|
СВЕДЕНИЯ О КНЯЗЕ ПОТЕМКИНЕ(Статья вторая). После письма от Булгакова, подававшего верную надежду на продолжение мира, весть о разрыве была, по Русской поговорке, как снег на голову. Войска было достаточно, но Россия не приготовилась к войне наступательной, и надлежало на первую кампанию ограничиться оборонительными мерами, именно, прикрытием границ России и Польши. Потому Украинской армии, в числе 32 000 чел., велено было вступить в Подолию, а на 78 000-ю Екатеринославскую возложено было ограждение Русских пределов со стороны Очакова, Черного моря и Кубани. Только Севастопольский флот получил повеление действовать наступательно. «Подтверждаю вам, — писал Потемкин к графу Войновичу, — собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дело, ожидаемое от [560] храбрости и мужества вашего и подчиненных ваших. Хотя б всем погибнуть, но должно показать всю неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Cиe объявите всем офицерам вашим. Где завидите флот Турецкий, аттакуйте его, во чтобы ни стало, хотя б всем пропасть». Пока курьер поскакал в Петербург вестником войны, Потемкин, избравший главною своею квартирою Елисаветград, не оставался в бездействии. Снабдив подробными инструкциями начальствовавших под ним генералов, он в то же время старался возбудить против Порты разных владельцев Кубанских и закавказских племен, из которых, незадолго перед тем, владелец Шамхал Тарковский вступил в подданство России. Так полетели от него нарочные к Кабардинцам, Шетланцам, Ингершевцам и прочим народам, а также к Ханам Дербентскому и Аварскому, показывавшим готовность поддаться России; он вошел в сношения с известным Агою-Магомет-ханом, бывшим в последствии Персидским шахом, с Махмутом-пашею Скутарским и с Али-пашею Яннинским, говаривавшим в последствии: «Потемкин был великий человек и понимал меня». Все сии сношения не имели однакож полезных для России последствий. Начало войны ознаменовалось неудачею с Русской стороны. Севастопольский флот, на который Потемкин возлагал большие надежды, был застигнут в море жестокою бурею, занесшею один линейный корабль, св. Мария Магдалина, в Константинопольский пролив, где он взят был Турками со всем экипажем. Остальные корабли и суда были столь сильно повреждены, что едва возвратились в Севастополь. [561] Между тем Турки, сделав несколько неудачных нападений на Кинбурн, 1-го Октября произвели на cию крепость жестокую аттаку, и только после самого упорного сражения уступили победу. Суворов, лично распоряжавшийся Кинбурнскими войсками, и в последнем деле раненый, получил за сию блистательную победу орден св. Апостола Андрея, а Потемкин, обрадованный успехом, писал к победителю следующее: «Ваше Превосходительство совершенным поражением и истреблением Турков, дерзнувших на Кинбурн, умножа заслуги ваши пред Монархинею и отечеством, подтвердили справедливость тех заключений, которые имела всегда Россия о военных ваших достоинствах. Ваше бдение и неустрашимость, споспешествуемые храбростию сотрудников ваших, доставили нам сию, сколь сильную, столь и неприятелю чувствительную победу. Признавая труды ваши, опасности и важность сделанного Туркам удара, чрез cиe изъявляю вам мою искреннюю благодарность и поручаю засвидетельствовать оную также и всему войску, участвовавшему в сем деле. Исполня cиe по долгу начальства моего, присовокупляю и личное к тому уверение, что по особливому к вам усердию и уважению ваших талантов, весьма будут мне приятны случаи к показанию вам услуг, и я не премину оными пользоваться». Суворов, получивший письмо Потемкина в одно время с весьма милостивым рескриптом от Императрицы, отвечал Потемкину: «Такого писания от Высочайшего Престола я никогда ни у кого не видывал; судите ж, светлейший князь, мое простонравие. Как же мне не утешаться милостями вашей светлости! Ключ таинства моей души всегда будет в ваших руках». Октябрь месяц, начавшийся победою над [562] Турками при Кинбурне, был еще ознаменован удачными действиями генералов Текелли и Потемкина, которые, переправясь за Кубань, нанесли там сильные поражения скопищам вышеупомянутого шаха Мансура и очистили от них весь берег от устья Лабы, вверх по Кубань, до самых вершин снежных гор. Наступление зимы прекратило военные действия, и Потемкин занялся приуготовлениями к будущей наступательной кампании. Между тем император Иосиф, верный своему слову, объявил войну Турции, выставил против нее 100 000 войска и назначил одного из своих генералов, известного принца Де-Линя (после бывшего фельдмаршалом), состоять при Потемкине в качестве военно-дипломатического комиссара. Воин-царедворец передал нам много любопытного о великолепном Князе Тавриды (как назвал Потемкина Державин). «Приехав к Князю, — рассказывает Де-Линь, — я кидаюсь ему на шею и спрашиваю: когда сдастся Очаков? «Ах! Боже мой — отвечает он — там 18 000 гарнизона, а у меня столько нет и в целой армии! У меня во всем недостаток, и если Бог не поможет, я несчастнейший человек в мире!». «Как? — сказал я ему, — А победа при Кинбурне? А удаление Турецкого флота от Очакова? Разве из всего этого нельзя извлечь пользы? Я скакал день и ночь. Мне сказали, что вы уже начали осаду?». «Куда — отвечал Потемкин, — дай только Бог, чтобы Татары не пришли сюда, да не предали всего огню и мечу! Бог меня спас (чего я никогда не забуду), допустив собрать все мои войска, находившиеся за Бугом. Чудо, что я еще мог удержать за собою весь здешний край». «Да где же Татары? — сказал я». «Да, везде — был [563] ответ Князя. — В стороне Аккермана стоит сераскир с сильным корпусом Турков, 12 000 в Бендерах, занят весь Днестр и 6 000 их в Хотине». Во всем этом не было ни слова правды. Но мог ли я воображать, чтобы он стал так обманывать того, в ком, по моему мнению, имел нужду? Я уподоблялся, как говорит маршал Нейперг, при заключении мира 1739 г., Люциферу, низвергнутому своею гордостью: я воображал, что буду командовать обеими Русскими армиями». В последствии, в конце 1787 г., Де-Линь представил Потемкину, от имени Императора, план на предстоявшую кампанию 1788 года, прося в замене доставить свой, и через несколько дней получил его. Содержание плана заключалось в двух строках: Avec l'aide de Dieu, j'attaquerai tous ce qui sera entre le Bog et le Niester. Зимнее время было ознаменовано большою деятельностью со стороны Потемкина: он продолжал комплектовать свою армию рекрутами; учредил при легкоконных полках первые в России конно-егерские команды; набрал двухтысячный гусарский полк Екатеринославских волонтеров; сформировал из заграничных выходцов разные волонтерские команды, или когорты, часть коих долженствовала составлять особый отряд при главной квартире, под названием Бугской Спиры, и составил из Чугуевских казаков корпус передовой стражи Екатеринославских регулярных казаков, а в заключение собрал под знамена свои до 1 000 бывших Запорожцов, вверив начальство над ними их же бывшему кошему атаману Белому и назвавши их войском верных казаков. В последствии, они вполне оказались достойными такого названия; перед открытием кампании 1788 года, Потемкин послал к ним [564] нижеследующее воззваниe: «Коша верных казаков гну атаману, подполковнику Белому, старшинам и войску! Мужественные подвиги, оказанные сим войском в течение последней войны, и ревностное к службе Е. И. В. усердие обнадеживают меня, что и ныне не упустите вы воспользоваться всеми случаями к отличению себя поисками над неприятелем. Он теперь в глазах ваших. И так искуство и особливую расторопность в ночных покушениях, всегда для вас удачных, можете вы теперь новыми возобновить опытами. Нужна тут только известная ваша неустрашимость. Я же с моей стороны уверяю, что если таковое предприятие ко вреду неприятеля с успехом вами произведено будет, то я всемерное употреблю старание доставить вам преимущества и выгоды, каковых вы и не представляете. Cиe я утверждаю моим словом». При формировании разнородных и разнообразных войск, Потемкину чрезвычайно хотелось учредить у себя конный полк из жидов. К формированию его было приступлено и уже набрался целый эскадрон, но нерасположение новобранцов к военному ремеслу заставили Потемкина распустить их. «Забавно было смотреть на них, — рассказывает принц Де-Линь. — Сидя скорчившись, на коротких стременах, так, что бороды почти касались колен, они совершенно походили на обезьян. Если еще к тому прибавить боязнь каждого упасть с лошади и неловкость, с какою они держали длинные свои пики, то, право, можно было подумать, что они передразнивают казаков». Апреля 4-го 1788 года, Императрица подписала рескрипты к обоим фельдмаршалам, повелевавшие: Румянцеву прикрывать Польшу и берега Днестра и [565] Буга, привлекая на себя силы Турков, между тем как Австрийцы будут брать Хотин и Белград, а Потемкину оборонять Крым и брать Очаков. Первою дивизиею Екатеринославской армии, где находилась и квартира главнокомандующего, начальствовал генерал-аншеф князь Репнин; второю генерал-аншеф Суворов; Таврическим корпусом генерал-аншеф Каховский, Кубанским генерал-поручик Талызин, Кавказским генерал-аншеф Текелли; Севастопольским флотом контр-адмирал граф Войнович. Начальствовавший на Кавказе генерал-поручик П. С. Потемкин был отозван в главную армию. Флот, находившийся в Днепровском лимане и причисленный к дивизии Суворова, был разделен на две эскадры — парусную и гребную, из коих первая вверена была контр-адмиралу Поль-Жонесу (Paul Jones), Американцу, приобретшему себе огромную известность в войне за независимость Америки, а начальство над гребною принял упомянутый выше Принц-Нассау-Зиген. «Если бы у нас было продовольствие, — писал принц Де-Линь к Императору, — в апреле месяце, мы выступили бы уже в поход; если бы имели понтоны, мы переправились бы уже через реки; если бы имели мы ядра и бомбы, то