Его жизнь и деятельность в России 1764-1808 гг.

I.

Пастор Виганд, мистик и член секты гернгутеров, бывший в царствование императрицы Екатерины II в числе профессоров московского университета, а затем священником и агентом этой духовной общины в Петербурге, происходил из духовного звания; все предки его, со стороны отца и матери, были пасторами в разных городах Германии, а один из них, доктор Иоганн Виганд, был в эпоху реформации епископом в Померании, присоединился в реформации и приобрел известность своими полемическими сочинениями духовного характера.

Сам Виганд, записки которого лежат пред нами, родился 17-го июня 1744 г., в Венцнове, где отец его был пастором. Родители его были люди весьма набожные и чрезвычайно заботились о воспитании сына, но отец, при всей горячей любви своей к детям, «никогда не позволял себе по отношению к нам ни малейшей слабости, всегда держал себя с нами серьезно и строго, хотя обращение его дышало любовью и ласкою; мать, с своей стороны, разумно помогала ему в деле воспитания детей», так говорит, вспоминая о своих родителях, пастор Виганд, сохранивший к ним до конца жизни глубокую любовь и уважение.

«По вечерам отец посадит, бывало, к себе на колени [546] младших детей, передает Виганд, и начнет рассказывать нам, со свойственным ему уменьем, поучительные эпизоды из Ветхого и Нового Завета. Когда мы подросли, нас рано засадили за ученье: отец только два раза брал для нас на короткое время наставников, но заметив, что они не отвечали его понятиям о воспитании, он вскоре отказал им и сам стал заниматься нашим воспитанием. Вставши в 4 часа утра, отец будил нас и удалялся в свой кабинет, где читал молитвы и размышлял, покуда мы одевались. Затем он читал вместе с нами утренние молитвы и несколько глав из библии. Нередко все собирались на молитву и вечером, и в этой вечерней молитве было что-то особенно торжественное. После утренней молитвы отец занимался с нами науками до половины девятого, затем мы завтракали, и приготовляли уроки или повторяли выученное в то время, когда отец исполнял свои пасторские обязанности или был занят домашними делами. Послеобеденное время проходило также в занятиях, с тою разницею, что нам давали время и на необходимые телесные упражнения. Таким образом, я приобрел необходимые научные познания. По воскресеньям, сходив к обедне, мы должны были прочитывать матери нашей несколько из сочинения Арнда «Истинное христианство» или из «Подражания Христу» Фомы Кемпийского, а после обеда читали какую-нибудь назидательную проповедь, но я должен сознаться, что подобное занятие казалось нам весьма скучным и совершенно отвратило нас от духовного чтения.

На двенадцатом году жизни, я почувствовал необыкновенное стремление к уединению и, выбрав себе уютный уголок, проводил в нем все свободное время, мечтая о том, каким путем можно достичь блаженства; родители заметили происшедшую во мне перемену, и хотя она смущала их, но они не мешали мне предаваться моим мечтам. Этот период жизни мог быть для меня весьма благотворным, ежели-бы я встретил разумного руководителя, но, к несчастью, во мне стали быстро развиваться грубые животные инстинкты; я был вполне убежден, что все дурные помыслы и побуждения в нас греховны, поэтому всеми силами старался побороть зло и, желая спастись, прибег к молитве и всячески старался умертвить свою плоть.

Занимаясь под руководством отца, я подвинулся в науках настолько, что 16-ти лет мог-бы уже поступить в университет, но так как по закону я не имел еще на это права, то отец определил меня, в 1760 г., в академическую гимназию в [547] Штетин. В гимназии я превосходил всех моих сверстников познаниями и лекции учителей не представляли для меня ничего нового, — обстоятельство, которое не могло, разумеется, возбудить во мне особенного рвения к занятиям; поэтому, хотя я и посещал классы аккуратно и заслужил одобрения наставников, но мне не пришлось ни приготовлять уроков, ни репетировать пройденного; я занимался с некоторым прилежанием только физикою, архитектурою и новейшими языками, притом давал в городе уроки, а у некоторых воспитанников гимназии был репетитором, так что мое содержание родителям ничего не стоило. Товарищи уважали меня как молодца, т. е. человека, полагающего свою честь во всем дурном, а так как я был силен и смел, то являлся их коноводом во всех затеях».

Описывая этот период своей жизни, 65-тилетний пастор с сокрушением воспоминает о своих юношеских проказах, о своей тогдашней греховности, об отсутствии в его сердце веры и христианских добродетелей, удивляясь долготерпению Господа, не покаравшего его за эти грехи; подобным сетованиям об одолевавших его греховных помыслах и о неверии его даже в более зрелых летах посвящены многие страницы этих воспоминаний.

По окончании гимназии, Виганд поступил в университет в Галле, и тут ему поневоле пришлось уже подумывать о своей будущей карьере. «Так как меня готовили к духовному званию, говорит он, то мне предстояло провести где-нибудь несколько лет домашним учителем, что, по моему собственному опыту и по рассказам других, казалось мне далеко незаманчивым, а затем пришлось-бы сделаться пастором; это казалось мне еще ужаснее; я сознавал, что мне пришлось-бы изменить тогда все мои убеждения; а исполнять обязанности пастора человеку не верующему казалось мне настоящею пыткою.

В это время скончался польский король Фридрих-Август III, а в России только-что вступила на престол императрица Екатерина II. Озабочиваясь выполнением своих политических видов относительно Польши, государыня эта повелела генерал-провиантмейстеру и кавалеру Николаю Алексеевичу Хомутову, находившемуся по окончании Семилетней войны при запасных магазинах русских войск в Польше, поддерживать русские интересы при избрании нового короля польского, а так как это поручение оказалось для него слишком трудным, то оно было возложено на другое лицо, а Хомутову было приказано возвратиться в Россию. [548] У него было трое детей и хотя он сам был весьма плохо образован, но желал, чтобы дети его получили основательное образование, что в России в то время было почти немыслимо; поэтому он обратился к маиору Тунцельману, стоявшему в Грауденце, с просьбою рекомендовать ему учителя, который знал-бы французский язык и математику, я согласился-бы ехать в Россию. Место это, через одного знакомого, было предложено мне; а так как в Германии не могло представиться для молодого человека столь выгодного места, то я, долго не думая, согласился принять его тем более, что оно соответствовало моему желанию, как можно долее оттянуть срок моего поступления в духовный сан и давало возможность вести свободную жизнь и нажить деньги. Отец, выслушав мои доводы, согласился отпустить меня на три года в Россию; таким образом, в апреле 1764 г., я простился с родными и направился в польской границе. Тут мне пришлось остановиться на несколько дней у пастора Шеера, ожидая попутчика в Данциг; однажды в беседе со мною пастор отозвался неодобрительно о гернгутерах и предостерегал меня от них, говоря, что на границе и в Данциге их очень много. По странному стечению обстоятельств, мне пришлось выслушать это предостережение в то время, когда я готовился переступить границу моего отечества, а несколько лет спустя, я сошелся с гернгутерами и им обязан тем, чем я стал теперь».

