Допрос Е.И. Пугачева в Тайной экспедиции в Москве 4 ноября 1774 г.

И потом пошел он со всею своею сволочью по берегу реки Яика, проходя все фарпосты без малейшего супротивления, на коих фарпостах взяли они или, лутче сказать, фарпостные караульщики отдали, – три чугунные пушки со всеми снарядами. Сколько тех фарпостов прошол, и как те фарпосты назывались, и кто имянно на тех фарпостах камандиры были, он не знает, а может о том показать Овчинников, ибо он, как выше сего показал, в тех местах никогда не бывал.

Сколько помнитца ему, шли они до Илецкого городка трои сутки, и потом, не доходя Илецкого городка верст за семь, вся толпа остановилась, и он, Емелька, взяв от Почиталина два написанные злодейские возмутительные манифеста, отдал Овчинникову с таким приказом, чтоб он, кали ево впустят в город, то б один его злодейской манифест отдал атаману Лазареву, а другой – илецким казакам с тем, чтоб Лазарев тот манифест при собрании казаков прочол, а буде он читать не станет, то б прочли казаки сами. Оной Овчинников с сими скверными бумагами поехал, взяв с собою казаков шесть человек.

Овчинников поехал от него, Емельки, в Илецк уже вечером, а по утру на другой день рано прислал Овчинников к нему, Емельке, яицкого казака с тем, что де Илецкое войско принять его, Емельку, желают и встретят де его, Емельку, с хлебом и солью. И он, Емелька, услышав эти слова, тот час собравшись со всею своею артелью, поехал в Илецк. И как подъехал он к городу, то встретили его за городом два попа в ризах со крестом, а казаки з знаменами, кои, как он равнялся против их, и уклоняли. Он, Емелька, а потом и вся его толпа спешились, и он, подошед ко кресту, приложился, а как приложился, то попы целовали его, Емелькину, руку. По входе в город пошол прямо в церковь и приказал петь за здоровье Петра Федоровича, знав он, Емелька, что он давно скончался, молебен, где попы молили за него бога, а в эктениях ли или в чом другом, как он человек безграмотный и устава церковного ничего не знает, того сказать он не может, – только слышал он, што много раз пели: «Господи, помилуй».

По отпении молебна помянутой сержант отдал написанную Почиталиным изменническую присягу попу. Поп оную читал и после присягнул, а потом приводил илецких казаков к оной, но цаловали ли кpecт и евангелие, он не знает, потому что он, Емелька, по отпении молебна ис церкви скоро вышел.

По выходе ис церкви пошол он в дом Творогова Ивана, потому что тут ему Илецкое войско отвело квартиру, а прежде ево не знал. По приходе к Творогову спросил он Овчинникова: «Где здешней атаман Лазарев?». Овчинников ему сказал: «Я его арестовал». И он, Емелька, спросил: «За што?». И Овчинников говорил: «А вот за што арестовал. Ваше величество приказали, чтоб посланной от вас манифест он прочол казакам, но он читать не стал, а положил в карман. Он же де разломать приказал чрез Яик мост и вырубил два звена, чтоб вам с войском перейтить было нельзя, а после хотел уже и бежать». И как скоро Овчинников сии речи окончил, то Творогов, Горшков и все [195] сколько ни было в избе у Творогова илецких казаков все заговорили, что оной Лазарев великия им делал обиды и их раззорял. Он, Емелька, выслушав все сии слова, Овчинникову сказал: «Прикажи ево, Лазарева, коли он такой обитчик, повесить».

И после обеда, как пошел он, Емелька, за город, то в то самое время при нем, Емельке, того Лазарева на зделанной висилице помянутой же Иван Бурново и повесил. Но он, Емелька, с Лазаревым ни одного слова не говорил и прежде ево нигде никогда не видывал.

После сего в тот же день поехал он около всей крепости и, как объехал, то имевшиеся на крепости пушки приказал снять и, выбрав годных три или четыре, велел под них зделать лафеты, ибо под ними оных не было, а валялись на земле, потом забрал весь порох, – а сколько, не помнит, – и свинец и к тем взятым пушкам ядры. К оным и ко взятым на фарпосте пушкам камандиром определил он казака Федора Чумакова. А оставшее после Лазарева имение все пограблено ево сволочью, и имянно Зарубиным, а о других он скажет, – а ему принесено денег триста рублев да ковш, два бешмета, кафтан и коноватная шуба да кушак.

Побыв в Илецкой крепости две ночи, переправился за реку, и того ж дня пошол он со всею своею сволочью, к которой пристали илецкие казаки, как думает он, человек с триста, к Рассыпной крепости и, отошед от Илецкой крепости, остановился и остановясь зделал круг и в том кругу упомянутого илецкого казака Ивана Творогова объявил Илецкого войска полковником, казака Максима Горшкова – секретарем, а есаулов, харунжих велел выбрать самому Творогову по своему усмотрению.

Как же он, Емелька, пошол из Илецкой крепости, то оную поручил эсаулу станишному, – а как зовут, не знает, только человек оной престарелой, – и потом, накормя лошадей и распустя означенной круг пошли под Рассыпную крепость. И как Овчинников с ево сволочью стал подходить к крепости, то из оной стреляли небольшое дело из ружей, но сволочь ево усиливалась и, отбив в крепости ворота, вошла в оную. Камендант той крепости, – а какого чина и как ево звали, не знает, – запершись в камендантском доме, из окошек отстреливался, и казаки хотели, было, зажечь его дом, но как он, Емелька, в крепость въехал, то жечь, затем, чтоб не выжечь всей крепости, зажигать не велел, а приказал оного каменданта достать так. Казаки кинувшись выломали двери и оного каменданта и двух афицеров взяли. И он, Емелька, за то, что он противился и заперся в доме с афицерами и что он и те афицеры ранили из ево сволочи двух казаков, велел оных каменданта и обоих афицеров повесить, которых тот час, выведя за крепость, и повесили при нем, Емельке.

И потом, взяв в той крепости три чугунные пушки, пять боченков пороху и несколько ядер, ис крепости вышли ⁴³, салдат же, кои в крепости были, так же и казаков, потому што оне им не противились, взяли с собою и причислили к своей злой шайке, а крепость поручили тутошной крепости жителю, – а как зовут, не знает, – коего он назвал атаманом. Как они подходили к крепости, то ис пушек по них не палили. Потом от оной крепости пошли к Озерной крепости, но не дошед на дороге начевали, куда прислали к нему оставшие в [196] Илецком городке казаки казака, – как зовут, не помнит, – в том, что тот казак по уходе ево, Емельки, из Илецка послал с уведомлением о нем, Емельке, что он намерен итти в Оренбурх, сына своего к тамошнему губернатору, в чем оной казак при допросе Твороговым винился, за что он, Емелька, приказал того казака повесить, что Творогов и исполнить велел.

Как же пришол он с артелью своею к Озерной крепости, то стали из оной стрелять ис пушек, и продолжалась пальба часа з два, но напоследок ево сволочь, отбивши ворота, ворвалась, где Давилин той крепости каменданта срубил до смерти ⁴⁴, да еще видел он, Емелька, одного убитого афицера и человек десять рядовых, но кем убиты, не знает. И потом, забравши оставших салдат, – а сколько числом, не знает, – так же пушек, сколько не помнит, да пороху пять бочек и несколько ядер, пошли под Татищеву.

Как оне шли к Татищевой, то встречю шол его толпе брегадир Билов, но, услышав, что толпа его, Емелькина, идет блиско, то он с пехотою и с казаками и с пушками и з двумя единорогами пошел назад к Татищевой крепости, а против толпы его оставил лехкую каманду человек со ста и одну пушку при дву афицерах. И как его толпа была больше, то афицер один приказал было стрелять, но его тотчас застрелили ис пищали, то салдаты оробев положили ружья, а другого афицера, коего называли Иваном Иванычем, казаки схватили. И как афицера, так и салдат приказал он, Емелька, отвести в свой воровской стан.

После сего послал он Татищевской крепости с казаком, которого толпа его поймала бродящаго по полю пешего, воровской свой манифест, чтоб здалась крепость, а сам он с толпою к той крепости подходил, так что, хотя ис пушек и стреляли, но ядры уже вредить толпе его не могли, а переносились через. Но как он еще приближаться зачал, то бывшие в той крепости оренбурхские казаки, человек с шесот, под командою полковника Подурова, верныя войска, изменили, и оной Подуров с теми казаками пристал к его воровской артеле и, соединясь с оною тут же, пошли все пешие с имевшимися у него пушками к крепости и, зажегши стоящее подле самой крепости сено, а потом взлезли казаки на стену, ту крепость при помощи пожара от сена овладели и салдат ис крепости выгнали, коих было сот до пяти, и оные все, вышед ис крепости, положили ружья, коих он так, как и первых, отослал в свой злодейской стан.

Во время взятья той крепости Почиталин, наехав на брегадира Билова, уже раненого, его срубил. В сие время побили толпы его казаки и афицеров, но сколько, не знает, а из ево толпы побито пять казаков: до смерти – три да ранено два. И потом крепостью он, Емелька завладел (помянутой сержант, которой писал присягу, найден в воде утоплен, но кем, не знает), а завладевши, саженях в пятидесяти расположил свой злодейской стан. И потом стаскали с крепости, как помнитца ему, пушек с пять да два единорога, так же небольшое дело пороху и ядер, сколько тут было. А крепость поручил живущим в той крепости казакам, приказав и каменданта в оной поставить ис казаков, кого они сами выберут ⁴⁵.

А того ж дня вечером оные оставшие в крепости казаки привели к [197] нему, Емельке, пять человек салдат да каменданта Билова жену с тем, что они хотели ис Татищевой бежать и дать весть в Оренбурхе, что он, Емелька, овладел крепостью. И по допросе Овчинников лепортовал ево, Емельку, что оные салдаты и камендантша во всех винах винились, и он, Емелька, велел их всех повесить, кои при Овчинникове и повешены.

Под Татищевою передневав, пошол он с толпою в Чернореченскую крепость и пришли под оную без всякого супротивления. Жители той крепости встретили, где они и начевали. Как он был в Татищевой, то казаки взяли тут афицера, которой и шел в его толпе, но, как он житель Чернореченской крепости, то из его стана, как он под караулом держан не был, пошел в ту крепость и людем своим расхвастаясь сказал: «Я де сею ночью от злодея Емельки уйду и скажу в Оренбурхе, что он идет с толпою под Оренбурх».

И сказавши о побеге своем тем людем, сам пошол опять в его, Емелькин, стан. И как он пришол, а люди ево, коим он сказывал о побеге, пришли к нему, Емельке, и о говоренных им оным их помещиком речах ему донесли, за что он оного афицера велел повесить, а людей отпустил.

Ис Черноречья пошол он, Емелька, с артелю своею под Каргалинскую татарскую слободу ⁴⁶, где татары встретили его с честию, и, пристав все, сколько их не было, к его шайке, были во все время его злодеяней безотлучны.

Потом пришол он в Сакмарской город, где живут яицкие казаки, которые их без всякого супротивления встретили и так же, как и каргалинцы, к нему пристали ⁴⁷ и были при нем, Емельке, безотлучны. И, перешед по мосту чрез Сакмару реку, остановились начевать, и вечером привели к нему объезжие казаки посланного с указами, – а откуда имянно, не помнит, – чтоб его, Емельку, ловить как возможно везде. И он, Емелька, велел того салдата повесить, а указы изодрать.

На другой день бытности ево в Сакмаре пришол к нему, Емельке, незнаемой человек, у коего вырезаны ноздри, которого он спросил, что он за человек и откуда, и на то оной человек сказал: «Я де оренбурхской ссыльной Хлопуша и прислан к тебе от оренбурхского губернатора с тем, чтоб в толпе вашей людем отдать манифест, коим повелено, чтоб от тебя народ отстал и пришол к ея величеству с повинною, да и тебя бы изловили, – так же де приказано ему, чтоб у тебя сжечь порох и снаряды воинские, а пушки заклепать, но я де этого ничего делать не хочю, а желаю послужить вам верою и правдою», причем и отдал ему, Емельке, манифест, а он отдал Почиталину. А потом он и Овчинников спрашивали Хлопушу: «Полно, ты подослан к нам подмечать, и ты, подметя все здесь, отсюда уйдешь», причем стращали того Хлопушу: «Скажи правду, а то повесить прикажу». Хлопуша сказал, что он сказал уж всю правду, и потом велел отдать ево под караул. И Овчинников говорил ему, Емельке: «Воля твоя – прикажи ево повесить. Он, плут, уйдет и, што здесь увидит, тамо скажет, а притом и наших людей станет подговаривать». Емелька сказал: «Пусть ево бежит и скажет. В этом худова нет, а одним человеком армия пуста не будет».

Подержав Хлопушу под караулом одне сутки, велел освободить, [198] но приказал за ним крепко примечать, што он будет делать. И так Хлопуша у него в сволоче и остался, и доносу на него никакова не было ⁴⁸.

Ис под Сакмары пришол он с толпою под Оренбурх и, прошед оной мимо версты с три, остановился в лугах. Как он пришол с своею шайкою под Оренбурх, то у нево той шайки, по его тогда исчислению, а имянно – яицких казаков пять сот, илецких – триста, Разсыпной крепости – сорок, из Озерной – сто, лехкой каманды, коя под Татищевою здалася, сто, оренбурхских и других казаков и калмыков в каманде полковника Подурова шесть сот, ис Татищевой салдат же здалося триста, каргалинских татар пять сот, сакмарских человек з дватцать и пушек двадцать, в том числе два единорога, пороху, сколько помнитца ему, было бочек до десяти.

По приходе под Оренбурх, того ж дня, по совету Овчинникова и одним словом всех яицких казаков и каргалинских татар, послал он, Емелька, для подговору в его злодейскую толпу с манифестами злодейскими двух человек, а именно – в русские селении помянутого Хлопушу ⁴⁹, а в Башкирию каргалинского татарина – кто таков, не знает, потому што он тот злодейской манифест отдал каргалинскому старшине Мусалею, которой и послал от себя. Те манифесты писаны были по-русски Почиталиным, а, по-татарски Идоркиным сыном Болтаем.

Как же оне еще с злодейскою толпою шли под Оренбурх, то, на походе будучи, послал он, Емелька, с казаком Иваном Солодовниковым такой же злодейской манифест, чтоб Оренбурх ему здался, которой, подъехав под самой город, ущемя в колышок ту скверную бумагу, воткнул в землю, а сам ускакал к нему в толпу. Как же оную мерскую бумагу в город ввезли, то читали ль ее войскам верным, он не знает, только тот же час стали в его толпу стрелять ис пушек.

Как он пробыл под городом трои сутки, то пришол в его толпу башкирец Еман сарай и привел о собою башкирцов пять сот человек. Чрез сутки после сего пришол еще старшина башкирской Кинжа и привел с собою так же пять сот человек ⁵⁰.

В сие время с выходящими из города войсками были небольшие сшибки, но толко большого убивства с обоих сторон не было. Во все время бытия его под Оренбурхом было, сколько он припомнит, сшибок с верными войсками с сорок, но так же почти ни с чем разходились, и, сколько побито верных войск, не знает ⁵¹, но с его стороны злодеев побито человек з двести. Да и поймав он посылных из Оренбурха для уговаривания его злодейской толпы, чтоб она отстала от него, злодея, казаков двух человек, повесил. Так же и из его толпы бежали, было, бывшие у него в толпе салдаты, кои были в каманде взятого под Татищевою афицера восемь человек в Оренбурх, которые однако ж на дороге казаки схватили, и он, Емелька, велел их всех повесить.

В время ж бытности его толпы в сем месте пришло к нему с Яику под камандою казака Серебрецова сто человек, и привез к нему старшину Копеечкина связанного, которому он, Емелька, за то, что он ездил ево ловить и что воровской его толпы яицкие ж казаки Овчинников и почти все принесли на него жалобу, что он их раззорял, [199] велел он, Емелька, отсечь голову, коему и отсекли. Оной же Серебрецов сказывал ему, что он послан был с помянутыми казаки из Яицкого войска под камандою оного Копеечкина для сыску и поимки его, Емельки.

После сего поделал он, Емелька, батареи и навес пушки, ис коих и стреляли по городу без малого двои сутки, а равно и по его толпе стреляли с крепости, но крепости он одолеть не мог и в крепость влесть было неможно, почему он с толпою от крепости отступил и пришол в Бердынскую слободу ⁵². Злодейскою его артиллерией под Оренбурхом управлял, под камандою Чумакова, взятой в Татищевой салдат Калмыков, которой дочинивал и пушки и мартиры ⁵³.

По отходе ево с толпою хлеб и скот возили к нему из лежащих по Яику крепостей, мимо коих он шол, а от Сакмары и до Оренбурха и несколько времяни под Оренбурхом давали ево толпе пропитание каргалинские татары и сакмарские жители, а жалованья ни полушки никому до сего времени не давали.

