|
ЛЕВЕНШТЕРН В.ИЗ ЗАПИСОК ЛИФЛЯНДЦА1790-1815В 1858 году, военный историк наш, Ф. И. Смит, напечатал в Лейпциге и Гейдельберге, в двух томах, «Записки лифляндца» (Denkwuerdigkeiten eines Livlaenders). Записки эти были составлены г. Смитом в 1850 году по дневникам, письмам и изустным рассказам генерал-маиора барона Вольдемара Левенштерна, поверены по другим достоверным источникам, просмотрены и поправлены генералом и признаны с его стороны истинными, как бы самим им написанными. Их не следует, впрочем, смешивать с собственноручными мемуарами барона Левенштерна, на французском языке, которые он еще прежде передал на хранение в архивы нашего военного министерства 1. Во время печатания «Записок линфляндца», генерал Левенштерн скончался в С.-Петербурге, 21-го января 1858 года, восьмидесяти-двух лет от роду. Последние двадцать пять лет жизни он провел в отставке и, по занимаемой им небольшой квартире в гостинице Демута, № 21, называл себя в шутку пустынником Мойки. В первых домах столицы генерал был желанным гостем, как остроумный и любезный собеседник, и именитейшие особы посещали его в скромном жилище на Мойке, где постоянно можно было встретить министров и генералов, дипломатов, ученых и художников. В особенности государственный канцлер, граф Нессельроде, генерал-адъютанты князь Чернышев и князь Воронцов, графы Пален, Ридигер и Берг удостоивали Левенштерна своею дружбою. До последних дней жизни вел он [126] обширную переписку, внутреннюю и заграничную, и ещё за четыре недели до смерти г. Смит получил последнее письмо, ответ на которое уже не застал барона в живых. Несмотря на преклонные лета, Левенштерн сохранил до кончины всю свежесть головы, так что мощный дух его, в полном смысле слова, поддерживал слабое тело. Давно готовясь к смерти, он встретил ее спокойно. В извлечениях из «Записок лифляндца», вообще полных интереса, мы старались обращать преимущественное внимание на те события и личности, которые очерчены с наибольшею отчетливостию. Извлечения эти могут коротко познакомить и с оригинальною личностию лихого кавалериста и отважного партизана, каким был в молодости барон Вольдемар Левенштерн. I Первые годы жизни и службы. — Поход в Швейцарию. 1777-1804. Я родился в 1777 году, в замке Разик, в Гариенском округе Эстляндии. Фамилия наша поселилась первоначально в Лифляндии, где и до сих пор живут многие ветви ее. Принадлежа к древнему дворянскому роду, Левенштерны получили в 1720 году баронское достоинство. В Эстляндию переселился мой дед, наследовавший здесь три имения: Разик, Кампен и Аллафер: отец мой, Герман-Людвиг, служивший эстляндским ландратом, пользовался общим уважением, был помещик зажиточный и большой хлебосол. Собственно школьное образование получил я в ревельской дворянской академии. Здесь преподавали, кроме новейших языков, язык латинский, археологию, историю, географию, геометрию, физику, физиологию и многое другое; учили также верховой езде и фехтованию. Из всех учебных предметов я занимался наиболее теми, которые считал нужными для военной службы, но очень любил также и словесные науки. На тринадцатом году мне довелось быть свидетелем морского сражение под Ревелем (14-го мая 1790 года), между шведами и русскими, в котором шведы потеряли два линейных корабля. Один из них взлетел на воздух. Это грозно-величественное зрелище сильно подействовало на мое молодое сердце. С тех пор я часто думал о сражениях и горячо [127] желал посмотреть хоть на одно. Впоследствии желание мое было удовлетворено до сытости. На семнадцатом году я был парень стройный, высокий, недурной наружности. Стали помышлять о снаряжении меня на службу, которую, по тогдашнему обычаю, надлежало начинать рано. Положено было отправить меня, под надлежащим и приличным надзором, в Петербург, где мне предстояло пройти первые шаги военной школы до производства в офицеры. В Петербург я поехал (1793) с моим достойным дядею, генералом Христофором Бенкендорфом, отцом известных впоследствии братьев, графа Александра и Константина Бенкендорфов и княгини Ливен. Но как еще до отъезда из Ревеля я был записан сержантом в лейб-гвардии Семеновский полк, то, по прибытии в столицу, генерал Бенкендорф представил меня шефу этого полка, графу Салтыкову 2. Граф принял меня ласково и определил в число своих ординарцев. Кроме