ТИМКОВСКИЙ И. Ф.

МОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ В СЛУЖБУ.

СКАЗАНИЕ В ТРЕХ ЧАСТЯХ 1850 ГОДА. ¹

Сыну моему Василию.

Известно тебе давно мое желание, написать для вас мою жизнь и современников. Я чувствую, в ней могут быть сведения, не одному только моему семейству любопытные. На ней лежит притом и великий переход из старого века. Но ты сам знаешь, как сельские дела занимают все мое время. Тем намерение мое из году в год отдаляется. Удастся ли мне как-нибудь в целом исполнить его, грустно сомневаться.

Tempora labuntur, tacitisque senescimus annis,
Et fugiunt, freno non remorante, dies. Ov. Fast. VI, 771.

А в прошедшем году ты просил у меня объяснять вам родословие семейства. Я изготовил роспись и ветви его; надобны по ним исторические показания, и те я начал; они менее сложны; надеюсь довесть их к своему концу. — При всем том, я не отстаю от убеждений, приступить к первому своему намерению; и уже ясно вижу, как трудность моего времени встречается с трудностию изложить в связи столь многообразные предметы, что едва ли не будет светлее представить их в разделении частями по родам.

В ожидании того, племянник, любезный наш Михаил Александрович, прожив с нами осень, уехал в Москву с моими рассказами, и в письмах оттуда ввел новое действующее лице, г-на Погодина, передав мне его желание, получить сведения, что я знаю о Шувалове. Не только приятно мне, я обязан стал, и угодить лицу, много почитаемому мною, и говорить о лице, давно знаменитом в отечестве и науках. Но я не могу инако, не могу более говорить о Шувалове, как по отношениям к моей [2] жизни. Это сделалось для меня великою задачею. Я написал ответ мой в таком виде, как он у меня от сердца произошел, и в мыслях составился.

При сочинении, —  хорошо заметил Бюффон, философ Творения, в академической речи о Слоге,– надобно так обдумывать предмет, чтоб он сделался в уме центрально светящею точкою. Для меня сначала вопрос о Шувалове был брошенною в воду грудою, от которой взволновались большие круги. Но я скоро увидел, что это есть часть чего-то целого из моей жизни, о которой также предстоять вопросы. — Здесь я должен был спрашивать себя: что я? и что привело меня к Шувалову? Тогда в моем объеме мыслей очертился великий круг, в котором первая центральность к стороне сдвинута. Так вышло у меня целым Мое определение в службу.

В этом отдельном труде соединились и семейные ваши требования отчасти, и желание почтенного историка. Чем обязан я в первом, тебе по принадлежности посылаю список, по обязанности во втором, такой же список ему посылаю.

Главным попечением моим было в нем совместить факты прямые и прикосновенные, как являются предметы на первом и втором плане; я не терял из виду и способа древних повествователей, в действии показаний боковых или косвенных. — Сожалею только, что не имею довольно досуга выгладить Сказание свое, особенно в чертах психологических, чего долго было бы ждать от меня. — Впрочем, каково ни есть оно, теперь или после, может быть найдется не одна теплая душа, которая в самой личности его заметит отражение света того века, который так быстро становится древним.

1850, Апр. 9.
Слоб. Турановка.

---

МОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ В СЛУЖБУ

ЧАСТЬ 1-Я. ПЕРЕЯСЛАВЛЬ.

Геродот своим книгам дал имена муз.
Я посвящаю мое простое сказание Мнемозине.

Forsan et haec olim meminisse juvabit. Aen. I, 737.

1. Я родился в Переяславле. По прежнему состоянию Малороссии, до учреждение из нее в 1782 году трех губерний, Киевской, что ныне Полтавская, Черниговской и Новгородской, она разделялась округами на полки, полки делились на сотни. Войсковая старшина ее, чины и должности были: сотенные, полковые, генеральные. Тогда отец той служил в Переяславском полку полковым эсаулом, вроде начальника штаба; и как военные чины отправляли вместе и гражданские дела, он имел должность полкового почтмейстера; после переименован коллежским асессором. Мы имели в город свой дом с большим садом, от моего прадеда, но жили по должности за устьем Альты на берегу Трубежа, в доме бывшем князя Трубецкого, поступившем в полковое ведомство. — Помню то время и все положение дому со второго года жизни, — как слышен был шум мельничных колес; как из крепости приходили гарнизонные барабанщики, и флейтщик поглядывал боком на мою няню; как няня носила меня через сад в нашу винокурню, и там выпивала михалок; как страшил меня рыжий глиняный кот, у которого вертелась голова с черными усами, и утешал красный пильщик в лаптях, качаясь на краю стола с пилою. — Помню, как по близости, возили меня [4] в лес и пасеку, к берегам Днепра, урочищам Столпяги, где мой дядя по отцу, Иван Назар., а для меня долго Иван великий, занимался в шалаше столярством, научась ему охотою в Петербурге, на квартире у немца, и как меньшие два дяди, Андрей и Дамьян, учась в семинарии, жаловались моей бабе на трудность уроков, гоняли голубей, и пугали меня масками своего изделья. — В 1777 году мы переселились в Золотоношскую сотню на свое имение. Там отец мой служил подсудком Поветового суда, потом коммиссаром в квартировании и переходе войск, и в других поручениях, возлагаемых от генерал-губернатора, которым был фельдмаршал, граф Петр Александрович Румянцев. — Я возрастал в селе Деньгах при рек Крапивне, потом в деревни при реке Згари, на горах с дубовым лесом по яругам, на открытых полях, усеянных высокими курганами, откуда глаз обнимает по сторонам три села, хутора и стада; на юг синеются за 20 верст того-боку Днепровские горы ²; на западе блестят кресты Красногорского монастыря.

2. Домашнее обучение мое было так многообразно, что казалось бы странным, еслиб не было в свойствах и способах того времени. Четыре года его составляют свой особый век.

Первому чтению церковнославянской грамоты заучили меня в Деньгах мать, и, в роде моего дядьки, служивший в поручениях, из дедовских людей, Андрей Кулид. Отец его был Турчин, или Булгар, вывезенный в малолетстве дедом по взятии Хотина в 1739 году. Тот же Андрей носил и водил меня в церковь, забавлял меня на бузиновой дудке, или громко трубя в сурму из толстаго бодяка, и набирал мне пучки клубники на сенокосах Не без того, что ученье мое, утомясь на складах и титлах, бывало в бегах, и меня привязывали длинным ручником к столу. Главные отвлечение мои были побегать в саду с набранными погремушками, лазить на дерево, или иную высоту, плескаться под дождем, откуда [5] приводили хлющем ³, или найдти любимого Вана. Татарин Иван, выходец средних лет, верный домашний скотарь, уродливою речью, но внятно рассказывал о горах и произведениях, о быть и происшествиях Крыма, певал закатисто татарские песни, и чудо всем, как скоро и легко ходил на высоких дыбах.