Как он с толпою стоял под Оренбурхом, то от киргисца Аблая гнаты были в Оренбурх 300 лошадей, 100 быков, 3000 овец для продажи, кое все он побрал. А как он спросил киргисцов, сколько им за все то надобно денег, то киргисцы сказали, што «нам денег не надобно, а дайтe таваров». Он, Емелька, и сказал: «Таваров теперь нет, а подождите». Оные киргисцы, коих было семдесят человек, остались при нем и служили во все время злодейства его при нем.

По приходе в Берду пришол к нему черемишской старшина Мендей и привел с собою в его злодейскую толпу с 500 человек. А после ево пришол тут же башкирской старшина Альвей и привел башкирцов до шести сот человек. Тут же пришол ставропольских калмыков старшина Федор Иванов сын Дербетев и привел с собою калмыков триста человек. Эти все старшины во все время его злодейств при нем были неотлучны и с людьми.

В бытность ево в Берде как с неделю времяни приехал к нему, Емельке, ис Чернореченской крепости казак, – а как зовут, не помнит, – как лет семнадцати, – и сказал в его злодейской толпе, что де мимо Чернореченской крепости прошол полковник Чернышов с камандою и пробираетца де в Оренбурх, – оная крепость от Берды например верстах в пятнадцати. По словам сего казака он, Емелька, весма скоро собрал своей толпы тысяч до двух да две пушки, поехал навстречю того Чернышова и, не допуская его до Оренбурха не больше, как версты четыре, оного Чернышова с камандою перехватал и стал его атаковать. И не больше как выпалили из его толпы ис дву, а ис Чернышовой каманды ис четырех пушек, оного Чернышова конница ево, Емельки, задавила, ибо салдаты выпалили не больше как по одному разу, а Чернышов взят был в сером кафтане сидящей на козлах. Салдаты тот час положили ружье, а афицеры взяты, коих было ис Чернышевым тритцать три человека, и из них как афицеров, так и рядовых ни одного не убито ни ранено не было.

Как же афицеров и все оружие и амуницию привезли в Берду и офицеров посадили под караул ⁵⁴, между тем Давилин казак шол мимо одной повоски и узнал сидящего на оной вместо извосчика [200] человека, непохожаго на мужика простого, – а паче по рукам признал, что оне не рабочие, – подошед спросил того извозщика, что он за человек, на что оной сказал: «Я де извощик». И оной Давилин спросил стоящих тогда около телеги салдат: «Скажите, салдаты, правду, что это за человек?». И салдаты, сколько тут их было, сказали: «Это ста наш полковник Чернышев», коего тот час и взяли под караул.

И того ж дня, призвав Чернышева и афицеров перед себя, говорил он, Емелька: «Для чево осмелились вооружится против меня? Вить вы знаете, што я ваш государь. Ин на салдат нельзя пенять, что они простые люди, а вы – афицеры и легуру знаете». «А ты, – Чернышеву сказал, – еще ... ⁵⁵ полковник, да нарядился мужиком. А кабы ты был в порятке, то б можно тебе попасть было в Оренбурх. Вить у тебя была пехота. И за то я тебя и всех вас велю повесить, чтоб вы знали слово государя». И, выговоря оные слова, сказал Овчинникову: «Вели их перевешать», которой тот же час всех тритцать три человека и велел повесить, кои и повешены при его, Емелькиных, глазах. Оные афицеры ни один, чтоб их избавить от смерти, не просил.

В тот же день прибежал к нему, Емельке, с поставленной около Берды заставы яицкой казак, – а как зовут, не знает, – и сказал ему, што де идет от Озерной крепости генерал Корф с камандою и пробирается де к Оренбурху. Он, Емелька, услышав о сем, закричал: «Казаки, на кони!». И тот час тысяч до двух толпы его собралось и поскакали, но догнать ево не могли ⁵⁶, што он убрался в город, ибо он шол по берегу реки Яика. И потом возвратилась его толпа в Берду.

А как возвратился, то приехал к нему сын киргис-кайсацкого Дули салтана сын Салтан и при нем семь человек киргисцов. И как оне пришли к нему, то он татарину, показанному Идорке, велел спросить, что оне за люди, откуда и зачем к нему пришли. Оной Идорка с ними говорил и потом сказал ему, Емельке, што де Дули салтан прислал оного своего сына к нему, Емельке, послужить ⁵⁷. И он велел ему сказать: «Благодарю Салтана. Пусть он при мне будит». И притом дал ему, Салтану, пятьдесят рублев да одному при нем приближенному кафтан красной и каждому киргисцу по двенадтцати рублев.

Как скоро он, Емелька, в Берду пришол, то всякой день почти умножалась его толпа кучами – из разных селений русские мужики, боярские люди, из заводов заводские работники и приписные крестьяне. Но сколько оных было, то не только он, но думает, что и Овчинников не знал.

Коль скоро пришол он в Берду, то приказал он Овчинникову, чтоб завести для писменных дел военную коллегию ⁵⁸ и в оной судьями посадить Андрея Витошнова, Максима Шигаева, Ивана Творогова, Данилу Скобычкина (и сей Скобычкин – яицкой же казак), – из оных только грамотей был Творогов, а те безграмотные, – секретарями посадил Ивана Почиталина и велел писатца дьяком, а Максиму Горшкову велел писатца секлетарем, повытчика Супонева, – имяни его не знает, – из яицких же казаков.

По учреждении сего злодейского сонмища пришол к Овчинникову незнаемо откудова приезжей мужик и сказал: «К Сакмаре идет енарал [201] Кар с командою». И Овчинников спросил: «Велика ли каманда?». Мужик сказал: «Не добре де велика, однако де таки и не мала ж». О сем как лепортовал ево, Емельку, Овчинников, то он приказал ему, Овчинникову, взяв с собою пятсот человек казаков, четыре пушки и два единорога, итти навстречю Кара, чтоб ево до Оренбурха не допустить, куда он и поехал, а он, Емелька, остался в Берде. Чрез четыре дня возвратился Овчинников, приехал в Берду и, явясь к нему, сказывал: генерала де Кара встретил и прогнал и в Оренбурх не пропустил таким образом: как он наехал на передовых каровых гранодер, кои де сидели по возам, и ударил, то де гранодеры, было, скоча с возов, стали хвататца за ружья, но ево казаки окружили возы, то гранодеры бросили ружье, коих он, Овчинников, тако ж и четырех афицеров взял, и из них гранодеров и дву афицеров привез в Берду, а другие де два афицера истреблены ⁵⁹. Как же де он сих афицеров и гранодер взял, то пошол навстречю к Кару, которого нашли идущего с камандою верстах от передовых гранодер в шести, где встретился с ним Овчинников и помянутой ссыльной Хлопуша с камандою человеках в пятистах и на оного Кара кинулись. Кар, отстреливаясь пушками, повел каманду назад ⁶⁰. И он, Емелька, спросил: «Да для чего ж вы его упустили?». И Овчинников сказал, что де «не достало у нас картузов».

Потом он, Емелька, позвал к себе помянутого афицера, которой взят под Татищевою, тако ж и привезенных каровой каманды афицеров, ис коих Овчинников сказал, что один – Шванович, а о другом сказал же, но таперь не помнит, и оному первому афицеру приказал Шваныча и другова афицера взять к себе, тако ж и гранодер причислить к своей каманде, и им обоим велел называтца одному атаманом, а Швановичу эсаулом.

После сего, увидя в тот же день Хлопушу, благодарил ево, што он ему верен и што прислал ему в Берду провиант, порох и денги, и потом спросил Хлопушу, сколько у него каманды. Хлопуша сказал: «Пять сот человек и три пушки». Емелька спросил: «Где взял людей?». Оной сказал: «На Завьянских заводах, а иные де пришли из других жительств». Он, Емелька, спросил: «Порох, пушки и правиант и денги, кои ко мне присылал, где брал?». И Хлопуша сказал: это все брано им было на заводах, а правиант возили из разных мест, куда он посылал от себя каманды. И как он все пересказал, то он, Емелька, сказал тому Хлопуше: «Будь же ты полковник!».

В то же время пришол к нему бежавшей из Оренбурха мужик руской, – но, чей и как зовут, не знает, – сказал ему, Емельке, што из Оренбурха пошла в Озерную казацкая исецкая каманда в шести стах человеках и засела в редуте. И он, Емелька, взяв с собою яицких и оренбургских казаков пять сот человек и одну пушку и один единорог, пошол к помянутому редуту. А на другие сутки пришли туда и уговаривали казаков, чтоб здались. Казаки, бежавшие из редута, сказывали ему, што де «мы тебе служить рады, да нас не пускают старшины наши». И он, Емелька, пошед с своими казаками, в редут вломились, потому што казаки не стреляли и, вломясь в редут, взяв атамана Протопопова и еще двух старшин, – а как зовут, не знает, – за то, што оне ему противились, казаков к нему не пускали и што [202] один исецкой казак Балдин на оных старшин жаловался, что oнe брата ево сослали в сылку, повесил при себе и потом оному Балдину велел быть над оною исецкою камандою полковником.

Из оного ж редута пошол он, Емелька, со всею своею толпою к Озерной крепости, затем, что, по уведомлению исетских казаков, узнал он, что там довольно правианта и пороху, а к тому ж, как выше он показал, посланной в ту крепость из Берды Хлопуша назад не возвратился ⁶¹. И как он пошел к Озерной, то, на дороге сведав, что Хлопуша от Озерной отступил и стоит в одной нагайской деревне, то послал за оным, чтоб он пришол с камандою к нему, которой тот час и пришол, ибо сие было от него не больше как верстах в семи. И он, Емелька, соединясь с Хлопушей, пошли под крепость, но сколько с своею толпою не заботился, чтоб оною овладеть, но отойтить принужден ни с чем, где у него ж убили трех да ранили двух казаков.

И как отошел и зашол в нагайскую деревню, где живут татара, которые сказали ему, што де пробираетца в Оренбурх легулярная каманда, и при них есть и исецкие казаки, и эта де каманда идет в Ильинскую крепость, услыша он, Емелька, со всею своею воровскою шайкою пошол в Ильинскую крепость. И по приходе верные войска, хотя и крепко оборонялись, но по превосходству их толпы ворвался он в крепость, где нашол он много афицеров и салдат побито, но сколько, не знает, только видел он живых двух афицеров, одного раненого и другого больного, коих и оставил в крепости, а оставших после драки здоровых салдат, – сколько числом, не помнит, – взял к себе и причислил к своей толпе.

Из Ильинской пошол он в помянутую нагайскую деревню и по приезде, оставя в оной Творогова над своею пятисотною камандою, а Хлопушу при своей каманде, взяв с собою только восемь человек яицких казаков, поехал в Берду, а оным Творогову и Хлопуше приказал, чтоб оне с камандою шли не торопясь туда ж.

По приезде ево чрез несколько дней пришла из Ильинской крепости каманда, и он, Емелька, взятых в Ильинской крепости салдат отдал в каманду реченному афицеру. Потом помянутой афицер Шванович ходил к нему почасту, и он, Емелька, в одно время, и имянно в рождество христово, увидя Шваныча, спросил, откуда он. И оной ему сказал: «Я де ис Петербурга, и меня де государыня Елисавет Петровна крестила». Он, Емелька, зжалился по нем и, видя, что на нем кафтан худ, дал ему шубу и шапку и потом спросил ево: «Умеешь ли ты по-немецки?». Шванович сказал: «Умею». И он, Емелька, дав ему бумаги лоскут, велел написать по-немецки, и Шванович написав показал ему, Емельке. Он, взяв бумагу, хотя и ничево не смыслит, однако ж дал знать, что он бутто читал, и потом сказал: «Хорошо пишишь. Так будь же ты в военной моей коллегии. Так там што по иностранны случится писать, так пиши».

И потом говорил же он: «Ну, Шванович, напиши по-немецки к оренбурхскому губернатору, чтоб он принял меня в город с щестию и драться бы перестал». Шваныч писмо написал. Он, посмотря ево, сказал: «Хорошо», и тот час то писмо отдал казаку Ивану Солодовникову и приказал отвести оное в город. Солодовников, взяв письмо, повез [203] и потом возвратясь назад сказал ему, што писмо, подвесши к городу и привязав к палке, воткнув в снег, поехал. А как отъехал, то видел он, что высланной из города казак то письмо взял и поскакал в город, Но он, Емелька, на то письмо из города в ответ ничего не получал.

После сего пришли к нему, Емельке, Овчинников, Лысов, Шигаев, Витошнов и другие, – только, кто имянно, не помнит, – и говорили ему, Емельке: «Надобно де послать на Нижней Стапалинской фарпост Михайлу Толкачова ⁶² с манифестом, чтоб он, начав от оного фарпоста, до самого городка брал везде всех казаков, а к Дусали Салтану яицкого казака татарина Тангаича также с манифестом, чтоб он дал вам помощь человек хотя двести. А как Толкачов наберет казаков, а Тангаич приведет киргисцев (ибо Дусали Салтан кочевал тогда от оного фарпоста и Яицкого городка неподалеку), то б они и ударили на Яицкий городок». По коим показанного Овчинникова с товарищи речам два злодейския манифеста Почиталин по-русски, а Болтай по-татарски и написали и отдали – русской Толкачову, а татарской Тангаичу. И с вышесказанным обоим приказом они оба вместе и поехали.

После отъезда Толкачова спустя неделю или больше, не помнит, приехал к нему, Емельке, в Берду яицкой казак Афанасей Перфильев (о коем ему в тот же самой день Овчинников репортовал, что оной Перфильев был в Петербурге и приехал в Берду), коего он спросил: «Был ты на Яике?». Оной сказал, что был. И Емелька спросил: «Зачем же сюда приехал?». И оной Перфильев сказал, что «я де приехал служить вашему величеству», и он, Емелька, сказал: «Хорошо, служи».

А потом на другой день оной Перфильев паки к нему пришол, и он, Емелька, увидя ево, спросил: «Што скажешь, Перфильев?». И оной Перфильев, поклонясь ему, при многих казаках говорил: «Виноват я пред вами, что вчерась вам правды не сказал и от вас утаил». И он, Емелька, сказал: «Бог простит, кали винишься, но скажи, што ты от меня утаил». И Перфильев говорил: «Я вить был в Петербурге, и меня оттуда послала на Яик государыня и велела все Яицкое войско уговаривать, штоб оно от тебя отстало и пришло б с повинною к ея величеству и тебя б связав привели в Петербург. Я де с тем и на Яик ездил и об оном Симонову расказал, и Симонов де меня сюда, а товарища моего, которой со мною ис Петербурга приехал, к Толкачову послал уговаривать казаков, но я де этого, так и товарищ мой, творить не хотим, а хочим служить вам верно».

И он, Емелька, спросил: «Да што ш народ про меня говорит?». И оной Перфильев сказал: «Народ де ничего не знает ⁶³, а только де бояра меж себя шушукают. А збираются де они, да и государыня та ехать за море». И он, Емелька, усмехнувшись, зная, что он лжот, говорил: «Ну, да бояре таковские, пускай едут, а государыне та зачем за море ехать? Я небось не помню ее грубость. Пусть бы она пошла, в монастырь».

И потом он, Емелька, спросил: «А Павел Петрович каков?». И оной Перфильев сказал: «Хорош и велик, да он де уже и обручон». И он, Емелька, спросил: «На ком?». И Перфильев сказал: «На какой-та из немецкой земли пренцесе и зовут ее Наталья Алексеевна». И потом [204] оного Перфильева за добрыя вести напоил до пьяна, дал ему кармазинной кафтан и своего серого коня.

После сего на другой день поехал он, Емелька, взяв своей толпы тысячи з две, в том числе и Перфильева, подъехал под Оренбурх для того только, чтоб его, Перфильева, увидели бывшие в Оренбурхе яицкие казаки, так же послухать и тово, што будет говорить. И увидевши яицких казаков и как он с толпою под Оренбурх дале пушечнова выстрела подъехал, то выехали и под пушками стали яицкие казаки, коих увидя лишь Перфильев, то и закричал: «Что, угадайте ль вы, казаки, меня, кто я?». На что казаки сказали: «Мы видим, што ты казак, но, кто ты таков, не знаем». И Перфильев весьма громко при всей его сволочи кричал: «Я – Перфильев, которой был в Петербурге и прислан оттуда к вам от Павла Петровича с тем, чтоб вы шли и служили его величеству Петру Федоровичу». И казаки несколько как усумнились и потом говорили: «Коли ты подлинно прислан с эстим от Павла Петровича, так покажи нам руки его хотя одну строчку, так мы тот час все пойдем». И на то Перфильев сказал: «На што вам строчка? Я сам все письмо».