Наконец, Виганду удалось найти попутчиков, нескольких офицеров, возвращавшихся в Россию, и он прибыл с ними, под охраною сильного конвоя, в Литву, в Новогрудок, где поджидал его генерал Хомутов, тут-же заключивший с ним контракт на три года. Это было в 1764 г. [549]

II.

«Итак я находился теперь на службе в России, в той стране, куда Создатель послал меня ради моего спасения, так продолжает пастор свое повествование. Мы направились через Вильно по пустынной Литве; я не знал местного языка и мог разговаривать только с моими воспитанниками по-французски или по-немецки, с посторонними-же вовсе не мог объясняться. Это повергло меня в уныние тем более, что я видел вспыльчивый характер моего патрона, который однажды так рассердился на меня за какую-то ошибку с моей стороны, происшедшую от недоразумения, что грозил отказать мне от места, и мне пришлось-бы остаться в глубине Литвы совершенно беспомощному и погибнуть в ее необозримых лесах от диких зверей (!).

Мы ехали неровно, проезжая то по 8, то по 2 и по 3 мили в день; иной раз у нас бывало всего в изобилии, иногда-же приходилось голодать. Наконец, мы прибыли в Ригу, где находилась в то время императрица, но она пробыла тут не долго и, получив известие о попытке Мировича возвести на престол несчастного царевича Ивана, отправилась в Петербург. Из Риги мы поехали к Псковскому озеру, к Березину, брату генеральши Хомутовой; тут мне пришлось познакомиться с образом жизни русских, который показался мне вначале чрезвычайно странным. Под осень мы переехали в Петербург. Мне приходилось вращаться теперь в кругу весьма знатных и влиятельных особ, но это общество было мне не по душе; хотя генеральша относилась ко мне хорошо, также, как и дочь ее, любимица отца, но много горьких минут доставили мне мои воспитанники, не желавшие подчиняться строгому надзору с моей стороны; упав духом, я старался поддержать себя занятиями и принялся за изучение истории, что для меня было весьма удобно, имея под рукою превосходную библиотеку г. Хомутова; знакомство с сухопутными офицерами и моряками доставило мне случай усовершенствоваться в фортификационном и инженерном черчении.

С немцами вообще я не сходился, и, посещая исключительно русские кружки, начал мало-по-малу понимать русский язык, что доставило генералу видимое удовольствие. Когда он сдал все отчеты по управлению им провиантскими магазинами, то мы, по последнему санному пути, отправились в его имение, близь Ярославля; путь наш лежал через Москву, где мы остановились не [550] надолго, через Троицкую лавру и Ростов, где я видел первый раз нощи св. Дмитрия Ростовского. Живя в имении, я еще более усовершенствовался в русском языке, давал уроки родственникам генерала, кроме того, наблюдал за постройками, за межеванием, составлял рисунки для плетенья кружев и вышивания.

Возле самого дома, занимаемого нами на берегу Волги, проезжало множество колонистов, направлявшихся в Саратовскую губернию; я не думал в то время, что с некоторыми из них мне придется впоследствии близко познакомиться.

В начале 1767 г. мы отправились в Москву, куда ожидали к этому времени прибытия императрицы; воспитанники мои тут очень веселились; их образование считалось уже оконченным и вместе с тем настал срок заключенному мною, с их отцом, контракту. Мне следовало возвратиться домой, но я еще не успел накопить для этого достаточно денег, к тому-же, меня попрежнему пугала мысль, что, приехав в Германию, я должен буду вскоре поступить в духовное звание. Поэтому я решил искать другое место, что для меня было не особенно трудно, так как я пользовался хорошею репутациею. Генерал Хомутов и семейство его, расположение которых я заслужил в эти три года, взялись похлопотать за меня. Они рекомендовали меня престарелому князю Никите Юрьевичу Трубецкому, человеку влиятельному, принадлежавшему в одной из самых знатных фамилий России. Я явился к нему, по его письменному приглашению, и был представлен моим будущим воспитанникам. Условия, предложенные мне, были весьма выгодные, к тому-же, это место давало мне возможность жить в столице, где я мог воспользоваться всяким случаем, чтобы составить себе карьеру.

Когда я вернулся от Трубецкого, старший сын генерала Хомутова, маиор Александр Николаевич Хомутов узнал о моих планах. Он был в связи с девицею Александрою Андреевною Щербининою, на которой впоследствии женился; брат-же оной девицы, Петр Андреевич Щербинин, жил в Харькове, в Украйне — местности, населенной дикими (!) казаками, которую императрица, всего три года тому назад, начала цивилизовать и преобразовывать. Этот господин, женившись на княжне Крапоткиной, особе весьма некрасивой, но богатой, сделался самым крупным землевладельцем в том крае. У него был четырехлетний сын, для которого он искал гувернера, и прислал с этою целью в Москву конвой, с которым должен был отправиться этот учитель, и денег для него на дорогу. [551] Маиор Хомутов предложил это место мне. Ни один человек, мало-мальски рассудительный не променял-бы дома князя Трубецкого на это место, в отдаленной, пустынной местности, у незначительного частного человека. Я-же, ни минуты не думая, сам не зная почему, вероятно, по внушению Божьему, предпочел это скромное место; как оказалось впоследствии, всеблагое Провидение направило меня туда для своих сокровенных целей и для моего спасения.

Итак, в июне месяце 1767 г. я отправился в Украйну. По пути мне пришлось переночевать однажды в стороне от большой дороги, в леску, на берегу Оки, среди большего каравана местных крестьян, которые своими разбоями славились по всей империи. В то время, как мои провожатые поили лошадей, я услыхал, как эти люди рассуждали обо мне, и, приняв меня за купца, считали хорошею добычею; я обратился с молитвою к Богу, прося его спасти меня от разбойников; в то-же время я незаметно зарядил ружье и пистолеты; мы не спали всю ночь и крестьяне не посмели тронуть нас.

