|
ТИМКОВСКИЙ И. Ф.МОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ В СЛУЖБУ.ЧАСТЬ 3, ШУВАЛОВ. Ducite Nymphae choros, et amor nunc dormit et aequor. 1. Дорога была загружена и шумна проездами день и ночи. Но я не имел в ней никакой трудности. Порожние ямщики, спеша в обратный путь, на захват меня брали. Везде по станциям были готовы хорошие столы. Я проехал скоро и выгодно Тверь, Валдай, Новгород и Петербургский шлаг-баум. Караульный офицер взял у меня подорожную, заставил отыскать мой аттестат в сундуке, объявил, что я получу его во дворце у военного губернатора, графа Буксгевдена, и шлагбаум зазвенел цепью в десять часов утра. Вот и Обухов мост, и Сенная, и Гостинный двор. Кибитка остановилась у дому. 2. Швейцар из сеней отворил мне дверь. Я взошел по лестнице, как ехал дорогой, в большую переднюю с оффициантами. Старший понес мое письмо, и вышед проводил меня, через середний чистый двор; отвел мне две готовые комнаты во втором этаже длинной постройки, окнами в Садовую, и привел ко мне слугу. Кладь моя внесена. Я спешил одеться, чтоб явиться у княгини. — На сборах моих известил меня молодой секретарь Шувалова. От него я узнал, что и Шувалов живет в этом же доме, в Москву не выезжал и не поедет. Скоро за тем видный оффициант пришел объявить мне, что его высокопревосходительство меня ожидает, и проводил меня в комнаты на его половину. — А княгиня? — Она там. — Всходя по лестнице в мундирной моей форме и изрядной шубе, я [52] почувствовал гармоническое движение в груди моей. Предстатель муз, твердимый из детства! Вековой вельможа, известный свету! Я его увижу. — В аванзале, окнами на Проспект, одетой по стенам сверху до низу портретами, два камерлакея, а к дверям гостинной еще огромный старый камерлакей и низенький сухой старичок в черном кафтане. Они указали дверь гостинной. 3. Впечатление всего так слилось во мне, что и здесь сладки для меня его подробности. Светлая угловая комната, на восток и полдень о шести или семи окнах; там на лево, в больших креслах у столика, окруженный лицами, сидел маститый, белый старик, сухощавый, среднебольшого росту, в светлосером кафтане и белом камзоле. Рассыпанные при входе глаза я вперил в него, подойдя мерно с поклоном, произнес только свое имя и несколько отступил, с чувством какой-то радости. — Я вас знаю, сказал он с кроткою важностию, и переменя вид: вы обидели мои Университет. — Я смешался, потупив глаза. — Вы забрали у меня столько медалей, сказал он умильно звонкосребреною речью. — Сердце мое вздрогнуло, и взор освежился. — Все ли хорошо у вас? — Мы — все... благодарим, ваше высокопревосходительство. — Это вырвалось у меня со всею силою чувств; и он, казалось, заметил. Но в стоящей подле него штатсдаме, и на его похожей, угадывая княгиню, я поспешил подойдти к ней с поклоном. — Сын мой пишет об вас; он ожидает Ивана Ивановича. — Так он говорил мне. — Часто ли князь бывает в Университете? спросил Шувалов. — Мы его видим всякую неделю. — Вы откуда родом? — Из Переяславля; — я не хотел сказать из Малороссии. Что после говорено было и как вошло в разговор общий, как на меня глядели прочие лица, кроме улыбки их при начальной шутке, не помню. Это были, как я после узнал, молодая круглая дама, дочь княгини, графиня Варвара Николаевна Головина, муж ее, граф Николай Николаевич Головин, плотный мущина средних лет, дочь их на подросте (дом их о стену), домовый доктор Кирило Каменецкий, сочинитель Сельского лечебника с весьма незабытым малороссийским языком, и директор Банка Перепечин. А на дверной стене против окон, в золотой [53] раме портрет Шувалова, во весь рост, как лет тридцати пяти, в форме своего века, светлого колорита, мыслящий, кажется, с письмом или бумагою в руке. 4. Двери растворились; объявлено, что стол готов. Я не успел сделать сумнительный вид, что хочу откланяться, княгиня сказала мне: обедайте с нами. На переходе в столовую, графиня спросила меня: вы здесь будете служить? — Я с тем приехал. — Граф, севши за стол, сказал рассеянно: дорога должна быть дурная! — Избита проездами. — Шувалов сидя в головах стола, при общем разговоре, раза два обращал ко мне речь. А от стола, на мой поклон, ласково сказал мне: обедайте всегда у меня. Княгиня прошла с прочими на свою половину, в большую гостинную, с мраморным камином. Я проводил Шувалова до портретной и вышел. Видом и речью он был довольно бодр, слаб ногами. 