приступили бы к осаде крепости, но об этом-то обо всем и забыли. Князь велел привезть все снаряды по почте, и доставка их, вместе с покупкою, обойдутся в три миллиона рублей». Потемкин знал, что медленное приготовление к походу будет служить пищею для разгласов его недоброжелателей, и потому писал к Императрице (5-го Мая): «Дела много; оставляю злобствующих и надеюсь на вас, матушка! Принц Де-Линь, как ветряная мельница: у него я, то Терсит, [566] то Ахиллес». «Конечно, Князь может надеяться, — сказала Императрица, в кругу своих приближенных, — оставлен не будет. Он не знает другого государя; я сделала его из сержантов фельдмаршалом; не такие его злодеи ныне, каковы были». Спустя несколько дней, Князь Таврический писал: «Сам с рекрутами иду доказать свое усердие и умереть христианином. В войне обстоятельства переменчивы; может быть и Турки некоторые удачи получат». Первая дивизия Екатеринославской армии, где находился Потемкин, выступила из Ольвиополя 23-го Мая, и в последних числах сего месяца, в ожидании переправы через Буг, остановилась лагерем около нынешнего Вознесенска. В продолжение похода, многочисленный Турецкий флот, предводимый Капитан-Пашею, прибыл к Очакову и расположился частию в море, частию в Днепровском лимане, против Кинбурна. Прибытие сего флота было ознаменовано геройскою смертию капитана второго ранга Сакена, командовавшего одною из дуббель-шлюпок флотилии Принца Нассау-Зигена и явившего разительный пример решительности и самоотвержения. Происшествие cиe изображено было нижеследующими словами в донесении Князя Таврического к Императрице: «В то время, когда суда неприятельские показались на Лимане, двойная шлюпка, с капитаном Сакеном, посланная от Принца Нассау-Зигена к генералу Суворову, возвращалась к флотилии; тринадцать судов неприятельских устремились за нею в погоню. Достигаемый Турками, капитан Сакен отправил на флотилию маленькую шлюпку, у него бывшую, с девятью матросами, приказав им объявить об опасном своем положении, и что ни он, ни его судно в руках неприятельских не будут. Cии [567] матросы видели его окруженного неприятелем, сцепившегося с оным и поднявшегося на воздух. Если при сем случав не истребил он с собою судна неприятельского, так, как уверяют, то неустрашимость, с которою он сражался и геройская его смерть показали Туркам, каких они имеют неприятелей». В дополнение к рассказу прибавим, что когда Сакен, исполнив свое поручение у Суворова, должен был возвращаться назад и увидел предстоявшую ему опасность от Турецких судов, то при расставании с подполковником Козловского пехотного полка Марковым, сказал ему: «Положение мое опасно, но честь свою я могу еще спасти: если Турки аттакуют меня двумя судами, я возьму их; с тремя буду сражаться; от четырех не побегу, но если нападет больше, тогда — прощай, Федор Иванович! Мы более не увидимся». Он сдержал слово, и Императрица, получа донесение Потемкина, щедрою рукою излила милости на родственников погибшего. Между тем, пока Потемкин медлил переправою, Принц Нассау-Зиген, при содействии Жонеса, два раза, 7-го и 17-го Июня, одержал над Турецким флотом, стоявшим в Днепровском лимане, блистательные победы, доставившие ему дозволение употреблять Русский вице-адмиральский флаг и орден Св. Георгия 2-го класса. Июля 1-го, по повелению фельдмаршала, он опять аттаковал остаток Турецкого флота, спасшийся под стены Очакова, и истребил в лимане все его суда до последнего. В след за тем, 3-го Июля, произошло сражение близь острова Феодоносия, между Севастопольскою эскадрою контр-адмирала графа Войновича и теми из кораблей Капитан-Паши, которые не входили в лиман, а [568] оставались в море. Русские удержали место битвы, но сражение не ознаменовалось никакими важными последствиями, и замечательно только тем, что оно было первое между Севастопольским и Турецким флотом. Сколь деятелен был князь Потемкин в приготовлениях к кампании, столь медлителен был он в действиях, требовавших скорости и решительности. Только 20-го Июля явился он под Очаковом. Столь продолжительное, почти двухмесячное, и можно сказать, неприметное движение главного корпуса Екатеринославской армии от Ольвиополя не предвещало блестящих успехов при самом начале поприща Потемкина в звании главнокомандующего в военное время, и едва не возбудило к нему недоверия армии и публики, нетерпеливо ожидавших известий из-под Очакова. Императрица не скрывала своего нетерпения и часто повторяла: «Скоро ли сдастся Очаков!». Князь Юрий Владимир. Долгорукий, участник в Очаковском походе, говорит: «Князь Потемкин никогда не вмешивался в военные распоряжения, а все старался выбирать себе под команду лучших генералов. Истинным предводителем его армии был князь Николай Васильевич Репнин. Князь Потемкин все разъезжал в коляске, хотя я его уговаривал сесть верхом и подарил ему лошадь очень добрую и смирную. Обо всем этом походе сказать можно, что кто от роду не видал войска на походе и тот увидел бы неустройство. Марши делали самые короткие, но людей и лошадей так перемучили, что сделали множество больных». К сим словам прибавим еще два анекдота, случившиеся до прихода армии под Очаков. Известный Ла-Файет, желавший в то время вступить в Русскую [569] службу, но удержанный смутными обстоятельствами, возникшими во Франции, прислал к Потемкину сведущего, по его словам, инженера. Когда присланный был введен в палатку фельдмаршала, то схватил его за руку и с первого слова сказал: «Здравствуйте, генерал! Ну, что у вас тут? Вам хочется взять Очаков? Хорошо, мы вам возмем его. Нет ли только у вас Вобана или Кугорна? Да, хотелось бы мне еще заглянуть в Сен-Реми, припомнить забытое или прочитать то, что мне еще самому неизвестно; правду говоря, я инженер не военный, а путей сообщения (des ponts et chaussées)!». Потемкин был в веселом расположении духа, посоветовал инженеру отдохнуть, не обременять себя чтением, и велел накормить его хорошим обедом. В другой раз, когда лагерь главной квартиры находился при Ново-Григорьевске, по левую сторону Буга, и пришло известие о первой победе Принца Нассау-Зигена, Потемкин послал за принцом Де-Линем. Обнимая его, он сказал ему: «Все от Бога! Взгляните на эту церковь: я построил ее во имя св. Григория, моего покровителя, и Кинбурнская победа была одержана на утро того дня, в который празднуется память сего угодника!». При получении вести о вторичном поражении Принцем Нассау Турецкого флота, Князь опять кинулся обнимать Де-Линя, говоря: «Помните ли что я вам сказал о Ново-Григорьевске? Вот вам еще доказательство! Не очевидно ли, что я избалованное дитя судьбы?». Он отправил после сего в Очаков следующую прокламацию: «Мы, повелевший истребить эскадру Капитан-Паши, чрез cиe даем знать гарнизону и жителям города Очакова, что если они сдадутся от сего времени через 24 часа, то мы позволим гарнизону выйти [570] с имением, но без оружия, а жителям оставляя все имущество и свободу, так, что они останутся спокойными в их домах и в городе никакого грабительства не будет, и для того прислать им от города депутата и аманатов к Принцу Нассау (который лиманом овладел), дабы утвердить договор, а ежели в показанное время положительного ответа не будет, то наша сухопутная армия в тот же день, со всею артиллериею, от замка, а эскадра от моря город окружат и откроют огонь. Тогда уже ни женщины, ни старики, ни младенцы пощады ждать не должны». Турки отвечали готовностью обороняться до последней крайности. Армия Потемкина пришла под Очаков 20-го Июля и расположилась в расстоянии 3½ верст от крепости, примкнув правым крылом своим к Черному морю, а левым к Днепровскому лиману, но осадные работы начались только 13-го Августа. Продолжительный промежуток времени прошел в построении нескольких окопов и в частых, но бесплодных сшибках Русских передовых отрядов с вылазками гарнизона. Главная квартира Потемкина была расположена за правым флангом, и вокруг его огромной и богатой ставки всякий вечер гремела музыка, управляемая капельмейстером Сарти. Он не однажды обнаружил свою личную храбрость и присутствие духа, находясь в местах самых опасных. Лучшее понятие об нем в то время может дать рассказ принца де-Линя: «Князь сказал мне: «Эта несносная крепость (cette chienne de place) сильно меня беспокоит!». «Она еще долго будет вас беспокоить, — отвечал я, — если вы не станете действовать против нее решительно. Сделайте фальшивую аттаку с одной стороны, и [571] вскочив в ретраншамент с другой, вместе с гарнизоном ворвитесь в старую крепость. Тогда она будет ваша». «Неужели вы думаете, — сказал он, — что Очаков походит на ваш Сабач, который защищала только тысяча человек гарнизона, а брали 20 000?». Я отвечал Князю, что oн должен говорить с большим уважением и стараться подражать аттаке, столь решительно произведенной двумя баталионами пехоты и самим Императором, распоряжавшим аттакою среди града пуль. На другой день, когда Князь отправился осматривать шестнадцати-пушечную баттарею, им самим устроенную в открытом поле, в 80 саженях от ретраншамента, он вспомнил о разговоре, происходившем между нами на кануне, и когда сыпавшиеся на нас ядра убили подле него артиллерийского фурлейта и двух лошадей, сказал смеясь графу Браницкому: «Спросите у принца де-Линя, храбрее ли меня был его Император под Сабачем?». Надобно сказать правду, что фальшивая полуаттака наша была жарка и что не было ничего благороднее и веселее храбрости Князя. Я любил его до безумия в этот и в три последующие дня, когда он подвергался величайшим опасностям. «Вижу, — сказал я ему, — что для развлечения вашего необходимо пускать мимо вас пушечные ядра». Примеры личной храбрости главнокомандующего не подвигали однакож дела вперед; при одной из его рекогносцировок, пушечным выстрелом убило сопровождавшего его Екатеринославского