|
Из дипломатической переписки сэра Джемса Гарриса – графа Мальмсбюри.1777-1782 гг.(См. «Русскую Старину» апрель 1908 года). Некоторый внешний лоск прикрывает у тех и у других слоев русского общества недостаток образования и убожество мысли. Их развлечения, убранство помещения и многочисленная челядь напоминают что-то азиатское. Очень странно, хотя быть может и вполне естественно, что хотя они во всем подражают иностранцам, и в их обычаях, и в характере (я говорю о высшем классе) нет ничего самобытного, однако, они, вообще говоря, неохотно принимают в свою среду иностранца». «Эта страна переживает в настоящий момент самый опасный кризис; впрочем, счастье, сопутствующее всегда императрице, ее энергичный характер и талантливость могут заменить ей способных генералов и опытных государственных людей. Самые злейшие ее враги – лесть и ее собственные страсти: лести, как бы она ни была груба, она всегда доступна, а склонность удовлетворять свои слабости, по-видимому, возрастает с летами». «Положение настоящего фаворита, Зорича, по-видимому, не особенно прочно» (Письмо к Суффольку от 2/13 февраля 1778 г.). «Он знает, что ему предстоит отставка, «je sais bien que je dois sauter, mais par Dien je couperai les oreilles a celui qui prend ma place» – вот подлинные слова, сказанные им н днях в разговоре по этому поводу. Он получил и растратил огромное состояние, но к чести человека, достигшего столь [614] высокого положения, надобно сказать, что он пользовался своим влиянием, чтобы делать добро и оказывать услуги тем, кто, по его мнению, нуждался в его покровительстве». «Несколько дней тому назад (Письмо от 16/27 мая 1778 г.)Потемкин, недовольный Зоричем, представил императрице в Царском Селе стройного гусарского офицера – своего адъютанта. Она взглянула на него пристально. При этом был Зорич. Лишь только императрица удалилась, фаворит осыпал Потемкина самой грубой и оскорбительной бранью и вызвал его на дуэль. По окончании спектакля, Зорич последовал за императрицею в ее апартаменты, бросился к ее ногам и сознался в том, что он сделал, сказав, что не смотря на все почести и богатства, коими она его осыпала, он равнодушен ко всему и дорожит лишь ее благосклонностью. Это подействовало. Когда Потемкин явился к императрице, его приняли холодно, и Зорич, день или два, видимо, был в особой милости. Тогда Потемкин уехал из Царского Села в Петербург. Вслед за ним был послан сюда Зорич с приказанием пригласить его на ужин, и «уладить дело, так как она не терпит неприятностей». Этот ужин состоялся на днях; в настоящее время Зорич и Потемкин наилучшие друзья, по крайней мере на вид. Но Потемкин человек очень хитрый и в конце концов проведет Зорича. Он решил добиться его отставки, а Зорич решил зарезать своего преемника». «Последствие смелого поступка Зорича было непродолжительно. Он получил, несколько дней тому назад, окончательную отставку (Писано 22 мая (2 июня) 1778 г.). Императрица уволила его в самых любезных выражениях, но он принял это совершенно иначе. Позабыв, с кем он говорил, он высказал ей самые горькие упреки, в ярких красках изобразил ее непостоянство и предсказывал ей, что оно будет иметь самые пагубные последствия. Уверяют, будто она была тронута этими словами, но не изменила своих намерений. Зоричу приказано путешествовать; ему пожалована вместе с тем большая пенсия, огромная сумма денег и поместье в 7 тысяч душ. Его преемник, Корсаков, не будет объявлен фаворитом, пока Зорич не уедет. Необузданный нрав Зорича не позволяет заместить его официально, пока он тут. Двор и столица только и заняты этим событием; к сожалению, оно подает повод к весьма прискорбным размышлениям и омрачает в глазах иностранцев славу императрицы». [615] Несколько дней спустя (Письмо к Суффольку от 29 мая (9 июня) 1778 г.) Гаррис писал: «При дворе можно наблюдать странное зрелище. Зорич не успокоился, несмотря на то, что он щедро вознагражден; хотя он лишился своего положения, но он не уезжает и сохраняет все прерогативы фаворита. Смелость, с какою он говорил