5. Мне надобно было отправиться с извощиком в Зимний Дворец. Пройдя от подъезда с большой площади, по длинным, огромным коридорам и всходам, распрашивая у караульных на поворотах, куда к Военному Губернатору, у светлой, парадной лестницы на третий или четвертый этаж, я оставил караульному свою шубу, обещая поблагодарить его; но взошедши, долго еще путался, пока не вошел в переднюю; и тогда только пожалел, что не в шубе прошел. Караульный может быть сменен, и я не найду ее. Тщетно я опирался на закон о строгой честности при Дворе; сумнение оставалось. — Я объявил о себе адьютанту. Он, отыскавши мои бумаги в канцелярии, пошел с ними в залу, и в полном параде, спросил меня, зачем я приехал, где остановился, где буду жить? и развернул мой печатный аттестат, близ меня к окну на Неву, читал, а ходивший с ним по зале широплечий, с большим лицем, в мундирном сюртуке, глядя из-за плеча ему тоже в яттестат, протяжно заговорил: — тьфу, братец, да мы с тобою оба дураки перед ним! — Чтоб отразить или смягчить сарказм, я сказал почтительно: всякому свое, как было на памяти свежо начало из Римских прав: neminem laede, suum cuique tribue. Он оглядел меня вопросными глазами. Это был [54] известный в век Екатерины, как адьютант мне по выходе моем сказал, бывший оберполицмейстер и потом генерал-губернатор, Николай Петрович Архаров. Аттестат мой свернут и мне отдан. Я вышел, сбился было в коридорах, со страхом о шубе; но попал на след, и в целости нашел ее. 6. На другой день к обеду я пришел в 12 часов. Те же придворные камерлакеи. Из них третий, огромный старик, известный в проезде Шувалова по Швейцарии, и старичок, Француз Бернар, бывший его камердинер, оба на пенсии, за столиком у дверей гостинной, вечное их место, играли свой пикет. В гостинной у Шувалова был Осип Петровича Козодавлев, который недавно, посредством его, из членов коммиссии училища определен в Сенат 3-го департамента обер-прокурором. — Вот мой питомец, сказал Шувалов; это мои дети; вам его поручаю. Я поклонился обоим. После нескольких слов тот уехал. — Сегодня вечером я вас отправлю с моим писмом к князю Куракину, сказал мне Шувалов; Осип Петрович представит вас. Великий поклон от всей судьбы моей. — Вошел секретарь его, и пока он имел надобность переговорить о чем, чтоб от того себя отвлечь, я заметил на столике у окна книгу, большой осьмушки, в красном сафьяне с позолотою; книга рукописная, сочинения Державина, с виньетами; я перебирал ее. «Это я заставил Державина», сказал Шувалов, отпустив секретаря, «собрать свои сочинения; столько лет пишет; порознь печатные редки; иным охотникам и не все известны. Я хочу напечатать их в Университете». Пошла речь о свойствах нашей поэзии от Ломоносова. Чтоб изъясниться более, я прибавить к тому влияния климата от цветов до Поэзии, и разность красоты чувств от красоты воображения. Так было до обеда. 7. Вечером меня позвали к нему, и я знать зачем. У него быль уже Козодавлев. Он отпустил меня с ним, поручив мне ишсмо. — В большом Чечеринском доме, у Полицейского мосту на лево, в полной зале, я представлен князю Куракину, и подал ему писмо. Я получил уже сведения об вас, сказал он сахарным языком; Иван Иванович так пишет об [55] вас, что мне очень приятно иметь таких людей в службе. Еще вопроса два, и я передан на свое место по сенатской части. — Так началась моя новая жизнь и моя служба, числимая от 3 февраля 1797 г., с ее производствами и переменами1. 8. Скоро князь начал тоже собираться к отъезду в Москву; и назначенный быть в штате с ним экспедитор, от имени его потребовал у меня записки, кого может он еще вызвать в канцелярию свою из Университета, человек на шесть. Из них вошли четыре, прочие два поступили на другие места. За то новых князь принял четырех. — Только в 1767 году, взято было из университета двадцать пять человек в коммиссию сочинения нового уложения, о чем рассказывал мне в Воронеже из того числа служивший после при князе Потемкине, почтенный помещик статский советник Илья Николаевич Дебольцов, который по Университету с моего приезда братски меня принял. — Но от того времени едва ли был год подобный 1797-му, чтоб разом столько выбыло из университета по разным нахальствам. 9. Не нужно говорить, сколько я принес Шувалову моей чувствительности. Допустим здесь с обеих сторон что нибудь из того, что лежит глубже с сердце человеческом. Я прожил в доме его семь или восемь дней; в них пятым был Воскресный день. Из угловой гостинной ведет на лево боковой выход в кабинет, оттуда жилые его комнаты, окнами на двор, а прямо вдоль Садовой улицы длинная галлерея с библиотекою. За нею своя домовая Церковь. Общий ход в Церковь по особой лестнице со двора, откуда приходят сторонние. Для нее свой сановитый дьячек поет и читает Малороссийскою речью. Шувалов у правой стороны Церкви большою частию сидел в креслах с подосланным ковром. Я заметил уже с первых дней, что он и у себя с кем бы что ни говорил, по временам, как будто остановясь на какой мысли, крестился у груди малым тройственным крестом; то же было и в Церкви очень часто. Говорили, что это давняя его привычка; другие прибавляли, что он принял ее, вышед из века вольнодумства. — Переходя на [56] новое житье, я отблагодарил его и княгиню. Они дали мне любезный завет, по Воскресеньям слушать обедню и обедать у них. Я исполнял его, кроме отступлений по ненастной погоде, или сторонним отлучкам. 