Допрос Е.И. Пугачева в Тайной экспедиции в Москве 4 ноября 1774 г. ¹

1774 года ноября 4 дня присланной из Синбирска от генерала-аншефа графа Панина пойманной государственной злодей и бунтовщик Емелька Пугачев, за караулом лейб-гвардии Преображенского полку капитана Галахова, в Москву в Тайную експедицию привезен пополудни в 9-м часу, и того ж числа в присутствии генерала-аншефа сенатора лейб-гвардии конного полку подполковника, ея императорского величества генерала-адъютанта, разных орденов кавалера князь Михаилы Никитича Волконского в Тайной экспедиции обер-секретарем Шешковским о учиненных оным злодеем Пугачевым злодействах и о чом надлежало роспрашиван.

А в допросе сказал: отец его Иван Михаилов сын Пугачев был Донского войска Зимовейской станицы казак, от коего он слыхал, что ево отец, а ему, Емельке, дед Михаила, – а чей сын не знает и не помнит, – был Донского ж войска Зимовейской же станицы казак, и прозвище было ему Пугач. Мать ево, Емелькина, была Донского ж войска казака Михаилы дочь, но чей он сын не знает, и звали ее Анна Михайлова. И оные отец его и мать померли, а имянно – отец помер лет с пятнадцать, – а подлинно не помнит, – а мать его умерла тому ныне третей год, а имянно после побегу его, Емельки, из дому.

Он, Емелька, родился, как слышал он от помянутой матери своей Анны Михайловой – тому было тогда тритцать дет, а ныне щитает он от роду себе тритцать третей год. Родился ж он: в помянутой Зимовейской станице в доме показанного деда своего Михаилы, где он и вырос. Брат ему родной одного отца и матери Дементей Ивановему большой, оной же станицы казак, но жил с ним в разделе, в своем доме, и женат на казачей же дочери Кабылянской станицы казака Никифора Хомутихина, зовут ее Настасья Никифорова. У оного брата ево два сына: один – Никита, а другого как зовут, не знает, и две дочери, а как зовут, не помнит, – только обе малолетние.

Слыхал он, Емелька, от отца своего и матери, что он крещен в показанной Зимовейской станице в церкве Казанския богородицы священником Тимофеем Авдеевым, которой был ему и отец крестной, а мать крестная была казачья дочь по отечеству Игнатьева, а прозванием Ермотова, но как ей имя, не помнит. С самого ево малолетства в церковь божию он, Емелька, ходил и отца духовного имел и святых тайн ежегодно причащался, и отца духовного имел он показанной церкви Казанския богородицы священника Федора Тихонова, которой и ныне жив.

Жил он, Емелька, в помянутом доме отца своего, безотлучно до семнадцати лет, где кормился он, пахав сам свой казацкой участок земли, [164] а в самом бывши малолетстве боронил за отцом своим землю. Как же ему минуло от роду семнатцать лет, то он еще при отце своем и при матере женился [на дочери] Есауловской станицы казака Дмитрия, а чей сын, не знает, но по прозванию Недюжев; отечества ж тестя своего не знает он, Емелька, потому, что теща ево, а жены его мать, Аксинья Кононова, вышла, когда уже он женился, за другова мужа, казака ж, Королева. Жену ево, Емелькину, зовут Софьею Дмитриевою, венчан он с оною своею женою по церковному чиноположению в Есауловской станице в церкве Михаила архангела священником, а как зовут, не помнит, – оная ж станица, в коей он женился, от Зимовейской станицы в десяти верстах.

По женитьбе ж, пожив он с оною своею женою одну неделю, выслан он с протчими казаками в каманде казацкого полковника Ильи Денисова, есаула Романа Пименова, в пятисотной каманде, в Пруссию чрез Киев, и по приходе сперва в Тарун, а потом в Познань главной же над сею камандою камандир был граф Захар Григорьевич Чернышов, где и бывал он, Емелька, под предводительством помянутого полковника Денисова с протчими своею братьею, рядовыми ж, как и он, Емелька, казаками, против неприятеля на Шермицах. Но однако ж ничем не ранен. По кончине ж покойныя государыни, когда мир у России заключен с Пруссиею ², то оная пятисотная команда и другие полки под командою ж графа Чернышева по указу покойного государя Петра Федоровича отданы оне все были прусскому королю, где оне и были месяца с полтора, ибо они поход свой продолжали до Пруссии, кажетца, около четырех месяцев, а потом, как перевели их команду за Одер, то получили указ, что ея императорское величество изволила принять престол российской, и велено уже короля прусскаго почитать попрежнему неприятелем ³, и потом вся их пятисотная команда в походной церкве приведена в верной ея императорского величества службе к присяге, где и он, Емелька, с протчими своею братьею казаками полковником Денисовым был привожен, и целовал крест и святое евангелие, и потом вскоре после сей присяги та их пятисотная команда отпущена домой на Дон. По приходе ж домой получен в войско, указ, что его императорское величество государь Петр Федорович скончался ⁴, о чем и во всех станицах были указы ж, которой и ему, Емельке, ото всех живущих казаков на Дону сказывано было, ибо он, Емелька, грамоте ни на каком языке ни читать, ни писать не умеет и никогда не учился, потому что как он, Емелька, так и отец его, как выше он показал, были простые казаки.

По приходе ис Пруссии жил он в доме своем года с полтора, в кое время жена его родила сына Трофима, которой и крещен в церкве Казанския богородицы священником, помянутым отцом его духовным, Тихановым, а восприемником был живущей в их станице в работниках малороссиянец Алексей, а чей сын и прозвания и откуда он в их Зимовейскую станицу пришол, не знает. Из своей же братии казаков в кумовья не позвал: для того, что в то время была пора рабочая, и все были в поле. Выжив же в доме своем полтара года, был камандирован он в каманде есаула Елисея Яковлева в Польшу для выгнания бывших тамо беглых раскольников ⁵, коих оной есаул и привел в Чернигов, но, сколько было числом тех раскольников, он не знает, а ис Чернигова отпущен оной есаул с командою, так, как и он, в домы на Дон, где и был он года с три или четыре, а подлинно не упомнит, откуда [165] посылыван бывал в разныя партии, но не более бывал в тех партиях где месяц, где два и потом возвращался паки в дом свой ⁶.

А потом как объявлена была с турками война ⁷, то командирован он, Емелька, в каманде полковника Ефима Кутейникова, атамана Тимофея Грекова, с другими его братьею казаками в Бахмут, где и зимовали, а по наступлении весны пошла сия каманда под Бендеры, где были с турками и сшибки, но как Бендер взять было неким, что мало людей, то и отошла сия каманда прочь. По прошествии того лета оной полковник Кутейников с оною камандою зимовали на реке Донце в двух селах – Веревкине и Протопоповке, а по прошествии зимы весною пошел полковник Кутейников с своею камандою под Бендеры в каманду графа Панина, а ис под Бендер, по взятии оных, в Елисавет-город пришла сия казачья каманда на зимовыя квартиры, и стояла оная каманда в селе Голой Каменке ⁸, где он, Емелька, был весьма болен, и гнили у него грудь и ноги. Перед сырною ж неделею прислал был из армии к полковнику Кутейникову ордер, чтоб из оной каманды для исправления казакам лошадьми отпустить при старшине сто человек, по которому ордеру в числе ста человек и он, Емелька, отпущен за показанною болезнию, и был харунжим, а в оной чин выбран он, Емелька, был помянутым полковником Кутейниковым.

По наступлении ж весны, как оные отпущенные казаки стали, збиратся попрежнему итти з Дону в поход, то он, за означенною своею болезнею, в тот поход итти не мог, а вместо себя нанял он Лазуновской станицы казака Бирюкова, коему он за то дал две лошади с седлами, саблю, бурку-зипун синей, харч всякой и денег двенадцать рублев, а сам он, Емелька, остался в доме своем и лежал болен ногами и грудью, кои у него, как и выше он показал, гнили без мала год. А как он остался дома, то старые казаки, приходя его навещать в болезни, советовали ему, Емельке, просится в отставку и ехать в Черкаск, по коему совету и что он уже столько времени был болен выпросил у станишного атамана Трофима Фомина папшорт, поехал в Черкаск на собственной своей лотке водою, а жену свою и упомянутого сына Трофима и двух малолетних дочерей Аграфену и Крестину, коим от роду – Аграфене шестой, а Крестине четвертой год, а сыну десять лет или двенатцатой год, оставил в доме своем. По приезде в Черкаск, и имянно спустя после Петрова дни дней двенатцать или тринатцать, стал он на квартиру к казацкой жене вдове Скоробогатой, а имяни и отечества ее не знает; (у которой сын Иван, и оной сын служил с ним вместе под Бендерами, почему оная вдова ему и знакома), и как оная Скоробогатая спросила ево, зачем он в Черкаск приехал, то он, Емелька, сказал ей, что приехал проситца за болезнию в отставку, и, сказав оной Скоробогатой, тот же самой день пошол он, Емелька, в войсковую канцелярию и по приходе в канцелярию данной ему станицы пашпорт подал войсковому дьяку Калпакову, и оной Колпаков спросил ево, Емельку: «Зачем ты сюда, Пугачев, приехал?». И он ему сказал: «Я, батюшка, приехал сюда просится за болезнию своею, что у меня гниют ноги и грудь, в отставку», на что Калпаков сказал: «Тебя прежде отставить нельзя, как надобно тебе лежать здесь в лазарете и лечить, и когда уже тебя вылечить будет нельзя, то тогда отставят». На что, он, Емелька, отвечал: «Нет, я в лазарет не пойду, а лутче стану на своем коште лечитца». И потому, поклонясь оному Калпакову, пошол из войсковой вон. Но в то ж время и есаул [166] войсковой, а кто он таков по имени и прозванию, не знает, говорил ему, Емельке: «Да на што тебе отставка? Вить коли ты болен, так тебя на службу не пошлют, а коли выздоровиешь, так отставить нельзя».

И потом, простясь они с оным есаулом, пошел в квартиру показанной Скоробогатой, а как он пришол, то сказал ей: «Вот меня не отставляют, а говорят, чтоб лечитца в лазарете». На что оная Скоробогатая говорила: «Нет, Пугачев, не ходи в лекарство, вить оно очень трудно, покажи-ка мне ноги-та», – и он, Емелька, ей те раны на ногах и показал, и она, посмотря на те раны, говорила: «Лечись ты из убитых баранов лехким и прикладывай то лехкое к ранам, то тебе лехче будет». По коим словам, он, покупая лехкое, три дни к ногам прикладывал, отчего и стало ему несколько лехче.

Быв он в городе Черкаске только четыре дни, захотелось ему повидатца с сестрою его родною Федосьею Ивановою, коя в замужестве за донским казаком Симоном Никитиным сыном Павловым, и жил оной его зять в одной с ним Зимовейской станице, но как война турецкая началась, то оного зятя перевели на вечное житье в Таганрог почему нанял он, Емелька, у оной вдовы Скоробогатой лошадь за два пуда, пшена и за два ж пуда муки, кою он привез с собою из дому в лотке, поехал в Таганрок, и по приезде к Таганроку наведался о показанном зяте своем чрез стоящих на карауле казаков, что он живет в третей роте, куда и поехал. Приехав к нему в дом, увидел и помянутую сестру свою, и у оного зятя своего жил он две недели.

Во время сего житья зять его говорил ему, что де здесь жить трудно: во-первых, заведены полковники, ротмистры, и совсем уж не так с казаками поступают, как на Дону, второе – лесу нет и ездят за лесом недели по две, и оттого многие уж казаки бегут. «Да и я уж согласился с четырью ⁹ казаками бежать». И он, Емелька, спросил зятя: «Да куда же ты хочешь бежать-та?». И оной ему сказал: «Коли де в Русь побегу, то з женою, а естьли без жены, то хоть в Сечь Запорожскую». И он, Емелька, говорил: «Как тебе туда бежать? В Прусь не попадешь, а на Руси поймают, в Запорожье ж коли один пойдешь, то по жене стоскуешься, а приедешь за ней, так тебя схватают. И так, коли уж бежать, так бежать на Терек, там наши семейные живут, а сверх того тамошнему атаману Павлу Михайловичу дан указ, чтоб таких тако принимать». На что оной зять его сказал: «И ведомо, это лутче, што мы будем все жить вместе». И после сих слов сестра ево, по совету мужнему и его, выпросилась у ротмистра как бы для свидания с матерью своею в показанную Зимовейскую станицу, которой и дал ей билет, с коим она обще с ним, Емелькою, и поехала, условясь з зятем, чтоб он с показанными товарищами своими тремя человеки бежал после их спустя неделю-другую, для того, что естьли он скоро за женою побежит, то ротмистр догадается, что и жена бежала с ним вместе, то пошлют в погоню, и их тотчас схватают, за что и ему достанется так, как подговорщику.

И потом он с сестрою своею поехал, взяв с собою и дочь оной сестры малолетную Парасковью, на двух зятних лошадях. И как они были в дороге с сестрою только дней с пять и проехали Черкаск, то оной зять ево с помянутыми товарищами, ис коих один Зимовейской же станицы, а те двое, которых станиц и как зовут, не знает, его догнали и сказали, что оне все четверо бежали, и он, Емелька, говорил: «Што вы это [167] наделали? Вить тово и смотри, што нас поймают! Вить я говорил, штоб помешкать недели две, погубили вы меня и себя». Однакож поехали оне все вместе, но, не доезжая до Зимовейской станицы, сестру и троих беглецов оставил в степи, а зятя взял с собою в Зимовейскую станицу, в дом свой, ночью, для того, чтоб не увидели соседи зятя его. Я пришед матери своей, которая тогда еще была жива, и жене говорил: «Вот, матушка, знаешь ли, вить зять хочет из женою бежать на Терек да и меня зовут с собою». Мать и жена, услыша эти вести, стали плакать, на что он, Емелька, сказал: «Нет, матушка, не бось, я только их провожу чрез Дон, а сам никуда не поеду».

И поговоря об оном, тою ж ночью он з зятем поехал в степь, где оставлена была сестра его и зятнины товарищи. А по приезде, взяв он, Емелька, сестру свою, поехал в дом свой, а зятя оставил в степи, сказав притом, что де вам днем ехать никак нельзя, а разве приезжайте ночью. По приезде в дом сестра, побыв у матери ево часа з два, поехала к свекру своему, а он остался дома. Жена и мать уговаривали, ево, Емельку, чтоб он за Дон тех беглецов не перевозил, что за его будет к ему беда, на что он и согласился было. И как зять из степи приехал к нему ночью, то ему оказал: «Как ты хочешь, я не поеду, потому, что жена твоя у отца, и как я ее возму, так догадаютца в станице, што вы бежали». Оной его зять тою ж ночью пошел к отцу своему, сказал ему, што будто он приехал за женою, и потом, начевав у отца, детей своих – двух дочерей (ибо одна жила все у отца ево), оставя, взял жену, сказав, что он поехал в Таганрок, но вместо того поехал он в степь, где оставались означенные товарищи его. Как же пришла ночь, то оной зять его опять к нему приехал и как постучался у ворот, то жена ево, Емелькина, вышла к воротам и, не хотя, чтоб он от нее з зятем ехал, увидев зятя, сказала: «Што вы ездите? Вас уже ищут и знают, что вы бежали».

Зять испужавшись пошел от ворот прочь, но чрез три дни ночью паки оной зять его з двумя уже товарищами приехал к нему (а о третьем сказал, что де он отстал и пошол на родину) и по приезде просил ево, чтоб он конечно их за Дон с товарищами перевез да и сам бы с ними поехал. И он, Емелька, видя такую неотступную прозбу и хотя оного зятя своего тем потешить, несмотря на слезы матери и жены (коих он однако ж уверил, что он с зятем не побежит и статное ли дело, чтоб он оставил отечество и поехал бы на Терек), взяв свою лотку и, посадя в оную зятя, сестру и показанных двух товарыщей, сел в оную лотку и сам и, спустясь на нис по Дону от дому своего верст с семь, против Зимовной луки перевез на нагайскую сторону, а по перевозе, высадя всех их на берег, сам с лоткою от берегу отвалил. Зять, увидя, что он с ними на берегу не остался и их оставил, кинулся, обнажа саблю, в воду и хотел ево, Емельку, срубить, но однако ж он уехал. Оной зять гнался за ним с серцов, потому что он ево обманул, ибо, как оне вознамерились бежать на Терек, то он, Емелька, обнадеживал зятя, что и он с ними туда поедит. И потом, тою ж ночью приехав домой, сказал жене и матери, что зятя и сестру проводил, и жил в доме своем после сего проводу месяца с полтора.

