|
Записка баварца о России времен императора Павла.(Записка о России («Memoire sur la Russie») написана одним из членов баварской депутации Мальтийского ордена, явившейся ко двору императора Павла в ноябре 1779 года и находившейся в России до 19-го февраля 1800 года. Во главе ее был бальи Флаксланд, а членами — граф д'Арко, граф Прейзинг и кавалер де-Брей, родом француз. Депутация, имевшая целью изъявить императору Павлу как великому магистру Мальтийского ордена покорность от баварского приорства, сначала принята была им весьма благосклонно, и Флаксланд был даже ежедневно приглашаем к императорскому столу, но вскоре участие баварцев в дипломатических интригах и наговоры Ростопчина, по словам аббата Жоржеля, до такой степени раздражили государя, что он перестал принимать Флаксланда и даже не дал ему прощальной аудиенции. Автор предлагаемой записки нигде не называет себя прямо, но некоторые указания дают повод предполагать, что она составлена кавалером де-Бреем, так как на нем именно лежало бремя дипломатических сношений мюнхенского двора с петербургским кабинетом, о которых подробно говорится в «Записке». Время ее составления — конец 1800 года. Записка написана в тоне довольно беспристрастном и сообщает много любопытных сведений о России и русском обществе конца XVІІІ века, являясь, таким образом, дополнением к «Запискам» аббата Жоржеля, находившегося в России одновременно с баварской депутацией. — Е. Ш.) (Перевод с французской рукописи). Цель этой записки состоит исключительно в том, чтобы дать точный обзор положения России в эпоху, когда автор ее туда отправился. Эпоха эта представляет большой интерес для Европы, как время, когда петербургский двор, до тех пор не принимавший никакого участия в той замечательной борьбе, которую возбудила французская революции, вдруг бросился в средину сражающихся, как главное лицо, а потом, по причинам, которые будут объяснены ниже, снова удалился с театра войны. [346] Такая большая перемена была делом немногих месяцев и тем не менее имела, особенно для Баварии, такие последствия, что в значительной степени изменила ее положение. I. Очерк внешней политики императора Павла. — Отношения императора к Франции в начале его царствования. — Союз с Австрией и Англией. — Переговоры России с Пруссией, Швецией и Данией. — Охлаждение императора Павла в Австрии. — Распадение коалиции против Франции. — Интересы Баварии. — Граф Кобенцель, кавалер Витворт, герцог Серра-Каприола. — Политическая система России. Раштадтский конгресс еще продолжался, когда планы, установленные соглашением между Россией и Австрией, стали уже обнаруживаться. Поход русских войск на помощь Австрии был поводом для тех высокомерных требований, которые Франция предъявила ей; Франция смотрела на прибытие русских войск как на объявление войны; она забыла, что она сама среди переговоров и даже чуть не с начала их вызвала негодование всех народов своим нападением на Швейцарию, занятием Туринской крепости, взятием Мальты, Цизальпинской революцией, захватом Рима и своими военными приготовлениями против Неаполя. Великодушный характер Павла I возмущен был столькими гнусными поступками. Договоры, заключенные императором с Австрией и Неаполем, известны, но менее известно, что в тот самый день, как Павел узнал об объявлении войны Франции королем неаполитанским, он сам, предвидя те опасности, которые теперь угрожали последнему, предложил его послу, герцогу де Серра-Каприола, заключить оборонительный и наступательный союз; этот договор был в действительности заключен и ратификован в Петербурге 20-го декабря 1799 г. Намерения императора были прямодушны и справедливы. Его характер, возбуждаемый рыцарскими идеями, к сожалению мало современными, побудил его объявить себя главою Мальтийского ордена, а вслед затем он заставил провозгласить себя гроссмейстером всего ордена русскими рыцарями, которых он сам ранее назначил. Странность такого образа действий и следствия, которые они могли иметь, сначала произвели особенно неприятное впечатление на венский двор, но он был слишком заинтересован в том, чтобы не ссориться с императором Павлом, и потому оставил без внимания эту фантазию. Дело [347] уладилось, как об этом будет сказано ниже, в статье, трактующей о мальтийских делах. Русские войска прибыли в Италию, когда уже кампания была начата при самых благоприятных предзнаменованиях и когда генерал Край разбил генерала Шерера и уничтожил все планы цизальпинского правительства. Прибытие Суворова сопровождалось новыми успехами, и почти все лето было ознаменовано блестящими победами. Русский император, всецело преданный идее восстановления французской монархии, проникнутый сознанием правоты своих намерений, воодушевленный истинным негодованием против всего того, что, как казалось ему, могло противодействовать его планам, основанным на началах законности, гордый сознанием своих собственных сил, увлекся побуждением, естественным для всякого государя, не встречающего в своей монархии никакого препятствия своим желаниям, и вообразил, что они равным образом повсюду должны были побеждать все препятствия: он пытался поднять всю Европу против Франции и употреблял по очереди обещания и угрозы, чтобы привлечь все кабинеты к своему делу. Тон, который он употреблял, угрозы, которые он себе позволил, не везде могли иметь одинаковый результат. Пруссия, на которую он главным образом рассчитывал и которая, как можно было ожидать по неверным