с императрицею, напугала ее, и она боится раздражить человека столь беспокойного характера. Трудно поверить, до какой степени императрица взволнована; она не знает на что решиться. Кн. Орлов высказал ей на днях, какие последствия все это может иметь, рано или поздно. Она как будто одумалась и послала Завадовскому приказание вернуться ко двору, решив возвратить этому тихому и спокойному человеку его прежнее положение. Но Потемкин, который прекрасно знает характер императрицы и лучше всего умеет достигнуть своей цели, повернул все по-своему... и в ту минуту когда я пишу эти строки, императрица находится на даче Потемкина, на границе Финляндии, где она старается забыть труды и заботы по управлению империей в обществе своего фаворита, простонародное имя которого, Корсак, уже заменено более благозвучным Корсаков. Тем временем сюда прибыл Завадовский, и так как он решился приехать единственно по просьбе Орлова, то он спрашивает, зачем его потревожили в его уединении. «Великий князь смущен всем происходящими он стал теперь настолько же сдержан, насколько был он раньше неосторожен. «Непримиримые враги, гр. Панин и кн. Орлов, стали теперь закадычными друзьями; благодаря гр. Панину Орлов находится в наилучших отношениях с великим князем, которого сам Панин научил смотреть на него как на главного и опаснейшего своего врага. «Со времени моей последней депеши, сообщал Гаррис 19 июня, в придворной жизни не произошло никакой перемены. Корсаков пользуется расположением и благосклонностью, какие выпадают на долю всякого нового фаворита; полагают, однако, что он недолго удержится. Зорич утратил всякое значение. Завадовский, в награду за поспешность, с какою он возвратился ко двору, получит высшее назначение – в Сенат; это делается против желания Потемкина, воля которого безапелляционна во всем остальном. Ежели его влияние будет продолжительно, и если императрица не проявит всю силу ума, коим она несомненно одарена, то могут произойти большие несчастия. В народе заметно всеобщее недовольство, и если бы он имел возможность выражать его, – трудно [616] сказать, до чего бы это могло дойти. Единственные друзья, на которых императрица может положиться, это гр. Панин и его брат, которые пользуются репутацией честных людей, и кн. Орлов и его братья – люди весьма популярные: им очень не нравится все происходящее, но, разумеется, они будут стоять в стороне до тех пор, пока «положение дел не изменится». «Вчера (писал Гаррис 10 июля) новый фаворит впервые был представлен придворным. Он держит себя приличнее, нежели его предшественник, и относится холоднее ко всевозможным льстивым уверениям, коими осыпают его придворные». Корсаков недолго пользовался благоволением Екатерины; 10/21 августа Гаррис писал: «Карьера нового фаворита близится к концу. У него слаба грудь, он кашляет кровью. На его место есть уже несколько кандидатов: одних поддерживает Потемкин, других Орлов и Панин, которые действуют ныне заодно; но этот раз императрица решила, кажется, сделать выбор сама, Потемкин (Писано 28 авг. (8 сент.) 1778 г.), коего заносчивость можно сравнить только с его влиянием, крайне раздражен тем, что не от него будет зависать выбор фаворита; он удалился на несколько дней от двора и согласился вернуться лишь после того, как императрица согласилась, чтобы ей был представлен один майор, за которым он нарочно послал в Крым. Во время его отсутствия, противная партия выставила кандидатом сына одного армянина негоцианта и незаконнорожденного сына покойного канцлера Воронцова. Участь этих молодых людей еще не решена, Корсаков будет, кажется, послан в Спа для поправления здоровья». Придворные интриги, коими сопровождалось появление каждого нового фаворита, составляли целый месяц единственную тему депеш Гарриса; 28 августа (9 сентября) он писал: «Я имею основание думать, что нынешний фаворит будет уволен через несколько дней, и что его заменит чиновник, служащий в конторе графа Панина, по фамилии Страхов; этот молодой человек пользуется хорошей репутацией, но его не