Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

Из дипломатической переписки сэра Джемса Гарриса – графа Мальмсбюри.

1777-1782 гг.

(См. «Русскую Старину», сентябрь 1908 г.).

(Окончание).

В исходе 1780 г. английский посланник» получил из Лондона депешу, в которой ему предлагалось подыскать предмет, «достойный честолюбивых помыслов» Екатерины и который был бы на столько «выгоден для ее торговли и морских сил», что ради приобретения его она согласилась бы ускорить заключение союза с Англией и пришла бы ей на помощь в ее войне с Францией, Испанией и с восставшими колониями.

В разговоре, который посланник имел по этому поводу с Потемкиным, последний дал ему понять, что приобретение отдаленной колонии не могло представить для России никакого интереса.

«Уступите нам что-нибудь поближе», сказал Потемкин; «если бы, например, вы уступили нам о. Минорку, то я уверен, что императрица согласилась бы исполнить все ваши желания».

Трудно было ожидать, что английское правительство согласится на такую уступку, однако его желание заключить союз с Россией было так велико, что Гаррис был уполномочен заявить петербургскому двору, что английский король, «желая сделать приятное императрице», готов «уступить ей это ценное владение на возможно льготных условиях», если она обещает, со своей стороны, [6] содействовать Англии в заключении мира на основе Парижского договора 1762 г. и сама заключить с нею «на вечные времена оборонительный союз». Единственное условие, поставленное Англией, было – чтобы переговоры велись в глубокой тайне и чтобы в них были посвящены только императрица, Потемкин и английский посланник. Последний – согласно с полученной им инструкцией, не только ни с кем не говорил об этом, кроме Потемкина, но даже не передал ему никаких письменных документов по этому поводу; но так как он не мог добиться аудиенции у императрицы, то для большей точности, он дал Потемкину заметку с перечислением тех пунктов, которых он просил его коснуться в беседе с нею; Потемкин, исполнив это поручение, возвратил посланнику эту заметку; таким образом в его бумагах не осталось следа происходивших переговоров.

По словам Гарриса, Потемкин был весьма доволен готовностью, с какою английское правительство согласилось на уступку Минорки. Выгоды, которые доставило бы императрице приобретение этого острова, по его словам, не могли идти в сравнение с услугой, какой требовала от нее за это Англия; «если бы удалось приобрести на этих условиях о. Минорку», говорил он, «то императрица могла бы считать это подарком, который свалился ей с неба» (Письмо Гарриса к Стормонту от 13 (24) марта 1781 г.).

Несколько дней спустя, после того, как они впервые беседовали об этом вопросе, Потемкин передал Гаррису о том, как это предложение было принято императрицей.

Ее первым восклицанием было: «La mariee est trop belle, on veut me tromper». Быстро взвесив выгоды, какие могло доставить ей приобретение острова, и обсудив их всесторонне, Екатерина задалась вопросом: чем руководилась Англия, делая ей подобное предложение? и высказала догадку, что она действовала с ведома и согласия императора, которому ею были сделаны вероятно еще более соблазнительные предложения; и что, если, получив Минорку, ей придется защищать ее, то англичане наверно подстрекнут французов атаковать русские суда в Средиземном море. Перебрав самые невозможные предположения, императрица решила, что англичане хотят, во что бы то ни стало, втянуть ее в войну и заявила, что она не примет никаких предложений, которые могли бы навлечь на ее подданных подобное бедствие. [7]

Выслушав возражения Потемкина, Екатерина видимо была поражена правдивостью его доводов, и, пройдясь несколько раз взад и вперед по комнате, погруженная в думу, она поручила ему переговорить с посланником вторично.

Затем, императрица как будто забыла о предложении, сделанном Англией, и долго не возвращалась к этому разговору. Потемкин со своей стороны молчал. Наконец, однажды, Екатерина заговорила об этом плане, с большой живостью перечислила выгоды, которые могло принести ей обладание Миноркой, и выразила сожаление по поводу того, что только война могла доставить ей обладание этим островом. Тщетно старался Потемкин рассеять это предубеждение, оно крепко укоренилось в уме императрицы, и когда Потемкин предложил выслушать самого посланника, то она возразила: «я не поддамся искушению».

На вопрос Потемкина, что она разрешит ответить Гаррису, императрица сказала, что она даст ему письменный ответ, который он должен будет перевести посланнику устно.

«Прошлый понедельник», писал Гаррис лорду Стормонту 13 (24) марта 1781 г., «князь Потемкин, прочел мне ответ императрицы; он был написан ею собственноручно по-русски и испещрен помарками. Смысл ответа был таков:

«Ее и. в. весьма тронута дружеским предложением Лондонского двора; она говорила раньше и повторяет еще раз, что она рада содействовать Великобритании к достижению справедливого и почетного мира и будет энергично действовать в этом смысле; если счастье поможет ей в этом, то она с величайшим удовольствием вступит в тесный союз с Англией и скрепит его всем тем, что может придать этому сближению характер искренности и упрочить его. Но Его к. в. поймет, что ей не идет вступать с ним в какое бы то ни было соглашение до тех пор, пока она будет играть роль его посредницы при переговорах о мире, ибо иначе, когда это соглашение, рано или поздно, перестало бы быть тайною, про нее могли бы подумать, что она находилась во время переговоров под влиянием одной из воюющих сторон, и в таком случае могли бы заподозрить ее беспристрастие и справедливость». «Ничто не может быть сильнее ее дружеских чувств к Англии», говорилось в заключение, «и ничто так не радует государыню, как те доказательства уважения и расположения, какие она получила со стороны короля».

Чтение этой записки сопровождалось комментариями Потемкина, имевшими тот смысл, что императрица страстно желала [8] приобрести о. Минорку, но что у нее не хватало смелости решиться на то, что могло доставить ей это приобретение.