10. Там я видел много почетных лиц, которых можно назвать рядовыми, несколько видел замечательных. Все они бывали в полдни, и почти все визитно. Из последних упомяну здесь, что было ближе: 1. Гаврило Романович Державин. Я видел его там два раза. Упомянутую книгу сочинений его, с первых моих дней Шувалов позволил мне взять на время. Потом она действительно отправлена в Университет для напечатания. Корректуру автор поручил Карамзину, тогда жившему в Москве. Говорили, что на предложение Карамзина, не рассудит ли переменить чего по местам, ом от того отказался. — А в 1802 году, когда учреждены министерства, и Державин поступил министром Юстиции, он призвал меня служить в его департаменте. Из валовых моих работ у него было, но его проэкту и запискам составление устава Третейского совестного суда. По делам, если он переменял когда свои мысли, то весьма часто возвращался на первую. В архиве моем остаются черневые бумаги с его приписками и отметками. Службы моей при нем было четыре месяца; и к сожалению перемена ее произошла в такое время, когда в споре его по делу с Г. С. П. известно ему стало, что я принимал сторону последнего, которая и в общем мнении была оправдана. 2. Иван Ив. Дмитриев, с которым через год я лично познакомился. По отставке из гвардии с чином полковника в начале 1797 года, при учреждении в день коронации акта о наследстве и департамента Уделов апреля 5 поступил и был тогда, в чине статского советника, товарищем министра Уделов, генерал-прокурора, потом обер-прокурором сената 3-го департамента на место Козодавлева. Я проводил у него приятнейшие вечера, и веселился тонкостями его острословия, до его отставки в 1799 году, с чином тайного советника; впоследствии он был министром Юстиции. И виделся с ним в [57] Москве по первой его отставке, в 1803 году у Мясницких ворот, по второй в 1827, в его доме с садом за Никитскими воротами. В первом разе я осуждал его за некоторые эпиграммы; а конец Каррикатуры он переделать отказался: потому что в ней написав сущую соседнюю быль; во втором благодарил его за данный образец сокращения себя в последнем издании своих сочинений, сожалея впрочем, что оно слишком было строго. 3. Осип Петрович Козодавлев, о котором выше было упомянуто. При должности Обер-прокурора, ему поручено было составление по герольдии гербовника дворянских родов, и за первую часть пожалованы ему 5000 десятин земли. В последствии он был Сенатором и Директором герольдии, а в тяжкое время континентальной системы Наполеона Министром Внутренних дел. 4. Дмитрий Ив. Хвостов, Обер-прокурор в сенате и потом в св. синоде. Став знаком у него, я имел участь выслушивать в кабинете до обеда новые его стихотворения и переводы; а в чтениях бывало у нас не без замечаний. — Где были вы сегодня, спросил меня Дмитриев, на другой день Рождества вечером, возвратившийся из английского клуба. — Обедал у Дмитрия Ивановича. — Верно читал вам что нибудь? — Прочитал свой перевод Речи Дагессо и Оду. — Как вы нашли Оду? — Звучна; только я заметил, что первую строчу лучше было бы поставить после второй и третей. — О! вы об этом не заботьтесь. У него не только любую строчу, по каждый стих где хотите поставьте, то все равно. — А далее? — Не все мне нравилось, и много лишнего. Но нас другой раз позвали к столу; и это помешало дочитать Оду. — Хвостов по жене, племяннице Суворова, княжне Горчаковой, причитался ему в родстве. Суворов, воротясь из Швейцарии, больной, жил и умер в его доме, по улице к новому рынку, лицем на Сенную площадь. Там на переходе, в зале, я видел и слышал великого полководца; и как он от Сардинского короля за возвращение Пиемонта, получил признание своим родственником, [58] cousin, то по смерти его, Хвостов у короля, как родственник, испросил себе титул графа 5. Знаменитый политехник Алексей Николаевич Оленин, приметный и весьма малым ростом, бывший после Дмитриева Обер-прокурором 3-го департамента, был потом Государственным Секретарем Совета, и наконец Президентом Академии художеств; бойкий эмпирист. Проэктов его виньеты к сочинениям Хемницера, Державина, кажется и Дмитриева. 6. Контр-адмирал Шишков, Александр Семенович, впоследствии, с 1812 года, после Сперанского, Государственный Секретарь, перед Олениным, и потом Министр просвещения, страстный филолог своего языка и корнеслов. В идиллическом рассказе его о Сицилии, на вопрос мой о разностях южной и северной стороны острова, он сделал живое, пленительное описание Палермо. 7. Действительный Статский Советник, с длинною лентою Владимира на шее, член коммиссии народных училищ, Янкевич, вызванный из Сербов для заведения тех училищ в России. 