считали претендентом на эту высшую должность, ни по его общественному положению, ни по наружности, ни по уму. Его заметили на балу в Петергофе, 28 июня; он обязан своим счастьем выбору императрицы, ибо, хотя он вполне зависит от Панина, но последний, узнав, на кого пал выбор, был удивлен не менее того, как будут удивлены придворные, когда этот факт получить огласку. Пока это величайшая тайна, которая известна весьма [617] немногим. Если положение Страхова упрочится, то это повлечет опалу Потемкина, а влияние Панина усилится; а если Панин будет действовать по-прежнему заодно с Орловым, то это событие будет иметь самые благодетельные последствия» (Орлов, как англоман, пользовался симпатией Гарриса). Не далее, как через неделю, положение при дворе снова изменилось: «Потемкин был опять в милости у императрицы (Письмо от 14/25 сентября 1778 г.). Он старался всеми силами помешать ее выбору и пустил в ход все средства, на которые он мог возлагать надежды, благодаря своей ловкости и своему влиянию на императрицу. Он осмелился даже угрожать и держал самые неприличные речи. Но, заметив, что это было совершенно бесполезно, и что императрица решила настоять на своем, он принял самый мягкий и покорный тон, какой только можно себе представить, просил прощения, получил его и предложил свои услуги. Они охотно были приняты и ежели сведения, которые мне сообщили, верны, то Потемкин отправился, в настоящую минуту, на обед к Панину, чтобы сообщить ему, что императрица нашла новую должность для одного из его секретарей. Ловкость и хитрость князя Потемкина в этих делах может сравняться лишь с неумелостью и апатией графа Орлова, который легко мог бы погубить своего соперника, если бы он стал отстаивать свою власть; он мог бы вернуть свое прежнее влияние, и государство только бы выиграло от этого. Но вместо того, чтобы воспользоваться случаем, он стал подсмеиваться над всем происходящими и его шутки были столь неуместны, что императрица была очень обижена. «Потемкин находился уже несколько месяцев открыто в преступной связи с одной из своих племянниц, фрейлиной императрицы. Во время их ссоры, императрица упрекнула его в этом и поставила ему на вид, до какой степени это позорит двор. В тот же день вечером он уговорил князя Голицына жениться на ней: они были торжественно обручены во дворце». В это время неожиданно для всех выступило на сцену новое действующее лицо, – грозный Алексей Орлов, который появлялся при дворе не иначе, как в самых серьезных обстоятельствах. «Вопреки всеобщему ожиданию, писал Гаррис 21 сентября (2 октября), в прошлую среду, приехал сюда граф Алексей Орлов. Его присутствие чрезвычайно смутило теперешних фаворитов, тем более, что он уже имел несколько аудиенцией у [618] императрицы. Потемкин старается казаться равнодушным и быть в духе. Я имел честь играть вчера вечером за столом императрицы, за которым они оба сидели; не берусь описать сцену, во время которой разыгрывались всевозможный страсти, какие только могут волновать человеческое сердце, и которые заинтересованные лица старались скрыть с самым ловким притворством. «Я всячески старался разузнать (Письмо к графу Суффольку от 5/16 октября 1778 г.), приехал ли граф Алексей Орлов по повелению государыни, и что именно произошло со времени его приезда, и могу сообщить, кажется вполне достоверно, что ближайшим поводом к приезду графа Алексея Орлова был неосторожный брак его брата и желание спасти поколебавшееся влияние их семьи. Положение дел в России и его испытанная преданность императриц не оставляли ни малейшего сомнения на счет того, какой прием ему будет оказан. И он был уверен в том, что это доказательство его преданности будет принято благосклонно. Действительность оправдала его ожидания. «Могу поручиться за достоверность следующего разговора. Несколько дней спустя по приезде графа Орлова, императрица пригласила его к себе; отозвавшись с величайшей похвалою о его душевных качествах и горячо поблагодарив его за оказанные ей услуги, она сказала, что потребует от него одну