Не предвидя возможности скорого заключения мира между Англией, Францией и Испанией, Екатерина увлеклась мыслию добиться мира между Англией и Данией; вице-канцлер передал Гаррису желание императрицы. Потемкин признавал неудобство для Англии заключить отдельный мир и советовал дать понять посланнику, что императрица так упорно настаивала на этом, что нельзя было предсказать, до чего она способна была дойти, если бы Англия ответила на ее предложение отказом. «Elle s'est piquee au jeu», сказал он, «et croit son honneur interesse a donner la paix aux Hollandais».

Когда английское правительство не приняло ее совета, Екатерина, не входя в обсуждение политических мотивов, руководивших при этом Англией, сочла отказ с ее стороны знаком недоверия и непочтительности к ней лично, и ясно дала это понять английскому посланнику при свидании с ним.

«Хотя мне случалось видеть императрицу не в духе», писал Гаррис (Письмо Гарриса к Стормонту от 23 апреля (4 мая) 1781 г.), но я никогда не видал, чтобы она была так недовольна, как при получении нашего ответа, в коем мы отклонили ее предложение о посредничестве между нами и Данией. Это был ее собственный план, который она не сообщила даже графу Панину.

«Перемена, происшедшая в императрице, на которую вы вполне основательно жалуетесь», говорил посланнику Потемкин, «не есть результат французских или испанских интриг; причина ее лежит в самом характере императрицы; она ссылается на то, что вы не оказываете ей того доверия, о каком вы говорите, и которого по ее мнению она заслуживает. Она полагает, что вы противитесь ее планам, отвергаете ее предложения, что вы требуете от нее доказательств дружеского расположения, не оказывая ей такового с своей стороны».

Видя, что я собираюсь возразить, он не дал мне говорить, заметив:

«Я знаю все, что вы скажете; я знаю все это и признаю, насколько это справедливо; поверьте моей искренности, я истощил все доводы, чтобы убедить императрицу в том, что она не права по отношению к вам; в сущности, мне удалось убедить ее, но она не признается в этом даже самой себе».

Некоторым утешением для посланника был отъезд из [9] Петербурга гр. Панина, всегдашнего недоброжелателя английского кабинета, которого Гаррис считал главным препятствием к успеху своей миссии. Он уехал в июне 1781 г. в трехмесячный отпуск. «Прусский, французский и датский посланники почувствовали, что с его отъездом они остались без защитника и руководителя», а императрица, давно тяготившаяся Паниным, была довольна его отъездом.

«Трудно допустить», писал Гаррис, «что гр. Панин станет когда-либо снова во главе управления. Уезжая, он сказал, что вернется к тому времени, когда маленьким князьям будут прививать оспу».

Это очень не нравится императрице, которая сказала в сердцах, что она не видит, какая может быть надобность в Панине в этом случае, и что он держит себя всегда, как член семьи, как будто ее дети и внуки принадлежать ему наравне с нею». «Он жестоко ошибается», прибавила она, «полагая, что он будет когда-либо вновь исполнять обязанности первого министра. Il ne sera jamais а ma cour autre chose que garde malade». (Он никогда не будет при моем дворе ничем иным, как сиделкою).

Вскоре по возвращении Панина, Гаррис с удовольствием сообщил лорду Стормонту, что престарелый канцлер уволен в отставку (Письмо к Стормонту от 7 (18) сентября 1781 г.).

«Прошлый вторник, 2-го сентября (ст. ст.) вице-канцлеру повелено вступить в управление коллегией иностранных дел, подписывать акты и рескрипты и т. п.

«По повелению государыни вся иностранная корреспонденция будет отныне адресоваться на его имя.

«Столь странное и обидное устранение гр. Панина от дел было предрешено императрицею неделю тому назад, но она держала это в тайне до его возвращения из деревни, чтобы этим причинить ему возможно большую неприятность. Так как это было для всех совершенной неожиданностью, и гр. Панина считали слишком ловким и хорошо посвященным во все придворные тайны, чтобы он мог вернуться, когда его ожидала такая опала и такой позор, то это произвело огромную сенсацию, а так как он увлекает за собою в своем падении множество лиц, то все ропщут, насколько это возможно при здешнем образе правления. Панин глубоко потрясен; он горько сожалеет о потере власти и значения и о несвоевременном отъезде своем [10] в деревню, обвиняет своих родных и друзей в том, что ему сообщили неверные сведения, упрекает их в нерадении и неблагодарности; обычное спокойствие, коим он отличался в частной жизни совершенно покинуло его.

«Появляясь в обществе, он старается, как я неоднократно заметил, принять равнодушный вид, но это ему не удается; его отчаяние и страх берут верх над его притворством и хитростью. Ничто так не подтверждает справедливости моего мнения о нем, как его решение остаться при этих обстоятельствах в Петербурге, занять место в Государственном Совете – единственная, при том исключительно почетная должность, оставшаяся за ним, – и быть подчиненным тех лиц, коих он считал до сих пор своими подчиненными.

«Я говорил вчера об этом с кн. Потемкиным. Он осуждает для вида эту слишком суровую меру, хотя находит ее справедливой и уверяет, что слова, сказанные мною императрице в марте месяце, были первым поводом к опале гр. Панина, так как она старалась после этого найти и действительно нашла доказательства, подтверждавшие справедливость всего мною сказанного. Он советовал мне однако для вида сохранить хорошие отношения с гр. Паниным и воздержаться от всякого проявления торжества по поводу постигшего его несчастия.

«Известно, как все изменчиво при этом дворе, присовокупил Потемкин; Панин может занять свои прежние должности, и ежели вы будете с ним вежливы во время его опалы, то ему будет совестно действовать против вас так явно, как это было до сих пор». Я заметил на это, что, разумеется, я так и поступлю; но я не вижу, каким образом Панин может оправиться от полученного им удара, если только он сам не поможет ему подняться. Мысль, что Панин мог найти в нем поддержку, очень насмешила Потемкина; чтобы доказать противное, он уверил меня, что он передал императрице слово в слово наш последний разговор о графе Панине, и что это и заставило ее наконец принять решение, тогда как до этого она колебалась. Я уверен, что кн. Потемкин не любит гр. Панина, и что он более всех способствовал его падению; но он еще менее благоволит к Безбородко и его партии и видит с завистью и тревогою, как они все более и более приобретают доверие императрицы.

