В сборнике впервые в полном объеме публикуются протоколы следственных показаний Емельяна Ивановича Пугачева, предводителя Крестьянской войны 1773—1775 годов — крупнейшего в феодальной России стихийного вооруженного выступления народа против крепостнического угнетения. Прежде чем охарактеризовать публикуемые в сборнике документы и подробно осветить ход следствия и судебного процесса над Пугачевым, следует привести сведения о социально-политической обстановке в России накануне Крестьянской войны и о крупнейших событиях этого грандиозного народного выступления.

Ареной Пугачевского движения стала обширная территория юго-востока страны. Им были охвачены районы Урала, Западной Сибири и Поволжья. В рядах восставших сражались десятки тысяч людей: крестьяне, казаки, мастеровые и работные люди, представители податных слоев горожан. Кроме русских здесь были башкиры, татары, калмыки, удмурты, марийцы, чуваши, мордва и казахи.

Канун Крестьянской войны отмечен углублением классовых антагонизмов. Крепостническое угнетение и произвол затронули все категории сельского населения: помещичьих, экономических, приписных, дворцовых, ясачных, и др. крестьян. Внутренняя политика правительства Екатерины II, направленная на укрепление диктатуры дворянства и дальнейшее упрочение феодальных порядков, сопровождалась усилением социального и национального угнетения нерусских народностей Поволжья и Урала. Жесткий курс стал проводиться правительством и в отношении казачества. В Донском, Волжском, Терском и Яицком казачьих войсках вводилось “регулярство” с постоянной и обременительной для казаков службой, постепенной ликвидацией старинных казачьих прав.

Свидетельством накала классовых противоречий в стране явилась волна народных выступлений 1760-х — начала 1770-х годов, в которых приняли участие несколько сотен тысяч помещичьих, монастырских и приписных крестьян, мастеровых и работных людей заводов и фабрик. Волнения [6] затронули калмыков, башкир и другие народности Заволжья, Прикамья и Урала. В сентябре 1771 г. вспыхнуло восстание городских низов в Москве (“Чумной бунт”). В 1772 г. произошли волнения казаков волжских и донских станиц.

Крупнейшим среди выступлений того времени было казачье восстание, вспыхнувшее в январе 1772 г. на берегах Яика (ныне р. Урал). Восстание казаков было направлено против старшинской верхушки Яицкого казачьего войска и оренбургской губернской администрации. В течение пяти месяцев восставшие удерживали в своих руках Яицкий городок (ныне г. Уральск). Правительство Екатерины II послало армейскую карательную экспедицию, которая разгромила повстанческое войско в боях 3—4 июня 1772 г.

Яицкие казаки не смирились с поражением восстания и искали возможность начать новое вооруженное выступление. “Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался” ¹. Им стал беглый донской казак Емельян Иванович Пугачев (1742—1775). Ему многое пришлось повидать и испытать в жизни. Уроженец Зимовейской станицы, он рано начал казачью службу, участвовал в Семилетней войне (в кампаниях 1761—1762 г г.), а в 1768—1770 г г. — в Русско-турецкой войне, был произведен в чин хорунжего. За время службы Пугачев побывал во многих местах Европейской России, на Украине, в Польше, Восточной Пруссии и в Бессарабии. Будучи человеком свободолюбивым и предприимчивым, он с годами стал тяготиться доставшейся ему судьбой и, наконец, решившись, оставил службу, родную станицу и семью и отправился на поиски лучшей доли и вольной жизни. В конце 1771 г. Пугачев бежал с Дона на Северный Кавказ, на берега Терека. Месяц спустя казаки трех терских станиц выбрали его своим атаманом и он, как человек бывалый, вызвался выполнить их поручение — отправиться в Петербург и выхлопотать в Военной коллегии выплаты жалованья. В начале февраля 1772 г. Пугачев отправился в путь, но был схвачен под Моздоком и заключен на гауптвахту, откуда вскоре бежал на Дон. В Зимовейской станице он был арестован как беглец, уклонявшийся от службы, и отправлен для дознания в Донскую войсковую канцелярию в Черкасск. В дороге он [7] бежал от сопровождавшего его конвойного казака. Весну и лето 1772 г. Пугачев провел в старообрядческих селениях под Гомелем и Брянском. Затем он явился в комендантскую канцелярию Добрянского пограничного форпоста, назвав себя выходцем из Польши и раскольником. 12 августа Пугачев получил соответствующий паспорт, предоставивший ему право на проживание в заволжских старообрядческих селениях у реки Большой Иргиз, куда вскоре и отправился. Пугачев легко сходился с людьми, которые встречались ему в странствиях, привлекая своей энергией, находчивостью и смелостью, красочными рассказами о себе самом — частью достоверными, а частью вымышленными, — зажигал страстной жаждой лучшей жизни. Некоторые из этих людей стали его сотоварищами по неспокойной жизни. Осенью 1772 г. Пугачев появился на Волге и Иргизе, а в ноябре побывал в Яицком городке, где разузнал о многих подробностях недавнего восстания на Яике, о репрессиях, обрушившихся на казаков. Беседуя с надежными казаками, он и стал подговаривать их к побегу со всем Яицким войском на вольные земли за Кубань. Одному из этих казаков, Д.С. Пьянову, Пугачев поведал, будто он не кто иной, как сам “император Петр III”, чудом избежавший смерти при дворцовом перевороте 1762 г. и с того времени скрытно — под видом купца — странствующий по зарубежью и России, чтобы, выведав нужды простого народа, прийти к нему на помощь. (Честолюбивое намерение — присвоить титул и имя покойного императора и использовать его в своих дерзких политических расчетах — не столь уж оригинальное “изобретение” Пугачева: самозванство — характерное явление для народных движений в России XVII—XVIII столетий; известно, в частности, что в 60-х - начале 70-х годов XVIII в. появилось до десяти самозванцев, выдававших себя за “Петра III”, но их выступления были эфемерными и скоротечными и не обрели таких масштабов и массовой народной поддержки, каких смогли достичь Пугачев и его сподвижники.) В начале декабря 1772 г. Пугачев уехал из Яицкого городка, но слухи о побывавшем здесь неведомом человеке, то ли богатом купце, то ли “Петре III”, стали распространяться среди казаков, сея надежды о скором его возвращении. Между тем Пугачев 18 декабря был арестован в Малыковке (ныне г. Вольск) по доносу его спутника по поездке в Яицкий городок раскольника С. Филиппова. Из Малыковки Пугачева отправили [8] под конвоем в Казань, куда он был доставлен 4 января 1773 г., и заключен в тюрьму. Следствие над ним производилось в Казанской губернской канцелярии. Дело по обвинению Пугачева в действиях, направленных на то, чтобы склонить яицких казаков оставить службу и увести с собою за рубеж страны, в Закубанье, было послано на решение в Петербург, в Тайную экспедицию Сената. По ее определению Пугачева должны были наказать плетьми и сослать на каторжные работы в зауральский город Пелым. Однако приговор запоздал. Он был получен в Казани 1 июня 1773 г. — три дня спустя после бегства Пугачева. Поиски сбежавшего арестанта не увенчались успехом. Власти и специально посланные розыскные команды взяли под контроль все те места, где мог бы укрыться беглец, но не догадались включить в зону поиска область Яицкого казачьего войска, а именно туда и направился Пугачев после побега из Казани. В конце июля 1773 г. он явился на находившийся в 60 верстах от Яицкого городка степной Таловый умет (постоялый двор) и при содействии уметчика С.М. Оболяева стал искать контактов с лидерами мятежного казачества, которые могли бы взять на себя подготовку вооруженного восстания на Яике. Такие контакты вскоре были установлены, и Пугачев обрел среди первых явившихся на его зов казаков верных и решительных единомышленников ². В августе — первой половине сентября 1773 г. Пугачев с первыми своими сторонниками (И.Н. Зарубиным, М. г. Шигаевым, Д.К. Караваевым, Т. г. Мясниковым и др.) обсуждал планы предстоящего вооруженного выступления. На этих встречах было обращено особое внимание на политические вопросы движения. Казаки-заговорщики после некоторых колебаний согласились признать Пугачева “императором Петром III”, поскольку усматривали в его самозванстве выгоды для дела восстания. Для большинства казаков оно открывало возможности борьбы за восстановление старинных казачьих привилегий (выборы на казачьих кругах атаманов и старшин, справедливый порядок распределения войсковых доходов и др.), систематически ущемляемых центральной властью при поддержке войсковой старшины. Пугачев, несомненно, рассчитывал на то, что и крестьяне примут желанную волю и землю с большим доверием от “законного” “императора и самодержца Всероссийского”, [9] нежели от беглого донского казака. В условиях XVIII в., при господстве в психологии народа патриархальных, наивно-монархических представлений и иллюзий, самозванство Пугачева — новоявленного “Петра III” — явилось средством, облегчавшим вовлечение социальных низов в восстание, как в законную борьбу против узурпаторши верховной власти — Екатерины II и ее пособников дворян — душителей народной вольности. Поддержка казачьего выступления крестьянством могла, по замыслу Пугачева, обеспечить успех восстания. И сам Пугачев, и ближайшие его сторонники, высказываясь за ориентацию на крестьянство, как на союзника казачества в предстоящем выступлении, учитывали, конечно, уроки казачьего восстания 1772 г. на Яике, поражение которого было обусловлено просчетами его предводителей, придерживавшихся оборонительной тактики и не успевших установить связи с другими антикрепостническими социальными силами, прежде всего с крестьянством.

Наличие при подготовке казачьего выступления 1773 г. сплоченной и решительной группы заговорщиков, своеобразного повстанческого центра, который наметил, правда, в весьма общих чертах, решение ряда вопросов политического и военного характера, — свидетельство заметной зрелости Пугачевского движения в сравнении с предшествовавшими ему стихийными народными выступлениями XVII—XVIII вв., учитывая не только крестьянские и городские восстания, но и крестьянские войны того времени.

В середине сентября 1773 г. Пугачев завершил приготовление к восстанию. Собранный им отряд повстанцев насчитывал до 80 яицких казаков. 17 сентября Пугачев объявил первый свой указ, которым пожаловал казаков старинными казачьими вольностями и привилегиями. 18 и 19 сентября повстанцы дважды подступали к Яицкому городку, обороняемому крупным гарнизоном, но, не имея артиллерии, не отважились на его штурм. Отсюда Пугачев повернул на восток и, следуя правым берегом Яика, направился к Оренбургу. В течение двух недель он овладел Илецким городком, крепостями Рассыпной, Нижне-Озерной, Татищевой и, обойдя Оренбург с севера, вступил к востоку от него в Каргалинскую слободу, Сакмарский городок и Бердскую слободу. В этих укрепленных селениях Пугачев пополнил свое войско казаками, татарами и калмыками, захватил пушки, ручное оружие, боеприпасы и провиант. [10]

5 октября повстанцы подошли к Оренбургу, блокировали его, имея в своих рядах до 2500 бойцов при 20 пушках, и держали этот губернский центр в осаде около полугода, до конца марта 1774 г.

Слухи о появлении под Оренбургом новоявленного “Петра III”, о боевых успехах его войска вызвали волнения в селениях помещичьих и заводских крестьян, среди нерусского населения Оренбургской губернии. Пугачев и его ближайшие сподвижники решили использовать благоприятно складывавшуюся обстановку в интересах дальнейшего развертывания восстания. В октябре и ноябре 1773 г. из повстанческого центра, образовавшегося под Оренбургом, направлены были посланцы с указами Пугачева, адресованными русским помещичьим и заводским крестьянам, мастеровым, горожанам, башкирам, татарам, калмыкам и казахам. Этими указами предводитель восстания призывал народ перейти на сторону “Петра III” и поставить в его войско годных к военной службе людей, обещал пожаловать верноподданных вечной волей, землей и иными благами; одновременно он объявлял об освобождении народа от присяги и подданства Екатерине II, о ликвидации ее администрации и крепостнических порядков. Пугачевским эмиссарам и всем, получившим указы “Петра III”, поручалось фактическое их исполнение в соответствии с конкретными нуждами и требованиями населения того или иного района. И население широко пользовалось этими правами; люди выходили из подчинения властям и помещикам, отказывались от выплаты подушной подати, оброчных платежей и ясачных сборов, от поставки рекрутов и от несения различного рода повинностей ³. Восставшие создавали свои выборные административные органы — станичные и земские избы. Выступление Пугачева, начавшееся как казачий мятеж, постепенно утрачивая узкосословную окраску, вылилось в Крестьянскую войну, поскольку крестьянство становилось массовой социальной силой движения, а помыслы, интересы и требования крестьян стали доминировать в манифестах и указах Пугачева и в воззваниях его атаманов.

В первые два месяца Крестьянской войны под власть повстанческого центра перешла значительная часть Оренбургской губернии с сотнями селений. В октябре — ноябре [11] 1773 г. к восстанию примкнули приписные крестьяне и работные люди 20 металлургических заводов Южного Урала ⁴. В лагерь Пугачева под Оренбург шли тысячи добровольцев. Крестьяне везли сюда продовольствие и фураж, с уральских заводов доставлялись пушки и боеприпасы. В конце октября 1773 г. повстанческое войско возросло до 10 тыс. чел — конных и пехоты, имело на вооружении около 60 пушек.