губернатора, генерал-майора Синельникова. «Чувствительное приемлю участие, — написал Потемкин к вдове убитого, — в огорчении вашем, причиненном смертию вашего супруга. Потеря сия весьма меня трогает и огорчает. Он был человек, которого служба [572] и собственные ко мне усердие и привязанность были мне известны, а сие и налагает на меня долг пещись о ближних его. Прошу вас поскорее дать мне знать, как о детях ваших, показав их места, так и о сродниках, и что я могу сделать в их пользу. Прошу относиться ко мне в надобностях ваших и быть уверенными, что всякий случай будет мне приятен, где только могу уверить вас в признательности к покойному и в истинном почитании к вам». Он подарил потом наследникам Синельникова 229 душ мужеского и 190 душ женского пола, из собственных своих Екатеринославских имений, со всею землею и хозяйственными обзаведениями. «Извините меня, ваше сиятельство, — писал Потемкин к Румянцеву, от 9-го Августа, — что я не сам пишу, имея ногтоеду на двух пальцах. Теперь Капитан-Паша с флотом разделяет мое внимание, тем паче, что и с сухого пути ожидают Турки помощи. В Очакове неприятель в нужде и стеснен, однакож упорен». «Я думаю, — говорит Де-Линь в письме к Императору, — что мы начали осаду Очакова, или по крайней мере, так себе воображаем. Построили четыре плохих редута, в расстоянии 700 сажень от ретраншамента и 900 от крепости. Неприятель не удостоил даже стрелять по работающим, не смотря на то, что для работ были выбраны самые светлые, лунные ночи. Говорят, что намерены поставить еще два новые редута, в 200 саженях от крепости, и 20-ти пушечную бреш-баттарею, но все делается по двум или трем планам, таких людей, которые ничего не видали и сами ни инженеры, ни артиллеристы. Князь, не желая показать, что следует чьим [573] либо советам, смешивает все планы вместе, дает приказания, потом опять отменяет, и только по напрасну тратит время и людей». Нельзя принимать всех сих слов за истину, но правда, что вся осадная армия, от генералов до рядовых, скучала бездействием. Потемкин, до крайности человеколюбивый, заботился о сбережении людей, а между тем их гибло более, нежели погибло бы, может быть, на штурме. Множество было переранено; в том числе находились: родственник Императрицы, генерал-поручик Принц Ангальт Бернбургский; генерал-маиор М. Л. Голенищев-Кутузов и храбрый Французский волонтер граф Рожер Дамас, бывший потом главнокомандующим Неаполитанских войск. Турки, ободряемые близким присутствием эскадры Капитан-Паши и медленным ходом осады, смелее начали вылазки. При одной из них, происходившей подле самого берега лимана, Принц-Нассау-Зиген, увидев перевес на стороне Турков, послал во фланг им несколько судов из своей флотилии, прогнал их и просил у Потемкина извинения, что без его приказа осмелился разбить неприятеля. Вскоре потом Принц настоятельно говорил Потемкину о необходимости сделать скорее брешь и решительным штурмом кончить дело. «А сколько брешей сделали вы в Гибралтаре?» — сказал Князь, намекая на неудачное покушение Принца овладеть Гибралтаром во время его первых кампаний. Колкий вопрос и какое-то неудовольствие Потемкина на контр-адмирала Жонеса заставили обоих начальников лиманского флота проситься в отпуск и оба они уехали, Принц Нассау в Варшаву, Жонес в Петербург. Командование парусною эскадрою передано контр-адмиралу Мордвинову, а гребною [574] капитану 2-го ранга Киленину, вскоре потом убитому. Августа 22-го, Суворов, начальствовавший на левом фланге, решился прервать общее бездействие, и в надежде, что вся армия за ним двинется, он пошел четырьмя кареями против правого фланга ретраншамента, лежавшего перед Очаковом по всему протяжению сухопутной стороны, но был ранен пулею в шею и понес весьма чувствительную потерю в людях, заставившую его без успеха возвратиться в лагерь. При начале его движения принц Де-Линь, заметив удобный случай ворваться в ретраншамент с левого фланга его, откуда все Турки бросились к правому, угрожаемому Суворовым, послал к Потемкину просить на то позволения. «С начала нет ответа, — пишет Де-Линь. — Князь плакал, ибо человеколюбие, которое тут было не у места, возбуждало в нем сожаление о тех, кто может пасть при аттаке, хотя потеря их была неизбежна для приобретения успеха. Кончилось тем, что позволения дано не было». Потемкин весьма рассердился на Суворова. «Мне странно, — писал он к нему, — что в присутствии моем делается движение без моего позволения, пехотою и конницею... Извольте меня уведомлять, что у вас происходить будет, а не так, что даже и не прислали мне сказать о движении вперед». Суворов отвечал: «Невинность не терпит оправдания. Всякий имеет свою систему и по службе я имею свою. Мне не переродиться — и поздно! Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней! Шея моя не оцараплена; чувствую сквозную рану; тело изломано. Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя. Добродетель всегда гонима. Вы вечны, вы кратки!». Суворов в [575] самом деле уехал, думая навсегда расстаться с Потемкиным, но Князь скоро забыл прошедшее, и по взятии Очакова опять пригласил вылечившегося героя в свою армию. Между тем дела Австрийцов были не совсем удачны, и хотя крепость Хотин сдалась соединенному корпусу Принца Кобургского и графа И. П. Салтыкова, но Турки в Cентябре одержали победу над самим Императором при Слатине. Опасаясь, чтобы надежды не ободрили осажденных и желая отдалить от Очакова Капитан-Пашу, Потемкин поручил своему генеральс-адъютанту Сенявину (после бывшему адмиралу), с несколькими крейсерскими судами, сделать поиск из Севастополя на берег Анатолии, первый со времени учреждения Русского флота на Черном море. Экспедиция была совершена успешно. Сенявин истребил много транспортов с провиантом для Турецкой армии, стоявших при Синопе, Вонне и Карасунде, наделал тревогу на всем протяжении берега, и счастливо миновав встречи с Капитан-Пашею, в начале Октября возвратился в Севастополь. Посылавши Сенявина, как сам Потемкин говорил, на верную жертву, он был обрадован его возвращением, доволен его действиями, и рассуждая, что отличие его под статут ордена св. Георгия не подходило, а награду орденом св. Владимира превышало, придумал новый знак, составлявший средину между сими обоими орденами: своеручно надел ему в петлицу Владимирский крест 4-й степени, с лентою завязанною бантом. «Заслуг много, а знаков отличий мало», — писал Князь Таврический к Императрице, вместе с донесением об экспедиции Сенявина, и объяснил о придуманном им, новом роде наград, который и установился потом, [576] под названием ордена св. Владимира 4-й степени с бантом. Экспедиция Сенявина, по крайней мере, доставила Потемкину повод к реляции в Петербург, где все нетерпеливо повторяли: «Когда сдастся Очаков?». Румянцев порадовал Императрицу извещением о взятии Хотина. Текелли и Талызин успешно действовали на Кубани, но под Очаковом, главным пунктом общего внимания и главною целью кампании 1788 года, все шло по старому — были одни вылазки. По набожности Потемкина и по особенному его верованию в священномученика Григория, память которого празднуется 30-го сентября, вся осажденная армия нетерпеливо ожидала сегодня, полагая, что хоть тогда главнокомандующий решится на приступ. Ранним утром, все генералы приняли меры, в случае приказа, быть в немедленной готовности к аттаке; все собрались в палатку Князя для поздравления его, а еще более получения приказа, но надежды их были напрасны. Потемкин сидел нахмурясь, прикладывая к голове платок, намоченный оделаваном, больной, или желая только казаться больным. Октября 4-го последовал приказ: «Приближаясь теперь к предприятию для овладения городом, с крайним прискорбием усматриваются столь гнусные изменники и предатели веры христианской и отечества, как на сих днях случилось, четыре егеря Лифлянского корпуса, учинившие к бусурманам побег. Объявив сие, я требую от честных солдат и помнящих свою присягу, чтобы они наперед скаредные помыслы таковых бездельников открывали, и знали бы, что когда Бог поможет овладеть городом, то укрывающиеся там не избегнут примерного и жестокого наказания». Начальные слова сего приказа [577] возбудили было опять утраченные надежды, но не надолго. Движимый человеколюбием, Потемкин никак не решался брать крепости штурмом, в надежде, что когда поздняя осень заставит Капитан-Пашу удалиться, гарнизон сдастся добровольно. Между тем проливные дожди, снег, холод и грязь, в которой утопали осаждавшие, беспрерывно умножали число больных, особенно свойственною южному климату лихорадкою. Принц Де-Линь, князь Ю. В. Долгорукий, Польские магнаты, князь Любомирский, граф Сологуб, и многие другие, не имевшие должностей при осадной армии, оставили лагерь и разъехались, кто куда. 1 4-го Ноября последовало нетерпеливо желанное Потемкиным удаление Турецкого флота, но перед отплытием его Капитан-Паша доставил гарнизону сильное подкрепление и дело снова затянулось. Турки продолжали свои вылазки; при одной из них изрубили генерал-маиора Максимовича, распоряжавшего работами на левом фланге; зимние стужи, оковав льдом берега, заставили Русские суда на лимане войти в свои пристани и остановили ход осадных работ, которые, протянувшись более трех месяцов, еще не достигли до контр-эскарпа ретраншамента. Надлежало вознаградить медление блистательною победою. Потемкин, обрадованный, что верные казаки (прежде бывшие Запорожцы) овладели укрепленным, лежащим перед [578] Очаковом островом Березанью, решился на приступ. Декабря 1-го был отдан по армии следующий приказ: «Истоща все способы к преодолению упорства неприятельского и преклонению его к сдаче осажденной нами крепости, принужденным я себя нахожу употребить наконец последние меры. Я решился брать ее приступом, и на сих днях, с помощию Божиею, произведу