И потом, не имев никакой сшибки, поехал он с своею сволочью в Берду. После чего вскоре прислан к нему, Емельке, из Яицкого городка от помянутого Толкачова лепорт, что он городок Яицкой взял, с яицкими казаками, потому что бывшие в том городке казаки не противились, а противился один старшина, коего он и истребил, камендант же Симонов ушол в город, а у меня каманда не велика, а Дусали салтан киргисцов ни одного человека не дал, – и тем лепортом просил, чтоб прислать к нему еще каманду и пушек. По тому репорту послал он в Яицкой город Овчинникова и с ним три пушки и единорог да казаков пятьдесят человек. А после оного Овчинникова спустя три дни и он, Емелька, туда ж с восьмью человеками казаков поехал, а в Берде над всею толпою главным оставил Максима Шигаева и Дмитрия Лысова.

По приезде в Яик велел зделать батарею и потом против яицкой батареи, с которой по его толпе стреляли, хотелось ему оную подорвать, и для того приказал он рыть мину, которую и вырыли, но как юную взорвало, то увидел он, што та мина ведена была вместо батареи в пустой погреб, почему вся работа и пропала втуне ⁶⁴. Яицкие казаки уверили его, што вся пороховая казна в кремле лежит под колокольнею, которая служила и вместо батареи, и што пушки много его толпу с той колокольни шкотили, то и приказал и под ту колокольню весть мину, и приказавши сам поехал в Берду, а работу поручил отставному служивому, которой жил у Толкачова, а Овчинникова послал в город Гурьев для взятья тамо пороху.

По приезде ево в Берду послал он, Емелька, Зарубина, Илью Ульянова, Якова Антипова на Воскресенской Твердышева железной завод для литья пушек ⁶⁵. В то ж время послал он казака Дмитрия Лысова с камандою по реке Самаре в лежащия тамо крепости, даже до Бузолака, для взятья в тех крепостях пушек и пороху ⁶⁶.

А сам, побыв дня с три в Берде, поехал паки в Яицкой городок. По приезде в Яик Овчинников сказал, что де я в Гурьев городок ездил, [205] а старшинской де стороны казаки (и то есть послушной) не допустили, было, ево в город, но войсковой стороны, кои в том же городке были казаки, однако ево впустили, и противных казаков, кои было, заперлись в кремле, он взял, и из них двух или трех человек, в том числе и атамана, повесил ⁶⁷, а достальных взял в свою толпу; пороху ж взял тамо шездесят пуд.

В ту его в Яицком городке бытность бывшие с ним в том городке толпы его главные способники Овчинников, Никита Каргин, Семен Коновалов, Денис Пьянов, Михайла Толкачов говорили ему, чтоб он, Емелька, женился казака Петра Михайлова сына Кузнецова на дочере девке Устинье: она де девка изрядная и постоянная. И он, Емелька, говорил, что ему женитца еще время не пришло, и оные сваты ему говорили ж: «Ты де как женисся, так де войско Яицкое все к тебе прилежно будет». И он, Емелька, без дальнего размышления, што у нево уже, как и выше показал, жена, Софья Дмитриева есть, так и дети, женитца и от оной живой жены (которая и взята им в Казане с сыном) ⁶⁸, согласился и сватам, утая однако ж о этой жене, сказал, что только б та его невеста пошла за нево волею. Сваты сказали, што она такому благополучию рада. И потом на другой день он на той девке женился, и венчали его в яицкой церкви именем не Емелькиным, а государем покойным Петром Федоровичем, да и Устинью в церкве поп поминал императрицей.

Женившись пожив в Яике с неделю, оставя новую жену ⁶⁹, поехал в Берду. Однако ж до отъезду его в Берду за день приехал к нему помянутой Перфильев, и сказал, что в Берду приходили верные войска, и было с твоею сволочью сражение, на котором твоя толпа взяла у верных войск тринатцать пушек, два ящика з зарядами, и верное войско прогнано в Оренбурх, а сею де толпою командовали Шигаев и Лысов. По приезде в Берду оные Шигаев и Лысов сказанные Перфильевым речи подтвердили.

В ту же его в Берде бытность пришол к нему, Емельке, живущей поблизости Берды крестьянин, – а как зовут, не знает, – жаловался ему, что каманды Лысова казаки приезжали к помещику его, да и к другим помещикам в деревни, и помещиков, на которых от крестьян и жалоб не было, несмотря на крестьянские прозбы, чтоб оных не убивать, вешали, пожитки помещичьи и их грабили, да и самых крестьян сажали в воду, ис коих один – этот, которой спасся бегом и ему приносил жалобу. И об оном спрашивал он казаков, которые сказали, что крестьянин говорил правду, а притом и казаки многие, на него, Лысова, в побоях безвинно приносили жалобу, за что оного Лысова Шигаеву приказал он, Емелька, повесить, которой того ж дня и повешен ⁷⁰.

Быв после сего в Берде один день, поехал он, Емелька, в Яик и по приезде упомянутую колокольню в Яицком городке подведеною миною повалил и пушки, бывшие на ней, завалил, а пороховая казна, уведав в кремле о той подводимой мине, вынесена ис колокольни в другое место ⁷¹. Потом в городке зделал он, Емелька, круг, в коем казаки по своей воле выбрали в атаманы Никиту Каргу, в эсаулы – Андрея Легошина, судью – помянутого Афанасья Перфильева. И потом, взяв с [206] собою сволочи яицкой пять сот человек и оставя Устинью на Яике в доме отца ее, поехал в Берду.

По приезде в Берду Шигаев и Горшков сказали ему, что де солдат, – имяни его не знает, – на афицеров двух, имянно: на Ивана Иваныча, которой взят ис каровой каманды, и на другова, которой взят под Татищевою, хотели, когда вывезены будут пушки против верных войск, то тогда оне те пушки заклепают, а как оные заклепаны будут, то верные войска всю их толпу разобьют, о чем он, Емелька, и сам тех афицеров спрашивал, и они в том повинились, за что он обоих их велел повесить, кои того ж дня и повешены. В оное ж время повесил он, Емелька, взятую при гранодерах каровой каманды девку, которая, живши у него на квартире, волочилась с конюхами и потом украла у него подсвешник серебреной.

Уведомлен он был от обывателей деревни Пронкиной, что идет неподалеку от оной генерал князь Голицын, то Овчинников послал навстречю в ту деревню казака Речкина с камандою, а за ним крестьянин Арапов и калмык Дербетев, а за оными и он, взяв с собою десять пушек, и пять сот казаков, пошел в Сорочинскую крепость (которая была занята ево воровскою шайкою). И как он стал подъезжать в крепость, и тут нашол он повешенных Речкиным салдат каманды князя Голицына три человека, о коих сказали ему, што они пойманы с правиантом, за что он Речкина и бранил, што безвинно повесил. И потом тою ж ночью ходил он в Пронькину деревню со всею своею толпою и показанных Арапова и Речкина толпою ж, но верным войскам никакова вреда зделать они не могли кроме, что ранили одного афицера.

После сего, оставя он в Сорочинской крепости пришедшую с ним из Берды толпу, пошол он, Емелька, один в Берду, а Овчинникову приказал остатся в Сорочинской крепости и смотреть, буде князь Голицын сам с камандою верных войск придет в Пронькину деревню, то б он со всею толпою, коей было слишком две тысячи, оставя Сорочинскую крепость, убирался в Илецкую крепость, ибо он, Емелька, не знал, куда князь Голицын поедет: на Яик ли или в Оренбурх.

Между тем прислал к нему, Емельке, с Воскресенского Твердышова завода (куда отправлены от него были Зарубин и Ульянов) казак Антипов вылитые на том заводе два единорога и три секретные пушки. А Зарубин и Ульянов, набрав на тех заводах и около оных з жительств, також и сошедшихся из разных селений сволочи злодейской, пошли под Уфу. А пошод прислал к нему, Емельке, репорт, што у него этой злодейской сволочи набралось до пятнатцати тысяч, под коим репортом и подписался, назвав себя графом Иваном Чернышовым. Он, Емелька, будучи тем ево, што он набрал столько к себе в шайку разбойников, доволен назвал того Зарубина полковником и велел ему писатца графом Чернышевым. После сего оной злодей Зарубин прислал к нему, Емельке, помянутого Ульянова для взятья пороху, которому он и дал одну бочку, приказывая при том, чтоб он с Зарубиным старались взять Уфу ⁷², – а кали возьмут, то «буть ты, Ульянов, полковник», – куда оной Ульянов и поехал обратно.

В одно время, будучи в Берде в его злодейской избе, яицкой казак Давилин, которой при нем, Емельке, всегда был безотлучен, и [207] называл его он и вся толпа дежурным, как дожидались князя Голицына, говорил: «А вот, – назвав ево, Емельку, «батюшка», – как мы Оренбурх возьмем и князя Голицына разобьем, то пойдем в Москву, а как придем в Москву, тогда куда те денутца бояра и государыня?». И он, Емелька, говорил: «Как, куда бояре денутца, кали Москву возмем? То вестима, што бояры та разбегутца, а государыня та в монастырь пойдет».

После сего Овчинников прислал к нему письмо, што де Голицын идет к Оренбурху ⁷³, то он ис толпы своей взял яицких, оренбурхских казаков и всех бывших в его толпе солдат, коих у него было человек до тысячи, а всей сволочи взял он с собою с небольшим три тысячи, да дватцать лушек, пошел в Татищеву крепость, куда и Овчинникову и Арапову велел из Илека притти, что они и исполнили и привели с собою в Татищеву з две тысячи человек и десять пушек. По приходе к Татищевой оную крепость завалили вместо стен снегом, а на снегу, поставили пушки. При пушках же, как разставляли, был он, Емелька, сам. А приставлены были к оным для заряду и пальбы взятые из верных войск кананеры и солдаты. И потом как разъежая казаки увидели идущих верных войск каманду, то все вобрались за показанной из снегу вал, ибо в той крепости никакой огорожи не было, и он, Емелька, дожидал приближения войск к крепости, схороня всех людей от князя Голицына.

Увидели они едущих трех чугуевских казаков, кои и подъехали к крепости. Казак Арапов выслал ис крепости бабу, которой приказал, что, как ее казаки спросят, есть ли кто в крепости, то б она сказала, что злодеи были, да уехали, што баба и исполнила. Как чугуевские ее спросили, нет ли кого в крепости, то она сказала, были де злодеи, да уехали. И оные казаки тот час взбежали в крепость, а как взбежали, то на тот час только у того места, где казаки въехали, никого кроме ево, Емельки, не случилось, то он с Овчинниковым и кинулись на чугуевцов, и из оных одного он, Емелька, с лошади спехнул, а те двое ускакали. Оной спехнутой казак был им, Емелькою, ранен, но жив, коего он спросил, сколько войска. Он сказал, што де войска – пехоты тысяч до пяти и артилерии пушек с семьдесят.

Потом, подошло войско и стали стрелять ис пушек, а он, Емелька, стрелять не велел для того, чтоб наждать на себя и не терять напрасно ядер. Но как уже войско приближилось, то он велел стрелять, также и сам стрелял, и продолжалась стрельба как часа с четыре. Войско Голицын завел свое в лощину с одной стороны, так што ево злодейские пушки не вредили. У него ж с той стороны не столько было пушек, ибо он, Емелька, думал, что князь Голицын поведет войско прямо по дороге, где въезжают в крепость, но он [был] обманут тем, что Голицын по дороге войско не повел.

Как же верные войска стали верх над его толпою брать, то Овчинников ему говорил: «Уезжай, батюшка, штоб тебя не захватили, а дорога свободна и войсками не занята». И он, Емелька, сказал: «Хорошо, я поеду, но и вы смотрите ж, кали можно будет стоять, так постойте, а кали горячо будут войска приступать, так и вы бегите, чтоб не попасся в руки». И потом, взяв с собою Почиталина, Григорья Бородина, яицкого казака (которой старшине Бородину племянник), [208] Егоpa Кузнецова, Василья Коновалова, ис крепости поехал. И как от крепости уже он отделился, то, увидя его, чугуевские казаки хотя за ним версты с три и гналися, но как у него и у его товарыщей кони были самые хорошие, то чугуевцы догнать ево не могли и отстали, а он прискакал прямо в Берду.

По приезде в Берду созвал он к себе Шигаева (которой по отъезде его в Берду оставлен был над всею оставшею толпою главным), Андрея Витошнова, Федора Чумакова, Ивана Творогова, Тимофея Подурова и сказал им, што под Татищевою князь Голицын ево толпу разбил ⁷⁴ и куда ж нам теперь деватца, ибо он дорог никаких не знал. И оные Шигаев с товарищы сказали: «Пойдем де в обход кругом на Яик чрез Сорочинскую крепость», почему тою же ночью (ибо он ис Татищевой прибежал уже вечером) собрав толпы своей большею частью казаков, и кто и из другой сволочи охоту имели с ним ехать тысяч до пяти человек и десять пушек, и по утру рано поехал из Берды на Сорочинскую крепость. Оставшей же толпе сказал, – коей, как он думает, из разных мест сошлося в Берду до пятидесяти тысяч, большою частию мужиков, – чтоб оне убирались, кто куда хочет.

И потом, ехав дорогою, послал вперед несколько казаков проведать, нет ли тамо в Сорочинской верных войск. И оные посланные возвратясь сказали, что де по дорогам разъезжают лыжники, и видно де, што там есть князя Голицына каманда, почему он к той крепости и не пошел, а остановясь на хуторах оренбурхских жителей и бывши на тех хуторах, помянутым Шигаеву с товарищи говорил: «Ну, теперь куда пойдем?». И оной Шигаев и все сказали: «Теперь мы пойдем на Каргалу, а с Каргалы в Сакмару». И он, Емелька, говорил: «Ну хорошо, а с Сакмары куда?». И оные Шигаев с товарищы сказали: «Пойдем на Яик; а с Яика пойдем на Гурьев городок и там возмем правианту». И он, Емелька, спросил их: «Да, можно ли просидеть в Гурьеве-та, как придут войска?». И оне сказали: «Отсидетца долго нельзя». А из оных товарищей ево Яков Антипов говорил: «Из Гурьева де городка пойдем к Золотой мечете (где оная, не знает)». И он, Емелька, спросил: «Да кто же нас туда проведет?». И оной Антипов сказал: «У нас есть такой человек, которой тамо бывал. И тамо де хлеба много, зверя, ягод и рыбы много ж». И он, Емелька, говорил: «Да я бы вас провел и на Кубань, да теперь как пройдешь? Крепости, мимо коих итти надобно, заняты, так не пропустят, а сверх того, снеги в степи, так никак не можно итти».

И потом пошол с толпою на Каргалы, куда пришли в третей день. По приходе в Каргалу жители никто не противились, но из них некоторые жители, – кто имяны, не знает, – сказали ему, Емельке, што де здешние старшины многих татар, которые служили тебе в Берде посажены в погреб» ⁷⁵. И он, Емелька, велел тот час всех выпустить. А как оные выпущены, то пришли к нему и жаловались, кто которого сажал в тот погреб. И он, Емелька, не хотя сам разбирать их жалобы, тем пришедшим к нему татаром сказал: «Подите с теми, кто вас посажал в погреб, и управьтесь сами – как себе хотите». И оные, отойдя от него, – как он слышал от своей сволочи, – порезали до смерти [209] пять человек и притом сожгли два двора, – кого ж имянно убили и кто имянно убийцы, не знает, потому што он о том не спрашивал.

Побыв в Каргале с час, где сказали ему каргалинцы, – но кто имяны, не знает, – что, де в Сакмаре оренбурхские казаки сто человек сидят, куда он со всею толпою и пошол. Но на дороге не доходя Сакмары посланные от него туда передовые казаки, ехавши уже из Сакмары навстречю, сказали ему, что оне в Сакмаре были, но только де казаков оренбурхских там не застали, а поймали тамо только сакмарского казака, атаманского отца, на которого тамошния казаки и пожаловались, что оной их раззорял.

Как он с толпою пришол в Сакмару, то казаки ему не противились, да и противитца им было нельзя, потому што оне во все время были в его толпе, а пошли в Сакмару тогда, когда он, Емелька, пошол из Берды. И потом оного атаманского отца да каргалинского татарина, которой был как переметчиком, то есть, проведав, что в его толпе делаетца, бегал в Оренбурх и тамо сказывал, на которого донесли ему о сем каргалинские татара, он, Емелька, повесил.

В Сакмаре начевал он одну ночь, а на другой день пришол князь Голицын, и он, Емелька, с сволочью своею против верных вышел и стал палить ис пушек. Но, как князя Голицына каманда привалила и стали стрелять изо всех пушек, то он с своею сволочью стоять не мог, очень скоро побежал, кто куда мог, где оставили и бывшие при нем десять пушек ⁷⁶. Бежал он с оставшею при нем сволочью не более как человек с пять сот, в коем числе были яицких и илецких казаков человек сто, заводских мужиков человек со ста да башкирцев, татар и разной сволочи человек с триста, не кормя, во всю прыть, до Тимашевой слободы, коя, как думает он, от Сакмары верст со сто. По приезде в ту слободу только што накормили лошадей, то поскакали опять на Красную мечеть. Тут начевали, где опомнился он, что кто с ним остался и кто от него отстали.