Получив первые донесения о крупных успехах Пугачева и видя неспособность местной администрации своими силами подавить восстание, правительство Екатерины II в середине октября 1773 г. сформировало карательную экспедицию во главе с генералом В.А. Каром, вверив ему и армейские соединения, и гарнизонные команды Казанской губернии. В начале ноября Кар выступил со своим корпусом к Оренбургу, но в ста верстах от него, у деревни Юзеевой, 9 ноября потерпел поражение в боях с отрядами пугачевских атаманов А.А. Овчинникова и И.Н. Зарубина и поспешно отступил к Бугульме. В том же месяце повстанцы разгромили вблизи Оренбурга карательные военные соединения, следовавшие из Симбирска (корпус полковника П. М. Чернышева) и из Тобольска (команда майора Е. Заева).

В ноябре — декабре 1773 г. восстание охватило Южный Урал (в границах Оренбургской губернии), юго-восточную часть Казанской губернии, северо-запад Казахстана, приблизилось к районам Среднего Урала, Прикамья, Зауралья и Западной Сибири ⁵. В начале ноября на сторону Пугачева перешло до тысячи башкир из отряда, направленного на помощь осажденному Оренбургу. Среди этих башкир был старшинский сын Салават Юлаев, возглавивший впоследствии повстанческое движение в Башкирии. В ноябре к восстанию присоединились башкирские селения, заводы и казачьи крепости Уфимской и Исетской провинций. 26 ноября повстанческие отряды блокировали Уфу. В начале декабря туда прибыл атаман И.Н. Зарубин, который, обосновавшись в селе Чесноковке, взял на себя командование отрядами, осаждавшими Уфу, и предводительство повстанческим движением в Башкирии, Прикамье, на Среднем Урале, в [12] Зауралье и Западной Сибири. Благодаря решительным действиям Зарубина и его помощников И.Н. Грязнова, г. Туманова и других атаманов в декабре 1773 г. поднялись на восстание крестьяне и работные люди 18 заводов Южного Урала и Прикамья ⁶.

В конце ноября Пугачев направил атамана И.Ф. Арапова на Самарскую дистанцию укреплений для организации повстанческого движения и захвата провианта в помещичьих имениях. В ходе выполнения этого задания Арапов овладел крепостями Бузулуцкой, Борской и Красносамарской, Алексеевским городком, а 25 декабря вступил в Самару. В начале декабря в поход к низовьям Яика отправился казачий отряд пугачевского атамана М.П. Толкачева. Выйдя к Яику, Толкачев направился на север, овладел крепостями Кулагиной, Калмыковой, Сахарной и 30 декабря вступил в Яицкий городок, блокировав расположенную в центре его городовую крепость, где укрылся гарнизон. Повстанцы держали эту крепость в осаде до середины апреля 1774 г.

Основной вооруженной силой восставших было Главное войско Пугачева под Оренбургом, состоявшее из нескольких десятков конных и пехотных полков, в которых к началу декабря 1773 г. насчитывалось до 25 тыс. чел. и 86 пушек. Полки (до 400 чел. в каждом) строились по сословному, национальному и территориальному происхождению повстанцев (полки яицких, оренбургских, исетских и др. казаков, полки помещичьих, государственных, заводских крестьян и мастеровых, башкирские, калмыцкие и татарские полки, а также полки из пленных и отставных солдат). Повстанческая артиллерия состояла в основном из трофейных орудий, помимо того восставшие наладили на Воскресенском, Саткинском и Авзяно-Петровском заводах производство пушек, мортир, гаубиц и припасов к ним (ядер, гранат и картечи). Для управления своим войском Пугачев в середине ноября 1773 г. учредил Военную коллегию, назначив в нее “судьями” А.И. Витошнова, М. г. Шигаева, Д. г. Скобычкина и И.А. Творогова, “думным” дьяком И.Я. Почиталина, секретарем М.Д. Горшкова. Военная коллегия занималась вопросами обеспечения пугачевского войска артиллерией, оружием, боеприпасами, провиантом и фуражом, поддерживала оперативную связь с другими очагами повстанческой борьбы, большое внимание уделяла [13] организации производства артиллерийских орудий и снарядов к ним на уральских заводах. На секретарский аппарат Военной коллегии были возложены составление и рассылка указов Пугачева. Важную роль в руководстве движением играла Секретная дума при Пугачеве, куда входили А.А. Овчинников, А.П. Перфильев, Кинзя Арсланов и другие ближайшие к предводителю восстания люди.

Огромное воздействие на подъем повстанческого движения оказывали манифеста и указы Пугачева, которые все более эволюционировали в сторону учета радикальных требований народа, прежде всего крестьянства. Правительственная противопугачевская пропаганда, направленная на политическую, моральную и церковную дискредитацию Пугачева и его сторонников, не приносила ожидаемых результатов, а потому администрация Екатерины II сосредоточила главное внимание на подготовке и проведении крупномасштабной военной экспедиции против восставших ⁷.

Руководство карательной акцией было поручено новому командующему— генералу А.И. Бибикову, назначенному на этот пост 29 ноября 1773 г. В его войско вошли 8 полков кавалерии и пехоты, 4 легких полевых команды, 3 полка украинских и донских казаков, гарнизонные и полевые команды Казанской и Тобольской губерний и находившийся в Бугульме корпус генерала Ф.Ю. Фреймана. На продвижение войска Бибикова к Казани, Симбирску и Самаре ушло более месяца, и они встретились с авангардными отрядами восставших лишь в самом конце декабря 1773 г. и в начале января 1774 г.

Между тем в начале 1774 г. в районах, отдаленных на десятки и сотни верст от места сосредоточения войска Бибикова, отряды повстанцев добились крупных успехов. В январе 1774 г. они овладели рядом селений, крепостей и заводов в Пермской провинции, осадили Кунгур, в предместьях которого развернулись ожесточенные бои с гарнизоном города. В начале января из-под Кунгура повел наступление на восток отряд атамана И.Н. Белобородова. Следуя по Сибирскому тракту, он овладел рядом крепостей и заводов и, выйдя к Екатеринбургу, держал его в блокаде до середины февраля 1774 г. Успешно действовали в горнозаводском районе Южного Урала отряды И.Н. Грязнова и [14] других атаманов. 8 февраля Грязнов вступил в Челябинск и в течение двух месяцев удерживал его в своих руках. Активные действия Белобородова, Грязнова, Туманова и других атаманов, проводимая ими антикрепостническая пропаганда вовлекли в январе 1774 г. в восстание приписных крестьян и мастеровых 26 заводов Среднего и Южного Урала ⁸.

В январе-феврале 1774 г. развернулось повстанческое движение в Зауралье и Западной Сибири. Отряды М. Ражева, А. Ерусланова, С. Новгородова и других атаманов держали в осаде Шадринск, Ирбит и Далматов монастырь, в конце февраля заняли Курган.

Некоторых успехов удалось достичь пугачевским отрядам в январе 1774 г. в Закамье и Заволжье, где они на время овладели Заинском и Ставрополем. Казачий отряд атамана А.А. Овчинникова 25 января штурмом взял Гурьев — городок в низовьях Яика. В зоне действий Главного войска восставших, под Оренбургом, атаманы Пугачева одержали победу в полевом сражении, развернувшемся 13 января у Бердской слободы. 16 февраля отряд атамана А.Т. Соколова-Хлопуши штурмовал крепость Илецкая Защита и овладел ею.

Однако с января 1774 г. в связи с начавшимся наступлением войска генерала Бибикова общая военная обстановка стала складываться не в пользу Пугачева. Все отчетливее сказывались слабые стороны народного движения — его стихийность и разобщенность. Несмотря на предпринимаемые усилия, их не смогли преодолеть вожаки восстания во главе с Пугачевым и его Военной коллегией. Отсутствие целенаправленного стратегического плана, слабая связь с отдаленными очагами повстанческой борьбы привели к тому, что Военная коллегия не смогла наладить надежного руководства действиями отрядов на всей территории Крестьянской войны. Занятый затяжной осадой Оренбурга и Яицкого городка, Пугачев отказался от похода с Главным своим войском в Поволжье, что, несомненно, сузило массовую социальную базу восстания, лишив его десятков тысяч сторонников из числа крепостных крестьян, готовых к выступлению. Отказ Пугачева от похода к Волге дал возможность правительству выиграть время для переброски карательных войсковых соединений к западной границе восстания.

Первой повела наступление южная группа войска Бибикова. Передовые части корпуса генерала П.Д. Мансурова, [15] подойдя к Самаре, 29 декабря 1773 г. разбили отряды атамана И.Ф. Арапова, вынудили его оставить город, а затем нанесли ему поражение в боях у Алексеевска и Бузулука.

В первой половине января 1774 г. выступила в поход северная группа войска Бибикова. Авангардные соединения генералов П.М. Голицына и Ф.Ю. Фреймана, развернув карательные операции в Прикамье и Заволжье, нанесли поражения повстанческим отрядам в боях под Заинском, Мензелинском и Нагайбацкой крепостью, а затем направились на юго-восток, к Самарской дистанции с тем, чтобы, соединившись там с корпусом Мансурова, идти далее к Оренбургу. Часть сил Голицын отправил к Кунгуру и к Уфе. Команда майора Д.О. Гагрина нанесла поражение отрядам Салавата Юлаева в боях под Кунгуром и Красноуфимском, после чего повстанцы отошли на юг, за реку Уфу. В конце февраля — начале марта Гагрин разбил отряды атамана И.Н. Белобородова в боях под Уткинским и Каменским заводами, а 12 марта у Каспийского завода.

В марте 1774 г. активизировались действия карателей в Западной Сибири и Зауралье. Команды генерала И.А. Деколонга нанесли поражения повстанческим отрядам в боях под Пуховой и Иковой слободами, а потом и в ряде других пунктов. Немногие уцелевшие в ходе боев повстанческие отряды и группы ушли на запад, в центральные районы Исетской провинции.

Между тем главные военные силы карателей, корпуса генералов Голицына, Мансурова и Фреймана соединились, вступив 10 марта в Сорочинскую крепость, готовились к маршу на Оренбург и решительному сражению с Пугачевым.

Вел свои приготовления и Пугачев. Он избрал местом для предстоящего сражения Татищеву крепость, куда привел из-под Оренбурга наиболее боеспособные части Главного своего войска, а также отряды из Яицкого и Илецкого городков. В рядах пугачевского войска, изготовившегося к сражению, находилось до 10 тысяч конников и пехотинцев и 36 пушек.

Утром 22 марта карательное войско, находившееся под общим командованием генерала Голицына (до 6500 чел. конницы и пехоты с 25 пушками), подошло к Татищевой крепости. Битва началась артиллерийской дуэлью, после чего штурмующие колонны пошли на приступ, с большим трудом овладели валами крепости и ворвались на ее улицы. [16] Сражение продолжалось около шести часов, повстанцы дрались с невиданным мужеством и упорством, отбивая одну атаку за другой, и уступили неприятелю, исчерпав все свои силы. Когда исход битвы был предрешен, Пугачев, следуя совету атамана А.Л. Овчинникова, бежал с ближними людьми (И.Я. Почиталиным, В.С. Коноваловым, Е.П. Кузнецовым и г.С. Бородиным) в Бердскую слободу. В битве у Татищевой крепости Пугачев потерял до 2500 чел. убитыми и около 4000 пленными.

23 марта Пугачев оставил Бердскую слободу, взяв с собой отборную часть своего войска, до 2 тысяч конников, намереваясь пройти неприметными степными шляхами к Яицкому городку, но, натолкнувшись вблизи Переволоцкой крепости на неприятельские разъезды, повернул на восток и вышел к Сакмарскому казачьему городку. Там до него дошла весть о том, что в битве под Уфой 24 марта корпус подполковника И.И. Михельсона нанес поражение “Второй армии” восставших — отрядам атамана И.Н. Зарубина. (Четыре дня спустя, 28 марта, карателям удалось схватить под Табынском Зарубина и его соратников — И.И. Ульянова, С.П. Толкачева и др.)

Достигнув Оренбурга, генерал Голицын утром 1 апреля выступил в поход, имея под своим командованием до 6000 чел. пехоты и конницы и до 20 пушек. На дороге к Сакмарскому городку каратели натолкнулись на Пугачева, который вступил в бой, имея в своем войске до 4000 конников и пехотинцев с 9 пушками. В развернувшемся сражении повстанцы оказали упорное сопротивление, не раз переходили в контратаки. Но перевес неприятеля в силах, особенно в кавалерии, двойное его превосходство в артиллерии, предрешил исход сражения. На поле боя пали 400 повстанцев. Каратели захватили в плен около 3000 человек, в их числе были Т.И. Подуров, А.И. Витошнов, И.Я. Почиталин, М.Д. Горшков и другие видные соратники Пугачева; неделю спустя в Илецком городке были схвачены М. г. Шигаев и Т. г. Мясников. Преследуемый неприятельской конницей, Пугачев с пятью сотнями казаков, башкир и заводских крестьян бежал на северо-восток к селу Ташла. Так закончился первый этап Крестьянской войны и начался второй ее этап, который охватывал события, происходившие на территории Урала и Прикамья в апреле — первой половине июля 1774 г.