справкам, основанным на мимолетных данных, была готова соединиться с коалицией, не поддавалась никаким внушениям. Усилия лорда Гренвиля и кн. Репнина были напрасны, и договор о субсидиях между Россией и Англией, основанный на слишком рано предположенном присоединении Пруссии к их союзу потерпел с этих пор значительное изменение в своих подробностях. Император, огорченный сопротивлением северных кабинетов, дошел в своем гневе до угроз, которые могли только утвердить Пруссию и ее союзников в их системе нейтралитета. Пруссия не боялась этого скоропреходящего гнева: Саксония и северные государства Германии теснее, чем когда-либо, сплотились вокруг нее, и, когда я проезжал в октябре через Берлин, граф Гаугвиц высказывал мне спокойную уверенность в решении, которое в конце концов примет русский император. Обстоятельством, способствовавшим воодушевлению императора Павла и побудившим его к высокомерным поступкам, так хорошо послужившим делу Франции, было предложение шведского короля Густава IV, сделанное им по собственному побуждению. Этот молодой государь с очень пылким характером и с очень живой волей, проникнутый идеями, воодушевлявшими короля, его отца, предложил России заключить с ним союз и выразил при этом желание выставить [348] с своей стороны для войны с Францией 8.000 солдат под условием, чтобы Англия доставила ему средства для их содержания; он отправил в Петербург барона Толя, который начал переговоры по этому поводу. Все эти меры были результатом личных намерений самого короля: он не сговаривался со своим министерством, которое не имело и не должно было иметь одинаковых с ним взглядов. Мало-помалу предостережения, сделанные королю по этому поводу, поколебали его первоначальное решение. Ему представили, что Швеция могла только потерять от войны с Францией, и что поведение Англии относительно Швеции таково, что нельзя положительно рассчитывать на какой-нибудь серьезный союз с этой державой, что в этот самый момент более 900 шведских судов были задержаны и секвестрованы в английских гаванях, и что Англия, кажется, поставила себе задачей уничтожить шведскую торговлю. Результатом этой противоположности намерений шведского монарха и его министерства было то, что барон Толь, добившись присоединения шведского короля к коалиции, выставил чрезмерные требования на содержание шведских войск и предложил сроки для посадки войск на суда, не соответствовавшие планам высадки в Голландии. Таким путем Швеция избежала объявления войны Франции и ограничилась очень странным заявлением, которое должен был сделать в Регенсбурге и действительно сделал в течение июня представитель Померании. Французское правительство, имевшее уже достаточно врагов, казалось, не обращало внимания на эти поступки Швеции и объясняло заявление, сделанное ею в Регенсбурге, в смысле исполнения вассальных обязанностей Швеции, как владетельницы Померании, по отношению к Германской империи. В Париже остался поверенный по шведским делам, а барон Толь вернулся из Петербурга в Стокгольм, не заключив с Россией никакого соглашения. Я знаю эти подробности от шведского посланника в Петербурге. Между тем поступки шведского короля заметно повлияли на образ действий русского императора: этот монарх стал думать с тех пор о возможности вытребовать от других дворов то, что один из них предложил ему добровольно. Его переговоры с Испанией, отозвание из нее русского посланника, наконец, объявление войны этой державе, не соответствующее целям Здравой политики, удаление посла, внезапная смерть которого была почти следствием тех огорчений, которые ему причинили эти утомительные переговоры, отозвание русского посла из Дрездена, угрозы, сделанные Дании, — все эти события происходили одно за другим в это время. Русский двор требовал, чтобы Дания доставила транспортные суда для посадки войск, назначенных для действий в Голландии. Дания, между тем, медлила, сколько она могла, заключить формальный союз [349] против Франции: она желала, если она уж должна была доставить суда для действий против Франции, чтобы Россия тогда же ввела армию в Германию для прикрытия границ королевства и отпора французам, которые в Гренингене были на расстоянии двухдневного перехода от владений датского короля. Барон Блом обязан был считаться с особенными соображениями, высказанными ему императором, чтобы не быть отозванными и время не замедлило привести к результатами которые дали намерениям императора почти противоположное направление. Единственный двор, который поневоле должен был быть увлечен предложениями России, был двор мюнхенский. Лишенный всякой поддержки, стесненный двумя императорскими дворами и оставленный Пруссией, которая сама советовала ему пристать к коалиции, он не мог принять иного решения, как дать своим средствам возможное развитие и заставить как друзей, так и врагов высоко ценить свое содействие. Этому плану следовало и по нем действовало до сих пор министерство его высочества курфюрста (Баварского) столь же искусно, как и успешно. Между тем победы русско-австрийских войск в Италии, имевшие первым результатом завоевание Пиемонта, не замедлили обнаружить поводы к несогласию между союзниками. Очень странно, что в то время, как Павел объявлял всему миру, что он употребит все силы своей империи для свержения самозванного правительства Франции и для восстановления каждого в пользовании своих законных прав, в то время, как для этого он соединял свои войска с войсками римского