ЛЕВЕНШТЕРН В. И.

ЗАПИСКИ

Записки генерала В. И. Левенштерна.

Автор помещаемых здесь записок, барон Владимир Иванович фон-Левенштерн, родился в 1777 г. в замке Разикс в Эстляндии. Он происходил из стариннаго рода лифляндских баронов; его дед, наследовав в Эстляндии несколько имений, в том числе вышеупомянутый замок Разикс, продал свои лифляндские поместья и переселился в Эстляндию.

Барон Владимир Иванович получил в родительском доме весьма тщательное первоначальное образование под руководством приглашенных из-за границы гувернеров, а затем был помещен в дворянское училище (Ritterakademie) в г. Ревеле, где и окончил курс наук.

17 лет он оставил родитедьский дом и, отправившись в Петербург, поступил на службу в л.-гв. Семеновский полк, куда, по обычаю того времени, он с детства был записан сержантом. В декабре месяце 1794 г. он перетел вахмистром в конную гвардию, а 1-го января 1795 г. был переведен ротмистром в армию и зачислен в Украинский полк легкой кавалерии.

Перемены, воспоследовавшие в армии по вступлении на престол Павла I, коснулись молодого барона Левенштерна в том отношении что ему, как лицу, отсутствовавшему из своего полка в момент восшествия на престол императора, пришлось выйти в отставку. Однако, [266] благодаря протекции его дяди, генерала Бенкендорфа, он был вскоре принят в кирасирский полк, с которым совершил италианский поход 1799 г., успел отличиться и заслужить повышение.

В 1804 г. он вышел в отставку, женился и поселился в имении, занявшись сельским хозяйством. Но его брак был непродолжителен, его жена скончалась в 1809 г.; томимый тоскою, он думал найти забвение на поле битвы. Обстоятельства благоприятствовали этому желанию. Барон поступил снова на службу в прежнем чине майора, участвовал в Отечественной войне и совершил всю кампанию, вступив с нашими войсками в Париж.

Последние 25 лет жизни барон Владимир Иванович провел в отставке, дослужившись до чина генерал-майора.

Человек образованный и начитанный, барон был приятный собеседник и всегда был желанным гостем в самых лучших домах столицы. В скромной квартире, которую он занимал последние годы жизни на Мойке, всегда можно было встретить министров, дипломатов, художников, дам лучшего общества. В особенно дружественных с ним отношениях находились гр. Нессельроде, генералы кн. Чернышев и Воронцов, гр. Пален, Ридигер и Берг. Он вел до конца жизни деятельную переписку с своими многочисленными друзьями в России и за границей. Барон Левенштерн скончался 21-го января 1858 г., 82-х лет от роду; несмотря на преклонный возраст, он сохранил до последних дней жизни ясность ума; по словам лиц, близко его знавших, его мощный ум поддерживал его бренное тело.

В 1858 г., тотчас по его кончине, появились в Гейдельберге «Denkwuerdigkeiten eines Liflaenders aus den Jahren 1790-1815»; издатель, Смит, лично знакомый с Левенштерном, составил эти записки в 1850 г. со слов барона Владимира Ивановича и по предоставленным в его распоряжение письмам и разным фамильным документам; но их отнюдь не следует смешивать с собственноручными записками барона Левенштерна, с которыми они сходны по содержанию, и поэтому ошибочно принимались некоторыми (см. словарь Эфрона) за извлечение из этих записок. Собственноручные на французском языке записки барона Владимира Ивановича Левенштерна не были до сих пор изданы ни полностью, ни в извлечении, они хранятся в рукописном отделении Императорской Публичной библиотеки и ныне впервые появляются в переводе на страницах «Русской Старины». [267]

* * *

I.

Введение.

Происхождение. — Рождение и воспитание. — Граф Бобринский. — Морской бой русских со шведами близ Ревеля. — Победа, одержанная адмиралом Чичаговым.

Очень трудно говорить о себе и в особенности о событиях своего времени и заслужить при этом всеобщее одобрение. Слог должен быть тщательно выработан, истина должна быть строго соблюдена, события, которые быстро следуют одно за другим, должны быть изображены крупными штрихами и, несмотря на это, представлять собою стройное целое и быть переданы с точностью.

Все эти трудности, которые я вполне сознаю, заставили бы меня отказаться от мысли писать мои записки, если бы меня не успокоивала мысль, что я пишу лишь для друзей; только эта мысль может дать мне смелость приступить к истории моей частной и политической жизни, богатой событиями и интересной по всему тому хорошему и худому, которое я испытал.

Истина всегда полезна, ее надобно говорить непрестанно, хотя бы даже в том случае, когда рискуешь изложить ее не особенно хорошо. Поэтому я буду говорить ее всегда, хотя бы от этого страдало мое самолюбие.

В молодости я на многое смотрел не рассуждая и пользовался жизнью, ни к чему особенно не стремясь; мои мысли перелетали с предмета на предмет так же, как и мои желания. Став ныне более спокойным, более рассудительным, я никогда не смотрю на предмет не думая о нем и не смотрю на него не видя его. Итак начием писать; долго живут те сочинения, которые задуманы с серьезной целью.

Я появился на свет при самых счастливых обстоятельствах и родился в один год и в один день с блаженной памяти императором Александром. Все предвещали мне счастливую и благополучную жизнь.

Я увидел свет в замке Разикс (Rasix) в Эстляндии, который принадлежал моему отцу, богатому землевладельцу этой губернии, бывшему несколько лет под ряд предводителем дворянства.

За услуги, оказанные им во время войны с Швецией, он удостоился особого благоволения императрицы Екатерины II.

Моя мать была рожденная баронесса Сталь-Гольштейн, двоюродная сестра бывшего шведского посланника в Париже, мужа известной баронессы Сталь-Гольштейн (Неккер). — Благодаря такому родству эта [268] необыкновенная женщина, замечательная своим умом, своим пылким характером и некрасивой наружностью, приняла меня 30 лет спустя в высшей степени любезно.

Я получил воспитание настолько тщательное, насколько позволяли обстоятельства и местные условия. Я должен отдать справедливость моему отцу, что он не пренебрег ничем, не щадя ни денег, ни забот, чтобы я получил самые равносторонния и основательные познания. Моя мать, женщина весьма умная и обладавшая прекрасным характером, заботилась преимущественно о моем нравственном воспитании. Чувствительность (la sensibilite) была, по ее мнению, величайшим сокровищем, каким может обладать человек.

Отец, занимавший в Эстляндии весьма значительные должности и владевший в то же время большими поместьями, был слишком обременен делами, чтобы входить в подробности моего воспитания. К тому же, живя открыто для всех, в особенности для иностранцев, он более заботился о том, чтобы я приобрел хорошие и изящные манеры, нежели о моих успехах в науках. Эта часть моего воспитания была предоставлена всецело моим наставникам, получавшим большое вознаграждение и из коих один был выписан из Парижа, а другой из Лейпцига.

Мой отец был строг и требователен в вопросах чести и честности, поэтому с самого вступления моего в свет моею первою и самою серьезною заботою было достигнуть почестей не раболепствуя. С этой целью я старался сближаться по мере возможности с теми, кои слыли людьми честными и обладающими достоинствами. Я нередко оставлял игры с товарищами, чтобы прислушаться к разговору о войне и политике, услышать рассказы о сражениях, описание только что бывшей осады Очакова и Измаила (1786 г.), вследствие чего товарищи нередко называли меня педантом. Когда мне было 12 лет, благодаря счастливой случайности я был свидетелем морского сражения, в котором адмирал Чичагов разбил близ Ревеля шведский флот, коим командовал герцог Зюдерманландский, потерявший при этом два линейных корабля, из коих один взлетел на воздух, а другой был взять неприятелем.

Граф Бобринский, живший в то время в ссылке в Ревеле за проказы, учиненные им в Лондоне и Париже, часто посещал дом моего отца; он встретил меня 2-го мая на улице, усадил в свои дрожки и повез меня в гавань, где мы сели с ним на маленькую лодку и отправились на батарею, защищавшую вход в гавань. На нем был его роскошный мундир Конногвардейского полка, в коем он числился капитаном, так что никто и не подумал воспрепятствовать нам сойти на батерею;я следовал за ним с искренно [269] детской радостью. Шведские ядра долетали до нас; свист, который они производили, пролетая над нашей головою, приводил меня в восторг; некоторые ядра попали в стену этой старой деревянной батареи, и я заметил, что окружающие нимало не разделяли мое радостное настроение; некоторые старые воины даже побледнели. Их ужас и еще более величественная картина сражения произвели на меня глубокое впечатление; с тех пор я только и мечтал о сражениях и ничего так не желал, как еще раз быть свидетелем битвы. Это желание было впоследствии вполне удовлетворено.

Появление шведского флота навело ужас на жителей Ревеля, из коих одни выехали из города, другие попрятались в погреба; остальные направились в гавань, чтобы лицезреть единственное в своем роде замечательное зрелище, какое представляет собою морское сражение. Шведское судно, горевшее более двух часов, взлетело на воздух с оглушительным шумом и треском; затем наступила мертвенная тишина и, когда все опомнились от ошеломившего их впечатления, то на судах, в гавани и на морском берегу раздалось громогласное «ура». Картина была великолепная!

Во время сражения в городе царствовало страшное смятение; было известно, что суда еще не получили необходимого количества пороха, который перевозили наскоро с величайшей опасностью.