И нашол он, что с ним главные его способники остались: Федор Чумаков, Григорей Леонтьев, Трофим Горлов, Василей Коновалов, Иван Творогов, Егор Кузнецов, а в Сакмаре остались Андрей Витошнов, Максим Шигаев, Иван Почиталин, Максим Горшков, Андрей Толкачов. Всей его толпы было в Сакмаре до пяти тысяч, в разные времена после возвратились к нему до тысячи человек, да с ним, как он выше сказал, ушло пять сот, а достальные три тысячи пятьсот человек побиты ль или разбежались куда, он не знает.

С Красной мечети пошол он с толпою своею на Каргалинской завод, которого он не раззорял однако ж. Жители того завода, молодые люди, человек с пятьдесят, пошли с ним. С сего завода пошел он с своею воровскою артелью на Завьяно-Петровской завод, которой нашол совсем раззореной, и хотя он был и не уведомлен, но однако ж думает он, что раззорил Хлопуша, ибо известно ему в Берде было, что по заводам ездил Хлопуша. Начевав на том заводе, пошол на Белорецкой завод. З Завьянского завода и из ближних около оного селений пристали к ево злодейской артеле без всякого от него принуждения более четырех сот человек.

По приходе на Белорецкой завод жил он по праздник святые пасхи три недели ⁷⁷. С того завода пошел он к Магницкой крепости, не [210] раззоряя оного завода. Во время ж житья его на том заводе пристало к нему русских и башкирцев до двух тысяч, с коими он Магницкую крепость, хотя и было из оной супротивление, взял и каменданта той крепости повесил, где он взял четыре пушки и четыре бочонка пороху. Бывшие ж в той крепости исецкие казаки и салдаты, – сколько числом, не знает, – пристали к его воровской шайке добровольно ⁷⁸.

На другой день взятья крепости пришли к нему Овчинников, Афанасей Перфильев, Иван Федулов и привели с собою триста яицких казаков да двести заводских мужиков. И он, Емелька, спросил Овчинникова: «Как ты ис Татищевой ушол и где ты был и этих людей, кои с тобою пришли, где набрал?». И оной Овчинников говорил: «Я де против Голицыной каманды стоял до тех пор и стрелял, докудова все заряды выстрелил, а потом, падши на коней, пробился прямо сквозь каманду Голицына, а за мною поспели убежать только казаков человек с триста», с коими он дошол до Илецкого городка. А чтоб де не нашол на него князь Голицын, то он разставил заставы, а между тем в Яицкой городок с казаком послал репорт и писал, что государь под Татищевою разбит и бежал с малыми людьми в Берду, войско яицкое разбито, и осталось только со мною триста человек, и просил, чтоб из Яика прислана была к нему помочь, почему из городка та помочь с Афанасьем Перфильевым и прислана (но сколько, не сказал). И Перфильева де в городке пожаловали полковником. «А как скоро пришол Перфильев, то з заставы уведомлен де я, Овчинников, што князь Голицын идет к Илеку, то он, Овчинников, из оного Илецкого городка вышел и был сам в Яике и взял тамо пушки и уже со всеми людьми, то есть и з заводскими, кои пристали на Яике и по дороге, пришол на речку Быковку, где с камандою князя Голицына дрался, но однако он его разбил, и он, Овчинников, оставя пушки, бежал ⁷⁹ и явился у тебя», то есть у него, Емельки.

Из Магнитской крепости пошол он, Емелька, с толпою к первой подле оной крепости, – как, зовут, не знает. Но, не доходя до оной, сведал он, что в той крепости сидит генерал Деколон, то, не ходя на оную, пошол в обход к другой подле той состоящей крепости, где был один прапорщик и четыре престарелых салдата, кои не противясь здались, и афицера взял к себе, а салдаты за старостью оставлены тут. А крепость Овчинников зажог.

От оной крепости пошли в третью крепость, где камендант супротивлялся и стрелял ис пушек, но однако ж толпа его усилилась, крепость и пушки три и порох взяли, а камендант и афицеры побиты, салдаты ж взяты в толпу, но сколько, не знает, а крепость выжгли. От оной крепости пошел в четвертую крепость, где так же противились его толпе, но однако ж усилясь взял, каменданта и афицеров добил, пушки взял, тако ж и порох и оставших салдат, – а сколько, не знает, – взял же в свою толпу, а крепость зажог. Из оной крепости пошел в Троицкую крепость, которая так же хотя и противилась, но толпа его осилила, оную крепость взял ⁸⁰ с потерею из своей толпы человек до тритцати. В той же крепости камендант и еще четыре человека афицеров убиты; салдат, коих было, как помнитца ему, сот до пяти, взяли, было, в свою толпу, но оные просили его, Емельку, чтоб он их начевать отпустил в крепость, а они де чем свет по утру [211] к нему явятца, по которой прозбе он в крепость и отпустил. Но по утру рано пришол к той крепости генерал Деколон и оною овладел, а ево с толпою прогнал, где артель его воровская разсеялась в разныя стороны более пяти сот человек ⁸¹.

По взятии Троицкой крепости стал он с толпою на лугах, то казак Горлов, которой у него был хорунжим, при Овчинникове и Перфильеве и при других казаках говорил ему: «Вот, батюшка, отсюда станем пробиратца на Иртыш». И он, Емелька, сказал: «Я этих мест не знаю и здесь не бывал, так, куда вы хотите, туда меня и ведите».

Да как он был в Магнитской крепости, то туда приехал башкирец, – как зовут, не знает, – и был оной в киргисах, и как оной к нему пришол, то он, Емелька, спросил ево: «Зачем ты пришол и откуда и кто тебя сюда прислал?». И оной башкир сказал, что башкир и живет в Каргалинской орде и сюда пришол посмотреть государя. И он, Емелька, спросил: «А отсюда куда ж хочешь ехать?». Башкир сказал: «Я опять поеду в киргисы». И он, Емелька, спросил: «Отвезешь ли ты к Аблай хану от меня писмо?». Башкир сказал: «Отвезу». И он, Емелька, приказал заводскому мастеровому, – как ево зовут, не знает, – написать, по-татарски, а Творогову по-русски к Аблай хану письма, в коих он писал, чтоб прислать к нему войска, где писано и о взятом под Оренбурхом безденежно ево скоте, за которой и обещал присланному от него отдать денги. И с теми писмами оного башкира да еще из ево толпы два башкирца же да казанского татарина, дав им денег двести рублев да всем по красному кафтану, отправил. Но на то никакой отповеди не получил и, где оные посланные девались, не знает.

Оным же людем приказывал он, Емелька, чтоб они Аблая от него попросили, чтоб он, ежели блиско где кочуют бежавшие из России калмыки, то б он дал им весть, чтоб оне как можно скорее сюда к нему, Емельке, приезжали.

По разбитии Деколоном толпы его осталось человек с пятьсот, и пошли с оною по исецким казачьим станицам, где, прошод две станицы, нашло к нему в толпу исецких казаков сот до пяти, и лишь только выступил он к третей станице, то встретил его Михельсон, который его разбил ⁸², и толпа его разбежалась, а осталось только с пятьсот человек. И шол с оными сутки с трои, где собралось к нему из разбежавшихся ис под Михельсона еще сот до двух.

А чрез три дни пришол он в башкирские селении, где нашол стоящих на конях башкирцев до трех тысяч человек. И из оных, увидя идущую его толпу, старшина Салават ⁸³, подъехав к нему, Емельке, сказал: «Это стоит наше башкирское войско, и мы дожидаемся ваше величество, а нас де старшин здесь трое». И он, Емелька, сказал: «Благодарствую. Послужите мне!».

И потом поехали они паки по исецким станицам. Приехав на одну станицу, казаки сказали ему, что де «служившей у вас в войске харунжий наловил ваших казаков и насажал целую тюрьму и морит их мором». И он, Емелька, призвав исецкого казака Семена Билдина, которого он произвел в полковники, еще будучи в Берде и был везде при нем безотлучно, и велел того харунжаго повесить, коего и повесил.

Неподалеку от оной станицы нагнал он, не доезжая до города Осы, [212] нашол ⁸⁴ с своею с толпою опять на Михельсона и на оного напал, но не мог его сломить. Но и Михельсон так же его не разбил, а убил только из пушки одного казака Андрея Толкачова. А на другой день паки сошелся он с Михельсоном, и так же была с ним сшибка, но и на оной ни Михельсон его не разбил, ни он, Емелька, Михельсону вреда не зделал, и разошлись: Михельсон пошол на Уфу, а он пошол к Красногорской крепости ⁸⁵.

Как он с Михельсоном разошелся, то на другой день, как он стал лагерем начевать, то пришол к нему в палатку башкирского старшины Кинжи (которой у него в толпе был полковником) сын, – но, как его зовут, не знает, – и говорил: «Везут де наши башкирцы на почте из Петербурга какова та к вашему величеству человека, который де сказываетца, что он к вам послан от Павла Петровича». В то время в той палатке с ним, Емелькою, были Овчинников, Перфильев, Творогов, Давилин. Он, Емелька, сказал Кинжину сыну: «Где этот приезжей? Подай ево сюда».

И оной Кинжин сын, вышед из кибитки, тот час при всех вышеписанных людех привел к нему того приезжаго человека. И оной приезжей человек, только што вошел в кибитку, – а он тогда сидел один, а протчие все стояли, – поклонился ему в ноги, то есть до земли, а поклонясь говорил слова такия: «Его высочество Павел Петрович приказал вашему величеству кланятца и прислал к вашему величеству подарки». И, вынув ис кисы коженой сперва чорную шляпу, обшитую золотым позументом, потом сапоги жолтые, – а шиты ль золотом, не помнит, – а потом перчатки, шитые золотом, и, вынув это, все, отдал ему, Емельке, в руки.

И он, Емелька, сказал: «Благодарствую». И потом спросил он, Емелька, того человека: «Здоров ли Павел Петрович? Каков он? Велик ли?». Тот человек говорил ему слова такие: «Слава богу, он здоров и велик молодец, да ево де уже обручили». И он, Емелька, спросил, на ком обручен. И оной человек сказал: «Он де обручен, не знаю, на какой та немецкой принцессе». И Емелька его спросил: «Как ее зовут?». И оной человек сказал: «Наталья Алексеевна». И Емелька сказал: «Ну, слава богу. Дай бог благополучно!». И оной же человек сказал: «И от Натальи-та Алексеевны прислан подарок к вашему величеству – два камня, да у меня де далеко в возу завязаны. Я де ужо принесу».

И он, Емелька, спросил того человека: «Што ты за человек и как зовут?». И оной сказал ему: «Я де московской купец, а зовут меня Иваном Ивановым». И он, Емелька, спросил оного Иванова: «Што про меня в Питере говорят?». И он, Иванов, сказал: «Ничево де не слыхать. Да вить великой князь послал меня к вам тайно, и никто этова не знал».

И потом в то ж самое время оной Иванов говорил: «Я де к вам и пороху шездесят пуд вез». И он, Емелька, спросил: «Да где ж ты этот порох взял?». И оной Иванов сказал: «Да и порох де послан к вам от Павла ж Петровича». И Емелька ево, Иванова, спросил: «Где ж этот порох? И как же ты ево провести мог?». И оной Иванов сказал: [213] «Я де порох оставил в Нижнем на судне, а чтоб де протчие ево не видали, то я ево положил в бочку и засыпал сахаром». И потом он, Емелька, сказал тому Иванову: «Поди, бог с тобой, отдыхай и будь подле моего обозу».

А как оной Иванов от нево вышел, то он Творогову, а после и Чумакову говорил: «Смотрите ж за старичком-та, штоб он не ушол. Мне кажетца, он обманщик. Статное ль дело, штоб Павел Петрович ко мне прислал подарки?» ⁸⁶.

После сего на другой день пошол он к Красногорской крепости, ис которой верст за пятьдесят встретили его той крепости казаки, которые к нему в толпу пристали, – как помнитца ему, человек до пятидесяти, – почему он в Красногорскую крепость и не заходил, а прошол мимо.

После сего пришол он в Осу, коя ему не здавалась, и производили с оной пальбу. Однако ж в двои сутки оную взял ⁸⁷, город выжег, трех камандиров – Скрыпицына, Пяткина, – третьяго как звали, не знает, – повесил, взял три пушки, а салдат причислил к своей толпе, – но, сколько их было, не помнит.

Как он, Емелька, стал еще сбиратца под Красногорскую крепость, то на другой день по утру оной Иван Иванов, пришод к нему в кибитку, говорил: «Отпусти ж меня, ваше величество, в Казань, а я оттоль поеду в Нижней и привезу к вам в Казань порох». Он, Емелька, боясь, что не с подвохом ли он прислан к нему от какой воинской каманды, так осмотря мою толпу, не подвел бы ту каманду нечаянно на нево, то сказал Иванову: «Поживи у меня, старик, ища будешь в Казане». По взятье Осы опять просился в Казань, но он ему сказал: «Што ж ты скучаешь? Я де тебя сам вспомню, когда отпустить».

И потом пошол он из Осы прямо на Казань, где на дороге разбили оне две каманды верных войск ⁸⁸ и взял две пушки, и харунжей ево, Емельки, Илья Самострелов заколол одного афицера. Как он от Осы шол под Казань, то к толпе его пристало татар и русских мужиков до семи тысяч человек, да пушек с двенатцать.

Во время ж походу ево к Казане, не доходя до оной как верст за триста, означенной Иван Иванов просил ево, Емельку, чтоб он отпустил его не за порохом, а в Питербурх: «Я де к вам в Казань привезу Павла Петровича и с великою княгинею». Но он однако ж не отпустил, зная, что он ево обманывает.

Не доходя до Казани верст дватцати встретилась с ним верных войск каманда, которая выпалила по толпе его один раз пужом [?], а коль скоро выпалили, то толпа ево пушку отнела, афицера Швытковского взяли ж в толпу, а полковника казаки скололи бегущего на дороге. Каманда конная и пешая вся не дравшись ушла в лес ⁸⁹. Не доходя до фарштата, на Арском поле он с толпою остановился, и Овчинников повес злодейской его манифест, чтоб Казань ему здалась, и отвезя возвратился к нему и сказал, что манифеста ево не слушают, а только бранят ⁹⁰. И он, Емелька, приказал всей своей сволоче злодейской приступить к фарштату и сперва велел палить ис пушек, а потом, как и по нем стали стрелять с батареев, то он велел фарштат в разных местах зажечь.

А как город весь загорелся, то афицеры, которые на батареях [214] стояли, остались не убитые, те ушли в кремль, а солдат взял он к себе в толпу. По крепости он не палил для того, что весь город был в огне, и тово ради и сволочь свою отвел на Арское поле. Ис тюремного острога всех колодников выпустить он велел.

Как он, Емелька, ехал по Арскому полю, то он наехал на жену свою, показанную Софью, и при ней помянутые ево дети – сын Трофим, дочери малолетные Аграфена и Крестина, коих и велел посадить на воз и отвесть в его кибитку ⁹¹. Тут же увидел он и игумена Филарета, коего так же велел отвести в кибитку ж.

Как еще в городе пожар продолжался, то в то самое время пришол на Арское поле Михельсон и стал по его толпе из пушек палить и наступать на его толпу, против чего хоть и он ис своих пушек палил же, но, как казаки ево, ворвавшись в город, напились, и много было пьяных, то противу михельсоновых пушек, так же и пехоты не устояли, и бросились кои куда, то он, Михельсон, как пушки у него, так и взятых в толпу его из города, а большею частию с Арского поля людей взял ⁹². А он, Емелька, с толпою своею, коя ушла от Михельсона, пошол в свой воровской стан и, снявши оной, на другой день по утру перешел чрез речку Казань и, быв тамо два дни, перешед оную, пришол паки на Арское поле с таким намерением, что Михельсон опять за ним погонитца, а ему уже, как отрежит ево от рек, некуда бежать будет, а естьли он ево на Арском поле и разобьет, то oн перелезет чрез Волгу. А притом надеялся, что и он Михельсона разобьет.

И как скоро он на Арское поле с своею сволочью показался, то Михельсон на него и накрыл, и происходило между ими сражение, и подравшись его сволочь не более как часа с полтора, стала бежать. И потом Михельсон отбил у нево пушки. А как его пушками завладел, то и он, Емелька, со всею уже толпою побежал и только успел взять жену и детей, протчей же обоз казаки помогли ему так же увести.

Михельсон гнался за ним верст с пятнадцать, но догнать ево не мог ⁹³. И, отбежав от Казани верст со ста, перешол Волгу, где при переходе чрез реку повесил он, Емелька, сержанта, который был при перевозе, за то, что оной потопил суда, для тово, чтоб ево с толпою не перепустить за реку. Как же он перешол Волгу, то толпы его собралось на первой стан человек до тысячи конных. И потом, отойдя от берегу, небольшое разстояние, начевали.