императора, сам он никогда не мог получить от своего союзника подобного же заявления о цели войны. Австрия все время хранила свои намерения в тайне, и ее сокровенные мысли раскрывались только по мере того, как успехи союзников внушали ей больше смелости. Занятие Пиемонта было первым камнем преткновения для совместных действий союзников. Сардинский король, приглашенный Павлом I возвратиться в свое государство, был остановлен австрийцами в Тоскане и не мог двинуться дальше. Вскоре затем эта распря в политических планах привела к несогласиям и в планах военных действий. Было условлено, что русская армия соберется в Швейцарии под начальством фельдмаршала Суворова; что эрцгерцог очистить Швейцарию, когда русские войдут в нее; что тогда он направится в Германию, где австрийская армия предпримет осаду Майнца и Эребренштейна. Этот план был составлен при участии Англии, но Массена, проникший в него и не желавший этим соединенным войскам дать время себя атаковать, отразив эрцгерцога 9-го сентября, сам [350] атаковал русского генерала Корсакова 20-го того же месяца и совершенно разбил его. Эрцгерцог также настаивал, чтобы атаковали французов соединенными силами двух армий; он хотел даже дождаться в Швейцарии прибытия Суворова, но граф Дитрихштейн, который по приказанию венского двора отправился в июле в главную квартиру, воспротивился этой идее и заявил на военном совете эрцгерцогу, что его обязанность — не рассуждать, а повиноваться. Россия имела справедливый повод к неудовольствию в виду этого преждевременного оставления Швейцарии австрийскими войсками; но разве Австрия не имела столь же серьезного повода упрекать ее, потому что во время атаки 9-го сентября Корсаков отказался действовать сообща с эрцгерцогом, который его умолял об этом, и утверждал, что он может получить приказания только от Суворова, прибытия которого он ожидал? Разочарованный эрцгерцог отправился в Швабию, куда французы проникли довольно далеко; Он их отразить и уже одержал над ними значительный победы, когда совершенное поражение Корсакова побудило его вернуться к границам Швейцарии. Когда прибыл Суворов, удар уже был нанесен, и все, что мог сделать этот генерал, выказав чудеса храбрости, это — отступить в Граубинден. Он сделал об этом событии очень обстоятельный доклад своему двору, доклад, который заключать в себе самые страшные обвинения против Тугута и генерала Меласа и который император велел целиком напечатать в незначительной, впрочем, петербургской газете. Этот доклад, который я здесь прилагаю и в котором русский генерал говорить без всякой церемонии: Тугут меня обманул; Мелас меня обманул; препятствия, оказываемые враждебной природой, не были самыми трудными, которые мне пришлось побеждать, — этот доклад, говорю я, вызвал сильные возражения австрийского посла графа Кобенцеля, но император не обратил на это никакого внимания: уже несколько раньше он ясно показал свое отчуждение от венского двора. Когда граф Дитрихштейн прибыл с эрцгерцогом в Петербурге, император не хотел его принять в Гатчине и все, чем он ответил на заступничество эрцгерцога, было то, что он дозволил Дитрихштейну исполнять свои обязанности, когда пришла его очередь придворной службы. Главным поводом неудовольствия императора против графа было его поведение в Швейцарии; кроме того, он смотрел на него, как на креатуру первого австрийского министра Тугута, намерения которого с каждым днем становились для него все более и более подозрительными. Когда он узнал, что должны вскоре приехать в [351] Россию граф Дитрихштейн, маркиз де Галло и принц Фердинанд Виртембергский, он сказал: «Мой дворец будет скоро заражен политикой». Соединение маркиза Галло и графа Кобенцеля, двух посредников при заключении мира Кампоформио, возбудило его подозрение; он подозревал тайные виды, коварные планы, и с этих пор милость, которою пользовался маркиз Галло, совершенно исчезла, чему отчасти способствовал и герцог Серра-Каприола, завидовавший присутствию друга го посла своего двора. Граф Дитрихштейн уехал с своей женой, урожденной Шуваловой, после трехдневного пребывания в Петербурге, оставив там эрцгерцога Иосифа, принца Фердинанда, принца Ауэрсперга и графа Кобенцеля под гневом императора. Этот последний высказывал его во все время пребывания эрцгерцога в Гатчине; он совсем не разговаривал со своим зятем и даже дошел в своем неудовольствии до того, что однажды хотел посадить эрцгерцога под домашний арест. После своего возвращения из Раштадта граф Кобенцель не пользовался больше никаким доверием государя императора Павла. Неприятная болезнь, которой он подвергся и которая сделала его из очень некрасивого отвратительным, отвращала от него физически столько же, как его вероломный характер — морально. Он должен был, по первоначальному проекту брачного союза эрцгерцога Иосифа с великой княжной Александрой Павловной, быть его представителем во время брачного обряда, но он внушал такое омерзение и такое непобедимое отвращение императрице и великой княжне, которая по греческому обряду должна была пить с ним из одной чаши во время венчания, что пришлось отказаться от этого плана, и эрцгерцог должен был явиться самолично. Когда последний прибыль в Гатчину, император не разговаривал уже больше с послом, и с тех пор его немилость к нему возрастала с каждым днем. Во все продолжение пребывания эрцгерцога в России, император не переставал высказывать ему крайнюю холодность и при удобных случаях изощрять свое