оный в действо. Представляя себе мужество и неустрашимость войска Российского и противополагая оным крайность, в которой находится гарнизон Очаковский, весьма умалившийся от погибших во время осады, изнуренный болезнями и терпящий нужду, ожидаю я с полною надеждою благополучного успеха. Я ласкаюсь увидеть тут отличные опыты похвального рвения, с которым всякий воин устремится исполнять долг свой. Таковым подвигом, распространяя славу оружия Российского, учиним мы себя достойными названия, которое имеет армия, мною предводимая; мне же останется только хвалиться честию, что я имею начальствовать столь храбрым воинством. Да дарует Всевышний благополучное окончание!». Штурм предназначено было произвесть шестью колоннами: 4-мя на правом, под главным распоряжениием князя Репнина, и 2-мя на левом фланге, под командою генерал-аншефа Меллера. «Все колонны, — сказано было в диспозиции к штурму, — должны аттаковать живо и не занимаясь перестрелкою, итти на штыках. Командующие колоннами и гг. штаб и обер-офицеры имеют наблюдать порядок, предупреждая замешательство, и не допускать кидаться на добычу, а поступать с храбростию, свойственною Российскому войску, возлагая несомненную надежду на помощь Христа Спасителя нашего. [579] При аттаке неприятельских укреплений, я даю на волю командующих флангами брать пушки малого калибра или нет. Постановление пушек на реданты неприятельские зависеть будет от удачи, и тогда, по условию с г-м генералом и кавалером Иваном Ивановичем Меллером, то исполнить. Хорошо, если бы удалось с неприятелем вместе войти в крепость, но я почитаю лучшим, отрезав его от оной, истреблять, не допуская. При всякой колонне иметь знающего Турецкий язык, для могущих быть объяснений. Кто из Турков будет сдаваться, того, обирая оружие, отсылать к резерву; женщин и младенцов щадить, отсылая их туда же. Время аттаки будет ознаменовано сигналом, за несколько пред светом. Чтобы к после-завтрашнему дню все было готово». Декабря 4-го последовало дополнение к диспозиции, заключавшееся в следующем: «Остерегаться и убегать мин, хотя они не столь страшны, но люди не в таком убеждении о их неопасности, и напротив, более всего их боятся. Чтобы войтить в крепость купно с неприятелем, я почитаю невозможным: входы известны только им, куда побегут они малыми кучами; спуски во рвы тоже незнакомы; расстроиваться для нас вредно. Стараться выгнать из ретраншамента, отнять землянки, аттакуя со всех сторон, принудить их обнять повсюду ретраншамент, чем они ослабеют, а если побегут в крепость, то стеснятся и в обоих случаях нам будет польза. На левом фланге вся цель на крепость, а потому и силы туда, от всех пунктов той дирекции долженствуют быть направлены; аттака ретраншамента в той стороне только простое озабочивание неприятеля. Я повторяю, что единственная и решительная цель есть крепость; все обратить и усилить [580] ту сторону резервом левого фланга. Завладение Гассан-Паши 2, причем и истребление неприятеля, живущего в новой слободе, исполнится, есть нужное предприятие, ибо хотя бы и не удалось войти в крепость, то поставя там твердую ногу, стеснен неприятель до крайности будет, отымется у него вода, не будет пристанища судам, ежели бы Турки вздумали подвезти хлеб или войско. Первой колонне итти гораздо до света, а прочим колоннам на ретраншамент, и так размерить время, чтоб темнотою дойтить до оного. Перед светом Турки спят крепко. Я прошу гг. генерал-ашнефов условиться между собою о времени. Когда услышат крик: «ура», в которой ни есть колонне, то всем другим повторить. Незапное нападение во всех местах отнимет у неприятеля способ соединиться; в землянках и домах истреблять его скоропостижно. Как я сказал выше о важности аттаки на Гассан-Пашу, то и желаю, чтобы Принц Ангальт, с колонною своею из гренадер и егерей, в полной мере способствовал первой колонне и в истреблении неприятеля и овладении паланкою (замком) Гассан-Паши. Есть там мечеть, довольно крепкая стенами; тут и на паланке возмут наши пост. Сказанная вторая колонна не прежде войдет в нагорный ретраншамент, как по успехе на нижней части к Гассан-Паше. Завтра в полдни прошу весь генералитет, назначенный к делу, пожаловать прийтить ко мне для словесного объяснения, ибо всего написать не можно». Декабря 6-го, в день св. Николая Чудотворца, твердыни Очакова пали перед Русскою храбростью, [581] и город, по данному войскам обещанию, был отдан на трехдневное разграбление. Во время штурма Потемкин оставался почти неподвижно на одной из осадных баттарей, и опершись головою на руку, беспрестанно повторял: «Господи помилуй!». Трех-бунчужный паша, начальствовавший в крепости, до 300 других сановников и офицеров и 4 000 нижних чинов пленных, 309 пушек и 107 знамен были трофеями победителей. Убитым верного счета не было, но полагали число их, вместе с умершими от ран, до 10 000. Русские лишились убитыми и ранеными: ген. маиора, бригадира, 147 офицеров и 2 720 нижних чинов. Главною причиною нашей потери был взрыв двух пороховых погребов, последовавший уже при конце приступа. Потемкин немедленно уведомил Императрицу о победе, и в то же самое время послал повещения об ней к митрополитам, Киевскому Самуилу, Московскому Платону и С. Петербургскому Гавриилу; кроме того Могилевскому архиепископу Сестренцевичу и многим светским лицам, пользовавшимся его уважением и доверенностью. B числе их был, живший в Москве, князь Ю. В. Долгорукий. «В день св. Николая, — писал к нему Потемкин, — я штурмовал Очаков. Бог пособил взять его в ¾ часа. Аттака была ведена вдруг на Гассан-Пашу, ретраншамент и крепость, в которую первый вошел Александр Николаевич 3. Бригадир Горич убит, взошед на стену, а генерал-маиор Волконский на ретраншаменте. До 8 000 неприятелей положили мы на месте; в плен взято много; пропасть женщин. [582] Артиллерии взято 309 пушек и мортир, все медных, да на Березане 23, знамен 170 и на Березане 12; трех-бунчужный паша с множеством чиновников; добыча пребогатая. Турки были отборные, с отменным оружием. Боже мой! Как наши шли! Редко в ученьи бывает такой порядок. И как были храбры! Божие милость видимо помогает. Прилагаю здесь план» 4. Письмо к митрополиту Платону было следующего содержания: «Бог даровал взять Очаков. Больше 8 000 неприятелей пало на месте. Многочисленной артиллерии взято 309 пушек, все медные. Запаса всякого довольно. Знамен 170. Бог меня никогда не оставляет. Везде помощь его была со мною. Помолитесь за меня». Письмо к митрополиту Гавриилу начиналось словами: «Поборающая по нас десница Всевышнего низложила противящихся нам», а оканчивалось так: «По всегдашнему В. Впрев. благосклонному расположению, ласкаюсь я, что в сем благоприятном происшествии сугубое примете вы участие, и как сын отечества, и как искренний мой доброжелатель». Через три дня после штурма, Потемкин отдал по армии приказ: «Г-м генерал-аншефам и кавалерам, князю И. В. Репнину и И. И. Меллеру, представить ко мне обстоятельно о действиях и движениях каждой из вверенных им частей при произведении штурма на Очаков и согласно ли оные поступали с данным от меня расположением. Касательно отличившихся храбрыми [583] подвигами подтвердить господам частным начальникам, чтобы наблюдая строжайшую справедливость, представили о тех единственно, которые отличным образом ознаменовали военные свои действия; каждого подвиг таковой должен быть описан, не смешивая всех во едино, дабы по мере заслуги и награда была отличная. В сем случае не должно иметь места никакое покровительство, которое вред службе и обиду достойным приносит. Мое желание есть различить превосходные заслуги от обыкновенных и наградить всех по справедливости». Первое донесение Потемкина Императрице о взятии Очакова было весьма кратко. В заключении второго, подробного, писал он: «Всевышний покровительствовал оружию В. И. В., ему же слава и благодарение. Всемилостивейшая Государыня! Воззрите с милосердием на труды неописанные, какие несли ваши войска, и на беспримерные их усердие и храбрость. Штурм Очакова не только знаменит успехом, но и по точности, с каковою все исполнено. Я смело могу В. И. В. уверить, что с таким порядочным строем в армии вашей еще никакого дела не было. Отдав всю справедливость служившим подо мною генералам и войску, себя почитаю счастливым, что имею приятный случай свидетельствовать о их храбрости». Суровая зима 1788 года, которую в южной России долго помнили под именем Очаковской, весьма затрудняла зарывание в землю убитых. По сей причине, и для устрашения Турков многочисленностью падших их собратий, Потемкин приказал свозить неприятельские трупы за устье лимана на лед, откуда, по вскрытии вод, прибивало их к Турецким берегам. [584] Еще и ныне существует возвышение, или курган, на котором во время осады Очакова стояла великолепная палатка Потемкина; курган сей называют Потемкинскою могилою, но название несправедливо, ибо, как увидим ниже, Потемкин не умер и не похоронен на сем месте. Через несколько дней после штурма, победоносные войска пошли на зимние квартиры, назначенные им между Днепром и Бугом и по левому берегу первой из сих рек, а Румянцов еще прежде расположился в Молдавии и верхней Бессарабии. Известие о падении Очакова достигло в Петербург 16-го Декабря, и тем более произвело там всеобщую радость, что было совсем неожиданно. Все отличившиеся были награждены по представлению Потемкина; офицерам, не получившим Георгиевского или Владимирского крестов, были разданы золотые крестообразные знаки, а всем нижним чинам серебряные медали, те и другие на Георгиевской ленте. Потемкин получил, при рескрипте от 16 Декабря, недостававший еще ему орден св. Георгия 1-го класса. В Петербурге нетерпеливо ожидала Князя Таврического Императрица для личных с ним совещаний, как о плане на предстоявшую кампанию 1789 