3. Широкая улица, чрез все село, проходит песками по лево реки Крапивны. На середине села большой пустырь. В конце его на право двор и дом наш, а за его садом новая деревянная церковь Арханг. Михаила; на переднем конце пустыря влево, воротами супротив нас, был дом значкового товарища Кириака Петрашевича, за которым была тетка моя, старшая сестра матери. У них дочь Софья была уже грамотная; по ней вырастали дочь и сын Елисей, мой младший ровесник. Имел и я сестру, старше меня, Татьяну. Но мы обое были еще такого смысла, что во время грозы, в какое окно увндим блеск молнии, схватив по подушке; бежим туда закрыть его, увидим в другое, туда бежим закрыть, чтоб она не вскочила в комнату. По такой близости домов мы, двоюродные дети, часто сходились; и по общему совету семейств, нас четверых с весны отдали учиться за десять верст в Золотоношский женский монастырь ⁴. Монахини его имеют то отличие, что носят высокие, мужские клобуки. Причина неизвестна мне; но нет ли какой из того, что, какие помню имена их, они взяты из мужских. Или могло быть причиною того и другого жительство их при мужской пустыне. У монахини Варсонофии мы составили род пенсиона. Она была из дворянок, уставщицею правого клироса, высокая, смуглая, суровая, и только свыше наблюдала за нами. С нею жила другая монахиня Ипполита, племянница ее, тоже грамотная, среднего росту, лет 28, цветная блондинка, трудолюбивая и веселая, но которую тетка имела охоту бранить вседневно. Та ходила за нами и учила нас. В деле своем она была крилошанкою, гладко читала проповеди; и что больше занимало нас, она в колокольне на столпах так искусно под звоны выбивала неровными [6] молоточками в висящую на двух цепях, концами к низу, бронзовую полукруглую доску, скоро, протяжно, сильно, тихо, то поводит, то дробит, — что нам казалось, она играет и поет. Мы всякий раз туда сбегались, от приятности смеялись. В области их было две груши, десяток вишней и небольшой цветник с пахучими травами, а за ними к стене деревянной ограды на тычках тенисто вились коралевый цвет, крученые паничи и сахарный горох. Там, на глазах нашей Политы, за шитьем и пряжею, мы учились привольно. Родные часто нас навещали, привозя лакомства. Раза два или три и домой брали нас на дни праздничные. Вся отлучка наша от дому продолжалась до осени.

4. В доме дяди Кириака появилась дальняя свойственница его из Киева, монахиня Иорданского монастыря ⁵. Она предложила, кстати, прожить и заняться тут нами. Ей отвели большую комнату на житье и ученье, и нас четверых отдали ей в науку читанья. Сестры притом учились шитью гладкому и узорному, белому и цветному, для чего прибавилась и старшая дочь, огнепальная Софья. Анфиса была из учениц Флоровского монастыря, лет 36, ростом приземистая, сложение полного, лица круглого, как рдяный месяц, с мягким и нежным голосом. Она была очень строга, но к счастию нашему не всегда. То иногда утром и к вечеру она удалялась по ступенькам на чистый и светлый чердак дому, и нам сквозь потолок слышны бывали говор, плачь и стук поклонов; а мы тогда имели досуги толковать и спорить об огромных изображениях на холсте: Ноя, благословляющего сыновей, Адама и Евы в раю, окруженных зверями и пр. То иногда после обеда, лежа на своей постели, она рассказывала нам повести библейские; или, постав я нас рядом, велела петь с нею духовные распевы, поводя рукою в такты, пока на том засыпала; и мы успевали обегать предлинный вдоль реки сад, откуда дядя Кириак, услышав шум и треск, выгонял нас. Анфиса уставила обычай, ходить с нами в церковь по субботам, [7] где сестра Софья перед обедней читала паракласт, а мы били поклоны, и пели «аллилуйя!». Она любила притом помогать больным по селу; и когда случилось, что на переходе Елисея из дому в дом собака покачала его, но скоро на крик оборонили, она вылечила от испуга, велев перевернуть ему рубаху на изнанку и пазухой назад, с чем он ходил три дня. Весною от вербной недели оставались при ней одни сестры еще несколько, учили Молитвенник с канонами и умудрялись в шитье.

5. Дядя отдал Елисея учиться версты за три в Крапивну, в дом знакомых. Отец мой был разборчивее; и способствовала самая близость церкви за нашим садом. Выставив пчел, того же дня он призвал дьяка, осанистого пана Василя, с длинною косою, и меня отвели к нему в школу на Часослов. Сначала водили мена туда и приходили за мною; потом и самому мне отдали короткую дорогу. — В строении близь церкви две избы с большими окнами, через большие сени, были одна с перегородкою, жилая дьяку семейному, другая порожняя, светлая, собственно школа, о трех длинных столах. Столы составляли род классов, на букварь, Часослов и Псалтырь; последние два с письмом. Школьники потому были мальчики, подростки и взрослые. Писали начально разведенным мелом на опаленных с воском черных дощечках не слоистого дерева, с простроченными линейками, а приученные уже писали чернилами на бумаге. Из третьего же отделения набирались охотники в особый Ирмолойный класс, для церковного пения, что производилось раза три в неделю: зимою в комнате дьяка, а по весне под навесом. Шумно было в школе от крику 30 или 40 голов, где каждый во вес голос читает, иной и поет свое. А для вспоможения себе дьяк старшим надавал меньших. Отцы за науку платили дьяку по условию, в мере таксы, за каждый класс натурою и деньгами. Окончание класса школьником, кто когда выспеет, было торжеством всей школы. Он приносил в нее большой горшок сдобной каши покрытый полотняным платком. Дьяк с своим [8] обрядом снимал платок себе, кашу разъедали школьники и разбивали горшок палками на пустыре издалека в мелкие куски ⁶. Отец угощал дьяка. Школьники в церковном обиходе составляли хор певцов, которым дьяк гордился. Они же помогали ему звонить. Летом они отпускались то купаться у мельниц в реке Крапивне и половить рыбы, то из лесу по горе за рекою приносить ему орехи, калину и груши. К праздникам он давал им поздравительные вирши. Школа была всегда многолюдна; потому что ученье вело по степеням службы. Там я учил Часослов.