меня были еще трое ординарцев-сержантов: князь Мещерский и два графа Толстых. По службе моей при графе Салтыкове, я сопровождал его во дворец во время происходивших там больших собраний и праздников, и таким образом успел насмотрется на всю тогдашнюю знать. Светилом первой величины, затмевавшим всех других, сиял князь Платон Зубов. Около него групировались, в виде созвездия, звезды меньшей величины. Но были и такие, которые, несмотря на главное светило, хотели идти собственным путем. Мы, молодые люди, называли их «непудренными», по следующей причине. Считалось особенным знаком милости и отличие присутствовать при туалете князя Платона Александровича, а князь Платон Александрович любил обсыпать себя таким количеством пудры, что она облаками носилась по комнате и падала на парадные кафтаны окружавших его господ. Белая пыль, покрывавшая грудь и плечи таких счастливцев, не считалась неряшеством; напротив, служила доказательством, что они стояли поблизости князя. Им крепко завидовали те, которым хотелось пробраться вперед. [128] Из лиц, виденных мною в большой придворной панораме, я особенно хорошо помню барона (в последствии графа) Ферзена. Он приезжал откланиваться императрице, отправляясь в Польшу, где, как известно, ему удалось покончить дело взятием в плен Косцюшки. Барон Ферзен знал меня еще в доме родителей и предложил мне ехать с ним. «Ты ведь заговорен от пуль и сабель» — заметил он в шутку. Графиня Салтыкова решительно воспротивилась этому. «Как! — воскликнула она — Вы уже теперь хотите проливать молодую кровь? Нет, ни я, ни госпожа Бенкендорф, мы никогда не согласимся отпустить его». Так я и не поехал сражаться с поляками. Между тем, и война с ними кончилась скоро. Я должен пояснить слова барона Ферзена, назвавшего меня «заговоренным от пуль и сабель». Когда меня снаряжали на службу, моя добрая матушка хотела особенным образом предохранить меня от опасностей. Она была женщина чуждая суеверий, богобоязненная, но почему же, думалось ей, не попытаться отвратить беды военной службы от любимого сына средством невинным и ни для него не вредным. Какая-то крестьянка славилась искусством лечить раны и зоговаривать от ран: рассказывали, что не одному рекруту она давала выпить своего пойла, после чего он никогда не бывал ранен. Позвали старуху; пойло было изготовлено, и я, согласно предписанию, выпил его из ружейного ствола. Потом колдунья сказала мне: «ты победишь двадцать пять народов и над двумя будешь царствовать». Вероятно, Ферзен слышал это от моих родителей или от генерала Бенкендорфа; но удивительно то, что я, подвергавшийся, в продолжение моей боевой жизни, бесчисленному множеству случаев быть застреленным, изрубленным или исколеченным, получил только четыре незначительные раны: ни одна кость не была повреждена у меня ни пулею, ни саблей. Сержантская служба моя была непродолжительна. В исходе 1794 года я получил радостную весть о переводе меня в конную гвардию вахмистром, со старшинством восьми лет службы, а в самый день нового (1795) года я был переименован к ротмистры Украинского легко-конного полка. Хотя такие производства и не принадлежали в то время к числу [129] необыкновенных, но все-таки считались милостию, и я был обязан своим повышением ходатайству доброй тетки моей, г-жи Бенкендорф. Вечером, 1-го января, я явился на придворный бал уже в новом мундире, удостоился быть представленным ее величеству и был допущен к руке. Императрица сказала мне обычное приветствие со свойственною ей ласковостию. Украинский легко-конный полк был расположен в окрестностях Варшавы и входил в состав армии фельдмаршала Суворова. На пути к месту моего служения, я прожил две недели в Гродно, где меня радушно приняли братья Палены, Павел и Петр, состоявшие в штабе князя Репнина. Они предложили мне у себя квартиру и познакомили меня с высшим гродненским обществом. В то время здесь находился король Станислав как бы под арестом. Русские офицеры, в том числе и оба Палены, составляли его «maison militaire», и потому я имел случай бывать в королевском дворце, где низложенный Понятовский, с покорностию судьбе, но не без блеска и самодостоинства, ждал себе приговора. Рядом с ним жил князь Репнин, окруженный более нежели царскою пышностию. Два раза в неделю он давал блистательные балы, на которые с