В первые дни апреля 1774 г. Пугачев вывел остатки [17] своего войска за излучину реки Белой, в горнозаводский район Южного Урала. В том же месяце каратели нанесли удары по ряду крупных очагов повстанческого движения. Команда майора Д.О. Гагрина, подавив сопротивление отрядов Белобородова, Туманова и других атаманов, овладела заводами севернее Челябинска и 10 апреля вступила в этот город. Крепости и слободы в восточной части Исетской провинции заняли войска генералов И.А. Деколонга и С.К. Станиславского. Корпус подполковника И.И. Михельсона разбил и разогнал разрозненные отряды и группы повстанцев вокруг Уфы; другие команды карателей “усмиряли” западные районы Оренбургской губернии. Корпус генерала Мансурова, наступая вдоль правого берега Яика, 15 апреля нанес удар отряду атамана А.А. Овчинникова в бою у реки Быковки, а два дня спустя вступил в Яицкий городок. В апреле из Оренбурга выступили команды И.Л. Тимашева и С.Л. Наумова для подавления восставших башкир в Уфимской и Исетской провинциях. Корпус генерала Фреймана тогда же был послан для преследования и разгрома Пугачева.

Однако намерение военачальников Екатерины II подавить повстанческое движение еще весной 1774 г. оказалось несбыточным. К тому же начавшееся с середины апреля таяние снегов, сопровождавшееся необычайно широким разливом рек и распутицей, затрудняло, а порой и совершенно останавливало движение карательных войск. Этим счастливым обстоятельством умело воспользовался Пугачев. Он развернул энергичную деятельность по созданию нового войска, пополняя его заводскими крестьянами, башкирами и казаками, стягивая к себе уцелевшие повстанческие отряды. Весной и в начале лета 1774 г., как и в прежние месяцы восстания, существенную помощь получал Пугачев с заводов Урала и Прикамья. В общем же за все время пребывания Пугачева в этих краях (октябрь 1773 — июнь 1774 г.) его войско получило с 64 заводов около 6200 бойцов (в пересчете на численность повстанческого полка — 12 полков), около 120 пушек, свыше 340 ружей, на 90 тыс. рублей продовольствия и фуража и почти 170 тыс. рублей ⁹.

Следует заметить, что мастеровые и работные люди 43 заводов Урала и Прикамья остались в стороне от восстания. Заводовладельцы и заводские конторы путем подкупа, [18] задабривания и различных обещаний, играя на верноподданнической психологии темной массы работных людей, мастеровых и приписных, угрожая им репрессиями, удерживали их от общения с пугачевцами ¹⁰.

В апреле 1774 г. пополнение войска Пугачева шло по пути его следования на северо-восток, через Вознесенский, Авзяно-Петровский и Белорецкий заводы. Имея у себя до двух тысяч конницы и пехоты с несколькими пушками, Пугачев 6 мая штурмом взял Магнитную крепость. На другой день его войско пополнилось отрядами атаманов А.А. Овчинникова, И.Н. Белобородова, А.Д. Ерусланова. От Магнитной крепости Пугачев повел свое войско на северо-восток, к Сибири, и в течение двух недель занял крепости Карагайскую, Петропавловскую и Степную, а 20 мая приступом взял Троицкую крепость. Утром 21 мая в развернувшейся под стенами этой крепости битве Пугачев потерпел поражение от корпуса генерала И.А. Деколонга, а на следующий день понес новые потери в бою с корпусом И.И. Михельсона под Кундравинской слободой. Положение Пугачева усугублялось тем, что к числу его преследователей присоединился майор Ф.Т. Жолобов. И все же, умело маневрируя в полуокружении преследующих войск, Пугачев пробивался на запад, постоянно пополняя свои отряды. И хотя Михельсону удалось настичь пугачевское войско у реки Ай и дважды, 3 и 5 июня, вступить с ним в бои, Пугачев, не понеся крупного урона, смог оторваться от преследования и неделю спустя — совершенно неожиданно для властей —вышел в Прикамье, где у неприятеля не было надежных военных сил.

Выход в многонаселенное Прикамье дал возможность Пугачеву, опираясь на действовавшие там отряды и группы повстанцев, беспрепятственно пополнять свое войско (“Главную”, или “Большую”, армию) заводскими, государственными и помещичьими крестьянами, а также нерусским ясачным населением (удмурты, марийцы, татары). Развертыванию повстанческого движения в районах Урала и Прикамья способствовала радикализация социальной политики ставки Пугачева, выражавшаяся во все более полном учете интересов и требований крестьянства. Дух восстания, посеянный воззваниями Пугачева и агитацией его [19] эмиссаров, охватил различные слои трудового населения Южного Урала и Прикамья.

10 июня 1774 г. войско Пугачева вступило в Красноуфимск, а на другой день направилось к Кунгуру, но вблизи Ачитской крепости встретило команду кунгурского гарнизона во главе с подполковником А.В. Папавым. Завязался бой, в ходе которого повстанцы, отбив атаки неприятеля, охватили его с флангов, сбили с занятой позиции и, усилив натиск, вынудили к отступлению. Но Пугачев отказался от дальнейшего движения к Кунгуру, а пошел на запад и 18 июня вышел к прикамскому пригородку Оса, обороняемому командой майора Ф.В. Скрипицына. В трехдневных боях гарнизон Осы сдавал одну позицию за другой и, исчерпав все возможности сопротивления, капитулировал.

После взятия Осы войско Пугачева перебралось на правый берег Камы и направилось на запад, к Казани. 22 июня Пугачев вступил в Рождественский завод, 24 июня занял Воткинский завод, а 27 июня — Ижевский завод.

11 июля 20-тысячное войско подошло к Казани и стало лагерем у села Царицына. Утром 12 июля Пугачев повел свои полки на штурм Казани, сбил неприятельские заставы в предместьях и вскоре овладел городом, не сумев, правда, взять старинного Кремля, за стенами которого укрылись войска гарнизона, губернские власти и состоятельные горожане. Начавшийся пожар, охвативший почти всю Казань, вынудил Пугачева прекратить штурм Кремля и вывести свое войско из города на Арское поле. Вечером того же дня на этом поле повстанцы вступили в бой с корпусом подполковника И.И. Михельсона, подоспевшим к Казани после многодневного марша из Уфы. В развернувшемся сражении повстанцы вынуждены были отойти с занимаемой позиции и отступить за реку Казанку. Но Пугачев не оставил намерения снова овладеть Казанью. 15 июля он повел новое наступление на Казань, вступил в битву с неприятельскими войсками на Арском поле, где потерпел сокрушительное поражение, потерял до 2000 человек убитыми, всю артиллерию и обозы; каратели взяли в плен до пяти тысяч повстанцев. Пугачев с остатками своего войска (до 400 конников) бежал глухими лесными дорогами на север, к городу Кокшайску, где повстанцы в течение двух дней, 16 и 17 июля, переправились на правый берег Волги.

С выходом Пугачева на правобережье Волги начался третий этап Крестьянской войны. Обнародование [20] пугачевских манифестов, прокламирующих освобождение крестьянства, вызвали мощный подъем повстанческого движения в правобережных уездах Казанской, Нижегородской и Астраханской губерний и в смежных с ними восточных уездах Московской и Воронежской губерний ¹¹. Опираясь на многочисленные очаги крестьянских волнений, Пугачев смог быстро преодолеть тяжелые последствия поражения под Казанью, пополнить свое войско, снабдить его артиллерией и на некоторое время стать хозяином положения в Среднем Поволжье. В течение второй половины июля 1774 г. Пугачев овладел городами Цивильск, Курмыш, Алатырь и Саранск, а в августе, продвигаясь далее на юг, занял Пензу и Петровск. 6 августа Пугачев приступом взял Саратов, несколько дней спустя овладел Камышином (Дмитриевском) и Дубовкой, вышел к Царицыну, 21 августа атаковал его, но был отбит и отступил в безлюдные степи Нижней Волги.

Первые донесения о взятии Казани Пугачевым дошли в Петербург 21 июля и поначалу вызвали полную растерянность у Екатерины II и ее администрации. Но уже в ближайшие дни были предприняты энергичные шаги по организации и отправлению новой карательной экспедиции, войскам которой поручалось прикрыть Москву и центр страны от вторжения отрядов Пугачева, а затем нанести ему решительное поражение, подавляя в ходе наступления местные очаги повстанческой борьбы. 29 июля Екатерина II назначила главнокомандующим карательными силами генерал-аншефа графа П.И. Панина, вручив ему всю полноту политического, военного и гражданского управления в трех губерниях — Казанской, Оренбургской и Нижегородской, охваченных восстанием. Под командование Панина перешли как войска, действовавшие уже против Пугачева (13 пехотных и конных полков, 15 легких полевых команд и 15 гарнизонных батальонов), так и полки, спешно отправляемые с северо-западных границ империи и из действующей на Турецком фронте армии (15 пехотных и конных полков). В совокупности, как справедливо отмечала Екатерина II в письме к Панину, против Пугачева было “столько наряжено войска, что едва не страшна ли таковая армия и соседям была” ¹² (имеются в виду соседние государства). [21]

Большая часть этих сил участвовала в подавлении повстанческого движения в Среднем Поволжье, завершив основные карательные операции к середине сентября 1774 г.

А за три недели до того авангардный корпус полковника И.И. Михельсона настиг 10-тысячное войско Пугачева в приволжской степи, на полпути от Царицына к Черному Яру, а атаковал его у Солениковой ватаги. Из-за предательства группы заговорщиков, старшин Ф.Ф. Чумакова, И.П. Федулева, И.А. Творогова и др., повстанцы в самом начале боя лишились артиллерии, а беспорядочное их сопротивление было вскоре сломлено атаками неприятеля с фронта и с флангов. Не принесли успеха попытки Пугачева остановить начавшееся отступление, а потом и бегство своих полков. На поле сражения Пугачев потерял до 2000 убитыми, каратели захватили в плен свыше 6000 повстанцев, взяли в числе трофеев 24 пушки и огромный обоз. В 17 верстах выше Черного Яра Пугачев с двумя сотнями казаков переправился на левый берег Волги и углубился в заволжскую степь. За Волгу, в погоню за Пугачевым, переправились во главе с генерал-поручиком А.В. Суворовым команды И.И. Михельсона и К. г. Меллина, казачьи отряды А.И. Иловайского и М.М. Бородина, калмыцкий полк А.И. Дундукова, но дело решилось без них. После двухнедельных блужданий по степи Пугачев достиг реки Большой Узень, где 8 сентября был схвачен заговорщиками, неделю спустя доставлен ими в Яицкий городок и выдан властям.

Разгром Главного войска восставших, расправа с Пугачевым и его соратниками не означали еще того, что властям удалось полностью подавить все очаги повстанческой борьбы. До глубокой осени 1774 г. в Башкирии действовали отряды Салавата Юлаева (он был захвачен в плен в конце ноября). В конце 1774 г. и в 1775 г. вспышки крестьянских волнений имели место в Среднем Поволжье, в Прикамье, на Среднем и Южном Урале.

Об отношении народа к Пугачеву и проводимой им антикрепостнической политике свидетельствует факт, имевший место в начале января 1775 г. в селе Головинщине Пензенского уезда. Крестьянин В. Тимофеев, выйдя на торговую площадь, кричал “всенародно о здравии и благополучии” бывшего Третьего императора, и что “Пугачев с ево сообщниками нам, черни, был не злодей, а приятель и наш заступник; и хотя ево теперь нет и не будет”, но еще есть Пометайла, который “таковым же образом [22] вознамеривается нас защищать и вскоре будет нам с своим войском со стороны Саратова” ¹³. Воззвания Пугачева поколебали представления о незыблемости и законности крепостнических порядков на Руси. И не случайно генерал-прокурор Сената князь А.А. Вяземский испрашивал у Екатерины II разрешения включить в текст приговора (сентенции) о казни Пугачева специальный тезис, подтверждающий нерушимость права дворян на личность и труд крепостных: “В сентенции, — писал Вяземский, — для большей ясности разсудили прибавить, — в объяснение дворянского успокоения и утешения малодушных, — речи, на каких надлежало б дворянству и крестьянству вновь доказать, что ее императорское величество твердо намерена дворян при их благоприобретенных правах и преимуществах сохранять нерушимо, а крестьян — в их повиновении и должности содержать” ¹⁴. Но никакие призывы и предписания верховной власти о предании “вечному забвению и глубокому молчанию” всех дел о “внутреннем возмущении, происшедшем от донского казака Емельки Пугачева” ¹⁵, не могли угасить в памяти народа воспоминаний о грандиозном выступлении, о его славном предводителе, о тех свободах и льготах, которые были провозглашены его воззваниями.