6. Из тех времен памятны мне сельские обычаи благочестия: 1) на первом ударе колокола в субботу к вечерне, мгновенно оставляются все рядовые работы, рубка, копанье, шитье, и проч.; а в воскресенье все село нарядно, покоится и гуляет. — У обедни, после первой ектении, к чтению «блаженных», четыре избранных старейшины становились рядом середи церкви, принимали большие очень толстые свечи и стояли с горящими до прочтения Евангелия. — 3) В течение всякого поста священник первые пять дней в неделе, два раза в день, на заутрени и на часах, стоя у врат лицем к народу, читал, и предстоящие за ним говорили: Царю небесный, Трисвятое и Отче наш, потом в заутреню псалом Помилуй мя Боже, а по девятом часе Символ-Веры. — 4) В храмовый день, ноября 8-го, погодно, где осень так ласкова, сановитый, поседелый казак Лазарь, почитаемый зажиточным и в щете пасеки на 500 ульев, при выходе от обедни, кланяется громаде, панам и причту, просит к себе на честь. Гостеприимный Авраам, с тремя сынами, имел в сборе у себя всю сельскую знать и все село. Все было шумно, весело и чинно. — Но памятна мне и моя детская дерзость. Церковь новая, высокая только что была достроена, и я видел, как мастер, при многолюдстве, с крестом за плечами вознесся по лестницам до главы, и поставил его на шпиц. Еще оставались лестницы на местах; мальчики пытались лазить по низу; вдруг мать [9] завидела из саду, о чем после рассказывала, что я на подмостках у главы. Ужас и плачь оковали язык, и боялась закричать, чтоб не испугать меня; но в глазах ее, я оглядел кругом село, а среди его песчаное озеро, и так опустился, что она послала за мною. Вместо гнева она сделала мне жалостное увещание ⁷.

7. Раннею весною явились на дворе две голубые киреи. Они позваны в светлицы. То были переяславские семинаристы, отпущенные, как издавна велось, на испрошение пособий, с именем эпетиции. Такие ходоки выслуживались более пением по домам и церквам, проживали по монастырям и пустыням, еще имевшим в то время свои деревни, иным эпетентам счастилось, что одно село разом их обогащало; иные пробирались даже на Запорожье. Начав труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь и привозили запасы себе и братии, привозили ум и журналы, что видеть, слышать и узнать досталось. Пришельцы наши, один рослый, смуглый, острижен в кружок, другой белокурый, коренастый, с косою, поднесли отцу на расписанном листе орацию. Он поговорил с ними, просмотрел у них бумаги и почерки. Задал им прочитать из книги, и пропеть: Блажен муж; первого принял моим наставником, второго наделил чем-то. Приговорили двора за два, супротив церкви, у семейного казака о двух хатах, большую, чистую и светлую под квартиру учителя и ученья. Туда прибавились брат Елисей и сын Климовича из Крапивны, принятый взаимно у дяди Кириака. Мы сходились туда утром и после обеда. Учитель, на обед и вечерю, что было близко, к нам приходил. Пан Никита, или, как отец мой звал его, пан филозоф и просто Никий, был лет 28; ходил в синем коротком жупане с красным каламенковым поясом, с подстриженными кудрями и нависшими черными усами, учил нас каждого порознь Часослову и Псалтыри, чтению гражданскому, латинской грамоте и письму на бумаге. Мы учились за одним столом, а больше на дворе в тенях. Там Климович, с книгою в руках, заглядевшись на [10] березовые оглобли в коре,– как бы желал я, сказал, чтоб у меня руки были так белы! — Такие руки, я возразил, разве были б только у царицы. Мы долго судили о том, и вывели по опытам, что такие бывают только от морозу.– Для письма учитель давал нам прописи своей руки и строчил листы оттиском линеек по заготовленной картонной бумаге, прошитой тонкими струнами. В церкви он занимал с нами левый клирос, и брал иногда на себя часть пения. К праздникам для своих поздравлений готовил расписные листы с особым мастерством. Имея запас разных узоров, разной величины, наколотых иглою, он набивал сквозь них узоры на подложенную бумагу толченым мягкого дерева углем, сквозь жидкое полотно, и по черным от того точкам рисовал рашпилем, а по нем отделывал пером с оттушовкою. В такие рамы он вписывал подносимые своего сочинение орации. В приемах и поступках он имел нечто даровитое.

8. Отец мой был средних лет, крепких сил, и горячего, но гибкого нрава. Он любил чтение и помнил свою латынь. В малых отъездах он часто бирал меня с собою, и дорогою имел досуги рассказывать мне что-либо на мои расспросы, или натверживать латинские слова. Утешался, когда я, указывая на предметы, называл их по-латыни, или связывал таких два, три слова в начальном их виде; потому и мое ученье у Никия не было для меня дико. — Первые книги, с какими новая словесность появилась у нас, какие стал я видеть у отца, были Курганова Письмовник и Флоринова Экономия с картинами, привезенные из Петербурга дядею Иваном. Также история о разорении Трои и анекдоты под именем Смеющийся Демокрит, вывезенные дядею по матери Платоном из Глухова, по его службе в коллегии. Прибавились, не знаю как, древняя Ролленова история, Золотые Часы Марка Аврелия и Эпиктетов Энхиридион. Из них я учился читать, а после много местами читал отцу и матери. Но Письмовник имел у нас и другую роль.– Отец мой любил пение. Сколько раз слышал я, как он, увидев новый месяц, пел [11] вдохновенно: Небесного круга верхотворче! Сколько раз в дороге, или выходя с нами, детьми, в поле, с умилением повторял он себе в видь арии: Житейское море, воздвизаемое. И потому я часто внимал, как философ Никита, по призыву отца, стоя твердо у дверей, голосом первого баса, свободно и весело распевал песни Курганова Письмовника, ore rotundo.