Когда прошел первый момент огорчения по поводу его отставки, в душе гр. Панина снова затеплилась надежда.

«Гр. Панин, кажется, немного пришел в себя, писал Гаррис [11] несколько дней спустя, я провел с ним вчерашний вечер, и он показался мне гораздо спокойнее, нежели последний раз, когда мы с ним виделись. Он решил теперь действовать на великого князя и на великую княгиню и всеми силами старается убедить их, что, отправляясь в Вену, они едут к злейшему своему врагу».

Как известно, великий князь Павел Петрович и его супруга собирались в это время в заграничное путешествие.

«Есть полное основание думать, писал Гаррис (Письмо к Стормонту от 21 окт. (1 ноября) 1781 г.), что мысль о путешествии великого князя была подана государыне императором австрийским в его бытность здесь в прошлом году, и что все тогда же было условлено между ними; я полагаю, что целью этого путешествия было положить прочное основание союзу между Венским и Петербургскими дворами, обеспечить успех дела, затеянного императрицей, ослабить узы, связывающие молодой двор с королем прусским, и поколебать расположение великого князя и великой княгини к этому монарху, заменив его иными чувствами. Этот план держали в величайшей тайне; об нем узнали только в начале лета. Ее и. в., зная подозрительный характер своего преемника и враждебное к ней настроение окружающих его лиц, отлично понимала, что если бы это предложение было сделано ею или кем-нибудь из ее приближенных, то оно вызвало бы массу возражений и было бы принято с подозрительностью, которую люди, имеющие влияние на взгляды и поступки великого князя, всячески постарались бы поддержать. Вследствие этого, по совету и указанию кн. Потемкина, императрица открыла свой план князю Репнину, племяннику гр. Панина, которого великий князь очень уважал, и не объясняя ему своих истинных целей и намерений, сказала ему, что ей хотелось бы, чтобы ее сын совершил путешествие, с целью приобрести знания и опытность и отрешиться от некоторых предрассудков; но что она не решается предложить ему это, так как это могло быть истолковано ее желанием удалить его от двора; поэтому, зная ловкость и уменье кн. Репнина и будучи уверена в его преданности, она просила его, чтобы этот план был предложен им как бы невзначай, чтобы он добился согласия великого князя и убедил его и великую княгиню в том, что для особ столь высокопоставленных не только прилично, но далее необходимо видеть новые страны и познакомиться с иными [12] формами правления. В случае успеха, императрица обещала кн. Репнину отменное доказательство своего благоволения.

«Кн. Репнин исполнил ее приказание с большою ловкостью. Наводя как можно чаще разговор на иностранные государства и на пользу, какую приносит путешествие, он возбудил в великом князе и еще более в великой княгине страстное желание ехать за границу. Осуществление этой мысли казалось им верхом блаженства, и они постоянно горевали о том, что едва ли им удастся когда-либо привести этот план в исполнение. Когда они были таким образом подготовлены, ими было получено письмо от императора, который настоятельно приглашал их посетить Вену, обещая пригласить на свидание с ними мать великой княгини и прочих ее родных, и выражал уверенность, что императрица не будет ничего иметь против этого, ежели они попросят ее согласия. Они посоветовались с гр. Паниным и так как кн. Репнин строго хранил тайну, то они не встретили с его стороны того противодействия, какого они ожидали. Панин представил себе, что это путешествие могло принести пользу королю прусскому, и что главною целью их поездки будет Берлин, а не Вена. Итак, их императорские высочества отправились 15 июня к императрице и, взволнованные, изложили ей свою просьбу, ожидая отказа. Императрица сделала вид, что она удивлена и встревожена, и заметила, что их просьба ставит ее в очень затруднительное положение, так как в случае их отъезда она надолго будет лишена их общества, в противном же случае она будет виною того, что вполне естественное с их стороны желание приобрести новые сведения и познания не будет удовлетворено. Наконец, после продолжительной беседы, в течение которой их высочества настаивали на своей просьбе, Государыня мало-помалу сдалась. Было решено, что они отправятся путешествовать, но с условием, что императрица сама начертает им маршрут и назначит лиц их свиты.

Императрица, у которой все было уже подготовлено, составила в несколько дней список лиц, которые должны были их сопровождать, назначила время их отъезда и наметила страны, какие им надлежало посетить. Их императорские высочества изъявили на все свое согласие, выразив лишь желание, чтобы их сопровождал кн. Куракин, и чтобы им было дозволено посетить Версальский двор. Первая просьба была немедленно исполнена; в последнем же им было сначала отказано и государыня согласилась на это лишь после неоднократных просьб с их стороны и то весьма неохотно. Великая княгиня упомянула о Берлине, но [13] получила решительный отказ, высказанный в гневном тоне; точно также все настояния, которые делались по этому поводу под разными предлогами королем прусским как чрез их императорских высочеств, так и чрез его посланника и других лиц,. ему преданных, остались безуспешны.

Пока здесь находился гр. Панин, в настроении и намерениях их императорских высочеств постоянно происходили колебания. Всякий раз когда приезжал курьер из Вены и привозил им письма от императора, они казались преданными Австрии и видимо были в восторге от предстоявшего путешествия, но поговорив с гр. Паниным, который нашептывал им советы, получаемые из Потсдама, они меняли свои взгляды, едва говорили с гр. Кобенцелем и видимо были недовольны перспективою уехать из Петербурга. С отъездом гр. Панина в деревню все изменилось, они стали решительно проявлять свои симпатии к Австрии, только и говорили с гр. Кобенцелем и его супругою; все их помыслы были заняты императором и Веною; они были в самых дружественных отношениях с императрицею, не только были вежливы с кн. Потемкиным, но даже высказывали ему свое благоволение. Всем этим они снискали искреннее расположение императрицы и прожили с нею два месяца в полном мире и согласии, но с возвращением гр. Панина все снова изменилось. Тотчас пошли раздоры, вызвавшие при дворе целую бурю, которую можно сравнить с настоящей революцией в миниатюре. Он повел дело с искусством человека, состарившегося в придворных интригах, и не давал буре утихнуть до самого их отъезда.