Действиями на суше руководили генералы Волков и Пален (отец); в этой местности было немного войска, и казаки, в то время очень плохо дисциплинированные, грабили предместья, вследствие чего жители были еще более объяты страхом.

Наконец, благодаря умелым действиям адмирала Чичагова и храбрости наших моряков, была одержана решительная победа.

Я пишу о себе и не подражаю тем лицам, которые, желая писать себе панегирики, говорят о себе под вымышленным именем. Я не настолько тщеславен и глуп, чтобы превозносить себя безо всякого повода, но ложный стыд также не помешает мне сказать о себе то, что может послужить к моей чести, если это правда.

Счастье часто благоприятствовало мне, но нередко оно отвертывалось от меня; оно слепо. Награждая иногда честного человека, оно чаще всего воспитывает глупца. Я убедился слишком поздно в том, что, руководствуясь одним разумом, нельзя достигнуть цели и что самые лучшие поступки и самые прекрасные планы не приносят пользы, если их не стараются выставить и не пускают в ход интриг для того, чтобы добиться осуществления этих планов.

Вращаясь с юных лет в свете, я приобрел многие его недостатки. Можно себе представить, что я должен был выстрадать, когда убедился на опыте в суетности всего того, что не основано на [270] нравственных принципах. Прийдя к этому вполне справедливому, но грустному заключению, к сожалению слишком поздно, я все же вовремя опомнился.

II.

Поступление в Семеновский полк и в ординарцы к графу Солтыкову. — Графиня Солтыкова. — Князь Платон Зубов. — Тогдашние нравы. — Внешность и внутренние качества императрицы Екатерины. — Переход в легкую украинскую кавалерию.

Я кончил образование в Ревельской дворянской академии (academie de la Noblesse), которая пользовалась в то время большой известностью, и был записан, по тогдашнему обычаю, как ребенок из хорошей семьи, в л.-гв. Семеновский полк сержантом (1794 г.); к величайшему моему удовольствию, мне нашили на обшлага три широких галуна, чем я гордился, как Артабан.

Мой дядя, достойный и прекрасный генерал Бенкендорф (впоследствии рижский генерал-губернатор) взялся отвезти меня в Петербург и представил командиру полка, графу Николаю Солтыкову (впоследствии князь и фельдмаршал); последний по его просьбе назначил меня состоять ординарцем при его особе. Это чрезвычайно польстило моему самолюбию, так как этим преимуществом, дававшим право носить шпоры, пользовалось в полку всего четыре человека. Остальные трое избранных были два графа Толстых и князь Мещерский.

Графиня Солтыкова, закадычный друг г-жи Бенкендорф, обошлась со мною как с родным. Я был удостоен ее особым расположением, но вместе с тем мне приходилось нередко сносить ее капризы. Эта дама была очень своеобразна и суеверна. Она не терпела духов, никогда не садилась за стол, если было 13 собеседников, немилосердно прогоняла из-за стола того, кто имел неосторожность просыпать соль. Однажды, когда я был напомажен помадой, которая пахла гелиотропом, она прогнала меня, сделав мне громогласно выговор; другой раз я был лишен обеда за то, что пришел тринадцатым.

Так как я был очень молод и легкомыслен, то я этим не особенно огорчался и не сердился на нее; она была признательна мне за это и не лишала меня своего покровительства.

С наступлением весны, граф Солтыков, занимавший прекрасную квартиру в Зимнем дворце, переехал в свой красивый загородный дом, на Петергофской дороге, близ Триумфальных ворот. Я ездил [271] туда каждый раз, как того требовало исполнение моих служебных обязанностей, и прогуливался в саду и парке, пользуясь самым разнообразным обществом, которое постоянно сменялось. Не раз гр. Солтыков, желая послать меня с каким-либо поручением или с письмом ко двору, который находился в Царском Селе, был вынужден поднять на ноги всех лакеев, чтобы розыскать меня; они находили меня обыкновенно ухаживающим за горничной-калмычкой, которая была дурна собою, как смертный грех, но прельщала меня лакомствами, коими всегда были полны ее карманы.

Бедняжка; мне было всего 16 лет! она тратила даром свои конфекты. Это была первая женщина, выказавшая ко мне нежное участие, и я безотчетно заинтересовался ею более, нежели другими женщинами, которые были так же хороши собою, как она была дурна.

Во время моих поездок в Царское Село, которые я совершал на отвратительных курьерских телегах и по отвратительнейшей дороге, я имел счастие видеть и восхищаться императрицей Екатериной II. Великие князья Александр и Константин, никогда не расстававшиеся с нею, обещали уже в то время все то, чем они сделались со временем; великий князь Александр был прекрасен, как Аполлон, любезен, приветлив и добр, как ангел.

Мои обязанности давали мне право сопровождать графа Солтыкова к великим князьям, и даже на придворные балы, где я имел возможность видеть самых выдающихся личностей при дворе Екатерины.

Великий князь Павел Петрович фигурировал при дворе на первом плане, хотя настоящие царедворцы старались избегать его. Всеобщим вниманием пользовался в то время князь Платон Зубов; самые важные сановники преклонялись перед этим молодым человеком, который держал себя гордо и бесстрастно и едва удостоивал их вниманием. Приемные комнаты и залы князя Зубова, графа Солтыкова, бывшего в то время председателем военного департамента, обер-прокурора графа Самойлова и вице-канцлера князя Безбородко были всегда полны народа.

Я имел случай наблюдать каждый день, как голубые ленты умеют сгибаться и в случае надобности стушевываться. Но я замечал, что, делая эти раболепные поклоны, люди не утрачивали хорошего тона и манер настоящих вельмож; при дворе еще существовали манеры и тон века Людовика XIV; в обращении с вельможами и в преклонении перед людьми, стоявшими в то время у власти, не было ничего резкого, даже люди гордые и низкопоклонные были вежливы и соблюдали известные приличия.

Совершенно верно, что граф (впоследствии князь) Солтыков мылся, полоскал зубы и одевался в присутствии всех господ, [272] украшенных лентами, которые почитали за счастье присутствовать при его туалете.

Князь Зубов причесывался при них, и их одежда была покрыта пудрою, но они не счищали ее и, проходя по другим залам, гордились тем, что могли сказать и даже доказать с полной очевидностью, что они были у него.

И однако тот же гордый и высокомерный князь Зубов ни перед кем не возвышал голоса; этого никто бы не потерпел! Присутствовать при туалете — не противоречило тогдашним нравам, но относительно всего другого все требования вежливости и все то, чего требовала честь (point d'honneur), соблюдалось строго.

Место, занимаемое мною, давало мне возможность наблюдать все своими собственными глазами. Стоя спокойно в нише у окна, я наблюдал за всеми тогдашними знаменитостями, которые проходили перед моими глазами; между прочим я видел графа Ферзена, когда он ехал сражаться с Костюшкой, который был взять им в плен. Я читал на лицах зависть по поводу выбора, сделанного императрицею, который граф Ферзен так блистательно оправдал.

Он предполагал взять меня с собою, но графиня Солтыкова не согласилась на это, говоря, что я еще слишком молод; правда, мне было всего 16 лет. Она хотела сделать из меня изящного гвардейского офицера, а я горел желанием участвовать в серьезном сражении.

Морское сражение, виденное мною в Ревеле, воспламенило мое воображение, и я никогда не мог отделаться от этого впечатления. Гром орудийных выстрелов всегда был для меня самой приятной музыкой. Какое-то предчувствие вселило во мне уверенность в мою счастливую звезду, поэтому моя заслуга была не так велика; впоследствии я всегда преклонялся перед теми из товарищей, которых угнетало предчувствие противуположного свойства и которые тем не менее шли в сражение хладнокровно и с покорностью судьбе.

Эта уверенность в моей неуязвимости проистекала еще из следующего обстоятельства: в тот день, когда я должен был ехать в армию, моя мать призвала деревенскую гадалку, которая, дав мне проглотить какое-то зелье из ствола ружья, уверяла, что после этого меня не может постигнуть никакая беда. Я не особенно верил в действительную силу этого снадобья, но проглотил его, чтобы сделать удовольствие моей матери.

Неведомое для нас необъяснимо, — сказал еще Наполеон, — я не хочу быть более вольнодумным, нежели он; как бы то ни было, я всегда избегал как бы каким-то чудом самых серьезных опасностей, и воспоминание об этой старой и отвратительной колдунье [273] поддерживало меня в те моменты, когда ядра и пули свистели над моей головою.

Моя мать, женщина очень религиозная, вероятно также мало верила ее предсказанию, как и я, однако она уговорила меня проделать эту кабалистическую процедуру.

Наверно никто не был так часто в огне, как я; между тем я не только не получил никакого серьезного повреждения, но, будучи три или четыре раза легко ранен, я отделался так благополучно, что у меня не было повреждено ни одной кости; пули и даже кирпич (как напр. под Бородиным) всегда останавливались в моих мускулах, а это было не так легко, ибо мяса у меня почти не было. Все хирурги были поражены этим обстоятельством.

Я имел случай видеть императрицу также за обедней в дворцовой церкви.

Екатерина Великая была велика лишь нравственно; она была не высока ростом и по ее лицу было видно, что она была скорее красавицей, нежели хорошенькой; величавые черты ее лица смягчались выражением глаз и очаровательной улыбкой. По ее лбу было видно, что она одарена памятью и воображением; ее губы свидетельствовали об ее откровеяном и веселом характере. Императрица имела в молодости, вероятно, очень свежий цвет лица, она много заботилась о своем туалете, кланялась по-русски, всегда одинаковым образом; войдя, она кланялась сперва направо, потом налево и затем прямо; вообще все ее действия казались методичны и рассчитаны.