Надобно было доброму Никите по своему сроку оставить нас, месяца два не дожив года, и домашнею причиною расстроиться нашей партии. В Деньгах мы жили временно, частию потому, что в деревни на Згари собственно производились внове постройка и обзаведение дому, частию по завещанию бабки моей по матери. Оставив Киев, она жила наконец близ дочерей на имении в Деньгах. Имение и дом поручены были ею при смерти на попечение отцу, принадлежа по ней единственному сыну Платону, который, тогда же оставив учение в Киев, служил, как выше сказано, в малороссийской коллегии. Раза два приезжал он из Глухова с ружьем и флейтою, с Берфою и Федькой, не хитрым мастером на фокусы, каких нагляделся в Глухове; а когда упразднена коллегия, и мы до того уже выехали в деревню, то он вовсе оселся на имении, и скоро женился в Крапивне. — Деревня Згарская от Денег только в 8, и от Золотоноши в 7 верстах. Новый дом в ней поставлен на выгнутой горе, усеянной мелкими разных цветов камешками, к западу над рекою и луговою далью, на юг примыкая к лесу с видом через пруд на другую по рек гору. Все устройство дому совершалось попечением дяди Ивана Н. Он остался жить с нами, и по частым отлучкам отца принял на себя весь хозяйственный порядок. На лето избрал себе и своему столярству, по прежней охоте, пребывание в пасеке; и пасека, по его усмотрению, перенесена в другой угол лесу, ближе к дому и полям. В ней водружен им кленовый чистой его работы крест. При ней устроен разделенный надвое просторный шалаш. Туда летом я приходил к нему учиться чтению и письму. В письме [12] прописью моею были руки его Тропари и Кондаки, а к ним и азбука латинская. — Тогда же было довольно места и досуга развернуться моим детским забавам, играм, беганью, купанью и крикам для эхо, править конями взапуски на длинных хмелиных жилах, и вдруг по латинской Геллертовой грамматике вычитывать и пророчить бабам всякий вздор, о чем хотели; любимым было и лазить на казистые дубы, или самую запутанную грушу по лесу, не за гнездами, нет, я гонял всякого мальчика, у которого видел птичку в руках, но из одного удовольствия трудностей и высоты; часто приходил я домой изодранный и ободранный. За то я доволен был своим искусством, доставая в саду себе и сестре самые лучшие вишни и яблоки на верху дерев. Там же и на бакше в поле решались задачи самому себе, сколько чего я съесть могу. Не праздна была и зима, когда зазывали далеко гололедь и скользовки; иногда прятали мою обувь, так годились украдкою подвязанные по теплому чулку материны туфли; загоняли домой обмерзлые пальцы.

10. Впрочем то были одни промежутки моего ученья, когда дядя или отпускал меня, или сам бывал в отлучках, и он даже глядел на них без тягости. Он любил меня постоянно, сколько помню, с тех пор, как играл еще мною, нося на руках. Иногда он при самом ученье занимал меня рассказами подробностей о Киеве, Петербурге, кораблях и море. На мои расспросы о столярных его работах охотно мне толковал об них; и может быть с того времени я предпочтительно стал любить столярство, в котором так много эстетической математики, о котором впоследствии был я обрадован громкою похвалою его у Руссо в Эмиле. — По праздникам читая Новый Завет, из него мне он местами пересказывал; весело и далеко я встречал его, когда он являлся по горе за рекою, возвращаясь от обедни из Красногорского монастыря. — Я вменял себе в награду, если он бирал меня когда на охоту с ружьем по заливам реки, и чаще вечерами на ловлю перепелок в поле, или зимою [13] куропаток у ветряных мельниц припадою. — Но здесь, где Шостка представляет мне берега Огио, забуду ли тебя, резвотекущий Днепр, который поил, питал и носил меня в детстве на водах своих? От Днепровских лугов за Дубинкою, с утренними их видами на Черкасы и горы у Черкас, с обильными их озерами, круглыми и длинными, с их тенями и Мамврийским дубом, куда мы в сенокос отправлялись к дяде, на тучную роскошь, какая готовилась у куреней с кораллами раков, куда с весны завезенное стадо гусей с выведенными птенцами, позднею осенью само прилетало домой и садилось на дворе, целое, взрослое и откормленное, от тех Тивериадских времен мне нравилась особенно рыбная ловля. Теперь Шостка ею меня увеселяет, в разных видах, летом и зимою.

11. После ревизской переписи 1764 года, произведена к 1782 новая народная перепись. Тогда же наступило учреждение Малороссийских губерний. Из полков, назначенных в состав губернии Киевской, чины бывшего правление созваны в Киев к ее открытию. Предположено, чтоб из них самые деловые и достаточные определены были на места. Так переяславский вельможный полковник Иваненко поступил председателем палаты. Оболонский, владелец в семь тысяч душ, стал совестным судьею. Заметим, что он боялся льдов на реках, и зимою, подъехав к Днепру, выходил из кареты и переезжал длинным цугом по льду в лодке.– Тогда и отец мой, отправясь в Киев, возвратился избранный заседателем уездного суда в Золотоношу. Он явился в другой перемене. Поехал в черкеске с подбритым чубом, шапкою и саблею, приехал в сюртуке и камзоле, с запущенной косою, мундиром, шляпой и шпагой. «То таки бывало выидет», говорили меж собой люди, «a-бо на коня сядет, уже пан, как пан; а теперь а-бы-что, немец не немец, так себе подщипанный». И я помню эту крепкую вольную героическую фигуру в черкеске, с турецкой саблей по персидскому поясу, на злом коне, каких он до страсти любил. Было слово и о моем благородстве, не передеть ли [14] меня? Отец рассудил оставить года на два в черкеске, стриженым в кружок. — По близкому расстоянию, он ездил в свои присутствия из дому; но для случаев занял квартиру в городе. — Там Кононович, по новому стряпчий, имея свои большой дом, жил в нем с семейством, и для двух сыновей имел учителя, молодого, степенного семинариста. Туда же ходил из дому и мой родственник, по деду Тоцкому, Иван Леонтовичь. Туда поступил и я; для чего проживал на квартире отца с ним и без него; а по утрам в субботу на два дни меня брали домой. В ученье наше достали всем нам из Базилианского монастыря за Днепром в Каневе новые латинские буквари с польским. Мы уже учили в нем Paler noster наизусть, читали Credo и далее; могли даже сами себе разобрать на последней странице букваря стишки:

Розга, дух свиентый, косци не пршеломие
А розум барзо в глову выгоние.

Мы посмеялись своей находке; а далее произошли у нас толки; один говорил: какие то люди, что у них ум не в голове? Другой: видно есть такие за Днепром; а у меня ум в голове, я не боюсь; третий: так мне лучше и ума того не надобно. Учитель пришел, и шум наш утих. Впрочем он был добр и снисходителен. По вечерам он водил нас гулять за валом по берегу и купаться в реке. Потом усевшись на валу, рассказывал нам любопытности и много чудес о магии Твардовского. Там мы выслушивали его напевы по гласам; усладительно распевал он праздничные ирмосы.