8. Шевалье Гогар, из наплывшего множества Французских эмигрантов. — По взятии Варшавы в 1794 году, привезенная Залусская библиотека, поступила в ведение кабинета. Начальником кабинета был тогда Действительный Тайный Советник Василий Степанович Попов, бывший правителем дел у князя Григория Александровича Потемкина. Он директором библиотеки определил из давних же Университетских Надворного Советника Михайла Ивановича Антоновского, родом из Шаповаловки за Батурином. Но Император Павел на место Попова определил эмигранта, из Цареградского посланника, графа Шоазель-Гуфье, а от него поручена библиотека Шевалье Гогару, весьма незаботливому, как говорили, блюстителю целости. — В жизни Антоновского много замечательного, и особенно то, что состоя у Адмирала, графа Ивана Григорьевича Чернышева Генеральс-Адъютантом, с ним сопровождал он Великого Князя Павла Петровича, как Генерал-Адмирала, в Европейском путешествии. 9. Часто бывал другой эмигрант, Пикар, лице темное, [59] похож на жирондиста, умен, говорил красно и нашел приемы в домах. — При бытности у Шувалова сестры, племянницы, сторонних двух лиц, доктора и меня, по связи разговора, Пикар произнес колкую шутку о К. Н. Б. Шувалов оговорил ее выразительно; и на продолжение того же заметил резко, чтоб таких речей не говорил нигде. Но когда Пикар захотел поддержать правдою свою остроту, Шувалов вспылил и грозно погнал его: бродяга, смел ты передо мною поносить вельможу, в обществе, которое пригрело тебя! Вон из моего дому, вон! Тихо, с извинениями, отступал Пикар к дверям, и должен был удалиться. На умоления сестры, племянницы и гостя, разгневанный отвечал. Jacobin! — слово бывшее тогда бранным, — он может похвалиться, что говорил это у меня. Уступив однако советам и просьбам, велел воротить его с низу, и перекрестясь, дал вразумительную гонку. 10. Но я всегда бывал более доволен, когда находил Шувалова одним, или почти одним. Тогда он охотно раскрывал, кажется, сам перед собою картины своей жизни. Мне оставалось придавать связи, и как бы подкладывать дрова. — Прошло тому 53 года. Многое конечно в памяти, как лист и цвет, облетело, но что могу вспомнить, твердо знаю. Сущность его была в том, говорю без натяжки, говорю разом, что он создан любить и возводить ум во всех видах. 11. Сколько мог я заметить, кажется он имел особые отношения в Смоленской губернии. Я видал у него и у княгини бывшего там Губернатора с семейством и других оттуда приезжих. Оттуда же он имел секретарями из университетских, Можайского, переводчика Сельских ночей, и потом Людуговского, бывшего там после директором училищ. — Пожалеть надобно, если они, имея годами личные и по должности способы, не оставили об нем, по крайней мере у себя, подробных сведений. 12. В ранних годах славы Шувалова, при Императрице Елисавете, лучшее место занимает Ломоносов. С ним он составлял проэкт и устав Московского университета Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях, и хотел [60] удержать вполне образец Лейденского, с несовместными вольностями. Судили и о том, у Красных ли ворот к концу города поместить его, или на средине, как и принято, у Воскресенских ворот; содержать ли гимназию при нем, или учредить отдельно; предпочтено первое, обое по своим причинам и проч. 13. Того же времени соперником Ломоносова был Сумароков. Шувалов часто сводил их у себя. От споров и критики о языке они доходили до преимуществ с одной стороны лирического и эпического, с другой драматического рода, а собственно каждый своего, и такие распри опирались иногда на приносимые книги с текстами. Первое, в языке, произвело его задачу обоим, перевод Оды Жан-Батиста Руссо на счастие; но второму Ломоносов решился написать две трагедии. В спорах же чем более Сумароков злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что он высылал или обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, говорил он, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь об нем. Сумароков услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходит, или подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, Ваше Превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты подлец, пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые! — По иногда мне удавалось примирять их, и тогда оба были очень приятны. 14. Какая причина, спросил я, что Ломоносов, принявши в образец Энеиду, остановил свою поэму на двух песнях? Я заставил его только сделать этот опыт для Императрицы. Он много видел материалов для себя в делах и местах, но и сам был много занять, и время для фантазии было очень близко. — Лучшего сколько-нибудь успеха ожидал я, вызвав его написать Российскую Историю в хорошем слоге, для чего были перед ним летописи и комментарии. Сделав начало медленно, стал он ссылаться мне на свои развлечения, нужды, бедность. Чтоб ободрить его, я взял его с собою в Царское село. Он [61] описал в стихах Славянку. Я выпросил у Императрицы ему деревушку в 40 душ за Ораниенбаумом. Но как засел он там, так и пропал. 