В Харьков мы прибыли незадолго до дня рождения Щербинина; праздничные приготовления, которые делались по этому случаю в его имении Бабай, в 12-ти верстах от города, превосходили роскошью все виденное мною до тех пор. Поступая на это место, я твердо решился исполнить добросовестно возложенную на меня обязанность и сделать из моего воспитанника человека образованного и нравственно развитого. Он оказался весьма способным ребенком, но как единственный сын был до крайности избалован матерью и няньками. Увидев меня первый раз и не зная даже кто я такой, он отвечал на мое приветствие такими непристойными ругательствами, которые поразили меня в устах четырехлетнего ребенка. Потом он приказал своей бабушке, генеральше Спечинской (рожденной Апостол), прокатиться с ним верхом на палочке по всему дому, по двору и по саду, в сопровождении целой свиты служанок, что и было немедленно исполнено.

Русская гувернантка, бывшая при мальчике, услыхав, что к нему приглашают гувернера, своим рассказом о том, как царевич Дмитрий был задушен своим наставником, съумела внушить ребенку такой страх и такое отвращение к самому слову учитель, что он едва-ли помирился-бы с моим присутствием, а сделать что-либо без его согласия родители считали невозможным. Поэтому было решено, что я, живя в доме сначала [552] как человек совершенно посторонний, должен заслужить прежде всего доверие я расположение мальчика. В течение нескольких недель мне пришлось делать вид, будто-бы я совсем не касаюсь его; он также всячески старался избегать меня, но мало-по-малу привык к моему присутствию, а так как я принимал участие во всех его забавах, то сделался ему необходимым и заслужил его доверие и он привык подчиняться моему авторитету.

По прошествии четырех месяцев, когда родители убедились, что я буду хорошо воспитывать их ребенка, было решено передать его окончательно мне. Эта передача совершилась ночью. Сцена, происшедшая при этом, показалась мне в высшей степени странною и трогательною. Кровать с балдахином, в которой спало дорогое дитя, была вынесена четырьмя гайдуками из детской я перенесена через весь дом в мою комнату, где я принял ее с сердечным трепетом; за кроваткою шли бабушка, отец и мать и вся прислуга, проливая слезы. Малютка, проснувшись поутру, был изумлен происшедшею переменою и я должен был обещать ему, что постараюсь водворить его на следующий день в его комнату. Этим дело и кончилось. Через полгода, к нашему общему удовольствию, ребенок уже отлично читал по-русски и писал довольно сносно, а вскоре сделал замечательные успехи во французском языке и в других предметах. Притом он сделался мальчиком довольно смирным и послушным, но все-таки развившееся в нем с детства упрямство не могло совершенно искорениться и впоследствии много вредило ему.

Родители мальчика, в знак благодарности, за его успехи, хотели выхлопотать мне место старшего учителя при открытых, по повелению императрицы, немецких классах при духовной семинарии в Харькове, причем я сохранил-бы свое место и в доме Щербининых, но так как мне не улыбалась перспектива преподавать в казенном заведении, то я отказался от этого выгодного предложения. В это учебное заведение были приглашены из Москвы два немца, из коих один, Иог. Фрид. Паули, оказавшийся членом общины гернгутеров, очаровал всех своим приветливым обращением. При первой встрече со мною, он приветствовал меня простым «доброе утро», но оно было сказано с таким выражением, с такою ласковою располагающею улыбкою, какой я никогда еще не видал, поэтому его слова тронули меня до глубины души, я позабыл на время свое предубеждение против немцев и подружился с ним. Он был другом всего нашего дома; ни один праздник, ни одно семейное [553] торжество не обходилось без него. Он познакомил меня с общиною, с ее целями, и я был очарован всем тем, что услышал об ее организации, об ее требованиях; в ней все без исключения казалось мне совершенным; не видав никогда в жизни ни одной общины, я уже был предан ей всею душою. Меня удивляло одно: каким образом я, человек образованный, ничего не слыхал прежде об этом братстве; помню только, что когда мне был седьмой год и я занимался однажды уборкою бумаг в кабинете отца, то мне попалось в руки рассуждение доктора Баумгартена о гернгутерах; на мой вопрос: «что это за люди!» отец отвечал коротко:

— Это были хорошие люди, сын мой, но со временем они испортились.

Затем, при отъезде моем из Германии, пастор Шер предостерегал меня от гернгутеров, как я уже говорил выше, вот и все то, что я слышал о них до тех пор.

Во мне возбудилось желание взглянуть на общину, основанную в Сарепте, всего шесть лет тому назад, но это казалось неосуществимым: привязанность моя к моему воспитаннику, рассеянная жизнь, которую вели в доме Щербининых, невозможность поручить кому-бы то ни было на время маленького Щербинина — представляли к тому непреодолимые препятствия. Но случилось иначе. Вследствие сидячей жизни я опасно заболел; доктора и все знакомые были того мнения, что мне необходимо для моего здоровья совершить небольшую поездку, и сам Щербинин предложил мне поехать вместе с Паули в Сарепту и дал нам на проезд денег.

В июне месяце 1770 г. мы отправились в путь, по местности в то время мне совершенно незнакомой; до Царицына я все еще был слаб, но тут мы встретились с братьями Фик и Сутером — первыми из сарептских гернгутеров, с которыми мне довелось познакомиться, и это так порадовало меня, что я приехал в Сарепту совершенно здоровый, и до сих пор вспоминаю с умилением, что мне довелось видеть эту общину при самом ее возникновении. Нас приняли радушно; особенно тронуло меня то обстоятельство, что мне дозволили присутствовать при таинстве св. причастия, которое произвело на меня сильное впечатление.

Я приобрел тут довольно полное собрание всех сочинений, изданных общиною; после шестинедельного пребывания в Сарепте мы возвратились в Харьков. Наши рассказы об общине возбудили всеобщий интерес, и многие из жителей Харькова впоследствии сами побывали в Сарепте». [554]

Под влиянием книг, привезенных из общины, в душе Виганда совершился важный нравственный переворот: многое, до тех пор для него непонятное, сделалось ему, как он говорит, совершенно ясным, он стал человеком искренно верующим и обрел тот душевный мир, которого ранее он не знал, а братья гернгутеры, с которыми он вступил в переписку, сделались его руководителями на этом новом пути; видя во всем случившемся в его жизни явный перст Божий, приведший его в то место, где ему было суждено обрести спасение, он считал своим долгом влиять на окружавших, стараясь и их наставить на тот путь, на котором он чувствовал себя так хорошо, и его старания в этом отношении не раз увенчались успехом.