Несмотря на громадные успехи восстания, народ не смог взять верх в борьбе против абсолютистского государства Екатерины II. Пугачев и его ближайшие сподвижники не могли преодолеть органических пороков, свойственных крестьянским выступлениям эпохи феодализма, внести решающие элементы организованности в стихийный ход борьбы, ликвидировать разобщенность действий восставших во множестве локальных очагов движения, создать дисциплинированную и боеспособную армию. Провозглашаемый манифестами Пугачева призыв к ликвидации крепостнических порядков в стране характеризовал наиболее сильную сторону идейной платформы Крестьянской войны, но сторону разрушительную, наиболее близкую и понятную народу. В то же время другая сторона идейной платформы движения, касающаяся перспектив борьбы за создание нового общественного и политического строя, не [23] получила в манифестах Пугачева ясного и последовательного освещения. Руководители движения имели весьма смутное представление об устройстве страны в случае победы восстания и воцарения на престоле народного заступника — “Петра III”. Судя по некоторым высказываниям Пугачева и по содержанию последних его манифестов, на месте феодальной России предполагалось создать казацкое государство (поскольку большинство населения переводилось в казачье сословие) во главе со справедливым и милостивым к народу монархом. Народ не знал тогда иных форм государственной власти, кроме монархии, не видел иных, идеальных в его понимании, форм лучшего общественного строя, чем казачество с его традициями. То и другое народ брал за образец из современной жизни России, наполнив, правда, эти формы новым, антикрепостническим содержанием. Отражая наивный монархизм, веру народа в справедливого царя, идеализируя казачью общину (вступившую в ту пору в стадию социального разложения), манифесты Пугачева создавали беспочвенный идеал “мужицкого царства”.

Из идейной платформы Крестьянской войны реально получил осуществление на территории, захваченной Пугачевым, призыв к истреблению помещиков, а, следовательно, к уничтожению личной зависимости крестьян. Все же прочие компоненты этой платформы не были да и не могли быть воплощены в жизнь. Но именно программа ликвидации дворянства и понимание необходимости этой меры составляют главную историческую заслугу восставших. Пугачевское движение наложило отпечаток на всю последующую историю России. Крестьянство продолжало свою антипомещичью борьбу под лозунгами, выработанными повстанцами 1773—1775г г. Наряду с другими факторами Крестьянская война повлияла на складывание идеологии освободительного движения в России, она расколола дворянство, из которого вышли один из зачинателей этой идеологии — А.Н. Радищев — и декабристы. Перед господствующим классом неотступно маячил призрак “Пугачевщины”, поэтому и на пороге эволюции царизма в сторону буржуазной монархии в XIX веке также можно увидеть влияние этого фактора на социальную политику правительства, в частности, при подготовке и проведении крестьянской реформы 1861 г., отменившей крепостное право.

Рассматривая и оценивая события Крестьянской войны, [24] нельзя не обратиться к характеристике ее предводителя. Выдвинутый волею обстоятельств в лидеры движения, взяв на себя исключительно сложную роль новоявленного “Петра Третьего” и мастерски исполняя ее, Пугачев вырос в выдающегося вожака восставшего народа. Ему присущи были редкостная энергия, неукротимая воля и смелость, великодушие, верность избранному пути, сострадание к угнетенному народу. Но порою в поступках его проявлялось и плутовство, и коварство, и мстительность, и даже жестокость. А.С. Пушкин характеризовал Пугачева как “славного мятежника”, человека, наделенного незаурядным умом, “дерзостью необыкновенной”, целеустремленностью, обладавшего большим жизненным опытом и познаниями в военном деле. И эти его качества позволили ему стать признанным предводителем Крестьянской войны.

* * *

Приступая к изложению истории следствия над Пугачевым, необходимо прежде всего сказать о руководящей роли в нем Екатерины II. Следователи руководствовались прямыми указаниями и наставлениями императрицы, которая направляла дознание к выяснению причин восстания, выявлению его “подстрекателей” (предполагая в числе таковых и раскольников-старообрядцев, и иностранную агентуру, и даже оппозиционно настроенных деятелей из верхов российского дворянства) и, наконец, к установлению обстоятельств происхождения самозванства Пугачева, принявшего на себя титул и имя “императора Петра Третьего”. Первое такое указание было дано в ноябре 1773 г., за много месяцев до ареста Пугачева. И уже тогда в наставление секретной комиссии, отправленной в Казань, было включено предписание Екатерины II о том, чтобы комиссия, производя дознание над пугачевцами, всегда доведывалась “о начале и источнике... предприятия Емельки Пугачева и его сообщников: не находятся ли какия стороны, сему... способ-ствовавшия и чрез кого” ¹⁶. В апреле 1774 г., когда в руках властей оказались захваченные в плен под Оренбургом и в Яицком городке видные сподвижники Пугачева — М. г. Шигаев, И.Я. Почиталин, Д.С. Пьянов и другие, Екатерина II в указе секретной комиссии, отправленной в Оренбург, писала, что по допросам “главных сообщников и [25] друзей” Пугачева “могут открыться не только все злодейские предприятия, замыслы, намерения, может быть, — и сношения с людьми, в преступлении еще не известными, но и самые начальные причины, споспешествующие Пугачеву к побегу из Казани, так и то, каким образом он по побеге начал разглашать о принятом им имени, и что главным удостоверением служило ему в народе, словом сказать, откроется многое не только к сведению, но и к соображению нужное посредством порядочно выведенной истории злодея Пугачева... Старайтесь узнать... нет ли между ними чужестранных и, несмотря ни на каких лиц, уведомите меня о истинной” ¹⁷. Позднее, при получении первых известий об аресте Пугачева, Екатерина II рескриптом от 27 сентября 1774 г., назначая генерал-аншефа князя М.Н. Волконского председателем следственной комиссии, предписала ему привести дело Пугачева к полной ясности и “досконально узнать все кроющиеся плутни: от кого родилось и кем производимы и вымышлены были, дабы тем наипаче узнать нужное к утверждению впредь народной тишины и безопасности” ¹⁸. А в конце ноября 1774 г., когда следствие в Москве близилось к завершению, Екатерина II еще раз указала Волконскому: “Буде никак от злодея самого или сообщников его узнать неможно, кто выдумал самозванство Пугачева, то хотя бы и сие из него точно выведать можно было: когда в него мысль сия поселилась, и от котораго времяни он имя сие на себя принял, и с кем, во-первых, о сем у него речь была” ¹⁹. Эти указания Екатерины II определили направление действий следственных комиссий в дознании над Пугачевым и прямым образом сказались на содержании протоколов его показаний, где преобладает материал, отображающий предысторию Крестьянской войны.

Как сообщалось выше, арестованный Пугачев был доставлен в Яицкий городок вечером 14 сентября 1774 г. и сразу же был передан чиновнику Яицкой отделенной секретной комиссии гвардии капитан-поручику С.И. Маврину, с дознания которого и начался первый этап следствия над предводителем Крестьянской войны. Маврин был опытным следователем, он давно уже производил дознания [26] над пленными повстанцами в Казанской секретной комиссии, а позднее и в Оренбургской секретной комиссии, где вел допросы видных сподвижников Пугачева — М. г. Шигаева, И.Я. Почиталина, А.Т. Соколова-Хлопуши, Т. г. Мясникова, г.М. Закладнова, Д.С. Пьянова и других, захваченных в плен весной 1774 г.; он же в августе-сентябре 1774 г. вел следствие над участниками восстания казаков Яицкого войска 1772 г., которое предшествовало движению Пугачева и было связано с ним общностью первоначальных целей и движущих сил. Нельзя не отметить того, что Маврин был весьма необычной фигурой среди других чиновников следственных комиссий. Еще в мае 1774 г., подводя итоги следствия над ближайшими сподвижниками Пугачева, он на свой страх и риск, вразрез с мнением секретной комиссии, осмелился послать Екатерине II донесение, в котором смело осуждал произвол администрации, помещиков и заводчиков, хищническую эксплуатацию народа, а особенно приписных и заводских крестьян, что, по его мнению, побудило их принять активное участие в восстании Пугачева ²⁰. До личной встречи с Пугачевым Маврин относился к нему свысока и отзывался с иронией, что видно, например, из письма от 12 августа 1774 г., посланного в Оренбург, в котором Маврин хвалился, что “намерен испытать свои силы и в военном ремесле, когда царь с бородою сюда пожалует, право хочется ухватить Емельку за бороду” ²¹. Мнение Маврина изменилось после встречи и первой беседы с Пугачевым. Передавая свои впечатления о том, Маврин в рапорте начальнику секретных комиссий генерал-майору П.С. Потемкину сообщал: “Описать того невозможно”, сколь Пугачев “бодрого духа”, и когда речь зашла о несостоявшемся его намерении идти с войском на Москву “и далее”, Пугачев смело и откровенно заявил, что “тут других видов не имел, как — то, естли пройдет в Петербург, — там умереть славно, имея всегда в мыслях, что царем быть не мог, а когда не удастся того зделать, то умереть на сражении: “Вить все-де я смерть [27] заслужил, так похвальней быть со славою убиту!” ²². В тот день Маврин допросил Пугачева “на словах” (без составления протокола). На другой день, 16 сентября, Маврин произвел второй допрос, оформив пространные показания Пугачева протоколом ²³. Допрос построен в хронологическом плане, с последовательным изложением фактов биографии Пугачева и событий восстания. Проводя допрос, Маврин проникся невольным уважением к Пугачеву, и это было вызвано тем, что тот держался с большим достоинством и мужеством. Это в известной степени отразилось на содержании яицкого протокола допроса, в котором не встречаются, как правило, откровенно злобные и уничижающие характеристики Пугачева и его сподвижников, и в целом он во многом ближе к истине в освещении событий, нежели последующие материалы следствия (в Симбирске и в Москве).

18 сентября конвойный отряд генерала А.В. Суворова вывез Пугачева из Яицкого городка, направившись в Симбирск, куда и прибыл 1 октября.

В Симбирске Пугачева допрашивали в течение пяти дней (2 — 6 октября) командующий карательными войсками генерал-аншеф граф П.И. Панин и начальник секретных комиссий генерал-майор П.С. Потемкин. Ведущая роль в производстве дознания принадлежала Потемкину. Он сформулировал, опираясь на протокол яицкого допроса Пугачева, 6 основных и 12 дополнительных пунктов, по которым следовало допросить Пугачева, дабы он открыл “совершенную истину, кроящуюся в хищном его сердце”. Пункты эти касались в основном вопросов, связанных с происхождением самозванства Пугачева и установлением инициаторов восстания. На первом же заседании следственной комиссии Пугачева предупредили, что он, если уклонится от дачи правдивых показаний, будет подвергнут самым мучительным пыткам, “какия только жестокость человеческая выдумать может”. В ходе дознания Потемкин распорядился сделать приготовления к пытке, и палачи начали истязание, но вскоре Пугачев, сломленный психологически пристрастными допросами, начал давать вымышленные показания, оговорив до двух десятков знакомых ему [28] раскольников, способствовавших будто бы ему в подготовке восстания и в принятии имени и титула “Петра III” ²⁴. Эта вымученная ложь наряду с истинными свидетельствами о фактах биографии Пугачева легла в основание симбирского протокола допроса ²⁵. Хотя Потемкину и удалось сломить Пугачева, но сам он сомневался в том, что смог получить во всем правдивые признания, о чем и писал Екатерине II, что, хотя Пугачев и “весьма переменился... против прежней нечувствительности, но полагаться, чтобы показания его были откровенны, невозможно” ²⁶.

Потемкин не лишен был литературных способностей, прослыл в дни молодости неплохим переводчиком сочинений Вольтера, но позже предпочел служебную карьеру литературным делам. Опираясь на родственную поддержку всесильного фаворита г.А. Потемкина, он решил сделать скорую карьеру и по военной части, и по придворному ведомству. Видная должность начальника секретных комиссий, участие в расследовании громкого дела Пугачева обещали, казалось бы, скорое воплощение честолюбивых замыслов Потемкина, но поприще это не принесло ему лавров. Здесь уместно будет привести высказывание писателя-демократа В. г. Короленко о методах следствия Потемкина над Пугачевым в Симбирске и о историко-психологических особенностях материалов этого дознания: “К несчастию для последующей истории первоначальное следствие о Пугачеве попало в руки ничтожного и совершенно бездарного человека — Павла Потемкина, который, по-видимому, прилагал все старания к тому, чтобы первоначальный облик “изверга”, воспитанного “адским млеком”, как-нибудь не исказился реальными чертами. А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему “великой” Екатериной застенки и пытки, то, понятно, что весь [29] материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный образ живого человека утопал под суздальской мазней застеночных протоколов” ²⁷. Хотя В. г. Короленко во многом и прав, но его общая негативная оценка симбирского допроса Пугачева представляется чрезмерной. При необходимой осмотрительности, опираясь на критический анализ каждого из показаний этого документа, можно выявить в нем ряд свидетельств, соответствующих реальности.