Она обладала в высшей степени умением слушать и так хорошо владела собою, что казалось, будто она слышит говорящего даже тогда, когда она думала совсем о другом.

Она умела поддерживать этикет, не придавая ему характер чего-то театрального или преувеличенного, и не требовала наружных знаков поклонения.

В выборе людей, коим она покровительствовала, часто играли роль счастье и благосклонность; но она умела указать каждому надлежащее место и умела оценить истинное достоинство.

Она была очень щедра; многих оделяла деньгами из щедрости, как человек великодушный, многим благодетельствовала, как человек добрый, и многих награждала в виде поощрения, как человек, желающий, чтобы ему служили хорошо.

Так как служба поглощала незначительную часть моего времени, то я употреблял все остальное на осмотр достопримечательностей Петербурга, брал уроки фехтования и верховой езды, бывал в некоторых домах лучшего общества и довольно часто посещал театр.

Я занимал в городе вместе с двумя моими соотечественниками [274] хорошенькую квартирку на Малой Морской; у нас было общее хозяйство; со мною жили Гельфрейх и барон Карл Будберг, служившие в одном полку со мною. Они уехали оба в отпуск; я остался один, мною овладела тоска по родине, и я решил просить графа Солтыкова позволения съездить навестить родных. Он дал мне четырехмесячный отпуск, и я уехал из Петербурга.

Я приехал очень удачно на Троицын день. Моя мать встретила меня со слезами радости; сестры не знали, как обласкать меня; отец был очень доволен: я был вполне счастлив. Я возмужал, но атмосфера и разврат большого города не коснулись меня. Моя мать, с ранних лет заботившаяся укоренить в моем сердце правила нравственности, радовалась тому, что я вернулся из столицы, не утратив чистоты нравов и чувств.

Четырехмесячный отпуск пролетел быстро. 1-го октября я был уже в Петербурге.

Имея решительное пристрастие к кавалерийской службе, я перешел в том же году гоф-фурьером в Конную гвардию, а 1-го января 1795 г. был зачислен капитаном в легкую украинскую кавалерию (chevanx legers d'Ukraine).

Столь быстрое повышение преисполнило меня радостью. Я был всецело обязан этим расположению и могущественному покровительству графа Солтыкова.

Голубой мундир (bleu de Prusse) с красными обшлагами, серебряными пуговицами и аксельбантами был сшит в 24 часа, и я присутствовал в нем 1-го января на придворном балу. Я имел счастье благодарить императрицу, которая милостиво дала мне поцеловать руку.

Мне шел всего 17-й год, но я считал себя человеком вполне взрослым; по крайней мере я усвоил манеры взрослого человека, был всегда при сабле и, потрогивая аксельбанты, старался казаться в кругу товарищей серьезным и воздержанным.

Как полон счастья тот день, в который надеваешь впервые мундир. Принц де-Линь был прав, говоря, что все наши радости ребяческие; этот умный юморист насчитывал в своей жизни всего четыре дня истинно счастливых: тот день, в который он впервые надел мундир, день его первой битвы, день, в который ему сказали впервые «я люблю тебя», и тот день, когда он встал с постели после оспы. Первый и последний из этих счастливых дней не могли более повториться, но так как другие два повторились в его жизни раз пятнадцать, то они вскоре утратили всю свою прелесть. [275]

III.

Отъезд из Петербурга в Белосток. — Кончина сестры. — Князь Репнин. — Прибытие в полк. — Встреча с Суворовым. — Увольнение в отпуск.

Пробыв два месяца в Петербурге, где экипировался, я отправился к месту своего служения. Полк, в который я был зачислен, состоял в армии фельдмаршала кн. Суворова и стоял (1795 г.) в окрестностях Варшавы. Я заехал проездом навестить родных, которые были очень рады видеть вновь капитана легкой конницы, но радость нашего свидания была омрачена горестным событием: моя сестра Елена скончалась на моих руках, после родов; она была замужем всего 13 месяцев, и ей только что минуло 18 лет. Как тяжело переносить первое горе; человек обыкновенно всецело предается ему и даже не допускает мысли, что ему следовало бы чем-нибудь отвлечься от него. Я избегал всяких удовольствий и считал для себя счастье впредь несбыточной мечтою, так как я лишился его в одно мгновение. Отец обожал мою сестру; он страшно страдал и, заболев, едва не умер. Опасное состояние, в котором он находился, заставило меня выйти из того безучастного состояния, в котором я находился; но есть чувства, которых не убивает самое большое горе, — таковы долг и честь. Приближалось время, когда я должен был явиться в полк. Я вырвался из объятий родных, которые напутствовали меня своими благословениями.

Рижский генерал-губернатор Пален, к которому отец дал мне рекомендательное письмо, принял меня как родного. Желая облегчить мне поездку в Варшаву, он поручил мне отвезти депеши фельдмаршалу Суворову и дал мне курьерскую подорожную.

Оставив Ригу, я ехал день и ночь, до Гродно, где остановился, чтобы передать депеши князю Репнину.

Князь принял меня ласково; он очень любил моего отца, который был предводителем дворянства в то время, когда кн. Репнин занимал место лифляндского и эстляндского генерал-губернатора.

Сыновья графа Палена, состоявшие при штабе кн. Репнина, предложили мне поместиться вместе с ними. Так как они дежурили у короля польского, который находился в то время в изгнании, то я часто разделял с ними скуку в королевском салоне, но за то пользовался прекрасным обедом.

Я часто имел случай видеть последнего короля польского и был свидетелем политической агонии этой страны; князь Репнин [276] подавлял (ecraser) короля своей представительной осанкой и тем превосходством, какое победитель всегда имеет над побежденным, какова бы ни была разница в их социальном положении. Я восхищался грацией, красотою и кокетливостью польских дам, военной выправкой наших войск, великолепием и роскошью, коими окружал себя кн. Репнин, в доме которого самый изысканный французский тон и нравы самых цивилизованных стран сочетались с обычаями и утонченностью Востока.

Я отправился в Белосток, где находился штаб моего полка, и явился полковому командиру полковнику Анрепу. Впоследствии я неоднократно радовался тому, что я поступил в этот полк. Полковник Анреп был отцом для своих офицеров. Он советовал мне ознакомиться со всеми подробностями службы и обещал дать мне вскоре эскадрон. Я всегда обедал за его столом; вечером мы играли в бостон; время, проведенное мною в Белостоке, глубоко запечатлелось в моей памяти.

Некоторые штаб-офицеры выказывали мне особое расположение; в числе их назову подполковника Козенца (Cosenz), графа Витгенштейна, графа Мантейфеля и Курселя.

Мой полк получил приказание выступить; мы двинулись к Плоцку и вошли в состав дивизии, в которой числились Киевский полк конных егерей под командою полковника Сарса, гренадерский Фанагорийский полк под командою полковника Жеребцова и полк казаков; главное начальство над этим отрядом принял генерал-лейтенант Ласи.

Товарищи приняли меня и отнеслись ко мне как нельзя лучше: некоторые старые поручики завидовали мне, но я снискал в конце концов их расположение: в мою пользу говорили моя молодость и неиспорченность.

В лагере велась крупная игра; я умел играть во все игры и испробовал счастье, которое благоприятствовало мне.

Отец дал мне деньги, необходимые на покупку лошадей; приложив к ним то, что я выиграл в карты, я мог купить три прекрасных лошади. Мы часто катались верхом; граф Витгенштейн до страсти любил верховую езду и хотел превзойти меня в ней; мы устраивали состязания; серая кобыла, купленная мною, оставалась почти всегда победительницей, что было не особенно приятно для самолюбия графа.

Генерал Ласи, а затем фельдмаршал Суворов произвели смотр полкам. Я был несказанно счастлив видеть вблизи героя России.

В тот день, когда он приехал, я был дежурным. Когда я [277] рапортовал ему, меня охватила дрожь. Не дав мне докончить, он спросил неожиданно, какой суп едят в Ревеле по четвергам ?

— Щи, — смело отвечал я.

Он видимо был доволен.

— А по пятницам ? а по субботам ? и т. д.

Я перечислил все меню эстляндской кухни.

Фельдмаршал Суворов, будучи в низших чинах, служил в Ревельском гарнизоне, и ему было известно, что на моей родине существует обыкновение подавать каждый день в неделю известный суп.

Однажды, в большую жару, после кавалерийского учения у меня сделалось сильное кровохарканье, кровь у меня так и полилась из горла. Врачи признали болезнь серьезною и предписали мне оставить палатку и поселиться где-либо в деревне. Добрый полковник Анреп навестил меня и, полагая, что я страдаю легкими, советовал мне уехать на время из армии и отправиться для поправления здоровья на родину.

Я воспользовался этим позволением и уехал. По пути я остановился на две недели в Гродно, чтобы отдохнуть и окрепнуть, и поселился снова у молодых графов Пален. Второй брат граф Петр Пален был также болен, и я пользовался вместе с ним у врача князя Репнина.

Старший, граф Павел Пален, отправился в Петербург курьером с депешами к императрице; я следовал за ним более медленно. Я останавливался в Ковно и Митаве, где обедал у графа Палена (отца), только что перед тем назначенного генерал-губернатором Курляндии, которую он так ловко заставил добровольно изъявить покорность России, хотя в силу вещей это случилось бы неизбежно немного ранее или немного позднее. Палену удалось достигнуть этого без потрясения, за что императрица была приэнательна ему, осыпала его милостями и щедро наградила.