А после сего времени услышал он, Емелька, что сперва сестра, а потом и зять пришли в их станицу, и казаки, приходя к нему, оказывали, что уже зять его отведен в станишную канцелярию и показывает на него, Емельку, что он ево перевез за Дон и с ним обще также хотел [168] бежать, чего он, Емелька, испужавшись, знал, что всем казакам под казнию объявлено, чтоб за реку беглецов не перевозить и самим не бегать, почему и боялся он, Емелька, наказания, из дому своего взяв лошадь, бежал и шатался на Дону по степям две недели.

А как стало ему скушно, да и хлеб, который взял с собой, весь съел, приехал ночью в дом свой к жене. А по приходе в дом жена ево сказала ему, што мать ево, также и зять, взяты в Черкаск. Он, услыша о сем, из дома поехал сам тот же день в Черкаск и торопился ехать для того, чтоб прежде ему приехать туда матери и зятя с таким намерением, что бутто он человек правой, то сам явился в Черкаск. Пришед явился дьяку Калпакову и сказал: «Я де слышу, што про меня говорят, бутто я бежал, а я де не бегал», и показал тому дьяку папшорт станишной самой тот, с которым он приходил того ж лета, как выше он показал, к дьяку Калпакову для отставки. Калпаков, посмотря пашпорт, сказал: «Кой же чорт пишут, что ты бежал, а у тебя пашпорт!». И потом ево, Емельку, отпустил.

На другой день привезли в Черкаск мать и зятя и, как зять показал, что он ево провожал и с ним бежать хотел, то и велели ево, Емельку, в Черкаске искать. Он, прослыша о сем, из Черкаска бежал в дом свой и только переначевал одну ночь, то пришли ис станишной избы и его из дому взяли. О приходе ж ево домой проведали так скоро потому, как он домой приехал, то пришла к нему повидатца сестра ево родная Ульяна (которая замужем той Зимовейской станицы [за] казаком Федором Григорьевым сыном Брыкалиным), а повидавшись с ним, пошед домой, сказала мужу своему, а муж объявил в станишной избе. В станишной избе держался он только две ночи, а в третью ночь, боясь, чтоб не отослали ево в Черкаск, оттуда бежал и лежал в камышах в болоте двои сутки. Но как есть ему было нечего, также и холодно, ибо сие время было в Филипов пост, на третий день пошел в дом свой и пришед сказал жене, чтоб она никому о нем не сказывала.

И прожил он в доме своем почти весь Филипов пост скрытно, – в доме ж ево не сыскивали, потому что не могли старшины думать, штоб, наделав столько побегов, осмелился жить в доме ж своем. А за два дни до христова рождества, взяв лошадь и приказав жене, чтоб приготовила харчю, что она и исполнила, он, Емелька, сказав жене своей, что он поедет на Терек, и кали ево тамо примут, то он и за нею приедет, и потом он поехал чрез Дон по льду верхом с тем намерением, чтоб ехать на Терек. Ехал он семь дней и, не доехав до Кумы, занемог, а лошадь пала, почему он лег и лежал, а отдохнув чрез великую силу пошел к Куме, а дошедши до берега, не мог больше ступать ногами, лег на берегу и лежал трои сутки, не видав ни одного человека. Чрез три дни пришли к нему три человека с ружьями, русские, и спросили ево, что он за человек. Он сказал им о себе, что он донской беглой казак. Оные два человека были на лошадях. Сжалившись над ним, посадили ево на лошадь, а сами сели на одну двое и поехали с ним по зделанному идущими в то самое время ис Кизляра донскими казаками мосту чрез реку Куму, и, отъехав от реки верст с тритцать, привезли ево оные два человека в зделанной шалаш, где он, Емелька, лежал недели з две. Кормили ж ево оные люди зверями, яблоками и терном. Оные ж люди сказывали ему о себе, что они беглые из Сибири з заводов и, наделав там бед, бежали. «Мы де были и в Астрахани, да там де публиковано о нас, так мы и оттуда ушли». [169]

Как же ему стало полехче, то увидел он, што оные два человека режут ис прутьев жеребейки, то он их спросил: «Што вы, братцы, пульки штоли режите и ети прутики свинцовыя што ли?». На что оне оказали ему: «Это не свинец, но золото». И он их спросил: «Да где ж вы берете?». На что оне ему сказали: «Да мы нашли здесь этова сокровища множество, да жаль де, что всемилостивейшая государыня етово не знает. Мы де бывали на многих государевых заводах, да только такого сокровища не видали». И он, Емелька, спросил их: «Да как же де вы нашли?». И они сказывали ему: «А вот как. Увидели мы де лисицы и погнались за нею, хотели застрелить, и мы де к ней, а она от нас, и так она отвела нас от шелаша нашева верст в двенатцать и вдруг де бросилась в нору почти при наших глазах. Мы де стали ту нору рыть, а как де порыли аршина два в глубину, то и нашли тут это золото». И он, Емелька, спросил их, что не можно ли мне это место указать. И оные люди сказали: «Пожалуй, покажем, пусть во время, коли случится, то хотя ты детям своим покажешь». После чего оне все трое и пошли и, отойдя от шелаша как верст двенатцать, взошли как бы на какой невысокой вал и ту нору ему показали и рыли, где он, Емелька, то золото видел, и потом ту нору зарыли и заравняли и пошли попрежнему в шелаш.

После, сего, пожив в шелаше дней с пять, стоскнулось ему по жене и детях, а к тому ж и на Терек попасть за болезнию ево нельзя, то, простясь с теми людьми, не спрося их ни о именах, ни о чинах, пошел к реке Куме и, перешед по тому ж мосту, шол прямо на Дон и в свой дом две недели. Но не дошед своего дома, зашол он в Нижнюю Курмоярскую станицу к казаку Дмитрию Плохову, у коего он переночевав дал ему, Емельке, до дому ево доехать лошадь, на которой он в те ж сутки приехал в дом свой ¹⁰.

По приходе ж ево жена, сына и двух дочерей взяв, отнесла в дом к брату ево родному Дементью Пугачеву и оставила у жены ево, ибо брат его тогда был в армии. Детей же жена ево из двора увела для тово, чтоб они о приходе ево домой не разболтались. Жене ж своей, видя, что она плачет, то, обманывая ее, говорил: «Я де был на Тереке, и меня принять семейныя хотят, а как у них теперь нет атамана, а я человек честной, то оне меня и атаманом выберут». Но жена сим словам не верила и плакать не переставала, что видя он, Емелька, сказал жене: «Ну ин, коли так, так поди и скажи про меня, што я пришол». Жена пошед сказала братьниной жене, а оная сказала казакам, кои тот час пришли. И взяв отвели ево к атаману, а атаман на другой день поутру послал ево не скованного в Чирскую станицу в розыскную каманду к старшине Михаиле Федотову, – прозвания не знает, – куда его чрез три дни и привезли.

А как привезли, то оной Федотов наедине говорил ему, Емельке: «Ну, Пугачев, дай мне. сто рублев, так я напишу тебя в службу, чтоб ты вину свою заслужил, и в Черкаск тебя не пошлю». За что он благодарил и сказал, что «у меня ста рублев нет, а пятьдесят рублев дам». и потом отпустили его за караулом Чирской станицы к старшине Карпу Денисову, к коему пришед он сказал, что надобно подарить старшину Федотова за то, что он не хочет его послать в Черкаск, а хочет определить для заслужения вины своей в службу. И оной Денисов сказал: «На, возьми и отнеси. Это хорошо, кали он тебя запишет в службу». Он, Емелька, взяв денги, понес Федотову, а как стал [170] Федотову деньги отдавать, то Федотов спросил ево: «Где ты денги эти занял?». И он, Емелька, сказал: «Я де эти денги занял у Карпа Петровича Денисова».

И оной Федотов сказал: «Нет, коли ты денги эти занял у нево, то я у тебя их не возму. Он де свой брат полковник, так как он о этом сведает, что, я с тебя взял, то он на меня донесет, и меня за это разжалуют. Поди де вон». И он, Емелька, вышед от него, тотже час те денги отдал попрежнему Денисову, сказав оному, что де Федотов у него их не взял. Денисов взял себе сорок рублей, а десять рублей дал ему, Емельке, сказав: «На тебе, в Черкасском згодятца».

Он поблагодаря пошол опять к Федотову, а Федотов того ж дня, за караулом четырех человек казаков, послал ево в Черкаск. И везли его, Емельку, под таким караулом с неделю, от станицы до станицы. По приезде ж в Цымлянскую станицу посадили ево в станишную избу, и как он в той избе посидел не более часа два, то не знаемо чрез кого уведал о привозе ево той же Цымлянской станицы казак Лукьян Иванов сын Худяков и, пришед к нему в станишную избу, говорил: «Я де, сведав про тебя, што ты привезен сюда и везут тебя в Черкаск, то де я ходил к атаману и выпросил тебя у него на свои руки, чтоб тебя отвести в Черкаск». Он, Емелька, за то его поблагодарил, и потом оной Худяков, взяв ево из станишной избы, повел в дом свой, а по приходе в дом оной Худяков говорил: «О, Пугачев, жаль мне отца твоего хлеба-соли, погиб ты, а хочетца мне тебя спасти, вот как я пошлю с тобою своего сына и велю, отъехавши отсюда несколько, тебя отпустить». И он, Емелька, поблагодаря того Худякова, сказал: «Чем мне твою любовь платить?».

И переночевав поутру оной Худяков дал ему свою лошадь, саблю, чтоб не признали ево за беглеца, синей кафтан, с помянутым сыном своим, дав оному другую лошадь, отпустил. И ехал он, Емелька, с тем его сыном верст со ста и потом простясь с ним, Емелькою, поехал в свою станицу, а он, Емелька, поехал на реку Койсуху, где поселены выгнанные из Польши беглыя раскольники ¹¹. И по приезде в верхнюю поселенную раскольническую сдободу и спросил у одного мужика, не наймется ли кто из онаго селения отвести ево к каманде, коя тогда пред ним шла с Краснощоковым. На что оный мужик сказал: «Есть-де здесь такой человек, которой вашу братью возит». Оных лошадей он нанимал для того, что у него лошадь стала, а о Краснощокове говорил, чтоб не подумали о нем, что он беглец. И оной незнакомой мужик привел ево ко двору другаго мужика, коего называют Алексеем, с которым договорился он, чтоб его отвести до села Царева за два рубли. Оной Алексей впрег в телегу дву лошадей ево и повес, а своя лошадь шла за телегою на поводу.

И как пришол вечер и остановились в поле начевать и варили кашу, то, зная он, Емелька, что оной Алексей – раскольник, говорил тому Алексею: «Што, брат, доброй человек, мне хочитца пожить для бога, да не знаю, где б сыскать таких богобоязливых людей». И оной Алексей сказал: «Я де знаю такого человека набожнова, которой к себе таких людей принимает». И он, Емелька, просил того Алексея: «Пожалуй де, бога ради отвези меня к нему». А из-за того спросил ево, что де его за богобоязливой человек и где он живет, на что оной Алексей сказал, оной де человек села Кабаньи и живет де на своем хуторе, а прозывается он Коровка. [171]

И, начевав на том месте, поутру поехал оной Алексей прямо на оной Коровкина хутор, куда и приехали на вечер. А по приезде на хутор дослал он, Емелька, того Алексея к тому Коровке с тем, чтоб он спросил ево, пустит ли он к себе такого человека, который хочет пожить для единого бога. Алексей по сим словам к Коровке ходил и немного погодя пришел к своим роспускам и с собою привел незнаемого ему мужика старого, которому оной Алексей, указав на него, Емельку, рукою, говорил: «Вот, Осип Иванович, этот человек, которой желает пожить бога ради».

И он, Емелька, встав с телеги, спросил: «Пожалуй, Осип Иванович, прими меня к себе бога ради». И оной Коровка на сию его прозбу сказал: «Милости прошу, поди, брате, за мной». И он, Емелька, дав Алексею полтора рубли, ево отпустил, а он, взяв свою лошадь, пошел в дом Коровки, и по приходе жил он у оного Коровки от благовещения за два дни даже до светлаго праздника, да и после праздника еще пробыл у него в доме две недели.

Во время ж ево житья оному Коровке о себе объявлял он, что беглой донской казак, а бежал из усердия к богу, потому што де в службе никак богу угодить неможно. Оной Коровка говорил: «Ну, живи, у меня де много бывало и солдат беглых и всяких людей, и я их зберегал, но только де мне от них и хлопот много бывало. И как де-их поймают где, то они ис полков та приходя да меня ограбят, меня де всего раззорили. Я де и сам с сыном семь лет страдал за крест, бороду и молитву и держался в Белгороде, да дай бог здоровье милостивой государыне, она дала свой о кресте и бороде указ, так меня освободили. Да я де и тебя, Емельян, болше та держать опасаюсь, что приезжают часто сюда каманды, а слышно де, што Бендеры взяты и тамо де велят селитца всякому без разбору, так не лутче ли тебе туда итти и тамо поселится?».

И он, Емелька, на те слова сказал: «Да я бы рад пошол, да бес пашпорта та поймают». И оной Коровка сказал: «Это – безделица. Я велю написать пашпорт сыну». Почему сын его Антон папшорт и написал, где назвал его, Емельку, станичным атаманом, а Антон назвал себя сыном ево, Пугачева, и якобы отправлены они из Донского войска к каманде. И по написании старик Коровка возил оной папшорт в Изюмскую правинцию, а из оной правинции привез уже оной Коровка такой же папшорт печатной, и скоро по привозе того пашпорта оной Коровка дал ему пару лошадей, на коих, оставя свою лошадь у Коровки, ево, Емельку, и сына своего отпустил.

Как же оне надлежащим к Бендерам трактом поехали, то разного звания встречающиеся с ними люди на вопросы ево сказывали, что де в Бендерах никакого нового поселения не заводят, и он, услышав эти вести, советовал с Антоном Коровкою, куда ж бы им ехать для спасения. И оной Коровка говорил: «Поедем де в Стародубские слободы, вить де туда и батюшка нам приказывал ехать», куда они и поехали. И по приезде в Стародубскую Климову слободу оной Коровка спросил тутошняго незнаемого ему жителя, где живет поп Михаила, и оной житель сказал, что де поп Михаила живет в Стародубском монастыре, куда оне и поехали. И сыскал тамо оной Коровка того попа, однако ж его, Емельку, прежде отвел в келью к старцу Василью, у коего оне и жили оба недель с пятнатцать. Оному ж Василью рассказал он и о побеге своем з Дону, и оной Василей сказал: «Здесь [172] много приходит всяких беглых, и отсюдова только нужно провесть чрез заставу, а там де пойдут на Ветку и, малое время побыв там, прямо придут на Добрянcкой фарпост и скажутца выхотцами, так де им с фарпоста и дают билеты в те места, куда кто пожелает, на поселение».

И он, Емелька, услышав о сем от оного старца, просил ево: «Пожалуй, батюшка, уж и нас ты бога ради так же выпроводи». И оной старец сказал: «Поноровите де немного, докуда с таперешнева места перейдет застава в другое место, так я вас провожу. И после сего оной старец, сведав, што застава в другое место перешла, то, взяв их обоих, заграницу и выпроводил пеших, а лошади остались в монастыре и, выведчи их на небольшую тропинку, где нельзя инаково как ходить пешим, сказал: «Вот это прямая дорога на Ветку».

И потом, простясь со старцем, оной пошол в монастырь, а Емелька с Коровкой пошли на Ветку, куда и дошли они в третей день. И Коровка пошол к знакомому попу, имяни его не знает, а он остался в слободе и жил в доме у русского человека Семена Крылова, коего он прежде не знал. И как он, Емелька, ево, какой он человек, не спрашивал, так и оной Крылов ни о чем с ним не говорил, потому што в оной слободе живет всякой зброд, откудова кто не пришол.