26 октября 1774 г. конвойная команда гвардии капитана А.П. Галахова вывезла Пугачева из Симбирска в Москву, конвой сопровождался ротой пехоты с несколькими пушками. Утром 4 ноября конвойная команда доставила Пугачева в Москву, где он сразу же был заключен в тюремную камеру в здании Монетного двора у Воскресенских ворот Китай-города (здание сохранилось, оно стоит во дворе дома №1 по Историческому проезду). Вскоре в Москву стали прибывать конвои из Казани, Яицкого городка и Оренбурга, сопровождавшие пленных вожаков восстания (И.Н. Зарубина, М. г. Шигаева, И.Я. Почиталина, М.Д. Горшкова, Т. г. Мясникова, В.И. Торнова и др.), сюда же были доставлены члены семьи Пугачева, а также свидетели обвинения и лица, оговоренные Пугачевым при допросах в Яицком городке и в Симбирске.

Дознание по делу Пугачева и его сподвижников проводилось особой следственной комиссией Московского отделения Тайной экспедиции Сената с начала ноября по середину декабря 1774 г. В состав следственной комиссии входили: генерал-аншеф князь М.Н. Волконский, обер-секретарь Тайной экспедиции С.И. Шешковский и генерал-майор П.С. Потемкин. 4 ноября, сразу же по привозе в Москву, Пугачев словесно был допрошен Волконским “исторически, с начала, каким он образом, где и когда сие содеянное им злодейство в скверное свое сердце поселил, и кто ему первыя были в сем зле пособники, даже и во все время кто его и чем подкреплял”; Пугачев отвечал то же самое, что и на допросе в Симбирске ²⁸. После того Волконский и [30] Шешковский в течение одиннадцати дней, с 4 по 14 ноября, вели подробнейший “исторический” допрос, построенный в историко-биографическом плане, с рождения Пугачева и “со всеми обстоятельствами до того часа как он связан” (арестован), но с преимущественным вниманием к событиям 1772—1773 г г., предшествовавшим восстанию. Помимо этого основного, так называемого “большого”, допроса ²⁹ Пугачев давал показания еще на 14 допросах и очных ставках с другими подследственными и со свидетелями ³⁰. На допросах в Москве Пугачев дал подробные показания о родных, о своей юности, об участии в составе донских казачьих полков в Семилетней и Турецкой войнах, о своих скитаниях по России и в Польше, о ходе Крестьянской войны. Феноменальная память Пугачева сохранила множество событий и сотни имен. Даже наличие в протоколах тенденциозных характеристик Пугачева, его сподвижников и их действий, а также ряда вымышленных показаний (особенно в протоколе “большого” допроса) не умаляют значения этих документов как первостепенных источников для изучения биографии Пугачева и событий Крестьянской войны.

Следует остановиться на характеристиках следователей, производивших московское дознание по делу Пугачева. Князь Волконский, занимавший с 1771 г. должность главнокомандующего (генерал-губернатора) в Москве, был одновременно и первоприсутствующим в Московском отделении Тайной экспедиции Сената. Был он старый служака, человек мрачный, а при производстве розысков — и жестокий. Под стать ему был и прибывший из Петербурга обер-секретарь Тайной экспедиции С.И. Шешковский, известный “тайных дел выведчик” и “кнутобойца”, который, однако же, по лестной аттестации Екатерины II, имел “особливый дар” обращаться “с простыми людьми, и всегда весьма удачно разбирал и до точности доводил труднейшия разбирательства” ³¹. Подошел к ним по служебному рвению и жестокости и охарактеризованный выше “полуинтеллигентный” генерал П.С. Потемкин, склонный к шумовым эффектам и дешевой позе, а к тому же, как [31] оказалось, и к скандальным провалам при расследовании дела Пугачева.

Изнурительные условия тюремного содержания и методы следствия, основанные на насилии и запугивании, подорвали физические силы Пугачева, но не сломили его духа. По словам одного из тюремщиков — Н.З. Повало-Швейковского, — Пугачев “в продолжении заключения своего не показывал робости, сохранял равнодушие” ³². Но здоровье его заметно ухудшалось: “Он уже не тот стал, которым был, и, при всем злодействе своем, смягчает состоянием своим всех досаду”, — писал Потемкин графу П.И. Панину ³³. Узнав о состоянии Пугачева и испугавшись того, что он может погибнуть в заключении, избежав тем самым казни, Екатерина II поручила генерал-прокурору Сената А.А. Вяземскому передать свое личное повеление Волконскому: “Весьма неприятно бы было ее величеству, естли бы кто из важных преступников, а паче злодей Пугачев от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженного по злым своим делам наказания, тем более, что П.С. Потемкин по приезде в Москву гораздо слабее его нашел против того, каков он из Симбирска был отправлен” ³⁴. В ответном письме, отправленном 18 декабря в Петербург, Волконский, успокаивая Вяземского и Екатерину II, писал, что их опасения по поводу состояния здоровья Пугачева и его сотоварищей напрасны: “По комиссии о злодее не только все живы, но и здоровы, как и сам злодей. Но что он стал хуже, то натурально: первое, что он был все в движении, а теперь на одном месте. Однакож, при всем том он не всегда уныл, а случалось, что он и смеется” ³⁵.

Выше говорилось, что основное внимание следователей было направлено на выяснение причин восстания, на установление его инициаторов, на выявление обстоятельств происхождения самозванства Пугачева. Следствие с самого начала не принимало всерьез (и совершенно справедливо) версий о том, что выступление Пугачева могло быть инспирировано зарубежной агентурой или некими оппозиционными группами российского дворянства (что касается Екатерины II, она вплоть до последних дней дознания [32] считала эти версии не лишенными вероятия). Более реальным представлялось большинству следователей предположение о причастности раскольников-старообрядцев к организации выступления Пугачева. Изучая протокол показаний Пугачева на допросе в Яицком городке, Потемкин обратил внимание на то, что Пугачев весной и летом 1772 г. много общался с раскольниками, “шатаясь” по старинным гнездам старообрядчества, в селениях под Стародубом, в Ветке, в Кабаньей слободе и других местах. У Потемкина возникли предположения: не там ли и не тогда ли вызрел заговор к восстанию, не раскольники ли тех мест внушили Пугачеву мысль принять на себя титул и имя “императора Петра III”, не по их наущению отправился Пугачев в Заволжье, на Иргиз и к Яику, чтобы поднять на вооруженное выступление яицких казаков, не смирившихся и после разгрома их восстания 1772 года? Такого рода вопросы и были поставлены перед Пугачевым, когда его доставили на розыск в Симбирск, а чтобы добиться от него таких именно признаний, Потемкин прибегнул к посредничеству палачей. Желая избегнуть дальнейших истязаний, Пугачев решил подтвердить версию Потемкина, пойдя на вымышленные “признания” и на оговор знакомых раскольников. Наделенный даром импровизации, Пугачев живо и красочно повествовал о том, как летом 1772 г. раскольники будто бы подговорили его отправиться к яицким казакам, чтобы поднять их на новое восстание, как те же раскольники предложили ему принять на себя имя “Петра III”. Узнав от Пугачева имена раскольников, выступивших якобы подстрекателями к восстанию, генерал П.И. Панин отрядил офицеров своего штаба для розыска оговоренных Пугачевым людей и для доставления их в Москву, где назначено было главное следствие. На “большом” допросе в Москве Пугачев подтвердил прежние свои симбирские “признания” относительно инициативы раскольников в организации восстания и в выдвижении его, Пугачева, на роль “Петра III”. Вскоре в Москву стали прибывать конвои с раскольниками, арестованными по оговору Пугачева. Все они на допросах у Шешковского категорически отвергли измышления Пугачева, что также подтвердили и на очных ставках с ним. В конце концов Пугачев должен был сказать истину. На заседании 18 ноября 1774 г. он заявил следователям: “На помянутых . людей ложно показывал, будучи в страхе, а в Синбирске — боясь наказания, ибо, как стали ево стегать, то и не [33] знал кого б ему оговаривать. А как показанных людей имянами он знал, то на них и показывал. А потом и здесь он, в Москве, то свое показание, знав, что оно ложное, не отменил, боясь уже показать разноречие” ³⁶. Этим заявлением Пугачев дезавуировал соответствующие разделы своих показаний симбирского и “большого” московского допросов относительно роли раскольников в организации восстания и в самозванстве. Необходимо заметить, что следователи, в том числе и Потемкин, вынуждены были в конце концов отказаться от прежних своих версий относительно причастности раскольников к подготовке выступления Пугачева и к выдвижению его на роль “Петра III”. Подводя итоги московского розыска по делу Пугачева, Волконский и Потемкин доносили Екатерине II 5 декабря 1774 г., что, изыскивая причины Пугачевского восстания, они нашли их в одном лишь своевольстве яицких казаков, “живущих в росстройке бунтующих душ” ³⁷. Но, верно назвав первоначальных инициаторов выступления Пугачева, следователи не приняли в расчет главные социальные причины Крестьянской войны — рост недовольства народа, прежде всего крестьянства, условиями жизни, крепостнической эксплуатацией, произволом помещиков, заводчиков и администрации.

Завершив следствие, власти приступили к организации судебного процесса. Манифестом Екатерины II от 19 декабря 1774 года был определен состав суда по делу Е.И. Пугачева ³⁸. Судьями были назначены 14 сенаторов, 11 “персон первых трех классов”, 4 члена Синода и 6 президентов коллегий. В состав судей были включены и члены следственной комиссии Волконский и Потемкин, которые наряду с генерал-прокурором Сената Вяземским были главными распорядителями на процессе, проводя его в полном соответствии с волей Екатерины II. Ее позицию в отношении предстоящего суда тонко подметил английский посол Р.Гунниг “Ее императорское величество уполномочила Сенат решать судьбу Пугачева в том смысле, как он признает нужным, и, таким образом, она отнимает всякую надежду на милосердие, которое, — как она сама высказывала мне, разговаривая об этом предмете, — в настоящую [34] минуту было бы неуместно” ³⁹. Проницательный дипломат не знал лишь самого главного, того, что верховное руководство судебным процессом втайне осуществлялось самой императрицей через ее верных сотрудников. Вопрос о судьбе Пугачева был уже давно решен и ясен для Екатерины II. Еще в декабре 1773 г. — в первые месяцы восстания — она писала новгородскому губернатору Я.Е. Сиверсу: “Все дело кончится вешанием, но каково мое положение, так как я не люблю вешания? Европа подумает, что мы еще живем во временах Иоанна Васильевича; такова честь, которой мы удостоимся, вследствие этой выходки преступного мальчишки” ⁴⁰. Смертную казнь Пугачеву она предрекала и в письмах к барону Гримму и к Вольтеру. Первому из них она писала, что Пугачеву “дорога прямая на виселицу”, что “в Москве его ожидает виселица” ⁴¹. В марте 1774 года она извещала Вольтера, что Пугачев “прядет себе каждый день пеньковую веревку” ⁴². Накануне суда над Пугачевым Екатерина II отправила к Гримму знаменательное письмо, где совершенно недвусмысленно высказывалась о предстоящем процессе как о некоей формальности, об инсценировке суда, которому придана видимость законности: “Через несколько дней комедия с маркизом Пугачевым кончится; приговор уже почти готов, но для всего этого нужно было соблюсти кое-какие формальности. Розыск продолжался три месяца, и судьи работали с утра до ночи. Когда это письмо дойдет к вам, вы можете быть уверенным, что уже никогда больше не услышите об этом господине” ⁴³. Связанная необходимостью поддерживать в европейском обществе авторитет просвещенной и милостивой правительницы, Екатерина II лицемерно жаловалась своим корреспондентам, что ей, автору гуманного Наказа Уложенной комиссии и добросовестной выученице французских просветителей, приходится идти на жестокие карательные меры. В письме к Вольтеру она заявляла, что лично она могла бы простить Пугачева, но законы Российской империи не [35] позволяют ей сделать этого великодушного шага ⁴⁴. Лицемерными заявлениями подобного рода она прикрывала свою истинную роль в решении судьбы Пугачева.

Накануне суда в Петербург с материалами следствия и с обвинительным заключением был вызван член следственной комиссии Потемкин для доклада Екатерине II о результатах розыска и для получения инструкций об обряде предстоящего процесса. Еще задолго до этого в письме к Волконскому от 6 декабря 1774 г. Екатерина II выразила намерение послать в Москву на процесс генерал-прокурора Вяземского “с моими повелениями о образе суда, как в подобных случаях с государственными преступниками в обычае есть” ⁴⁵.

Правосудие на процессе Пугачева призван был осуществлять Вяземский, человек раболепно преданный Екатерине II, заверявший ее, что “закон мой всегдашний есть — высочайшее вашего величества соизволение” ⁴⁶. И хотя императрица относила к числу своих нравственных добродетелей нелюбовь к льстецам, к низкопоклонству (“Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать им, что вы не любите ни похвал, ни низостей”) ⁴⁷, но такой “блюститель” законов и “страж правосудия”, как Вяземский, был очень удобен для нее, и именно поэтому при решении вопроса о руководителе процесса выбор пал на него. В деле Пугачева князь Вяземский был верным исполнителем указаний Екатерины II, он играл роль первой скрипки в оркестре, которым умело дирижировала императрица.