вещь, которая для ее спокойствия важнее всего, что ей до сих пор приходилось требовать от него. «Будьте друзьями с Потемкиным, сказала она, добейтесь от этого необыкновенного человека, чтобы он был осторожнее в своих поступках, чтобы он относился заботливее к исполнению обязанностей, сопряженных с тем высоким постом, какой он занимает, чтобы он старался приобрести друзей, хотя бы в отплату за то уважение и дружбу, которые я к нему питаю. Ради Бога, продолжала она, постарайтесь сойтись с ним, чтобы я и этим была вам обязана; устройте мое домашнее счастье, подобно тому, как вы содействовали блеску и славе моего царствования». Если подобные речи странны, в устах государыни, говорящей со своим поданным, не менее странен и ответ Орлова. «Вы знаете, В. В., отвечал граф, что я ваш раб, жизнь моя к вашим услугам. Если Потемкин нарушает ваше душевное спокойствие, прикажите: он тотчас исчезнете, вы об нем более не услышите. Но чтобы я, В. В., с моим характером и репутацией вмешался в дворцовые интриги, чтобы я стал добиваться дружбы того, кого я должен ненавидеть, как [619] человека, и кого я считаю величайшим врагом государства... Простите, В. В., ежели я отвечу отказом». Императрица заплакала, гр. Орлов удалился, но, вернувшись несколько минут спустя, прибавил: «Мне известно, В. В., наверно, что Потемкин не питает к вам искренной привязанности, что он руководствуется во всем только своими личными выгодами: притворство – единственный выдающийся его талант, он старается всеми силами отвлечь В. В. от дел и усыпить вашу бдительность, чтобы пользоваться неограниченной властью. Он причинил огромный вред вашему флоту, погубил армию и, что гораздо хуже, унизил вашу репутацию в глазах всего света и лишил вас любви ваших верноподданных. Если вы хотите отделаться от этого опасного человека, то моя жизнь к вашим услугам, но если вы хотите выждать для этого удобного случая, я не могу быть вам полезен в проведении тех мер, для осуществления которых нужны: притворство, коварство и лесть». Императрица была глубоко тронута этими странными словами; созналась, что верит всему сказанному им о Потемкине, и поблагодарила его в самых теплых выражениях за его предложение, но присовокупила, что она не допускает мысли о каких-либо насильственных действиях; она признала, что ее собственный характер изменился и жаловалась, что ее здоровье пошатнулось. Она просила Орлова не уезжать из Петербурга, так как ей понадобятся вероятно его советы и помощь». «Алексей Орлов молчит, – писал Гаррис месяц спустя, и хотя ему оказывают всевозможные знаки благоволения, но его последний разговор не забыт. Он остается тут по просьбе императрицы». «Я не вижу, чтобы в обращении императрицы с Потемкиным произошла какая-нибудь перемена. Что касается его самого, то он стал вежлив до неузнаваемости. Однако возвышение Страхова замедлилось, и вряд ли оно состоится до тех пор, пока Орлов находится в Петербурге». «Придворная жизнь подвергается постоянно колебаниям; ум и превосходные качества императрицы парализуются заботами, которые доставляет ей Потемкин и ее фаворит. Алексей Орлов молчит, хотя ему оказывают особое уважение, но последний его разговор очевидно не забыт императрицею». «Вскоре после того странного разговора, о котором я сообщил вам, писал Гаррис своему корреспонденту 31 декабря 1778 г., императрица лишила гр. Алексея Орлова мало-помалу своего доверия и благоволения; она отказала ему в какой-то [620] незначительной милости, которой он просил для своего незаконнорожденного сына, и своим обращением заставила его прибегнуть к обычному у русских сановников способу, когда они бывают в немилости при дворе, не выходить из дома, под предлогом болезни. Оказывается, императрица имела слабость передать кн. Потемкину свой разговор с Орловым, и он успел убедить ее в том, что все сказанное Орловым было делом личного недоброжелательства и зависти. Кн. Орлов не показывался после этого при дворе три месяца; оба брата, которые обыкновенно не стесняются высказывать своих мыслей, говорят тоном