остроумие по адресу венского двора, его политики и агентов. «Когда мои генералы проникли в Италию,— сказал Павел однажды,— и взяли там пармезанский сыр, они за него заплатили». В другой раз он высказал удивление, что не позволяют людям (т. е. Сардинскому королю) вернуться к себе домой и занять то, что им принадлежало. Его беседа за обедом и после него касалась почти всегда этих предметов и делала страшно тяжелым положение тех, к кому он обращался в присутствии самого эрцгерцога и австрийцев, составлявших его свиту. Напрасно Кобенцель самыми низкими услугами старался возвратить к себе уважение и милости императора; государь, все более и более [352] недовольный, обнародовал 26-го сентября 1799 г., по новому стилю, декларацию ко всем членам Германской империи, в которой он уже угрожал отозвать свои войска. Этот акт был первым публичным выражением новых планов императора, которые не замедлили обнаружиться. Неуспех военных действий в Голландии также заметно повлияли на намерения императора. Он всегда высказывал себя противником этой экспедиции, но капитан Пофам, человек красноречивый в ловкий, опровергнул все его возражения и как бы вырвал условие, подписанное затем кавалером Витвортом. «Ну, хорошо, раз вы это хотите,— сказал ему император,— но я не вполне с этим согласен». Суровое наказание, которому подвергся генерал Герман, отрешение от должности Корсакова и много других знаков свидетельствовали о глубоком неудовольствии, обуревавшем императора; оно вскоре увеличилось до такой степени, что с тех пор стало невозможно рассчитывать на этого человека, раздраженного противоречиями и которого прямые и чистые намерения на каждом шагу находились в противоречии с планами его союзников или были разрушаемы военными событиями. Наконец, 8-го ноября был отправлен приказ фельдмаршалу Суворову о возвращении его в Россию; генерал-адъютант императора князь Щербатов отвез его. В это самое время в Петербурге прибыло баварское посольство и при таких дурных предзнаменованиях явилось в Гатчину. Известие о приказе государя Суворову возбудило самое сильное волнение всех приверженцев коалиции и причинило справедливое беспокойство всем ее членам. Кавалер Витворт представил по этому поводу очень сильную и очень убедительную ноту, проредактированную неким Мезонёв, бывшим послом Мальтийского ордена в Берлине и другом кавалера Витворта; в ней, по моей просьбе, выражалась энергическим образом необходимость поддержать интересы Баварии. Я сам вручил почти подобную записку графу Панину, и этот министр составил превосходно написанный доклад, в котором он указывал на все последствия этой меры. Как могла Россия оставить союзников, которых сама искала, подвергнуть всем опасностям войны государства, которые никогда не начали бы ее, если бы Россия их не втянула в нее, отречься от всех своих уверений и публичных заявлений, дать Франции смелость и новую силу направить свое победоносное оружие для нападения на коалицию и поколебать принципы, на которых она была основана? Наконец, могла ли Россия подвергнуть крушению свое политическое влияние и предоставить Австрии и Англии свободное поле для осуществления проектов, которые им продиктует их честолюбие? [353] Вот главные пункты, на которых была основана записка графа Панина. Он послал эту записку графу Ростопчину в Гатчину. Ростопчин письменно спросил Панина, хорошо ли он обдумал ее и было ли серьезным его желание, чтобы эта записка была представлена императору. «Да, — ответил граф Панин, — я заклинаю вас именем отечества и прошу прибавить эту мою настоятельную просьбу к записке». Записка была вручена императору, который, уже поколебленный продолжительной и живой беседой с принцем Фердинандом накануне отъезда последнего, отменил приказ об отступлении. В этой беседе принц Фердинанд был поддерживаем императрицей. Ему предстояло оправдать Австрию в том, в чем ее обвиняли, объяснить ее политические планы и снова привлечь императора к общему делу. Император был готов дать себя уговорить, но вскоре окружавшие его лица вновь возбудили все его беспокойство и представили ему тысячу причин, чтобы отвлечь его от коалиции, которой они никогда не сочувствовали. Эти происки возымели вскоре свое действие, и приказ Суворову о возвращении в Россию был подтвержден. Граф Панин, огорченный этим решением, скрывал его, сколько мог, и в то время, как граф Ростопчин и его друзья довольно открыто объявляли о нем, как о деле решенном, граф Панин ничего не высказывал и только в последней крайности, через 19 дней после принятия окончательного решения, сознался в его существовании во время министерского совещания с несколькими членами дипломатического корпуса. Вовремя ознакомившись с настоящим положением вещей, я дал знать об этом его высочеству курфюрсту, а позже я составил записку 19-го января, касающуюся новых политических комбинаций, в которые могла быть втянута Бавария при возможности договора о субсидиях с Англией и при условии соединенных действий баварской и австрийской армий. Граф Панин постоянно высказывал самые прекрасные намерения; но к чему могли послужить отдельные планы невлиятельного министра, который, пользуясь всеобщим уважением — следствием честности и верности его характера — не имел никакого влияния на своего государя, к которому он не был приближен? С этих пор надо было смотреть на Россию только как на державу, чуждую войне, которую она в некотором роде сама возбудила, и более, чем когда-либо, расположенную