На совещаниях в Петербурге Екатерина II, Вяземский и Потемкин договорились обо всех деталях предстоящего суда. Перед отъездом в Москву Вяземский подал Екатерине II докладные записки, в которых испрашивал ее указаний по ряду вопросов в связи с процессом. В резолюциях Екатерины II по этим запискам было разрешено прерывать процесс Для доследования при розыске и доставлении в Москву ряда важных свидетелей обвинения, а также и в других [36] чрезвычайных случаях, которые вызовут надобность “новых изысканий истины”. Екатерина II предписала начинать процесс, даже если в Москву не соберутся все назначенные судьями генералы и сенаторы, а в число судей от духовенства включить находящихся в Москве “двух архиереев и одного архимандрита, чтоб духовных не менее трех персон было”. Было предусмотрено снятие анафемы (церковного проклятия) с Пугачева и его соратников, если на это последует разрешение Синода. Для составления сентенции (приговора) из числа судей было предложено избрать особый комитет во главе с Потемкиным, а саму сентенцию прислать в Петербург для апробации (утверждения) ее императрицей. Привлеченных к суду видных пугачевцев, депутатов Уложенной Комиссии Т.И. Подурова и В.В. Горского было решено лишить депутатских званий ⁴⁸, если они не подавали каких-либо проектов за своей подписью в Уложенную Комиссию. Были сделаны распоряжения и о порядке опубликования сентенции по делу Пугачева. При проведении суда было рекомендовано руководствоваться “прежними обрядами и обыкновениями” — судебной практикой, сложившейся в крупнейших политических процессах прошлого, и, прежде всего, процедурами судопроизводства по делу поручика В.Я. Мировича ⁴⁹, пытавшегося в 1764 г. освободить из Шлиссельбургской крепости императора-узника Иоанна Антоновича.

26 декабря Вяземский и Потемкин прибыли в Москву и вместе с Волконским приступили к организации суда. Узнав об их приезде в Москву, Екатерина II писала Волконскому: “Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Недолжно быть лихим для того, что с варварами дело имеем” ⁵⁰. Этот призыв к [37] умеренности в наказаниях отражал двойственную политику Екатерины II. С одной стороны, она стремилась сохранить в глазах Европы престиж мудрой и гуманной государыни, а с другой — вынуждена была считаться с мнением дворянства, требовавшего массовых казней и жестоких наказаний для всех подсудимых по московскому процессу. Желанием в какой-то мере обуздать эти настроения дворянства и избежать неблагоприятных отзывов в Европе и были, очевидно, продиктованы приведенные строки из письма императрицы. Об этом она писала и на одной из докладных записок Вяземского: “При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было, и чтоб не более трех или четырех человек” ⁵¹.

О том, что московское дворянство, а, следовательно, и их представители, назначенные судьями на процесс, были настроены весьма агрессивно по отношению к пугачевцам, Вяземский подробно информировал Екатерину II сразу же по своем приезде в Москву: “Чрез бытность мою в Москве слышу я от верных людей, что при рассуждениях об окончании пугачевского дела желается многими и из людей нарочитых не только большой жестокости, но чтоб и число немало было, сие наивяще подкрепил по приезде своем граф Петр Иванович Панин своими рассуждениями”. Далее Вяземский уведомлял, что ему удалось оповестить о мнении императрицы (относительно наказания подсудимых) Волконского, Потемкина и сенатора Д.В. Волкова, которые взялись поддержать линию на некоторое смягчение приговора, и добавлял: “Думаю, что и еще из сенаторов со мною согласные будут”. Вяземский заявлял в этом письме, что в том случае, если ему не удастся отстоять эту позицию на суде, он пойдет, как генерал-прокурор Сената, на опротестование приговора и отмену его исполнения до получения прямых указаний из Петербурга ⁵².

В понедельник 29 декабря в 10 часов утра в здании Сената собрались сенаторы, чтобы обсудить вопрос о порядке суда над Пугачевым и его соратниками. Заседание открыл Вяземский чтением манифеста Екатерины II от 19 декабря о назначении судей. Выслушав манифест, сенаторы [38] вынесли определение об опубликовании его в Москве, “а в губернии, провинции и города отправить для рассылки к господам губернаторам с нарочными курьерами”. После просмотра списка судей сенаторы предложили дать указание московскому обер-полицмейстеру Н.П. Архарову оповестить всех их о явке на суд к 9 часам утра 30 декабря в Кремлевский дворец ⁵³.

Во вторник 30 декабря в Тронном зале Кремлевского дворца за большим судейским столом собрались судьи по делу Пугачева. Вряд ли можно было подобрать более пристрастных судей для Пугачева и его соратников. Судьбу обвиняемых решали титулованные представители того сословия, против которого и было поднято восстание. Судьям на этом процессе были чужды понятия справедливости и гуманности, они руководствовались классовыми интересами дворянского сословия и жаждали самой жестокой расправы над подсудимыми. И даже генерал-прокурор Вяземский, призывавший судей к умеренности, действовал не по велению сердца и не по долгу совести, а по тайному наказу Екатерины II.

На заседании 30 декабря было оглашено обвинительное заключение. Во втором часу дня суд закончил рассмотрение материалов следствия, и слово вновь взял Вяземский. Он предложил доставить на следующее заседание суда Пугачева “и спросить: тот ли он самый и содержание допросов — точные ли его слова заключают, также не имеет ли сверх написанного чего объявить”, и избрать из состава суда две комиссии: одну для опроса подсудимых на месте — в тюремных камерах — о справедливости их показаний на следствии, а другую комиссию — для составления приговора (сентенции). Суд избрал в первую комиссию М.Я. Маслова, М. г. Мартынова и архимандрита Иоанна, а составление сентенции возложил на комиссию в составе И.И. Козлова, Д.В. Волкова и П.С. Потемкина (позднее в помощь к ним были определены вице-президент Юстиц-коллегии А.М. Колошин и обер-секретарь Сената А.Т. Князев) ⁵⁴. Вечером того же дня комиссия Маслова обошла тюремные камеры Монетного двора и путем беглого опроса подсудимых установила, что они во всем подтверждают свои прежние показания ⁵⁵. [39]

Рано утром 31 декабря, еще засветло, чтобы не привлекать внимания народа, Пугачева под усиленным конвоем перевезли в покои Кремлевского дворца, где он в особо приготовленной комнате ожидал начала судебного заседания. Судьи начали собираться с половины восьмого, но заседание было открыто лишь в 10 часов утра. Судьи приняли к сведению рапорт комиссии Маслова, подписали журнал предыдущего заседания и утвердили вопросы, на которые должен был ответить суду Пугачев. После этого его ввели в зал заседаний и заставили стать на колени. Этим глумливым обрядом судьи хотели унизить человеческое достоинство пленного Пугачева.

Услужливый Вяземский, угадывая мысли своей повелительницы и желая доставить ей приятное, отправил Екатерине II донесение, в котором изображал Пугачева как человека малодушного, трусливого до последней крайности, нуждавшегося в особом ободрении перед вводом в зал заседания суда: “Как Пугачев примечен весьма робкого характера, почему при вводе его пред собрание сделано оному было возможное ободрение, дабы по робкости души его не сделалось ему самой смерти” ⁵⁶. Екатерина II широко использовала этот отзыв Вяземского о Пугачеве, приводя его в письмах к своим зарубежным корреспондентам.

Пугачеву были заданы вопросы: “Ты ли Зимовейской станицы беглый донской казак Емелька Иванов сын Пугачев?”, “Ты ли, по побеге с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?”, “Ты ли содержался в Казани в остроге, ты ли ушед из Казани, принял публично имя покойного императора Петра Третьего, собрал шайку подобных злодеев и с оною осаждал Оренбург, выжег Казань и делал разные государству разорения, сражался с верными ея императорскому величеству войсками, и наконец, артелью твоею связан и отдан правосудию ея величества, так как в допросе твоем обо всем обстоятельно от тебя показано?” Трижды Пугачев ответил на эти вопросы: “Да, это я”. Наконец Вяземский обратился к Пугачеву с двумя последними вопросами: “Не имеешь ли сверх показанного тобою еще чего объявить?” “Имеешь ли чистосердечное раскаяние во [40] всех содеянных тобою преступлениях?” Пугачев, предварительно подготовленный к этим вопросам, отвечал, что “сверх показанного в допросах ничего объявить не имеет”, а в заключение добавил: “Каюсь богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому” ⁵⁷. Скорее всего, эта видимость раскаяния нужна была не столько Пугачеву, сколько правительству Екатерины II.

По выводе Пугачева из зала заседания, судьям была оглашена составленная Потемкиным записка о распределении подсудимых — по степени их вины — на несколько групп (“сортов”) для вынесения каждой из них соответствующего вида наказания. По этой записке, озаглавленной “Различие важности преступления способников злодейских, примеченное каждого раскаяние по свойству их”, к I “сорту” был отнесен А.П. Перфильев, ко II “сорту” — М. г. Шигаев, И.Н. Зарубин, Т.И. Подуров, Канзафар Усаев, В.И. Торнов (Персианинов), к III “сорту” — Д.К. Караваев, В.Я. Плотников, г.М. Закладнов и др. Пугачев, как главный обвиняемый по процессу, был поставлен вне “сортов” ⁵⁸. При обсуждении вопроса о мере наказания обвиняемых между судьями разгорелись споры. Большинство судей стояли за вынесение самых тяжких наказаний для большой группы подсудимых, а для Пугачева требовали изощренно изуверского обряда казни времен средневековья. Описывая эти споры, Вяземский 31 декабря 1774 г. доносил Екатерине II: “При положении казни Пугачеву согласились было сначала оного только четвертовать, но как после, разсуждая о вине Перфильева и, найдя оную важною, положили то же и настояли в том, упорно говоря со мною некоторые, что и о Белобородове в народе отзывались, что оный казнен весьма легкою казнию, то потому хотели Пугачева живого колесовать, дабы тем отличить его от протчих. Но я принужден с ними объясниться и, наконец, согласил остаться на прежнем положении, только, для отличения от прочих, части (тела) положить на колеса, которые до прибытия вашего величества сожжены быть могут. После сих предложены были к разсуждению, как прежде от меня донесено, второй класс, Пугачева самых ближних сообщников, назначенные по винам Павлом [41] Сергеевичем, — Чика, Канзафар, Шигаев, Персианинов и Подуров. Потом предложен был третий класс — первые разглашатели — Караваев, Плотников и Закладнов, которых хотели казнить отсечением голов, но по немалом объяснении, наконец, согласились наказать на теле” ⁵⁹.

С большим трудом Вяземский и его сторонники, осведомленные о решении Екатерины II, склонили судей к вынесению приговора в приемлемом для Петербурга духе. Суд вынес решение: “Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь”. Из числа других подсудимых А.П. Перфильев был приговорен к четвертованию, И.Н. Зарубин — к отсечению головы в Уфе, М. г. Шигаев, Т.И. Подуров и В.И. Торнов — к повешению, 8 человек — к наказанию кнутом и каторжной работе, 10 человек — к наказанию кнутом и ссылке на поселение, 3 человека — к наказанию кнутом, один — к наказанию плетьми и т. д. ⁶⁰.

Лицемерную позицию на этом заседании заняли судьи из духовенства. Как лица духовного сана, они из “христианского милосердия” отказались подписать приговор, в котором шестерым обвиняемым объявлялась смертная казнь, но в то же время фактически соглашались с этим приговором. В заявлении, поданном ими суду, они писали: “Слушав в собрании следствие злодейских дел Емельки Пугачева и его сообщников и видя собственное их во всем признание, согласуемся, что Пугачев с своими злодейскими сообщниками достойны жесточайшей казни, а следовательно, какая заключена будет сентенция, от оной не отрицаемся, но, поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем” ⁶¹.

В соответствии с вынесенным на заседании 31 декабря решением комиссия под председательством Потемкина приступила к составлению сентенции (приговора) и завершила свою работу 2 января 1775 г. При назначении подсудимым меры наказания авторы сентенции опирались на действующие гражданские и военные законы Российской империи и на священное писание. В частности, смертная [42] казнь Пугачеву и пятерым его соратникам была обоснована ссылкой на соответствующие тексты книг отцов христианской церкви Соломона, Матфея, Марка, Моисея, на статьи Соборного Уложения 1649 г., Воинского устава 1716 г. и Морского устава 1720 г. В сентенции было отмечено, что “нет ни мук, ни казней, как бы их ни увеличить, чтобы могли соразмерны быть толиком злодеяниям” и вместе с тем, судьи, вынося свой приговор, лицемерно заявляли, что при решении судьбы обвиняемых они руководствовались “милосердием императрицы”, ее “сострадательным и человеколюбивым сердцем”, “законом и долгом”, которые требуют “правосудия, а не мщения” ⁶².