Я пробыл несколько дней в Риге, чтобы посоветоваться с доктором Штофрегеном, который вполне успокоил меня насчет состояния моих легких; я провел две недели самым приятным образом у сестры моего отца, баронессы Будберг, в ее хорошеньком загородном доме в Виддрихе и явился неожиданно к родителям, которые думали, что я нахожусь за 2.000 верст от родительского крова.

Они были весьма удивлены и обрадованы. Заботливый уход и исландский мох восстановили в скором времени мое здоровье. Так как у меня был бессрочный отпуск, то я пробыл у родных до конца года и с наслаждением забавлялся охотой, которую я всегда [278] страстно любил. У моего отца было все необходимое для охоты; соседи и даже иностранцы приезжали издалека в Ревель, чтобы охотиться у него, и отец оказывал всем столь широкое гостеприимство, что в его замке жили зачастую на всем готовом более ста человек посетителей, а в его конюшнях кормилось более ста лошадей.

ІV.

Поездка в Дерпт. — Возвращение в полк. — Вступлепие на престол императора Павла I. — Исключение из службы я поступление вновь в кирасирский полк Нумзена. — Жизнь в Митаве.

Отец советовал мне съездить в Дерпт, чтобы познакомиться с нашими родными, жившими в этом городе. Я отправился туда с моим братом Карлом, который был в то время адъютантом князя Сергея Голицына.

В начале января (1796 г.) в Дерпт съезжалось все дворянство, чтобы устроить свои дела и в то же время повеселиться. Оживление, которое царило в городе вследствие съезда стольких лиц, и ярмарка, открывавшаяся в то же время, придавали Дерпту вид столицы.

Я провел в Дерпте очаровательных 6 недель: обеды, балы, любительские спектакли, игры — все способствовало приятному препровождению времени.

В Дерпте я был первый раз влюблен. Молодая девушка, прелестная, как амур, съумела затронуть нежные струны до тех пор безмолвного моего сердца.

Я не имел смелости признаться ей в любви, но мое обращение, мое ухаживание, мои глаза говорили ей о моих чувствах. Одна болтливая подруга открыла ей мою тайну; я хотел во что бы то ни стало жениться на ней! К счастью, брат, более меня благоразумный, отговорил меня от этого намерения: какой бы я был прекрасный муж в 17 лет!

Я отправился, чтобы рассеять свое горе (1796 г.) в Виддрих к моей доброй тетушке; она приняла меня ласково; вскоре рассудок взял верх, и я оставил мысль о браке. Впоследствии я узнал с удовольствием, что эта молодая и хорошенькая девушка вышла замуж за князя ***.

Мой брат, сделавший все возможное, чтобы помешать моей женитьбе, не устоял перед искушением вступить в брак с молодой и очень богатой наследницей. Правда, он действовал в этом случае [279] не по влечению сердца, а по рассчету. Он женился на дочери генерал-лейтенанта барона Фрейзель; она была сирота и вступила на другой день после брака во владение обширными имениями.

Этот брак, заключенный по рассчету, не был особенно счастлив, и пример брата надолго отвратил меня от женитьбы.

В исходе 1796 г. я отправился в свой полк, который стоял на зимних квартирах в Подольской губ. и числился в корпусе князя Прозоровского.

Проездом через Ригу я узнал горестную весть о кончине императрицы Екатерины. Вся Россия была глубоко опечалена.

При вступлении на престол императора Павла всеми овладел страх.

Новый император ознаменовал начало своего царствования исключением из службы всех офицеров, отсутствовавших из своих полков. Я был в числе исключенных, хотя я уже ехал в это время в полк. Этот указ, вследствие которого я остался в столь юных летах без места и без занятий, привел меня в уныние.

К счастью, мой дядя, достойный генерал Бенкендорф, назначенный рижским военным генерал-губернатором, по приезде в Петербург, написал генералу Нумзену, назначенному генерал-инспектором кавалерии, прося его вновь принять меня на службу и определить в кирасирский полк, коим он командовал. Эта просьба увенчалась полным успехом.

Мой бывший полк был переформирован. Легкая конница и конные егеря, оказавшие столь видные услуги в Турции и Польше, прекратили свое существовало. Они были созданы князем Потемкиным, которого император Павел не любил, точно так же, как и все исходившее от этого замечательного человека, столь же колоссального ростом, как гигантского в своих проектах. Генерал Баур хотел взять меня в свой гусарский Павлоградский полк, но я предпочел поступить в полк генерала Нумзена, пользовавшегося лучшей славой. Генерал Баур получил прозвище «le tireur de chevaux de poste»: так как никто не мог совершить более головоломных курьерских поездок, как этот бывший адъютант князя Потемкина.

Генерал Нумзен, человек достойный и храбрый, весьма сведущий в своем деле, ветеран Семилетней войны, которую он совершил в чине полковника в рядах французского войска, обошелся со мною как с родным сыном; он искренно полюбил меня, и я обязан ему любовью к военным наукам, которые он сам преподавал мне.

Он знал в превосходстве все подробности военного дела и [280] требовал, чтобы к его урокам относились с большим вниманием и вполне сознательно.

Главная квартира генерала Нумзена находилась в Митаве (1797 г.). Он вызвал по одному эскадрону из каждого полка, которые он был послан инспектировать, сам обучал офицеров, учил их строевой службе, верховой езде, учил их даже подковывать лошадей, ковать железо и т. п.

По новой организации его полк получил название кирасиров Нумзена.

Я прожил в Митаве несколько месяцев как нельзя более приятно. Утро посвящалось службе, ученью, верховой езде, а вечера я проводил в прелестном избранном обществе.

Я имел случай сделать много приятных знакомств на балах, которые часто давались в казино и у местных землевладельцев.

Я съездил в Ревель, но, не застав отца, не остановился в этом городе и поехал повидаться с ним на границу Лифляндии, где он ожидал (1797 г.) уже несколько дней приезда короля польского. Он был назначен приветствовать его и сопровождать в путешествии. Император Павел, поступая во всем противно тому, как поступала императрица Екатерина, велел отдавать ему королевские почести.

V.

Перевод полка в Валк. — Генерал Нумзен. — Характеристика общества. — Получение эскадрона. — Перемена обмундирования и строевого устава. — Выступление в 1799 г. в поход против французов. — Затруднения в обмундировании. — Освобождение завязшего экипажа Суворова. — Кончина матери. — Увольнение Нумзена от командования корпусом и назначение Корсакова. — Генерал Воинов.

Стародубские карабинеры, пришедшие в Митаву (1797 г.), пробыв в пути несколько месяцев, были наскоро переформированы в кирасиров Нумзена; затем этот полк выступил из Митавы в Валк, небольшой городок Лифляндии, который, казалось, на первый взгляд, не мог представить нам тех удобств, коими мы пользовались в Митаве; но, пробыв там некоторое время, мы перезнакомились с окрестными помещиками, и я проводил время весьма приятно.

Генерал Нумзен вменил мне в обязанность ежедневно обедать у него. Он любил хорошо поесть и в особенности любил хорошее вино. У него бывал каждую пятницу большой обед; за стол садились [281] в 2 часа, а из-за стола редко вставали ранее полуночи. Приходилось пить до полного изнеможения.

Однажды, когда в числе приглашенных было несколько соседних помещиков, шампанское, выпитое в большом количестве, до того разгорячило всем головы, что генерал поссорился с бароном Унгерн-Стернбергом, местным землевладельцем, человеком весьма благовоспитанным. Все встали из-за стола, генерал приказал принести пистолеты. Я счел долгом не допустить дело до дуэли и встал между противниками, но генерал схватил меня своей геркулесовской рукою и хотя он был на костылях, страдая от полученных им серьезных ран, но он так сильно прижал меня к своему толстому животу, что едва не задушил. Однако в это время его гнев немного улегся; к тому же, употребив усилие, генерал несколько ослабел; остальные гости схватили барона; поссорившихся успокоили, и они помирились.

В тот же вечер граф Панин, отправлявшийся посланником в Берлин, заехал повидаться с генералом, который принял его лежа в постеле, и хотя он был выпивши, но он беседовал с ним далеко за полночь со свойственным ему умом и находчивостью. Граф Панин, полагая, что генерал болен, не подозревал, что он беседовал с человеком, выпившим дюжину бутылок шампанского. Подобные оргии повторялись каждую пятницу. В остальные дни этот достойный уважения старик жил весьма умеренно, пил одну воду, слегка подкрашенную вином, и работал в своем кабинете часов 5-6 подряд.

Два раза в неделю у него собирались офицеры, и он объяснял им военные действия союзных войск, посланных против французских санкюлотов. Я никогда не забуду, как, держа в руках газеты, он предсказал отступление Моро, указывая нам заранее на карте те пункты, куда должен был двинуться Моро, чтобы выйти с честью из затруднительного положения, в которое он был поставлен поражением, понесенным по вине эрцгерцога Карла при Журдане.

Лето и зима прошли довольно однообразно, но не без приятности.

Корпус офицеров основал клуб; жители принимали участие в его собраниях, и зимою в клубе часто танцовали; охота, которую я страстно любил, также доставляла мне немало наслаждений.