удовольствием съезжались красавицы-польки, побеждавшие пламенными глазами победителей своих мужей и братьев. Из Гродно я должен был ехать в Белосток, где находился штаб полка. Им командовал полковник Анреп 3, и судьба не могла послать мне более достойного, более благородного начальника. Надлежало прежде всего изучить службу и из сверхштатного офицера, каким был я, сделаться достойным помещения в комплект. Сам Анреп мог служить мне, в этом отношении, лучшим образцом и примером, а мало оживленный город, в котором мы стояли, как нельзя больше благоприятствовал успеху моих усердных занятий. Мне приятно вспоминать о Белостоке: он послужил для меня как бы высшею военною школою, в которой я пользовался наставлениями в военном деле и в кавалерийской службе не одного Анрепа, но и других офицеров, питавших ко мне сочувствие и расположение. Назову из них [130] Витгенштейна 4, Мантейфеля 5, Курселя 6. Все они охотно делились с неопытным ротмистром своими богатыми опытными сведениями. Полк наш получил приказание расположиться лагерем между Бельском и Плоски, на Нареве. Кроме того, собрались здесь: Киевский конно-егерский полк полковника Засса 7, Фанагорийский гренадерский полковника Жеребцова 8 и один казачий полк, все под главным начальством генерал-лейтенанта Морица Ласси 9. В лагерь наш нередко приезжал из Варшавы Суворов, и я не могу забыть того поразительного, электрического действия, которое производило на солдат появление героя. _______________________ Кончина императрицы Екатерины застала меня в бессрочном отпуску, который я принужден был взять по причине грудной болезни. Из многих перемен и повых постановлений в армии, ближе всего касалось меня повеление, в силу которого все находившиеся в бессрочном отпуску офицеры считались удаленными из службы. К моему счастию, генерал Бенкендорф был, в это время, назначен рижским военным губернатором. Он написал обо мне генералу Нумзену, новому генерал-инспектору кавалерии, который тотчас же принял меня в кирасирский своего имени полк. Под руководством такого опытного кавалерийского начальника, каким был Нумзен, я еще более усовершенствовался в тонкостях кавалерийской службы. Генерал строго смотрел, чтобы офицеры его инспекции постоянно упражнялись в том, что он признавал необходимым, вызывал в главную квартиру свою в Митаву от каждого полка по эскадрону, сам учил офицеров владению оружием, присутствовал при их верховой езде и требовал, чтобы офицеры практически занимались ковкою лошадей. [131] В состав инспекции генерала Нумзена включен был Стародубский конно-карабинерный полк, расположенный на берегах Черного моря. По приходе этого полка в Лифляндию, мы выступили из Митавы в Валк, где была назначена штаб-квартира. Так как я считался сверхкомплектным офицером, то генерал возложил на меня исправление должности плац-маиора. А и весь-то городишко можно было окинуть одним взглядом: стань на любом месте, и увидишь Валк со всех четырех сторон окруженный полями. Мы однако жили здесь весело. Офицеры устроили казино и давали в нем танцовальные вечера, на которые собирались не только молодые горожанки, но приезжали и дворянские дочки из соседних мыз. Кроме того, дом генерала служил всегда приятным местом собрания. Независимо от обычных вечеров, у него бывали вечерние беседы о военных предметах, для чего раскладывались на столе карты, планы, книги и газеты. Весьма поучительны были для нас его суждения о тогдашних военных действиях, и я с удовольствием вспоминаю, как объяснял он нам отступление Моро, как показывал на карте те местности, через которые мог спастись этот генерал, поставленный в критическое положение победою эрцгерцога Карла над Журданом. Нумзен жил прилично, но умеренно; только один день в неделю посвящал он, по тогдашнему обычаю, попойке. День этот был пятница, который он и называл, по своей собственной этимологии, «свободным» днем (Frei-tag). В такие «свободные» дни генерал любил видеть многочисленное общество за своим столом. Обед начинался в два часа по полудни, а оканчивался иногда в двенадцатом часу ночи; шампанское таскали из погреба целыми корзинами; пир шел на славу... Нумзен был датчанин. В молодости служил он во французской армии, сражался в семилетнюю войну под начальством маршала Бролио и оказал отличие во многих случаях. По