На другой день пошол он с толпою мимо одной большой деревни и как пришли в оную, то крестьяне все разбежались и не дали для перевозу толпы его судов, за что он всю деревню велел выжечь, которая и вызжена.

От оной деревни ехали они до обеда, а едучи дорогою Караваев и Овчинников просили ево: «Что, батюшка, отпусти Ивана та Иванова. Он уж не смеит вас просить». Как же стал он обедать и кормить лошадей, то увидел он, Емелька, показанного Ивана Иванова и позвал ево к себе и говорил ему: «Што, старик, хочешь ехать?». И он сказал: «Давно уж пора ехать, да я не смел вам, батюшка, докучать». И он, Емелька, сказал: «Ну, бог с тобой, поезжай». И оной Иванов сказал: «Я поеду и привезу к вам Павла Петровича. Да што ж, [215] батюшка, одному ему приезжать или и с Натальей Алексеевной?». И оной же Иванов сказал: «Куда ж прикажешь приезжать?». И он, Емелька, сказал: «В Царицын, а кали в Царицыне не застанешь, так в Астрахань, ищи де там меня у Полякова» ⁹⁴.

Оному ж Иванову при отъезде ево дал ему он, Емелька, пятьдесят рублев. Оной же Иванов с самого ево с подарками к нему приезда был при нем, Емельке, неотлучно. И когда он дрался с верными войсками, то оной Иванов езжал за ним верхом, а в обозе не оставался.

По отпуске Ивана Иванова пошол он с толпою своею пряма на Алатар ⁹⁵, где его встретили жители того города почти все за городом с хлебом и с солью, а попы с крестами. При входе в город приставлен был от него караул, чтоб городских жителей толпа его не раззоряла, а сам пошол в церковь, и пели попы молебен, поминая государя Петра Федоровича, Павла Петровича и великую княгиню, а всемилостивой государыни не поминали. Но он, чтоб поминать или не поминать, попам о том ни слова не говорил.

По отпении молебна пошол тамошней роты к порутчику, – как зовут, не знает, – с ближними своими злодеями по зову ево к нему в дом, и пили чарки по три вотки. А потом Чумакову велел забрать казну и порох, – которой казны сколько взято, тако ж и пороху, не знает, – вино казенное, как ворвавшиеся в город казаки стали пьянствовать, то он приказал рубить все бочки и вино выпустить; содержащихся колодников, сколько ни было, всех распустил.

Как же пели молебен и встречали с крестами, то в то время был один поп в шапке с каменьями, как быть золотая. Воеводы и судей в городе никого не было, а жители и помянутой порутчик сказали, што де вчерась бежали. В то время, как он был в городе, жители жаловались ему, што де казаки ево, ходя по их домам, грабят имение и раззоряют. И он, услыша оную жалобу, поехал по городу сам и казаков выгнал. Помянутой порутчик и все жители называли ево, Емельку, государем. Того города бургомистру приказал он, Емелька, штоб казакам дать соли на каждого по три фунта без денег, а сколько роздали, не знает.

Как он пришол в Алатар, то было его толпы тысячи, казалось ему, з две, а подлинно не знает, потому што он списков не имел. Потом, взяв он афицера и салдат, – а сколько, не знает, только помнитца ему: человек с дватцать, – пошол к своей толпе за город, а город приказал, чтоб был сохранен, сержанту, которой был росту небольшого, и приказал оному сержанту, чтоб высылал к нему жителей, годных в службу, которой не больше как человек с пятьдесят и выслал. Как жители о воеводе и других судьях сказали, что оне ушли в лес, которой близ города, коих он казакам и велел искать, но оне не сыскали.

В бытность ево еще в городе бургомистра спросил он: «Есть ли де у вас в городе серебреники и пойдут ли ко мне служить?». Бургомистр сказал: «Есть де двое. И как де им нейтить! У вас де им лутче будет, чем здесь», коих два человека тот час и привели, и один с женою, другой без жены. Как оне пришли к нему уже в стан, то он им, показав рублевик Петра перваго, говорил, могут ли они этакие делать, с ушками. И оные сказали: могут. И он же, Емелька, спросил их, указав на свою рожу: «А такой потрет, как я, можете ли делать?». И оне [216] сказали: «У нас де штемпелей нет, так де зделать такова, как вы, не можем».

Как он стоял под городом одне сутки, то в то время приводили к нему из разных селеней крестьяне господ своих, тако ж и ево толпы казаки – дворян, а сколько числом, не помнит, и, кто оне таковы, не знает, – коих Овчинникову приказал вешать, кои и повешены. Овчинников же лепортовал ему, што повешано двенатцать человек.

В Алатаре приходили к нему в толпу служить крестьяне, но пешие, коих он отсылал назад. Из Алатаря пошол он с своею сволочью в Саранск, где так же ево встретили попы и жители, ибо, не доходя он до того города, посылал в оной Федора Чумакова с манифестом. Воеводы и судей в городе не было, а сказали, што все бежали. Казну всю, какая была, велел забрать и забрана, – но сколько, не знает, – тюрьму велел отворить, но были ль колодники, не знает. Вино хотя он запечатать и приказывал, но думает он, што выпили казаки, а не меньше и обыватели сами. Домы толпа его тех обывателей, кои из города бежали, грабили, но под их след грабили же и обыватели.

Побыв в городе несколько часов и взяв тут шесть или восемь пушек, так же ядры и порох, пошол за город в свой воровской стан, а воеводою зделал он того города посацкого, – как зовут, не знает. Приходили к нему сперьва в городе, а потом и в стан городовые два афицера и человек с пятнадцать салдат, коих он, хотя в службу к себе и звал, но оне его, Емельку, упросили, чтоб он их оставил, сказывая притом, что де мы хотя люди еще и не старые, но все переранены, почему он ни одного в свою толпу и не взял.

Под сим городом стоял он двои сутки. В сие время приведено к нему, злодею, крестьянами и его казаками из разных селеней, сколько он припомнить может, дворян пятнатцать человек (а подлинно не помнит), коих он приказал повесить. И Овчинников сказывал ему, что оные и повешены, в том числе одна женщина, у которой в городе он, Емелька, обедал, без его приказу казаками ево повешена, но кем имянно, не знает.

Из города взял он в свою толпу присланных от нареченного им воеводою городских жителей человек с пятьдесят ⁹⁶, и потом пошол он к Пензе. И идучи дорогою приведено к нему людьми боярскими и крестьянами дворян, как он таперь припомнит, пять человек, коих он по жалобам их, что они крестьян своих обижали, приказал повесить, коих Овчинников и повесил. После сего крестьяне же привезли к нему свою госпожу, которая сказала о себе, что муж ее в походе против турок, а она де ис польских дворян, кою он вешать и не велел. А как она просила ево, чтоб он ее от ругательства сохранил и взял с собою хотя до Царицына, на которую прозбу он склонился и велел вести ее в обозе. Но Овчинников, узнав о ней, потому что муж ее бывал в Яицком городке и стоял у нево в доме, и тогда де муж ее и она много делали ему раззорения и его и жену ево бивали, то в отмщение оной Овчинников без его приказу засек оную афицерскую жену плетьми до смерти, о чем ему после уже сказал Давилин. И как стал он, Емелька, Овчинникову говорить, для чего он ее без его приказу засек, то оной Овчинников говорил: «Мы де не хотим на свете жить, чтоб ты наших злодеев, кои нас раззоряли, с собою возил, ин де мы тебе служить не [217] будем». И он, Емелька, услышав этакие слова, как оной Овчинников – первой человек во всей его толпе, замолчал.

Потом пришол он в Пензу, где встретили тутошние попы с крестом, а народ с хлебом и солью. По приходе в город казну государеву велел своим ближним способникам в злодействах ево, – но кому, не упомнит, только из двух – Давилину или Чумакову, – всю забрать к себе в воровской стан, кои и забрали, а сколько не знает, но слышал, что взято было много. Вино и соль толпа его грабила, хотя от его и приказано, как и прежде было, чтоб соли толпе его давать без денег только по три фунта на человека. Домы обывательския, кои из города бежали, толпа его грабила. Воеводы и других судей в городе не было, а сказали ему, што бежали, коих хотя сыскать и привести к себе приказывал, но никого к нему не привели.

Обедал он в городе у бургомистра или другова какова над купцами начальника, – а как ево зовут, не помнит, – которой подарил ему две лошади. Оного бургомистра по выходе из города нарек он воеводою и поручил ему город. Во оном городе называли все ево, Емельку, государем. Взял из оного города четыре пушки, тако ж ядры и порох, да пристали к его толпе бывшие в городе двенатцать человек волских казаков и с одним старшиною, так же и трое гусар. Под сим городом никого он вешать не приказывал, да и к нему никого тут не приводили. Но как отошол он от города двенатцать верст и остановился начевать, то тут привели к нему крестьяне, – а чьи, не знает, – помещиков своих двух человек, коих он Давилину приказал, повесить, которые и повешены ⁹⁷.

С того места пошол в Петровск и не доходя до города послал Чумакова и несколько казаков в город с своим злодейским манифестом, а как после ево подошел к городу, то встретили ево поп с крестом, а жители с хлебом и солью. По приходе в город нашол он только четыре человека волских казаков, тако ж воеводу и порутчика, ис коих воеводу за то, што жители жаловались ему, што он обижал, велел повесить, которой и повешен, а о порутчике сказали, што он человек доброй, то он и зделал ево воеводою. Порох взят ли Чумаковым, он не знает, а пушки хотя и были, но по неимению в них нужды не взяты. Казны государевой не взято, что ее не было. Вина толпе не давали, а велел запереть.

Казаки волские четыре человека пристали в его толпу, дом разграбили воеводской, о котором сказали ему казаки, что ничево в нем и не было, а только взята одна лошадь. Салдаты в городе хотя и были, но немного, ис которых он ни одного к себе в толпу не взял.

В бытность ево в городе привели к нему объезжие ево казаки четырех человек казаков, коих он спросил, что оне за люди, и оные сказали, што де «мы – донские казаки, а присланы де от камандира осмотреть, какие люди в крепость взошли». Он им отвечал, что пришол государь, а потом спросил: «Велика ли ваша каманда?». И оные сказали: «Шездесят де человек нас донских, майор, эсаул и сержант». И он, Емелька, трех казаков оставил у себя, а одного послал к его камандиру, коему велел сказать так, как и казакам, чтоб оне не дравшись приклонились, а ежели дратца станут, то он их всех казнит, с чем тот казак и поехал. А коль скоро оной поехал, то он, Емелька, увидя сам [218] означенную каманду, тотчас с своею сволочью поскакал к оной. А как он приехал к ней блиско, то казаки тот час слезли с лошадей и наклонили знамя, сказав, что «мы тебе, государь, служить рады». Помянутой же майор, лишь только завидал ево, Емельку, идущего с толпою, тако ж эсаул и сержант, поскакали во всю прыть от каманды прочь, за коими он, Емелька, послал погоню, ис коей сержанта догнав казаки убили до смерти, а майор и эсаул ускакали. Означенных же казаков принял по их охоте в свою толпу ⁹⁸.

Потом пошол он с толпою к Саратову, но не доходя оного – встретилась с ним идущая от Саратова казацкая каманда с харунжим, коего звали Александром, и как он, Емелька, сию каманду увидел, то послал казака спросить, откуда едет каманда и куда. Казак поехав спросил и прискакав назад сказал ему, что это де волские казаки шездесят человек с одним харунжим и были де в Саратове и оттуда ушли и идут служить к вашему величеству. И потом с оными казаками он сошолся и сошедшись спросил, много ли в Саратове каманды, и харунжей сказал: «Каманды де там есть разные, артилериские и армейские и наши казаки, кои де с вами дратца не станут. Мы де бы давно к вам ушли, да не знали, где вас обыскать. А те де каманды артилериская и армейская небольшие». И он, Емелька, как сего харунжева Александру, так и донского эсаула, или же и оной был харунжим, назвал он, Емелька, полковниками ⁹⁹.

Как же подошол он к Саратову версты за четыре, то выехали к нему навстречю волских же казаков человек с дватцать и с ними саратовской житель, которой, подъехав на лошади к нему, слезши с оной, поклонился ему Емельке, в ноги. Он ево спросил: «Что ты за человек и зачем сюда приехал?». И оной ему говорил: «Я де города Саратова житель Кабяков, прислан к вашему величеству от всего города, чтоб вы пожаловали манифест, а то де народ желает вам служить, да только де нет манифеста». И он, Емелька, приказал Творогову написать манифест и отдать тому Кабякову, почему Творогов манифест воровской написал и Кабякову отдал, и оной взяв поехал. После сего подшол он под Саратов, где палили по нем сильно из пушек, а он напротиву того стрелял из своих пушек. И напоследок толпа его ворвалась в город, но воинские каманды и тут дрались, но напоследок афицеры, оставя пушки, с солдатами отстреливаясь, из города вышли вон, а выттить уже ис крепости не успели, – два офицера, один в красном, а другой, помнитца ему, в зеленом кафтанах, и с ними осталось пехоты в зеленых кафтанах семдесят, а в красных пятьдесят человек, которые хотя и отстреливались, но однако ж толпа его усилясь их взяла, и они напоследок положили ружье. И отвели всех их в его ставку за город. Саратовские ж казаки, коль скоро в город вломилась его толпа, то оные дратца не стали и пристали к его толпе. Саратовские же жители, в том числе и бургомистр, так же не дрались, а, увидя его, Емельку, поклонились все и сказали, что «мы вашему величеству служить готовы».

По взятии города увидел он знакомого ему саратовского купца, – имени ево не помнит, по прозванию Уфимцов, – которой знаком ему, потому что как он, Емелька, пробирался с Яику в Оренбурх, то под [219] илецким городком наехал он на того купца, кой гнал на продажу триста лошадей, и он, Емелька, сторговав тех лошадей за три тысячи за пять сот рублев, но денег тогда ему, што у него их не было, не дал, а обещал ему заплатить, когда придет он, Емелька, в Саратов. О приходе ж ево в Саратов тому купцу сказал на удачу, только для того, чтоб он не тужил о взятых у него лошадях, ибо у него тогда, – да думает он, что и у всей его толпы, – и в уме не было, чтоб быть в Саратове. Почему, как пришол он, Емелька, в Саратов, то оной посацкой, как знакомой ему человек, к нему и пришол. А он, узнав ево и счотчи, что он показанными лошадьми ево одолжил, того купца благодарил и денги ему три тысячи пять сот рублев заплатил. Детей ево двоих, коих он привел к нему с собою, одново назвал полковником, а другова казаком и определил их в свою толпу, кои у него по самое последнее Михельсоном ево разбитие были. У оного ж купца он, Емелька, обедал, где был и бургомистр, но, как зовут, не знает.

Бывши в Саратове, при саратовских казаках говорил он, Емелька, што у него пеших казаков много, а лошадей нет, и казаки, – а кто имянно, не знает, – сказали ему: «У нас, батюшка, есть два табуна лошадей. Мы тот час велим пригнать», кои подлинно тово часу в город и пригнали. И он, Емелька, велел толпы своей казакам их брать, у кого не было лошади, а между их и саратовские казаки ис тех лошадей себе брали ж.

В тож время, как он был в Саратове, пристало к нему с судов бурлаков сто человек и один эсаул с ружьями, а иные и с саблями, а иные с шпагами, у коих было на том судне, на коем оне плыли, – как сказывал эсаул и сам он, быв на том судне, видел, – денег медных два бочонка, сундук с серебреною посудою, двести рублев серебряных денег и шесть дворянских жон. И он, Емелька, денги серебреные взял к себе, а протчее все оставил на судне. А притом спросил он, Емелька: «А женщины де какие?». И эсаул сказал: «Мужья де их были дворяне, но мы их всех, коих было шесть человек, покидали в воду», причем женщины просили ево, Емельку, чтоб он с судна их взял к себе. Но он их не взял, а эсаулу накрепко приказал, чтоб он тех женщин зберег и отнюдь бы их никто ничем не обижал, а привез бы сохранно в Царицын к нему.

Казну государеву толпы ево начальники брали и из оных показанному Уфимцову за лошадей три тысячи пять сот рублей заплатили, – сколько ж той казны всей взято, не знает. Тут же брала толпа ево правиант, – сколько ж, не знает. Вино на кабаках, нельзя сказать, чтоб толпа его не пила, но он о том не приказывал. Пушек в городе взято, – помнитца ему, – пять да одна бомба, со всем снарядом, то ж ядры и порох, но сколько, не знает. Ис Саратова по день разбития их Михельсоном в толпе его были двое показанных офицеров и салдаты, тако ж купец Кабяков и Уфимцова двое детей, тако ж и все казаки.