15. При дворе Елисаветы Шувалов был уважаем наследным Принцем и Принцессою, которых брак воспет в Оде Ломоносовым. Но за смертно Государыни, он скоро испросил отпуск за границу, и так долго пробыл там, по восшествии на престол Екатерины, что был ею вызван ко двору. — Он жил в Италии и во Франции, проездом был в Швейцарии. Рассказывая об них временами, о лицах, о характерах и художествах любопытные подробности, он заметил черты: 1. Италия есть такая сторона, где, чтоб быть видным, надобны большие деньги. В Париже можно проживать много, не будучи приметным, и можно быть видным с скромными расходами. 2. В Италии содержится большой класс прислуги, иные и хорошо одеты. Уроните ли перчатку или платок, не успеете поднять, вам подадут. Надобно ли пустое, что в руках понести, за вами будет готовый слуга. Входите ли в дом, подбегает щеточник, который очистит вам платье и башмаки. Для того надобно всегда носить в кармане запас мелких денег. 3. В Париже такая стихия чванства высокого и мелочного, важного и пустого, что не разойдешься с ним. — Нанятой повар, Флёре, или Форле, когда приятели мои, званые к обеду, просили показать им русские блюда, отказался подать на столь жареного гуся. — Весь светя, знает, что у мосье Шувалов повар Флёре, и подал на стол жареного гуся, Флёре пропал. — Да я хочу! — Извините меня, или отпустите. — Мой повар между тем, делая кислощи, какие у меня, нажил хорошие деньги. 4. Энциклопедисты пользуются уважением только по их личностям, и проч. 16. Шувалов прожил в Фернее у Вольтера до двух недель, после чего много убыло его уважения к нему. — Временные посетители очень часто у него бывали, наперед запасаясь, чем занять его. Явился один Немецкий граф, и на вопрос, какая его часть, похвалился, что он знает пять языков. Это, [62] сказал Вольтер, иметь много ключей к одному замку: C’est avoir plusieurs clefs pour une meme serrure. Какое же употребление даете вы вашим языкам? — Я говорю на всех и проч. — Случалось, что он середы разговора посетителей останавливался. Голова у меня болит, говорил он, пойду стихи писать, и с тем уходил. — В кабинете у Шувалова я видел несколько подлинных писем Вольтера к нему, переплетенных в 4°. Вошли ли они в издание Кондорсетово, в котором писма занимают 18 томов 8°, не знаю. — Однажды при входе нашел я его на чтении. — Вот как я не люблю его, бестию, сказал он, положа книгу, а приятно пишет. Я подошел взглянуть, о ком говорит он. Это Essai sur les moeurs etc. Разговор начал он местами, на которых остановился. Говоря о взглядах Вольтера в этой книге на историю, я припомнил сказанное об нем: Il lit un livre et puis il le fait. — Это очень верно замечено, сказал Шувалов. 18. Нельзя не задуматься, глядя у него на большую картину хорошей живописи с натуры, вид Швейцарских гор, где явственно на высотах изображена повисшая над глубокою пропастью карета его, которую поддержал только плечами представленный там огромный его гайдук, тот самый камерлакей, старик с пенсиею, который вседневно, безотлучно сидит в портретной зале. 18. Возвратясь в Россию, он бывал в частных беседах Императрицы Екатерины. — В вечернем кругу, говорил он, речь зашла о недостатках частного учения. Я рассказал свой случай, как некогда выписал для Кадетского (или Пажеского) корпуса восемь французов лакеями у кадетов, и скоро все они разошлись учителями по домам — Князь Потемкин произнес, что одного университета мало для России. — Удивительно однако, отозвался граф Завадовский, как начальник и ревнитель нормальных училищ, что и Московский университет, как существует, не произвел ни одного ученого в славе. — Даром, ваше превосходительство, отнесся ко мне князь Потемкин, что вы меня за наказание выгнали из университета; а я не перестану быть ему благодарным, и своим Поповым из него весьма [63] доволен. — Как, князь, сказала Государыня, вас выгнали? — Точно так, отвечал Потемкин, из его гимназии. — Я смешался, и прибавил только, что я этого не помню. — Государыня выговорила ко всем: ученость сама себя знает, когда и как происходит; но для меня и то уже много, что с тех пор, как из университета люди вошли в дела, я стала понимать приходящие бумаги. — Действительно было за тем объявлено намерение учредить университеты в Екатеринославе и Нижнем Новегороде. 19. В последние годы тоже Государыня повела речь о беспокойствах от Черкесов, и предложила вопрос, какими средствами усмирить их? Одни полагались на войну и страх, другие ка кроткие меры. Ома то и другое находила безуспешным, и поставила возможным одно средство, в торговле и роскоши, когда они полюбят мягкую жизнь. — Однажды утром едучи во дворец, обошел я гостинный дворь, и видя в продаже по лавкам много портретов Государыни, страшно безобразных, нарочно купил один и взял с собою. — Что это у вас, Иван Ивановичи? спросила Государыня. — Узнавайте, Ваше Величество. — Ах, Боже мой! это я? и тотчас велела Обер-Полицмейстеру, какие в лавках есть безобразные портреты ее, все искупить и сжечь, а впредь за тем наблюдать. — Забавна и ранняя встреча его с Государынею в дальней галлерее дворца, откуда виден запасный ее двор с амбарами, наполненный людьми. — Вы удивляетесь, что меня здесь встретили! — Я не мог ожидать. — Мне захотелось поглядеть на свое хозяйство, и проч. — Не вычисляю всего, и сказанного довольно. 