предложению императрицы Екатерины, он вступил в русскую службу генерал-лейтенантом и вскоре потом со славою начальствовал в Финляндии корпусом против шведов. По причине тяжелой раны, Нумзен всегда ходил с костылем и с трудом садился на коня, но, раз усевшись в седле на своей превосходной английской кобыле, которая [132] одна была в состоянии носить такую громаду, являлся лихим, неутомимым кавалеристом, и никто из нас, молодых офицеров, не мог сравняться с ним. Кираса его была так широка, что однажды я улегся в ней будто в люльке и качался словно ребенок. Тратя много на лошадей, на пиры в «свободный» день и вообще будучи беззаботен, Нумзен часто нуждался в деньгах. Своею суровою оболочкою, своими военными привычками, своим, так сказать, слитием с ремеслом, которому себя посвятил, он олицетворял старого, храброго полковника-богатыря средних веков, столь художественно воспроизведенного в романах Вальтер-Скотта. Кроме беседных вечеров, кроме попоек в «свободный» день, бывали еще в Валке игорные вечера у полкового командира Ширая, племянника графа Безбородки. Играли, правда, только в бостон, но играли как виртуозы и на весьма большую ставку. Тут и я проследил курс тонкой и высокой игры и приобрел в ней такую ловкость и такую опытность, которые не остались потом без влияния на обстоятельства моей жизни. В 1798 году я поступил в число комплектных офицеров полка, получил в командование 4-ю роту 10 и занялся обучением моих людей по новому уставу: теперь они должны были иначе ездить, иначе маршировать, иначе производить эволюции. В последних числах декабря этого года мне было прислано приказание выступить из места стоянки моей роты через двадцать четыре часа и идти на соединение с полком. 1-го января 1799 года я выступил в Валк, где нашел полкового командира и офицеров чрезвычайно занятыми снаряжением людей по новой форме. Так как все вообще предметы обмундирования надлежало переменить, то у нас не было нужного числа нового образца высоких кавалерийских сапогов. Правда, на дневках мастеровые усердно шили их, однако до Риги оставалось недалеко, а мы должны были вступить сюда в полном параде и подвергнуться инспекторскому смотру. В такой крайности, решено было каждому солдату дать по одному новому сапогу для видимой снаружи ноги, а другая, невидимая, нога оставалась в прежнем коротком сапоге. [133] Таким образом, имея фланги хорошо прикрытыми, прошли мы по узким улицам Риги. Из Риги полк наш был направлен на Брест-Литовский, к корпусу князя Сергия Голицына, входившему в состав той армии, которую Суворов вел на помощь австрийцам против французов. На походе князь делал нам смотр. Мы уже были одеты по прусскому образцу. Кавалерист сидел на коне в узком суконном колете, в лосинных штанах, с напудренными волосами, имея на голове шляпу с перяным султаном, которую он должен был тщательно придерживать от порывов ветра. Разумеется, и офицеры имели такой же наряд. Невозможно себе вообразить чего натерпелись одетые подобным образом люди в суровую зиму 1799 года. Князь Голицын был вскоре замещен генералом Нумзеном; но только что получено было приказание перейти границу, как пришло и горестное для всех моих товарищей, и особенно для меня, известие: вместо генерала Нумзена командиром корпуса был назначен Римский-Корсаков. Подобные внезапные перемены случались тогда часто; тем не менее нам было очень тяжело потерять нашего достойного начальника, именно нам, офицерам его полка, потому что у Нумзена отняли и полк, которого он был шефом. Престарелый генерал очутился в стесненном положении не только потому, что лишился жалованья и других служебных выгод, но и потому, что ему предстояло рассчитаться с новым шефом. Никогда не будучи мотом, Нумзен не был однако и рассчетливым хозяином, не умел сводить итогов. По счастию, новый шеф, генерал Воинов, оказался человек честный, возвышенного образа мыслей, и притом богатый. Сочувствуя его бескорыстному желанию облегчить все счеты, мы, офицеры, сделали с своей стороны все что могли, и наш честный старик Нумзен избавился от беды. _______________________ Близ Шафгаузена мы стали лагерем на берегах Рейна. Однажды — это было 14-го (25-го) сентября — я поехал с товарищами за Шафгаузен. В то самое время, когда наши зеленые рюмки были наполнены искрометным вином, послышалось к