По выходе из Саратова пошол он поселенными колонистами, коих он прошол пять селеней, но оные драки с ево толпою не делали, охотников же набралось в его толпу пять сот человек. Как он пришол к Саратову, толпы его злодейской было три тысячи человек, а пушек десять. [220]

Как же он Саратов совсем взял, то в то время пришел толпы ево яицкой казак Ходин и привел к нему семь сот человек заводских работников, людей боярских и крестьян конных и вооружены ружьями, а у коего ружья нет, так с копьем. Он, увидя его, Ходина, спросил: «Где ты был и где этих людей набрал?». Оной Ходин сказал: «Как де тебя, батюшка, разбил Михельсон под Казанью, так де я из этих людей в небольшом числе все шол позать вас, и дошел де я чрез Алатарь, Саранск, Пензу, Петровск, но везде тебя не заставал, а приходил после вас, и эти де люди все ко мне приставали сами». А делал ли оной Ходин в селениях какие убивствы и граблении, о том ему не сказал, да и он о том не спросил ¹⁰⁰.

И потом со всею своею сволочью пошол он к Камышенке сухим путем, а упомянутые бурлаки ехали в своем судне по реке в виду его толпы. По приходе к Камышенке встретили ево, не доезжая оной, царицынских казаков тритцать человек, кои были на заставе, и добровольно пристали к ево толпе. Как он пришол к городу Камышенке, то все того города жители встретили ево, Емельку, с хлебом и с солью, а поп с крестом. Но камендант, не стреляя по них, заперся в крепость. Казаки ж толпы ево, разбив крепость, каменданта закололи до смерти, а салдат десять человек и с ними афицер взяты и причислены к его толпе. Камендантов двор, тако ж и тех жителей, кои в крепость бежали, домы раззорили. Казна государева разграблена, но кем, не знает, а он грабить не велел.

В бытность в Камышенке пришол к нему Перфильев и сказал: «Один де афицер, што взят в Саратове, хочет бежать». И он, Емелька, сказал: «Ты смотри, штоб не ушол. Вить ты ево хвалил, так ты за ним и смотри, а дело-то разбери». А на другой день оной Перфильев сказал ему: «Афицер-ат де тот, которой бежать хотел, ушол». И он, Емелька, сказал: «Да как ему уйтить, разве ты его уходил?». И оной Перфильев сказал: «Да уш так быть – ушол», а сам разсмехнулся. А потом услышал он, Емелька, от казаков, что тот офицер истреблен. Как он был в Камышенке, то пришло к нему, Емельке, малороссийских казаков шесть сот человек конных ¹⁰¹.

С Камышенки пошол он чрез три царицынских казаков станицы. Как первая словет, не знает, а две, Короваевская и Антиповская, которые без супротивления все пристали к его толпе. На тех трех станицах казаков было триста человек. А как из оной станицы вышел, то встретила его толпу лехкая полевая каманда, один донской казацкой полк и шесть тысяч калмык, и, не дравшись еще с ним, донские казаки съехались ево толпы с казаками, и донские просили ево казаков, что де камандиры их велели просить от государя манифеста. То казаки приехав сказали о сем ему, Емельке. И он Творогову приказал написать манифест и послать з двумя калмыками (которые в его толпе служили), которые отвезя возвратились к нему и сказали, что они манифест отдали калмыкам, а калмыки повезли к своему князю, а князь хотел вести к казацкому полковнику и к маэору, которой камандовал лехкою камандою. Но оттуда никакого известия он не получил.

И на другой день, осмотря означенныя верныя войска, показалось ему, што каманда велика, то, штоб со оною не дратца, боясь, што его [221] толпу разобьют, пошол в обход другою дорогою. Но оные верные войска eго перехватили и стали по нем стрелять, а потом и он, и как у верных войск подбила его толпа ис пушки у единорога лафет, а тем и пороховой ящик взорвало, от чего калмыки, а потом и казаки и салдаты подались назад, он, воспользуясь сим случаем, со всею своею сволочью на войска ударил, – калмыки и донцы побежали, так же и офицеры салдат оставили, сами ж побежали, то он, взяв салдат и пушки, отвес к себе в толпу, – коих было с восемь сот человек, – и поручил оных в каманду взятому в Камышенке афицеру.

После сего пошол он с толпою к Дубовке, где дубовские жители ево встретили, а атаман Персицкой ушол в Царицын, и оные казаки добровольно придались в его толпу, ибо их тут было не больше как человек з двести, куда пришло к нему в толпу калмык три тысячи с калмыцким князем, – как помнитца, сказывали ему яицкие казаки, – Дербетевым, – а подлинно не знает. Оному князю дал он пятьдесят рублев да двум ево братьям по тритцати рублев да по кафтану красного сукна, а мурзам их ближним по концу китайки. А калмыкам велел дать бочку медных денег, – а сколько в ней щотом было, не знает.

И потом пошол к Царицыну, и, поровнясь против оного, стали по нем стрелять ис пушек, а он по городу так же пушек ис четырех выпалил да посадил в город четыре бомбы. Как же он пошол с толпою от Дубовки, то, не доходя еще Царицына, сошлась с ними донского войска каманда под камандою полковника Кутейникова, которая вступила с ево толпою в драку, но толпа его была сильнее, то оную каманду разогнала, и его толпы казак Иван Федулеев, которой назван от него, Емельки, полковником, полковника Кутейникова ранил и привел к нему.

Он, Емелька, увидя Кутейникова, говорил: «Ты Путачова дом разорил». Кутейников сказал: «Не разорил, а исполнил волю камандирскую» ¹⁰². И он, Емелька, сказал: «Узнаешь ли Пугачиху?». И Кутейников сказал: «Не знаю». И он, Емелька, велел кликнуть жену свою, и как она пришла, то он сказал: «Вот Пугачиха». Кутейников сказал: «Я ее никогда не видывал». И потом, напоя его вином, выслал вон. А как он вышел, то он Федулееву сказал: «Завтре Кутейникова-та повесьте». Но по утру репортовали ему, Емельке: «Кутейников де ис под караула ушел». Но он об оном более не спрашивал, как ушол.

Как выше он, Емелька, показал, что в Царицын бросил четыре бомбы, но з задних его толпы разъездов уведомили ево, што находит на него воинская каманда, и думал он, што идет князь Голицын или Михельсон, коих он оробел, потому што надежных в его толпе людей осталось, то есть яицких казаков, мало, а хотя другой сволочи число людей и велико, но они, только услыша о Голицыне и Михельсоне, то сробеют и разбегутся и стоять против их не станут, то он, удаляясь от драки, и пошел, оставя Царицын мимо ¹⁰³, ибо прямое его намерение было, штоб дошед до Черного Яру, итти прямо в Яицкой город и тут остаться зимовать, о коем его намерении знали только Овчинников и Давилин, а в толпе своей он разглашал, што будто б зимовать он идет в Астрахань, для того што толпа его вся охотнее туда итти хотела, а на Яик бы охотников итти было мало кроме яицких казаков, а [222] донские б и волские казаки да и царицынские совсем от него отстали, равно заводские и боярские крестьяне, потому што он уже о склонности их итти в Астрахань чрез яицких казаков ведал. По пришествии ж зимы куда б он иттить был намерен и какое еще зло делать, о том никакого размышления на скверное его сердце не приходило, ибо он мерской свой живот в руки отдал с самого начала злодеяний его яицким казакам, почему никак он не смел противитца во всем их богу ненавистной воле, и, что б оне в Яике на совете положили, то б он делать и стал.

И по вышесказанной притчине от Царицына он пошел, но как мешали ему разъезжающие около города донские казаки, коих он своею толпою окружил и потом захватил пять сот человек в свою толпу, протчие ж разбежались. Когда ж донские казаки пришли в его толпу, то многие тут были и знакомые ему и, его узнавши, между собою шептали: «Это наш Пугачов», но однако ж ни один из них в глаза наззвать ево не смел. И как их караулить он не приказал, то весьма много из его толпы ушло ¹⁰⁴.

Прошед он, Емелька, Царицын три наслега, на котором и нагнал ево Михельсон с верными войсками, где, по малом супротивлении сволочь ево разбита, пушки и весь ево обоз взяли, люди его толпы разбежались в разные стороны. А он побежал к Черному Яру, но, не добежав Черного Яру верст з дватцать, перешол за Волгу в степь ¹⁰⁵. А как перешол, то Творогов счол оставшую толпу, коей насчитал он сто шездесят четыре человека, ис коих сто шездесят яицких казаков да башкирской старшина Кинжа да каргалинской татарин Садык и, – помнитца ему, – два татарина с ним.

Ехали они степью целые сутки без воды, и как уже люди и лошади без воды, – да и хлеба не было, – стали томитца, то он, Емелька, Творогову, Чумакову, Коновалову и Федулеву говорил: «Куда вы меня ведете? Люди и лошади помрут без воды и без хлеба». Оные ему говорили: «Мы идем на Узени». И он, Емелька, говорил: «Я степью итти не хочу, а пойдем к Волге. Пусть ж хотя там меня поймают, да мы достанемся в руки человеческие, а то в степи помрем, как собаки». На что оные Творогов с товарищи согласились, и с ними пошло казаков человек со сто и больше, так же Кинжа и татара. А человек до сорока или с тридцать с ними не пошли, а пустились в степь.

Пришол он с оставшими разбойниками к Волге на другой день утра. Шод по Волге двои сутки, нашли калмыков ставропольских двенатцать человек; из них поймали двоих, а десять ушло, те двои сказали, што оне по Волге гуляли; взяв у тех калмыков ¹⁰⁶ с хлебом навьюченных четыре лошади, и оных от себя отпустили.

И потом чрез несколько дней спустя наехали они на поставленную ис Камышевки заставу, ис которой двух человек, скололи: одного он, Емелька, а другова племянник казака Федулева, Василей Федулев.

Во время ж сего их беганья один казак увел у Творогова дву лошадей и с оными бежал, но после того казака харунжей его толпы и помянутой татарин Садык убили. После сего дошол он до малоросийской слободы, – а как зовут, не знает, – где, купя одну лошадь [223] и телегу, посадил в оную жену свою Софью, ибо она с самого разбития под Царицыным по переходе за Волгу до сей слободы таскалась за ним верхом. Потом, оставя Елтонское озеро вправе, пошли на Узени и пришли на Узень, называемый Марцо. С оного двое казаков поехали стрелять и ездили всю ночь. Как же по проходе одного Узеня пришли на другой, то оные казаки, пришод на тот Узень, сказали: «Мы де нашли, как ездили стрелять, старцов». И он, Емелька, Творогову и другим ближним при нем говорил: «Поедем к старцам. Не найдем ли тамо кого наших беглых старцов». И Творогов, Чумаков, Иван Федулев, Горлов, Бурнов и еще человека четыре или пять казаков, – имен их не знает, – сказали: «Поедем».

Почему он, Емелька, и взял лошадь не из лутчих, то, подошед к нему, Емельке, Творогов, говорил: «Што вы такую худую лошадь себе беретя? Вы б полутче взяли. Неравно де как што случитца, так бы было на чом побежать». И он, Емелька, сказал: «Я берегу хорошую-та лошадь вперед для себя и для вас». И потом поехали, а оставшая толпа осталась на Узени.

Как отошли они от Узени две версты, и старцев не нашли, а пришли к ним человека с три стариков яицких казаков, но без монашеского платья, и принесли к нему дыню. И, евши дыню, Чумаков спросил ево, Емельку: «Што ж, куда мы пойдем?». И он, Емелька, сказал: «Я и сам не знаю, куда пойдем. Куда вы хотите, туда и я пойду». И оной Чумаков говорил: «Я вам правду скажу: не пойдем мы ни в Сибирь, ни в чужую землю и никуда, а пойдем в Яицкой городок». И он, Емелька, сказал: «Хорошо, пойдем. И кали нас там примут, та останемся тут, а кали не примут, так пойдем мимо». И Чумаков сказал: «Как не принять? Примут».

И потом, переехав речку, хотел он, Емелька, сесть на лошадь, но Чумаков сказал Бурнову, указав на него, Емельку: «Сыми с нево саблю». Бурнов, подошед к нему, снял с него саблю и потом ледунку, а в то ж время послал оной Чумаков и Горлов к оставшей на другом Узене толпе, и тамо Коновалова также всево обобрали. И как Чумаков и Горлов от него уехали, то, вознамерясь он, Емелька, от оставших людей, то есть Творогова с товарищи, убежать, поскакал от них в камыши. Но оные ево, – а кто имянно, не помнит, – догнали, а потом, наехав и другие оставшие догнавши, поехали вокруг ево, так што уйтить ему более было неможно.

А потом, доехав до речки, с лошади слес, которую у него и взяли, и, оставя ево под караулом, послали сказать оставшей, как выше сказано, на Узене, толпе. Потом толпа приехала и собрали круг и послали сказать, что он, Емелька, арестован, в Яик казака Калмыкова. А сами остались все на том месте, где он сшол с лошади, и отдан под караул. А как отдали ево под караул, то главным над толпою остался казак Федулев.

Начевав на том месте, не дождавшись возвращения Калмыкова, дошли до реки Яика, и, отошед несколько верст, остановились кормить лошадей. И как остановились, то пришли к нему казаки и говорили: «Куда нас ведете? Нас всех в Яике погубят, а заведомо б вести ево, Емельку, в Москву, и там явитца или уже станем скитатца на Узенях». И он, Емелька, видя этот шум, выскоча схватил из [224] лежащих блиско ево в куче казацких сабель, закричал, подшед к Федулину: «Куда вы меня везете? Ваши казаки на Яик итти не хотят, так лутче пойдем в Москву, а Федулев такой же изменник и сообщник мой, как и я, и вы, господа казаки, ево свяжите».

Сие он говорил для того, чтоб не возили его в Яик, а повезли в Москву, и там бы за злодеянии свои был он наказан. А как казаки другие, пришедши с Федулевым, на тех казаков, кои противились итти на Яик, закричали: «Што вы это делаете? Еще мало мы бед-та наделали?», то оные казаки и разошлись врось. А он, Емелька, видя, што те казаки от нево отошли, взятую им саблю бросил ¹⁰⁷. И потом повезли ево в Яик.

Не доезжая ж оного прислана из Яика навстречю толпы его каманда, с коею пришол казак Харчов, и пришод посадил ево в колоду обеими ногами и потом привес ево в Яицкой городок ¹⁰⁸, и отдан он бывшему тамо гвардии афицеру Маврину, которой тот час велел ево заковать в ручные и ножные кандалы и потом ево, Емельку, допрашивал, где он во всех своих злодеяниях винился.

А из Яика послан он под караулом генерала Суворова в Синбирск, где так же ево генерал граф Петр Иванович Панин и генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин о содеянных им злодеяниях допрашивали, где потому ж во всех чиненных им с толпою своею злодействах винился. А из Синбирска послан он, Емелька, за караулом в Москву, куда он и привезен ¹⁰⁹.

Комментарии

43. Рассыпная крепость была взята Пугачевым 24 сентября. В числе повешенных были комендант крепости майор Веловский с женою, поручик Толбаев и священник.

44. Нижне-Озерная крепость (иначе Столбовая) была взята 26 сентября. Ночью 25 сентября Пугачеву передались 50 оренбургских казаков, находившихся в крепости. Изрублен Давилиным был комендант крепости майор Харлов.

45. Татищевой крепостью Пугачев овладел 27 сентября. Она считалась главным опорным пунктом яицкой линии и была вооружена 12 пушками. В ней находились склады амуниции, денежная казна и другие запасы, доставшиеся Пугачеву. Воспользовавшись богатыми продуктовыми и военными запасами, хранившимися в крепости, усилив свой отряд хорошими пушками и значительным количеством людей, Пугачев после трехдневной стоянки двинулся из Татищевой на Чернореченскую.

46. Чернореченская крепость была взята 30 сентября. От нее до Оренбурга было 28 верст. Здесь Пугачев получил приглашение сеитовских татар Каргалинской слободы (она же Сеитовская). Желая увеличить свои силы присоединением татар, он повернул влево от Оренбурга и степью пошел в Каргалу. По дороге он разграбил многие хутора, в том числе хутор оренбургского ген.-губернатора Рейнсдорпа. С большими почестями он был встречен каргалинскими татарами 1 октября. Отсюда он послал три указа к башкирцам (См. «Пугачевщина», т. I, стр. 27-31).

47. В Сакмарский городок Пугачев вступил 2 октября. Пока он находился в Чернореченской крепости и Каргалинской слободе, оренбургский генерал-губернатор Рейнсдорп, получивший 22 сентября сведения о движении Пугачева к Оренбургу, успел привести город в оборонительное состояние. Он дал распоряжение сломать все мосты через реку Сакмару, привел в исправное состояние крепостную артиллерию (до 70 пушек), подчистил крепостной ров и укрепил все «слабые места города». Для защиты были мобилизованы разночинцы, а всех вооруженных людей, вместе с гарнизоном, было 2906 человек. Кроме того Рейнсдорп сообщил «об угрожающей опасности» губернаторам симбирскому, казанскому, астраханскому и подведомственным ему провинциальным канцеляриям.