III.

В 1768 г. была объявлена война Турции; Харькову угрожала 50.000 армия крымских татар; в эту критическую минуту все жители города были призваны к оружию. «Под мою команду, рассказывает Виганд, были отданы студенты семинарии и две пушки; мы простояли под ружьем двое суток, но до боя дело не дошло, хотя татары и захватили в окрестностях в плен более 20.000 человек, из коих ни один не вернулся; до 18.000 этих несчастных погибли, не перейдя русской границы, от голода и изнурения, так как их заставляли все время бежать привязанными к коням.

В 1769 г. в Харькове находилась главная квартира армии, назначенной, под начальством гр. Панина, для осады Бендер. В это время у меня было очень много дела. Однако, я продолжал усердно заниматься с моим воспитанником и он радовал меня своими успехами в науках и искуствах; я занимался с ним, по желанию родителей, также Законом Божиим и замечал, что он все более и более отрешался от вкоренившихся в него с детства предрассудков и совершенно ясно начинал понимать истины евангельского учения.

Чума, свирепствовавшая в России в 1774 г., унесла и в Харькове много жертв, но, к счастью, не коснулась нашего дома. В том-же году сарептской общине угрожало раззорение от Пугачева; это событие во многих отношениях касалось меня весьма близко. Чрезвычайное пристрастие мое к общине, [555] убеждение в том, что эта община находится под особым покровительством Господа, и непонимание мною Его предначертаний возбудили во мне непоколебимую уверенность в том, что Сарепта будет спасена от злодея. Я высказывал это как факт, не подлежавший сомнению, всем, говорившим со мною об общине; многие сочувствовали мне, и губернатор сообщал мне каждый день о движении бунтовщиков. Судя по этим известиям, опасность угрожала Сарепте все более и более, я горевал и молился, но все еще не оставлял своего убеждения, как вдруг однажды было получено известие, что Сарепта разграблена бунтовщиками! Это был для меня жестокий удар, который мог поколебать во мне веру, но, благодаря Бога, этого не случилось; зато я был обрадован известием, что все сестры были спасены почти чудесным образом и что злодеи не успели причинить им ни малейшего вреда.

Опасность, угрожавшая России от Пугачева, распространилась до самого Харькова; один из его посланцев, везший воззвания, был арестован в 150 верстах от города, в одном местечке, где он также распространял эти воззвания. Необходимо было узнать с кем именно он имел сношение, но при допросе он выказал удивительную твердость, не хотел никого называть, и только когда били его кнутом, то он назвал до двадцати мест, где он раздавал будто-бы письма, когда-же его привезли в указанные места, то он говорил, что ошибся, — так от него ничего и не добились, а на третий день этого человека нашли в тюрьме убитым. Это обстоятельство чрезвычайно поразило всех: невольно явилась мысль, что тот, кто получал письма Пугачева, из боязни быть выданным, приказал убить его посланного и что, следовательно, это была личность влиятельная.

Около этого времени я получил от моего старика отца письмо, в котором он просил меня приехать повидаться с ним и предостерегал меня от сближения с братством. Я удивился, каким путем он узнал о моих сношениях с общиною, так как я ничего не писал ему об этом; к тому-же, нас разделяло такое огромное пространство, да и впоследствии, увидевшись с ним, не мог добиться откуда он получил это известие. При всем желании увидеться с отцом, я затруднялся оставить моего воспитанника на столь продолжительное время, но это препятствие было вскоре устранено. Щербинин решился отпустить со мною своих двух сыновей и сына сестры своей, генеральши Хомутовой, которого родители привезли, с год тому назад, на [556] воспитание в Украйну; это был слабый, болезненный мальчик семи лет, разбитый параличем.

Таким образом, в мае месяце 1775 г., я отправился из Харькова с двумя Щербиниными и с маленьким Хомутовым; родители провожали нас со слезами. Выдержав карантин, мы прибыли в Москву, к бабушке моих воспитанников; тут терпение мое было подвергнуто большому испытанию, так как нам пришлось с июня до половины ноября ожидать дозволения выехать за границу. Воспитанники мои были записаны сержантами в л.-гв. Измайловский полк, поэтому они не могли получить отпуска без ведома государыни, бывшей шефом этого полка. Хотя дядя моих воспитанников был адъютантом в этом полку и поэтому легко мог доложить государыне об их просьбе, но случившаяся в это время перемена фаворита, блестящие празднества по случаю заключения славного Кучук-Кайнарджийского мира, причем происходили всевозможные народные увеселения на обширном поле, где, между прочим, были представлены завоеванные города, крепости, замки и даже весь флот — все это заставляло его откладывать доклад со дня на день. Целых пять месяцев выходил я аккуратно каждый день в 11 часов утра на лестницу, на встречу адъютанту, возвращавшемуся с развода, — и все не мог добиться желанного результата.

Наконец, давно ожидаемое разрешение было получено, и мы оставили Москву в половине ноября; погода была пасмурная, туманная, дни короткие, а дороги были так испорчены проездом двора, что мы были вынуждены ехать большею частью при свете факела, с которым впереди нас ехал слуга. Из Новгорода мы выехали около двух часов ночи; мы были уже ранее напуганы рассказами о разбоях, совершавшихся в его окрестностях, как вдруг весь наш поезд остановился и я услышал страшные крики и драку; никого из людей нельзя было дозваться и я с тревогою ожидал чем все это кончится, опасаясь за участь детей, которые, между тем, спокойно спали. Оказалось, что на нас действительно напали разбойники; расправившись с ними, наши люди, наконец, вернулись, ведя с собою двух пленных, которых мы связали и, возвратясь в город, передали в руки полиции.

В Петербурге мы остановились на самое короткое время, необходимое для того, чтобы закупить все нужное для дальнейшего путешествия. По пути в Ригу, большое затруднение представила переправа через Нарову; так как лед на ней еще [557] недостаточно окреп, то наш громоздкий экипаж пришлось разобрать по частям и перенести на руках, таким-же способом были переправлены и дети; благодаря Бога, все обошлось благополучно».

ІV.