И, быв в Ветке семь дней, простясь с помянутым Коровкой, пошол прямо на Добрянской фарпост, а Коровка остался в Ветке, для тово, што отец ему при нем приказывал принести к себе от тамошних попов причастия. По приходе на фарпост увидел он множество беглых русских, кои выдерживают карантин, и спросил их: «Как братцы, здесь являютца на фарпост?». И оные ему говорили: «Та де как придешь к камандиру, и он тебя спросит, откуда ты и што за человек, так ты скажи: я родился в Польше, а желаю итти в Россию, так больше тебя и не станут спрашивать, а коли де ты скажешся чьем из России, то де делают из этова привяски». По коим словам он, Емелька, прямо на фарпост к камандиру и пришол, а как его спросил: откуда ты, то он сказал: я де ис Польши, и как же спросил ево, что какой ты человек и как тебя зовут, он на сие сказал: «Я де польской уроженец, зовут меня Емельян Иванов сын Пугачев». Командир велел записать ево имя в книгу и потом послал его в карантин, где его, не раздевая, а только перешод через огонь, лекарь посмотрел ему в глаза: «Ты здоров, но надобно тебе высидеть в карантине шесть недель», – и, дав ему солдата, отвели его в карантинной дом, где он был трои сутки безвыходно, где познакомился он с выходцом же Алексеем Семеновым.

А чрез трои сутки стали ево, тако ж и оного Семенова из дому выпускать для работы, – и, как выпустили, то с оным Алексеем Семеновым пошли в дом живущаго в Добрянке купца Кожевникова, имяни и отечества не знает, и по приходе подрядились у него построить сарай за два рубли, на ево хлебе. И ходя он, Емелька, на оную работу с Семеновым по три дни, ничего от Семенова не слыхал, а на четвертой пришол он, Емелька, с Семеновым и еще четыре человека выходцов, – кто оне таковы и как их зовут, не знает, – для обеда к Кожевникову в избу, где пообедали.

Во время ж обеда пришол тут в избу и Кожевников и сел на лавку. Означенной Семенов, сперва смотря ему, Емельке, в глаза пристально [173] и потом, не говоря ничего, вдруг сказал: «Кожевников, смотри», указав на него, Емельку, пальцем. «Этот человек точно как Петр третей». А на то слово он, Емелька, сказал: «Врешь, дурак!». И в тот час подрало на нем Емельке кожу. И потом отобедали, а отобедав означенныя четыре человека пошли из избы к женам своим отдыхать, а оне – Емелька, Семенов и Кожевников – остались в избе. И оной Семенов: говорил: «Слушай, Емельян, я тебе не шутя говорю, что ты точно как Петр третей». И он, Емелька, смотря на Кожевникова, говорил: «Слушай, старичок, ты знаешь, что нас за крест и бороду всех гонят, а я тебе сказываю, что я з Дону донской казак Емельян Пугачов, но на Дону жить нельзя, и я бога ради бежал з Дону». И на сии слова Кожевников говорил: «Это правда, што нам, староверам, везде гонение. Ваши де казаки были многие и в Ветке и в Стародубе есть. Да вот де што была река Яик и та де помутилась, так де ты возми на себя это имя, а тебя де там примут». А Семенов говорил: «Изволь, я от него не отстану и кто меня спросит, то я сказывать буду, что он Емелька – Петр третий. Мне де как не знать, я вить служил гвардии гранодером и государя та видал, так ты не бойся – прими на себя это имя».

И он, Емелька, говорил: «Хорошо, ну я приму, да с чем я туда пойду? У меня денег только дватцать алтын, да и теми надобно пашпорт выкупить. Да пусть меня и на Яике примут, вить там хлеба не пашут, а казакам та дают по двенатцати рублев жалованья, так что ж я им буду давать?». И на сии слова оной Кожевников сказал: «А ты, как тебя тамо примут, то ты отпиши ко мне, я тебе хотя тритцать тысяч рублев тотчас пришлю, – у меня столько своих денег сыщется. А буде де этих мало будет, то у протчих приятелей достать можно, сколько потребуешь».

А по сим помянутого гранодера Семенова уверениям, что он, Емелька, похож на покойного государя, в душе своей возмечтал, что тот гранодер Семенов говорил ему правду, ибо он, Емелька, никогда покойного государя не видал и в Москве и в Петербурге во всю жизнь свою не бывывал. А по словам Кожевникова, думая он, Емелька, что его на Яике, как казаки все находятца в возмущении, конечно, примут и Семеновым словам веру дадут, а сверх того и Кожевникова денги много сему предприятию помогут, точное намерение итти на Яик и объявить себя Петром третьим и принял.

Оной же Кожевников говорил, что де еще, когда и тебя не было, то у нас был совет, чтобы итти за Кубань. У оного ж Кожевникова в доме видывал он, Емелька, живущего в Добрянке ж купца, – а имяни и прозвания его не знает, только приметами он – рот у него искривлен на сторону, тако ж и косоглаз, – с коим оной Кожевников, поговоря с ним, Емелькою, о всем сказанном, да и пересказывает, – посему и думает он, Емелька, что и оной криворотой о всех его и Кожевникова злых замыслах знает ¹².

Как же шестинедельной карантин вышел, то он, Емелька, пошол к карантинному камандиру обще с Семеновым и объявили желание свое иттить поселитца на Иргис в дворцовую Малыковскую волость, по которому их желанию и даны им обоим для проходу по Малыковской волости два билета, которые и подписал маеор Мылников. Взявши билеты ¹³, пошод он, Емелька, с Семеновым к Кожевникову, [174] и сказали ему: «Ну, старичок, прощай, мы идем». И оной Кожевников сказал: «Бог с вами, час доброй, а я вот напишу к Коровке, который живет в Кабаней слободе, и вы обо всем ему, што мы здесь говорили, не тая ничего, скажите. И он де, узная о тебе, так же, как и я, помогать станет и не отречется». И потом, написав писмо, ему, Емельке, отдал. При отдаче ж письма говорил ему, Емельке: «Вот, как ты придешь на Иргис, то сыщи тамо игумна Филарета, он де нам великой приятель, и ты ему поклонись и поведай о себе все; он де тебе не только даст совет, да и поможет, – тамошние де староверы к нему прибегают, да и я де, когда езжю на Яик за рыбою, то никогда ево не проезжаю».

И потом дал оной Кожевников ему рубль и на дорогу хлеба, с ним простились, и как он, так и Семенов пошли из Добрянки чрез малороссийские местечки и деревни мимо Чернигова, которой оставался в левой стороне. Напоследок дошли они оба в помянутую слободу Кабанье к крестьянину Коровке, о котором он уже выше сего показывал. И, пришод к Коровке, посланное от Кожевникова писмо он подал, и Коровка, прочтя писмо, говорил: «Спасибо Кожевникову, што он так старается». А потом спросил ево, Емельку: «Вот Кожевников пишет, что ты принял на себя имя Петра третьяго и намерен итти на Яик. Бог с тобой, поди! И когда ты посоветуешь с яицкими казаками и они тебя примут за Петра третьяго и поведешь всех их нa Кубань, то отпиши ко мне. Мы вам помощь зделаем. Да мы, староверы, от нынешняго гонения и многия к вам пристанут».

А Семенов при сем разговоре сильно уверял, что он, Емелька, точно как покойный государь Петр третий: «И я де везде уверять о сем буду, потому што я служил в гвардии гранодером».

Жили у оного Коровки неделю. Во время житья их у Коровки приехал к нему Луганской станицы казак Долотин, которому по приезде оной Коровка о всем, что к нему писал Кожевников, сказал, а потом и с ним, Емелькою, и с Семеновым говорил как о приеме им, Емелькою, на себя имяни Петра третьяго, так и о намерении ево итти на Яик и возмутить казаков, чтоб всем итти на Кубань, тако ж чтоб и всех староверов вывесть туда ж, причем оной Долотин обещался делать ему, Емельке, помощь. И, переговоря об оном о всем, оной Долотин дал ему, Емельке, денег сорок два рубли и, простясь с ним, от Коровки вечером уехал. А на другой день поутру и Коровкин ¹⁴ дал ему, Емельке, денег триста семьдесят рублев и, простясь с ним и с Семеновым, их отпустил ¹⁵.

На оставленной его, Емелькиной, как выше он показал, лошади и поехал он с Семеновым степями к Дону. И, доехав до перевозу чрез реку Дон, что называетця Медведицкой, переехавши Дон, ехали они мимо Островской станицы прямо на Глазуновскую станицу, а по приезде на хутор казака Андрея Федорова сына Кузнецова, которого он прежде ни почему не знал, а только как переезжали они Дон, то старик донской казак сказал им: «Вы де поезжайте на Глазуновскую станицу, там живет старовер и самой хлебосол Кузнецов, так де вы к нему заезжайте. Он де вам будет рад». Почему они к нему и [175] приехали, и оной Кузнецов спросил их, что оне за люди. И он, Емелька, сказал, что оне с Ветки и едут с пашпортом на Иргис.

И как только Кузнецов услышал, что оне с Ветки, то оной им обрадовался и их накормил и потом разговаривали между собою. Кузнецов зачал говорить: «Вот де вы едите на Иргис, но ныне де и там великое гонение на староверов. У меня де там есть родной брат, да полно де, ево не выгонят ли оттуда». И он, Емелька, сказал: «Ну, кали на Иргисе худо, так мы пойдем на Кубань». А Семенов говорит: «Да он де затем и едет, вить он явитца сперва на Яик и там объявит себя Петром третьим и, как казаки его примут, так он и пойдет с ними на Кубань». Кузнецов, выслушав сии слова, весьма порадовался и сказал: «Хорошо, и коли казаки согласятца тебя принять, то и мы к тебе придем». И он, Емелька, говорил: «Вить на этакое дело надобно помощь, а бес помощи што зделаешь? Нам добрыя люди, а именно Коровка и Долотин, помощь, спаси их бог, дали, да этова мало».

И оной Кузнецов пошел, принес к нему, Емельке, семьдесят четыре рубли и, отдав ему эти деньги, сказал: «Здесь есть казак Вершинин, которой так же с радостью пойдет со мною на Кубань». И потом, начевав у оного Кузнецова две ночи, от него поехали (которой дал им свою лошадь и на дорогу харчю) ¹⁶ мимо Камышенки и мимо Саратова в Малыковку.

По приезде в оной явились оба управителю, и оной, посмотря их данныя с фарпоста Добрянского билеты, сказал: «Надобно де вам ехать в Синбирск и тамо записатца». Они оба стали его просить, чтоб он позволил им прожить в Малыковке хотя до рожества, чтоб лошадям дать отдохнуть, что им и позволил. А в Малыковку приехали оне еще до Филиппова посту, и он, Емелька, дав товарищу своему Семенову денег двенатцать рублев, поехал в Мечетную слободу, а Семенов остался в Малыковке.

По приезде в Мечетную заехал сперва в монастырь к вышеупомянутому игумену Филарету ¹⁷ и, увидя Филарета, отправил от Кожевникова и Коровки поклоны, а притом сказал, что он, Емелька, был в Ветке и в стародубских раскольнических слободах, чему оной Филарет был очень рад. А потом он, Емелька, тому Филарету говорил: «Вот, батюшка, был я вместе у Кожевникова гвардии з беглым гранодером, которой мне и Кожевникову, а потом и Коровке уверял крепко, что я точно похож на Петра третьяго, и Кожевников и Коровка мне присоветовали, чтоб оное имя мне на себя принять и объявить себя Яицкому войску, а как оно его примет, то, чтоб избавитца всем староверам гонения, то я пойду с ними на Кубань. А коли будет нужда в денгах, то Кожевников и Коровка обещались помогать».

Филарет, выслушав сии слова, говорил: «Нет, ты на покойного государя не похож. Я его знал. Однако, ж это хорошо. Яицкие казаки этому поверят, потому что ныне им худо жить, и все в побегах, и они тебе будут рады. Только разве кто из них не знавал ли покойного государя, но и это даром, они спорить не станут, только им покажись». А при том спросил оной Филарет: «Да где же тот гранодер?». Он отвечал: «В Малыковке остался» ¹⁸. И оной же Филарет говорил: «Съездим де к малыковскому управителю, чтоб вам отсрочил ехать в Синбирск, а ты де между тем съезди на Яик». И он, Емелька, поехав с игумном, в [176] селе Терса купил пуд меду и, приехавши в Малыковку, с игумном отнесши мед, просили управителя, чтоб он ему и Семенову отсрочил ездить в Синбирск до крещенья. По сей прозбе управитель, приняв мед, отсрочил до крещенья.

Оной же игумен Филарет еще в бытность ево пред отъездом в Малыковку в монастыре говорил: «Ты де, Пугачов, для записки, когда уже на Яике та тебя не примут и ничево там не зделаешь, то в Синбирск не езди, там де хотя и запишут, но нескоро, а поезжай де лутче в Казань». И он, Емелька, сказал: «Да вить у меня и в Казане та знакомых нету ни единова человека». И оной Филарет говорил: «У меня де есть в Казане приятель купец Василей Федорович Щолоков. Он де наш старовер и человек доброй и хлебосол. Так буде я с тобою сам в Казань не поеду, так де я тебе тогда скажу, где ево сыскать, а он де за тебя тамо постарается и попросит, так тебя скорее запишут. Он де тебя станет кормить, да и лошадь твоя спокойна будет».

И потом он, Емелька, и Филарет из Малыковки поехали в Мечетную, и, не доезжая Мечетной, Филарет поехал в свой монастырь, а он поехал в Мечетную и стал в доме той слободы жителя Степана Косова, и переначевав на другой день, взяв он данные ему от Коровки, Долотина и Кузнецова денги четыреста семдесят четыре рубли, боясь, чтоб их у него не украли, отвез к Филарету, и просил ево, чтоб он оные зберег до приезду ево с Яику: «А я де заговевшись на третей день в Яик к казакам поеду и погляжу на них и, кали мне льзя будет, то я намерение свое им объявлю. А буде нельзя будет, то ничево не скажу». И Филарет сказал: «В доброй час, поезжай! Я бы де и старцов своих с тобою туда послал, да они уже уехали за рыбой. Да вот я б и сам с тобою поехал, да боюсь – там, видишь, живет розыскная каманда, так зараз поймают, и беда будет».

И, попростясь с ним, поехал он, Емелька, в Мечетную в дом помянутого Косова, а на третей день Филипова заговенья тесть оного Косова стал збиратца ехать в Яик с хлебом. А как он, Емелька, на другой день у оного Косова окрестил рабенка и стал ему кум, то оному тестю Косова, коего звали Семеном Филиповым, говорил: «Возмите, Семен Филиппович, и меня с собою на Яик. Я де хочю ехать туда и купить рыбы». Почему они оба и поехали. (В пополнение к сему еще злодей показал, а что, значит ниже сего под литерою А) ¹⁹.

По приезде ж в Яик говорил он, Емелька: «Што, Семен Филипович, я тебе поведаю! Вить я в Яик та еду не за рыбою, а за делом. Я намерен яицких казаков увести на Кубань. Видишь де ты сам, какое ныне гонение ²⁰, и хочю я об этом с ними поговорить, согласятся ли они итти со мною на Кубань». И оной Филипов сказал: «Как де им не согласитца? У них де ныне великое идет раззорение, и все де с Яику бегут, так де, как им о этом скажешь, то они с радостию побегут с тобою. Да и мы не отстанем, а пойдем все за вами».

И потом оной Филипов, привезши его на Яик, въехал прямо на двор яицкого казака Дениса Степанова сына Пьянова. И на другой день их к Пьянову приезда оной Филипов, будучи около своих лошадей, сказал ему, Емельке: «Ну, я Пьянову о том, што ты хочешь казаков вывести на Кубань, сказывал, и Пьяной де сказал: мы де ради [177] куда б ни на-есть от эдакова раззорения все бежать, – а сверх того, ты сам с ним обо всем поговори». И того ж дня, как он, Емелька, взошел в избу и увидел, што в той избе один казак Пьянов, то он, Емелька, говорил: «Што тебе, Денис Степанович, Семен Филиппов говорил?». И на то Пьяной сказал: «Филипов де говорил мне, што ты хочешь нас, казаков, из нашей нужды вывесть и провесть на Кубань». И он, Емелька, спросил: «Што ж согласны ль вы будите итти со мною?». И Пьянов сказал: «Я де с радостию пойду, а протчих стариков я соберу и с ними поговорю, так услышишь, што оне скажут».

И он, Емелька, на сии слова Пьянову говорил: «Вот, слушай, Денис Степаныч, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я – государь Петр третий». И оной Пьянов изумился, а потом, помолчав немного, спросил: «Ну, коли ты государь, так расскажи-шь мне, где ты странствовал».

