязаны мне повиноваться и, прежде всего, откройте мне двери. Мой долг вынудил меня снова напомнить ей о ее обязанностях по отношению к народу и убеждать ее воздержаться от малейшего шума, который мог бы иметь печальные, даже опасные последствия. Разговор этот возымел на нее влияние. Я предполагаю, что она почувствовала, что ход революции завершен. После некоторого молчания и размышления ее величество понизила голос и сказала: — Хорошо, обещаю вам ни с кем не говорить. С этого момента государыня приняла свой обычный благосклонный вид, который привлекает к ней сердца. Я приказал [562] открыть двери. Ее величество оперлась на мою руку, чтобы взойти на лестницу, и сказала: — Я хочу прежде всего посмотреть на своих детей. В своих апартаментах она застала уже великих княжон Екатерину и Анну с графиней Ливен. Сцена свидания с ними была самая трогательная из всех, какие я только видел. Обе великие княжны, бросившись в объятия своей матери, проливали слезы об утрате отца, и их только с большим трудом оторвали из объятий их матери. Государыня присела на некоторое время, но затем встала со слонами: “Пойдем-же, ведите меня!” Нам нужно было пройти две комнаты, чтобы достигнуть той, где лежало тело покойного императора. Г. Рожерсон и я шли рядом с ее величеством; за нами следовали обе великие княжны, графиня Ливен, две горничные и лакей. В последней комнате императрица присела на одну минуту, а затем мы вошли в комнату покойного императора, лежавшего на кровати в мундире гвардейского полка, которого он был шефом. Ширмы закрывали еще ого кровать со стороны двери, чрез которую мы волгли. Государыня несколько раз проговорила по-немецки: “Более, дал мне сил!” Когда наконец она увидела тело своего супруга, она испустила громкий крик. Г. Рожерсон и я поддержали ее под руки. Спустя минуту, она стала приближаться к телу. Она опустилась пред ним на колени, целуя руку усопшего и повторяя: “Ах, друг мой!” После этого, продолжая оставаться на коленях, она потребовала ножницы. Горничная подала их, и императрица отрезала несколько волос с головы императора. Потом, поднявшись, она сказала великим княжнам: “Проститесь с вашим отцом”. Оле опустились на колени, чтобы поцеловать его руку. Малера, с которой сделали это обе великие княжны, непритворная скорбь, выражавшаяся на их лице,— очень нас всех тронули. Императрица, уже удалявшаяся, видя, что ее дочери еще стоят на коленях, возвратилась опять к телу со словами: “нет, я хочу быть последней”. Она еще раз стала на колени, чтобы поцеловать руку покойного своего супруга. Г. Рожерсон и я просили ее положить конец этой печальной сцене, которая могла бы отразиться на ее здоровье, столь драгоценном и необходимом для императорской фамилии. Мы помогли ей встать, а затем возвратились в ее апартаменты. Императрица удалилась в свой кабинет, где облеклась в глубокий траур и вскоре появилась снова. Шталмейстер Муханов объявил, что экипажи для проезда императрицы и великих княжон в Зимний дворец уже у подъезда замка. Он просил меля напомнить об этом ее величеству. Мы желали, чтобы она оставила Михайловский замок до рассвета; но императрица оттянула свой переезд до наступления дня. Тогда она приняла мою руку, чтобы [563] сойти с лестницы и войти в карету. Можно представить себе огромные толпы народа, собравшегося по дороге к Зимнему дворцу. Императрица опустила стекла кареты и приветствовала собравшийся народ. Таким образом совершила она свой переезд. в Зимний дворец, чтобы там остаться. От начала до Конца этой замечательной сцены царствовал величайший порядок. Да и мог ли он быть нарушен при той радости, какую испытывал каждый, освободившись от рабства? Вы видите, генерал, что мне нечего краснеть за участие, которое я принял в этой катастрофе. Я не составлял плана революции; я не был даже из числа тех, которые хранили тайну заговора, потому, как вы видели, я узнал о нем лишь в момент исполнения, когда все было приготовлено и решено. Не было моего участия и в печальном конце этого государя. Я наверно не вошел бы в комнату, если бы знал, что были люди, которые злоумышляли на его жизнь. Я подробно изложил вам, генерал, причины абсолютной необходимости в перемене правления. Никогда смерть государя не возбуждала такой радости во всем народе, как смерть Павла, и никогда государь не возбуждал такого восхищения, какое произвело на всех вступление на престол Александра, царствование которого обещает народу величайшее благоденствие. Беннигсен. Текст воспроизведен по изданию: Два письма // Исторический вестник, № 5. 1917 |
|