Из Риги путешественники добрались без особенных приключений через Кенигсберг, Данциг и Штетин к отцу Виганда. Трудно описать с каким умилением престарелый пастор заключил в свои объятия сына, которого он не видал уже столько лет, и благословил его и его воспитанников.

«Несколько дней родители не могли взглянуть на меня без слез, пишет Виганд, когда-же прошли первые суетливые дни, занятые встречею и неизбежными визитами, то отец заговорил со мною об общине, и когда я описал ему устройство ее и цели, то он ничего не мог возразить мне и более не противился моему поступлению в нее.

Весною 1776 г. я переехал с моими воспитанниками в Берлин, где намеревался провести несколько лет, пока младшие мои воспитанники подростут; здесь были самые лучшие условия для их воспитания и образования, а мне представлялся случай ближе сойтись и познакомиться с братьями гернгутерами, со стороны которых я встретил самое дружеское расположение.

Вскоре после нашего приезда в Берлин, в нем стала свирепствовать оспа; можно было опасаться, что она не пощадит и моих воспитанников, а маленький Хомутов, при его слабом здоровье, по всей вероятности, не вынес-бы этой болезни. Родители его были так далеко, что я не мог посоветоваться с ними, поэтому мне оставалось положиться на волю Божью. Однажды, в разговоре со мною, одна из сестер ¹ высказала мнение, что детям необходимо привить оспу. Я принял ее совет как внушение свыше, и, благодаря Бога, операция эта окончилась благополучно, хотя маленький Хомутов так расхворался, что был несколько часов при смерти. Мой хозяин, считавший оспопрививание сопротивлением воле Божией, потерял из шести человек детей — троих, а из оставшихся двое были изуродованы оспою.

Из Берлина я ездил в Барбы, в собрание унитарианцев, где первый раз в жизни удостоился причаститься вместе с [558] прочими членами братства. В 1778 г. к нам приехал из России сам Щербинин; его здоровье было сильно потрясено смертью жены и он отправился за-границу для пользования водами в Пирмонте, куда мы все отправились с ним».

По окончании лечения, Щербинин возвратился в Россию, а Виганд, поместив младших воспитанников в пансион, совершил со старшим Щербининым путешествие в Голландию и Англию, во время которого он познакомился с членами разных религиозных сект и со многими гернгутерами, неоднократно посещал их беседы и сам говорил проповеди на этих собраниях.

В Лондоне и вообще в Англии я провел время приятно, говорит он, точно также как и мой воспитанник, которому было разрешено посещать эти собрания и присутствовать на братских трапезах. Из Англии, через Голландию и Брюссель, мы отправились в Париж. С грустью взирали мы на безумие, тщеславие и на греховную жизнь парижан и кроме «collegio musico», собиравшегося у нас каждое воскресенье, да русского посольства, где мы познакомились с красивым г. Марковым, мы нигде не бывали и не заводили знакомств с французами; не помню какими судьбами познакомились мы с известным Калиостро, что-же касалось нескольких аббатов, желавших бывать у нас, то от них мы скоро отделались. Число ученых, с коими мы видались, было невелико, я назову только Court de Gobelin’а, автора «Monde Primitif», который вручил мне диплом на звание корреспондента Musee de Paris».

Из Франции путешественники отправились в Италию, объездив ее всю, от Турина до Неаполя, останавливаясь во всех городах, чтобы осмотреть их достопримечательности, но во время переездов постоянно были в страхе, как-бы не попасть в руки бандитов. «Ни красоты природы, ни произведения искусства, ни роскошная обстановка «праздника св. Петра» не могли вознаградить нас за постоянное тревожное настроение духа, сообщает автор записок; к концу августа мы были уже в Париже и стали немедленно собираться в обратный путь в Россию».

Проездом по Германии, Виганд вновь посетил Барбы, и так как приближался срок его контракта в доме Щербининых и ему приходилось приискивать себе новое место, то собрание унитарианцев предложило ему хлопотать в Москве о месте домового священника при университете, так как для общины было необходимо иметь там своего члена, чтобы выхлопотать для нее освобождение от военного постоя — право, которым она в то время [559] еще не пользовалась и которое мог дать ей только один университет.

«Я всегда чувствовал предубеждение в службе в казенном заведении, говорит Виганд, к тому-же в последние годы я имел случай убедиться в том, что все служащие при московском университете были масоны самого худшего разбора, отчасти отъявленные атеисты, с которыми я никак не мог сойтись, однако, я изъявил согласие исполнить возлагаемое на меня поручение, надеясь, что Спаситель даст мне силу исполнить его.

При этом я был окончательно принят в общину и затем мы отправились в Россию и благополучно прибыли позднею осенью 1780 г. в Петербург, из которого выехали ровно шесть лет тому назад. Тут мне пришлось ожидать приезда старика Козодавлева, дяди моих воспитанников, бывшего вице-губернатором в Смоленске; он приехал к Рождеству и принял своих племянников весьма ласково. Между тем молодой Хомутов опасно заболел и на выздоровление его доктора не имели никакой надежды. Трудно описать до какой степени я был огорчен этим: я надеялся с Божиею помощью возвратить родителям этого болезненного ребенка окрепшим и окончившим свое образование; семь лет Господь хранил его под моим надзором — и вдруг всем моим надеждам суждено было рушиться накануне их осуществления. Я был при нем неотлучно четырнадцать дней, все время ухаживал за ним сам, но все было напрасно; с первого-же дня болезни он впал в беспамятство и только накануне смерти, когда его приобщали по обряду русской церкви, то при словах: «Верую, Господи, и исповедую», он приподнялся на постели и повторил слова молитвы с таким чувством, что все присутствовавшие заплакали. Приняв причастие, он снова впал в беспамятство и через день скончался. Мне живо представились несчастные родители, оплакивающие потерю своего единственного сына, и мною овладела такая грусть, сердце так болезненно сжалось, что, казалось, я не переживу этой минуты». [560]

V.