И он, Емелька, говорил: «Меня пришла гвардия и взяла под караул, а капитан Маслов и отпустил, и я де ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришол к вам на Яик». И оной Пьянов сказал: «Ну, все это хорошо, вот я поеду и соберу стариков хороших и все им, что я от тебя слышал, проговорю, и што мне оне скажут на ето, то я тебе скажу».

И на другой день, пришод оной Пьянов в избу свою, и наодине сказывал ему: «Я де севодня стариков Черепанова, Кановалова, Антипова собирал и им, што я от тебя слышал и што ты государь, сказывал, и оне де мне на те мои речи сказали: все это хорошо, и они рады, да только де у нас есть много бедных людей, так поднятся нечим». И он, Емелька, тому Пьянову говорил: «Поди-ш ты и скажи им, что я обещаю им дать каждому казаку по двенатцати рублев». И оной Пьянов сказал: «Да где ж де ты денги та возмешь? Вить ты странствовал, так у тебя денег нет». На что он, Емелька, сказал: «У меня на границе тысяч тридцать и более есть, да сверх тово там у меня и товар лежит, а коли и этово мало покажетца, то мы сыщим хоть до ста тысяч». И оной Пьянов говорил: «Ну, это все хорошо, да как же мы пройдем орды? Нас не пропустят». И он, Емелька, сказал: «Эта орда, которая здесь качюет, она нам рада будет, и она нас встретит и проводит». И на сии слова оной Денисов сказал: «Ну, так я пойду и о этом тем старикам, с коими я о тебе говорил, все, што от тебя слышал, перескажу».

А на третей день оной Пьянов так же в избе наедине говорил: «Я с теми ж стариками виделся, им обо всем, то есть о деньгах, товарах и што орда турецкая нам рада будет, сказывал, и они на то сказали: все хорошо, но таперь нет еще время, што народ весь в разброде, а скажи де, штоб подождал он, то есть он, Емелька, рождества христова, тогда де на багренья народ зберетца, и мы де поговорим обо всем этим с хорошими людьми, и буде народ согласитца, то мы его, то есть евo, Емельку, примем, а буде де народ не согласитца, так мы к этому делу не приступим».

Показанных же казаков трех человек сам он, Емелька, не видал и кроме Пьянова о вышесказанном ни с кем в то время на Яике не говорил. Оному Пьянову при объявлении себя Петром третьим [178] сказывал, что ево, Емельку, взяла гвардия под караул и што капитан Маслов ево выпустил по научению вышепомянутого гранодера Семенова, который его научал: «Как де тебя кто спросит, кто ж тебя с престола та свергнул?», так ты скажи: «Пришла де гвардия да и взяла меня под караул, но капитан де Маслов, спаси его бог, ис под караула меня выпустил, то я и стал странствовать», – и скажи де, что ты был в Цареграде, в Польше и в Египте», что он, Емелька, по сим словам, как выше он показал, и исполнил, думая в себе, что эти слова достойны веры. О денгах же он Пьянову говорил по словам Кожевникова, что он говорил, што у них денег много, а о товарах, также и о турецкой орде, что она их встретит, лгал, вымысля собою, желая этаким вымышленным лганьем больше приклонить к себе казаков. «В Царе ж граде, и Египте он никогда не бывал, да и быть, как выше сего он показал, никак не можно, а был только в Полше на Ветке.

И, пожив на Яике у Пьянова неделю ²¹, обще с показанным Филиповым поехали в Мечетную слободу к куму своему Косову, а Филипов, за усталостию лошади, от нево на дороге отстал. По приезде в Мечетную пришел к нему, Емельке, показанной Семенов, а как он збирался ехать с Косовым для продажи купленой им четырех возов рыбы в Малыковку, и оной Семенов просил ево, чтоб и ево с собою взял туда же, почему он, Емелька, пожив в Мечетной только три дни, поехал в Малыковку с кумом Косовым и с Семеновым и по приезде в Малыковку остановился на постоялом дворе, а Семенов пошол на другую квартиру. Но на другой день оной Семенов пришел к нему на квартиру с малыковскими мужиками и говорил: «Прости, Емельян Иваныч, я нанялся у этих мужичков в салдаты, с коими я и еду в Синбирск». И он, Емелька, тут же с ним и простился и более уже оного Семенова нигде не видал и, где он ныне находитца, ни от кого не слыхал и не знает.

Пробыл он в Малыковке на свободе трои сутки, а на четвертой день пришли на постоялой двор от управительских дел россылщики и, взяв ево, отвели в управительскую контору, где управитель спрашивал ево, какой он человек и откуда родиной, на что он сказал, что де он донской казак, из Дону бежал. А потом управитель говорил: «Показывает на тебя Мечетной житель Филипов, что ты яицких казаков подговаривал на Яике к побегу за Кубань и что тебя дожидается орда». И о всем выше сказанном, что он с Пьяным говорил (кроме того, что он, Емелька, называл себя Петром третьим), оной управитель высказал, но он, Емелька, управителю сказал, что он этаких слов Филипову не сказывал и яицких казаков не подговаривал, а только пересказывал о побеге за Кубань Некрасова. И потом оной управитель сек ево батожьем, но однако ж он и ис под батожья ни в чем не признался, а, как выше показал, заперся. Быв в управительской канторе три дни, а на четвертой послан он скованой в ручных и ножных кандалах из оной канторы под караулом розсылщиков в Синбирск ²².

И, едучи дорогою, отъехав несколько верст от Малыковки, на другой день их езды бывшие при нем караульные розсылщики два человека просили с него, Емельки, двух сот рублев, говоря ему, что, ежели он им даст те денги, то оне ево отпустят, – оных же денег просили с него два розсылщика – один Василий Иванов Попов, а другого не [179] знает, – на что он им говорил, что «у меня де со мною денег нет, а есть мои денги четыреста семдесят четыре рубли у игумена Филарета, и коли де вы меня отпустите, то мне вить итти некуда, я пойду к нему и вам денги тот час отдам». Но розсылщики, видно, словам его не поверили, а отвезли ево в Синбирск.

И как приехали в Синбирск и стали на квартиру, то реченной Попов говорил: «Ты де обещай здесь господам судьям, кому сто рублей, кому пятьдесят, то де тебя и отсюда свободят». И он, Емелька, сказал: «Да мне де здесь знакомых нет, так кому мне обещать?». И оной Попов, тако ж и другой ево товарищ, сказали: «Добро де, поговорим». И потом товарищ Попова ходил куда та с квартиры, а пришод, сказал: «Я де о тебе подъячему говорил, и он де хотел о тебе постаратца, но спрашивал де денег». И он, Емелька, сказал: «Вить я де вам сказывал, что денги мои у игумена Филарета».

И потом того ж дня отвели ево в синбирскую канцелярию и посадили в канцелярии, а как скоро он посажен, то подъячей – имяни его не знает, видно только, самой тот, с которым товарищ Попова о нем говорил – подошед к нему, Емельке, говорил: «Што ж, где денги те, што ты сулил?». И на то он подьячему сказал: «Денги де мои у отца Филарета, так вы их роспишите, сколько воеводе, секретарю и тебе, да и возмите, а коли де не возмут, так пришлите ко мне в Казань».

А на другой день поутру позвали ево в судейскую, и только што судья на нево погледел, и, не спрашивая ево, выслали из судейской вон. А в вечеру того ж дня, то есть на другой день после крещения 773 года, из Синбирска послали его под караулом же в Казанскую губернскую канцелярию, куда дня через четыре или пять дней ево и привезли и посадили в покоях губернской канцелярии. А дня через четыре приехал в губернскую губернатор, к коему ево ввели в судейскую. Губернатор только што посмотрел на него, и, не говоря ни одного слова, вывели ево опять в канцелярские покои ²³, где он и сидел. А черес четыре дни повели ево, Емельку, в деревянные покои, и, как привели, то секретарь, – а как его зовут, ныне сказать не помнит – прочол ему Филипова на него донос. И оной же секретарь спросил ево, для чего он прописанные в доносе Филипова слова говорил, на что он сказал, что де «я Филипову говорил пьяной, а казаков не подговаривал, а я де это все пересказывал, как ушол за Кубань Некрасов». Секретарь, не говоря больше ничего, сказал: «Поди в прежнее место», куда он и отведен, то есть в каменныя губернской канцелярии покои, где и сидел он с неделю времяни.

И как он в один день сидел с другими колодниками под окошком, то из оных колодников, – а кто не знает, – говорил: «Вот Василей Фёдорович Щолоков ²⁴ идет, – никак он приехал уже с Москвы?». И в тот же или на другой день пришол в канцелярию, где он содержался, мальчик с калачами, коего он спросил: «Чей ты, мальчик, и от кого ты ходишь с калачами?». И мальчик ему сказал: «Я де хожу со двора Василия Федоровича Щолокова». И он, Емелька, вспомня, что оного Щолокова Филарет называл своим приятелем и хвалил его, что он доброй человек, то оному малчику говорил он: «Пожалуй, малчик, скажи бога ради, чтоб Василей Федорович пришол ко мне, и скажи [180] ему про меня, что я донской казак и имею до него нуждицу; пожалуйста, попроси, чтоб пожаловал повидался он со мною». После же сей ево, малчика, прозбы спустя недели з две оной Щолоков, пришод в канцелярию, спросил: «Кто здесь держитца донской казак?». И он, Емелька, сказал: «Я, мой сударь», и при том спросил Щолокова: «Што, не ваша ли милость Василей Федорович Щолоков?». Ибо он уже, как выше показал, в окошко ево видел. И оной Щолоков сказал: «Я». И он, Емелька, желая пользоваться старанием Щолокова, говорил ему: «Отец Филарет приказал вашей милости кланятца, а притом приказал просить вас, чтоб обо мне бедном, бога ради, постарались и попросили господина губернатора и ково надобно». И оной Щолоков спросил: «Да давно ли ты отца Филарета видел?». И он, Емелька говорил: «Меня де взяли от отца Филарета с Иргиса еще в филиповки». И оной же Щолоков спросил ево: «Да по какому делу ты сюда прислан?». И он, Емелька, сказал: «Меня взяли по поклепному делу да за крест и бороду». А что он взят по произшедшему от него разглашению, тако ж и что он назывался Петром третьим, от того Щолокова утаил и не сказал. И оной Щолоков сказал: «Добро, миленкой, я к губернатору схожу и к секретарю и их попрошу». И он, Емелька, говорил: «Пожалуй, бога ради, постарайся о свободе моей, и посули губернатору хоть рублен сотину и больше, тако ж и секретарю, у кого мое дело». И оной Щолоков сказал: «Добро, попрошу». Он же, Емелька, говорил Щолокову: «Пожалуй, обещай подарить кого надобно, вить у меня денги, слава богу, есть, и оне лежат у отца Филарета, и как скоро вы к нему отпишите, то он их к вам пришлет». И потом оной Щолоков, дав денег рубль, от него пошел.

И после сего зачали ломать губернскую и имянно, например, а подлинно не упомнит, как недели через две, помянутой секретарь позвал его паки в деревянный покой, и, как его привели, то секретарь, не говоря с ним ни одного слова, а только сидя за столом, на него взглядывал, – то, видя он, Емелька, что оной секретарь ни о чем его не спрашивает, говорил тому секретарю: «Пожалуй, мой государь, постарайтесь о свободе, а вашей милости Василей Федорович Щолоков, что обещал дватцать рублев, отдаст». Ибо думал он, Емелька, что Щолоков, уже его просил и денег дать обещал, но о сем он тогда не знал, – при том же, показав на руках и на ногах положенныя кандалы, говорил, что де оне очень тяжелы, и обломили ему руки и ноги. Но оной секретарь на все ево слова ничего не сказал, а только, махнув рукою, выговорил: «Поди в свое место». А как его вывели от секретаря, то в тот же час кандалы с рук и с ног сержант велел с него, Емельки, снять, а положили на ноги ему только легинкия железы, которыя тут же в канцелярии и заклепали.

Как же он, Емелька, содержан был в канцелярии, то никуда его ни на пядь не выпускали; спустя, как с него сняли тяжелые кандалы и наручни, дня с три отвели ево в острог, и именно на вербной неделе, где все колодники содержатца. На страшной же неделе великого поста стали его отпущать из острога для прошения милостыни по гopoду, за караулом одного салдата, где он повсеместно и хаживал.

Во время ж содержания ево в остроге принашивал в острог к содержащемуся колоднику Замшеву (которой в Казане господам [181] делывал кареты, и его тамо многие знали) называющейся купцом Иваном Ивановым Хлебниковым милостыню, где оной Хлебников, увидя ево, Емельку, и подав милостыню, спросил ево: «А ты де што за человек и откуда?». Которому он сказал, што он донской казак, а прислан сюда из Малыковки. И оной Хлебников спросил же ево, Емельку: «По какому ж делу ты сюда попал?». И он, Емелька, сказал: «Я попал по поклепу, да за крест и бороду, а взяли меня с Иргиса от отца Филарета».

После же сего, как ходил он, Емелька, в Казане за милостынею, то сошолся оной Хлебников с ним на улице, и, поклонясь он, Емелька, оному Хлебникову, спросил его: «Што, Иван Иванович, нет ли каких вестей от отца Филарета?». И о Филарете спросил он, Емелька, Хлебникова потому што, как он пред сим в остроге сказывал Хлебникову о своем деле и упомянул о Филарете, то оной Хлебников сказал: «Я отца Филарета знаю, и как я у него, так и он у меня бывал». И оной Хлебников сказал: «Слава де богу, всё здорово, и я де за утро пошлю к Филарету человека для причастия». И он, Емелька, говорил тому Хлебникову: «Пожалуй, Иванович, отошли к отцу Филарету – я напишу писмо и к твоей милости принесу, у нево де есть мои денги, так я напишу к нему, чтоб он пожаловал вашему посланному отдал». Хлебников сказал: «Хорошо, принеси, я перешлю». И потом, дав ему, Емельке, рубль, разошлись.

И по приходе ево в острог просил он содержащагося тут же колодника Ивана Никитина Бичегова, чтоб он написал от имени его к игумену Филарету писмо, чтоб он пожаловал прислал к нему оставленныя у него ево денги с человеком Хлебникова, которой ему по той его прозбе и написал. А на другой день, как отпустили ево за милостынею из острога, то он пошол на квартиру к оному Хлебникову, которая неподалеку от кремля за мостом, и по приходе, не говоря ни о чем, отдал показанное писмо к Филарету, кое было и не запечатано. И оной Хлебников сказал: «Добро, я отошлю, а коли отец Филарет пришлёт денги, то я к тебе принесу». И потом, простясь с ним, он, Емелька, пошол для збирания милостыни по городу, оному ж Хлебникову ни о каких своих злых замыслах, тако же и о побеге своем, ничего не сказывал.

После сего, времяни означенной Щолоков приходил к нему в острог два раза, а именно в первой раз приносил он всем колодникам милостыню, и в то время, увидя, он, Емелька, оного Щолокова, спросил ево: «Што, Василей Федорович, просил ли ты обо мне господина губернатора и секретаря?». На что оной Щолоков сказал: «Я де просил губернатора и секретаря, и они мне сказали, што, когда де они о тебе дело разсмотрят, тогда и резолюция будет». И он, Емелька, спросил: «Да што ж секретарю, батюшка, обещал ли ты?». И на сие Щолоков сказал: «Я де ему дватцать рублев обещал».

А в другой раз Щолоков приходил к нему в острог спустя после первого раза недели с полторы и по приходе, не говоря ничего, подал ему пять рублев, сказав только: «Прими Христа ради», и он, приняв денги и поблагодарив, спросил ево: «Што, Василей Федорович, не слышно ли чево об моем деле?». На что Щолоков, сказав: «Ничего не слышно», пошел от острога прочь. О злых своих намерениях, тако ж и о побеге [182] ис тюрмы и что он назывался Петром третьим, Щолокову никогда он, Емелька, не сказывал.