года, так и о делах с Швециею, которая, во время действий Украинской и Екатеринославской армий на юге, неожиданно для России завязала с нею войну на севере. «Князю Григорию Григорьевичу Орлову, — сказала однажды Екатерина, в кругу своих приближенных, — за чуму сделаны мраморные ворота; Графу Румянцову-Задунайскому поставлены были триумфальные ворота в Коломне, а Князя Г. А, Потемкина-Таврического совсем позабыли!». «Никакого с ним [585] рассчета не делайте», — сказал Императрице ее кабинет-секретарь А. В. Храповицкий. «Taк, — отвечала Екатерина, — однакож все он человек; может быть, ему захочется награды». После того велено было к приезду Потемкина иллюминовать в Царском Селе мраморные ворота, и украсив их военною и морскою арматурою, написать в транспарантах стихи, выбранные самою государынею из оды Петрова на покорение Очакова. Над воротами, в лавровом венке, была изображена надпись: Ты в плесках внидешь в храм Софии. «Тут ничего не могут перетолковать, — сказала Императрица. — В Софии есть Софийский собор». Она разумела второе название Царского Села Софиею. Кроме иллюминации, в ожидании Князя Потемкина, с наступлением каждого вечера, была освещаема вся дорога от Царского Села до Петербурга. Наконец, он прибыл в столицу 4-го Февраля, в 7 часов вечера, остановясь в обыкновенных своих комнатах в Эрмитаже, и прежде нежели успел собраться к Императрице, она предупредила его своим посещением. Так внимательна была она к покорителю Очакова. Но много наград ожидало его еще впереди: 14-го Апреля, при утверждении доклада Потемкина о наградах за Очаковский штурм, Императрица, «в вящщее доказательство своей справедливости к благоразумному предводительствованию Князем Потемкиным Екатеринославской армии», пожаловала ему фельдмаршальский жезл, украшенный лаврами и алмазами, и особым указом на имя Сената повелела заготовить похвальную грамату, с описанием всех его заслуг, а кроме того, в память их, выбить медаль. Медаль сия представляла [586] с одной стороны грудное изображение Князя, с словами вокруг него: Князь Г. А. Потемкин-Таврический, генерал-фельдмаршал; на другой стороне были карта Очакова и две надписи; в верху: Усердием и храбростью; внизу: Взятие Очакова, крепости Березанской и победы на лимане, в 1788 году. Екатерина своеручно возложила на Потемкина орден св. Александра Невского, для ношения на груди, прикрепленный к драгоценному солитеру, подарила ему 100 000 рублей для достройки дома его, в последствии купленного в казну и названного Таврическим дворцом, и прислала ему драгоценную золотую шпагу, с алмазами и надписью: Командующему Екатеринославскою сухопутною и морскою силою, успехами увенчанному. Шпага сия была поднесена Князю на большом золотом блюде, имевшем надпись: Командующему Екатеринославскою сухопутною и морскою силою и строителю военных судов. Прежде того, 7-го Марта, последовало повеление присоединить Украинскую армию к Екатеринославской, сохраняя обеим одно название, а фельдмаршал Румянцов получил приглашение прибыть в Петербург. Думали и поныне еще думают, что сия перемена произошла по домогательству Потемкина и нерасположению Императрицы к Задунайскому герою, но такое мнение совершенно несправедливо. Убеждение в несбыточности Восточного проэкта, беспокойства, возникавшие в Польше, неприязненное расположение Англии, и особенно Пруссии, война с Швециею и малочисленность войск на севере и в западных областях России требовали передачи командования войсками полководцу искусному и опытному, а кто лучше Румянцева мог быть к тому избран? С недоумением об истинных причинах отзыва от армии и с [587] прискорбием получил победитель Оттоманов повеление Императрицы. Сочтя его за несомненный признак немилости, печальный оставил он края, некогда бывшие свидетелями его подвигов и славы, от сильного душевного волнения занемог, послал просьбу об увольнении его за границу на воды, а в ожидании ответа уехал в одну из своих Малороссийских деревень, Вишенки. «В отзыве вас от армии, — писала к нему Императрица, — не имели Мы иного вида, кроме употребления вас на служения в ином месте, соразмерно вашим степени и искусству, следственно и уверены, что вы отдадите справедливость добрым к вам расположениям». Когда не стало Потемкина и весть о кончине его достигла до Румянцева, герой Кагульский не мог скрыть от окружавших своего сожаления. «Потемкин был мне соперник, — сказал он с навернувшимися на глазах слезами, — но Россия лишилась в нем великого человека и усерднейшего слуги отечеству». Отзыв, равно любопытный для историка дел Потемкина и для дееписателя жизни Румянцова. Потемкин, обремененный почестями и наградами, уехал из Петербурга 6-го Мая, предполагая вытеснить Турков из всего пространства, лежащего между Днепром и Дунаем, где занимали они Кишенев, Бендеры, Каушаны, Паланну, Аккерман, Измаил и Килию. В ожидании, пока войска, осаждавшие в предшествовавшем году Очаков, соберутся к Днестру, Потемкин предписал бывшей Украинской армии выступить с зимних квартир тремя корпусами: главный, вверенный генерал-аншефу князю Репнину, расположился по левому берегу Прута, у селения Козмешти, недалеко от Рябой Могилы; влево от него, к стороне Бендер, находился [588] корпус генерал-аншефа Кречетникова, а вправо, в Берладе, для поддержания связи с Австрийцами, стал Суворов. Вскоре, когда Потемкин прибыл в Елисаветград, Екатеринославская армия была разделена на две части: одну составляли главный корпус, или 1-я дивизия, под непосредственным начальством главнокомандующего; 2-я дивизия, ген. аншефа князя Ю. В. Долгорукого и 3-я дивизия, ген. аншефа Суворова; во 2-й части, вверенной князю Репнину, находились две дивизии: 4-я, или главный корпус, ген. поручика И. В. Гудовича и 5-я, у Кинбурна, ген. маиора барона Ферзена; корпус Кречетникова до времени оставался отдельным; Таврическим корпусом командовал ген. аншеф Каховский; Кавказским, вместо ген. аншефа Текелли, навлекшего на себя нерасположение Потемкина бесполезною экспедициею под Анапу, ген. аншеф граф И. П. Салтыков; Кубанским генерал-поручик барон Розен. Предстоявшая кампания не предвещала блистательных успехов. Австрийцы ограничивались оборонительным положением, во всем смысле сего слова, ибо отступали при каждом появлении Турков в их соседстве. По истощению Молдавских магазейнов и сильному разлитию Прута, сорвавшему и изломавшему все мосты на сей реке и затопившему дороги, войска князя Репнина нуждались в продовольствии, и только в половине Июня начали получать его исправно; бури свирепствовавшие на Днепре и медленное, по разным непредвиденным обстоятельствам, доставление провианта, задержали дивизии главнокомандовавшего и князя Долгорукого на зимних квартирах, так, что только к половине Июля собрались они у Ольвиополя; 10-го Августа главная [589] квартира была перенесена в Дубоссары. Полгода драгоценного времени пропало без пользы и слова Иосифа II, казалось, сбывались. Но можно привесть некоторые обстоятельства в защиту Князя Таврического. Имея от Императрицы наставление не отклоняться от мира с Портою, и прибыв к армии в то время, когда в Турции воцарился новый султан, Селим III, а верховный визирь, в ожидании повелений правительства, остановился в бездействии у Исакчи, он выжидал, какой оборот возмут дела Турков. Кроме того не мог он перейти за Днестр по причине продолжительного плавания Турецкого флота в виду Крыма, куда Турки угрожали высадкою. «Я удерживаюсь, Всемилостивейшая Государыня, — писал Потемкин, — оказаться всеми силами у Днестра, ради того, что флот, конечно, весь кинется к мысу Таклы и он крайне стеснит нас в этой стороне». Пребывание Потемкина в Дубоссарах вовсе не походило на приготовления к войне. «Ставка Князя, — пишет очевидец, князь Ю. В. Долгорукий, — весьма похожа была великолепием на визирскую; даже полковник Боур насадил вокруг нее сад в Английском вкусе. Капельмейстер Сарти, с двумя хорами роговой музыки и прочих многих музыкантов, нас ежедневно забавлял. Казалось, что светлейший князь тут намерен был остаться навсегда». В половине Июля Турки зашевелились. Верховный визирь, получив повеление Султана действовать наступательно, хотел вытеснить Австрийцов из Молдавии; с сею целию переправив до 25 000 на левый берег Дуная, направил он их на Фокшаны. Суворов, стоявший в Берладе, поспешил к Австрийцам на [590] помощь, и соединясь с их корпусом, бывшим под начальством Принца Кобургского, 21-го Июля разбил неприятеля, уже скоплявшегося при Фокшанах. Визирь, раздраженный сею неудачею, умножив свои войска до 90 000, повел их сам против союзников, а между тем и Гассан-паша, бывший, в 1788 году Капитан-Пашею, выступил туда же из Измаила, с 30 000 Турков и Татар. Оба полководца не имели успеха: князь Репнин, по повелению Потемкина, присоединив к себе корпус Кречетникова, выступил против сераскира и заставил его войти обратно в Измаильскую крепость, а армия верховного визиря, 7-го Сентября, была разбита на голову Суворовым и Принцом Кобургским у реки Рымника. Здесь необходимо заметить, что клевета недоброжелательствовавших Потемкину современников взвела на него несправедливое обвинение. Рассказывают, что князь Репнин, вогнав Гассана-пашу в Измаил и обложив сию крепость, до такой степени навел панический страх на Турков, что они готовились искать спасения в бегстве, когда Русские, одушевленные успехом, громили окруженные со всех сторон стены крепости. Вдруг получается от фельдмаршала повеление отступить немедленно и Измаил уцелел. Догадывались, что Потемкин из зависти вырвал фельдмаршальский жезл из рук Репнина. Смело, положа руку на сердце, можем сказать, что сии слова неправда: и Потемкин, не только не давал Репнину повеления отступить от Измаила, но даже и о походе его туда узнал после его ухода. Все дело происходило так, что Репнин, заслонив