Вечером 2 января 1775 г. Вяземский отправил сентенцию (еще не подписанную членами суда) в Петербург на апробацию Екатерине II. Этот факт опровергает ошибочное мнение о том, что императрица была якобы совершенно непричастна к приговору и он не был послан ей на утверждение. Надо полагать, что версия о непричастности Екатерины II к решению участи подсудимых по московскому процессу утвердилась в связи с отсутствием уличающих ее документов: из архивов исчезли оригиналы переписки императрицы с генерал-прокурором о суде над Пугачевым. Однако в бумагах Вяземского случайно сохранились черновики его донесений Екатерине II из Москвы, которые приоткрывают завесу над закулисной стороной процесса и показывают первенствующую роль Екатерины II в вынесении смертного приговора Пугачеву и пятерым его товарищам. Известно, что отъезжая из Москвы, Вяземский подал Екатерине II докладную записку, в которой писал, в частности:

“Сентенция должна публикована быть в самое время исполнения. Я же нужным почитаю оную прежде подписания, так как и все издаваемые в публику указы, поднести на апробацию вашего величества, хотя чрез то дней шесть или семь лишнего времени и пройдет”. Согласившись с этим мнением, Екатерина II распорядилась прислать ей сентенцию на утверждение еще до подписания ее членами суда ⁶³. 5 января Екатерина II ознакомилась с сентенцией и в тот же день отправила ее в Москву к Вяземскому, известив его, что она полностью одобряет приговор. Она не пожелала [43] воспользоваться высшим правом, принадлежавшим ей как правительнице государства, — правом помилования подданных или смягчения приговора, оставив его без каких-либо изменений. 9 января в 9 часов утра судьи собрались для формального подписания сентенции. Они были осведомлены о том, что Екатерина II “соизволила” одобрить приговор и ждет скорейшего завершения “пугачевского дела”. Сентенцию подписали все судьи, за исключением представителей от Синода. Суд принял решение совершить казнь в 11 часов в субботу 10 января 1775 г. на Болотной площади в Москве ⁶⁴.

На декабрьском совещании в Петербурге, когда Екатерина II договорилась с Вяземским и Потемкиным о казни над Пугачевым, было решено, что Вяземский через московского обер-полицмейстера Архарова на словах передаст палачу секретнейшее приказание (не упоминая при этом, что оно исходит лично от императрицы) об изменении традиционного обряда казни четвертованием: палач должен сначала отрубить голову Пугачеву и лишь после этого — руки и ноги. Отправляя 2 января 1775 г. Екатерине II на утверждение сентенцию, Вяземский извещал ее о том, что необходимые распоряжения о казни Пугачева вскоре будут переданы им Архарову: “Как в сентенции сказано, глухо, чтоб четвертовать, следовательно, и намерен я секретно сказать Архарову, чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное, сказав после, ежели бы кто ево о сем стал спрашивать, что как в сентенции о том ничего не сказано, примеров же такому наказанию еще не было, следовательно, ежели и есть ошибка, оная извинительна быть может. А как Архаров, сколько я наслышался, да и сам приметить мог, человек весьма усердный, расторопный и в городе любим, то все сие тем удобнее сделано быть может, иначе, по незнанию и непроворству тех людей, коим бы производить следовало, или очень явно или же, чего я более опасаюсь, докончено не будет и тогда только человечество постраждет” ⁶⁵. Сама Екатерина II, отвечая 6 марта 1775 г. на вопрос своей приятельницы Бьелке, предположившей, что “промах” палача при казни Пугачева был вызван соответствующими указаниями императрицы, писала: “Сказать вам [44] правду, вы верно отгадали относительно промаха палача при казни Пугачева. Я думаю, что генерал-прокурор и обер-полицмейстер помогли случиться этому промаху, потому что когда первый из них уезжал из Петербурга для производства суда, я сказала ему шутя: “Никогда больше не попадайтесь мне на глаза, если вы допустите малейшее мнение, что заставили кого бы то ни было претерпеть мучения”, и я вижу, что он принял это к сведению” ⁶⁶. Но даже и эта единственная милость к Пугачеву— мгновенная смерть взамен мучительнейшей агонии — была дарована Екатериной II отнюдь не из гуманных побуждений, а из холодного политического расчета. После стольких кровавых расправ, которые вершились с ее ведома над пленными повстанцами, императрица очень опасалась неблагоприятного мнения по поводу обстоятельств казни Пугачева. Она знала, что к эшафоту Пугачева будет приковано внимание зарубежных дипломатов, газет, ее искренних и мнимых друзей и недругов, великих просветителей, гуманными идеями которых она лицемерно увлекалась и мнениями которых она еще дорожила. И в то же время, зная умонастроение дворянства, жаждавшего самой жестокой и мучительной расправы над Пугачевым, Екатерина II вынуждена была отдать распоряжение о перемене обряда казни секретным образом, через своих верных сотрудников, избегая тем самым каких-либо нареканий и искусно маскируясь на позиции полного невмешательства ⁶⁷.

В полдень 9 января, сразу же после подписания сентенции членами суда, на Монетный двор прибыли Вяземский, Волконский и Шешковский. Объявив Пугачеву о назначенной на завтра казни, они оставили его наедине с протоиереем кремлевского Архангельского собора Петром Алексеевым для последней исповеди. Пугачев, давно ожидавший смерти, не потерял присутствия духа и в эту минуту. С видимым равнодушием принял он весть о скором конце. Протоиерей Петр Алексеев, передавая результаты беседы с Пугачевым, в рапорте к Крутицкому епископу Самуилу от 10 января 1775 г. писал, что он увещевал Пугачева, приводил его “в истинное признание и раскаяние”, и что он “с сокрушением сердечным покаялся в своих согрешениях [45] перед Богом”. Исполняя поручение Синода, протоиерей освободил Пугачева от анафемы как “раскаявшегося грешника”. Тот же обряд он совершил и над другими узниками Монетного двора: М. г. Шигаевым, И.Н. Зарубиным, Т.И. Подуровым и В.И. Торновым, осужденными на смерть. Лишь один из смертников — А.П. Перфильев, фанатичный раскольник, отказался исповедоваться у священника-никонианина: “...по раскольнической своей закоснелости он не восхотел исповедоваться и принять божественного причастия” и по своему упорству был оставлен навек преданным анафеме ⁶⁸.

Днем 9 января Вяземский вызвал к себе обер-полицмейстера Архарова и вручил ему сенатский указ о назначении казни и экзекуции приговоренным по делу Пугачева, приказав срочно приготовить к завтрашнему утру эшафот и виселицы на Болотной площади и оповестить москвичей через полицию и печатные объявления о предстоящей казни. Тогда же Вяземский передал Архарову тайное распоряжение Екатерины II о ритуале казни Пугачева. С вечера на Болотной площади разожгли огромные костры. Они горели всю ночь, освещая место, где плотники под присмотром обер-полицмейстера сколачивали эшафот, устанавливали виселицы. Чтобы зрители видели все подробности казни Пугачева, эшафот был построен высотой в четыре аршина с обширным помостом, окруженным балюстрадой. Посреди помоста был воздвигнут высокий столб с надетым на него колесом, увенчанный стальной спицей; рядом со столбом установили дубовую плаху. Поодаль от эшафота — в двадцати саженях — были поставлены три виселицы. К рассвету все приготовления были закончены.

Утром 10 января в камеру Пугачева явился протопоп Казанского собора Феодор и наскоро сподобил смертника “святых Христовых тайн”. Конвойные солдаты вывели Пугачева во двор, не снимая кандалов. Запряженные четверкой коней сани с высоким помостом ждали его у крыльца. На заднюю скамью саней рядом с Пугачевым сел начальник конвоя Галахов, напротив, лицом к ним, поместились Два священника, которые на всем пути к месту казни должны были увещевать Пугачева к раскаянию. Сани тронулись, выбрались на улицу, оцепленную конной полицией. [46]

Уже на рассвете на Болотной площади стали собираться москвичи, подъезжали из окрестных деревень крестьяне с товарами (день был субботний, торговый). К тому времени Архаров вывел к эшафоту полицейские части, усиленные гарнизонными пехотными полками, и оцепил ими место предстоящей казни. Люди заполнили всю площадь, прилегающие к ней улицы, переулки и Большой Каменный мост; многие забрались на крыши домов, лавок, на кровли церквей. Войска с трудом сдерживали напор толпы, пропуская через оцепление лишь дворян, офицеров и чиновников. Очевидец этого события А.Т. Болотов писал, что эшафот “окружен был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пропускаемо никого из подлого народа... а дворян и господ пропускали всех без остановки; и как их набралось тут превеликое множество, то, судя по тому, что Пугачев наиболее против их восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем” ⁶⁹. Сани с Пугачевым медленно продвигались к месту казни, сопровождаемые конным конвоем; вслед за ними следовали сани с другими осужденными. Когда процессия проехала Воскресенский мост через Неглинную, Пугачев, вставши во весь рост, кланялся, прощаясь с народом, пришедшим проводить его в последний путь. Очевидец казни поэт И.И. Дмитриев так описал это шествие к Болотной площади: “Вдруг все восколебалось, и с шумом заговорило: “Везут, везут!” Вскоре появился отряд кирасир, за ними необыкновенной величины сани, и в них сидел Пугачев. За санями следовал еще отряд конницы. Пугачев, с непокрытой головою, кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в лице его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные, и небольшую бородку клином” ⁷⁰. Когда сани подъехали к эшафоту, конвойные вместе с Пугачевым и Перфильевым поднялись по крутой лесенке на помост. Туда же проследовали духовники Пугачева, судейские чиновники, палачи, приставы. Других осужденных к смерти поставили у плах и виселиц, а приговоренных к экзекуции — у [47] деревянных перекладин. Судейский чиновник развернул тетрадь с сентенцией. Площадь стихла, вслушиваясь в чтение, которое “продлилось очень долго”. Пугачев при чтении приговора “стоял... почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился” ⁷¹.

По прочтении сентенции священник сказал несколько ободряющих слов Пугачеву, благословил его и пошел с эшафота вместе с судейскими чиновниками. “Тогда Пугачев сделал с крестным знаменем несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: “Прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил перед тобою; прости, народ православный!” ⁷² По сигналу обер-полицмейстера Архарова, который находился с ординарцами близ эшафота, палачи сняли с Пугачева оковы и “бросились раздевать его: сорвали белый тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтана. Тогда он всплеснул рукавами, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе; палач взмахнул ее за волосы” ⁷³.

По словам А.Т. Болотова, среди простого народа “были многие, которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему (Пугачеву) прощение, и бездельники того желали, а все добрые того опасались” ⁷⁴. Но милостивого указа не последовало. Пугачев и четверо его товарищей — Перфильев, Шигаев, Подуров и Торнов — были казнены ⁷⁵, а остальные осужденные подвергнуты экзекуции.

После казни, когда палач показывал народу голову Пугачева, разыгрался последний фарс, заранее задуманный на совещании Екатерины II с Вяземским и Потемкиным в Петербурге. Обер-полицмейстер Архаров с видимым негодованием набросился на палача и стал выговаривать ему за “самовольное” изменение обряда казни. “Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожиданное, — писал А.Т. Болотов, — и вместо того, чтоб в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему голову, и богу уже известно, каким образом это сделалось, ни то палач был к тому от злодея [48] подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, ни то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизнь свою смертной казни не производившего, но как бы то ни было, мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: “Ах, сукин сын! Что ты это сделал!” И потом:

“Ну, скорее — руки и ноги”. В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова Пугачева, воткнутая на железную спицу, на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп, лежащие на колесе”.

На следующий день, 11 января, Вяземский уведомил фаворита императрицы генерал-адъютанта г.А. Потемкина о совершившейся накануне казни, заведомо зная, что сообщаемые им сведения будут доведены до Екатерины II:

“Вчерашнего числа в одиннадцать часов утра [сентенция] действительно исполнена. Пугачев был в великом раскаянии, а Перфильев и Шигаев толиким суеверием и злобою заражены, что и после увещевания от священника не согласились приобщиться. Перфильев же и во время экзекуции глубоким молчанием доказывал злость свою. Однако, увидев казнь Пугачева, смутился и оторопел. Таким образом совершилась казнь злодеям и завтрашнего дня как тела, так и сани, на коих везен был Пугачев, и эшафот — все будет сожжено”. А в постскриптуме к письму, явно подыгрывая ожиданиям императрицы, он добавил, что народ, собравшийся на казнь, был “весьма тих и сожалелыциков никого не примечено”, что ожидали большего числа осужденных к смерти, и будто бы “даже сама чернь” при казни Пугачева восклицала: “Вот тебе корона, вот престол” ⁷⁶. Если и были злорадные высказывания такого рода, они звучали в толпе торжествующих дворян, окружавших эшафот.