Во время ж содержания ево, Емельки, в остроге познакомился он с содержащимся в том остроге колодником Парфеном Дружининым ²⁵, и как случалось, что в Казане станут одного ис колодников сечь кнутом, то оной Дружинин говорил: «Што, Пугачев, вот тово и смотри, что как и нас так же выведут да пороть станут». И он, Пугачев, говорил: «Ну, как же быть? Чем переменишь? Вить разве отсюдова бежать?». И оной Дружинин говорил: «Да как же бежать та?». И он, Пугачев, сказал: «А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле, так, как туда пойдем, караул-ат за нами не велик, то, сев на судно (а тогда была еще полая вода), да и были таковы». И Дружинин спросил ево: «Да куда ж мы побежим?». И он, Пугачев, сказал: «Премехонко выедем на Иргис». По коим его, Пугачова, словам, как сказывал ему Дружинин купил лотку, но однако ж, как не могли они найтить к побегу удобного случая, а между тем реки упали, то сие намерение их бежать водою так и прошло.

Но после того стали они з Дружининым советовать, как бы бежать сухим путем. Но он, Пугачов, говорил: «Вить пешим бежать никак нельзя, а надобно б купить лошадь». На что Дружинин сказал: «Конешно, надобно купить». И он, Пугачев, сказал: «Да денги та где? На што купишь лошадь ту?». И оной Дружинин сказал: «Да лошадь я куплю, только как уйдем, то куда мы денимся?». И Пугачев говорил: «Мало места, куда бежать! На Яик, на Иргис, а не то так на Дон! Уш о этом не пекись, найдем дорогу, лишь бы отсюда как выбраться».

После сего разговора помышлял он, Пугачов, что, не подговоря с собою к побегу салдата караульнова, уйтить не только трудно, но и нельзя. Но между тем случилось, что приметил он пришедшего в острог на караул салдата одного из малороссиян, и человек показался ему тихой, не так, как руской солдат, коего он спросил, смеючись: «Што, служивой, служить ли ты хочешь или на волю бежать хочешь?». И оной солдат сказал: «Я б давно бежал, да не знаю, куда бежать та, видишь, стал от своей стороны далеко». И он, Пугачов, сказал: «Бежим со мною да вот с этим человеком», указав на Дружинина, ибо, как он разговаривал с сим солдатом, то Дружинин стоял тут же и весь этот разговор слышал, на что солдат сказал: «Пожалуй, я готов с вами бежать, куда хотите».

И потом Дружинин сказал ему, Пугачову, а имянно перед петровым постом, что у него лошадь и с телегою уже куплена, на что Пугачов сказал: «Хорошо, таперь только нам надобно сыскать место, где б эта телега приготовленная стояла». И Дружинин сказал: «У меня есть знакомой поп, так мы по утру выпросимся у офицера для нужды к нему, и тут мы посидим, а сыну своему прикажу я, чтоб он с телегою дожидался нас у церкви, которая против двора того попа». И после сего, а имянно, сколько он припомнить может, на третей или четвертой день петрова поста, Дружинин говорил ему, Емельке: «Ну, Пугачов, я уж сыну своему приказал, чтоб сего дня приезжал к показанной церкви и нас бы смотрел у попова двора. Так попросимся-ка мы теперь у афицера». На что он, Пугачов, согласился, и оба пошли они проситца у караулного в остроге афицера, а как зовут того афицера, не знает, [183] и просили его, чтоб он отпустил их для нужды к попу, которой их тот час и отпустил, за караулом салдат дву человек, в том числе показанной малороссиянин, с коим оне бежать условились, а другой им не знакомой, к попу. И пошли оне з Дружининым оба, но как пришли к попу, то его не застали дома и так, не мешкав ничего, возвратились в острог, и афицер спросил их: «Што вы так скоро пришли?». На то они сказали, что де попа не застали дома, но погодя часа с три, а имянно как в самые полдни, паки они попросились оба, с Дружининым к попу у афицера, который их отпустил за тем же караулом.

Пришли они к попу, застали ево дома. Дружинин, поздоровавшись с попом, как з знакомым человеком, тот час послал Дружинин попа купить вина, пива и меду. И как поп принес, то пили все, а паче поили незнакомого салдата. И как покупное вино выпили, то Дружинин, еще дав попу денег, послал еще ево за вином. Поп еще принес штоф вина и так напоили опасного им салдата, и потом, простясь с попом, пошли все четверо со двора. Поп проводил их к воротам и, спустя со двора, вороты затворил, а они отошли несколько шагов от ворот, увидели кибитку с лошадью, которою правит Дружинина сын. Дружинин закричал: «Емщик, што возьмешь отвезти в кремль?». Оной Дружинина сын сказал: «Пять копеек», Дружинин сказал: «Постой, отвези» и тот час посадили сперва пьянова салдата в телегу, а подле него сел Емелька, Дружинин и другой салдат, их согласник. И, кибитку закрыв рогожею, поехали из города ²⁶.

А как отъехали от города верст с восемь, то пьяной салдат спрашивал ево, Емельку, «Што, брат, долго едим?». И он, Емелька, смеючись сказал тому салдату: «Видишь, кривою дорогою везут». И после сих слов, отъехав еще с полверсты, остановились, и пьянова салдата Дружинин, взяв в ахапку, ис кибитки высадил, где салдат весма оробел и стал, как изумленной ²⁷ (оного ж салдата никто из них не тронули ни волосом). А они, ударив по лошади, поехали большою дорогою, и ночью приехали они все в одну татарскую деревню, – а как зовут, не знает, – в которой жила Дружинина жена з дочерью.

Дружинин, взяв жену и дочь и купя у татарина лошадь, поехали в городок, но, как ево зовут, не знает, – и, приехав, не ездя в город, в лес, дождались ночи с тем намерением, чтоб увести из городка двух дочерей Дружинина, ибо у него тут был ево двор. Но как ходил от них из лесу в город сын Дружинина и проведал, что уже в доме Дружинина стоит караул, то они тою ж ночью чрез город проехали, так что никто их не видал, и, доехав до Куравского перевоза, переехали чрез реку Вятку, а оттуда на Керженки, а от Керженки ехали на Котловку, где переехали оне реку Каму, и приехали в село Сарсас.

И по приезде пришло ему в память, что когда держался он в Казанской губернии, то в то время, привожены были из оного села на поселение крестьяня, и приводец оных, того ж села крестьянин, Алексей Кандалинцов, узная о нем, Емельке, что он з Дону, и думая, что он раскольник, с ним познакомился и по тому знакомству сперва спросил ево, откуда он прислан, и как он сказал, что прислан с Иргиса от отца Филарета за крест и бороду, то оной Кандалинцов сказал, что Филарет и ему знаком и он к нему ездит, после чего оный Кандалинцов [184] давал ему милостину и очень был к нему ласков, почему и захотелось ему с ним повидатца, и для того сыскал ево в том селе.

И, увидясь с ним, Кандалинцовым, спросил его, нет ли у него лошади, чтоб его, хотя ис платы, верст дватцать подвес, потому што у них стали лошади. И оной Кандалинцов сказал: «Да куда тебе ехать? Ты побудь у меня». И он, Емелька, сказал: «Вить, видишь, нас – Садом: мы же бежали ис тюрьмы, так как тебе нас всех держать? Да и кормить та убытошно». И потом, запрягши лошадь в телегу, поехали – Дружинин на своих лошадях, а он с Кандалинцовым позади.

И едучи дорогою Кандалинцов спросил ево: «Куда де ты едишь?». Он сказал, што еду на Яик, а оттуда на Иргис. И Кандалинцов сказал: «Пожалуйста, отстань ты от товарищей, а я с тобой и сам поеду. Готово ²⁸ я один ехать хотел же». И так условились они Дружинина оставить: «Как да станим кормить лошадей, так де ты спрячся где ни есть, и они де поищут тебя, да вить стоять не станут и уедут, а как уедут, так и приди на ту фатеру, на которой остановились», что он, Емелька, и исполнил.

И Дружинин, жена ево, сын, дочь и салдат малороссиянин поискали, поискали ево да и поехали одне ²⁹. А он с Кандалинцовым поехал в село Сарсасы попрежнему и жил у Кандалинцова недель с пять. Кандалинцову ж ни о каких своих злых замыслах не ведал ³⁰, и он ему, кроме, что о бежании им ³¹ ис казанской тюрьмы, ни о чем не сказывал. Где ныне показанные Дружинин и малороссиянин солдат, он не знает, да и прежде, до поимки ево, Емельки, в злодейской его шайке оные не были. Как он, Емелька, з Дружининым ис Казани бежал, то ехали они до показанного села Сарсасы большою дорогою и весьма тихо, но однако ж никакой погони они за собою не видали, да и по дороге ни от кого не слыхали.

Поживши у Кандалинцова, – как выше он показал, – недель с пять, оной Кандалинцов поехал с ним, Емелькою, на ево лошадях на Яик, и, не доехав до городка версты с четыре, попалась им навстречу баба, которую он спросил: «Што, молодушка, можно ли пробратца на Яик?». И оная им сказала: «Коли есть у вас пашпорты, так, пожалуй, поезжай, а кали нет пашпорта, то тут есть салдаты, так вас поймают». И они, испужавшись сих слов, не ездя на Яик, поехали на умет, то есть постоялый двор, к куму, называемому Еремина курица. Но, не доезжая до оного умета, Кандалинцов, увидев едущих из Яика порожняком Мечетной слободы мужиков, говорил ему, Емельке: «Оставайся ж де ты здесь, а я поеду в Мечетную». И он, Емелька, сказал: «Мне де никак в Мечетную ехать нельзя, меня там схватают. Да как же мне остатца и здесь одному пешему на степи? Вить так поймают. Так продай ты, бога ради, мне своих та лошадей». На что Кандалинцов согласился и лошадей продал за дватцать рублев. И потом, с ним раставшись, поехал к умету Ереминой курицы, но к нему не показался того вечера, а приехал к нему на двор по утру, накануне успеньева дни ³².

И как увидел ево Еремина курица, то спросил ево: «Как ты, Пугачов, свободился?». И он ему сказал: «Бог помог мне бежать, так я ис Казани ушол». И Еремина курица сказал: «Ну, слава богу, што бог тебя [185] спас!». И он, Емелька, спросил Еремину курицу: «Што, брат, не искали ли меня здесь?». И он сказал: «Нет». Емелька же спросил: «Што слышно на Яике?». И Еремина курица сказал: «Смирно». Емелька спросил же: «Што, Пьянов жив ли?». И Еремина курица отвечал: «Пьянов де бегает ³³, для того что проведали на Яике, што он подговаривал казаков бежать на Кубань».

И, побыв у Ереминой курицы два дни, оной позвал ево, Емельку, в баню, и он ему сказал: «У меня рубашки нет». И Еремина курица сказал: «Я де свою рубашку дам». И потом пошли только двое в баню. А как взошли в баню, и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина курица на груди под титьками после бывших у него, Емельки, от болезни ран знаки и спросил ево, Емельку: «Што у тебя это такое, Пугачов, на груди та?». И он, Емелька, догадался, что, конечно, ему Пьянов о том, что он (как выше сего показал), Пугачов, бывши на Яике, называл себя Петром третьим, сказал, то он, Емелька, сказал Ереминой курице: «А это знаки государския». И Еремина курица, услыша оное, сказал: «Хорошо, коли так».

И он, Емелька, спросил Еремину курицу: «Што ж, как ты думаешь, будут ли яицкие казаки согласны и примут ли меня?». И на сии слова Еремина курица говорил: «А вот ко мне скоро будет казак Закладнов, так я ему поговорю, чтоб он прислал ко мне хорошева человека, ково я знаю».

После сих слов Закладнов к Ереминой курице приехал, а как приехал, то Еремина курица сказал Закладнову про него, Пугачева, что он – Петр третей: «И скажи де ты Караваеву, чтоб он сюда приехал, мне де надобно с ним поговорить». Закладнов, посмотри на него, Емельку, и не говоря ничего, тот же день поехал на Яик, а как Закладнов уехал, то Еремина курица сказал ему, Емельке: «Вить де я Закладнову о тебе, что ты – Петр третий, поведал».

Спустя после сего дня с три приехал к ним Караваев и сперва говорил не знаемо что с Ереминой курицей, а потом, взошед в избу оной Караваев и подошед к нему, Емельке, говорил: «Мне де Еремина курица сказывал про тебя, что ты – Петр третей». И он, Емелька, сказал: «Так, подлинно есть я Петр третей и примут ли меня ваши казаки?». На сие Караваев сказал: «Я теперь тебе ничего сказать один не могу, а поеду домой и скажу хорошим людем, так пускай и они приедут к тебе, так тогда и положим, как делу быть». И он, Емелька, спросил: «Да когда ж вы сюда будите?». И Караваев сказал: «Да мы де будем в середу». И он, Емелька, сказал: «Хорошо, приезжайте, а я между тем съезжу в Мечетную и в середу назад буду». И отобедав Караваев поехал на Яик.

По отъезде ж ево советовал он с Ереминой курицой, что, как Караваев и другие казаки в середу приедут к ним и что-нибудь о нем положут, так «вить это надобно написать, а у нас грамотея нет, так я хочю съездить в Верхней монастырь и там взять писаря, – так он покуда и станет всякия дела писать, а к тому ж мне надобно съездить в Мечетную к куму и забрать у него рубашки и лошадь». И так Еремина курица согласился и тот же день, севши в телегу на дву лошадях, поехали и сперва заехали на хутор Верхнева раскольнического монастыря и спросили, нет ли тут какого писмянного человека, где им сказали, что нет. И Еремина курица пошол в монастырь, нет ли тамо [186] такого писмянного человека, но возвратясь сказал, что и там такого человека нет.

И он, Емелька, Ереминой курице говорил: «Съездим же мы в Мечетную к куму для взятья рубах и лошади, которая осталась после взятья ево в Малыковку под караул. И, оседлав он, Емелька, свою, а Еремина курица выпросил у старцов лошадь, поехали в Мечетную верхами. А как приехал к куму и его дома не было, а сказал сын ево, что он возит с поля хлеб, но однако ж скоро приехал и, как приехал домой, то он, Емелька, спросил того своего кума: «Што, братец, где мои остались у тебя рубашки, рыба и лошадь?». И на то оной кум сказал, што это все у него взяли в Малыковку, да и ему было хлопот. И он, Емелька, сказал: «И кому это взять? Оно все у тебя». И оной же кум спросил ево: «Да как же ты ис Казани та вышел?». И он на то сказал: «Слава богу, бог освободил!». И кум же ево спросил: «Да есть ли у тебя пашпорт?». Он сказал: «Есть». И кум спросил: «Да где ж он?». И Емелька сказал: «Вон де у меня пашпорт лежит в телеге для тово, што, видишь, идет дозжик, то, штоб не замочить, и оставил в телеге».

Догадался он, Емелька, что кум собирается его изловить, то тот же час севши на лошадь, поехал с Ереминой курицей в монастырь к старцу Пахомию. И коль скоро они в оной монастырь взошли, то монахи закричали: «Смотрите! За вами погоня!». И он, Емелька, услыша оное, говорил: «Еремина курица, убирайся за Иргис». Он на то сказал: «Ты поезжай себе, а мне чего боятся и от чего бежать?». И он, Емелька, сев в лотку, чрез Иргис переехал и пошел в лес, а Еремина курица остался в монастыре. И как уже он переехал через реку, то слышен был голос Ереминой курицы, что ево били ³⁴, и он кричал. Был он, Емелька, на той стороне Иргиса часа три ночи, а как уже люди угомонились, то он, переехав к хуторам монастырским и впрегши свою лошадь в телегу, тайно от старцов поехал на умет к Ереминой курице.

И по приезде на умет только што выпрег лошадь, то пришол к нему Караваев и сказал: «Я де привез Шигаева, так пойдем де к нашей телеге, а здесь де много людей ездят, так еще кто увидит». Почему он, Емелька, и пошел. Тут, нашед Шигаева, поздоровались и, как время было около обеда, то они все трое сели есть ³⁵, а как сели, то в степи увидел он, Емелька, двух разъезжающих в степи неподалеку от них на лошадях верхами казаков и спросил: «Што это за люди разъезжают?». Шигаев сказал: «Это де наши казаки – Зарубин, он же Чика (и после будет называтца Чернышовым), и Мясников». И как оные казаки стали подъезжать к ним блиско, то Шигаев сказал ему, Емельке: «Встань, пожалуй, да пойдем поодаль, чтоб они тебя не видали. Зарубин ать человек некрепкой, он разболтает, так де дела та мы не зделаем, а хлопот наведем». И так он с Шигаевым несколько сажен и удалились.