Похоронив мальчика, Виганд поехал с Щербиниными в Харьков, чтобы дать отчет их отцу в путешествии и в деньгах, потраченных за это время, которых прошло через его руки до тридцати слишком тысяч. Но Щербинин, служивший в это время в Харькове прокурором, был занят целые дни и не имел времени свести счеты; так прошло несколько месяцев, употребленных Вигандом на ознакомление с способом ведения дел и на приобретение некоторых сведений в государственной администрации, которые весьма пригодились ему в его последующей служебной карьере. Наконец, ему представился случай сдать отчет; Щербинин щедро отблагодарил его за его труды, но взял с него обещание не оставлять его семьи до выздоровления его младшего сына, который в это время был серьезно болен, и отправиться с ним для совета с врачами в Москву и в Петербург. Таким образом, Виганд все еще не мог приступить к исполнению поручения, данного ему общиною; к счастью для него в Петербурге, лейб-хирург Блок сделал весьма удачно его воспитаннику трудную операцию и хотя выздоровление больного шло медленно, но он вполне оправился.

«Наконец, я был свободен, восклицает пастор, и отправился в Сарепту, где получил необходимые для меня инструкции, был посвящен в диаконы и отправился к месту моего назначения в Москву, куда прибыл в октябре 1782 г., слишком два года спустя после моего выезда из Германии. В московском университете у меня не было ни одного знакомого, который похлопотал-бы за меня, поэтому я обратился лично к куратору университета, тайному советнику Мелиссино, и заявил ему, что мне известно какую он оказал протекцию моему другу Гельтергофу ² и что я сам желаю теперь получить место при университете. Взглянув на меня пристально, он спросил — не состою-ли я членом общины, и, получив утвердительный ответ, сделался приветливее, рассказал мне с видимым удовольствием, что он служил прокурором при святейшем синоде в то время, когда в нем происходили известные прения по поводу религии [561] братьев-гернгутеров, о которой и он высказал тогда свое мнение, велел мне явиться к нему на следующий день и спросил не желаю-ли я получить занятие помимо университета. Я от этого отказался. Несколько дней спустя, куратор призвал меня в себе и отправился вместе со мною в конференцию университета, перед которою мне предстояло держать экзамен. Известный профессор греческого языка Матаци предложил мне два — три вопроса, на которые я ответил удачно, и этим экзамен окончился; когда-же Мелиссино спросил — почему меня не подвергают испытанию, то профессор отвечал, что из нескольких слов видно с кем имеешь дело. Этим вся формальность ограничилась и я был определен в университет экстраординарным профессором; жалование было назначено мне, с моего согласия, самое незначительное; большего я не просил, опасаясь этим затормозить дело; сам я имел в это время достаточно денег, так что мог свободно прожить, и поэтому довольствовался ничтожным вознаграждением. Мелиссино сказал мне при этом, что «университет может дать почести, но не деньги». Итак, с помощью Божиею, это дело, казавшееся мне невозможным, устроилось не более как в три дня, — как оказалось впоследствии, благодаря участию, принятому во мне известным масоном Шварцом. Этот замечательный человек воспитывался в Силезии, под руководством одной женщины, принадлежавшей в нашей религиозной общине, и под ее влиянием получил вполне религиозное направление. Увлекшись по своему страстному характеру новыми идеями, он поехал в Ост-Индию, испытал там не мало приключений, а по возвращении оттуда снова стал заниматься наукою и примкнул в масонам-мартинистам, которые получили свое название от известного Мартина, автора сочинения «Des erreurs et de la verite». Этим обществом он был послан в Москву, где произвел большие реформы и среди масонов. Профессор Шварц, человек весьма деятельный, в действительности управлял всем университетом, и услыхав от Мелиссино, что один из братьев гернгутеров поступает на службу университета, он употребил всевозможное старание в тому, чтобы привлечь меня в свое общество, а когда я отказался от этого, то способствовал моему определению в университет. Единственное к этому препятствие, заключавшееся в отсутствии вакансии, было устранено тем, что профессор Чеботарев, которому было слишком затруднительно читать историю, передал мае свою кафедру.

Таким образом, я очутился в весьма странном положении [562] между двумя в высшей степени враждебными партиями; сильнейшая из них, — мартинисты, доставившие мне место, — покровительствовали мне по убеждению, как члену братской общины; противники-же их, зная, что братья не имеют ничего общего с масонами, терпели меня как личность нейтральную; замечательно, что когда конференции университета приходилось обсуждать какой-нибудь вопрос, против которого могла быть та или другая партия, причем я мог-бы случайно оскорбить которую-либо из них, то случалось всякий раз, что я или заболевал или по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству не мог присутствовать на конференции. Прежде нежели я коснусь моей прежней жизни в Москве, скажу еще несколько слов о вышеупомянутом обществе.

Руководитель общества, проф. Шварц, оказывал мне полное доверие и открыл мне сокровенные цели общества, клонившиеся не к чему иному, как к ниспровержению православного вероисповедания в России; я советывал ему действовать осторожнее, оставить мистицизм и не смешивать своих целей с целью общины, чтобы они не повредили друг другу. Относительно религиозной реформы, Шварц зашел уже далеко и план его был близок к осуществлению, но чрезмерные труды повергли его вскоре на одр болезни; я навещал его ежедневно, и он всегда просил меня беседовать с ним о Спасителе, но мы не могли говорить свободно, так как нас всегда подслушивали масоны, опасавшиеся того, чтобы он, под влиянием столь нового для него настроения духа, не выдал их тайн. Я и сам всячески избегал этого; только однажды он высказался, что «это дьявольский орден и что если Господь пошлет ему исцеление, то он поступит в общину». Когда Шварц скончался, то масоны просили меня произнести надгробное слово на русском языке.

Что касается моих занятий в университете, то я старался исполнять мои профессорские обязанности как можно добросовестнее, полюбил студентов и, в свою очередь, был ими любим, что возбуждало в моих сотоварищах зависть, которую они не замедлили дать почувствовать. Читая лекции истории, я имел случай иногда объяснять моим слушателям догматы христианских вероисповеданий; в особенности, проходя историю средних веков, когда мне приходилось говорить о рождении Иисуса Христа, как об эпохе во всемирной истории, я посвящал обыкновенно этому предмету несколько лекций, которые так нравились молодежи, что она стекалась в мою аудиторию с разных факультетов. To-же самое происходило и тогда, когда я читал о реформации. [563]

В 1783 г. я женился, по предложению общины, на одной из сестер, девице Саре Ферберн, приехавшей с этою целью из Германии. Брак наш был благословлен восемью детьми, из коих три дочери и два сына живы поныне (1808 г.). Старшая дочь моя замужем за миссионером Пинкертоном, а вторая за реформатским священником Губертом; остальные трое детей еще воспитываются в общине. Несмотря на то, что наши с женою характеры были весьма различны, мы жили постоянно в полном мире и согласии, и она была для меня всегда усердною помощницею в жизни».