В то время не было в моде порицать правительство и критиковать постоянно все его действия; общество предоставляло ведать дела тем, которые понимали их лучше нас; мы наблюдали не рассуждая о том, как и почему делается то-то и то-то, и дела шли от этого не хуже.

Играя каждый вечер в бостон с полковником Шираем, [282] племянником князя Бездородко, я, к сожалению, очень скоро пристрастился к игре. Мне, как говорится, везло, и я много выигрывал, что не особенно хорошо для молодых людей, которые со свойственной им самонадеянностью воображают, что счастье должно всегда благоприятствовать им, и при первой неудаче впадают в отчаяние, и в конце концов обыкновенно совершенно разоряются.

Я получил разрешение провести Рождественские праздники (1798 г.) у моих родных. Они все съехались в замок, к моей сестре, графине Стенбок.

Я встретил у нее ту молодую даму, о которой я говорил выше. Мы сблизились и обманывали друг друга насчет наших истинных чувств. С кокетками остается только платить им тою же монетою, но нельзя не порицать тех мужчин, которые имеют несчастную привычку бегать за всеми женщинами, не столько для удовлетворения присущего им желания нравиться, как из тщеславного желания увеличить число своих побед. Это смешное тщеславие в моде, но его следовало бы строго преследовать.

В это время освободилась вакансия эскадронного командира; генерал Нумзен дал мне эскадрон; назначение мое было утверждено императором, и эскадрон стал называться моим именем. Трудно представить себе, как много очаровательного в мысли, что несколько сот молодцев носят ваше имя и более или менее гордятся этим, смотря потому, насколько они ценят своего камандира и насколько они ему преданы. Я квартировал в Руцене (Rouzen), в 50 верстах ог Риги.

Мой эскадрон был в довольно плохом состоянии, так как мой предшественник более заботился о том, чтобы наполнить свой кошелек, нежели о том, чтобы иметь попечение о лошадях; мне стоило немало труда привести его в хорошее состояние.

Император Павел изменил обмундирование войск, желая сделать из него вместо национального войска плохую копию прусской армии времен Фридриха II. Обмундирование солдата по новому образцу доставило нам бесконечно много труда и хлопот.

Солдаты и в особенности офицеры вскоре были измучены различными переменами в форме, выправке и дисциплине. Вынужденные то и дело усвоивать новые правила и вскоре забывать их, офицеры нехотя исполняли получаемые приказания, которые, как они были вполне уверены, будут так-же скоро отменены, как и предъидущие. Смотря по строгости, небрежности или суетливому усердию начальства, каждый гарнизон, каждый полк имел особую выправку.

Лучшие офицеры оставили службу; я также собирался просить об увольнении меня в отставку, как вдруг был получено (1798) [283] приказание выступить в поход против Франции. Это был счастливейший момент моей жизни!

Нам приказано было выступить в 24 часа в Брест-Литовск, назначенный сборным пунктом войск, коими командовал князь Сергей Голицын и который должен был войти в состав армии фельдмаршала Суворова, избранного союзными державами главнокомандующим австро-русских войск.

Приказание выступить в 24 часа не допускало колебаний, но, отдавая его, забыли, что было слишком мало времени, чтобы превратить русское войско в прусскую армию. У нас не было ни мундиров, ни обуви, однако мы выступили.

Я выехал 1-го января 1799 г.; по пути, когда мы останавливались на ночлег, и на всех дневках портные и сапожники усердно принимались за работу; благодаря неусыпным трудам и заботам, мне удалось наконец обмундировать эскадрон. Не успели сделать только ботфортов; между тем нам предстояло пройти в полной парадной форме через Ригу, и всем нам было известно, что слово «невозможно» не существует в словаре императора. Тогда я придумал, чтобы каждый кирасир надел только по одному высокому сапогу, так что когда они шли, по обыкновению, по два в ряд, то ноги, находившиеся снаружи, были обуты в высокие сапоги, а ноги, находившиеся внутри, были обуты в полусапожках. Никто не заподозрел этой хитрости, к которой прибегнул весь полк; император, получив от генерал-губернатора донесение об образцовой выправке нашего корпуса, осыпал нас похвалами; нам было совестно, что они были так мало нами заслужены, но при поспешности, с какою все делалось в то время, коммиссариат не мог доставить нам вовремя весь нужный материал.

Надобно еще сказать, что зима 1799 г. была чрезвычайно суровая.

Холод был ужасный, однако педантизм доходил до того, что от офицеров и солдат требовали, чтобы они были всегда причесаны и напудрены, в лосиных брюках и с открытыми ушами. Офицеры должны были подавать пример. По тем страданиям, какие приходилось переносить, этот поход был настоящим мучением.

Флигель-адъютанты делали постоянные разъезды по большим дорогам, и горе тому, кто оказывался в чем-либо виновен: генералы и офицеры неумолимо исключались из службы.

Главнокомандующий князь Голицын нагнал нас по пути; он произвел нам смотр и велел идти как можно поспешнее в Брест, где должна была сосредоточиться вся армия, и откуда наш армейский корпус должен был идти на соединение с армией фельдмаршала Суворова, который шел на Вену и в Италию. [284]

Но в царствование императора Павла, следующий день никогда не походил на предъидущий; князь Голицын не успел дойти до Бреста, как был уволен от командования корпусом, его сменил достойный генерал Нумзен, который шел все время со своим полком. Он нас оставил и устроил свою главную квартиру в Бресте.

Фельдмаршал Суворов обогнать нас. Его экипаж увяз в снегу; я подоспел со своим эскадроном и высвободил его. В то время как мои кирасиры работали, Суворов кричал не переставая из своей кареты: «ура, ура, молодцы, рымникские карабинеры». Он не забыл, что полк Стародубских карабинеров решил своей молодецкой атакой участь сражения при Рымнике, — сражения столь достопамятного, что это название было прибавлено к имени Суворова.

Мы прибыли в марте месяце к месту своего назначения. Полковник граф Игельштром принял командование полком. Нас расставили по квартирам по берегу Буга.

Разлив рек едва не был для нас пагубным; они вышли из берегов так неожиданно и быстро, что мы едва успели спасти лошадей и сбрую. Я был по плечи в воде и схватил лихорадку; генерал Нумзен, узнав, что я лежу без всякой помощи и ухода, в плохой крестьянской хижине, разрешил мне приехать в главную квартиру.

Я уже начинал поправляться, когда получил горестное известие о кончине моей дорогой матери, которую я нежно любил. Ни одна женщина не была столь оплакиваема своими детьми и друзьями; весь город облекся в траур, и все, даже простой народ, шли за ее гробом.

Эта горестная весть так повлияла на мое здоровье, что я был на краю могилы, у меня сделалась горячка, и я проболел шесть недель.

В это время мимо нашей главной квартиры проезжал король Людовик XVIII, направлявшийся в Митаву.

Генерал Нумзен пригласил ко мне главного врача короля. Этот достойный человек прописал мне лекарство, предписал известную диэту и восстановил мои силы.

Однако я поправлялся весьма медленно: вернувшись к жизни, а почувствовал себя одиноким на свете. Мне необходимо было развлечься, я хотел забыться на некоторое время в шумной жизни главной квартиры. Мое сердце, не иссушенное еще страстью, искало предмета, к которому оно могло бы привязаться. Напрасная надежда! Я вскоре подметил, что я давал более, нежели получал; от меня никто не требовал глубокого и возвышенного чувства; я чувствовал вокруг себя ужасную пустоту, старался измельчать свои чувства, чтобы подойти под общий уровень моих веселых и беззаботных товарищей. Все называли меня мечтателем; я устыдился той роли, какую [285] играл, и решил заняться исключительно службою, но так как одинокая и монотонная жизнь сделалась мне наконец нестерпима, то я мало-помалу снова втянулся в общество.

Я был утомлен повторением одних и тех же впечатлений, и и тех же сцен, и и тех же мыслей.

Я задавал себе вопрос: чего жаждало мое сердце? После смерти моей матери у меня не было более желаний.

Тогда перед моими умственными взорами промелькнуло честолюбие; я ухватился за эту мысль с тою страстностью, с какою я принимался за осуществление всех моих планов. Я искал в беспредельном пространстве это неведомое благо, мысль о котором преследовала меня.

Между тем настало время выступить; генерал совершенно неожиданно для него был уволен, и на его место назначен генерал Корсаков.

Полк Нумзена был вверен генералу Воинову.

Положение генерала Нумзена было в высшей степени тягостное. Еще накануне он был на высшей степени власти и благосостояния и лишился внезапно всего, что нужно для человека, привыкшего к достатку и к широкой деятельности!

Большинство лиц, льстивших ему накануне, покинули его; я познал чрез это людей и научился презирать их.

К счастью, нашлись люди, которые примирили меня с человеческим родом. К числу этих людей принадлежал генерал Воинов, который держал себя вполне чистосердечно и в высшей степени деликатно.

Что касается меня, то я выразил доброму генералу Нумзену мою признательность и расположение, и предложил эскадронным командирам отказаться от всех претензий, какие мы могли предъявить генералу и вручить ему подписанные нами квитанции. Мои товарищи согласились на мое предложение, одни — охотно, другие — нехотя. Мне удалось таким образом избавить этого превосходнаго старика от необходимости уплатить около 10 тысяч рублей, чем он был тронуть до слез.