стороне Цюриха что-то похожее на отдаленную канонаду. «Это гул водопада!» — говорили одни офицеры. «Нет! [134] это гром!» — возражали другие. Но пушечные выстрелы слышались все яснее и яснее. Мы бросились на коней и поскакали в полк. Дело было к ночи и только что пришло приказание переправиться чрез Рейн у Эглизау и соединиться с 4 000 баварцев, чтобы подкрепить Корсакова, атакованного на различных пунктах Массеною. Генерал Воинов созвал эскадронных командиров, сделал распоряжения относительно ночного марша, и мы выступили. На другой день (15-го сентября) канонада началась с большею живостию. Мы узнали, что Массена форсировал переправу через Лиммат и овладел Цюрихом, и что Корсаков отступает. Вскоре мы получили приказание идти на рысях и прикрывать отступление, а спустя немного времени встретили мы и Корсакова со смущенным лицом, окруженного своим штабом, с конвоем сумских гусаров. Этот молодецкий полк был долго под смертоносным огнем и потерял много людей, в том числе и своего шефа, храброго генерала Лыкошина. Покамест мы спешили вперед, мимо нас тянулись непрерывно отступавшие пехота, артиллерия и обоз. Мы горели нетерпением встретиться с неприятелем. Вот он уже в нашем виду!.. Но в это время стало смеркаться; мы приостановились, захватили нескольких пленных и прекратили дальнейшее наступление французов. Ночью половина коней были размундштучены; кирасиры развели бивуачные огни и легли отдыхать. Рано утром двинулись мы в боевом порядке, вследствие чего неприятель произвел отступательное движение. Между тем, Корсаков, получив известие, что некоторые пехотные полки и артиллерийский парк потеряли сообщение с армией и что путь в Эглизау им отрезан, приказал генералу Воинову отыскать эти части и дал ему в подкрепление казачий Астахова полк. 16-го сентября направились мы вдоль неприятельской линии на Винтертур, предполагая, что отрезанные части обратились на Диссенгофен; но едва подошли к Винтертуру, как увидели себя окруженными неприятелем. Так как появление наше было неожиданно, то французы не успели перейти в наступление; напротив того, мы сами произвели блистательную атаку, пробились и захватили несколько пленных. Тем не менее мы скоро сознали необходимость переправиться через реку Тур и трудными [135] проселочными тропинками выбраться на дорогу в Эглизау. Крупной рысью проехали мы через одну деревню, занятую французами, которые до того были изумлены, что только смотрели на нас из окон и лишь по последнему эскадрону дали несколько выстрелов. Несмотря на поспешность и отвагу, несмотря на ловкость наших казаков, мы, часто отбиваясь от небольших атак, едва достигли Эглизау, куда стянулись части отыскиваемых нами баталионов. Здесь, по приказанию Корсакова, надлежало сжечь мост через Рейн. Мы расположились на правом берегу реки, в виноградных садах. Вслед затем нам было приказано отступить на Шафгаузен и стать в тылу предмостного укрепления, построенного недалеко от монастыря у Бюзингена. В это время генерал Воинов получил начальство над форпостами левого фланга, и мы, перейдя опять на левый берег Рейна, стали отправлять с уральскими казаками форпостную службу, при чем нас поддерживал егерский полк. Сначала мы имели ежедневно перестрелки, но потом французы вдруг исчезли, и генерал князь Горчаков (впоследствии военный министр) послал меня на рекогносцировку с моим эскадроном и сотнею казаков. В первый раз предстояло мне действовать самостоятельно, по собственному усмотрению. Не скрою, что на деле это оказалось труднее, нежели как я воображал. Больше семи верст проехал я, пока заметил, что неприятель переправляется через Тур. Я имел положительное приказание не завязывать боя, а только следить за движениями французов и определить приблизительно их численность; так я и сделал, нарушив приказ только тем, что, увлекшись счастливым случаем, взял в плен двух французских гусаров с офицером. За это я поплатился легкою сабельною раною. С моими страшно-бородатыми краснокафтанниками я приехали в лагерь ночью, усталый и до нитки пробитый проливным дождем. О переодеванье на форпостах нечего было и думать, и я лег, как был, мокрый, к огню. От меня повалил густой пар, словно от горячей каши в горшке, да вдобавок я влил в себя еще горячего пуншу. Это был род гидропатического лечения, придуманного мною