12. Великая проблема: как многие последовали советам и внушениям графа Румянцева, было предложено и отцу моему, отдать меня в Кадетский корпус. Он и мать, рассудив о том с дядею Иваном Н., не захотели удалять меня в таких летах от своего дому, родства и попечения; а о службе говорили, Бог судит. Но имея в виду свое намерение и не желая держать меня дома, он согласил и дядю Кириака воспитывать вместе со мною сына его Елисея. Для того принят в его дом учителем из [15] соседнего села ритор семинарии, прибывший домой на вакацию, сын священника Павел Шпаковский. Зрелых лет, он готовился только перейдти в философию, чтоб заступить место престарелого отца. Ему поручено, как говорилось, заправить нас для учение классического. Занятия наши стали сложнее. Утром всякий день мы читали ему из Псалтыри по кафизме, каждый свою вряд. Потом день было чтение и письмо русское, а день латинское. Он был лет 30-ти, ходил в длинном кафтане с широким полосатым поясом, и русую длинную косу всегда носил закинутую на левом плече. Нрава был не просто сухого и строгого; но при том, что ни говорил, или взыскивал, все было с улыбкою на губах, и угадать было не можно, когда была она добрая и когда злая. Иногда было ему скучно с нами; а своих занятий никаких не имел. Потому он искал беседы с дядею Кириаком, который был по себе записным балагуром с картавою речью; а особливо когда заходил к нему, сам шутливый, дядя Платон, навернув шляпу на правое ухо, что у него значило — спокоен и весел. Тогда и мы имели довольно времени на роздых. Впрочем успехи наши подвигались; и мы к декабрю начали мороковать в латинской грамматике Бантыш-Каменского.– К празднику Рождества Шпаковский написал мне и Елисею поздравительные стихи. В моих он намешал мифологии, как Плутон похищал людей, похитил Диану, теперь низвержен в ад, ярится Плутон. Вытвердив хорошо свои стихи, при поздравлении дяди Платона, я вдруг заключил, что имя в стихах поставлено неправильно и сказать будет неприлично; потому громко произнес оба раза вместо Плутона — Платон. Тетка, молодая жена его, собой красавица, изумилась. Дядя догадался, и только спросил меня весело: точно ли так написано? Я объяснил ему свою вежливость. Он велел мне дать лишнюю горсть орехов.

13. Шпаковский имел надобность по своим отношениям возвратиться в Переяславль. Положено и нас отправить туда с нового года; в начале не на долго, для привычки [16] к удалению. — Тамошний дом наш был занят, и только через полгода мог быть очищен. Потому нанята нам квартира в крепости, между Михайловского монастыря и Успенского собора, у соборного диакона. Брата Елисея отпустили туда до Крещенья с Шпаковским; недели через две и меня отвезли. Не раз уже отец мой замечал во мне, что я, какие ни получал карманные лакомства, больше раздавал их товарищам; о том замечено мне и при отпуске. — В Переяславле ученье наше было одинаково, и новая жизнь ничем нас не тяготила. А за Переяславлем в 15-ти верстах по старой Киевской дороге, берегами Альты, в селе Войтовцах жили мои дед и бабка, имея дом, грунта и покосы на Альте; а на перепутье в Дамьянцах были бабкины родственники, Орнацкие. Потому об масляной послан был за мною дедом дядя Андрей, уже служащей и женатый. Он, закутав, промчал меня прямо по льдам в Войтовцы, где ожидали меня потомственные ласки. Там оставили меня и отговеться. На заговены нечаянно произошло мое вступление в литтературу. После обедни, при выходе из церкви, дворянин того села произнес дяде Андрею: имею честь поздравить вас с преддверием поста. Толкнулось тут в детском воображении: какое то преддверие? Где двери у поста? Какие они собою? И всю неделю, что увижу дворянина, представляются двери, что вспомню преддверие, видится фигура высокая, бледная, тощая. Я рассказал о том деду; дед с дворянином пошутили надо мною. — Пасха была поздняя; потому и пост был теплый; тем выгоднее было и для нашего ученья. Шпаковский ходил в свой класс; мы дома твердили свои уроки; и часто большой двор наш оглашался над нами другими голосами. Шпаковский сам ходя учил наизусть свои уроки, и многими днями нечто длинное латинское по тетради, что оканчивалось на purpura lanam. А диакон рослый, голосистый, под чистым навесом, разбирал и протяжно вычитывал Евангелия к будущему служению. Так мы достигли вербной субботы, и видели городской парад крестного хода, как вся семинария от [17] Успенского собора проходила с ваиами и пением из крепости через город в Вознесенский монастырь.

14. Родители мои постоянно раз или два в год с детьми посещали Войтовцы; а до моего ученья, меня, бывало, надолго там оставляли. Так и в это время, проездом туда на страстную неделю, они взяли меня с собою. Там, как начался мой пост словесностию, так и окончился новым ее подвигом. Мать за приездом просила дядю Андрея написать мне поздравительные стихи, так, чтоб я успел их выучить. Не знаю, как дядя на то был понятлив, но он рассудил обойдтись без труда, и мог подумать, что всякие стихи, равно стихи, только бы оканчивались поздравлением: чего и вам желаю. Стихи он выписал, какие лучшими нашел, из Риторики Ломонова, и что я крепко выучил, он спокойно выслушал. И вот, за освящением пасх всего села у церкви, после обедни, мы нарядною семьею возвратились домой. На большом набранном столе уставлена многосложная пасха. Дед и бабка стали у конца стола. Старшие принесли свои обычные приветствия и выдвинули меня на середину поближе. Я произнес громогласно, помавая руками то к себе, то от себя, и вверх и вниз, и тем смелее, что стихи мне были понятны:

«Лишь только дневный шум замолк,
Надел пастушье платье волк,
Привесил к поясу рожок
И крался тихо сквозь лесок…»

Дед повел бровями, и тихо улыбнулся, отец подавил свой смех, мать в полголоса гневно укоряла дядю, дядя, покраснев, отступил к печке, бабка умильно боялась, чтоб я не смешался. Но я равно продолжал, став чаще и живее двигать руками:

«A притчу всю коротким толком
Позвольте, господа, сказать:
Кто в свете сем родился волком,
Тому лисицей не бывать. [18]
Чего и вам желаю, и с праздником поздравляю».

Конец произвел общий хохот. Дед обнял меня; бабка только что не подняла на руки; засмеялась и мать; отец погладил мой чуб; и весь праздник, кто бывал у нас, выводили меня с стихами на потеху.