11 января обер-полицмейстер Архаров рапортовал Сенату о сожжении останков Пугачева вместе с эшафотом и санями, на которых его доставили к месту казни ⁷⁷. В тот же день Вяземский “припадая к высочайшим стопам”, всеподданнейше доносил Екатерине II об окончании “Пугачевского” дела в Москве ⁷⁸. [49]

В последующие дни Тайная экспедиция Сената занималась отправлением из Москвы конвоев с осужденными в места, назначенные к отбыванию каторги и ссылки. На каторжные работы в Балтийский порт (ныне г.Палдиски в Эстонии) были отправлены И.Я. Почиталин, М.Д. Горшков, И.И. Ульянов, Канзафар Усаев, А.Т. Долгополов, Д.К. Караваев, В.Я. Плотников и г.М. Закладнов ⁷⁹. На поселение в Кольский острог сослали Т. г. Мясникова, М.А. Кожевникова, П.Т. Кочурова, П.П. Толкачева, И.С. Харчева, Т.И. Скачкова, С.М. Оболяева, И.П. Горшенина, П.Л. Ягунова и А.С. Чучкова ⁸⁰. В Кексгольм для содержания в крепости выслали семью Пугачева (первую жену Софью Дмитриевну и детей Трофима, Аграфену и Христину, а также вторую жену Устинью Петровну) ⁸¹. Казачьих старшин, выдавших Пугачева властям (И.А. Творогова, Ф.Ф. Чумакова, И.С. Бурнова, И.П. Федулева), а также П.А. Пустобаева, В.С. Коновалова, И.Я. Почиталина и К.Т. Кочурова отправили на поселение в Прибалтику, а подпоручика М.А. Шванвича — в Сибирь ⁸². Около 20 человек были отпущены из Тайной экспедиции в связи с тем, что в ходе следствия не подтвердились ранее выдвинутые против них обвинения в сообщничестве с Пугачевым ⁸³. При освобождении они обязывались, “о чем в Тайной экспедиции спрашиваны и что показали, о том никогда, ни с кем, ни под каким видом разговоров и разглашения не чинить, а содержать то секретно до кончины”; виновные же в нарушении этого запрета подлежали смертной казни ⁸⁴.

Так завершилось громкое “пугачевское” дело — следствие и судебный процесс над Пугачевым и ближайшими его сподвижниками, что, однако же, не означало окончательного поражения Крестьянской войны: отдельные ее вспышки имели место до середины 1775 г., в связи с чем и чрезвычайные полномочия генерал-аншефа графа П.И. Панина на посту главнокомандующего карательными войсками в “бунтующих” губерниях были отменены Екатериной II только лишь в августе 1775 г. [50]

Публикуемые в данном сборнике документы имеют интересную историю.

В 1775 г. вскоре после завершения следствия и суда над Пугачевым и его ближайшими сподвижниками трехтомное следственное дело было перевезено из Москвы в Петербург, запечатано печатью генерал-прокурора Вяземского и сдано на секретное хранение в архив Тайной экспедиции Сената. В 1810 г. несколько лет спустя после упразднения Тайной экспедиции (1801 г.), ее архив в полном составе поступил в Санктпетербургский государственный архив старых дел. В 1835 г. следственное дело Пугачева из этого хранилища было изъято и передано в Государственный Санктпетербургский архив Министерства иностранных дел, где сосредоточивались документы, освещающие политическую историю страны и прежде всего историю народных движений и развитие передовой общественной мысли.

В течение почти целого столетия материалы следственного дела Пугачева не были доступны исследователям. А.С. Пушкин, первый историограф Пугачевского движения, объяснял несовершенство и неполноту своей “Истории Пугачевского бунта” (СПб., 1834) тем, что ему не довелось ознакомиться с запретными в то время протоколами допросов Пугачева ⁸⁵.

Завеса секретности над материалами следствия по делу Пугачева несколько приоткрылась в период революционной ситуации конца 50-х — начала 60-х годов XIX века. В 1858 г. на страницах журнала “Чтения в Обществе истории и древностей российских” были напечатаны копии протоколов показаний Пугачева на допросах в Яицком городке (17.IХ.1774) и Симбирске (2—6.Х.1774) ⁸⁶, извлеченные из частного архива С.И. Маврина, который, как сказано выше, участвовал в дознании по делу Пугачева. Документы были изданы в “Чтениях” по неисправным текстам, с большим числом искажений, ошибок, пропусков и иных дефектов текста; сама же эта публикация не была снабжена научно-справочным аппаратом, не имела ни вводной статьи, ни комментариев.

Первым из исследователей, получившим в начале [51] 1860-х годов доступ в Государственный архив МИД к документам по истории Пугачевского движения, в том числе и к следственному делу Пугачева, был академик Я.К. Грот, собиравший материалы о г.Р. Державине для публикации в собрании его сочинений. Исходя из тематики своих архивных разысканий, Грот не обращался специально к изучению следственного дела Пугачева и не готовил его к изданию, но счел необходимым упомянуть о нем в обозрении просмотренных им документальных источников ⁸⁷. В начале 80-х годов XIX в. в Государственном архиве МИД занимался историк генерал Н.Ф. Дубровин, который использовал протоколы показаний Пугачева и его сподвижников в качестве важнейшей группы документальных источников в фундаментальном исследовании истории Пугачевского движения ⁸⁸.

После Октябрьской революции произошли перемены в судьбе следственного дела Пугачева: сменился архивный его адрес и — главное — расширились возможности научного использования. Бывший Государственный архив МИД, в одном из фондов которого хранилось следственное дело Пугачева, был перевезен в 1918 г. из Петрограда в Москву, в 1925 г. вошел в Древлехранилище Центрархива РСФСР (предшественник нынешнего ЦГАДА). С расширением фронта научных исследований в области истории Крестьянской войны 1773—1775 г г., развернувшихся в советской историографии с середины 1920-х годов, возрастала потребность в публикациях следственных показаний вожаков повстанческого движения и, прежде всего, самого Пугачева. В 1929 и 1931 годах Центрархив СССР издал два тома сборника “Пугачевщина” ⁸⁹, где опубликованы протоколы допросов (к сожалению, в большинстве случаев не полный их текст, а отрывки) видных пугачевцев: И. Н. Зарубина, И.Н. Белобородова, Т.И. Подурова, И.Я. Почиталина, М. г. Шигаева, А.И. Дубровского и других. В 1935 г. в журнале “Красный архив” был издан протокол показаний Пугачева на допросе в Тайной экспедиции Сената [52] (4—14.ХI.1774), подготовленный к печати А.А. Сергеевым и М.В. Жижкой ⁹⁰. В 1966 г. Р.В. Овчинников опубликовал в пяти номерах журнала “Вопросы истории” материалы следствия и судебного процесса по делу Пугачева ⁹¹ и среди них впервые воспроизведенные по подлинникам протоколы показаний Пугачева на допросах в Яицком городке (16.IХ.1774), Симбирске (2-6.Х.1774) и Москве (4.ХI. 8.ХI, 15.ХI, 16.ХI, 17.ХI, 18.ХI, 28.ХI, 1.ХII, 2.ХII, 3.ХII, 5.ХII,11.ХII), причем, упомянутые тут протоколы московских допросов ранее не появлялись в печати.

Протоколы следственных показаний Пугачева, опубликованные в названных выше изданиях, широко использовались в коллективном исследовании истории Крестьянской войны, вышедшем в свет под редакцией В.В. Мавродина ⁹², в ряде других монографий, а также историко-биографических книг о Пугачеве ⁹³.

Из приведенного выше археографического обзора видно, что протоколы следственных показаний Пугачева разрозненно публиковались в дореволюционных и советских исторических журналах. Рамки журнальных публикаций ограничивали возможности научного комментирования показаний Пугачева. Сами журналы, в которых были опубликованы эти документы, давно уже стали библиографической редкостью. В связи с этим и возникла необходимость в новом издании всего комплекса протоколов следственных показаний Пугачева 1774 г. в специальном сборнике ⁹⁴, который удовлетворял бы потребности как исследователей, историков и юристов, так и широкого круга читателей, интересующихся историческим прошлым нашего Отечества.

Составители сборника “Емельян Пугачев на следствии” [53] руководствовались задачей подготовить издание научного типа, соответствующее современному уровню археографии и источниковедения, воспроизведя тщательно выверенный по архивным оригиналам текст документов и сообщив в примечаниях к каждому из показаний Пугачева данные об упоминаемых им лицах, событиях и географических пунктах, о степени достоверности его слов, об уклонениях от истины, измышлениях, умолчаниях, ошибках памяти и т. п.

Следует остановиться на некоторых особенностях содержания протоколов допросов Пугачева. В этих документах многократно приводятся негативные оценки Пугачевского движения, которое именуется как “злодейское предприятие”, “государственное преступление”, отряды восставших называются “злодейскими” или “воровскими толпами”, “злодейской сволочью”, Пугачев именуется “вором”, “варваром”, “разбойником”, “злодеем” и т. п. Вряд ли сам Пугачев по собственному почину мог бы опуститься до подобных оценок и характеристик. Конечно же, они были привнесены в ткань показаний Пугачева следователями, заинтересованными в том, чтобы в самом неприглядном виде представить предводителя восстания и его сторонников, дискредитировать их (особенно тенденциозны в этом отношении протоколы симбирского и московского дознаний). Тенденциозный подход к оценке действий восставших сказывался также и в чрезмерном внимании следствия к фактам расправ повстанцев со своими врагами, причем факты такого рода преподносились в протоколах дознания в извращенном виде. Одна из задач источниковедческого изучения и комментирования показаний Пугачева заключается в выявлении и отслоении чужеродных им положений, оценок и характеристик, отражающих позицию следователей.

В протоколах показаний Пугачева встречаются различного рода пробелы в освещении его биографии и в изложении событий Крестьянской войны. Для составителей сборника важно было установить происхождение этих пробелов: вызваны ли они были сознательными умолчаниями Пугачева, его забывчивостью, малозначительностью опускаемых им эпизодов или же иными причинами.

Большинство событий, упоминаемых в показаниях Пугачева, не датированы. Для установления дат [54] составителями сборника привлечены повстанческая и правительственная документация, а также такие хроникальные источники с точно указанными датами событий, как журнал Оренбургской губернской канцелярии, “Летопись” П.И. Рычкова, журнал Яицкой комендантской канцелярии, мемуарные записки И.С. Полянского, И.И. Осипова, П.И. Рычкова, походный журнал И.И. Михельсона и др.

Выше уже говорилось, что важнейший принцип, положенный в основу комментирования публикуемых протоколов, — изучение, объяснение и критическая оценка каждого показания Пугачева. Работа над примечаниями потребовала привлечения широкого круга источников, как опубликованных, так, по преимуществу, и неизданных, извлеченных из архивных фондов, многие из которых впервые вводятся в научный оборот.

Трудоемких архивных изысканий потребовала работа по установлению биографических данных о людях, упоминаемых в показаниях Пугачева (упоминаемых порой глухо, без имени, подчас с ошибками в имени, в чинах, в социальном положении и т. п.).

В числе источников, устанавливающих биографические сведения о пугачевцах, были использованы их следственные дела, текущая повстанческая и правительственная переписка, а также впервые привлекаемые для данной цели книги ревизских сказок по III ревизии 1762—1764 г г., именные переписи казачьих войск, церковные исповедальные книги (ежегодные приходские регистры 1772—1774 г г.). Для установления биографии деятелей правительственного лагеря (генералов, офицеров, чиновников и др.) использованы переписка екатерининских властей и учреждений, служебные аттестаты, а также впервые разысканные формулярные и послужные списки.

Сборник подготовлен к печати в соответствии с “Правилами издания исторических документов в СССР” (М., 1969). Текст документов передан в современной транскрипции, но с сохранением всех прочих особенностей написания архивных подлинников. Пунктуация в основном проставлена в соответствии с современными правилами, допущены лишь некоторые отступления от них, учитывающие особые формы построения фраз, свойственные языку и письму второй половины XVIII века. В подстрочных (т. е. [55] текстуальных) примечаниях к тексту публикуемых документов приведены разночтения, варианты, зачеркнутые фразы, имеющиеся в копийных экземплярах и в черновиках; даны по юлианскому календарю даты событий, указанные в подлинниках по церковным переходящим и непереходящим праздникам; объяснены архаичные термины и понятия, а также отмечены иные особенности документов. Примечания, сообщающие подробные данные о лицах, событиях и документах, упоминаемых в показаниях Пугачева, и содержащие оценки степени достоверности и полноты этих показаний, помещены за основным корпусом документов и приложениями. Сборник снабжен указателем имен.

Работа по подготовке сборника к изданию проведена Институтом российской истории Российской Академии наук и Российским государственным архивом древних актов Федеральной архивной службы России. Составители сборника — ведущий научный сотрудник Института российской истории доктор исторических наук Р.В. Овчинников и старший археограф РГАДА А.А. Светенко. Выявление документов для сборника, их археографическая обработка, сверка с архивными подлинниками выполнены Р.В. Овчинниковым и А.С. Светенко. Введение и примечания написаны Р.В. Овчинниковым. Указатель имен составлен А.А. Светенко.