48. Хлопуша прибыл к Пугачеву 5 октября утром.

49. До посылки на Авзяно-Петровский завод (16-17 октября) Хлопуша был послан в Тимошенские села, в Никольское и Ташлу и на соляные пристани: Богульманскую и Стерлитамакскую (См. «Красный архив», т. LXVIII, допрос Хлопуши).

50. Башкирские отряды Еман-Сарая и старшины Кинзя пришли к Пугачеву в начале октября (9-10), вскоре по получении «злодейского манифеста», посланного Пугачевым в Башкирию 2 октября из Каргалы (см. прим. 46). За 2-3 дня до этого к нему пришел отряд башкирцев в 400 человек, вытребованных Рейнсдорпом для подкрепления оренбургского гарнизона. Зарубин показывает, что Кинзя привел башкирцев тысяч до пяти, которым Пугачев дал по рублю денег каждому.

51. В публикуемом допросе почти нет сведений о шестимесячной осаде Оренбурга. Подробности об осаде Оренбурга см. 1) Летопись Рычкова о Пугачевском бунте (Пушкин, Собр соч., т. VI, изд. В.В. Комарова, под ред. П.А. Ефремова, ч. II, приложение, а также и в других изданиях); 2) Н. Дубровин, Пугачев и его сообщники, т. II, гл. II-VII, XVI и XX, Спб. 1884 г.; 3) «Пугачевщина», тт. I, II и III.

Задержавшись так долго под Оренбургом, Пугачев дал возможность правительству, собраться с силами для подавления восстания. Екатерина была довольна задержкой Пугачева под Оренбургом. «В несчастьи сем, – писала она М.Н. Волконскому, – можно почесть за счастье, что сии канальи привязались два месяца целые к Оренбургу, а не далее куда пошли». («Семнадцатый век», кн. I, стр. 102).

52. Бердинская казачья слобода, при реке Сакмаре, в 7 верстах от Оренбурга. В ней были расположены главные силы Пугачева во время оренбургской осады. Сам Пугачев жил в доме бердинского жителя Ситникова. «Этот дом, – показывал на допросе Тим. Мясников, – был из лучших и назывался дворцом государевым, у которого на крыльце всегда стоял непременный караул... из лучших 25-ти яицких казаков, называемых гвардиею. Покой у него был обит вместо обоев шумихою, по стенам – зеркалы и портрет цесаревича Павла Петровича. Дежурным был яицкий казак Яким Давилин. В покое с ним никто не ночевал, кроме двух, живших у него русских девок и двух мальчиков, которых он называл своими детьми. Показанные девки были у него стряпухами» (Г.А., р. VI, д. № 508, ч. II, л. 51).

53. Из показаний современников видно, что Пугачев был не только лихим наездником, смелым и талантливым организатором, но и хорошо знал военную технику того времени. «По неустрашимости своей, – показывает Шигаев, – всегда был напереди и подавал собою пример прочим. Также знал он [Пугачев], правильно как палить из пушек из других орудий, и указывал всегда сам кананерам, которые были все из русских салдат и казаков» (Г.А., р. VI, д. № 508, ч. II, л. 42). «Лутче всех знал правило, как в порядке артиллерию содержать, сам Пугачев» (Почиталин). «Пушки и прочие орудии большою частью наводил сам самозванец» (Подуров).

54. Полковник Чернышев выступил из Симбирска в октябре и двигался по Самарской линии в направлении Бузулука. 13 ноября отряд Чернышева, состоявший из 600-700 гарнизонных солдат, 500 ставропольских калмыков, 1100 крепостных казаков, при 15 орудиях и огромном обозе, был атакован Пугачевым в 4? верстах от Оренбурга, около Маячной горы, и весь взят в плен.

55. Одно слово не разобрано.

56. Вслед за Чернышевым в Оренбург двигался отряд бригадира Корфа, состоявший из 2435 человек, при 22 орудиях. О движении этого отряда Пугачев имел сведения, и захватить его в плен для него не представляло большого труда. Но удачное пленение Чернышева вскружило ему голову. «Обольстясь толь важною победою, я, – показывал он на допросе 16 сентября 1774 г., – пооплошал, ибо дал приказ всем людям толпы моей обедать». 4 казака, посланные «Корфа стеречь», хотя и дали весть о его приближении, но поздно (Г.А., р. VI, № 512, ч. II, л. 91 об.)

57. В конце ноября Пугачев посылал к Hyp-Али хану яицкого казака Толкачева и татарина Тангаича. И на этот раз хан отделался обещаниями, требуемых 200 вооруженных человек не дал, а послал в Берду к Пугачеву своего племянника Сандалей-Салтана (сын Дусали-Салтана) с 12 киргизцами (См. «Пугачевщина», т. I, стр. 169, и т. II, стр. 108).

58. Организация «военной коллегии» (декабрь 1773 г.) является одной из замечательных страниц в истории пугачевщины. Дошедшие до нас документы свидетельствуют о разнообразной и напряженной работе коллегии по укреплению армии и революционного порядка на местах. Комплектование армии, ее снабжение и вооружение, связь и руководство местными очагами движения, переписка с командирами отдельных отрядов, связь с заводами и селами, назначение атаманов в населенные пункты, охваченные движением, разбор жалоб населения, суд и расправа, рассылка указов, манифестов, инструкций и увещаний – вот круг вопросов, осуществлявшихся коллегией. До нас дошла только часть делопроизводства коллегии, так как правительство усиленно уничтожало «прелестные письма» и вообще все бумаги, выходившие из лагеря восставших. Кроме того многие вопросы (жалобы, суд, чинопроизводство, военные совещания и проч.) производились коллегией устно, без всяких записей. Поэтому можно с уверенностью сказать, что действительная роль и значение коллегии гораздо больше, чем они представляются по оставшимся документам (См. показание секретаря коллегии Максима Горшкова. «Пугачевщина», т. II, стр. 113 и 133).

59. В захваченной Зарубиным (а не Овчинниковым, как показывает Пугачев) гренадерской роте было 4 офицера – поручики Михаил и Семен Карташовы (были «умерщевлены на месте»), подпоручик Семен Волжинский и прапорщик Мих. Шванович. Когда они были приведены в Берду, то изъявили желание служить Пугачеву верно. Были прощены и наречены: Волжинский – атаманом, а Шванович – есаулом и ведующим иностранной перепиской в военной коллегии. По доносу гренадера Фадея Киселева, Волжинский и другой офицер Астренев (оба атаманы) были повешены Пугачевым в феврале 1774 г. по подозрению в измене. Шванович же был произведен в атаманы над всеми пленными солдатами.

60. В октябре 1773 г. генерал-майор Кар был назначен главнокомандующим над войсками, принимавшими участие в подавлении восстания. С отрядом в 1432 человека он был отправлен из Москвы 20 октября. Перед его отъездом Екатерина поручила Кару «учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить и тем все злоумышления прекратить» (Пушкин, т. VI, ч. II, приложения, стр. 144). Кар торопился к театру военных действий и боялся, как бы «разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег, не допустя до себя оных» («Записки Академии наук», 1862 г., т. I, прилож. № 4, стр. 22). Узнав о приближении Кара, Пугачев послал ему навстречу отряд казаков (500 чел.) под командой Овчинникова и Зарубина. 7 ноября Зарубин взял в плен роту гренадер (175 чел.), которая шла на соединение с Каром. С 8 на 9 ноября Овчинников и Зарубин атаковали Кара около деревни Юзеевой. Не выдержав атаки, Кар начал отступление и втечение 8 часов был преследуем пугачевцами. В этой схватке Кар потерял 123 человека: 38 убитыми, 41 ранеными и 44 перешедшими к пугачевцам. В своем рапорте в военную коллегию от 12 ноября Кар писал: «...сии злодеи ничего ни рискуют... как ветер, по степи рассеиваются, а артиллериею своею чрезвычайно вредят... и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было» (Там же, стр. 29). По пути в Берду (в деревне Биккуловой) Овчинников и Зарубин захватили отряд башкирцев 1500 человек, шедших в Оренбург под командой князя И.Г. Уракова и Салават Юлаева (впоследствии видный атаман Пугачева), которых и привели в Берду.

61. Хлопуша был послан Пугачевым под Верхне-Озерную крепость 18 ноября. По пути он взял Ильинскую крепость, где забрал пушки, провиант и казну. 22-23 ноября он атаковал Верхне-Озерную, но взять ее не смог и отступил в Кудравинскую деревню, откуда послал казака в Берду с просьбой о помощи. 24 ноября Пугачев с Твороговым выступили из Берды, соединились с Хлопушей, атаковали Верхне-Озерную, но и на этот раз крепость не взяли и отступили к Ильинской, где захватили в плен (29 ноября) отряд в составе 462 человек.

62. Толкачев прошел всю Нижне-Яицкую дистанцию, забирая по форпостам казаков и пушки. В Кулагинской крепости он утопил в реке атамана Никиту Бородина, полковника Федорова, попа и командира отряда Мостовщикова, высланного Симоновым навстречу Толкачеву из Яицкого городка. 30 декабря 1773 г. он занял Яицкий городок. С этого времени можно считать начало осады крепости, продолжавшейся до 15-16 апреля 1774 г. Подробности об осаде см. «Отечественные записки», 1824 г., № 52, 53 (август-сентябрь).

63. На вопрос Пугачева, что о нем говорят в Петербурге, Перфильев ответил: «Да Бог-де знает, батюшка. Мы от больших господ ничего не слыхали, а слыхали в кабаках от черни, да и то не вьявь, а тихонько говорят, что явился-де около Оренбурга император Петр третий и берет города и крепости». «Ето правда, – ответил Пугачев, – ты сам видишь, сколько теперь взято крепостей, а народу у меня, как песку. А дай сроку, будет время и к ним в Петербург доберемся, моих рук не минуют. Я-де знаю, что вся чернь меня везде с радостью примет, лишь только услышит...» (Г.А., р. VI, д. № 425, л. 35).

64. Первый подкоп был начат 7 января 1774 г. Было собрано 150 человек чернорабочих и 11 человек плотников. Яков Кубарь, руководивший работами, показывал: «При начале (подкопа) Пугачев был сам и, как оную работу производить, показывал сам же и в день и ночь прихаживал осматривать оную работу» (Г.А., р. VI, № 467, ч. XIII, л. 143). Когда траншея достигла 50 саженей, в конце ее была поставлена бочка, в которую насыпали до 10 пудов пороху. 20 января произвели взрыв, причинивший мало вреда крепости. Вслед за взрывом началась ожесточенная атака крепости, но взять ее не удалось. С большими потерями (400 человек одних убитых) Пугачев отступил и, поручив казакам делать второй подкоп, уехал в Берду.

65. Зарубин, Ульянов и Антипов были посланы Пугачевым на Воскресенский Твердишева завод 6 декабря 1773 г., следовательно до отъезда его в Яицкий городок. С посылки Хлопуши на Авзяно-Петровский завод (18 октября) можно считать начало связи Пугачева с уральскими заводами, которая продолжалась до поражения Пугачева под Казанью. Еще до посылки Зарубина (8 ноября) пугачевская военная коллегия просила «бывшего приказчика Воскресенского завода» Петра Биспалова: «исправить... великому государю 5 голубиц (гаубиц) и тридцать бонбов...» («Пугачевщина», т. I, стр. 54). Приехав на место, казаки энергично взялись за «литье пушек». 25 декабря была отправлена первая гаубица. 22 января рабочие послали Пугачеву «одну малую мортиру и притом один секретный единорог». 1 марта коллегия просила рабочих: «Для необходимой общественной надобности пушечных ядер (вылить) тысещи с полторы или болея, а какие имянно, чрез казака завоцкаго Дмитрия Попова послана действительная форма» (стр. 63). Через 3 дня (4 марта) коллегия просила выслать «к имеющимся здесь секретным единорогам потребное число ядер до пети сот, с ушами, чененых» (стр. 63). Заводы явились технической базой восстания (см. «Красный архив», т. LXVIII, допрос Хлопуши) а также журн. «Записки научного о-ва марксистов» 1929 г., № 1 и 2; статья Мартынова «Пугачевское движение на заводах южного Урала», «Красная новь», 1925 г., № 2; С.Г. Томсинский, «Роль рабочих в пугачевском восстании»).

66. С расширением района деятельности отдельных отрядов быстро увеличивались главные силы Пугачева, сосредоточенные около Оренбурга. По показанию атаманов Пугачева, главная армия в начале января 1774 г. достигала 30 000 человек и имела больше 100 орудий.

67. В Гурьев городок Овчинников был послан с несколькими казаками 26 января 1774 г. Присоединив к себе казаков городка, он повесил атамана Филиппова, писаря Жерехова и священника Дмитрия. Пушки, ядра и шестьдесят пудов пороху он взял с собой и привез в Яицкий городок, куда прибыл 15-16 февраля 1774 г.

68. Первая жена Пугачева Софья Дмитриевна Недюжева после ареста его на Дону в феврале 1772 г. осталась в Зимовейской станице с тремя малолетними детьми. Не имея никаких средств к существованию, она продала свой дом за 24 руб. 50 коп. казаку Есауловской станицы Евсееву и «по бедности» вместе с детьми «бродила меж двор». В начале 1774 г., по распоряжению правительства, дом Пугачева был отобран у Евсеева и 6 февраля 1774 г. сожжен. 1 октября 1774 г. Зимовейская станица была переименована в Потемкинскую. Софью Пугачеву арестовали и вместе с детьми отправили в Казань. «А между тем, –- писал Бибиков казанскому начальству, – не худо, чтоб пускать ее [Софью] ходить и чтобы она в народе, а паче черни, могла рассказывать, кто Пугачев и что она его жена. Сие однако ж надлежит сделать с манерою, – добавлял главнокомандующий, – чтоб не могло показаться с нашей стороны ложным уверением; паче ж думаю, в базарные дни, чтоб она ходя, будто сама собою, рассказывала об нем, кому можно или кстати будет» («Русский архив» 1866 г., стр. 385). После взятия Пугачевым Казани (12 июля 1774 г.) Софья Пугачева была освобождена из тюрьмы. Сын Пугачева Трофим, увидя отца, закричал: «Матушка, смотри-ка: батюшка ездит». Пугачев велел казакам посадить Софью и детей в телегу, сказав, что «ето-де друга моего Емильяна Иваныча, донскова казака, жена, – он-де за мое имя засечен кнутом» («Пугачевщина», т. II, стр. 149). От Казани до Саратова Софья ездила следом за отрядом, не вступая ни в какие объяснения с мужем, а «не доезжая Саратова, Пугачев, войдя к ней в палатку, спросил:«Что-де ты, Дмитриевна, думаешь как обо мне?». «Да что-де думать, – ответила Софья, – буде не отопрешься, так я твоя жена, а вот ето... твои дети»... «Это правда, я не отпираюсь от вас, только слушай, Дмитриевна, что я тебе скажу: теперь ко мне пристали наши донские казаки и хотят у меня служить, так я тебе приказываю: неравно между ними случатся знакомые, не называй меня Пугачевым... и сказывай, что твоего мужа в суде замучили до смерти за то, что меня держал у себя в доме... И сказывайся, что жена Пугачева, да не сказывайся, что моя, и не говори, что я –- Пугачев» (Г.А., р. VI, д. № 506, л. 278, из показания Софьи Пугачевой в Яицке). За это Пугачев обещал жене по приходе в Петербург наградить ее, а в противном случае угрожал «голову срубить». После поражения Пугачева под Сальниковой ватагой (24 августа Софья и Трофим Пугачевы бежали с Е.И. в Заволжье, а две дочери – Аграфена и Христина – остались на поле сражения и были доставлены правительством в Москву в Тайную экспедицию. В Яицком городке Софью Пугачеву допрашивали (допрос не опубликован) и отправили в Тайную экспедицию в Москву, где она встретилась с второй женой Пугачева Устиньей Кузнецовой. После казни Пугачева (10 января 1775 г.) Софью 11 января 1775 г. с детьми и Устинью Кузнецову отправили в Выборг, откуда они были направлены в Кексгольмскую крепость, где и жили до своей смерти.

69. Вторая жена Пугачева – Устинья Кузнецова – все время жила в Яицком городке в доме старшины Андрея Бородина (последний бежал из городка в Оренбург). Вместе с нею жили две «фрайлины» – казачки Марья Черватова и Прасковья Чапурина и безродный старик Денис Пьянов. Около дома все время стоял караул из яицких казаков. По приказанию Пугачева, Устинья ни в какие дела войска Яицкого не вмешивалась. С вступлением в городок Мансурова (15-16 апреля 1774 г.) Устинья, ее отец и мать были арестованы и отправлены в Оренбург. Мать умерла в оренбургской тюрьме, отец после допроса был освобожден, Устинью из Оренбурга отправили в Москву в Тайную экспедицию.