задолго до Присница. Все кончилось благополучно, по милости счастливого врача — молодости, которая всегда готова подать руку помощи. [136] Когда мой эскадрон отправлял службу на форпостной цепи, я постоянно заботился о безопасности женского монастыря св. Екатерины, находившегося в моем районе, и дал игуменье охранный лист. В благодарность за то, монахини присылали мне вкусный обед, крепкий кофе, превосходные ликеры и всякого рода прохладительные. Когда же, после жаркого боя 7-го октября, мы очистили французам левый берег Рейна, я с горестию видел, как благочестивые отшельницы попали в нечестивые руки новомодных язычников… Не знаю, какая судьба постигла монахинь... 7-го октября Удино атаковал нас при Шлатте превосходными силами и оттеснил до Диссенгофена. Кавалерия наша произвела несколько молодецких атак; мой эскадрон, между прочим, изрубил прислугу при четырех неприятельских орудиях и мог бы взять самые орудия, но общее отступление уже началось. Мы были принуждены очистить левый берег и сожгли за собою мост. Этим кончились военные действия собственно в нашем отряде. Суворов совершил свой знаменитый переход чрез С.-Готар и еще более трудное движение через Гларус в Хур, и послал Корсакову приказание идти на Линдау и Брегенц для присоединения к главным силам. В оставленные нами позиции вступили австрийцы, под начальством генерала Науэндорфа. Я говорил здесь только о том, чему сам был свидетелем, и в заключение позволю себе заметку о нашем главном начальнике, генерале Корсакове. Не войска, им предводимые, были причиною несчастия при Цюрихе — войска дрались храбро, мужественно — а его высокомерие, его пагубно-неверный взгляд на французов. Римский-Корсаков участвовал в нескольких походах в Нидерландах и на Рейне при корпусе Кондэ и усвоил себе предубеждения и мнения лиц, его окружавших. Повторяя с их голоса, он утверждал, что новые армии французов состоят из сволочи, которая внушает страх войскам нерешительным только своими массами, а перед благоустроенною военною силою разбежится, после кратковременного шума и яростного нападения, как стадо баранов. Не имея высших военных дарований, но преисполненный самохвальства и надменности, которые давал чувствовать преимущественно австрийцам, Корсаков [137] навлек на себя ненависть союзников и не пользовался любовию собственных войск. При Цюрихе он наделал столько промахов, что и ученик в военном искусстве не поступил бы хуже, и потому ни стойкость, ни блистательное мужество храбрых войск не могли поправить последствий ошибок начальника. Несмотря на то, Корсаков остался верен своей надменности: всю вину свалил он на австрийцев, которые, конечно, не были правы, и еще в позднейшие годы похвалялся своими военными подвигами в Швейцарии. Мы поднялись из лагеря под Шафгаузеном в дождливую, ветряную ночь и, чтобы согреться и рассеять мрачное настроение духа, зажгли, перед выступлением, наши соломенные шалаши, к крайнему неудовольствию австрийцев, разсчитывавших на готовые квартиры. Прибыв, после утомительного марта, в Штоках, мы нашли все деревни в окрестностях до того переполненными постоем войск, что принуждены были опять расположиться бивуаком под проливным дождем. Пока солдаты таскали издалека мокрую солому и сырое дерево для устройства навеса и разведения огня, я, промоченный насквозь, дрожа от холода и лихорадки, бродил по близости и искал себе хоть какого-нибудь крова. Бедный виноградарь, у землянки которого я постучался, уступил мне свою убогую постель, и я с восторгом бросился на нее будто на роскошное ложе... На Линдау и Брегенц мы шли по берегу Боденского озера. Погода разгулялась; наступила пора сбора винограда; сладкого, охмеляющего виноградного сусла было везде вдоволь... Поселяне казались довольно веселыми: бедствия войны не тронули их. Правда, чистый осенний воздух не оглашался радостными звуками немецких песен; за то наши кирасиры, угощенные новым винцом, наславу отхватывали лихия русские песни посреди гор Гельвеции... Из лагеря под Линдау я был послан с двумя сотнями казаков в Хур, для восстановления связи нашего отряда с главными силами Суворова. Я нашел огорченного героя в одной граубюденской деревушке: окруженный частию своего штаба, он сидел на походном стуле. Привезенные мною депеши принял не фельдмаршал, а адъютант