VI.

В Москве, кроме занятий по университету, Виганд читал нередко проповеди в лютеранских церквах, совершал иногда богослужение во время болезни других пасторов, публично говорил проповеди в своем доме, навещал больных и т. п., и ежегодно готовил к конфирмации несколько молодых людей из эстонцев и латышей, не говоривших по-немецки, причем на уроках, которые он давал им на русском языке, присутствовало зачастую многочисленное русское общество; кроме того, он вел обширную корреспонденцию, так что в день отправления почты ему приходилось иногда писать до десяти и более писем; наконец, он давал еще частные уроки гр. Панину, Галахову и другим, имел дела в суде, по случаю покупки общинного дома, получения планов и документов, по поводу хлопот об отведении особого кладбища для членов общины, о постройке нового каменного дома для общины и освобождения его от постоя и т. д. Добиться этой привиллегии для общины было для него особенно важно, так как, посылая его в Москву, община имела, главным образом, в виду эту цель.

«Пребывание в Москве было для меня крайне тягостно и утомительно, говорит Виганд, — поэтому, добившись, наконец, для нашего дома освобождения от постоя и зная, что я не обязан более из-за этого нести университетское ярмо, я стал спокойнее и довольнее; в 1784 г. я был произведен в коллежские ассессоры, а два года спустя, когда меня хотели произвести в надворные советники, причем я должен был принять русское подданство, то я отказался от этого чина, а вместе с тем должен был со временем оставить и место при университете. [564]

В это время опекуны богатого молодого Демидова предложили мне, через придворного священника Самборского, с которым я был дружен со времени моего пребывания в Лондоне, где он состоял священником при церкви русского посольства, взять на себя воспитание этого молодого человека. Условия были блестящие: каждый из опекунов получал ежегодно 15,000 рублей, но я отказался от этого предложения и несколько лет спустя убедился как опасно было-бы мне принять его, так как известный кн. Потемкин задумал лишить этого юношу его громадного состояния и с этою целью втянул его в страшный разврат. Ежели Потемкин встретил-бы противодействие своему плану в воспитании, данном мною, то через это мог-бы пострадать не я один, но и вся община.

В 1788 г. я ездил с женою и нашими четырьмя детьми в Сарепту, с целью поместить в тамошнее учебное заведение двух старших дочерей, а пять лет спустя, именно в 1793 г., на одиннадцатом году моего пребывания в Москве, когда я не ожидал уже никакой перемены в жизни, мне было сделано неожиданно предложение занять в Петербурге место священника я агента братства. Я принял это предложение с радостью, но не мог тотчас оставить университет, так как я участвовал в секретной комиссии, имевшей поручение рассмотреть бумаги арестованного Новикова.

После злосчастной французской революции, угрожавшей спокойствию всех государств, императрица Екатерина II сделалась весьма недоверчива и подозрительна. В то время, во главе мартинистов, по смерти Шварца, стал Новиков; не подлежало сомнению, что это общество, под предлогом распространения евангелия, преследовало свои личные цели. Мое влияние на него, со смертью Шварца, было самое ничтожное; я поддерживал знакомство лишь с немногими из наиболее рассудительных его членов, которые не имели, однако, в нем никакого веса. Между тем, мартинисты обращали на себя всеобщее внимание, они распространяли назидательные книги и занимались делами благотворительности, далеко превышавшими средства частных лиц. Особенно быстро разошлись по всей империи четыре обширные издания перевода «Истинного христианства» Арндта, — сочинения, осужденного еще в царствование императрицы Анны Иоанновны свят. синодом, как противное православной религии. Императрица, по своим убеждениям не терпевшая новых учений, считала тайные общества весьма опасными, а Новикова лично ненавидела, поэтому [565] она поручила теперешнему (1808 г.) министру Лопухину, бывшему в то время московским генерал-губернатором, иметь бдительный надзор за этим обществом, стоявшим в тесной связи с московским университетом; когда-же императрица убедилась что Лопухин не вполне способен к преследованию ее целей, то она назначила генерал-губернатором в Москву князя Прозоровского, которому было поручено расследовать все, касавшееся общества, и уничтожить его. Я, как человек не светский, всегда казался князю лицом подозрительным и каждому, уверявшему его, что я член братской общины, он отвечал, что «гернгутеры и мартинисты — одного поля ягода». Действительно, моя фамилия стояла во главе списка профессоров мартинистов. Статский советник Пестель, увидев этот список в кабинете князя, пытал было уверить его, что я отнюдь не принадлежу к этому обществу, но это не помогло, и я навсегда остался мартинистом в глазах князя.

Спасение явилось с другой стороны. Один женевский уроженец, по фамилии Du Seigneur, познакомившийся с нашею общиною еще за-границею и которому я оказал некоторые услуги, между прочим, рекомендовал его в дом кн. Гагарина, поддался убеждениям кн. Прозоровского, не жалевшего для своих целей ни денег, ни обещаний, и выдал своего начальника, близкого родственника Прозоровского и члена общества мартинистов. Du Seigneur сделался с той поры доверенным шпионом князя; по его настоянию, моя фамилия была вычеркнута из ненавистного списка. Между тем, был арестован Новиков; его дом, находившийся в центре города, был окружен пятьюдесятью конными и пешими солдатами с заряженными ружьями; несколько месяцев спустя, он был перевезен в Шлиссельбургскую крепость, откуда выпущен только в царствование императора Павла I. Все его знакомые ожидали вначале той-же участи, поэтому я поспешил уничтожить или спрятать все книги, подаренные мне мартинистами. Но дело ограничилось одним страхом. Книги и бумаги были опечатаны и для разбора их была назначена секретная комиссия, в которую я также был выбран, по совету Du Seigneur’a. Членами этой комиссии были: профессор Гейм, два или три русских архипастыря, шпион Du Seigneur и обер-полицеймейстер Глазов. Мне были переданы ключи и печать от комнат, в которых хранились эти вещи.

Трудно было сказать, когда занятия комиссии окончатся, а так как, по закону, никто из служащих, на которого [566] возложено какое-нибудь поручение, не имеет права выйти в отставку до окончания дела, то я решительно не знал когда я буду иметь возможность уехать из Москвы.