20. В разговоре и рассказах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его с красивою обделкою в тонкостях и тонах. Французский он употреблял, где его вводили, и когда по предмету, хотел что сильнее выразить. — Лицо его всегда было спокойно поднятое, обращение со всеми упредительное, веселовидное, добродушное. — На первых временах моих весною, при выходе из церкви от обедни, он нечто сказал мне, что заставило меня следовать за ним по галлерее с библиотекою. Тут он позволил мне [64] пользоваться из нее книгами. — В кабинете заметивши взгляд мой на дорогую картину Рафаэлева Преображения, величиною в аршин, он рассказал об ней и где и как ему досталась. — Усевшись в гостинной, он обратил речь на мистику, и сослался на последнее мнение К. Н. В. Р., что она сколько суетна, столько ненужна. Тем казалось он кончил. Однако, чтоб не разом отстать, я прибавил исторически несколько слов, что и его заняло, о введенных господствующих числах. — О картах он отзывался презрительно; и какую прежде вел игру, по обычаю, говорили, что он содержал проиграть не более 500 р. за раз. — Стол любил умеренный и яствы мягкие, что и по летам было. Я заметил, что ему нравился печеный картофель, при ананасах на столе. Любил очень, говорят, и грибы, что напоминает писмо Ломоносова в стихах: спасибо за грибы, челом за ананас. 21. Случалось, что мы до обеда, но чаще после обеда выходили в большую гостинную, с вывезенным из Неаполя мраморным камином. На камине стояли две древние статуйки белого мрамора, величиною до двух футов. Раз я загляделся на них. — Эти статуйки дорого мне стоят, сказал он. На ожидающий мой вид он продолжал: после моего возвращения в первые годы, съездил я в свою новую деревню. Там перед окнами дому, мало на искось открывался прекрасный вид за рекою. Пологостью к ней опускается широкий луг, и на нем косят. Все утро я любовался видом, и потом спросил у своего интенданта, как велик этот луг? — Он большой, говорит, указывая в окно, по тот лес и за те кусты. — Сколько тут собирается сена? — Не могу доложить; он графа Кирилла Григорьевича Разумовского так подходит к нам. — Чужое в глазах так близко, подумал я; и луг остался на мыслях. И выбрал время, послал к графу с предложением, не уступит ли мне, и какую назначит цену? — Скажите Ивану Ивановичу, отвечал граф, что я имения моего не продаю, ни большого, ни малого, а если он даст мне те две статуйки, что у него на камине, то я с ним поменяюсь. — Я подумал: луг так хорош, и под глазами; но буду ль я когда в деревне, — а к [65] этим привык, отдавши испорчу камин, и мысль свою оставил. 22. В августе того же 1797 года при домашних и докторе говорил он о школах живописи в Италии. Художества он называл третьим ее владычеством. — На этом пришла ему охота, переглядеть или показать в двух больших картонах коллекцию эстампов. В них огненно заняли меня две большие картины. Одна Вандика: Время, в виде крылатого Сатурна, с косою, у розовых кустов, под утлым деревом лукаво держа в руках, обрезывает крылья печальному купидону, а левою пятою позади толкает от себя череп с обрыва в темное море, где тускло видится корабль на полных парусах. Другая, смерть Германика: у мавзолея его Агрипина с детьми разного возраста, в разных выражениях печали. Глядел я и на другие и к тем опять возвращался. — Что дохнуло при том на добрейшего старца? — Вам нравятся картины? — Я объяснил, почему нравятся. — Выберите себе одну. — В Германике я видел развитое действие земных чувств, входил в поражение семейства, в коварство Тиверия и всю игру заговора из Тацита. В Сатурне обнимал душевную, беспредельную поэзию. Он эту из рук мне подал. Едва не решился я поцеловать его руку, воскликнув: о дорогая мне память! — Так возмите, что больше на память, помолчавши, сказал он умильно. — Там на стене висели два антика, вывезенные из Рима, в круглых рамах, поперечником вершков по пяти, выделанные в профиль бюстами по верх толстого стекла через огонь, как перламутровые, Марс и Минерва. — Он взглянул на них и указывая с довольством, снимите их себе, сказал мне. — Ваше Высокопревосходительство, сняв и помедля, проговорил я судорожно, позвольте уже мне оставить и какую нибудь книгу вашей библиотеки. Он улыбнулся. Было ли тут все прилично, я не подумал. В поступке моем я видел только его и себя. — Выберите книгу и скажите мне. — Я поклонился, по не позволил себе думать о больших творениях, чтоб не вредить Библиотеке, и в добром желании не показать жадности. Несколько книг уже из Библиотеки, какие больше тогда занимали, перебыло у меня за лето. Из трех бывших на то время, я назвал последнюю, какую тогда [67] читал, по великой ее редкости: Свифтову le Conte du Tonneau. Возмите себе. — Сказка о Бочке, аллегория, с сатирическими картинами о трех западных исповеданиях, с прибавлением войны древних писателей с новыми и проч. 2 тома, 12°, в Гаге 1741. — Все полученное в дар, книгу с его гербом и вензелем, картину и антики я при себе сохраняю. 