Зарубин и Мясников, подъехав к Караваеву, спросили: «Што ты делаешь здесь?». Караваев сказал: «А вот стреляем сайгов». И Зарубин сказал: «Што вы таитесь? Мы знаем, чево вы здесь ищите, да вить и мы того же ищем». И Караваев сказал: «Ну, коли вы уж знаете...», то Караваев закричал: «Шигаев, подите сюда», почему он и Шигаев и пришли и пришед поздоровавшись сели есть. [187]

А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: «Ты де называешь себя государем, а у государей де бывают на теле царские знаки», то Емелька встал з земли и, разодрав у рубашки ворот, сказал: «На вот, коли вы не верите, што я государь, так смотрите – вот вам царской знак». И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезни ран знаки, а потом такое же пятно и на левом виске. Оные казаки Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря те знаки, сказали: «Ну, теперь верим и за государя тебя признаем» ³⁶. И потом, поевши арбуза, встали, и Шигаев сказал: «Ну, братцы, я ево до времени отвезу к себе на хутор». А Зарубин сказал: «Нет, у тебя на хуторе много людей ездют, так опознают, а лутче я ево возму на свои руки». И Шигаев сказал: «Возми хоть ты, только надобно оберечь».

И потом все они пятеро поехали под Яицкой городок; но, не доезжая до города, как был час ночи, заехали на умет, которой на большой дороге. Шигаев и Караваев, поужинав на умете, поехали в город, сказав притом Шигаев: «Нам надобно в город въехать так, чтоб никто нас не видал». А он, Емелька, Зарубин и Мясников, начевав на умете, по утру поехали, и, едучи дорогою, Зарубин сказал ему: «Я де тебя, надежо государь, повезу к Кожевникову». И потом ехали они трое целый день вместе, а как стало к вечеру, то Зарубин поехал наперед один, и потом скоро возвратился и идет уже им навстречу пешком сам друг. И подошед пришедшей с ним, то есть Андрей Кожевников, поклонясь сказал ему: «Милости прошу, только опасаюсь я, чтоб не проведали». И он, Емелька, сказал: «Пожалуйте, детушки, поберегите меня и не выдайте, а я вас заступать рад». И потом пришли в дом Кожевникова, где и ужинали.

С сего времяни стали уже все казаки, которыя к нему пристали, называть его, Емельку, надежой государем.

Отужинав Мясников поехал в город, а Зарубин и он остались у Кожевникова. А на другой день поехал в город и Зарубин, но на другой день приехал опять и привес с собою казацкое знамя, сказав: «Вот, надежа государь, это знамя было в походе, но я его атаману не отдал, а теперь вашему величеству оно изгодилось», за что он, Емелька, Зарубина похвалил и сказал: «Да нет ли де еще знамен та?». И Зарубин сказал: «Есть кое у кого у наших, так де я поищу».

Пожив у Кожевникова в доме неделю, оной Кожевников ездил в Яик и по приезде сказал ему: «Ну, надежа государь, убирайтесь – из города собирается сыскная команда вас ловить». Он, Емелька, испужавшись, сев на лошадь и взяв с собою Зарубина и Мясникова, поехали, и оные Зарубин и Мясников провезли его верст тритцать на реку, называемую Усиху. И по приезде, покормя лошадь, Мясников поехал в город для разведания, што там делаетца и в которое место команда наряжена, а он, Емелька, з Зарубиным остался один на Усихе. Но как им стало скушно, а притом хотели сведать, што не была ли каманда у Кожевникова, того же дня, как до вечера часа за два, поехали на хутор к Коновалову, ибо оной подле Кожевникова в соседстве, а к Кожевникову ехать они побоялись.

Приехав вечером к Коновалову, спросили ево: «Што, Василей Семеныч, не было ли из города присылки?». Оной им сказал «Нет, все [188] было тихо». Потом пришли к, Коновалову Михайло и Сидор Кожевниковы, и из них Сидор говорил (на спрос ево, Емелькин, што в городе делаетця), что де «в городе стали, было, наряжать для поимки вас сыскныя каманды и объехали кругом города, но, как никово не нашли, то каманды приехали в город, и таперь, слава богу, все утихло. Я де только што приехал из города». И потом тою же ночью до свету из дому Коновалова он, Емелька, Зарубин, Коновалов, Михаила и Сидор Кожевниковы поехали опять на Усиху.

А как приехали на Усиху, то того ж дня в вечеру приехал к ним из города показанной Мясников. И как он его спросил, што в городе говорят, то оной Мясников сказал: «В городе де старики положили, чтоб вашему величеству здесь жить до того времяни, как пойдут казаки все на плавную, а как соберуца, так де те, которыя с нами согласны вас принять, те все и отберутся от несогласных да и приедут сюды».

После сего спустя приехали к нему, Емельке, тут же на Усихину ³⁷ казаки Дмитрей Лысов да Козьма Иванов, – прозвания не знает, – из городка, которыя, сказав ему, что в городе тихо и казаки де положили принять ево, Емельку, как пойдут на плавную, и побыв у него не больше как час времени, поехали обратно в город, коим он, Емелька, говорил: «Пришлите ко мне писаря да кафтан», с чем оне и поехали.

После сего вскоре приехали из города два или три казака, – а имян их не помнит, – и привезли к нему семь старых знамен казацких. А как оне были ветхи, то приказал он Михаилу Кожевникову, чтоб он их починил и совсем как надобно приготовил, почему оной Кожевников те знамена и отвес к себе на хутор. После сего вскоре ж приехали к нему казаки Иван Почиталин да Василий Якимов и привезли с собою канаватной бешмет да кафтан и шолковый кушак. И он, Емелька, спросил: «Кто это ко мне прислал?». И Почиталин сказал: «Это – мое, я вашему величеству кланяюсь». И он, Емелька, сказал: «Благодарствую, я тебя не оставлю, и будь ты при мне секретарем» ³⁸.

После сего скоро ж приехал к нему Яицкого ж войска казак ис кибиток Идорка, татарин некрещеной, да другой с ним Баранга, коих он спросил, зачем они к нему приехали. И оне сказали, что приехали ево погледеть и проведать и служить ему. Он им сказал: «Хорошо, послужите, я вас не оставлю, бутте при мне».

В тот самой день приехал из города казак меньшой Кожевников, – но, как зовут, не помнит, – и сказал ему: казак де, – коему сказал и имя, но он таперь не помнит, – при народе в городе пьяной выговорил, что де царь стоит на Усихиной, коего де казаки взяли под караул, а сюда де послана каманда, да брата де Михаилу также уж приезжая из города каманда взяла (это самой тот Михайло, которой чинил знамена, и оные уже опять переслал к нему, Емельке).

И как он сии вести услышал, то он испужавшись закричал: «Казаки, на кони!». И потом поскакали, а куда, не знает, но, как несколько от того места, где их был табор, отскакали, то он, Емелька, спросил Зарубина и Почиталина: «Куда-ж это мы едим?». И на то Зарубин и Почиталин сказали: «Ехать больше некуда, как поедим на хутор к Толкачовым». Сей хутор от их табора верстах в сороке, а от городка верст со сто. При отъезде их с табора остался у них безлошадной казак, [189] приехавшей с Почиталиным, Василей Якимов, о коем опосле он сведал, что его взяла посланная каманда под караул.

Не доезжая Толкачовых хуторов, послал он, Емелька, Почиталина вперед о тем, чтоб он их спросил, примут ли они ево к себе. Почиталин поехал, и чрез несколько часов едит он неподалеку от хутора Толкачевых к ним навстречю, и он, Емелька, спросил Почиталина: «Што, примут ли меня?». На что Почиталин сказал: «Я де только Андрею Толкачову сказал, что едит к вам на хутор государь, то вы ево примите ль? – и оной Толкачов, сказал: «Добро пожаловать, мы ево примем с радостию». Почему они и приехали прямо на его, Толкачова, хутор. Толкачов был ему рад.

Как же он поехал на хутор, то упомянутые татара Идорка и Баранга с ним не поехали, а сказали, што «мы де поедим домой и скажем об вас другим своей братьи татарам, и когда де вы пойдете в город, так мы вить вас увидим, то тогда за вами и пойдем вместе; ежели ж вы не пойдете, так мы и останемся в своих кибитках».

Разставшись с оными татарами и прежде еще посылки Почиталина к Толмачову на хутор, говорил он, Емелька, Зарубину и Почиталину: «Што мы едим к Толкачову собирать народ? Ну, как народ сойдетца, а у нас писменнова ничего нету, што б могли народу объявить». И потом сказал Почиталину: «Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенечко», ибо он не знал, чтоб сказать: «Манифест напиши». И оной Почиталин и все, остановясь в поле, писал, что хотел, ибо он не одного слова не знал, как бы написать надобно, и по написании ему при Зарубине, Коновалове, Михайле и Сидоре Кожевниковых оную написанную им бумагу прочол, о которой притом Почиталин сказал, что де это манифест и надобно де вашему величеству подписать самому. Емелька сказал: «Подпиши ты, а я до времяни подписывать не буду». А как Почиталин названный манифест прочол, то, как ему, Емельке, так и показанной его сволочи пондравился больно, и оного Почиталина как он, так и все хвалили и говорили, што Почиталин гораст больно писать ³⁹.

И потом приехали к Толкачову, который его принял. По приходе в избу Чика говорил Толкачову: «Поди шь, Толкачов, скажи своим соседям, што государь приехал и штоб они к нему пришли», ибо подле оного Толкачова хуторов много поселено. По сим словам Толкачов пошол, и весьма скоро нашло к нему, Емельке, народу человек, – как помнитца ему, – больше сорока, между коими были по имяном ему знакомы Яким Давилин да Степан Щолохов, а другим никому имя в той куче он не знал. И как эти люди вобрались в избу, то он, Емелька, приказал Почиталину показанную написанную им в поле бумагу читать, но прежде читанья говорил он собранной куче: «Слушайте, детушки, што будет читать Почиталин, и будьте мне верны и усердны, а я вас буду жаловать». И потом Почиталин стал читать, а как прочол, то он, Емелька, всех спросил: «Што, хорошо-ль? И вы слышали-ль?». На што все единогласно закричали: «Хорошо, и мы слышали и служить тебе готовы!». А как Почиталин ту зделанную им скверную бумагу читал, то все люди были тогда в великом молчании и слушали, как он приметить мог, весма прилежно.

И потом он, Емелька, той собранной злодейской его куче говорил: «Ну, таперь, детушки, поезжайте по домам и разошлите от себя по [190] фарпостам и объявите, што вы давича слышали, как читали, да и што я здесь». И они единогласно сказали: «Слышим, батюшка, и все исполним и пошлем как к казакам и к калмыкам». И он, Емелька, им сказал: «Хорошо, и завтра рано, севши на кони, приезжайте все сюда ко мне». Почему сия толпа вся и разошлась. Сбиратся ж он сей толпе приказывал для того, что, как еще они ехали к Толкачову на хутор, то тогда положил он з Зарубиным, Кожевниковыми, Почиталиным чтоб, сколько на хутор людей не зберется, мало или много, однако ж ехать в город и, ежели удасса, то завладеть городом, а противников наших всех перевяжем, а буде удачи не будет и нас мало будет, то уже тогда бежать им, кто где спастись может.

А по сему условию он, Емелька, то свое намерение и исполнил, то есть на другой день поутру с фарпостов и из домов съехались русских казаков и калмыков человек с шездесят и, севши на лошадей и взяв с собою вышеупомянутые семь знамен, пошли, распустя оные, к Яику. И как пришли к кибиткам кочующих татар, кои причислены к Яицкому войску, где вышел с татарами помянутой татарин Идорка з другими татарами, – но сколько числом, не знает, – и Идорка, подошед к нему, Емельке, говорил: «Не изволишь ли, государь, написать письмо и послать к Маралихану, што вы здесь находитесь и штобы он прислал к вам на помощь войска, а я думаю, что он пришлет человек сто-другое». И Емелька сказал: «Хорошо б послать да кто ж письма та напишет?». И оной Идорка сказал: «У меня напишет сын мой Болтай». И Емелька сказал: «Ну, хорошо, вели ж сыну та хорошенько написать» ⁴⁰, которой и написал, но, что было написано он не знает. И потом оной Идорка с тем письмом послал каманды своей татарина, – как зовут, не знает, – но как пришли они к татарским кибиткам вечером, то уже тут и начевали. Сия их станция была от города не более как в сорока верстах, но только из города никакого поиска не было.

На другой день пошли оне к Яику и, не дошед до города верст пять, остановились. А как остановились, то толпа его стала час от часу умножатца, и собралось ее как, например, до двусот человек. А как оне пришли на оное расстояние, то увидел он, Емелька, стоящую под городом каманду казаков и полевую лехкую каманду ж, которая стояла неподвижно. И он, Емелька, желая, чтоб его в город пустили без драки, то, по совету бывших при нем Почиталина, Зарубина, Кожевникова и Коновалова, велел он Почиталину послать к казачьему камандиру Акутину написанной им злодейский манифест с тем, чтоб он прочол ево во всем войске. И с тем манифестом злодейским послал Почиталин казака Быкова, который отвес и отдал Акутину, но Акутин не читав отдал офицеру Крылову, а Крылов, так же не читав, положил в карман. Быков по подаче Акутину возвратился к нему и об оном ему объявил.

За оным вслед пришол к нему из означенной городской каманды казак Андрей Овчинников и привел с собою несколько казаков, a за Овчинниковым пришол ис той же городской команды казак Дмитрий Лысов с другими казаками и по приходе сказали ему, что де «манифеста твоего не читали, хотя казаки сильно того просили, и казаки де почти все желают тебе служить». Но как уже стала наступать ночь, то он со своею злодейскою шайкою пошол к реке Чиган. А как скоро он [191] с прежнего места сшол, то из городской каманды послана за ним в погоню каманда с старшиною Андреем Витошновым, человеках в двух стах, где был и вышеписанной Шигаев. Он, Емелька, увидя ту каманду, остановился и стал нажидать на себя, думая, что оне станут с ним дратся, ибо и у него было его толпы человек так же з двести. Но оной Витошнов дратца с ним не стал, а пристал с камандою к нему. А как пристали, то каманды ево, Емельки, казаки Овчинников, Давилин, Лысов, – одним словом, почти все, – привели к нему одиннатцать человек связанных и приносили на них разные жалобы, – но, кто оные одиннатцать человек казаки имянами, не знает, – и он, Емелька, на те их жалобы сказал: «Держите их до завтре под караулом, а завтре резолюция будет».

А потом того вечера перешли речку Чиган и тут начевали, а поутру означенныя просители все к нему приступили и говорили, чтоб он от оных одиннатцати человек их избавил, и он, Емелька, видя столь сильную их жалобу и хотя их тем удовольствовать, чтоб оне к нему были усерднее, а другим, кои ему не хотят быть верными, подать страх, приказал казаку Ивану Бурнову тех одиннатцать человек повесить, которой по собственному своему желанию и повесил, а показанные просители после тех повешенных разделили по себе бывшую на них одежду.

Запамятовал он, Емелька, выше сего показать, коим образом в первой день приходу его с своею сволочью под город Яик, и имянно прежде еще посылки от него в стоящее подле города верное войско с злодейским манифестом казака Быкова, повесить он, Емелька, приказал верных войск казака Шкворкина. Как он с своею сволочью был на походе ис Толкачова хутора, то, не доходя до городка верст двенатцать, привели к нему оного Шкворкина его злодейския казаки, – имян их не знает, – и сказали ему, Емельке, что де этова Шкворкина поймали они кроющагося в хуторах, а он де послан шпионом из городка разведать о вашем величестве. И он, Емелька, спросил сам того Шкворкина: «Зачем ты здесь по хуторам позади моего войска ездишь? И откуда ты послан?». На что оной Шкворкин сказал: «Я де послан от старшины Мартемьяна Бородина из городка проведать об вас, где вы идете и сколько у вас силы, а проведав о том, ему сказать, чево де ради стороною мимо вашей силы и пробирался опять с тем известием, что где вы идете в городок». И он, Емелька, выслушав сии слова, сказал тому Шкворкину, сидевши на лошади и не останавливаясь: «Ты – человек молодой, и должно было тебе мне служить, а ты еще поехал против меня шпионничать, а тебе б, коли мне не хотел служить, так сидеть уже было дома, а проведать та бы пусть ехал кто постарея и посмышленея тебя». И потом, выговоря эти слова, оного Шкворкина так и оставил едущего в его шайке. Но, как приехал он с своею злою шайкою на хутор, – а чей не знает, – и остановились отдыхать, и он и все слезли с лошадей, то тот час подошед к нему, Емельке, двое казаков – Яким Давилин да Дубовов, – а как зовут, не знает, – говорили, приветчи оного Шкворкина с собою: «Надежа государь, прикажи сего злодея повесить. Отец ево нам делал великия обиды, да и он, даром што молот, но так же, как и отец, нас смертельно обижал». А притом и другия злодейской его артели казаки в розные голоса [192] закричали: «Подлинно он, батюшка, плут, прикажи его повесить – таковской». И он, Емелька, не размышляя нисколько, сказал: «Ну, кали он такой худой человек, так повесить его», которого тот час схватили и тут же при нем и перед всею сволочью повесили, – но, кто имянно вешал, не знает.