«Чтобы пояснить сказанное, необходимо проследить действия этого министра с самого начала нынешнего года. Видя, что его влияние падает с каждым днем, и что все средства, которые он так часто с успехом пускал в ход, чтобы упрочить свое значение, были недействительны, он стал жаловаться в феврале месяце на свое здоровье, делал вид, что оно ухудшается, пока у него не явился наконец уважительный предлог не выходить более из дома; хотя он продолжал видеться со своими друзьями и знакомыми и чрез них доводил до сведения императрицы и распространял в обществе преувеличенные слухи о своем болезненном состоянии, изображал себя старым, преданным слугою императрицы, который делал ошибки от чрезмерного усердия и так предан Ее Величеству, что изнемогает под бременем ее неудовольствия и, не будучи в силах долее переносить его, решил удалиться на некоторое время в деревню для поправления своего здоровья и чтобы удалиться от дел, для которых [14] более не нуждаются в его советах и относительно которых ему уже не позволено высказывать своего мнения. Говоря все это для вида, он пускал в то же время в ход всевозможные происки, чтобы вернуть доверие государыни, но не хотел подчиниться ее желаниям, а думал привлечь ее на свою сторону самой ловкой и искусной клеветой, но императрица относилась уже к нему подозрительно и не верила ничему, исходившему от него; все его хитрости не выдерживали ее критики».

«Если бы ему были известны истинные намерения императрицы, то он, конечно, не вернулся бы сюда, чтобы подвергнуться неминуемой опале, и не рискнул бы, очертя голову, пойти на те испытания, какие он перенес, а последовал бы единодушному совету своих друзей и провел бы остаток дней в Москве и в своих подмосковных поместьях; я уверен, что он никогда не вернулся бы ко двору, если бы его не вынудил к этому король прусский. Этот монарх приобрел на него такое влияние, что он не может уже не подчиняться его воле; ему было тем труднее это в данном случае, что король умолял его возвратиться в Петербург, говоря, что он единственный человек в мире, который в состоянии действовать в его интересах; король сумел при этом так ловко пустить в ход все свое уменье и лесть, что даже человек менее стойкий и честолюбивый нежели гр. Панин, был бы поколеблен. Письма с самыми настоятельными просьбами посылались ему королем прусским в деревню с курьерами, переодетыми то купцами, то странниками; они же сообщили ему план действий, коего ему следовало держаться по возвращении в Петербург. Однако гр. Панин видимо не слишком рассчитывал на успех, как это можно заключить из следующих слов, сказанных им гр. Герцу, несколько дней спустя после его приезда: «Votre maitre veut que je me sacrifie; eh bien! je le ferai». (Ваш монарх хочет, чтобы я принес себя в жертву, пусть будет так); события показали, что его пророчество сбылось почти буквально».

«Тотчас по возвращении в столицу, гр. Панин стал смущать великую княгиню, высказывая ей опасения на счет дурных последствий, какие могла иметь для ее детей прививка оспы; и она, как нежно любящая мать, строго относящаяся к исполнению своих материнских обязанностей, была глубоко этим смущена; мысль об угрожавшей ее детям опасности вызвала в ее сердце страшную борьбу, которая отравила ей самую мысль о путешествии; боязнь, чтобы они не заболели от этой операции, вызвала в ней желание отложить отъезд. Врач их [15] высочеств, Крейс, преданный гр. Панину, усилил ее опасения своими неопределенными ответами, и никакие уверения барона Димедаля и доктора Роджерсона уже не могли успокоить великую княгиню. Великий князь вполне разделял ее чувства; на него гр. Панин постарался подействовать другим, еще более энергичным способом.

«Ему удалось выведать тайну кн. Репнина, и он открыл великому князю, что путешествие, которое последний считал добровольным, со своей стороны, поступком, было делом глубоких и зрело обдуманных расчетов посторонних лиц; Панин намекнул великому князю, что под этим путешествием скрываются самые пагубные цели, что может быть он никогда более не вернется в Россию, что у него могут отнять детей; хотя он и не утверждал всего этого положительно, но он старался коварными инсинуациями придать вес своим словам, намекал на честолюбие Потемкина и на отсутствие у него всяких принципов; подобными же красками изображались им и прочие приближенные императрицы; в своих речах, полных коварства и хитрости, он коснулся даже императора и, сославшись на полученные им достоверные, будто бы, сведения, уверял, что последний отнюдь не желает брака своего племянника с сестрою великой княгини; при этом он высказал такие вещи, которых нельзя передать письменно даже в шифрованной депеше, отправляемой с кабинетским курьером».

Подобные вещи, сказанные человеку, столь робкому, как великий князь, тем, кого он привык уважать и кому вполне доверял, должны были, разумеется, произвести на него сильнейшее впечатление; он был совершенно расстроен, и его волнение было столь велико, что на следующий день, утром, в воскресенье, 13 сентября (ст. ст.), великий князь и великая княгиня, которой его высочество имел слабость передать все слышанное, объявили, что они не уедут до тех пор, пока дети их не поправятся окончательно, и что никакая сила не заставит их изменить этого решения. Их нельзя было даже уговорить назначить день отъезда; императрица не могла добиться от них никаких объяснений. Весь этот день и следующий понедельник и вторник все были в полной неизвестности; распоряжение относительно почтовых лошадей было отменено; лица, коим было приказано выехать вперед для приготовления ночлегов и т. п., были задержаны, и великий князь и великая княгиня казались так непоколебимы в своем решении, что императрица не знала, что делать. Все ее слова не производили на них ни малейшего впечатления, все ее просьбы и даже строгие увещания остались без [16] результата. В таком положении я застал двор в среду утром.