Генерал Нумзен, датчанин по происхождению, был потомком известного и влиятельного рода. В молодых летах, он поступил на службу Франции, участвовал в Семилетней войяе, служа под начальством маршала де-Брогли. Как человека усерднаго, весьма деятельного, трудолюбивого и обладавшего прекрасными свойствами характера, его отличали по службе.

Императрица предложила ему перейти на русскую службу, в чине генерал-лейтенанта; он изъявил свое согласие, с отличием [286] командовал армейским корпусом в Финляндии, во время войны со шведами, и был награжден орденами: Александром Невским и Георгием 3-й ст.

Императрица, всегда щедро награждавшая его, не могла, однако, обогатить Нумзена; его расходы всегда превышали его средства, так что он находился постоянно в стесненных обстоятельствах и ему приходилось извертываться; не будучи интересаном, он казался таковым, и, когда у него не было денег, он старался добыть их, не особенно стесняясь в этом случае способами. Он часто не выдавал нам денег, потребных на покупку фуража, и мы были нередко жертвами его расточительности.

Генерал Нумзен был настоящий колосс, при этом чрезмерно толст; он ходил на костылях. Однажды я поставил его латы в виде лодки и сел в них. Он вошел в этот момент и много смеялся моей выдумке, ибо он любил шутки и никогда на них не сердился.

Генерал с трудом садился на лошадь, но, усевшись верхом на своей прекрасной английской кобыле, которая одна только и могла везти этого Голиафа, он был превосходный наездник и вообще прекрасный кавалерийский офицер, и мог заткнуть за пояс самого сильного и ловкого наездника.

Я никак не мог отделаться от лихорадки; мне пришлось ехать за полком в экипаже, но так как лихорадка все усиливалась, то мои друзья, и в особенности полковник граф Ламберт, уговорили меня остановиться в Кракове.

Я напал на прекрасного врача, который радикально излечил меня. Доказав свои знания, он пожелал еще облагодетельствовать меня, и, когда я, совершенно оправившись, хотел отблагодарить его 50 дукатами, то он наотрез отказался взять их и вдобавок предложил мне в распоряжение свой кошелек.

Так как я в деньгах совершенно не нуждался, то я настоял на том, чтобы он взял эти 50 дукатов.

VI.

Движение через Силезию и Моравию. — Празднества в Праге. — Французские эмигранты. — Графиня Донгольская. — Прибытие в Регенсбург. — Дальнейшее движение. — Полковник барон Виммер. — Вступление в Аугсбург.

Когда я совершенно поправился, я взял почтовых лошадей и догнал мой полк в Ольмюце (1799 г.). Во время моего отсутствия [287] моим эскадроном командовал граф Моден, сделавший все возможное, чтобы содержать его в должном порядке.

Пройдя большую часть Силезии и Моравии, мы вступвли в Богемию. В Коллине я осмотрел знаменитое поле сражения, где Фридрих Великий был разбит маршалом Дауном.

Я остановился близ Праги, на земле графа Филиппа Кинского, бывшего фаворита Иосифа II, который участвовал в путешествии в Херсон с императрицей Екатериной.

Граф Кинский принял меня весьма любезно и пригласил на соколиную охоту; я провел у него двое суток, и он дал мне свой экипаж, чтобы догнать полк у ворот Праги.

Мы прошли чрез Прагу в полной парадной форме. В этом городе была главная квартира генерала Корсакова.

Князь Ауерсберг дал большой обед, на который были приглашены русские генералы и некоторые офицеры. Я был в числе приглашенных. На этом обеде, за которым царствовала обычная в Австрии пышность и этикет, присутствовали все местные сановники; было также много хорошеньких женщин, которые любопытствовали взглянуть вблизи на северных варваров.

После обеда, я отправился осматривать достопримечательности города и обратил особенное внимание на место, на котором погиб славной смертью маршал граф Шверин, павший со знаменем в руках.

Вечером, я был приглашен к графу де-Монбуазье, знатному французскому эмигранту.

Все знатные французы, проживавшие в то время (1799 г.) в Праге, собрались в салон г-жи де-Монбуазье. Три дочери этой дамы, очаровательные девицы, придавали еще более прелести этому избранному обществу. Гости пели, играли, беседовали. Я восхищался любезностью французов. Мне никогда еще не приходилось слышать такой приятной и остроумной беседы, я не имел о ней понятия. Мне приходилось слышать, как люди рассуждают о разных предметах, но в обществе этих французских эмигрантов мне впервые довелось слышать увлекательную беседу людей, которые умели касаться предмета, не углубляясь в него, вносили веселость в серьезный разговор, умели приноравливаться к тому, кто их слушал, умели придать интерес самому сухому предмету, обсуждали его со всех сторон, делая вид, что они касаются его слегка, умели вполне естественно переходить от одного тона к другому.

Вторая дочь г-жи де-Монбуазье, Полина, была девушка очаровательная; в правильных чертах ее лица было что-то пикантное; в ее наружности и уме были все данные для того, чтобы нравиться. [288]

Я едва серьезно не влюбился в эту очаровательную женщину.

В этом обществе я был единственный русский, меня очень обласкали, все удивились тому, что я был не таким медвежонком, как думали сначала. О моих соотечественниках имели в то время самое нелепое мнение. Трудно себе представить, какие мне делали нелепые вопросы: одна дама спросила меня совершенно серьезно:

— Правда ли, что ваши солдаты едят маленьких детей?

— Не только маленьких, — отвечал я, — но и больших, если они такие хорошенькие, как вы, mesdames.

Этот ответ очень понравился.

Меня просили позвать моего слугу, чтобы посмотреть, какой имеют вид простые русские люди; мой Алексей, не отличавшийся красотою Антиноя, терпеливо позволил осмотреть себя со всех сторон.

Если бы к нам приехал готтентот, его рассматривали бы не с большим любопытством, как все оглядывали моего денщика-татарина. Надобно сознаться, что со своими калмыцкими глазами он походил действительно на людоеда.

На следующий день, я был снова приглашен к графу де-Монбуазье; после великолепного обеда, мы совершили прогулку на воде и остановились на прелестном острове, чтобы закусить. Beчер мы провели в театре; день закончился блестящим, балом у князя Сольмского, пражского архиепископа. К нему съехались все знатные лица города. Женщины, не стесняясь, окружили меня и удостоили меня чести сказать, что я очень любезен и хорошо воспитан; словом, мною интересовались как новинкою; ко мне относились как к игрушке; я был обязан успеху моей молодости, скромности и неиспорченности и уменью говорить по-французски и по-немецки. Это могло бы вскружить мне голову, если бы мы не уехали два дня спустя.

Мы остановились (1799 г.) на границе Богемии и Баварии, чтобы дать нашей пехоте время подойти; я нашел прекрасное помещение в зимке графа Донгальского (Donhalsky).

Он был женат на княжне Яблоновской; в его доме все было на английский лад, и он сам был англоман с головы до ног.

Графиня, женщина лет 30 — 35, еще довольно красивая, отнеслась ко мне весьма дружелюбно. Она часто беседовала со мною о соблазнах, какие могут встретиться молодому человеку в свете, старалась укрепить мои принципы и указать мне средства избежать соблазнов.

— Женщины, — говорила она, — будут играть в вашей жизни большую роль, следовательно, вам нужно как можно ранее выработать себе известные идеи и принципы, коими порядочный человек должен руководствоваться в своих сношениях с ними. [289]

Она не советовала мне никогда ухаживать за девушкой, если я не имел намерения жениться на ней, и предоставить моим родителям избрать мне жену, так как, любя меня, они не принесут моего счастья в жертву материальным выгодам и честолюбию, ибо, заключая брак на всю жизнь, благоразумие требует прежде всего, чтобы мы справились, как взглянут на него лица, заинтересованные в этом деле.

— Хотя наша жизнь коротка, — говорила она, — но всеблагий Создатель ниспосылает много радостей тому, кто умеет найти их и пользоваться ими, когда они выпадают на его долю.

Она убеждала меня избегать интимных связей с замужними женщинами и никогда не вносить разлад в семьи.

Я был тронуть ее советами, но так мало был расположен следовать им, что в то время, как она проповедывала мне с такою добротою все эти истины, я только и думал о том, как бы ей понравиться, если бы она допустила это.

К счастью, нам пришлось скоро выступить из этой местности. Снова началась моя скитальческая жизнь; воспоминание об осторожной графине изгладилось из моей памяти в тот момент, как я потерял из вида ее зимок, все мои мысли были заняты моими кирасирами и лошадьми.

Мы перевалили через Богемские горы и, проехав не останавливаясь по чудным равнинам Баварии, прибыли в Регенсбург.

Наш полк стал лагерем на прелестном островке, образуемом Дунаем в центре города.

Княгиня Тур-и-Таксис сделала нам честь пригласить нас на обед. Она была так же приветлива и хороша собою, как ее сестра, королева прусская.

Старик князь de-la-Tour посетил наш лагерь; я был дежурным и объяснил ему все, что он пожелал знать. Он любезно пригласил меня посетить его на следующий день в его загородном замке близ Регенсбурга.

Из Регенсбурга мы направились в Аугсбург, прекрасный торговый город Швабии. Я осмотрел его достопримечательности, прекрасную городскую ратушу и запасный водоем.

Граф Фуггер представил меня нескольким весьма милым дамам, с которыми я ездил завтракать в общественный сад, в расстоянии четверти версты от города, где можно получить только редис, отличное свежее масло и пиво.