тщательно следить за поступками державы, внушавшей ей подозрение. Это положение было слишком выгодным для Баварии, чтобы она не попыталась извлечь из него выгоду. Гарантия, обещанная по Гатчинскому договору, была существенным пунктом поддержки, и все наши старания с тех пор были направлены к тому, чтобы [354] поставить Баварию в безопасность от нападения со стороны Австрии. План, указанный обстоятельствами, состоял в том, чтобы доставить нам грозную поддержку России против всякого рода требований, которые могла бы несправедливо предъявить Баварии Австрия, и склонить петербургский двор к соглашению по этому поводу с берлинским. Нужно было избегнуть только одного неудобства — не очень раздражать умы и не давать пищи для поддержания и так уже сильно разгоревшегося огня. Император действительно продолжал давать самые успокоительные обещания Баварии и условливался с Пруссией о заключении договора о гарантии, ей им обещанной. В течение января (8-го числа) к графу Кобенцелю прибыл курьер от его двора, привезший предложения Австрии относительно вознаграждений, требуемых ею в Италии. Она хотела получить в этой стране Миланскую область, всю Венецию, 3 римских легатства, 4 итальянских округа, соседних с Граубинденом, и предлагала уступить Женеву сардинскому королю, который возвратил бы австрийскому дому Наварру и Тортонну. Австрия обещала не присвоивать себе ничего в Германии, возвратить Швейцарии ее полную независимость и с новыми силами продолжать войну против Франции. Граф Кобенцель был в Гатчине, когда прибыл этот курьер. Он написал там же находившемуся графу Ростопчину, прося о свидании, чтобы посоветоваться с ним об этих важных предметах. Граф Ростопчин отослал его к графу Панину, который находился в это время в Петербурге и который, по его словам, был уполномочен совещаться с иностранными послами, так что граф Кобенцель принужден был отправиться в Петербурге разыскать там графа Панина и возвратиться на следующий день обратно в Гатчину, где, между тем, несколькими днями раньше, граф Ростопчин имел частное совещание с шведским послом. Предложения Австрии не очень поправились императору и вместо того, чтобы снова привлечь его к коалиции, еще более отдалили его от нее. Тогда-то он объявил, что расположит свое войско на границе и ограничится защитой своего государства и своих друзей. Австрия могла понять с тех пор, что всякая надежда на соглашение исчезла. Вслед затем возникло дело по поводу взятия Анконы; подробности его слишком хорошо известны, и я не буду их здесь рассказывать. Они привели к полной опале графа Кобенцеля: он получил приказание не являться больше ко двору. Заключенный в своем доме, он скоро увидел себя покинутым всеми: многие удалены были из столицы за посещение его дома, и наконец император запретил даже иностранным послам всякое сношение с опальным их товарищем. Таким образом с посланником первой европейской державы обращались. [355] как с зараженным членом общества, и удерживали его от всякого сношения даже с его товарищами. Эти неслыханные поступки, совершенно противоречащие всем началам международного права, могли только удивить всех как в России, так и вне ее. После того как император покинул Гатчину и ни с кем из послов не разговаривал, даже кавалер Витворт, которого он особенно отличал, стал ему подозрителен. Этот посол старался привлечь умы, согласовать интересы, но главным образом защищал дело Австрии и этим проиграл свое собственное. Император старался с этих пор делать ему личные неприятности; он отстранил и изгнал под самым несправедливым предлогом женщину (г-жу Жеребцову), к которой был уже давно привязан кавалер Витворт и которой император двумя годами раньше простил по собственному душевному движению, несмотря на свою ненависть против братьев Жеребцовой — князей Зубовых. Император не прощал того, что кавалер Витворт продолжал видеться с Кобенцлем. «Этот человек, которого я считал своим другом,— говорил он,— станет моим врагом, если политика его двора ему это предпишет». Возвращение великого князя Константина, клеветы, которыми он осыпал австрийцев, всвязи с домашними огорчениями, о которых я буду говорить в другой части, настолько раздражили императора, что он стал почти недоступным, и почти не проходило дня, не ознаменованного каким-нибудь актом суровости. Настоящий ужас царствовал во всем Петербурге. Боялись видеться, разговаривать друг с другом. Так как все могло быть перетолковано в дурном смысле, то каждый осудил себя на полное молчание. Дипломатический корпус особенно страдал при этом положении вещей. Хотя вообще он действовал согласно, но теперь он обнаружил разногласие в мнениях и в принципах. Герцог Серра-Каприола высказывал ужасную ненависть против Австрии и ее требований. Он привлекал внимание России на судьбу Италии, он говорил во всеуслышание, что менее боялся для своей страны мимолетного господства французов, чем постоянной и дальновидной политики Австрии, желавшей ее поглотить; что нечего было сомневаться в выборе между Тугутом и Бонапартом: пусть лучше останутся в Италии зеленые мундиры, чтобы противодействовать австрийскому деспотизму; он сравнивал поведение неаполитанцев в Риме и австрийцев в Анконе и заявления генерала Назелли и генерала Фрёлиха. Он воскресил проекты нападения на Мальту, дал понять всю неполитичность оставления планов, принятых относительно этого острова Россией заодно с Неаполем и Англией, и имел, наконец, удовлетворение достигнуть