24. После того я был у пего еще два раза и возвратила бывшие у меня книги. Он также был добр, с лицом светлым, vultu sereno, и также разговорлив. Замечательное из того было, на первом разе, о возвышении Университета, о Российской Академии, о домашних библиотеках и картинных галлереях, особенно князя Белосельского, графа Строгонова и князя Юсупова; на втором о выездах на лето, о подмосковных деревнях, загородных дачах и Римских виллах. Мысли с именами разливались, как река меж веселых островов. — Через две недели он принял меня по докладу, сидя в спальне, с жалким мутным видом; и я скоро его оставил. Еще раз я наведался, меня не приняли; опасно болен. — В Сентябре Императрица Мария Феодоровна пригласила его к обеду в Павловск. Возвратясь он ослабел и занемог, от беспокойства ли и простуды, или к тому и от пищи. — Скончался в Октябре, не будет ли 12 числа. 25. При всем неистовстве северной осени, Петербургской погоды, холода и грязи, умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего, что было тогда в Петербурге из Московского Университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый гроб Мецената. Его похоронили в Александровском монастыре, в малой Благовещенской Церкви. Служил Митрополит Гавриил; надгробное Слово сказал известный тогда вития, Архимандрит Анастасий. Оно где-то есть у меня печатное. Жизнь Шувалова достойна пера Плутархова. 26. Спустя первое время печали, чрез шесть недель, в том же доме, я посетил сестру его, княгиню Голицыну. Она искренно пригласи на меня, бывать у нее по прежнему. Я содержал это, [68] бывал только реже. В той же большой гостинной и столовой уже дамское общество взяло свой перевес. Из гостей, кроме родства, там бывали эмигрантки. В них особенно была отлична Графиня de Tarente, дама умная, сведущая, интересная, которой нещастие изгнанницы придавало достоинство. Дочь княгини, Графиня Головина, любила говорить о сельской жизни, и в описаниях своих владений великолепно изобразила мне Воротинец на Волге. — Зимою приезжал из Москвы к матери куратор, Кн. Голицын, виновник первых моих отношений в Петербурге, и не ослабил их. 27. Памятен мне нарядный стол у княгини, на который я, по своему времени, нечаянно попал. Там были Граф Ростопчин, Вицеканцлер, Князь Петр Алексеевич Голицын, деверь княгини, и Граф Головин, зять ее. Произошел большой разговор, для меня весьма заметный, о балансе доходов и расходов, судимых категорически, от мала до велика. Жить, говорили, по доходам не возможно. Подражание и уравнение гонят вперед. Вы увидите подле себя человека с маленьким состоянием, в таком же сукне, какое на вас. Не все же имеют доходы, сколько их надобно. Не всякий подымает их по расходам. — Мне кажется однако, сказал другой, воля, как воля; все то делает своя невоздержимая охота. — По этому Граф Александр Сергеевич Строгонов только счастливец, когда Государыня, представляя Императору Иосифу своих вельмож, могла сказать об нем: Это у меня магнат, который старается весь век разориться, но не может. — Да, сказал еще другой, хорошо ему получая миллион доходу (тогда курсом на серебро); а я получаю всего 100 тысяч, чем мне жить! и пр. 28. Весною и летом, когда княгиня выехала на дачу, по Петергофской дороге, я находил времена, отправляться к ней на праздник утром, или с вечера, и проводил там день с окрестными прогулками. — Как-то собрались у нее соседки, подали фруктов и дыню. С дынею, прекрасною, обходились гак ощадно, с такими прибавками, опасаясь вреда, что мне жалко было глядеть. — На моей родине вздумалось мне похвалиться, мы [69] съедаем один по целой дыне. — Мне подвинули тарелку с нею; и я стал в барышах за свою сатиру. 29. Осенью испытать я первую простуду в жизни. От остылых ног, по обычаю того времени в башмаках, за моим небрежением, она бросилась на грудь. Сенатский доктор, леча порошками, леча упорно и долго, расстроил меня в самом пищеварении, до того, что обрек мне наконец ехать весною на родимый воздух. Страшно мне было такое отчаяние. — Княгиня заметила у себя гостю, который знал меня, знал и о моей болезни, что так давно меня не видно; и на другой же день отыскал меня годовой ее доктор, агличанин Симпсон. Он исправил ошибку леченья, новым благотворением Княгини. — Через год или два, она с Графом Головиным и его семейством отправилась за границу. 