Гассану-паше путь к соединению с верховным визирем, 7-го Сентября, в один день с победою при Рымнике, разбил его при реке Сальче, верстах в [591] 30-ти от Ларги, и потом быстро преследовал его к Измаилу. Прибыв к сей крепости 11-го Сентября, он надеялся овладеть ею так же легко, как в 1770 году, вскоре после Кагульской победы, но найдя крепость несравненно лучше укрепленною, видя многочисленный гарнизон, готовый обороняться отчаянно, и имея только полевые орудия, нашелся в необходимости отступить, произведя однакож продолжавшимся несколько часов действием баттарей сильный пожар в крепости. Все сделалось без предварительных сношений с главнокомандовавшим, знавшим только о поражении сераскира у Сальчи и преследовании его. И фельдмаршальский жезл едва ли мог быть получен Репниным за взятие Измаила. Дело другое штурм Праги Суворовым, кончивший войну и решивший судьбу целого государства. Потемкин в течение лета обозревал Херсон и Очаков и убедился в их безопасности. При первом известии о движениях верховного визиря оставил он Дубоссары, в первых числах Сентября перешел Днестр, и в течение сего месяца, усилив свои войска корпусом Репнина, почти без кровопролития выгнал Турков из занятых ими мест между Днестром и Дунаем, кроме Бендер, Измаила и Килии. Сентября 4-го был занят Кишинев; 13-го генерал-поручик граф де-Бальмен овладел Каушанами; 23-го казачий полковник Платов (после бывший граф и атаман Донского войска) занял замок Паланку; 30-го сдался Аккерман. Сентября 14-го генерал-поручик Гудович, командовавший в Очакове, и генерал-маиор (в последствии адмирал) Рибас, принявший начальство над лиманскою гребною флотилиею, взяли штурмом замок Гаджибей, на том месте, где ныне Одесса. [592] По позднему времени года об Измаиле и Килии нельзя было и думать. Потемкин желал заключить кампанию покорением Бендер и обложил сию крепость 30-го Октября, с правой стороны собственным своим корпусом, с левой войсками Гудовича. Гарнизон Бендерский состоял из 16 000 и мог выдержать осаду, но несогласия между его начальниками, сохранявшийся в свежей памяти штурм 1770 года и недавний пример с Очаковом, расположили Турков к миролюбию. Решительное объявление Потемкина, что он возмет крепость во чтобы то ни стало, и огонь, открытый по его повелению из всей артиллерии, заставили пашей не медлить сдачею, особенно, когда они получили от Русского главнокомандующего следующее объявление: «Начальствующему в Бендерах паше, прочим пашам, старшинам, всему войску и жителям. Я чрез cиe знать даю, что с многочисленною армиею всемилостивейшей моей государыни Императрицы Всероссийской приближаюсь к Бендерам, с тем, чтобы сей город взять непременно. Закон Божий повелевает наперед вопросить. Я следую сему святому правилу и милосердию моей самодержицы, объявляю всем и каждому, что если город отдан будет добровольно, то все без вреда с собственным имением отпущены будут к Дунаю, куда захотят; казенное же все долженствует быть отдано нам. В противном случае поступлено будет, как с Очаковом, и на вас уже тогда Бог взыщет за жен и младенцов. Избирайте для себя лучшее». Гарнизон не решился испытать участи защитников Очакова, начал переговоры с уполномоченным от Потемкина князем Ю. В. Долгоруким и 3-го Ноября сдал крепость. «Благоразумное соответствие начальников и жителей [593] Бендерских моим об них предположениям, — написал Потемкин в крепость, — достойно от нашей стороны всевозможного уважения. Я имею силу многомощную войск, мне высочайше врученных, и человеколюбивые правила Е. И. В., всемилостивейшей моей самодержицы, где есть способ спасти многое число невинных душ, к сим последним должен приклоняться. И так я, высочайшим монаршим словом даю свободу всем Порты Оттоманской жителям и войскам, Бендерским и пришедшим, опричь христиан, с их женами, детьми и имуществом, выйти со всею военною честию, оставя нам до последней вещи, что казне принадлежит, артиллерию, оружие, магазины, припасы и словом все. Я требую, чтобы скорее, как можно, крепость была сдана, а на первый случай везде караулы наши введены были, ибо позднее время не позволяет отлагательств. Для способствования отвозу семейств и имения дам я повозок, и как вдруг нельзя, может быть, набрать должного числа, то отправлять будем по частям. Хлеб собственный, какой есть у жителей, я весь за сходную цену куплю в казну. Ежели что имеют прочего, то все позволяется продать. Установление всего препоручаю я Е. С. высоко-превосходительному господину генералу-аншефу и кавалеру князю Долгорукому, к которому обо всем относиться. Снисходительства таковые, да послужат уверением Османскому народу, что моя самодержица и мы, ее подданные, опричь войны, расположены к ним не иначе, как дружбою. Моля всемогущего Бога, создателя неба и земли, об утверждении согласия, вам, господам превосходительным пашам и народу, желаю всяких благ». В сдавшейся крепости было найдено 300 пушек, 25 мортир и [594] большое количество запасов военных и съестных. «Повергая к освященным В. И. В. стопам, — доносил фельдмаршал, — мое усерднейше-подданническое поздравление, что Всевышний даровал В. И. В. блистательную кампанию, которая помощию его совершилась в два месяца, присовокупляю к сему поздравление от генералитета, офицеров и всех неустрашимых и храбрых солдат ваших. Христос наша сила, и мы в воскресенье воспоем благодарственная в храм св. Георгия, обращенном из главной мечети». О занятии Кишинева, Аккермана и Бендер, т. е. тех мест, где Потемкин находился лично, князь Ю. В. Долгорукий рассказывает следующее: «Известие от Репнина о движении Турков нас побудило, и я, не спавши, в одни сутки войско переправил, пошел в Кишинев, где стоял Турецкий паша, и как только наши легкие войска показались, Турецкая конница побежала. Я, скакав за казаками, увидел пехоту в овраге, велел драгунам спешиться и аттаковать. Мы частию Турков перебили, а частию в полон перебрали; храбрые казаки не только конницу, но и самого пашу в плен привели. По некотором отдохновении, мы пошли к крепости Аккерману, куда пришед, я расставил всю артиллерию на высотах в виду крепости, а позади войско. На другой день паша выслал мне сказать, что желает войти в переговоры. Я объявил о сем князю Потемкину; он мне дал полную власть заключить капитуляцию, и в тот же день паша выслал своего уполномоченного. Я согласился выпустить гарнизон с его имуществом, под условием уступить нашей Императрице все принадлежащее Султану, артиллерию, порох, провиант, и на сих условиях, в 10 [595] часов следующего утра, я крепость и город занял. Словно, как бы войны не было; наши с Турками обходились ласково, и по вступлении в тот же день все лавки были отперты. Оставив тут гарнизон и сделав распоряжения, пошли мы к Бендерам, где я имел под начальством 56 000 войска, и разными колоннами, в одну минуту, по данному от меня предписанию, крепость была обложена по обеим сторонам Днестра. Я въехал в форштат, но Турки производили пальбу с такою осторожностию, что казалось боялись кого убить, чтобы нас не раздразнить. Приметив, что крепость вовсе не намерена обороняться, я приехал к Потемкину, сказал ему свое замечание, и мы отправили парламентера им сказать, что войско Русское с тем пришло, чтобы Бендеры взять, а хотят ли они без траты людей крепость отдать или намерены защищаться, ибо все таки, по позднему осеннему времени, мы не можем тут долго забавляться и участь Бендер непременно должна решиться в одни сутки. В ответ мы получили, что все три паши к нам для переговоров будут. После обеда они приехали, и я с ними, через переводчика, до самой полуночи возился. Наконец обещались они на то же утро отворить ворота, на условиях, на каких сдался Аккерман. Они поехали в крепость, а я пошел к Потемкину, лежавшему в кибитке на постеле, и поздравил его с Бендерами. Он меня благодарил и сказал: «Выпьем славного Венгерского, которое мне сегодня маиор Скипор из Кракова привез!». Мы выпили Венгерского по большой рюмке, не менее порядочного стакана. Утром я занял город и тотчас же в нем лавки открылись». Со взятием Бендер кончилась кампания 1789 [596] года. Действительно можно сказать, что она продолжалась только два месяца, Сентябрь и Октябрь. Князь Потемкин, оставив достаточные гарнизоны в Бендерах и Аккермане, и приказав подорвать Гаджи-бей, распустил войска на зимние квартиры, частию в Екатеринославской губернии и на правом берегу Днепра, а частию между Прутом и Днестром; сам он главною квартирою избрал Яссы. На Кубани в течение сего года не произошло ничего замечательного. Австрийцы со второй половины года начали действовать с большими против прежнего успехами, заняли Валахию, одержали несколько побед на берегах Дуная и Савы, и в заключение взяли крепости Белград и Кладово. Их успехи, вместе с победою Суворова при Рымнике и занятием приднестровских крепостей, обещали союзникам в 1790 году еще большие выгоды, но Россия желала мира. «Всемилостивейшая Государыня! — доносил Потемкин 22-го Ноября, — 13-го числа сего месяца началась зима и продолжается. Первые дни были жестоки морозом и мятелицею. Не бывало никогда столь крепкой и нечаянной зимы; реки стали вдруг; прекратились транспорты, чрез что в провианте и всякого рода доставлении сделалась остановка. Полкам трудно отходить в квартиры, особливо тем, которые пошли в Екатеринославскую губернию степью, а и всем генерально до Кишинева степь же проходить было надобно. Но, слава Богу, многие уже достигли квартир безвредно и время настало мягче. О скоте я уже не упоминаю; радуюсь, что люди целы. Не могу довольно описать В. И. В. бесконечных затруднений в приведении всего в порядок. Заботы превосходят почти мои силы. Как доставлять провиант отдаленным частям, аммуницию и рекрутов по толь великому [597] некомплекту. Они поздно собираются, почему ради усиления полков