«Князь Потемкин был в нерешительности; он, также как и все остальные, не знал, что предпринять, и приходил в отчаяние. Когда я спросил его о причине его волнения, он видимо не хотел говорить об этом, но заметив, что мне известно все происходящее, он стал менее сдержан, а когда я сказал ему, что я слышал, еще до возвращения графа Панина в Петербург, о его намерениях и о том, каким образом король прусский заставил его действовать, то Потемкин заговорил откровенно, и взяв с меня слово держать все в величайшей тайне, рассказал о происшедшей сцене, передал подробно разговор графа Панина с великим князем, сказал, что императрица находится в самом неприятном и затруднительном положении, присовокупив, что ей придется, может быть, уступить и не только отложить путешествие их высочеств на месяц, но даже дозволить им заехать на обратном пути в Берлин, так как великая княгиня с горечью жаловалась на то, что ей не дозволяют повидаться с родными, которых она имеет при этом дворе. Я стал порицать самым решительным образом подобную уступчивость, которая свидетельствовала бы о слабости и могла иметь самые печальные последствия». «По моему мнению, сказал я Потемкину, лучше совершенно отказаться от путешествия их высочеств, нежели допускать его при подобных условиях; это значило бы играть в руку графа Панина и доставить ему величайшее торжество, и дало бы великому князю повод считать коварные инсинуации этого министра имеющими основание, что в свою очередь могло бы усилить, а отнюдь не ослабить его подозрения; ее величество заслужила бы таким образом упрек в нерешительности и отсутствии твердости, а это было бы обидно для ее славы»; «обстоятельства кажутся мне столь критическими, сказал я, что малейшее отступление от первоначального плана может иметь самые прискорбные последствия; это борьба, от исхода которой будет зависеть, на чьей стороне окажется преобладающее влияние; наконец его собственному влиянию будет нанесен чувствительный удар, ежели он допустить, чтобы императрица выказала такую слабость».

«Князь Потемкин видимо был взволнован моими словами; походив, по своему обыкновению, несколько минут взад и вперед по комнате, не отвечая ни слова, он отправился к императрице и, возвратившись через час, объявил, что все улажено. Отъезд их императорских высочеств был назначен на [17] следующее воскресенье; особам, находившимся в Царском Селе, было повелено откланяться им немедленно. Князь передал мне, что хотя императрица и настояла на этом, но она говорила с великим князем и его супругою так ласково и так дружески, что ей удалось до известной степени успокоить их. Впрочем, когда я явился вечером, чтобы откланяться им, то мне показалось, что они были очень расстроены и взволнованы: их глаза были красны и полны слез; по оказанному мне приему я видел ясно, что они поверили всему, что им наговорил граф Панин.

« Откланявшись их высочествам, я прошел к Потемкину и стал энергически доказывать ему необходимость пресечь Панину возможность делать подобный переполох. Все происшедшее было столь веским доводом в пользу моих слов, что мне не стоило большого труда убедить его, и он сообщил мне, что ее величество решила удалить графа Панина; и что хотя она еще не знает, как это сделать, но ее решение принято бесповоротно; только из уважения к великому князю, она не хочет ничего предпринимать до отъезда его императорского высочества».

«Великий князь и великая княгиня уехали из Царского Села в воскресенье, 19 сентября (ст. ст.) в 5 1/2 часов по полудни».

«Одному лицу было поручено мною, писал Гаррис (Письмо к Стормонту от 21 сентября (2 октября) 1781 г.), наблюдать за всем происходившим в момент их отъезда. Невозможно передать, как велико было волнение великой княгини. Прощаясь с детьми, она упала в обморок и была отнесена в карету без чувств. Она пыталась сказать что-то императрице, но у нее не хватило голоса. Вообще, по тому, как она держала себя, она менее всего походила на человека, добровольно предпринимающего приятное путешествие; она скорее напоминала человека, отправляющегося в ссылку. Великий князь был почти в таком же состоянии. Сев в карету, он опустил шторы и приказал кучеру ехать как можно скорее».

Князь Орлов, князь Потемкин, граф Панин и большинство придворных сановников провожали его до кареты; граф Панин стоял подле великого князя в то время, когда он садился в карету, и сказал ему на ухо несколько слов, на которые не получил ответа. Императрица проводила великого князя и великую княгиню до передней своих покоев и была чрезвычайно взволнована; простясь с ними, она тотчас отправилась к внукам.

Не может быть ни малейшего сомнения в том, что [18] сильное волнение, выказанное их высочествами было вызвано не одной разлукою с детьми. Граф Панин напугал их, и они уехали крайне встревоженные. Он играет рискованную игру, ибо императрице конечно известны все его происки, и она не простит ему этого. Она выказала ему, в день отъезда их высочеств, явное пренебрежение, и это произвело на него столь сильное впечатление, что на его обыкновенно спокойном и бесстрастном лице отразилось величайшее смущение.

В тех же приблизительно выражениях описывал отъезд великого князя и французский посланник де-Верак, незадолго перед тем назначенный в Петербург. «Это была такая трогательная сцена, писал он, какую трудно себе представить. Проливались слезы, слышались рыдания; их высочества не могли сдержать и скрыть своего волнения и дали полную волю своим чувствам. Великая княгиня, заметив в толпе придворных графа Панина, направилась к нему и бросилась в его объятия. Она упала в обморок и не успела придти в себя, как ее снесли в карету».

«Разумеется, никто не был так сильно взволнован их отъездом, как гр. Панин. Он опасно заболел».

«Утром на другой же день после отъезда великого князя, 20-го сентября (ст. ст.), гр. Панин получил приказание отпустить своего секретаря и возвратить все бывшие у него бумаги; он оставлен в Совете, но ему дано понять, что это назначение будет только почетным.

«Этот удар, который не был для гр. Панина неожиданностью, все же чрезвычайно поразил его и, так как он получил это уведомление в то время, когда он еще был взволнован прощанием с великим князем, то все это, вместе взятое, так повлияло на его здоровье, что в семь часов вечера с ним сделался сильный приступ лихорадки, начался бред; он не стал узнавать окружающих и говорил бессвязно. Это состояние продолжалось всю ночь; облегчение наступило лишь после того, как были испробованы всевозможный средства: ему ставили мушки, пускали кровь и т. п.; тогда он впал как бы в летаргический сон, и ежели бы у него не сделался нарыв на ноге, то вероятно он скончался бы, не придя в себя. В настоящее время серьезная опасность миновала, но умственные способности еще не вполне вернулись к нему; вероятно, он не будет несколько недель в состоянии встать с постели. Хотя императрица была огорчена его внезапной болезнью, но ее решение осталось неизменным. Теперь [19] только перемена правления могла бы вернуть гр. Панину прежнюю власть».