Мы разделили между собою работу таким образом, что мне было поручено просмотреть и отметить книги мистического содержания, Гейму — научные сочинения, а архипастырям — духовные книги. Случайно попался мне рукописный перевод Idea fidei fratrum, Лайрица (Layritz), трактующий о воспитании детей; так как это сочинение принадлежало к числу наших общинных изданий, то я дал его для прочтения русскому архипастырю; прочитав его с начала до конца, он не нашел в нем ничего предосудительного, однако, припомнил, что, с год тому назад, нечто подобное этой рукописи проходило чрез цензуру святейшего синода; желая в этом убедиться, он потребовал из синода об этом справку; в присланном отзыве было сказано, что «Idea fidei» не везде согласуется с священным писанием и поэтому в печати допущено быть не может. Доброму архипастырю мнение это показалось столь-же непонятным, как и мне самому, но делать было нечего, приговор был произнесен.

Наконец, в 1793 г., я освободился от моих занятий в комиссии, отправился в Петербург и принял мою должность от брата Грегора; к великому моему удовольствию, я встретил между тамошними братьями и сестрами иного старых знакомых. Как агенту общины, мне приходилось весьма часто сноситься с канцеляриею губернатора, которым был в то время мой старый знакомый — Коновницын; он во многом помог мне.

К концу царствования императрицы Екатерины II управлять делами агентства становилось все труднее и труднее, отчасти потому, что императрица состарилась и сделалась слабее, вследствие чего приближенные пользовались огромною властью, так что я часто не знал к кому обратиться с делом; даже самый сенат не имел уже прежнего значения.

В это время мне не раз пришлось вспомнить с благодарностью о тяжелом времени, проведенном мною в московском университете; я встретил в Петербурге во всех департаментах старых университетских знакомых, которые с величайшею готовностью оказывали мне свое содействие; при этом самые незначительные из этих личностей нередко были для меня весьма полезны.

На дела агентства имела влияние также французская революция, вследствие которой приезд в Россию братьев и сестер был [567] весьма затруднен, так как на границе начали тщательно осматривать все паспорта и свидетельства. Но даже и это обстоятельство чрезвычайно было облегчено для меня тем, что Глазов, с которым я познакомился в секретной комиссии, был в то время обер-полицеймейстером в Петербурге и пользовался доверием императрицы. Это был человек не особенно образованный, но зато в высшей степени честный и чрезвычайно набожный.

В 1796 году скончалась внезапно императрица Екатерина II; в последние годы ее царствования, эта императрица, вследствие происков Потемкина, относилась к нашей общине далеко не так милостиво, как в первые годы; но наследник престола, Павел Петрович, прошедший тяжелую школу, вследствие притеснений со стороны любимцев, охотно читал назидательные сочинения, изданные Новиковым, которые ему удалось получить от статс-секретаря Баженова, несмотря на массу следивших за ним шпионов; он уважал и нашу общину и, не взирая на перемены, совершившиеся в его характере, сохранил к ней расположение до самой кончины своей. Супруга его также благоволила к нам.

Вступив на престол, император Павел I приблизил к себе многих из знакомых мне мартинистов, из коих назову лишь набожного и достойного уважения адмирала Плещеева, тайного советника Ивана Владимировича Лопухина и священника Михаила Десницкого, ныне (1808 г.) архиепископа черниговского, который был его любимым придворным священником; он был студентом во время службы моей при московском университете.

Для того, чтобы воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами к утверждению и расширению привиллегий общины, в Петербург был прислан в 1797 г. из Сарепты брат Лорец, и ему, как известно, удалось выхлопотать для общины весьма важные привиллегии.

Тайный советник и государственный казначей гр. Васильев предложил мне в это время взять на себя воспитание двух младших великих князей; но я отказался от этого предложения: здоровье мое в последнее время стало заметно ухудшаться, петербургский климат был для меня вреден и я опасался, что при строгом правлении императора Павла я легко могу сделаться виновным в каком-нибудь упущении. Пребывание в Петербурге с каждым днем становилось все опаснее, к тому-же дети мои подросли и было необходимо поместить их в учебное заведение; все это вместе взятое побудило меня просить у общины другого назначения... и вскоре я получил место помощника [568] надзирателя в Сарепте. Мне пришлось ожидать довольно долго приезда из Германии братьев и сестер Грегор, с которыми мне надлежало отправиться в Сарепту. В это время въезд из-за границы был чрезвычайно затруднителен, так, например, император запретил въезд в Россию женам своих ближайших придворных и, между прочим, даже некоторым лицам, им-же самим посланным за-границу для обучения. Всевозможные старания и просьбы у генерал-прокурора Беклешова и у первых любимцев Павла, графов Ростопчина и Кутайсова, чтобы получить разрешение на въезд в империю братьев Грегор и их спутников, были безуспешны; все они уверяли, что это зависит единственно от минутного настроения самого императора и что их ходатайство или вмешательство может только возбудить в нем подозрение и повредить делу.

Наконец, было получено известие о приезде дорогих путешественников в Кронштадт, а час спустя один из наших друзей прислал нарочного с известием, что Господь смягчил сердце непреклонного монарха и он разрешил въезд в Россию не только брату Грегору и его спутникам, но даже некоторым иностранцам, бывшим с ним вместе на корабле. Со слезами на глазах благодарили мы Бога за эту удачу.

Дружески простившись в Петербурге со всеми нашими друзьями, мы выехали из столицы по московской дороге и после долгого и во многих отношениях утомительного путешествия, которое прошло, впрочем, для нас довольно весело и приятно, благодаря нашим милым спутникам, мы прибыли, наконец, 1-го (13-го) сентября 1800 года благополучно в Сарепту. Таким образом осуществилось лелеянное мною слишком тридцать лет желание жить в общине.

Благодаря Бога, я жил все время с моими дорогими сотоварищами в общине в полном мире и согласии и надеюсь с теми-же чувствами перейти в вечность».

Этою надеждою и рассуждением о своей прежней греховности Виганд оканчивает свои записки, говоря, что его жизнь может служить самым убедительным доказательством того, какое благотворное влияние может иметь истинная вера во Христа даже на самого испорченного человека.

В. В. Тимощук.

Комментарии

1. Сестрами и братьями Виганд называет всех гернгутеров. — В. Т.

2. Из гернгутеров; служил при московском университете. — В. Т.

(пер. В. В. Тимощук)
Текст воспроизведен по изданию: Пастор Виганд. Его жизнь и деятельность в России 1764-1808 гг. // Русская старина, № 6. 1892