людей озлобленных, ожидания которых не оправдались и которые предвидят, что им нет надежды вернуть когда-либо свое утраченное влияние. «Страхов, о котором я упоминал в одной из предыдущих депеш, не пользуется никакими внешними знаками отличия. Он воспитывался в доме покойного канцлера Воронцова и получил место у графа Панина через Бакунина, близкого к семейству Панина. Страхов не обладает никакими достоинствами; он охотно играет роль самого низкого шута и проводить время в дурной компании, но это человек безупречной честности; мне передавали, впрочем, что в настоящее время, пользуясь своим независимым положением, он сделался упрям и несговорчив. Официальным фаворитом остается по-прежнему Корсаков, который пользуется всеми преимуществами и почестями, сопряженными с этим положением; он добродушен, но очень глуп и весь к услугам кн. Потемкина и графини Брюс. Эти два лица, по-видимому, всецело овладели, в настоящее время, умом императрицы. Кн. Потемкин первенствует во всем, что касается серьезных дел и удовольствий, а графиня вмешивается только в удовольствия, играя роль тех приближенных, на обязанности которых лежало в прежнее время отведать вино и кушанье прежде, нежели их подавали монарху. «Последние две недели (писал Гаррис 29 января (9 февраля) 1779 г.) при дворе происходят постоянный интриги и неурядицы. Так как выражено желание переменить фаворита, то на его место явилось множество претендентов. Друзья Страхова надеялись, что ему будет дозволено заявить публично о той степени благоволения, какой он так давно пользуется втайне; но его неумение держать себя и упрямство расстроили все их планы. Выбор остановился бы вероятно на майоре л.-гв. Семеновского полка Левашове, если бы один молодой человек, по фамилии Свечковский, коему покровительствует г-жа Брюс, и которого она рекомендовала на место Корсакова, не ранил себя, в это самое время, кинжалом, с отчаяния, [621] что ему не было оказано предпочтения. Рана его не смертельна; хотя от императрицы старались скрыть истинную причину этого безумного поступка, однако она была им чрезвычайно встревожена, и вследствие этого Корсаков сохранить вероятно некоторое время свое положение. Потемкин и г-жа Брюс уже не действуют более заодно; князь так завидует влиянию, которое эта дама приобрела на государыню, что он всячески старался, чтобы ее место заняла двоюродная сестра фельдмаршала Румянцева. На беду, г-жа Брюс страстно влюбилась в Корсакова; это обстоятельство, вероятно, поможет Потемкину настоять на своем». «Мне императрица оказывает весьма милостивое внимание (Письмо Гарриса к отцу 3 июня 1778 г.) и почти всегда приглашаете меня к своему карточному столу. Несколько дней тому назад, она предложила мне вместе с двумя придворными отправиться с нею в загородный дворец, где собраны портреты коронованных особ Европы. Мы много говорили об них, а еще более об отсутствии таланта у современных художников; все виденные нами тут портреты отличаются отсутствием рисунка, в них нет сочности красок и ни малейшего творчества. Императрица называет этот дворец la Grenouilliere; несколько лет тому назад Веджвуд сделал для него замечательный сервиз, на котором нарисована зеленая лягушка. Сервиз этот нам также был показан». Несмотря на видимые знаки благоволения со стороны императрицы, английский посланник ничего не мог добиться от нее и от тех, кто руководил делами. «Лица, стоящие здесь во главе управления слишком богаты, чтобы их можно было подкупить, слишком упрямы, чтобы их можно было убедить и слишком невежественны, чтобы они могли выслушать правду», писал он с грустью (Письмо к Виконту Weymouth от 24 мая (4 июня) 1779 г.). Я неоднократно говорил с императрицею и с князем Потемкиным и пришел к убеждению, что на них ничем нельзя повлиять; они действуют под впечатлением минуты, пользуясь благоприятным стечением обстоятельств». «По совершенно непростительной, но обычной беспечности графа Панина, императрица узнала о том, что Испания объявляла нам войну (Испания объявила войну Англии 28 июня 1770 