Приняв столь деятельное участие в низвержении канцлера, уверенный в дружбе и доверии к нему Потемкина, английский посланник полагал, что противодействие со стороны гр. Панина было единственным препятствием к заключению наступательного и оборонительного союза России с Великобританией, и что для него настал теперь благоприятный момент приобрести преобладающее влияние на политику петербургского кабинета и благополучно завершить затянувшиеся переговоры. Но ему вскоре пришлось разубедиться в этом.

Как только Потемкин отделался от канцлера, и как только сближение с Англией не было для него более средством борьбы с Паниным, – он совершенно изменил свое отношение к английскому посланнику. В одной из своих депеш Гаррис признает свое заблуждение (Письмо к Стормонту от 21 октября (1 ноября) 1781 г.).

«Кн. Потемкин не оказываешь мне более ни малейшей поддержки, пишешь он, он не передает того, что я ему говорю императрице, не высказывает мне своих взглядов, не сообщает более никаких сведений, и я не могу даже добиться от него, чтобы он опровергнул гнусную клевету и нелепые слухи, которым императрица верит.

«Когда я говорю с ним о делах, он принимает рассеянный и нетерпеливый вид, и тогда как он интересовался прежде всем, что я ему говорил, в настоящее время он видимо относится к нашим делам совершенно равнодушно».

Одновременно посланник отмечает перемену, происшедшую в обращении с ним императрицы.

«Императрица оказывает теперь особое благоволение французскому и прусскому посланникам (Письмо к Стормонту от 9 (20) ноября 1781 г.); в воскресенье она искала случая говорить с последним наедине. До сих пор она относилась к де-Вераку очень холодно и с явной антипатией, но на последних приемах она приглашала его (а не меня, как прежде) составить ей партию, и теперь отзывается об нем весьма одобрительно.

«Несомненно, они обязаны этим Потемкину; оказывается также – хотя это весьма невероятно, – что он находится в тайных сношениях с графом Паниным и что, добившись его опалы, он видимо намерен теперь сделать все возможное, чтобы [20] вернуть ему благоволение императрицы». «Сношения между ними происходят при посредстве Талызина, креатуры гр. Панина и Фонвизина. Все происходящее хранится в глубочайшей тайне».

Английский посланник терялся в этом лабиринте интриг и убаюкивал себя самыми странными иллюзиями на счет дружбы к нему Потемкина, объясняя перемену, происшедшую в его настроены и взглядах, то непостоянством его характера, то происками Панина, то завистью к возраставшему влиянию Безбородко.

Потемкин, со своей стороны, старался держать посланника как можно дольше в заблуждении, уверяя его, что он решил более не вмешиваться в дела внешней политики, так как это вызвало будто бы недовольство императрицы.

Зная, что его частые свидания с французским и с прусским посланниками не могли остаться тайною для Гарриса, Потемкин однажды сам завел об этом речь и объяснил между прочим, что Герц ведет с ним переговоры о закупке на Украйне лошадей для ремонта прусской кавалерии, что он был у него несколько раз сперва для того, чтобы добиться этого разрешения, а затем чтобы поблагодарить его, когда разрешение было получено. Что же касается де-Верака, то это был человек, по словам Потемкина, сам по себе столь ничтожный, что едва ли его посещения могли возбудить какое-либо подозрение. Тем не менее он счел долгом уверить Гарриса, что его посещении не доставляли ему ни малейшего удовольствия, и что он не говорил с ним о политике; де-Верак заходил к нему будто бы только для того, чтобы замолвить слово за одного француза, присужденного к смертной казни, и поговорить о частном деле некоего г. Антуана, который собирался основать торговый дом в Херсоне. «Желая отвлечь меня от серьезного разговора на эту тему, пишет Гаррис, князь пустил в ход свой несравненный талант к подражанию и с таким искусством передал разговор, происходивший между ним, французским посланником и французским купцом, что нельзя было не отвлечься от тех интересных вопросов, о которых мы говорили. Впрочем, князь вскоре сам вернулся к прерванному разговору и привел разные факты в доказательство того, что он не имел ни малейшего значения в политике, что все, что он делал, хотя это и было весьма ничтожно, клонилось всегда ко благу Англии, и что не его вина, если он не мог сделать большего. Он осуждал образ действия императрицы и говорил, что ему прискорбно видеть, что ее непоследовательные и безвольные поступки могут быть приписаны его влиянию и советам». [21]

Вследствие перемены, происшедшей в отношении императрицы и Потемкина к Англии, положение посланника становилось затруднительнее с каждым днем: недоброжелательство Екатерины особенно бросилось ему в глаза по тому, как ею было принято известие о победе, одержанной американцами над английскими войсками (в октябре 1781 г.). Екатерина не только не выразила посланнику своего сожаления по поводу поражения английских войск, но даже обвиняла в неудаче самих англичан и осуждала их действия. Как только при дворе заметили происшедшую перемену, к английскому посланнику охладели все те, кои думали, любезничая с ним, угодить Потемкину.

Гаррис жалуется в своих письмах на одиночество, на то, что он не может никому доверять; так как подобное положение могло нанести ущерб его правительству, то он решительно заявил о своем желании быть отозванным из Петербурга, где, к тому же, дурно влиял на его здоровье суровый климат.