70. Причины повешения «полковника» Лысова точно неизвестны. Ульянов показывал, что Лысов был повешен за то, что при возвращении из Каргалы пьяный, «наехав на самозванца, ударил его копьем» («Пугачевщина», т. II, стр. 127). Показания Пугачева ближе к истине. Казнь Лысова была не единичным случаем. «Грабительства, – показывает Почиталин, – безвинных людей он [Пугачев] не любил, а потому многих в том приличившихся вешал без пощады» («Пугачевщина», т. II, стр. 111). «От меня, – говорил Пугачев депутату Уложенной комиссии Давыдову, приходившему к нему с жалобой на казаков, – никогда приказу такова не было, чтоб делать обывателям обиды, и велю тебе дать указ, чтоб никто не разорял, и кто ограблен и кем именно, прикажу тебе самому исследовать». (Г.А., р. VI, д. № 431, л. 3, из показания Давыдова в Казанской секрет. комис).

71. Второй подкоп был начат вскоре после первого. Работами руководил Матвей Ситников, под наблюдением самого Пугачева. Траншею вели под крепостную церковь, в погребе которой хранился порох, а на колокольне стояли пушки. 19 февраля казачий сын малолеток Иван Неулыбин явился к Симонову и предупредил его о готовящемся взрыве церкви. Порох своевременно был убран, почему взрыв не принес большого вреда. Все же церковь была разрушена, причем было убито 40 человек.

72. Осада Уфы началась в ноябре 1773 г. и продолжалась до 24 марта 1774 г. Сначала Уфу осаждал пугачевский полковник Иван Губанов, а в последних числах декабря сюда был командирован Зарубин, которому было поручено принять командование над всеми русскими и башкирскими отрядами, находившимися в Закамском крае. Уфу взять не удалось. 24 марта Зарубин был разбит Михельсоном у деревни Чесноковки и бежал в Табинск, где был пойман 26 марта. Подробные сведения об осаде Уфы см. у Дубровина, т. II, гл. XI и XVII.

73. Отряды Арапова и Речкина потерпели поражение от Мансурова, следовавшего по Самарской линии, под Бузулуком, у деревни Пронкиной. Теснимые отрядом Голицына и Мансурова, Арапов, Речкин и Овчинников оставили Сорочинскую и Троицкую крепости и отступили в Ново-Сергиевскую, а отсюда, по распоряжению Пугачева, Арапов и Овчинников пришли в Татищеву крепость, где и приняли активное участие в сражении 24 марта. С поражением Мансуровым и Голицыным пугачевских отрядов на Самарской линии инициатива перешла в руки правительственных войск.

74. В бою под Татищевой (24 марта) Пугачев понес большие потери: 1180 человек убитыми, около 4000 взятыми в плен, 36 орудий со снарядами и зарядными ящиками. Голицын потерял: убитыми – 3 офицеров и 138 солдат; ранеными: 19 офицеров и 497 солдат. Упорный с переменным успехом бой длился больше шести часов. Пугачевцы дрались отчаянно и не раз приводили отряд Голицына в замешательство. В рапорте от 24 марта Голицын писал А.И. Бибикову: «Дело столь важно, что я не ожидал таковой дерзости и распоряжения в таковых непросвещенных людях в военном ремесле, как есть сии побежденные бунтовщики» (Дубровин, т. II, стр. 303).

75. Так в подлиннике.

76. Во втором крупном поражении под Сакмарой (1-2 апреля) Пугачев потерял: убитыми до 400 человек, пленными – 2813 человек. В плен попали виднейшие вожди движения: Шигаев, Хлопуша, Подуров, Горшков, Андрей Толкачев и Почиталин. Здесь пропал без вести председатель военной коллегии Пугачева старик Андрей Витошнов. Овчинников с небольшим отрядом казаков бежал в Яицкий городок, Пугачев – на Белорецкие заводы. В промежуток времени февраль – апрель отдельные пугачевские отряды почти одновременно с главной армией терпят поражение за поражением.

Князь Волконский доносил Екатерине из Москвы: «Злодей Пугачев с его воровскою толпою князем П.М. Голицыным совершенно разбит» («Осмнадцатый век», кн. I), но радость эта была преждевременной.

77. После поражения под Сакмарским городком Пугачев бежал по реке Сакмаре через села Никольское и Ташлу и заводы Вознесенский и Авзяно-Петровский в Башкирию. В это время к нему приставали «многолюдные партии». 13-15 апреля он остановился на Белорецком заводе. Здесь он развил энергичную деятельность по комплектованию армии.

78. Магнитная крепость была взята 6 мая. Кроме Овчинникова в Магнитной соединился с Пугачевым Белобородов с отрядом в 700 чел. заводских крестьян.

79. Овчинников потерпел поражение от Мансурова 15 апреля. Потеряв 100 чел. убитыми и 5 пушек, он бежал с отрядом в 300 чел. яицких казаков через Рубежный фарпост на большую московскую дорогу в Башкирию и 8 мая соединился с Пугачевым у Магнитной.

80. Из Магнитной Пугачев выступил 8 мая. Обойдя Верхо-Яицкую крепость, где сидел ген. Деколонг, он пошел вверх по Оренбургской линии, втечение десяти дней взял четыре крепости: Карагайскую, Петропавловскую, Стенную и Троицкую, а также несколько редутов (Подгорный, Санарский и др.).

81. Бой с Деколонгом происходил 21 мая. Пугачев потерял в этом бою 28 орудий, 4000 чел. убитыми и много пленными.

82. Бой с Михельсоном происходил 23-24 мая. Пугачев потерял 600 чел. убитыми и около 400 пленными.

83. С Салават Юлаевым Пугачев соединился около Красноуфимской крепости.

84. Так в подлиннике.

85. Все эти незначительные стычки с Михельсоном происходили с 14 по 17 июня в Уфимском уезде.

86. Купец города Ржева Астафий Трифонович Долгополов прибыл к Пугачеву в день, взятия им пригорода Осы (21 июня). В молодости Долгополов ставил овес для лошадей великого князя Петра Федоровича (в Ораниенбауме), за который он якобы не получил 700 рублей. Он хотел получить эти деньги у Пугачева. «Я де (вас), ваше величество, давно знаю и ставил вам, как изволили быть в Рамбове, овес; да мне де...». А Емелька и подхватил: «Денег тебе не заплатили. Я знаю, помню, заплачу, друг мой, заплачу» (Г.А., р. VI, д. № 425, л. 156, показания Долгополова). Пугачев позвал дежурного казака Якима Давилина и просил его «громко объявить всей его толпе», что «он получил [сегодня] две радости: первая, што Осу взял, а другая, што от Павла Петровича присланы к его величеству подарки» (там же, л. 157).

87. До прихода Пугачева к Осе (18 июня) этот пригород блокировали башкирские отряды. После неудачных атак на крепость (18 июня) Пугачев послал в пригород манифест, в котором предлагал сдаться без боя. 19 и 20-го шли переговоры, а 21 июня население пригорода вместе с гарнизоном крепости торжественно встретило Пугачева с хлебом и солью. Здесь Пугачев взял 8 пушек, казну, провиант и порох. Майора Скрипицина за добровольную сдачу крепости он произвел в «полковники» и назначил его командиром над захваченной в плен командой (1100 чел.), которая была названа «Казанским полком». Скрипицын и Смирнов были повешены Пугачевым 22 июня у Рождественской пристани за попытку сообщить письменно в Казань о движении Пугачева и количестве его армии.

88. Две команды правительственных войск были разбиты Пугачевым 27 июня в селе Новокрещенском (около Ижевского завода). Здесь были убиты Венцель (смотритель Воткинского и Ижевского заводов), майор Алымов и др.

89. Отряд Толстого, высланный из Казани навстречу Пугачеву, был разбит им 10 июля, причем был убит сам Толстой.

90. 11 июля Пугачев остановился у Троицкой мельницы (7 верст от Казани), «и того ж дни под вечер», – показывает Белобородов, – Пугачев, «отобрав яицких казаков человек с пятдесят, ездил к Казане для осматривания городских укреплений и способных мест ко взятию» («Пугачевщина», т. II, стр. 333). Второй осмотр был поручен Белобородову. Рано утром на второй день (12 июля), «призвав Пугачев называемых им полковников и тайных советников – яицких казаков», он провел совещание, на котором указал, «каким образом зделать на город нападение, и говорили, что злодей Пугачев по взятии Казани намерен пройти в Москву и тамо воцариться и овладеть всем российским государством» (там же, стр. 333).

91. См. примеч. 68.

92. Казань была взята 12 июля. Накануне атаки город был подожжен в девяти местах и по взятии разрушен почти до основания. Из 3873 домов, считавшихся в городе и слободах, было сожжено 2063 и уцелело 810. Председатель секретной комиссии генерал-майор П. Потемкин, генерал-губернатор Брандт и другое начальство бежали в крепость. 12 июля Пугачев потерпел первое поражение от Михельсона на Арском поле, потеряв в этом бою 800 чел. убитыми, 737 чел. взятыми в плен. Потери Михельсона состояли из 23 чел. убитых и 37 раненых.

93. Второе сражение происходило 15 июля тоже на Арском поле. В этом сражении Пугачев потерял всю свою артиллерию и лишился до 2000 убитых и раненых и около 5000 пленных. Здесь же попал в плен атаман Пугачева Иван Наумович Белобородов. Второй бой был еще более упорным и продолжительным, чем первый. Пугачевцы проявляли в этом бою необычайный героизм. «Злодеи на меня наступали, – доносил Михельсон, – с таким отчаянием, коего только в лучших войсках найтить надеялся» (Дубровин, т. II, стр. 101).

94. Следуя за Пугачевым в обозе, Долгополов узнал от Перфильева, что он с Герасимовым был послан из Петербурга графом Орловым с заданием изловить Пугачева и передать в руки правительства. Долгополов решил воспользоваться этим обстоятельством и тем поправить свои торговые дела. После отъезда от Пугачева в Чебоксарах он сочинил письмо Орлову от имени якобы Перфильева и 324 яицких казаков (напечатано в «Москвитянине» 1845, № 9), в котором он подробно изложил план предательства Пугачева в руки правительства, за что просил выдать ему, для передачи казакам, по 100 руб. на человека. В начале августа 1774 г. Долгополов под именем яицкого казака Евстафия Трифонова прибыл в Петербург и 8-го был принят Орловым. Екатерина II одобрила план и дала Трифонову в награду 200 руб. червонных и другие подарки. В тот же день он был отправлен с капитаном Галаховым в Москву; здесь Галахов получил 18825 руб., взял с собою 10 человек команды и майора Рунича, и все они отправились из Москвы на место военных действий. Дальнейшая судьба Долгополова такова: около Саратова, когда Пугачев уже бежал в Заволжские степи, он взял у Галахова 6000 руб. и в сопровождении двух казаков уехал на поиски Пугачева. После выдачи Пугачева казаками (14 сентября) Долгополов, успевший бежать от казаков, был пойман. Его отправили в Тайную экспедицию, допрашивали, вырвали ноздри и сослали на каторгу (Подробности см. «Русская старина» 1870 г., т. II, записки П.С. Рунича «О Пугачевском бунте»).

95. После второго поражения под Казанью на Арском поле Пугачев пошел на Нерадово (18 июля), Цивильск (19 июля), Курмыш (20 июля), Алатырь (23 июля). В Алатыре Пугачев простоял три дня. Он роздал народу медные деньги, захваченные под соборною колокольнею, и поручил бургомистру раздать «безденежно соль». Здесь к нему присоединилось 224 городских жителей. Воеводою города был назначен прапорщик Сюлдяшев (см. его показания – «Пугачевщина», т. III, стр. 215-217).

96. В Саранск Пугачев прибыл 27 июля. Жители города во главе с архимандритом Петровского монастыря Александром устроили ему торжественную встречу. В Саранске Пугачев стоял два дня. Здесь он взял 7 пушек, 21? пуда пороху, 150 ядер и 29148 руб. денег, нагруженных на 20 подводах, приказал повесить отставного генерал-майора Сипягина. Воеводою города Пугачев оставил прапорщика инвалидной роты Шихмаметева.

97. В Пензу Пугачев вступил 2 августа и жил в ней до 4-го. Под звон колоколов, с образами и иконами он был встречен жителями города. В Пензе он захватил 6 пушек, 593 ядра, 54 пуда свинцу, 16 пудов пороху, 13233 р. 63 к. денег. 20573 пуда соли было роздано населению. Он назначил воеводой города майора Герасимова.

98. Петровские власти, в том числе и воевода Зимнинский, бежали из города. Остался только прапорщик Юматов, которого Пугачев и назначил воеводою города. На сторону Пугачева перешло 60 донских казаков, высланных из Саратова, под командой есаула Фомина (последний бежал). Пугачев чрезвычайно был рад приходу донцов; он разрешил им приходить к себе днем и вечером и выдал: старшинам по 20 руб., а казакам по 12 руб. денег каждому. Однако донцы оставались у Пугачева только 5 дней. С 9 августа они поодиночке почти все бежали на Дон. 5 августа он выступил из Петровска, взяв с собой 9 пушек, 10 пудов пороху и 5 свинок свинцу. Об участии донских казаков в подавлении восстания см. Сенюткин, М., Военн. действия донцов против крым. хана Девлет-Гирея и самозванца Пугачева в 1773-1774 гг. («Современник» 1854 г., № 8).

99. В пяти верстах от Саратова на сторону Пугачева перешла команда в 397 чел., состоявшая из солдат, волжских и донских казаков, высланных из города 5 августа, под командой майора Семанжа (последний бежал).

100. В Саратов Пугачев вступил 6 августа, а 9-го оставил город, взяв с собой 5 пушек и 25789 руб. денег. Жителям города было роздано безденежно более 19 тысяч четвертей муки и овса. По выходе Пугачева из Саратова сюда вступили правительственные войска: отряды Муфеля и графа Мелина (11 августа), Михельсона (14 августа), Мансурова (15 августа).

101. Камышенку (Дмитриевск) Пугачев занял 11 августа. Здесь от главной армии Пугачева отделилось три небольших отряда и по берегам рек Медведицы, Иловли и Хопра ворвались в пределы войска Донского. Не встретив поддержки среди населения донских станиц, они были разбиты полковником Луковкиным. Из Камышенки Пугачев послал манифесты в донские станицы (Антиповскую, Березовскую и др.).

102. См. примеч. 68.

103. Бомбардировка Царицына происходила 21 августа.

104. Перешедшие было, на сторону Пугачева донцы не только ушли, но и подпилили колеса в лафетах пушек, а многие пушки заклепали.

105. Окончательное поражение Пугачев потерпел от Михельсона 24 августа под Сальниковой ватагой (завод купца Сальникова). Здесь он потерял 2000 убитыми и до 6000 пленными, в числе которых находились две его дочери: Аграфена и Христина. Здесь же пропал без вести главный его атаман Овчинников. Весь обоз, пушки и скот были оставлены на поле сражения. Отступив с отрядом в 400 человек, в 17 верстах от черного Яра Пугачев переправился на другую сторону Волги.

106. В подлиннике ошибочно: «казаков».

107. Подробности о пребывании Пугачева в заволжских степях и о предательстве Пугачева в руки правительства см. в показании Творогова («Пугачевщина», т. II, стр. 153-162), а также в дополнительных показаниях казаков Фофанова и Сидора Кожевникова (там же, стр. 169-172). Показания эти, сходясь в основном с показанием самого Пугачева, существенно его дополняют.

108. В Яицкий городок Пугачев был доставлен в полночь с 14 на 15 сентября 1774 г. и сдан на руки капитану Маврину. Здесь его заковали в ручные и ножные кандалы. 16 сентября с него был снят первый допрос, во время которого Пугачев держал себя геройски. «Описать того не возможно, – сообщал Маврин Потемкину, – сколь злодей бодрого духа» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. I, лл. 1-8).

109. В Симбирск Пугачев был доставлен 1 октября вместе с Софьей и сыном Трофимом. От Яицкого городка до Симбирска его сопровождал конвой из двух рот пехоты, 200 казаков, при двух орудиях. С 3 по 6 октября производился допрос в присутствии П.И. Панина и П.С. Потемкина. Здесь же находились Михельсон и Суворов, доставивший Пугачева из Яицкого городка. И здесь Пугачев держался смело, но «отведав от моей распалившейся крови, – писал Панин Волконскому, – несколько моих пощечин... из своего гордого виду тотчас низвергся в порабощение» («Москвитянин» 1841 г., № 2, ч. 1, стр. 482, М.). Подробное описание пребывания Пугачева в Симбирске и всего пути от Симбирска до Москвы см. в Записках Рунича о Пугачевском бунте – «Русская старина» 1870 г., т. II.

Текст воспроизведен по изданию: Допрос Е. Пугачева в Москве в 1774-1775 гг. // Красный архив, № 2-3 (69-70). 1935