15. После артоса на проводах отец и мать с сестрою, возвращаясь домой, оставили меня в Переяславле. Там еще в начале поста прибавился к нам товарищ, который приходил учиться с нами, сын гарнизонного офицера. С ним летнее время позволило нам бывать в Михайловском монастыре, осмотреть крепость, и за задними ее воротами гулять на берегу Трубежа. Только к валам, уставленным пушками, боялись мы приблизиться. Раз мы званые обедали у его матери, и там читали рукописи уставам, какие хранились за образами. Мы наслушались барабанной зори, и как ночами, с боем часов на колокольне городского монастыря, обходили по валу часовые оклики. Видели и нарядную гарнизонную свадьбу, как у гауптвахты шумела музыка с песнями, как старый, почтенный комендант в штиблетах, сидя на длинной скамье, распоряжал офицершами в танцах, и русская пляска с ужимками смешила народ. — С праздника Троицы забрали меня и Елисея по домам, одних, без учителя. — В сентябре же отвезли меня опять в Переяславль, прибрав последний раз в мундирную черкеску, поместили в нашем доме с прислугою и определили в семинарию.

16. Город обведен был высоким полковым валом с тремя сквозными баштами, по трем въездам, и заключался крепостию на стечении Трубежа и Альты. Окружали его три предместия: Киевское вверху от одной реки до другой, с большим казенным шелковичным садом к Трубежу, другое за Трубежем к степям, и третие за Альтою к Андрушам. Церквей было в нем, кроме собора и монастыря в крепости, городских пять, и Вознесенский монастырь, да две в последних двух предместиях и к первому кладбищная. Монастырь, построенный в самом начале XVIII столетия, с большою [19] колокольнею, находится середь города, у рынка на пересечке главных улиц. В нем у боковых ворот, на Киевскую дорогу, семинария о шести классах, здание каменное, едва ли не древнее, лицем слева к церкви и архиерейскому дому с садом, справа на келлии монахов и жилья учителей. Архиерею был и загородный дом, с большим садом на лето, в Андрушах на Днепре, у перевоза к Терехтемирову ⁸. Знатнейшую иерархию города составляли:

1. Архиерей Иларион Кондратковский, родом из местечка Воронежа, Глуховского уезда. Был армейским капелланом, и в проездах фельдмаршала графа Румянцева всегда был им посещаем. Выбыл в 1784 году единственным епископом Новгородской эпархи, до упразднение губернии.

2. Варлаам Шишацкий, игумен Михайловского монастыря, ректор семинарии, был обширной учености, высоких дарований и быстрого слова, впоследствии архиепископ могилевский, в 1813 году лишен сана в Чернигове, жил и умер монахом в новгородсеверском Спасском монастыре. Большая библиотека его досталась племяннику из-под Нежина.

3. Архидиакон Христофор Сулима, сын переяславского Полковника Семена Сулимы, служивший в гусарах офицером, в монашестве доучивался Богословии; впоследствии архимандрит гамалеевский, глуховского уезда, и далее епископ таврический, потом харьковский.

4. Иеромонах Платон, учитель Философии и префект семинарии, выбыл архимандритом.

5. Протоиерей Гречка, собственно Гречин, по роду из Греков, ученейший того времени латинист, учил Богословии.

6. Наместник Домонтович, первый член консистории, витийственный делец.

7. Два учителя, наместники приходских церквей, и два учителя из киевских богословов.

8. В храмовые выезды архиерея по городским церквам на служение, отбирали в семинарии четырех богословов старейших, одевали в старинный ученый наряд, [20] широкие темно-синие либерии, обшитые цветным снурком, с широкими разрезными рукавами и пуговицами до низу, с черными четвероугольными шапками, и давали им верховых убранных лошадей. Два парадировали впереди, и два по сторонам кареты.

17. Предковский дом наш, где жил на службе прадед мой Василий, был в городе, лицем на торговую площадь. Часть места его отошла под широкий пустырь мимо крепости, и часть под городскую застройку; но все он, построясь новым, будучи с частию сада и огорода, имел для нас помещение выгодное, близкое и веселое. Он был в смежности с садом Копцевича, которого два сына учились со мною. Ректор Варлаам определил ко мне домашним наставником философа Ивана Яковского, лет 28, родом из Голтвы. Умный Яковский дал мне порядок времени и вел меня всегда впереди класса. Начнут ли читать, заговорит учитель — мне понятно, я знаю. Давались на дом письменные упражнение в переводах на латинский, краткие exercicium, большие occupatio, а за праздничные дни Рождества и Воскресенья требовалась чистая переписка всех; чего они мне ни стоили, у меня все было сделано, писано, подано. Чтение, уроки и ответы произносились очень громко, почти крикливо и силлабически, чем в детях пренебрегать, сто раз не надобно; я и тем угождал. — Получив крепкую грудь, легкий язык и звонкий голос, может быть я обязан тому обычаю, что и теперь ими пользуюсь, могу читать знакомую страницу одним духом далеко и внятно, читать часами неутомимо, и теперь от кустов моего цветника на дворе, через пруд за реку, я даю мои приказы на сенокос. — В классе первого года моего давались особые одобрение числом похвал на доске: Laudes; из них за вины положена такса учетов; кто не имел числа, те несли свои наказания. В зимние месяцы я выслужил 500 похвал; весною много было промотано. Не мало их пошло на большое колодезное колесо; только ступаешь в нем, оно под ногами вертится. Больше того унесли мячи; эту игру я очень [21] любил. Оставалось похвал моих близ половины. Яковский нашел приятный способ удержать и поднять меня в них. По век мой с благодарностию сохраняю память об нем. На другой год мне все стало легче.

18. С учением соединялась обязанность по воскресеньям и праздникам собираться в монастырь на вечерню, заутреню и обедню. Каждому классу порознь назначены свои места по сторонам в большой церкви, под наблюдением старшего в классе, который замечал для учителя отсутствие, поздний приход и нескромности; а позади малых вдали стояли философы. В отправе были стихеры, который пелись разом всеми классами и оглашали гулом церковь. Труднейшее было вставать к заутрени на колокол в три часа. Помогали тому по городу будильники.– Много было пребедных учеников, живущих в бурсе, из которых младшие классами доставали себе и старшим пропитание, освещение и другие пособия, расходясь по вечерам на пение псалмов, а более духовных песней, под окнами и на дворах, с горшечками и мешечками. Большею и лучшею подачею, из сожаления иногда к своему одноклассному, пользовался в нем и верный будильник. — Нашим был бедняк лет 16–ти, с приятным лицем и сладким голосом, сын дьячка, по селу мой сосед. Раза по три в неделю он приходил к нам, и всегда получал добрую долю. Имя его было Харитон; имя приятное; но он жалобно рассказывал, что поп, сердясь на отца его, нарочно дал ему имя Харитона в насмешку, чтоб звали его по народному Харько. Он был так умен и усерден, что мы его любили.