другие нужны меры». Кроткое обращение Русских войск с обитателями покоренных мест имело благоприятные последствия. Турки стали сговорчивее. Первый подал к тому пример Измаильский сераскир Гассан-паша, перед началом войны с Россиею сильно восстававший против разрыва мира. Прозванный от своих соотечественников крокодилом моря битв, он ненавидел Русских уже и за то, что потерпел от них поражение, в 1770 году, при Чесме, где начальствовал Оттоманским флотом; ненависть его усилилась еще более от потерь, понесенных им в 1788 году под Очаковом, на Днепровском лимане. Но подавляя чувство личного нерасположения к России, он противился войне, по убеждению, что она вовлечет только Турцию в новые потери и за двумя, тремя успехами Турков последует десять неудачь. Еще летом 1789 года, Императрица, на всякий случай, сообщила Потемкину проэкт мирных условий с Портою, следующего содержания: 1) освобождение Булгакова; 2) безусловное подтверждение трактата, заключенного в 1770 году при Кучук-Кайнарджи, изъяснительной конвенции 1779, торгового договора 1783 и акта о землях Татарских того же года, и 3) оставление каждой державы при настоящих своих владениях, т. е., что реку Дунай оставить границею между Россиею и Портою, или пространство между сею рекою и Днестром объявить независимым, стараясь однакож удержать за Россиею устье Днестра и крепость Аккерман. Потемкин сообщил условия Аккерманскому паше, который передал их Измаильскому сераскиру, немедленно вошедшему в сношения с Потемкиным. «Я могу уверить В. И. В., — сказано [598] в одном из писем Потемкина, по случаю сих сношений, — что Турки в крайнем страхе от войск ваших, и конечно мир выгодный мог бы быть, когда бы не случилось помешательств от других, а не менее и от союзников наших, которые себе хотят всего, а нам ничего; Турки же расположены к нам, а к ним нет. Я могу, Всем. Госуд., вас уверить, что Бог мне дал такую доверенность в Турках, что они оказывают более ко мне привязанности, нежели к своим начальникам». Сими словами заключилась переписка Потемкина с Императрицею в 1789 году; 26-го Декабря последовал на его имя благодарственный рескрипт, в котором было сказано: «Дабы имя ваше, усердною к нам службою прославленное, в воинстве нашем пребывало навсегда в памяти, соизволяем, чтоб кирасирский Екатеринославский полк 5, коего вы шеф, отныне впредь именовался князя Потемкина кирасирским полком». В след за тем Императрица прислала Потемкину в Яссы 100 000 рублей деньгами и в 150 000 рублей лавровый венок, осыпанный брилльянтами и другими драгоценными каменьями. Подполковник Валериан Александрович Зубов, присланный от фельдмаршала в Петербург с известием о взятии Бендер, был награжден званием флигель-адъютанта, чином полковника, табакеркою с императорским вензелем в 2 000 р., перстнем в 8 000 р. и 10 000 рублей денег. Правитель канцелярии Потемкина, генерал-маиор В. С. Попов, привезший ключи Бендер, получил орден св. Анны, тогда еще не разделенный на степени, и 6 000 рублей. Так [599] высоко ценились успехи Князя Таврического над неприятелем. Не переходя к происшествиям 1790 года, остается сказать еще о некоторых распоряжениях, показывающих между прочим, как глубоко впечатлелась в Потемкине признательность к святителю доставившему в его власть Очаков, и как много ценил он тот день, в который покорена была крепость Очаковская. Осматривая в начале 1789 года, еще до отъезда своего в Петербург, Очаковскую степь и берега Буга, он основал при устье Ингула город и верфь, дал ему название Николаева, и первый, в том же году тут заложенный, 46-ти пушечный фрегат наименовал св. Николаем. Так в Новороссийском крае явился еще новый, портовой город, с верфью, сделавшийся в последствии главным местом управления Черноморским флотом. Далее по близости сего нового города он основал монастырь, назвав его Спасо-Николаевским, Гассан-Пашинский замок переименовал в Николаевский, и в заключение сформировал в Екатеринославской армии новый полк, под именем свято-Николаевского гренадерского: так чтил и честил Князь Таврический святого угодника, в день которого совершилось падение Очакова. В продолжение 1789 года занимался он также и разными переформированиями войск; главнейшие заключались в преобразовании нескольких легкоконных полков в конно-егерские, до того времени не существовавшие в Русской армии. Начало 1790 года было ознаменовано новым знаком монаршего благоволения к Потемкину; он пожалован Великим Гетманом казацких войск Екатеринославских и Черноморских. В следствие сего превратил он несколько регулярных конных [600] полков в казачьи, назвал один из Чугуевских казачьих полком Булавы Великого Гетмана и составил при себе многочисленный конвой из казаков. В Яссах, окружаемый толпами знатнейших бояр обоих княжеств Молдавии и Валахии, Потемкин проводил много времени в пиршествах и других увеселениях, и между прочим, нарочно выписал себе из С. Петербурга балетмейстера Розетти с фигурантами. Но и среди шумных, беспрерывных празднеств деятельно занимался он делами и продолжал переговаривать с Гассаном-пашею, который между тем возведен был в сан верховного визиря. Освобождение Булгакова, последовавшее по повелению Султана, без всякого постороннего посредничества, еще более обнадеживало в близком заключении мира, и между новым визирем и Потемкиным завелась дружественная переписка. «Ответствуя на приятельское писание, которым ваше сиятельство почтить меня изволили, — писал Князь к Гассану, — во первых поздравляю В. С. искренно с милостию, которую Е. В. Султан изъявил к вам, пожаловав вас своим верховным визирем. Избранием особы В. С. в достоинство верховного министра мира и войны в своей империи, Е. В. отдал всю справедливость признанным достоинствам В. С. и испытанному искусству в делах государственных. Е. В. явил также опыт справедливости своей и уважения к праву народному, освободив пристойным образом министра Е. И. В., моей всемилостивейшей государыни, неправедно задержанного при объявлении войны покойным султаном Абдул Гамидом. Я почитаю сей поступок первым шагом к соделанию счастливого мира между обеими воюющими державами. Я не распространяюсь, ни о необходимости, ни о причинах, [601] воспаливших огнь настоящей войны, а сокращаюсь тем единым замечанием, что моя Всем. Государ. правилом имеет щадить кровь человеческую, ибо человеколюбие есть ее закон, и cиe чувствование доказать изволила пред целым светом во все время славного своего царствования. Е. И. В., следуя сему правилу, желает искренно положить конец бедствиям народным и восстановить прочный мир, соответствующий достоинству священной ее особы. Если правила ваши сходствуют с нашими основаниями, то я не умедлю, назнача старшего из генералов, снабдить его достаточными наставлениями и полномочием для вступления в действительные переговоры о мире с тою особою, которая от В. С. будет к тому уполномочена. Когда предприемлется дело столь спасительное, когда касается до утверждения взаимного блага обеих империй, тогда удобно и скоро соглашаются, лишь бы намерения с той и с другой стороны были чистосердечны. Что принадлежит до меня, то я ответствую за ревность и готовность, с которыми исполнять буду намерения моей государыни, и нет славы, которая не уступила бы имени миротворца моего отечества. Но более всего приятно мне будет трактовать о столь важном деле с министром, к которому я исполнен уважения, и разделять с В. С. всю славу и бесчисленных народов благословения, которые излиет на нас восстановление тишины между воюющими державами. Желая В. С. на многие годы всякого рода благополучий, пребываю с чувствиями отличнейшего высокопочитания и истинного дружества, В. С. усерднейший и готовый к услугам». В ответ на сие письмо Гассан-паша предлагал учредить конгресс в Рущуке, но Потемкин не соглашался. «Назначение места конгресса в Рущуке, — отвечал [602] он визирю, — для меня неудобно по дальности, да и конгресс дело излишнее, ибо от меня предложения будут ясны, коротки и тверды, что и не может производиться, как при моем присутствии, а трактование с полномочными высокого союзника нашего В. С. можете учредить, где вам угодно, и я от чистого сердца желаю всякого успеха». Дальнейшая переписка прекратилась внезапною смертью Гассана-паши, и почти в то же время скончался союзник Екатерины император Иосиф. Два сии обстоятельства много изменяли положение дел. Возмущение Бельгии и беспокойства, возникшие в Венгрии, отвлекали Австрийский Двор от войны и заставляли его желать скорейшего мира, а война с Швециею и угрозы Пруссии соединиться с Польшею против России поставляли Россию в необходимость вести с Портою войну оборонительную. В ожидании того, на что будет склонен новый визирь, продолжение войны или заключение мира, Потемкин вошел и с ним в сношения, а между тем принял предосторожность на случай возобновления военных действий. По непосредственному его распоряжению, главный корпус Екатеринославской армии, под начальством князя Репнина, получил повеление наблюдать за Польшею; правое крыло, под командою графа Суворова, названного Рымникским, заняло позицию за Прутом, в окрестностях Берлада, для вспомоществования, в случае надобности, Австрийским войскам, занимавшим Валахию; левое крыло, вверенное генерал-аншефу барону Меллеру-Закомельскому и причисленная к нему гребная лиманская флотилия были назначены для наблюдения за сильными Турецкими гарнизонами в Измаиле и Килии; генерал-поручик П. С. Потемкин, с летучим корпусом, занял позицию между [603] обоими крылами, наблюдая за неприятелем со стороны Дуная; охранение Очакова и Кинбурна поручено небольшому корпусу, под начальством генерал-маиора графа Де-Кастро-Лацерда; корпус генерал-аншефа Каховского, или Таврический, по прежнему оставался в Крыму; генерал-поручики Розен и Бибиков командовали, первый