своей цели и заставить Россию решить оставить в Италии и на Средиземном море один армейский корпус и [356] одну флотскую дивизию. Немного времени спустя этот посол принес присягу императору, как гроссмейстеру Мальтийского ордена от имени трех неаполитанских областей — Капуи, Барлето и Мессины, и это уважение королем (неаполитанским) того, что так близко принимал к сердцу император, немало способствовало хорошему настроению духа последнего. С другой стороны, посол жаловался на Англию, на ее морской деспотизм, а сардинский посол, подстрекаемый герцогом Серра-Каприола, сваливал на Австрию все бедствия, которые постигли его отечество. Как могло подобное положение вещей не влиять заметно на отношения союзных держав и не охлаждать и разнообразно изменять их? Австрия, испытав все неудобства для себя военного содействия России, очень вяло старалась изменить ее решения. Она выказывала уважение, я мог бы сказать даже, самое покорное почтение России, но, между тем как она думала этими незначительными доказательствами своей дружбы пленить русского императора или, по крайней мере, сдержать его чувство досады, — в более важных делах она не делала ни одного шага, который бы не обнаруживал ее живейшего желания от нее избавиться. Поэтому-то она так настойчиво отказывалась дать так часто требуемые Россией заявления относительно конечной цели войны своей с Францией. Поэтому-то в тот самый момент, когда Австрия как будто бы просила Россию оставить свои войска в Германии, она сделала Англии те самые заявления, в которых так упорно отказывала России, вполне уверенная, правда, что эти заявления не свяжут ее больше, чем хотела бы того сама Англия. Поэтому-то она привлекала ее к себе самыми соблазнительными предложениями и принимала возможные меры для устранения отныне безвозвратно с театра войны русских, которые для нее теперь могли быть только докучливыми свидетелями или неудобными союзниками. Если обратить внимание на прокламации генералов Фрёлиха и Меласа, то можно увидеть, что они никогда не упоминают о русских и приписывают одной австрийской армии все лавры, все триумфы кампании. Дело об Анконе довершило неудовольствия. Без сомнения неприлично, что генерал Фрёлих допустил один параграф капитуляции, оскорбительный для России, еще более: он дошел до того, что велел снять русское знамя, которое водрузил адмирал Ушаков на укреплениях порта. Как можно предполагать, что этот генерал, по собственному побуждению, позволил себе такой неприличный поступок? Та манера, с которой граф Панин, по приказанию императора, должен был объясняться по этому поводу не только с графом Кобенцелем, но и со всем дипломатическим корпусом, показывала, до [357] какой степени император был разгневан. А, между тем, венский двор, следуя своей системе кажущейся покорности на словах и противодействия на деле, в то самое время, когда предлагал ему всевозможное удовлетворение, не уступал ни в одном существенном пункте. Он оставлял на своем посту графа Кобенцеля, ставшего для императора предметом отвращения и презрения. Напрасно государь подвергал его ежедневным оскорблениям: ничто не могло тронуть бесстрастности Тугута, который, казалось, хотел оставить посла на съедение, как жертву гнева императора. Граф Кобенцель попросил своего отозвания, но не мог его добиться. Хотели, чтобы он уехал по своему собственному желанию, чтобы не быть обязанным платить его долги, и Колычев, русский посланник в Вене, замечал в своих донесениях, что Тугут не открывал рта о положении графа Кобенцеля в Петербурге. Каково же было намерение венского двора, оставлявшего при петербургском дворе человека, граждански умершего для него, и какие переговоры мог он еще надеяться повести путем, ставшим отныне вполне непроходимым? Между тем как Австрия скрывала оскорбления, не жаловалась на отозвание из Вены русского посла, графа Разумовского, которого она ласкала и которого ей обещали оставить, Англия, с своей стороны, недовольная Россией и боясь подвергнуть планы новой кампании непостоянству решений такого вспыльчивого и переменчивого государя, медлила отъездом Пофама, назначенного дипломатическим агентом ее в Петербурге, и распространяла слух, что он отправляется в Петербург через Средиземное море, потому что северные льды мешают ему проехать через Балтийское. Тем не менее, Англия желала иметь возможность произвести вместе с Россией высадку в Голландию и употребить на это русские войска, которые она уже имела в своем распоряжении. Но что касается до планов Дюмурье и всех великих проектов об экспедиции в Нормандию и Голландию, то я имею сильные основания предполагать, что Англия была тут ни при чем, и холодность, с которой кавалер Витворт узнал о прибытии Дюмурье, меня заставляет думать, что у него не было точных приказаний ни поддерживать его предложения, ни способствовать его намерениям. Дюмурье, изолированный, запертый в гостинице, нуждаясь почти в самом необходимом, бывший предмет удивления всех тех, которые познакомились с ним в Петербурге, еще более удивленный сам видеть себя здесь, мучимый несколькими эмигрантами, которые, объявляя себя делегатами Митавы, смотрели на него, как на орудие, которым они должны были воспользоваться по своему желанию, — Дюмурье, проклиная свою политическую роль, сожалел о своем положении перебежчика и примерами злоупотребления деспотизмом, поражавшими ежедневно его [358] глаз, внутренно утверждался в любви к республиканской независимости. Император