его, Кушников, который, вместе с статским советником Фуксом [138] (секретарь Суворова), распросил меня о положении дел в корпусе Корсакова. По соединении всех частей, армия двинулась обратно в Швабию. Главная квартира расположилась в Аугсбурге. На этом переходе особенно памятным осталось для меня пребывание в аббатстве Бухау, в городке того же названия. Аббатисою, имевшею степень имперской княгини, была графиня Стадион, величавая старушка лет шестидесяти. Ее окружали канонисы из первейших фамилий германской империи, между которыми были три графини Гохцоллерн, графиня Кёнигсен, Трухзесс, Фуггер. Все это образовывало владетельный двор в миниятюре, с гофмаршалом, камергерами и другими атрибутами. Аббатство имело даже войско: графиня-аббатиса сказывала мне, что она выставляет для имперской армии шесть пехотинцев и двух конников. Мирскими делами владетельной игуменьи заведывал канцлер, человек умный и образованный. Из разговоров с ним я узнал, что аббатство Бухау основано сестрою Карла Великого, Гильдегардою, на том самом месте, где супруг ее и три сына пали в бою с венграми. Гильдегарда была первою аббатисою и похоронена здесь вместе с теми, в память которым соорудила монастырь. По словам канцлера, все эти известия подтверждались подлинными документами. Внимая его рассказам о девятом веке с невольным трепетом, я переносился мыслями в мою молодую, сравнительно, эстляндскую родину, о которой даже в двенадцатом веке не ведали, кем она заселена: полевыми мышами и лягушками, или людьми. А вот передо мной воочию сидела графиня Стадион, представительница нескольких поколений игумений, управлявших обителью со времен Гильдегарды, лежали вековые хартии, повествовавшие о сестре Карла Великого!.. В окрестностях Аугсбурга, часть деревин Мюльгаузен, где мы были расположены, занимали войска корпуса Кондэ, именно лейб-эскадрон драгунского герцога Ангенского полка. Им командовал граф Шарль Дама (впоследствии пер Франции и обер-камергер), а старшим по нем был полковник барон Грюнштейн, тот самый, которого, спустя несколько лет, при знаменитом похищении герцога Ангенского, французские жандармы приняли за самого герцога. К сожалению, он не имел столько присутствия духа, чтобы оставить [139] французов в этом заблуждении. Тогда все событие, заклеймившее неизгладимым позором Наполеона I, приняло бы другой оборот, потому что расстрелять Грюнштейна Бонапарт едва ли решился бы. Мы жили дружно и весело с офицерами эскадрона армии Кондэ, которых было тридцать человек. Сам герцог Ангенский часто приезжал в Мюльгаузен и принимал участие в горе и радости своих офицеров. Радости брали однако перевес над горестями: молодые, ветряные кавалеристы еще имели деньги и питали себя несбыточными надеждами. Когда в деревне нам становилось тесно или скучно, мы отправлялись целою кавалькадою в Аугсбург, где военная колония уже основала многие игорные дома. Золото и серебро со всеусердием пропускались через горнило игры, и не один из наших кавалеристов, проиграв боевого коня, возвращался домой на наемной или взятой реквизиционным путем кляче. Мы прожили в Аугсбурге и в его окрестностях несколько недель и затем, согласно полученному маршруту, выступили в Богемию. Главная квартира расположилась в Праге, и мне довелось провести здесь карнавал. Хотя австрийцы и с неудовольствием смотрели на наше возвращение в пределы России, однако это не мешало веселости балов, на которых около трех красавиц, графинь Кламм, Шликк и Коловрат, увивался цвет нашего северного дворянства: Милорадович, Каменский, Шепелев, Хитрово. Свободное от службы и светских развлечений время я проводил за игорным столом. В Праге играли тогда горячо; австрийцы и русские резались на славу. Мне счастие везло. К деньгам, присланным отцом, фортуна прибавила две полновесные кучки золота; я купил себе двух превосходных коней и снарядил свое походное хозяйство с тщеславно-роскошным блеском. В Кракове начальство над отрядом принял генерал Розенберг, а в Бресте-Литовском получено было приказание о расформировании отряда и о распределении полков по назначенным им кантонир-квартирам. Здесь же я был обрадован вестию о производстве меня, за отличие, в маиоры. Затем, чрез Вильну и Ригу, мы благополучно дошли до прежнего места своей стоянки, до городка Валка, в Лифляндии. [140] После счастливого месяца, проведенного мною в отпуску, среди родных, я опять принялся за обучение своего эскадрона, переведенного, между тем, верст за пятьдесят от Валка, в большое имение Смильтен, пожалованное, в половине прошлого столетия, императрицею Елисаветою Петровною престарелому и заслуженному ирландцу, графу Георгию Броуну (Browne), лифляндскому генерал-губернатору. Однообразная жизнь после только что сделанного далекого похода начинала уже утомлять меня, как вдруг политический горизонт затуманился. Сен-джемский кабинет не поладил с с.