19. Кроме того Семинария имела еще свои обычаи:

1. Как во всяком селе и городе сохранялась народная патриархальность, сойдясь или встретясь, старшему и старейшему поклониться, снятием шапки, так и в семинарии, хотя все учащиеся равно назывались студентами, но кроме общего уважение к почетности, установлено было почтение к высшим через класс, первого класса к третьему [22] и выше, второго к четвертому и выше, и проч. А учители были в благоговении, как полубоги.

2. Праздничные и именинные поздравления от всех классов по одному ученику, с их учителями, приносимые архиерею и ректору, в стихах и речах латинских. В том и я имел свою долю.

3. Гулянье по имени рекреация, 1-го мая, или в первый за тем ясный день. Для того префект отбирал утром из меньших двух классов до полусотни малолетков, с старейшими для порядка, приводил их к архиерею в залу и уставлял стройно. За докладом при выходе владыки с важностью, все разом, восклицали, как наставлены: Recreationem, Pater, rogamus. Он пройдет и ласково пришутит отказом. Просьба повторяется. Он дает благословение. Тогда все с своими запасами и играми выходят за город на гулянье по берегу Альты. Там составлялись свои общества по классам. Больше всего было дела мячам и кеглям в городках, также борьбе и беганью. Они имели своих героев, которым прочие дивились, как на Олимпийских играх; а в приют по одаль, как всем нам быть на глазах, своим весельем пируют учители. Тем открывается начало летних забав.

20. Природное наречие Переяславля занимательно своею мягкостию ⁹; и в формах его встречаются такие тонкости, которые, виднее, чем в Киевском, можно бы отнесть к неким остаткам столицы Мономахова века, по крайней мере давнему стечению образованного многолюдства. — Видимых памятей древности от бывшего княжение и от времен Хмельницкого никаких в нем не осталось, кроме двух обширных пустырей в насыпях к западной стороне вала, и большой каменницы толстого кирпича с обломками погреба и длинным подземельем, перед окнами семинарии через Киевскую дорогу. Только ближайшая часть пустыря застроена присутственными местами.– Но памятны мне трое сенечных дверей здания семинарии для шести классов, изображениями на них, приметно давней живописи. На первой двери двум классам [23] грамматиков, мудрец с долотом и молотком обтесывает пень в пригожого подпоясанного ученика с книгами под рукой. На второй, пиитам и риторам, колодезь с воротом над пим о двух ушатах, один опускается порожний, другой выходит так полон воды, что она струями проливается. На третьей, философам и богословам, большой размахнувшийся орел, далеко оставив землю, парит, глядя на солнце.– Там же на опыт, за трудную редкость, на первом году моем, призвавши в библиотеку семинарии, давали мне читать известное краснописное на пергаменте Евангелие. — Впрочем город был полон населения, хороших фамильных домов, торговых прилавок и лавок рядами. Из окон дому, а более проходя ежедневно по два раза площадью и лавками, я нагляделся на многие сцены народного движение и довольства, на атлетические формы занятых и разгульных казаков, в черных высоких шапках. В первые мои дни случалось и мне, по моему возрасту, быть на сцене. Переходя из класса рядом молодых торговок с горами румяных бубликов (круглых баранков), по новости, я загляделся, и на крики со всех сторон: возмите вязяночку — возмите и мою — и мою горячих,– я подставил полу черкески; они накидали мне три или четыре вязанки; я и пошел с ними, рад и дивясь городской щедрости. — А гроши, закричали они, паннчу! — У меня нет грошей, отвечал я простодушно. — Отдайте же бублики назад; — и все обобрали свое. Я пошел, как был, спокойно.– К памятям городским относится и бывший в Киевском предместии за валом, к Трубежу, обширный шелковичный сад рослых дерев, говорили, Елисаветина века, обнесенный забором. Сторожили его гарнизонные солдаты, и при созрении шелковичных ягод, по праздникам впускали туда, с платою по грошу, на еду без выносу ¹⁰.

21. Окрестности Переяславля мало приятны, как бывает на плоском и обнаженном береговом пространстве, при стечении рек. Его больше можно назвать стратегическим, сторожевым, что означает самое имя бранной реки, местно [24] называемой Трубайло. Трубеж был тоже некогда, что Риму Тибр. — Золотоношская дорога оживляет много памятей. Трубеж, до принятия реки Альты, обвился около города и крепости крутым широким изгибом в тростниках. За ним насупротив, между верхним и нижним выездами по длинным плотинам, возвышается пригорком большое протяжение, усеянное шанцами. — Губернская почтовая дорога, через Песчану на Супое, ближе к Днепру, как и все почтовые дороги в Малороссии, вместо нынешних двойных непрерывных рвов, имела по бокам окопанные рвом равносторонние, сажени по три в боку, треугольники, названные тогда в народе, по подобно солдатских шляп, брилями, на расстоянии один от другого до десяти саженей, с насадкою верб но трем углам. Сплошными же рвами дороги обрезаны при генерал-губернаторе князе Куракине в 1803 году. — Другая старая народная дорога, более степная, проходить выше через Гелмязов, сотенный город, на Супое, с уцелевшими изредка высокими верстами, которые называли семисотными. По ней существовал привольный, степный обычай проезжих в летнее время, не зная, и не любя постоялых дворов, останавливаться на покорм и ночлег в поле, где есть трава и вода, инде и лесок вблизи, что держится еще и доныне. — По ней, как измерение верные теперь мне не памятны, кажется верстах в семи от города, перелег Великий вал с глубоким рвом, проходящий от села Каратуля до Днепра, и говорят, да Днепром. За тем валом верстах в трех на высоте при дороге вправо стоит большое глубокое, круглое озеро называемое Воловое Око, всегда полное воды, где и бывают привалы едущих. А от валу верстах в десяти также проходить другой, Малый вал, вверху соединенный с первым. Это подобие Троянскому валу защиты Греков известно уже во временах Половецких XI века по Нестору.– Далее на пути краем вдоль широкого и длинного раздолья видны на лево большие селения, Пологи Яненки и Пологи Вергуны. Против них часто проезжие, часто и мы разводили [25] обеденный, или вечерний, огонь и пускали лошадей на вольный корм. Там на ночлеге, за глухим успокоением дорожних забот, входили, бывало, рассказы нового и повести давнего. Там на ковре, укрытый под ясными звездами, засыпая при угасающем огне, еслиб я был постарее, мог бы за Тевкра сказать:

О fortes, peioraque passi!
Cras ingens iterabimus aequor. Hor, I, 7.