В самое то время, как повесили Шкворкина, пришол к нему татарской мулла и говорил чрез перевотчика, помянутого выше [сына] сего Идорки: «Киргиса-каисацкой Муралихан приказал вам кланятца и прислал в подарок вам чекан», который ему и отдал. И он, Емелька, велел того татарина спросить, што он за человек и зачем прислан. И оной отвечал: «Я де мулла и прислан поклонитца, а притом и вас посмотреть, для того, что я бывал в Москве и в Петербурге и государя видал». На что он, Емелька, велел, спросить: «Што, узнал ли он меня, что я государь?». На что оной мулла отвечал чрез оного Идорку: «Как не узнать? Я узнал, что ты государь». И потом оной мулла говорил: «Марали де хан приказал ваше величество просить, чтоб вы написали к нему писмо». И он, Емелька, Идоркину сыну Болтаю приказал написать писмо в такой же силе, как и первое к нему было послано, то есть, чтоб он прислал к нему на помощь своего войска хотя б человек двести.

И в оных обоих к Мурали хану писмах велел себя он, Емелька, именовать императором Петром третьим. И по написании того писма оной мулла от него поехал. Что ж в письме Болтай написал, он не знает, оного муллу ничем он, Емелька, не дарил, для того, что у него и у самого денег ни копейки не было. Оную ж от Мурали хана силу требовал он не столько для помощи разбойничать, как для славы такой, что ему и уже орды прикланяютца.

Коль скоро муллу он отпустил, то яицкие казаки, – кто, имяны не знает, – привели к нему сержанта и сказали, что де он из Яицкого городка от каменданта послан по всем [фарпостам] до Астрахани курьером. И он, Емелька, спросил, есть ли у него писма и куда он едет, на что оной сказал ему, что «я де еду по фарпостам, чтоб стояли караулы осторожно, для того, што де орда пришла к Яику». И он, Емелька, сказал: «Ну, кали ты за этим послан, так поезжай», которой, было, и поехал, но подводчик, яицкой казак, не повезя оного сержанта в путь, а пришод сказал казаку Давилину: «Этот де сержант государя та обманул, вить де он везет указы во все места, чтоб государя та везде ловить и называют его не государем, а донским казаком Пугачевым».

И оной Давилин того сержанта привел к нему, Емельке, и об оном о всем ему рассказал, причем и взятыя у того сержанта тем Давилиным бакеты ему отдал. И он, Емелька, те бакеты велел Почиталину распечатать и прочесть, который при всех злодейской его шайки людях и читал, в коих было написано, чтоб везде ловить его, Емельку, и точно сказано о нем, что он – беглый донской казак Емельян Пугачев. И он, выслушав, те указы велел изодрать и бросить, а сам говорил при всей своей сволочи слова такие: «Што Пугачева ловить? Пугачев сам идет в город, так пусть, коли я Пугачев, как оне называют, возьмут и свяжут, а коли я государь, так с честию примут в город». И потом кричал на того сержанта, для чего он ево обманул и не сказал правды, и тот час закричал: «Приготовьте висилицу», кою и приготовили при глазах оного сержанта. Сержант, кланяясь ему в ноги и плачучи, [193] говорил: «Виноват перед вашим величеством, помилуй, я вину свою заслужу вам». А злодейской шайки его казаки закричали: «Што на него смотреть? Прикажи повесить!». Но он, слыша, что оной сержант обещался ему служить да и показался ему человек молодой и что объявил, что он и писать умеет, а как у него был писарь только один Почиталин, то сего ради говорил он, Емелька: «Добро, господа казацкое войско, я его прощаю, пусть ево и мне и вам служить станет», почему вешать его и не велел, а остался в команде Почиталина писарем.

После того как повешены [были] вышеозначенные одиннатцать человек за речкою Чеганом, того же утра пошол он со всею своею воровскою артелью, коей уже набралось сот до пяти, и все яицкие казаки опять к Яицкому городку, и как подошли на пушечной выстрел, то вышедшая из города каманда стала по его сволочи стрелять ис пушек, но однако ж из его толпы не одного не ранили, да и ядры, как ниско опущены были пушки, до них не доходили. Он, Пугачов, простоя на том месте с час и видя, что к городку под пушки подойтить неможно, то, по совету Андрея Овчинникова и Дмитрия Лысова, Шигаева, Витошнова, от города, не слазя с лошадей, поворотил со всею толпою прочь от городка и пошли вверх по Яику.

И, отошед верст двадцать, остановился для корму лошадей и потом собрал он круг, и в том кругу пожаловал он, Пугачов, злодейской своей толпы способников своих во всех злых его делах бывших яицких казаков, а имянно: Андрея Овчинникова – атаманом, Дмитрия Лысова – полковником, Андрея Витошнова – есаулом и других, – а кого имянно, не упомнит, – в разные казацкие чины, то есть в сотники и хорунжия. И как он тех всех изменников теми чинами объявил, то они кланялись и целовали руку ево, Емелькину.

В то ж самое время показанного сержанта, которого он не повесил, спросил он, Емелька, умеет ли он написать присягу, и оной ему сказал: «Умею», – то он, Емелька, сказал: «Поди-шь, напиши как водитца поварове [?]». Оной сержант, доколе еще круг не разошелся, тот час написав, принес к нему, и он, Емелька, взяв присягу, отдал Почиталину и велел громко, чтоб вся его сволочь слышала, прочесть, которой и читал ⁴¹, а как прочол, то все единогласно закричали: «Готовы тебе, надежа государь, служить верою и правдою».

В сей злодейской составленной мерской бумаге написано было, сколько помнит он, что называли его Петром третьим и что тут же [было] написано, что он жалует Яицкое войско, которые ему, Емельке, верно служить будут, рекой Яикой с верх до устья рыбными ловлями и всеми морями и лугами. Эти последние слова написаны по прошению злодейской его шайки яицких казаков, ибо они его о том просили, где так же по прозбе ж их написано, что жалует он их вольностью, крестом и бородою.

После сего злого совещения показанных Овчинникова и Лысова, как главных своих в сем зле сообщников, спросил он, Емелька: «Куда ж отсюда мы пойдем?» (о сем он спросил потому, что он нимало о сей дороге не ведал, равно и какие там города есть). И оные ему сказали: «Отсюда де пойдем мы чрез все фарпосты нашего Яицкого войска ⁴², кои де с нами согласны, и их всех поберем за собою», а, не доходя до Илецкого городка, Овчинников в городок поедит один наведатца, [194] примут ли ево, Емельку, илецкие казаки. И Лысов сказал: «Как не принять?».

Комментарии

1. Текст публикуемого допроса подготовлен к печати А.А. Сергеевым и М.В. Жижкой.

2. Имп. Елизавета Петровна умерла 21 декабря 1761 г. По вступлении на престол Петра III (январь 1762 г.) между Россией и Пруссией был заключен мир (24 апреля 1762 г.), по которому Фридрих II получил обратно все земли, занятые русскими войсками за время Семилетней войны. Вслед за тем Петр III приказал корпусу графа З.Г. Чернышева выступить на помощь Фридриху II и 8 июня заключил с Пруссией союзный договор, по которому гарантировал Пруссии Силезию и графство Глацкое, а король прусский обязался поддерживать вооруженной силой притязания Петра III на Шлезвиг.

3. Екатерина II, по вступлении на престол (июнь 1762 г.), подтвердила условия мира, заключенного Петром III, но отказалась от союзного договора и приказала армии возвратиться в Россию.

4. Петр III был убит гвардейскими офицерами во главе с Алексеем Орловым 6 августа 1762 г. в загородном замке в Ропше, куда он был посажен после свержения с престола (июнь 1762 г.). Официально было объявлено, что он умер «от гемороидальной колики и апоплексического удара».

5. Бегство крестьян из России в Польшу во 2-й половине XVIII в. приняло огромные размеры. По словам дворянских депутатов в Комиссии 1767 г., из одной только Смоленской губернии было беглых в Польше 50 000 душ обоего пола.

6. После возвращения из Польши Пугачев (в 1768 г.) вместе с одним донским казаком ездил в заводское село Котловку, приписанное к Авзяно-Петровскому заводу, для покупки «дехтю и холста». В дополнительном допросе в Тайной экспедиции 11 декабря 1774 г. Пугачев отрицал факт своей поездки в село Котловку в 1768 г.

7. Турецкая война была начата в 1768 г. и закончилась 10 июля 1774 г. Кучук-Кайнарджийским миром.

8. На втором допросе (в Симбирске) Пугачев рассказал Панину следующую подробность о своих ранних замыслах: «Будучи... под Бендерами, случилось ему быть пьяному; тогда выговорил он одному из казаков (имени не помнит), которой спрашивал его, откуда он взял саблю? Злодей, ведая, что хорошие сабли даются от государей в награждение за заслуги и что таковые казаки в почтении, ответствовал, что сабля его пожалована от государя... потому, что он крестник государя Петра первого» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. II, л. 61 об).

9. Так в подлиннике.

10. На первом и на втором допросах Пугачев совсем не упоминал о своем пребывании на Тереке. То же, что он сообщил Шешковскому, – от слов: «и не доехав до Кумы, заболел...» до слов: «в те же сутки приехал в дом свой», – является сплошным вымыслом. Из документов видно, что с Дона на Терек Пугачев бежал 21 декабря 1771 г. В январе 1772 г. он прибыл в Ищорскую станицу; отсюда он поехал в Дубовскую, к войсковому атаману Павлу Татаринцеву, которому представился как добровольный поселенец, почему и был приписан к Ищорской станице. Через десять дней он был выбран казаками станичным атаманом. Затем казаки трех станиц – Ищорской, Наурской и Каргалинской – послали его в военную коллегию с ходатайством о прибавке жалованья и провианта «против коренных терских казаков». Получив 20 руб. денег, свинцовую печать, полномочия и подписку, Пугачев поехал в Петербург, но по пути заехал в Моздок «для покупки харчу и прочего», где и был арестован и содержался под караулом с 8 по 13 февраля. Подговорив караульного солдата Лаптева, он вместе с ним бежал из-под ареста в ночь на 14 февраля, унеся с собой замок и два звена цепи, которой он был прикован к стулу (Акты о пребывании Пугачева в Моздоке, «Чтения» ОП и ДР 1848 г., т. I, кн. 9, стр. 118-122; Пугачев на Кавказе, «Русская старина» 1883 г., кн. 1-3, стр. 167-170).

11. С Худяковым Пугачев познакомился еще на прусском фронте. По приезде в Цимлянскую он сам явился к нему и говорил: «Вот де раззорил меня [старшина] Роман Пименов и пограбил, да пуще всево два камня, да лук (?), да меня ж де и послал в Черкаск, не знаю, ни ведаю, за што... Да горе мое в том, что... везут меня водою, так вить нескоро довезут. А пора приходит, чтоб сеять пшеницу... Я знаю, что я прав буду, и меня отпустят из Черкаска... Да то моя беда, что уйдет время севу-ту, так я совсем раззорюсь, – так, пожалуй, бога ради, возьми ты меня на свои поруки, что ты меня в Черкаск отвезешь, а я де тебе шесть рублей заплачу» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. I, лл. 425-426).

12. Пугачев на дополнительном допросе 18 ноября 1774 г. сказал: «Я на Коровку, на Кожевникова Долотина и Криворотова купца и на Филарета, раскольничьего старца, о том, что первые выдавали ему деньги... и что будто он по признанию солдата Алексея Семенова называл он себя государем Петром третьим, показывал ложно» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. II, л. 354 об.). При уходе Пугачева с Логачевым с Добрянки на Иргиз Кожевников дал им только «каравай хлеба» и «передал привет отцу Филарету».

13. В деле № 413 (Г.А., р. VI) хранится подлинный паспорт, выданный Пугачеву на Добрянском форпосте. В нем сказано, что «объявитель сего, вышедший из Польши и явившийся собой при Добрянском форпосте, веры раскольнической, Емельян Иванов сын Пугачев, по желанию его для житья определен в Казанскую губернию, в Симбирскую провинцию, к реке Иргизу, которому по тракту чинить свободный пропуск, обид, налог и притеснений не чинить и давать квартиры по указам... А приметами он: волосы на голове темнорусые и борода черная с сединой, от золотухи на левом виску шрам, от золотухи ж ниже правой и левой соски две ямки, росту 2 аршина 4 вершка с половиной, от роду сорок лет. При оном, кроме обыкновенного одеяния и обуви, никаких вещей не имеется...». Выдан 12 августа 1772 г. См. прим. 5.

14. Так в подлиннике.

15. По выходе из Добрянки Пугачев с Логачевым сначала пришли в село Черниговку и явились к Ивану Каверину, где и «ночевали одну ночь». По дороге в Черниговку Пугачев говорил Логачеву: «Как де мы приедем в эту слободу к знакомому крестьянину Каверину, то де ты потакай мне, а я скажу, што я человек богатый и у меня много оставлено денег и товаров на границе... И как де пришли к Каверину, то он, Пугачев, начал рассказывать, што он был в Царьграде и в Египте и што у него множество на границе оставлено товаров, а он, Логачев, потакал, што это правда» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. III, л. 70). Перед тем как отправиться к Коровке, Пугачев попросил беглого донского казака Андреева – который в это время находился у Каверина – написать ему два указа о поселении Коровки с сыном под Бендерами. (При помощи этих, указов Пугачев хотел выручить свою лошадь, оставленную у Коровки при отъезде «под Бендеры».) 28 сентября 1772 г. Пугачев, «одетый в купеческое платье», явился на хуторе у Коровки и на вопрос последнего о судьбе сына ответил, что «... он сына его с лошадьми оставил в Ветке... и, наняв ему лавку, посадил торговать серебром» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. I, л. 340). Коровка не поверил Пугачеву и стал собираться на поиски сына; он нашел его на Добрянском форпосте, в карантине, а Пугачев взял свою лошадь и возвратился в Черниговку к Каверину. Переночевав у Каверина, Пугачев и Логачев наняли крестьянина Алексея Родионова довезти их до села Кананки, но «отъехав от слободы [Черниговки] верст с тридцать, с телеги его Радионова столкнули и лошадь у него увели», а сами уехали к Дону (Показания Каверина, Г.А., р. VI, д. № 512, ч. III, л. 62).

16. По приезде на хутор к казаку Островской станицы Вершинину Пугачев назвался, купцом. Историю о товарах, оставленных на границе, он рассказал Вершинину, добавив при этом, что «в Царьграде [жил] двенадцать лет и тамо построил русской монастырь, и много де тамо я русских выкупал и на Русь отпускал. Да ехал де я морем, так меня занесло во Египет...». (Из показания Вершинина, д. № 512, ч. I, л. 422 об.). У Вершинина Пугачев купил бурку и выпросил на дорогу овса. При отъезде Вершинин просил Пугачева передать привет его брату, проживавшему на Иргизе. От Вершинина они поехали к казаку Глазуновской станицы Андрею Кузнецову. Ту же историю он рассказал Кузнецову, сказав, что едет на Иргиз подыскать удобное место для торговли, куда и доставит товары, оставленные на границе. Он обещал заехать к Кузнецову через шесть месяцев «и выменил у него лошадь, с клятвою, что он ее назад приведет». На дорогу Кузнецов дал Пугачеву «мяса и пирогов» (д. № 512, ч. I, л. 420).