Я встретил там австрийского полковника барона Виммера, главнаго поставщика провианта и фуража (entrepreneur general des vivres et fourrages) австро-русской армии. Это был человек замечательный [290] по своему уму, храбрости и предприимчивости. У него было огромное состояние, он владел обширными поместьями; правительство было должно ему более 20 миллионов. Его магазины были рассеяны по всей Германии.

Наши коммиссариатские и провиантские чиновники, как напр. Трофимовский, Свечин и многие другие, нажили благодаря ему сотни тысяч флоринов; наживая сам, он давал и другим возможность обогатиться.

У меня было несколько молодых лошадей, которых мне хотелось продать; он купил их за высокую цену заглазно, единственно из желания сделать мне одолжение.

Я поместился в Аугсбурге вместе с графом Ламбертом в гостинице «Белого барана». Так как в городе было несколько игорных домов, то мне захотелось попытать счастье. Один французский эмигрант, по фамилии Дюпюи, относившийся ко мне весьма приязненно, советовал мне воздержаться от игры, уверяя, что мне никогда не удастся выиграть; но я был настолько самоуверен, что не придал этим словам никакого значения. Тогда он открыл мне, что он сам был членом игорного дома; несчастное положение эмигранта заставляло его чем-нибудь заработывать хлеб; он ручается мне, что игрокам приходится бороться не с одним только счастьем. Этот поступок был так честен, что я охотно простил ему его двусмысленное положение, поблагодарил его и последовал его совету. Я встретился с ним впоследствии в армии принца Конде.

Мы имели с графом Ламбертом в Аугсбурге столкновение с одним баварским офицером, которого мы спустили с лестницы; он вызвал нас на дуэль, но сам не явился в назначенный час. Вскоре после этой истории мы уехали из Аугсбурга и догнали наш полк в Стокахе (Stokach), где эрцгерцог Карл только перед тем одержать победу.

VII.

Нейкирх. — Лауфенский водопад. — Неудачные действия генерал Корсакова против Массены. — Движение к нему на помощь. — Затруднительное положение генерала Воинова под Винтертуром. — Отступление к Эглизау и потом к Шафгаузену. — Стычка близ Шлатта и Дрейенгофена. — Отступление к Рейтлингену.

После столь длинного перехода надобно было дать отдохнуть лошадям; войско было расставлено по квартирам. Я поместился в [291] Нейкирхе (Neukirch), неподалеку от прелестного Констанцкого озера и по близости от Линдау.

Я часто ездил в этот город, — Венецию Констанцкого озера, и катался по озеру в обществе очаровательных женщин, без коих я уже почти не мог проводить время.

Две недели пролетели как сон; наконец, было получено прзказание идти далее. Сколько было вздохов с той и с другой стороны.

Армия направилась к Шафгаузену; пройдя чрез этот город, мы стали лагерем на правом берегу Рейна, возле прекрасного и величественного Лауфенского водопада.

Я никогда не видел более живописной картины.

Сидя на обломке скалы, я удивлялся тому, какую грусть навевает шум, производимый падением воды. Люди любят источники потому, что между ними и быстротечностью нашей жизни существует тайное сходство.

Шум водопада привлекал и в то же время отталкивал меня, он возбуждал и разрушал мои надежды. Пока мы стояли, возле этого водопада, я ходил любоваться им каждый вечер. Мы были накануне кровавых событий; размышление об этом заставило меня обратиться к Богу; я просил его защитить меня и пощадить мою молодую жизнь.

В одну из поездок в Шафгаузен, я пил превосходный рейнвейн на самом берегу реки Рейна; мы были с товарищами в самом веселом настроении, как вдруг мы услыхали какой-то гул, напоминавший раскаты отдаленного грома. Это была пушечная пальба, происходившая в окрестностях Цюриха: Мы поспешно вскочили на лошадей.

Наш полк получил приказание перейти Рейн у Эглизау (Eglisau) и присоединиться к 4.000 баварцам, чтобы подкрепииь корпус Корсакова, которого атаковал генерал Массена.

Генерал Воинов собрал эскадронных командиров, дал нам инструкции для предстоявшего ночного марша, и мы весело двинулись в путь. На следующий девь пушечная пальба возобновилась с большой силою. Массена разбил Корсакова на всех пунктах; нам было приказано идти рысью, чтобы поддержать и прикрыть отступление.

Генерал Корсаков попался нам на встречу со всем своим штабом. Самонадеянный вид, который он имел до этого поражения, исчез: генерал был бледен и расстроен. Его сопровождали гусары Лекоргина [le general Lekorhine (?)]; этот великолепный полк подвергался в течение нескольких часов убийственному огню и жестоко пострадал; у командира храброго генерала Лекоргина оторвало ядром ногу. [292]

Мы продолжали идти вперед; артиллерия и военный обоз поспешно отступали, тогда как мы горели желанием сразиться с неприятелем.

Наконец, мы увидели его, но так как уже стемнело, то мы остановились, успев однако захватить несколько человек в плен; мы ограничились тем, что наблюдали за дорогами, которые шли в разных направлениях, и сдерживали движение неприятеля.

Мы развели костры и разнуздали половину лошадей в каждом эскадроне. Это был наш первый бивуак.

Я не лег спать; ожидание следующего дня поглощало меня всецело.

Как передать все мысли, теснившиеся в моей голове, когда я сидел возле костра, окруженный моими молодцами кирасирами.

Я наслаждался, но чем именно, я не мог бы точно сказать. Душа вечно жаждет нового; едва достигнув желаемого, она уже предъявляет новые требования. Весь мир не может ее удовлетворить. Ее может удовлетворить лишь бесконечное; тем не менее я был счастлив, я предвкушал с наслаждением завтрашнюю битву с врагом человеческого рода; чувство гордости заставляло усиленно биться мое сердце при мысли, что быть можеть на завтра мне суждено отличиться! Как безумен человек, придавая столь большое значение таким бренным вещам. Но мои радужные мысли омрачались время от времени тягостным чувством, когда рассудок напоминал мне, что я могу ежеминутно быть убитым. Звук трубы вывел меня из этого странного и тягостного настроения, я мигом овладел собою и стал в главе моих дорогих кирасир.

Войско построилось в боевой порядок; мы двинулись к неприятелю, который перешел тотчас в отступление, приветсгвовав нас однако несколькими пушечными выстрелами.

Генерал Корсаков, узнав, что несколько пехотных полков и один артиллерийский парк были отрезаны от его армии и поспешно отступили к Винтертуру, приказал генералу Воинову отыскать их и дал ему в подкрепление полк донских казаков Астахова и полк уральских казаков Бородина. Эти остатки корпуса Корсакова направились к Дрейенгофену, чтобы перейти в этом месте Рейн. Пылкий генерал Воинов хотел облегчить их поспешное отступление, произведя на неприятеля энергичную атаку. Он шел вдоль линии французских войск, в надежде соединиться с нашими, но, достигнув Винтертура, был окружен со всех сторон.

Неприятель, не подозревавший о нашем приближении, был удивлен не менее нас. Так как он не атаковал нас, то мы взяли на себя инициативу и повели атаку столь энергично, что захватили даже несколько пленных, но, несмотря на блестящее начало, мы были вынуждены несколько минут спустя переправиться через реку Тур (lа [293] Thuer) вплавь, чтобы избежать столкновения с более превосходными силами. Единственным нашим спасением было выйти на дорогу, ведшую к Эглизау по проселочным дорогам, которые были почти непроходимы.

Мы пронеслись рысью по деревне, которая была переполнена французскими войсками. Они смотрели на нас из окон: не знаю, чему приписать — изумлению или страху, обуявшему неприятеля, но он стал стрелять только по 5-му эскадрону. Я командовал четвертым; у меня была ранена всего одна лошадь, да две лошади утонули.

Большая дорога была уже занята французами; поэтому нам не оставалось никакой надежды присоединиться к главным силам армии, находившимся в Эглизау. Генерал Воинов решился кинуться в лес, где не было иной дороги кроме узкой лесной тропы. Ему пришлось вскоре раскаяться в этом движении, ибо лишь только половина его полка проникла в лес, как люди, шедшие в голове колонны, очутились на краю пропасти, которую невозможно было перейти, и были вынуждены остановиться. Не было достаточно места, чтобы повернуть лошадей одну за другой. Нас нагоняла французская пехота; положение становилось все более и более критическим. Хладнокровие генерала Воинова и храбрость солдат спасли нас.

5-й и 4-й эскадроны тотчас построились в боевой порядок и стали угрожать неприятелю, между тем как остальные три эскадрона вышли из леса. Это движение было поддержано казаками; наконец, блестящая атака, произведенная 5-м эскадроном под командою графа Ламберта и 4-м эскадроном под моею командою, дала нам окончательно возможность выйти из бедственного положения, в котором мы очутились.

Продолжая сражаться, мы достигли до моста Эглизау в тот момента, когда генерал Корсаков отдал приказание взорвать его. Если бы мы пришли четвертью часа позже, то нам не осталось бы иного выбора, как сдаться в плен или утонуть в Рейне.

Доблестный генерал Воинов уже объявила нам, что если мост в Эгливау будет взорван, то он бросится вплавь; это значило идти на верную смерть, так как вследствие близости водопада течение реки в этом месте столь быстро, что не было примера, чтобы через нее могла переплыть даже свинья, хотя из всех животных она считается самым лучшим пловцом.