оставлял его без внимания (впоследствии он его выслал, после того что он один раз поговорил с ним на параде). Павел, однако, поддерживал с митавским двором пустые сношения, касавшиеся обмена орденов и имевшие результатом только выражение нескольких пустых уверений о чрезвычайной нежности, привязывающей покровительствуемого короля к покровительствующему монарху, в то время, как этот государь находился в самой рабской зависимости и покупал свое существование ценою постоянных неприятностей и огорчений, которые причиняла ему последовательная высылка его самых верных слуг. Павел I любить покровительствовать монархической идее, но вовсе не монарху в особе изгнанного французского короля Людовика XVIII. Самые преданный последнему личности последовательно испытали поразительную немилость императора Павла: маршал Броглио был сослан в Ригу, граф С.-При смещен, граф Шуазель-Гуффье лишен свой должности в Петербурге и удален, маркиз Ламберт равным образом уволен был от службы. Граф Ростопчин, истинный враг системы коалиции, неослабный преследователь иностранцев, принятых на службу России, поддерживал императора в его ненависти и вражде к бывшим его союзникам и повторял ему беспрестанно, что Россия сможет обойтись без всего света и что она всегда будет в состоянии явиться на политической сцене, когда захочет, и всегда будет играть ту политическую роль, которая ей подобает. Он изображал войска его императорского величества, как жертвы, подверженные разным неприятностям и может быть потерям, наперед рассчитанным завистливыми друзьями — австрийцами. Клеветы, распространенные великим князем Константином по его возвращении из армии, укрепили это настроение императора, увеличили его отдаление от Австрии, и хотя эта держава, казалось, желала предложить новый план кампании и хотя фельдмаршал Суворов с своей стороны предлагал то же, но решение совершенно отказаться от участия в коалиции было принято и объявлено его высочеству курфюрсту Палатину, во владениях которого русские войска расположены были на зимних квартирах двумя письмами самого императора, и немного времени спустя был отправлен курьер, который отвез приказ возвратиться на родину русским войскам, находящимся и в Англии. Таково было положение вещей, когда я покинул Россию 19-го февраля 1800 года. [359] * * * Россия не имеет теперь определенной политической системы. Желания государя составляют всю ее политику, а эти желания управляются такими неистовыми страстями, что невозможно никогда на них основывать ничего положительного в политических комбинациях. Между тем, его намерения постоянно одни и те же. Ни один государь, может быть, не был так неизменно занят одной мыслью, проникнут одним чувством, и очень редко можно видеть такую изменчивость действий, соединенную так тесно с этим постоянством принципов. Добросовестная честность, искреннее желание видеть каждого вошедшим во владение своих законных прав, прирожденная склонность к деспотизму, особый склад рыцарского ума, делавший его способным на самые великодушные и смелые решения, постоянно управляли Павлом I в его политических сношениях с другими державами. Он стал во главе коалиции по чувству, а не ради какой-либо выгоды. При своем вступлении на престол он следовал по другому пути, потому что Безбородко был еще во главе правления, а этот последний был пропитан принципами политики Екатерины II, которая почти до самой своей смерти подстрекала к действию других, сама не действуя. Может быть потому, что императрица в последние минуты жизни приняла различные меры против революционной Франции, император хотел выказать, что он не желает ничего принимать из ее проектов и намерен держаться всегда далеко от начертанных ею планов. Остаток уважения к этому министру заставить его удержать его во главе управления, но, конечно, если бы князь Безбородко прожил еще один год, он был бы отставлен. Еще до смерти этого министра взятие Мальты привело императора к мысли, которую он впоследствии развил. Этот монарх хотел стать восстановителем Европы, защитником всех угнетенных, он с читал себя в состоянии заставить все покориться его намерениям — он ошибся; он думал, что, заявляя, что он не имеет никакого интереса и никакого личного честолюбия, при выполнении своих политических планов, он увлечет и других сделать это, — он еще раз ошибся. Австрия притворялась, потому что она нуждалась в нем и в его влиянии, чтобы вновь приобрести значение и рассеять тот род ужаса, который распространили по Европе военные успехи французов в 1796 и 1797 году и предприятия ее правительства в 1798 и 1799 году. Император вступил в коалицию с прямыми, честными намерениями: он объявил, что желает свергнуть беззаконное правительство Франции, и это была правда; что он ничего не хотел для себя, но все для тех, кому это принадлежало, это также — правда. Кто только знал намерения его [360] союзников, мог предвидеть то столкновение, которое было следствием различия принципов и планов. По мере того, как события следовали друг за другом, политика прочих членов коалиции обнаруживалась, и тогда встревоженная и возбужденная честность Павла I сильно отвратила его от тех, с которыми он соединился. С этих пор император стал питать отвращение к политике. Все его речи были наполнены сарказмами против нее и ее деятелей. Он возмущался тем, что могли думать, что он поможет своими войсками осуществлению несправедливых требований и осуществлению постыдных грабительств. Он