17. Филарет – игумен раскольнических скитов на Иргизе, бывший московский купец 2-й гильдии. Поддерживал обширные связи с торговой буржуазией Москвы и Казани. Был арестован и на допросе (в Казанской секретной комиссии 8 февраля 1774 г.) сначала отрицал свою связь с Пугачевым, но после «увещания» и «битья плетьми» признался. Содержался в Казанском остроге, откуда был выпущен 12 июля 1774 г. (после взятия Пугачевым Казани).

18. С Логачевым Пугачев расстался в Малыковке. «Поди ты теперь, Алексей, куда хочешь, – сказал он ему, – а я стану здесь жить с отцом Филаретом» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. III, л. 71). Оставшись без всяких средств к существованию, Логачев нанялся в солдаты за крестьянина села Терсы Филиппа Бередникова. Служил сначала в Нарвском пехотном полку, а затем в Симбирском гарнизонном баталионе, откуда и был взят для допроса в Тайную экспедицию.

19. В дополнительном допросе, который здесь не воспроизводится, Пугачев рассказывает о своем пребывании на умете у Степана Оболяева, где он останавливался по пути в Яицкий городок и при возвращении из городка в Мечетную слободу в декабре 1772 г.

20. О «гонении» на яицких казаков Пугачев впервые узнал от игумена Филарета, а затем, более подробно, от «Ереминой курицы» и яицкого казака Григория Закладнова, с которым он встречался на умете в декабре 1772 г. Долголетняя классовая борьба между рядовыми яицкими казаками и старшинами, стоявшими на стороне правительства, послужила причиной восстания 13 января 1772 г. Во время этого восстания были убиты: генерал Траубенберг, два офицера, дьяк Суетин, войсковой атаман Тамбовцев, старшина Колпаков и др. После подавления восстания (июнь 1772 г.) правительство обрушилось на казаков рядом репрессивных мер. 17 сентября 1772 г. 12 человек было приговорено к четвертованию, 42 человека к повешению, 3 человека к отсечению головы, 55 человек к наказанию плетьми. 53 человека бежало, – имущество их судебная комиссия предлагала конфисковать, а детей их – 316 чел. – наказать розгами и плетьми. 140 человек было выслано комендантом городка Симоновым в Сибирь; многих отослали во 2-ю армию. Войсковая канцелярия была уничтожена, казаки были лишены ряда привилегий, и все участники восстания – а их было большинство (2800 чел. из 3300) – должны были уплатить 36 658 р. 81 к. выти за уничтоженное во время восстания имущество Траубенберга и старшин, которой приходилось от 6 до 45 руб. на двор. Таково было положение в яицком войске, когда Пугачев впервые появился в городке. Подробнее о восстании, его причинах и последствиях см.: 1) «Исследования капитана Маврина о причинах раздора и мятежа у яицких казаков», «Заря», 1871 г., № 10-11, стр.256-299; 2) Витевский В.Н., Яицкое войско до появления Пугачева, «Русский архив», 1879 г., № № 1-12; 3) Дубровин Н., Пугачев и его сообщники, т. I, гл. I, II, III и VI, Спб. 1884 г.

21. К Денису Пьянову Пугачев прибыл в первых числах декабря 1772 г. и прожил у него около недели. Пьянов сообщил Пугачеву ходившие в городке слухи о появившемся в Царицыне «каком-та царе» (самозванце Богомолове (См. о нем монографию Д. Мордовцева, «Самозванцы и понизовая вольница». 1867 г., ч. I)). («Пугачевщина», т. II, стр. 116, Гиз. 1929 г.). Этот разговор и лег в основу доноса Филиппова на Пугачева по приезде в Малыковку. У Пьянова Пугачев не принял еще на себя имени Петра III. Это видно как из доноса Филиппова, так и из допроса Пьянова. На обратном пути в Малыковку Пугачев заезжал ночевать на умет к «Ереминой курице».

22. В Малыковке Пугачева допрашивали 18 декабря 1772 г. (Допрос не опубликован и хранится в ГАФКЭ, Г.А., р. VI, д. № 413). В Симбирскую провинциальную канцелярию Пугачев был отправлен на обывательских подводах 19 декабря. «А... дабы оный злодей утечки не учинил», то управитель дворцовой Малыковской волости Поздняков «приказал сотнику Карпу Матвееву зделать кандалы: ножные в тридцать и ручные в пятнадцать фунтов и злодея в те кандалы заклепать» (Г.А., р. VI, д. № 512, ч. III, л. 25). Филиппов после доноса на Пугачева был арестован и содержался под караулом до 1775 г.; 10 января 1775 г. судом был освобожден и «яко доноситель представлен к награждению».

23. В Казань Пугачев был привезен 4 января 1773 г. На допросе он показал то же, что и в Малыковке. Как видно из донесения казанского ген.-губернатора фон Брандта в сенат от 21 марта 1773 г., последний не придал большого значения подговору Пугачевым казаков. Брандт писал, что «все это произошло от сущего ево [Пугачева] невежества... и оное больше презрения, нежели уважения достойно, а по содержанию сего и не предвижу настоящей надобности входить в подробное о том исследование». Ссылаясь на правительственные указы о беглых из Польши, фон Брандт предлагал «учинить ему, Пугачеву, наказание кнутом и послать на вечное житье в Сибирь» (Г.А., р. VI, д. № 414, л. 164).

24. Щелоков Вас., помещичий крепостной, крупный казанский торговец и промышленник. На допросе в Тайной экспедиции показал, что от игумена Филарета он получил письмо с просьбой освободить Пугачева, «который, – как сообщал ему Филарет, – содержитца по поклепному делу в кресте и бороде». Щелоков помогал Пугачеву в Казани. Тайной экспедицией был оправдан.

25. Купец пригорода Алата Парфен Дружинин по выбору купечества находился в ясашном селе Сретенском у продажи казенной соли целовальником. За растрату он был арестован и содержался сначала в казанском магистрате, потом был переведен в губернскую канцелярию в черные тюрьмы, а оттуда в острог, где и познакомился с Пугачевым.

26. Из Казани Пугачев бежал 29 мая 1773 г., только через пять дней – 3 июня – фон Брандт узнал о бегстве Пугачева и лишь 21 июня сообщил об этом генерал-прокурору А.А. Вяземскому. В Петербурге известие это было получено 8 августа. Спустя 3 дня после бегства Пугачева из Казани фон Брандт получил от Вяземского указ от 6 мая 1773 г., которым предписывалось: «Оному Пугачеву за побег ево за границу в Польшу и за утайку, по выходе его оттуда в Россию, о своем названии, а тем больше за говорение им яицкому казаку Пьянову... возмутительных вредных слов... учинить наказание плетьми и послать, как бродягу и привыкшего к праздной, продерской при том жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу такую, какая случится может, давая за то ему в пропитание по три копейки на день; однакож наикрепко тамо за ним смотреть, чтобы он оттуда утечки учинить не мог» (Г.А., р. VI, д. № 414, л. 166 и об.).

27. Вместе с Пугачевым и Дружининым бежал солдат Мищенко. Второй караульный солдат Рыбаков, сброшенный Дружининым с подводы, дошел до села Царицыно и «упал близ управительского дома», а проспавшись пришел в Казань и объявил тюремному караульному офицеру о бегстве арестантов. После этого были арестованы: прапорщик Зыков, отпустивший арестантов к священнику, певчий, присутствовавший при выпивке, священник Иван Ефимов и Рыбаков. Все они допрашивались и содержались под караулом. Ефимов был оштрафован и «до рассмотрения святейшего синода» содержался под караулом, скованный, «на хлебе и воде», вплоть до освобождения. Рыбаков умер в тюрьме 3 августа 1773 г. Решением сената от 31 марта 1775 г. Зыков, певчий и Ефимов были освобождены из-под караула.

28. Так в подлиннике.

29. Дружинин с Мищенко поехали на Иргиз. Мищенко остался у земляков в одной малороссийской черкасской слободе на р. Кинели. Дружинин же, доехав до реки Каменки, встретился здесь с беглым крестьянином. На берегу реки они вырыли землянку, в которой и жили с Покрова 1773 г. до весны 1774 г. Затем Дружинин вместе с семьей ушел на «прежнее жительство» и скрывался в овраге у пригорода Алата, а кормился тем, что «воровал скот у соседних жителей». 28 декабря 1774 г. он был арестован, прислан в Казанскую секр. комиссию, допрашивался и 17 февраля 1775 г. вместе с сыном был отправлен в Тайную экспедицию, а жена, «в рассуждении находящихся при ней двух малолетних детей», оставлена была в Казани. Указом от 9 марта освобожден без наказания (Г.А., р. VI, д., № 414, лл. 263-270).

30. Так в подлиннике.

31. Так в подлиннике.

32. О своей второй встрече с Пугачевым, (после бегства из Казанского острога) Степан Оболяев показал следующее: «В 1773 году после Петрова дни, спустя так недели с две... приехал, около обеден, из Яика в его умет известной самозванец один в кибитке, запряженной парою лошадей... Платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжной, кушак верблюжей, шляпа распущенная, рубашка крестьянская холстинная, у которой ворот вышит был шолком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные, белые» (Г.А., р. VI, д. № 506, л. 38-39).

33. После ареста Пугачева в Малыковке Пьянов бежал из дому и «до рождества христова» [1773 г.] скрывался по хуторам. Во время женитьбы Пугачева на яицкой казачке Устинье Кузнецовой (февраль 1774 г.) старик Пьянов был в «почетном поезде», «за обедом» Пугачев подарил его пятью рублями и оставил при Устинье. А «как [он] человек бедной, [то] пропитание имел от Устиньиного стола». В апреле 1774 г. был арестован и умер в Оренбурге под караулом 9 июля 1774 г.

34. После бегства Пугачева из монастыря в лес Оболяева схватила розыскная команда. Избитого и совершенно больного его привезли в Мечетную, а отсюда в Малыковку. Здесь его допрашивали «с пристрастием». С учреждением в Казани секретной комиссии он был отослан в распоряжение последней. Отсюда был направлен в Москву в Тайную экспедицию. По судебному приговору вместе с другими пугачевцами был подвергнут наказанию плетьми с вырыванием ноздрей и отправлен на каторжные работы в Балтийский порт.

35. На второй день по отъезде Пугачева с Оболяевым в Мечетную слободу на умет приехали из Яицкого городка почти одновременно Зарубин-Чика с Мясниковым и Караваев с Шигаевым. В описании Шигаева Пугачев выглядит так: «Среднего росту, лицом продолговат, смугл, глаза карие, волосы темнорусые, пострижены по казацки. Борода черная с сединою, плечист, но в животе тонок. Платья имел на себе армяк понитковый, рубашка из толстой холстины, на голове малиновая шапка. В сапогах; в руках имел ружье» (Г.А., р. VI, д. № 508, ч. II, л. 14).

Караваев, «будучи всех смелей и речистее», сказал: «Мы де присланы от войсковой руки посмотреть [вас]». Пугачев ответил: «Прежде де ваши деды приезжали в Москву и в Питер монархов смотреть, а ныне де монарх сам к вам приехал». «Я де слышал, – продолжал Пугачев, – что многих сотников у вас в ссылки сослали и после со всеми вами то же будет». После сих слов смотрел он [Караваев] на злодея пристально, размышляя в себе: подлинно уж он государь? И злодей, приметя, что он задумался, говорил: «Не сумневаетесь ли вы во мне? Или вам показать царские знаки?» (Из дополнительного допроса Караваева, д. № 515, л. 43). «Теперь мы верим», – сказали казаки после осмотра «царских знаков». Затем Пугачев и казаки дали взаимную клятву. На телегу были поставлены медные складни, и казаки, стоя на коленях, говорили: «Обещаемся пред богом служить тебе, государь, во верности до последней капли крови. И хотя все войско Яицкое пропадет, а тебя живова в руки не отдадим» (Г.А.. р. VI, д. № 506, д. 178). В ответ на это Пугачев, став на колени, произнес: «Обещаюсь и я пред богом любить и жаловать Яицкое войско, так, как и прежнии цари. И буду вас жаловать рекою Яиком и впадающими во оною реками и протоками, рыбными ловлями, землею, сенокосными покосами и всеми угодьями безданно и безпошлинно. И распространю соль на все четыре стороны – вези, кто куда хочет. И оставлю Яицкое войско при прежней их вольности» (Г.А., р. VI, д. № 506, л. 180).

36. Из показаний главных атаманов Пугачева видно, что руководящая часть яицкого казачества знала, что он не Петр III, а донской казак, но сознательно скрывала это от других, будучи уверена, что под флагом царизма легче будет защитить свои социально-политические интересы. Зарубин-Чика показывал: «Желание они [казаки] давно имели взбунтовать по причине зделавшейся между ними ссоры... Приехав на умет [где скрывался Пугачев после бегства из Казани], он, Зарубин, увидя злодея, по лицу и образу счел, что ему государем быть нельзя, но он положил принять его государем» (Г.А., р. VI, д. № 422, л. 33).

Максим Горшков так передавал свой разговор с Тимофеем Мясниковым: «По многим советываниям, – говорил Мясников Горшкову, – приметили мы в нем [Пугачеве] проворство и способность, вздумали взять его под свое защищение и его зделать над собою властелином и восстановителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев, которые вить правительство давно старается у них переменить введением к ним какого-то новаго штата на основании военном, чего они никогда ни хотели принять. И хотя, по бывшим у нас на Яике происшествиям, пренуждены мы остаться без всякого удовольствия, как то думают, в спокойном духе, однако ж искра злобы за такую несправедливость всегда у нас крылась до тех пор, пока изобрели удобный к тому случай и время. И так для сих-то самых причин вздумали мы назвать его, Пугачева, покойным государем Петром Федоровичем, дабы он нам восстановил все обряды, какие до сего времени [были]. А бояр, какие больше всего в сем деле умничают и нас разоряют, всех истребить, надеясь и на то, что сие наше предприятие будет подкреплено и сила наша умножится от черного народа, который так же от господ притеснен и в конец разорен» (Г.А., р. VI, д. № 421).

37. Так в подлиннике.

38. На речке Усихе Пугачев жил десять дней. Сюда к нему приезжали многие казаки, сообщавшие все, что делалось в Яицком городке. Готовились к выступлению. Шили знамена, вербовали казаков из ближайших хуторов, подыскивали «грамотея для письменных дел».

39. Первый «манифест» был написан 17 сентября 1773 г. Переписка, вышедшая из лагеря восставших на русском языке (манифесты, указы, повеления Пугачева и его военной коллегии), опубликована в I томе «Пугачевщины», Центрархив, ГИЗ, 1926 г. Упомянутый манифест см. на стр. 25.

40. Киргиз-кайсацкий хан Hyp-Али отправил к Пугачеву на Усиху своего писаря Забира и муллу, бывавшего в Петербурге и видевшего Петра III, которым поручил узнать, действительно ли появившийся есть истинный царь. Не застав Пугачева на Усихе, они нашли его 18 сентября на Чаганском форпосте, где передали ему привет и подарки от хана: саблю, чекан, оправленный серебром, бухарский шелковый халат и лошадь. По просьбе муллы Пугачев заставил Идоркина сына Болтая написать хану письмо. В первом и во втором письмах Пугачев просил хана выслать к нему своего сына Болтая и 200-300 вооруженных киргиз. Хан отказал в помощи. Очевидно, сообщения посланцев были не в пользу Пугачева, и, по требованию полковника Симонова и старшины Бородина, Hyp-Али приехал в Яицкий городок, где заявил о своей «искренней преданности» императрице и обещал помощь со своей стороны для борьбы с Пугачевым. Правительство отказалось от помощи, так как не надеялось на верность киргиз и удовлетворилось дружественным нейтралитетом Hyp-Али хана. Брат Hyp-Али хана Дусали-Салтан посылал к Пугачеву в Берду своего сына Сандалей-Салтана с 12 киргизами. (См. прим. 57).

41. Текст присяги, содержащий обычные присяжные формулы, см. Н. Дубровин, Пугачев и его сообщники, т. II, стр. 12.

42. От Яицкого городка Пугачев пошел на Гниловский форпост, где взял одну пушку, а отсюда к Илецкому городку через форпосты: Генварцовский, Кирсановский и Иршецкий. 20 сентября 1773 г. он остановился в 7 верстах от Илецкого городка, а 21-го вступил в городок.

Текст воспроизведен по изданию: Допрос Е. Пугачева в Москве в 1774-1775 гг. // Красный архив, № 2-3 (69-70). 1935