Между тем, в исходе марта 1782 г., в составе английского кабинета произошла перемена, благоприятно отразившаяся на отношении к Англии петербургского двора. Во главе английского министерства иностранных дел стал Фокс, которого императрица ставила очень высоко и в выдающиеся способности которого вверила; это сразу изменило ее отношение к Англии, и она стала снова живо интересоваться ее делами. В то же время произошла заметная перемена и в тоне прусского представителя при русском дворе, гр. Герца. Державший себя до тех пор всегда враждебно по отношению к английскому посланнику, Герц стал заискивать в нем и неоднократно давал понять Гаррису, что его монарх также весьма доволен переменою министерства в Англии и готов возобновить с нею прежние дружеские отношения.

В одной из своих депеш к Фоксу (Письмо к Фоксу от 31 мая (11 июня) 1782 г.), английский посланник передает ему любопытный разговор, который он имел с гр. Герцом.

Прусский посланник прочел ему шифрованное письмо, полученное им из Берлина, в котором король расточал похвалы новому английскому министерству и высказывал готовность возобновить союз с лондонским двором; распространяясь о пользе, которую этот союз мог бы принести обеим державам, он спрашивал посланника, был ли бы этот союз приятен императрице, и не согласилась ли бы она присоединиться к нему? [22]

Прочитав это письмо, граф Герц заметил, что у него есть второе письмо, в котором король высказывается еще яснее и содержание которого он готов сообщить Гаррису: «Несколько лет тому назад, продолжал он, король тщетно старался положить основание национальной системе европейских держав; интриги Венского двора с одной стороны и нежелание, выказанное Англией к сближению с ним, с другой стороны, были причиною того, что все его старания остались безуспешны; необходимость такой рациональной системы становилась очевиднее с каждым днем. Таковой мог быть единственно тройственный союз между Великобританией, Пруссией и Петербургским двором».

В последующие дни прусский посланник неоднократно возвращался к разговору на эту тему, высказав предложение, что союз между Англией и Пруссией мог бы быть заключен немедленно, и вообще оказывал английскому посланнику величайшие знаки внимания. Очевидно, в инструкциях, полученных им из Потсдама, ему повелено было уверить англичанина в том, что намерения и симпатии короля прусского изменились.

6 июля король прусский снова писал Герцу:

«Я совершенно искренно желаю союза с Англией и вполне одобряю все то, что вы говорили по этому поводу с сэром Джемсом Гаррисом. Я не желаю одного – чтобы эти переговоры велись без предварительного ознакомления с ними русского правительства, во-первых, потому, что это противоречило бы моим отношениям к императрице, а во-вторых, потому, что если бы она не присоединилась к этому союзу, то он был бы бесполезен. Союз, которого я желал бы, это союз России, Дании, Англии и Пруссии. Если бы это удалось, то Великобритания могла бы рассчитывать на помощь датского флота и некоторой части русского флота; я же, при их содействии, мог бы не опасаться соединенных сил Франции и Австрии. Я полагаю, что если бы сэру Джемсу Гаррису было разрешено предложить императрице присоединиться к этому четвертному союзу, то это дело можно было бы уладить месяца в два, ибо я ручаюсь, что со стороны Дании к этому не встретилось бы препятствия; хотя эта комбинаций не вполне вяжется с ролью посредницы, какую взяла на себя ее величество, но я полагаю, что если бы она поняла всю его важность и поняла бы, насколько значительнее была бы роль, которую ей пришлось бы при этом играть, то она наверно согласилась бы заключить этот союз».

Английское правительство отнеслось к предложению Пруссии недоверчиво; конечно, трудно было верить искренности короля [23] прусского, который до тех пор пользовался своим влиянием при русском дворе для того, чтобы действовать против Англии, держал себя по отношению к ней враждебно, побуждал императрицу отвергать все предложения о союзе, которые делались ей Гаррисом в течение 1778 г., убедил ее в следующем году не посылать на помощь Англии ее судов и внушал ей, что англичане высокомерны, холодны, надменны и эгоистичны, что они оказывают ей менее внимания и уважения, нежели Бурбонам, что они стараются вредить ее торговле.

Насколько уверения короля прусского заслуживали веры, видно из того, что, мечтая, яко бы, о союзе с Англией, он поручил в то же время своему посланнику в Париже, барону Гольцу, уверить французского короля в «непоколебимой привязанности его (короля прусского) к Франции и в том, что союз с ней он предпочитал союзу со всякой иной нацией». Одно из своих писем к Гольцу он заканчивал следующими знаменательными словами: «постарайтесь получить аудиенцию у короля и скажите ему: «qu'il me permette de faire l’impartial afin que je lui devienne plus utile par la suite».

Эти письма были перехвачены австрийским посланником в Париже (который подкупил низших служащих в доме барона Гольца) и доставлены с австрийским курьером в Петербург, где их читал Гаррис. Если можно доверять источнику, откуда были получены письма, и если это были действительно подлинные письма короля прусского, то это доказываешь, что король льстил одновременно Англии и Франции и вводил обеих в обман; в этом нет ничего невероятного, так это совершенно согласуется с его обычными политическими приемами.

Зимой 1782 г. жизнь при Петербургском дворе ознаменовалась печальным случаем с кн. Орловым, который возвратился в Петербург после нескольких месяцев отсутствия, в состоянии полного психического расстройства. «Это чрезвычайно опечалило императрицу. Никогда еще ее чувствам не было нанесено столь сильного и тяжкого удара» (Письма Гарриса к Стормонту от 4 (15) и 8 (19) ноября 1782 г.). «Она выказала по этому случаю Орлову расположение, доходившее до слабости, не позволила лечить его сильнодействующими средствами, не допускала и мысли, чтобы его можно было лишить свободы и подчинить известному режиму; она думала, что его удастся вылечить ласковым обхождением, и не только позволяла ему посещать знакомых, но допускала его к себе во всякое время безразлично, была ли она одна или в 24] обществе других лиц, и хотя бы она была занята самыми важными делами. Состояние кн. Орлова, его безумные, бессвязные речи трогали ее до слез и приводили в такое волнение, что она весь остальной день бывала не в состоянии делать что-либо. Ей приходилось подчас выслушивать от него весьма неприятные речи; однажды он вдруг закричал, что раскаяние лишило его рассудка и что участие, которое он принимал в одном, давно минувшем событии, навлекло на него гнев Божий. Понятно, какие ужасные воспоминания были вызваны этими словами».