Мост был взорван, лишь только мы успели перейти через него, и мы расположились лагерем в виноградниках, покрывающих правый берег Рейна. В двух шагах оттуда находился склад овса. Мне было поручено принять фураж для нашего и для двух [294] казачьих полков, и я воспользовался этим, чтобы дать моему эскадрону двойной рацион.

Когда люди и лошади подкрепились, нам было приказано отступить к Шафгаузену и стать лагерем за тет-де-поном, сооруженным австрийцами по близости от монастыря du Paradis.

Вскоре остатки армии Корсакова сосредоточились на правом берегу Рейна; генерал Воинов прннял командование передовыми постами нашего левого фланга. Он перешел обратно Рейн у Дрейенгофена и занял позицию на левом берегу перед этим городом. Я был усилен егерями Титова и полком казаков. Ни одного дня не проходило без стычки между нашими солдатами и французами.

Неприятель исчез в тот момент, когда мы менее всего этого ожидали, и кн. Алексей Горчаков послал меня с моим эскадроном и сотнею казаков отыскать его.

Я был впервые предоставлен своим собственным силам и вынужден действовать по своему собственному вдохновению.

Признаюсь, задача оказалась не столь легкою, как я воображал; когда приходится действовать по своему собственному усмотрению, а не руководствоваться волею другого, то видишь вещи совершенно иначе и иначе судишь о них.

Я прошел три версты, не встретив неприятеля, наконец приметил его у переправы через р. Тур. Парижские гусары, красные, как кровь, шли мне на встречу. Мои молодцы кирасиры не посрамили своего юного командира, горевшего желанием совершить какой-нибудь славный подвиг. Гусары были опрокинуты рымникскими храбрецами, и мне посчастливилось взять в плен французского полковника, за что я получил похвалу от князя Горчакова и здоровый удар саблею по голове.

Я был счастлив; мне удалось отыскать неприятеля, скрывавшегося от нас с целью, чтобы атаковать Суворова, и я определил его силы и движение, не натворив никаких глупостей; я возвратился поздно ночью в лагерь, где все поздравляли меня.

Весь день шел сильный дождь, я промок до костей; наш обоз находился в трех переходах от нашего лагеря, я не мог сменить белья и платья, поэтому был вынужден раздеться догола, чтобы высушить одежду у костра, и прикрылся пока солдатской шинелью.

Когда человек молод, он все может перенести. Был ноябрь месяц, ночи были чрезвычайно холодные, между тем я не схватил даже насморка! Я выпил изрядное количество пунша, улегся, хорошо укрывшись на сено, и встал по утру здрав и невредим.

Полученная мною рана не мешала мне нести службу; когда мой [295] эскадрон стоял в карауле на аванпостах, то я старался охранять монастырь св. Екатерины, находившийся во вверенном мне районе.

Я послал аббатиссе стражу для ее охраны, а она, в благодарность за мое внимание, присылала мне ежедневно на бивуак обильный обед, превосходный кофе, ликеры и всевозможные лакомства.

Я был весьма огорчен тем, что во время жаркой стычки, которую мы имели с неприятелем и вследствие которой мы были вынуждены оставить левый берег Рейна, монастырь св. Екатерины был занять санкюлотами.

Это сражение происходило близ Шлатта и Дрейенгофена. Произведя атаку на неприятеля, мве удалось овладеть батарей, состоявшей из 4-х орудий. При этом у меня было убито несколько солдат; генерал Воинов немного побранил меня за то, что я действовал недостаточно осмотрительно, но все же нашел возможным наградить меня, производством в майоры. В царствование императора Павла, не давали георгиевского креста, который я бы мог получить за это дело.

Это кровопролитное сражение, в котором счастье вначале благоприятствовало русским, окончилось победою неприятеля.

Мост, находившийся на Рейне у Дрейенгофена, был сожжен, и наша армия, оставив окончательно левый берег реки, расположилась близ Шафгаузена.

Отличительною чертою характера генерала Корсакова было держать себя надменно и самонадеянно до сражения и быть малодушным по окончании его. Войсками, сражавшимися против нас, командовали генералы Лорж (Lorge) и Удино. Я разговаривал с последним у предмостного укрепления Дрейенгофена в то время, когда он уже был подожжен. Мы находились от него всего в нескольких саженях.

Булингенский тет-де-пон был еще в наших руках; генерал Менар (Mesnard), дважды атаковавший его, был отброшен нашими храбрыми гренадерами Екатеринославского полка, которые потеряли своего командира, генерала Сакена, в Цюрихе, где он был ранен и взят в плен.

Массена отступил к Trullikon'у, и русская армия заняла снова Шафгаузен.

Лорж и Удино атаковали с успехом Дрейенгофен. Генералы Соне (Sonet) и Газан (Gazan) атаковали Штейна и корпус принца Конде в Констанце. Мортье находился в резерве.

Корсаков, боявшийся упреков со стороны Суворова, двинулся с 10 батальонами и 22 эскадронами против неприятеля, [296] сделав это вероятно более для очистки совести, нежели в надежде на успех.

Все действия этого генерала отличались необдуманностью. Пехота прошла мост и лес, не ожидая кавалерии, и была отброшена прежде, нежели последняя могла поддержать ее.

Однако, наша пехота вступила вслед затем стремительно в бой, и ей удалось даже отбросить неприятеля до Андельфингена, но, когда Массена стал лично во главе своего резерва — состоящего из гренадер, то русская пехота была вынуждена отступить.

Мы оставили Буллингенский тет-де-пон; это было ошибкою с нашей стороны, так как это лишило нас возможности перейти снова в наступление, от чего не было никакой причины отказываться.

Полагали, что генерал Корсаков отступил по настоянию эрцгерцога Карла, который не сомневался в храбрости русских и в том, что они в состоянии защитить свою позицию, но не был уверен в желании нашего генерала удержаться на этой позиции. Зная несогласие, существовавшее ранее между этими двумя начальствующими лицами, можно считать это объяснение весьма вероятным.

Как только мы оставили левый берег Рейна, все неприятельские действия прекратились. Австрийский генерал Нанендорф прибыл из Мангейма, сменил наши посты, и мы ушли ночью, предав огню наш бивуак к великому негодованию австрийцев, которые видели в этом остаток варварства.

Погода была отвратительная, проливной дождь промочил нас до костей, и так как ночью подморозило, то наша одежда покрылась кристаллами снега, и мы походили на обсахаренный миндаль.

Мы прибыли наконец в окрестности Штокаха (Stockach), но все деревни были переполнены солдатами, и нам пришлось снова стать бивуаком.

Я был совершенно измучен. Для того чтобы согреться, я зашел в хижину одного крестьянина, у которого были виноградники. После многих просьб с моей стороны старушка-крестьянка открыла мне двери. Ее муж уже спал; я разделся, заставил его встать с постели и лег на нагретое место; меня прикрыли всевозможным тряпьем. Хозяйка напоила меня плохим кофе с цикорием, и я крепко уснул.

Я никогда не спал так хорошо и не ощущал такого физического благосостояния. Проснувшись на следующий день совершенно бодрым и здоровым, я ужаснулся при виде того отвратительного ложа, которое после перенесенных мною накануне страданий казалось мне восхитительными оно было грязно.

Я поспешно соскочил с постели, наскоро оделся и, щедро [297] отблагодарив этих добрых людей, отправился к моим кирасирам, которые разложили большие костры, зарезали несколько коров и съумели обогреться и добыть себе пищу.

Между тем дошедшее до нас известие об отступлении Суворова и о переходе им С.-Готарда серьезно встревожило нас. Было необходимо обеспечить сношение с этим героем; это было возложено на меня; мне дали две сотни казаков, с коими я отправился на поиски Суворова.

Я прошел по берегу прекрасного Констанцкого озера, миновал Линдау и Брегенц и, вступив в Граубинденский кантон, встретил передовых казаков Суворова.

Известия, которые мне приходилось сообщить этому великому человеку, только что преодолевшему перед тем величайшие препятствия, были далеко не утешительны, но он не упал духом; он только и думал о том, как бы скорее соединиться с Корсаковым, слить его армию со своею и заставить его забыть неудачи, испытанные в Цюрихе.

Я догнал свой эскадрон в Швабии, в Кенигсекском зкмке. Нам подали прекрасный обед; тут впервые с начала кампании я провел ночь в чистой и удобной постели.

Несколько дней спустя я остановился в Бухауском капитуле (Капитул у католиков место, где происходят собрания монастырского духовенства, также духовных орденов) (Chapitre de Buchanu) на озере Федер (Federsee). Настоятельницею этого монастыря была графиня Стадион; все канониссы принадлежали к знатнейшим фамилиям империи.

Меня приняли весьма радушно. Это аббатство походило на маленький двор, тут было все: и камергеры, и маршалы.

Канцлер этого капитула был человек умный, но пропитанный доктринами современной философии, коих он не только был ревностным последователем, но которые старательно проповедывал. Я ценил его знания и искал случая беседовать с ним; он взялся просветить меня. Мы читали вместе с ним сделанные им выписки из Гельвеция, Вольтера, д'Аламберта, Бюффона, Ж. Ж. Руссо, барона Гольбаха и Гримма.

Он объяснял мне различный теории мироздания, делая из них выводы, противоречившие моим религиозным взглядам; я слушал его со вниманием, но мои верования не были им поколеблены.

Совершив в течение нескольких дней переход по весьма плодородной местности, я расположился с войском на квартирах в окрестностях Рейтлингена, недалеко от истоков Дуная.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки генерала В. И. Левенштерна // Русская старина, № 8. 1900