-петербургским, и нам велено было охранять берега Балтийского моря. Граф Пален получил начальство над собранными, с этою целию, войсками; генерал Воинов командовал летучим отрядом. При движении к месту нашего назначения, я имел случай видеть имение Лаудон, стоящее на месте древнего замка, построенного в 1271 году архиепископом Иоганном Луненским и разоренного войсками царя Ивана Грозного в 1577 году. Впоследствии, во время войн между поляками и шведами, здесь находился только деревянный блокгауз. Мне любопытно было видеть поместье Лаудон, потому что оно напоминало о знаменитом фельдмаршале бароне Эрнсте-Гедеоне Лаудоне, предок которого, Отто Лаудон, еще в 1432 году получил от рижского архиепископа небольшой лен. Фельдмаршал родился в 1716 году, в своем родовом поместье; следовательно, он чистый лифляндец и нет причины искать корня его в Англии или в Шотландии, а вследствие того называть его Лоудоном (Lowdon), как это делается в Австрии. Мы не долго стояли на берегу Балтийского моря. Правда, Нельсон уже пришел с многочисленным флотом, но вступление на престол императора Александра прекратило размолвку с Англией. Экспедиция английского адмирала кончилась обедом, который давал, в честь его, наш адмирал, Спиридов, в Ревеле, и обедом, который Нельсон давал Спиридову на своем корабле, на ревельском рейде. С переменою царствования последовали перемены и в армии. Число кирасирских полков было уменьшено; наш полк, носивший, после отставки Нумзена, имя преемника его, генерала Воинова, по-прежнему стал называться Стародубским и обращен в драгунский. Вместо кирас, колетов и [141] лосинных штанов, мы получили зеленые кафтаны, каски и ружье со штыком. Местом стоянки полка был назначен Глуховский уезд Черниговской губернии. Два с половиною месяца шли мы сюда чрез Псков, Смоленск, Новгород-Северский и Стародуб. Я скоро получил радушный доступ в первых дворянских домах края, Маркевича, Кочубея, Скоропадского; видел всю роскошную обстановку жизни фельдмаршала графа Разумовского в Батурине; шатался по малороссийским ярмаркам; влюблялся в черноглазых хохлушек; бывал под-час счастлив. Тем не менее жизнь наша шла бы вяло, однообразно, если бы на подмогу ее не явилось главное освежающее средство: мы, офицеры, основали на собственные средства кабинет для чтения. Несколько ящиков книг было выписано из Лейпцига и Петербурга, и у нас скоро сформировалась порядочная библиотека, заключавшая в себе весьма дельные военные и исторические сочинения. Комментарии 1. Записки эти находятся в архиве военно-топографического депо. 2. Граф Николай Иванович Салтыков, «виновник случая князя Платона Зубова» (как выражается полковник Грибовский в «Записках об императрице Екатерине»), был, в это время, председателем военной колегии. При императоре Александре он получил княжеское достоинство, имел чин генерал-фельдмаршала и занимал должность председателя государственного совета. Ред. 3. Убит, в чине генерала, в 1807 году под Морунгеном, в Пруссии, в деле с французами. 4. В то время подполковник; впоследствии князь и фельдмаршал. 5. Тогда премиер-маиор; убит под Лейпцигом в чине генерал-лейтенанта. 6. Вышел в отставку полковником. 7. Известный по участию в турецкой войне 1809-1810 г.; умер генерал-лейтенантом. 8. Убит, в чине генерал-лейтенанта, при походе в Голландию. 9. Один из отличнейших участников в штурмах Измаила и Праги. Командовал вспомогательным корпусом в Неаполе и умер, в 1820 году, полным генералом. 10. Кавалерийские полки состояли тогда из пяти эскадронов, и каждый эскадрон разделялся на две роты. Следовательно, Левешнтерн был во втором эскадроне и командовал второю половиною его или 4-ю ротою полка. Текст воспроизведен по изданию: Из записок лифляндца // Военный сборник, № 5. 1865 |
|