на Кубани, второй на Кавказе; командование Севастопольским флотом возложено на контр-адмирала Ушакова, а графу Войновичу, почему-то впадшему в немилость у князя Потемкина, поручено начальство над незначительною флотилиею на Каспийском море. Наконец множество Греческих крейсеров, собранных храбрым полковником Ламбро-Качиони, беспрерывно тревожили Турков в Архипелаге; небольшая эскадра военных судов снаряжалась от Русского правительства в Tpиeстe, под начальством контр-адмирала Гипса, вскоре смененного генерал-маиором В. С. Томарною, после бывшим посланником в Константинополе. Потемкин предложил притом Императрице срыть завоеванные у Турков крепости Очаков, Бендеры и Аккерман, представляя, что вывод из них гарнизонов усилит действующие войска 20 000 чел., а то, что не надобно будет поддерживать их укреплений, облегчит казну от больших издержек; притом многочисленная артиллерия сих крепостей, будучи перелита, могла бы снабдить армию и флот большим количеством новых орудий. Наконец, если бы обстоятельства потребовали возвратить Туркам все сии крепости, то они, получив одну землю, лишались надежных опор на границе своей с Россиею. Новый верховный визирь, Шераф-паша, также наклонный к миру, как и его предшественник, изъявил готовность продолжать начатые переговоры. [604] Потемкин отправил к нему статского советника Лошкарева, того самого, который был резидентом у последнего Крымского хана Шагин-Гирея. По наклонности обеих сторон к миру, всячески удерживались от неприязненных действий на сухом пути, но морские силы Турции не были в прямой зависимости у верховного визиря, и Капитан-Паша, ослепленный надеждою на успех, вышел с сильным флотом в Черное море, направляя плавание прямо к берегам Крыма. Потемкин, извещенный о том, предписал контр-адмиралу Ушакову немедленно итти на встречу неприятелю и стараться аттаковать его. «Возложите твердое упование на Бога, — писал он к нему, — и при случае сразитесь с неприятелем; старайтесь скорее окончить ваше плавание и придти на показанное место, где я вас осмотрю и усилю судами. Христос с вами! Я молю его благость, да ниспошлет на вас милость и увенчает успехами». Через несколько дней, он опять писал к нему: «Молитесь Богу! Он нам поможет; положитесь на него, ободрите команду и произведите в ней желание к сражению. Милость Божие с вами!». Ушаков отвечал донесением о победе: 8-го Июля увидел он Турецкий флот, готовящийся прорваться в пролив между Черным и Азовским морями, заградил ему путь, и после жаркого сражения, выигранного с несравненно меньшими силами, принудил к отступлению. Темная ночь не дозволила ему преследовать побежденных: то была первая победа, одержанная корабельным Российским флотом над Турками на Черном море и вполне оправдала она выбор Потемкина. Через семь недель потом, Ушаков вторично аттаковал неприятельский флот между Гаджибеем и островом Тендрою, и по [605] двукратном сражении, 28 и 29-го Августа, разбил его совершенно. Турецкий линейный корабль был взят; другой, адмиральский, сожжен, с бывшею на нем казною всего флота и 600 чел. экипажа; адмирал Сайт-бей попал в плен и сам Капитан-Паша нашел спасение только в бегстве. Потемкин, извещая о сей победе статского советника Фалеева, строившего тогда Николаев, писал к нему: «Наши, благодаря Бога, Туркам такого перцу задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу!». В след за тем сам Потемкин посетил флот и благодарил всех от старшего до младшего, а Императрица наградила Ушакова орденом св. Георгия 2 класса. Спор о первенстве флотов на Черном море был решен: Русский флаг явно торжествовал над Оттоманским и опасения за Крым миновались. Здесь была новая заслуга Потемкина. Пока военные действия происходили на море, на сухом пути все оставалось по старому. Турки также искренно желали прекратить войну, как и Русские, но они хотели перемирия, а Потемкин предлагал мир или воину. Пруссия, Англия и Голландия, склонив Австрию к примирению с Портою, предлагали свое посредничество С. Петербурскому кабинету, но Императрица хотела иметь дело с Турциею без постороннего вмешательства. Июля 16-го Австрия заключила с Портою мир. Потемкин, незадолго перед тем отрядивший Суворова к Бухаресту, на помощь Принцу Кобургскому, поспешил отозвать его на прежнюю позицию. «Вот, мой милостивый друг, — писал он к Рымникскому герою, — Австрийцы кончили... Что курьер приедет, то вы в свое место. По смерть Кн. П. Т.» На другой день, 1-го Августа, писал он Суворову опять: «Как уже кончено у Австрийского [606] Двора с Берлинским мирное с Портою положение, о чем Принц Кобурх должен быть уведомлен, а ежели и нету, то все равно; не для чего драться и терять людей за удержание земли, которую положено отдать; то и следует В. С., известя Принца Кобурха и доставя ему мое письмо, стать с корпусом по левую сторону реки Бузео; иначе трудно будет отходить, если Турки, сладивши, все оборотятся на вас». Главнокомандующий писал тогда же визирю: «В. С. оказывая расположение блистательной Порты о восстановлении мира, желали знать, на каком основании всемил. моя монархиня поставить оный полагает. Вам известно, что Россия не подала никакой причины к войне. Порта разорвала мир наглым образом, причинила обиду высочайшему достоинству Е. И. В. и нанесла великие убытки; Россия же, при всяком успехе оказывала склонность к окончанию войны и теперь предпочитает мир. Основанием сему: утверждение всех постановлений с Портою Кайнарджицкого мира и всех трактатов после того постановленных, без изъятия; из приобретений нынешней войны, в награждение больших убытков, границу по Днестр, возвращая Порте прочие завоевания, с некоторым весьма резонабельным условием для Молдавии. В. С. не можете, по справедливости не дознать умеренности требований, столь справедливых. Что касается до Швеции, то я имею разрешение уверить, что Е. И. В., всемил. моя государыня восстановит с сим государством мир, не требуя от него никаких приобретений и довольствуясь возобновлением прежних трактатов. Впрочем г-н ст. сов. и кав. Лошкарев перескажет вам все изустно». Ход переговоров по сему письму довольно ясно может быть виден из нижеследующих партикулярных [607] писем и наставлений Потемкина Лошкареву: от 16-го Августа. «Визирь говорил вам о перемирии. На что оно, когда мир мы сделать готовы? Кондиции, который я предложил, суть крайния и маловажные. Ежели они хотят быть чистосердечны, то все кончится в скорости. Ежели ответ замешкается, то долго не ждите, ибо я терпеть не буду. Дайте мне знать о числе их войск; в разговорах, как можно меньше говорить о Пруссаках, а напротив, коли случай дойдет видеться, то обходитесь сколь можно глаже. При случаях толкуйте им, сколь мала наша претензия, о мире же скажите, что они увидят сколь оный будет сохраняем чистосердечно. Мне странно, что они об Очакове упомянули; вы им начисто скажите, ежели об нем говорить, то и мира нет». От 29 Августа. «На что перемирие, ежели они чистосердечно желают мира. Последняя черта высочайших намерений весьма умеренная; она объявлена им. Мы от сего не отступим. О медиации других я не имею указа; с моей стороны только скажу, что империям столь знатным неужели мало своего голоса? Ты им скажи от себя. Я сажусь сей час в карету и не скажу куда еду. Что Бог даст! В разговоре сделайте рассуждение, что как им не стыдно вилять. Чрез сие для переду делается недоверка. Мы с ними хотим помириться и жить дружно, чему Бог свидетель. Купи мне, ежели найдешь, хорошую бирюзу, или курильницу богатую, и другое хорошее Турецкое». От 7-го Сентября. «Наскучили уже Турецкие басни; их министерство и нас и своих обманывает. Тянули столько и вдруг теперь выдумали медиацию Прусскую, да и мне предлагают. Это дело не мое, а Дворам принадлежит. Мои инструкции или мир или война. [608] Вы им изъясните, что коли мириться, то скорее; иначе буду их бить. Скажите им, чтобы они подумали: ежели помиримся поздно, то армия должна остаться в Молдавии до будущего лета, ибо чрез пустую степь, не только зимою, но и в глубокую осень иттить в наши границы не можно, а чрез то не только Молдавию, но и Валахию получить в свое правление им нельзя. Государыня, при всех авантажах, можно сказать, им дарует мир, ибо что значит пустая степь, и та ханская, она же и безводная. Сами проситесь прочь, и конечно, скорей приезжайте». «Плюйте на ложные разглашения, которые у вас на наш счет делаются, — писал Потемкин, от 8-го Сентября, в Варшаву. — Суворов, слава Богу, целехонек; на сухом пути дела не было нигде; Турки и смотреть на нас близко не смеют. Как им не наскучит лгать! Лучше бы подумали, что еслиб были с нами дружны, то Молдавия была бы уже их. На море нам Бог помог совершенно разбить флот неприятельский». Комментарии1. Замечательно, что 26 Октября Императрица, проснувшись с сильною болью в пояснице, сказала: «Это от Очакова, который вчера или сегодня берут. J'ai souvent de tels pressentiments». В самом деле, к обеду прискакал курьер от князя Потемкина, с донесением об успехах генерала Текелли и планом предполагаемой аттаки Очакова. «Капитан-Паша делает большое препятствие, — писал Князь, — прилепился к Очакову, как Шпанская муха». 2. Так называемого Гассан-Пашинского замка, который находился на самой оконечности Очаковского мыса. 3. Самойлов, племянник Потемкина, генерал-поручик, после бывший графом и генерал-прокурором. 4. За сими словами следовала еще приписка: «Мое нижайшее почтение супруге, Катерине Александровне, и ежели не трудно будет, то прошу заказать для меня в Вознесенском монастыре вышить филейное дамское, полное платье, хотя в полторы тысячи рублев, только бы походило на кружевное, а я пришлю хорошую Турчанку». 5. До 1783 года назывался Новотроицким. Текст воспроизведен по изданию: Сведения о князе Потемкина // Русский вестник, Том 2. 1841 |
|