г. (Письмо Гарриса к виконту Weymouth 5/16 июдя 1779 г.)), из Гамбургской газеты. Она была очень недовольна этой беспечностью и на следующее утро, когда Панин явился к ней с бумагами, сделала ему строгий выговор и выразила свое [622] удивление по поводу того, что Мусин-Пушкин (Русский посол в Англии) счел это обстоятельство настолько маловажным, что известил ее об объявлении войны не с курьером, а с обыкновенной почтой. В тот же день она говорила окружающим с большой горячностью и с большим чувством о нашем критическом положении; и заметила, что испанцы поступили неблагоразумно, объявив нам войну». «В понедельник, во время спектакля в Петергофе, императрица в антракте подошла ко мне и спросила, не получил ли я известий и повидимо более интересовалась нашими делами, чем можно было думать по словам ее министров. «Я всегда была и буду искренним другом Англии», сказала она мне; «Испания предъявляете к вам тысячу жалоб, но ни одной из них она не в состоянии мотивировать. Неприязненные шаги, сделанные этим двором, очень тревожат меня, но ваши средства и патриотизм велики; будьте уверены, что моя дружба к Англии вполне искренна». «Я уверен, писал Гаррис (Письмо от 9/20 июля 1779 г.), под впечатлением этого разговора, что если бы я мог вести переговоры с самой с императрицей, то она не долго осталась бы безучастной зрительницей событий; но ее министры, по своей беспечности, или, быть можете, по иным еще менее похвальным побуждениям, не разделяют этих чувств. Графа Панина отнюдь нельзя считать нашим другом; он действует во всем по указке короля прусского и принимает все его указания без критики и размышления». Убедясь в том, что граф Панин, получая от Пруссии за свои услуги щедрое вознаграждение, искажал в своих докладах императрице представления, делаемые Англией, и изображал желания этой державы в превратном смысле, Гаррис решил, если представится возможность, объяснить ей сущность дела и быть посредником между нею и английским правительством. С этой целью он стал ухаживать за Потемкиным, и ему удалось сблизиться с ним на почве личных и политических интересов. Главной целью обоих было сломить шею графу Панину. Потемкин ненавидел графа, пользовавшаяся почти таким же влиянием, как и он сам. При ближайшем знакомстве с графом Паниным он должен был сознаться, что репутация, которой пользовался граф, совершенно не соответствовала его действительным качествам и что он не обладал ни способностями, ни искренностью, ни теми политическими принципами, которые ему приписывали. [623] Что касается Потемкина, то он готов был держаться какой угодно политики, лишь бы дала ему возможность свергнуть человека, соперничавшего с ним влиянием. Когда Гаррис передал Панину манифест испанского правительства об объявлении войны Англии, то Панин выразил открыто свое сочувствие к Испании и всякий раз, как об этом заходила речь, он высказывался в том же смысле; тогда Гаррис, имея основание думать, что императрица относилась к поступкам Испании иначе, решил обратиться к Потемкину, как к единственному человеку, который мог помочь ему. 28 июня ему представился случай говорить с ним в приемной императрицы. Ободренный сочувствием Потемкина, он возымел смелость просить необычной милости, – а именно чтобы ему было дозволено говорить с императрицей о делах лично. Потемкин ответил, что хотя подобный шаг был бы совершенно необычен и нов, однако он постарается исполнить его желание, но требует, чтобы это осталось в совершенной тайне. «В следующую пятницу, рассказывает Гаррис, Потемкин пригласил меня отобедать к его племяннику на даче, где из посторонних не было никого, кроме его семьи и слуг; мы говорили о критическом положении, в каком очутилась Англия, о последствиях, которые исход настоящей войны мог иметь на взаимное отношение держав, и о тех мерах, какие могли быть приняты, чтобы парализовать действия Франции и ее союзников против Англии». Обсуждая этот щекотливый и трудный вопрос, посланник высказал пожелание, чтобы императрица обратилась к версальскому и к мадридскому