30. Какой это ряд теней проходит в очах, — лица, которые действовали силами своими на волнах мира, — и действовали на меня! Все это покойники! Какое кладбище! 31. Может быть смертию Шувалова потерял и я что нибудь в жизни. При всем том, где ни проходили пути мои, во всех должностях, от начала до конца, я почитал себя баловнем службы. — Стоит заметить здесь и чудные для меня встречи в последствии. Старший сын мой, Николай, служа в Министерстве Иностранных Дел, вызван по себе на службу к Начальнику коммиссии прошений, Князю Александру Феодоровичу Голицыну; это сын моего Князя Куратора, мною виденный на возрасте. Я благодарил его за сына. Из горничных дому того же Куратора случайно была няня у меньших детей моих. Теперь в той самой связи дому, где начально я жил за приездом, имеет квартиру меньший, один мне оставшийся» сын мой Василий. Примечания к Части 3; § 7. Князь Алексей Борисович Куракин. 1. Что я назвал речь нового моего начальника сахарною, то он подлинно был так снисходителен и приветлива. Не могу представить этого лучше, как выражением ученого Евангелического Пастора в Петербурге, бывшего в Московском Университете Профессором Истории, Виганда. За сменою князя Куракина к должности Генерал-Прокурора Князем Лопухиным, в Августе 1798 года, Виганд в разговоре об нем отозвался, что от него приятнее было услышать — нет, нежели от иного да. 2. Другая нравственная черта вельможи была, что он любил замечать, выводить и обязывать деловых людей. И когда из упомянутой отставки его он вызван был Императором Александром в 1802 году, для определения Малороссийским Генерал-Губернатором, я с восторгом видел, как зала его наполнялась съездом обязанных ему выходом в чинах и местах, как добродушно осведомлялся он о каждом по роду его службы. 3. Пример случайности. Экспедитор канцелярии Генерал-прокурорской Ст. С. К. столько имел знакомства в домах, что князь охотно выслушивал его шутливые рассказы. Однажды принес он по докладу в кабинет князю несколько заготовленных бумаг. Князь замета в них отлично красивый почерк, спросил, кто это писал? — Князь Алексей Борисович. — Князь, по своему имени, оглянувшись на Экспедитора замечательно: Что вы! — Я докладываю Вашему Сиятельству, писал Князь Алексей Борисович, в канцеллярии вашей из университета Князь Д. — Князь велел ого позвать — расспросил об имени происхождении и состоянии. Узнав, что он состояния малого, имеет мать престарелую, за вторым производством, по его желанию дал ему место Губернского Стряпчего на родине. 4. По должности Генерал-Губернатора князь предложив мне место секретаря у себя, для чего Козодавлев, уже Сенатор, привез меня к нему. Север был мне противен, и служба казалась приятною; но я строился на других видах. Впрочем несколько дней часто я отправлял у него первые племенные Дела. Тогда он изъявил мне желание: Я еду в сторону для меня новую; составьте мне краткую записку о Малороссии. Я понял благовидную мысль начальника области и нашел приличнейшим, кроме хроники, дать Записке форму путевую, jtinerarium от Севской границы на Глухов, Батурин, Нежин, Козелец, Переяслав, Яготин, Лубны, с указанием побочностей. 5. При въезде в Глухов, увидев, что середи города огромное великолепное здание малороссийской бывшей коллегии ломали на втором этаже, он остановил работу, и по высочайшему утверждению обратил нижний этаж его в три массивных корпуса для присутственных мест и уездного училища, полицейскую караульню, пожарную и погреба. 6. По возвращении из Петербурга в 1803 году с утвержденными докладами, он учредил уезды по 15-ти вт. обеих Губерниях, Черниговской и Полтавской, нарезал широкие почтовые дороги двойными рвами по сторонам, с посадкою аллей, устроил землебитные станционные домы, распланировал города, бывшие в них крепостные валы обратил в бульвары, завел ремесленное училище, благоприятствовал торговле. 7. В характере он соединял важность с пиитическими цветами. Я видел с 1803 года, какое принимал он внимание ознакомиться в дворянстве и знать отличные лица поименно. Скоро поправился и простому народу, особливо после той шутки, когда в Крапивне проездом обошел ярмарку и подошед к лавке с шапками, из них надел одну на козака, другую на другого; когда же стеснился народ к нему, раскидал все шапки в толпу, и заплатил хозяину. Он был плотен, величав, красив, всегда наряден, окружен большою свитою. Это и более привлекало к нему на погляденье. А в вечерних обществах у него и у других необходился бал, чтоб не танцовал и он любимую, в виде кадрили, Горлицу. — В 1807 году он поступил Министром внутренних дел. Был потом канцлером Российских орденов. — И. Т. 1850, Апр. 9. Слободка Шостна, она же Турановка. Текст воспроизведен по изданию: Мое определение в службу // Москвитянин, № 20. 1852 |
|