Возвращение Орлова и его умственное расстройство взволновали двор.

Кн. Потемкин (Письмо к лорду Грантгаму от 4 (15) ноября 1782), обещавший в это время быть у Гарриса, извинился под предлогом нездоровья. Ланской слег в постель, ибо в России, говорил Гаррис, царедворцы и фавориты обыкновенно заболевают, как только они чем-нибудь недовольны. Несомненно, что в этом именно кроется причина болезни этих двух лиц. Я имею основание думать, что они убеждали императрицу не допускать к себе Орлова и советовали ей удалить его, отправив его в Москву или в какой-нибудь загородный дворец. Расположение, которое оказывает ему императрица, вызывает их зависть, и они боятся, чтобы он не высказал ей каких-нибудь истин в те моменты, когда к нему возвращается рассудок, и не сделал бы замечаний, которые могут быть невыгодны для них.

Надобно заметить, что за последнее время характер и поведение кн. Потемкина совершенно изменились. Он встает рано, усердно занимается делами, сделался чрезвычайно любезен со всеми и доступен и, что всего удивительнее, он старается поладить с самыми непримиримыми своими врагами, с Безбородко и Воронцовыми, которых ему не удалось погубить за эти три года.

Мимолетная его дружба с Паниным быстро прошла; он скоро понял, что ему нечего рассчитывать на искреннее сближение с этим министром, которого он так жестоко оскорбил, и что если бы Панину удалось вернуть свое влияние, то он воспользовался бы им немедленно в видах совершенно противоположных целям Потемкина. Поэтому Потемкин предоставил Панина своей судьбе, а последний, ободрившись при мысли о скором возвращении великого князя и обрадованный пожалованной ему императрицей Владимирской лентой, мечтает, не смотря на свое болезненное состояние, занять прежнее положение; для достижения этой цели, [25] он пустит, конечно, в ход все средства, какие могут доставить ему интриги и происки.

В ноябре месяце прибыли в Петербург из своего продолжительного заграничного путешествии великий князь и великая княгиня.

Их встреча с императрицей происходила без посторонних свидетелей (Письмо к лорду Грантгаму 22 ноября (3 декабря) 1782 г.). «Их свидание продолжалось всего несколько минут и едва ли было приятно той и другой стороне».

«Вчера (21 ноября) их высочества принимали иностранных послов; особое внимание было оказано ими французскому и австрийскому посланникам. После приема у них был обед для особ первых трех классов. Вечером они посетили гр. Панина и принцессу Виртембергскую и провели минут около двадцати с императрицей.

«Судя по всему, что мне удалось узнать, они недовольны ее приемом, и она недовольна их возвращением» и «их поведением во время путешествия, в особенности их пребыванием в Вене, где они держали себя с императором так холодно, что это разрушило все тайные замыслы государыни; очевидно, нет никакой возможности отвлечь их от Пруссии. Гр. Панин продолжал руководить великим князем, и их переписка происходила при посредстве прусского посланника в Петербурге, графа Герца. Это обстоятельство, известное Екатерине, не могло вызвать особого благоволения к гр. Панину, которого она обвиняла в недружелюбии к Австрии, и не могло возбудить расположения к великому князю и его супруге, которые шли так настойчиво против ее политических видов». Огромные долги, сделанные ими во время их продолжительного пребывания вне пределов России, также увеличили, ее недовольство, и так как Екатерина при всем своем выдающемся уме не была свободна от некоторой мелочности, свойственной ее полу, то она выказала невестке свое неудовольствие довольно своеобразным образом.

«В дамском туалете произошла резкая перемена, писал Гаррис (Письмо к Грантгаму от 6 (17) декабря 1782 г.). Вышивки, фальборы, блонды и т. п. совершенно изгнаны из употребления; вышина прически не должна превышать 2 1/2 дюймов и т. д. Эта перемена вызвана яко бы возрастающим ввозом принадлежностей женского туалета из Франции, но в сущности это направлено против великой княгини, которая вернулась из своей поездки влюбленной во Францию, в ее моды и обычаи и не [26] только завела правильную переписку с г-жею Бертен и другими французскими торговцами, но выписала из Парижа 200 ящиков, наполненных газом, помпонами и другими принадлежностями туалета, и собиралась ввести в моду новую прическу. Императрица не могла нанести ее и. в. более чувствительного удара».

«Екатерине, пришлось ограничиться этой ничтожной местью. Великий князь и великая княгиня не дали ей повода прибегнуть к более серьезным мерам; они ведут себя со времени своего приезда очень благоразумно, почти никого не видят, исключили из своего общества прежних фаворитов, и по-видимому намеренны сообразоваться во всем с желаниями императрицы».

«Трудно сказать, чему следует приписать подобную перемену. Может быть, это объясняется тем, что они застали гр. Панина в весьма угнетенном состоянии духа и видели, что его умственный способности настолько ослабели, что он уже не в состоянии руководить ими и давать им советы (Письмо к лорду Грантгаму от 6 (17) дек. 1782 г.). А может быть им стало известно, что многие лица их свиты обманывали их, или же до их слуха дошло, будто императрица намерена лишить великого князя престола и оставить его своему внуку. Как бы то ни было, они держат себя совершенно иначе, чем прежде, но императрица, к сожалению, так предубеждена против них, что не ставит им этого в заслугу. Она называет их теперь скрытными, надутыми и отшельниками, говорит, что путешествие испортило их, и что они не могут приспособиться к нравам своей страны».

С наступлением нового, 1783 г., письма Гарриса утрачивают общий интерес, так как они касаются, за весьма немногими исключениями, вопроса об его отозвании, о передаче им полномочий его преемнику, Фицгерберту и чисто личных его отношений.

Осенью того же года Гаррис оставил Петербург.

Текст воспроизведен по изданию: Из дипломатической переписки сэра Джемса Гарриса — графа Мальмсбюри (1777-1782 гг.) // Русская старина, № 10. 1908

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.