22. Приближение к Гелмязову означалось нам мельканьем из-за горы мельничных крил. Такого множества легких мельниц я нигде больше не видел. Его можно приписать частию близости селение Жерноклевы, где доставали жерновный камень, получаемый от Терехтемирова, частию лучшим пивоварням, которыми город, ныне местечко, Гелмязов славился. Винокурение везде было самое дробное и без откупной его продажи; но в общем употреблении было пиво, частию хмельное, а более столовое. Оно подавалось на столах в оловянных стопках, в разноцветных стеклянных кувшинах, легкое и тонкое питье с сладимою горечью. Квас и кислощи по домам в Глухове прежде, а там с губерниею, за моей памяти, появились и заменили пиво. — В Гелмязове сотником был двоюродный дед мой по матери, Осип Савичь Тоцкий. Он и дом его, на правом берегу Супоя, куда часто меня с моего младенчества приездом и проездом вводили, сравнительно, сколько я видел других, остались для меня типом сотника. Это был не просто богатый, тучный, надутый пан, но величавый, с проседью, бодрый, шумный, повелительный властелин. Граф Румянцов, с своею, жалованною ему, Ташанью, выше на Супое, был в его сотне, ласкал и уважал его. Памятны мне широкий, решетчатый, чистый с песком двор его, и у двора особый приезжий дом для сторонних; на дворе у колодезя большое широкое коло; перед окнами гуляют два журавля, и на всякий стук и шум, криком двор оглашают. Дом разделен сенями на двое по четыре комнаты с пристройками. Сквозные, широкие сени, о четырех великих окнах с передней [26] и четырех с задней стороны. Это светлая, огромная зала, где по старине производились суд и пиры. Из того и народный были поговорки: позван перед великие окна; будет тебе перед великими окнами. Там у стены на колышках почетно лежали копье и завернутое сотенное знамя. А в большом обильном саду, на степное диво, стоят шесть ульев сосновых стоянами, кроме особой пасеки на Каврае. В прислуге Парадной вертятся отборные казаки, в домашней пышные девки. Сотник в штофном кафтане с красным богатым поглом, и досужая сотничка, с поговорками: мати моя, сестро, дитя мое! радушно принимали гостей. За длинным столом, вместо салфет, протянут кругом шитый цветами ручник. Поляк Ницкевичь, пан поручник, был ревностным егерем стола. Говорливый хозяин, с голосом всегда высоким, любил примешивать тексты, пришучивал иногда львовскою ученостию, и не отставал от чтения, пока глаза служили. Особенно пристрастен был к Географии; часто на газетах, или в разговорах, выносили ему Гоминов Атлас.

Комментарии

1. Этою в высшей степени любопытною и драгоценною статьею Редакция обязана старшему воспитаннику Московского Университета, бывшему Директору Новгород-Северской Гимназии, Статскому Советнику Илие Федоровичу Тимковскому.

2. К статье 1-й. Того-боку, имя усвоенное в смысле об-он-пол, по ту сторону Днепра. Той или тот принимается определенно за другой известный.

3. К ст. 2-й. Детская песня под дождем:

4. К ст. 3-й. От Супоя до Сулы горный степной хребет спускался пологостию на широкое лоно Днепра, изрезан частыми речками. Коврай, Золотоноша, Згарь, Крапивна, Ирилей усеяны населением; и все они почти везде обратно имеют левый, восточный берег крутогорный. — Где река Золотоноша в дебри окружает пригорок, на нем издавна стоял Красногорский, мужской, деревянный монастырь Преображения. Бывший в нем из рода моего монахом, Иркутский Архиепископ Софроний Тунальский, времен Императрицы Елисаветы, иждивением своим выстроил монастырь каменный и дал ему большой колокол. Город Золотоноша заселен на той реке, где она, вышед из горних ущелий монастыря, свилась круто по низламе в две обратных подковы. На полукруге, открытом к востоку, он был обнесен, как все другие города, земляным валом с башнями на выездах. Многие чины имели в нем свои хорошие домы. А в конце города по реке, на возвышении правой стороны ее, стоит женский Благовещенский монастырь, весь деревянный.

5. К ст. 4-й. Могли быть и какие-нибудь домашние отношение из того, что бабка моя по матери, Терлецкая, овдовевши, оставила имение свое, село Шабельники переселилась в Киев и на Подоле, близ Иорданского монастыря, имела свой дом, где воспитывала сына и шесть дочерей.

6. К ст. 5-й. Мои оправдания: мелю, молоть; mola, molo; мелю, мелить, мель. Сухое и крупное зерно мелко; сырое и мелкое не так мелко; сноп рослый, мелкий; пруд глубокий, мелкий. — Мечу, метать, метко; мечу, метить, метко.– Также в сомнении сходство и равенство; в сумнении сближение противоположных: сумрак, сугроб, сутиски, судно.

7. К ст. 6-й. Из сельских преданий, какие в детстве я слышал, упомяну одно в духе народной поэзии. Те места за Поляков были владение князя Вишневецкого. В одной из веснянок девки пели двумя хороводами про его бегство, вовремя общего изгнание Поляков. Чрез каждые два стиха, петые тем и другим хором, один против другого повторяли припев с танцами: выстрибцем, выдыбцем, Пане Вишневецкий, воеводо Брестский! Стихов ясно не припомню.

8. К ст. 16-й. Трехтемировская сотня одна за Днепром принадлежала Переяславскому полку; и несколько времени дед мой служил в ней, до похода 1739 года. — А в 1803 году летом, посетив архиерея Сильвестра, в Андрушах, там нашел я Днепр в великом упадке, и мне говорили, он становится так мелок, что бабы с молоком по торгам в брод переходят.

9. К ст. 20-й. К тому относится, кроме общих изменений, особенно обращение звука о в самое чистое и мягкое и: мой — мий, свой-свий, он-вин, ольха-вильха, конь-кин, пойдет-пийде.

10. К ст. 20-й. Таких садов я видел три: 1) в Переяславле сказанный, 2) в Киеве на Крещатике между дорогами с Печерска в старый Киев и на Подол, что все ныне заселено, был то же густой сад больших шелковичных дерев; но по ветхости и расхищению забора так опустел и деревьями, что в 1786 году осенью, к приезду Императрицы Екатерины, пустырь очищен. 3) В Константинограде 1803 такой же старый обширный сад без ограды с остатком свежих и сухих дерев.

Текст воспроизведен по изданию: Мое определение в службу. Сказание в трех частях 1850 года // Москвитянин, № 17. 1852