замкнулся в самом себе и высказывал полное презрение ко всему тому, что он считал зараженным противоречивыми ему принципами. Если бы Павел I лучше знал людей и свой век, он никогда не стал бы заблуждаться, думая, что у его союзников нет личных страстей и нет других интересов, кроме интересов справедливости: тогда он стал бы между державами для достижения не абсолютного, а возможного блага. Действуя так, как он действовал, он сделал свои благородные и хорошие побуждения ненужными и даже вредными он затронул умы и возбудил страсти, которые он хотел обуздать. Наконец, запечатлевая на целой России непостоянство своего характера и обнаруживая поток самых сильных страстей, он заставить потерять ее всякое значение и всякое внешнее политическое влияние. Как можно в действительности рассчитывать на союз, который может разрушиться от каприза, и предоставлять случайностям дурного настроения успех самых важных предприятий! Разве не заметно было также, что ни Англия, ни Австрия не заботились об удержании подобного союзника и что они ограничивались изъявлениями уважения и дружбы, не делая в действительности ни одного шага, чтобы вернуться к старым планам? Между тем, император продолжал договариваться с различными державами. Три договора были подписаны с Баварией, Швецией и Португалией в то время, когда уже у него зародилась мысль вернуть свои войска. Это все договоры гарантий и обязательства защиты, необходимой против незаконных нападений. Они все носят печать его прямого и честного характера. Император плохой союзник для великой державы, но он очень важный покровитель для маленькой. Он тяжелый и, может быть, вредный союзник, но, в то же время, он был бы очень опасным врагом. Это легко понять, потому что при действии в союзе с другими малейшее несогласие, самое незначительное событие могли стать поводом к разладу, между тем, как действуя против другого, он должен или идти вперед, или признать себя побежденным. [361] Поэтому Австрия настолько же боится его, как союзника, насколько страшится его, как врага. Она прекрасно знает, что император не допустить ничего, что бы могло принести значительный вред ее политической безопасности, и это меня заставляет думать, что пока государь будет жить или царствовать, она откажется от всякой мысли о расширении своих пределов на восток, запад или север. Если небольшие домашние ссоры с Австрией и одни ее проекты о своем расширения к югу могли возбудить Павла I до той степени, до которой он теперь возбужден против Австрии, чего нельзя ожидать от тех мер, которые формально заденут принятые им обязательства! Манера, с которой он обращается в настоящее время с венским послом, беспримерна в истории дипломатии; слухи о суровости его отношений к гр. Кобенцелю доходить даже до Англии, но это показывает, что императора не останавливают никакие соображения, когда он считает себя задетым в самых дорогих своих принципах. Русский император находится в настоящее время в состоянии полного озлобления против Франции, на правительство которой он смотрит, как на самозваное, но в действительности он ведет с ней войну только на одном пункте Средиземного моря (Мальта). Он на военном положении с Испанией, хотя между ними нет военных действий; он питает ненависть против Австрии, всякое сближение с которой тем более будет трудным, что можно сказать, их отдаление является результатом истинного несогласия. Он холоден к Англии и индифферентен к Дании. Он любит Швецию и Баварию. Он покровительствует сардинскому королю, потому что тот несчастен. Неаполь — единственная держава, которую он действительно поддерживает, потому что ее посол высказывает сильнейшую ненависть к Австрии. Он союзник Порты, потому что в этом союзе есть нечто привлекательное для его характера. Пруссия из всех держав единственная, с которой он начал сношения, имеющие больше отношения к обыкновенному ходу политики, и это потому, что они — дело рук графа Панина, который вложил в них дух порядка и метода, его характеризующий, и принципы союза с Пруссией были те же, что и принципы его покойного дяди. Поэтому, можно видеть, что сношения России с другими державами — сношения отдельной личности с другими; что они являются выражением чувства, а не политического соображения и расчета; что император руководится желаниями, а не планами; что он обладает пылкими чувствами, но что невозможно рассчитывать на исполнение тех его желаний, которые требуют обдуманного соглашения, рассчитанного шага и дальновидности. Несмотря на это, для Баварии страшно важно сохранить его дружбу [362] и поддержку. Ничего не может быть существенней этой поддержки против притязаний Австрии. Единственное обстоятельство, на которое нужно обратить самое сильное внимание, это — то, что не следует еще больше возбуждать Павла I против Австрии, потому что, раз война будет объявлена, последней не придется высказывать никакой осторожности относительно России, а с тех пор тем менее и относительно нас; не только боязнь войны против такого фанатичного государя заставит ее питать к нам большее уважение, но и то, что она увидит, что император принимает близко к сердцу интересы Баварии. Выбор искусного посла, искренность которого проявлялась бы и в личной жизни и в дипломатических отношениях, есть верное средство достичь этой цели. Сообщ. Евгений Шумигорский. (Продолжение следует) Текст воспроизведен по изданию: Записка баварца о России времен императора Павла // Русская старина, № 8. 1899 |
|