дворам с декларацией и поддержала бы ее своими военно-морскими силами. Соглашаясь с тем, что это могло иметь желаемое действие, Потемкин заметил: «Но кому же могли бы мы поручить составление этой декларации и снаряжение судов?» Граф Панин не хочет и не может служить вам; он предан всецело Пруссии. Граф Чернышев негодяй, который выдаст тайну данных ему приказаний; ни с одним из них нельзя вести дело, между тем и тот и другой стоят во главе тех ведомств, через которые это дело должно вестись». «В ответ на это я предложил, говорить Гаррис, чтобы декларация была написана под его личным наблюдением, а когда она будет готова, чтобы он передал ее графу Панину, по повелению императрицы». Что касалось вооружения судов, то Гаррис предлагал поступить так же, как в предыдущую войну [624] когда императрица обсуждала этот вопрос лично с лицом, назначенным командовать эскадрой. «Вы не потеряли здесь времени даром, заметил на это Потемкин, и отлично все понимаете». «На мой вопрос, получу ли я аудиенцию у императрицы, он ответил: «без сомнения», присовокупив, что она готова выслушать меня, если я буду говорить с нею вполне искренно и откровенно. Прошло недели две. «В понедельник, 22 июля, на маскараде, данном в честь дня рождения великой княгини, вскоре после того как императрица окончила играть в карты, ко мне подошел г. Корсаков, предложил мне последовать за ним и провел меня задним ходом в гардеробную императрицы, а затем удалился. Императрица, которая уже была в гардеробной, предложила мне сесть и начала разговор, заявив, что после своих личных дел ей ближе всего к сердцу наши дела; что она серьезно интересовалась ими последнее время, готова выслушать то, что я хочу сказать ей, и была бы очень довольна, если бы мне удалось устранить препятствия, которые по ее мнению могут возникнуть при осуществлении ее намерений быть нам полезной. «Я отвечал на это, что, будучи уверен в том, что я говорю с самым могущественным и лучшим другом Англии, я осмелюсь высказаться откровенно, не опасаясь навлечь этим на себя гнев ее величества». На это последовал успокоительный ответ императрицы, что «если бы она не была расположена слышать все, что я имел передать ей, то она никогда не согласилась бы говорить со мною при столь необычайной обстановке, поэтому она просила меня быть вполне откровенным». Ободренный этими милостивыми словами, Гаррис изложил современное состояние Европы и Англии в частности, сказав что согласно с данными ему инструкциями он делал разные предложения графу Панину, и хотя на них получался всегда отрицательный ответ, но он готов с разрешения государыни повторить их еще раз. «Выслушав меня очень внимательно, императрица сказала, что она вполне разделяет мой взгляд относительно современного положения Европы; она вполне понимает, в каком критическом положены мы очутились и как по политическим мотивам, так и по своим личным чувствам, очень желала бы быть нам полезной; но ее удерживает от этого опасение ввергнуть империю в новую войну; будучи высокого мнения о нашей силе и умении, она уверена, что мы одержим победу над Францией и Испанией. Коснувшись затем [625] североамериканской войны, Ее Величество выразила сожаление о том, что нам не удалось прекратить ее в самом начале, и намекнула на возможность заключить мир, признав независимость наших колоний. Тогда я предложил ей вопрос: как бы она поступила, если бы эти колонии принадлежали России, и какая-либо посторонняя держава предложила ей заключить мир на подобных условиях? На это императрица ответила с большой горячностью: «J'aimerais mieux perdre ma tete»... «Допустив, что все сказанное вами справедливо», продолжала она, «имею ли я право вмешиваться в распрю, чуждую моим интересам, из-за дела, которое мне неизвестно во всех подробностях; могу ли я начать войну с державами, столь отдаленными от России?» «Выслушав внимательно все мои возражения, императрица выразила желание, чтобы я изложил мои доводы на бумаге, и дала мне слово обсудить их, затем она отпустила меня. Наш разговор продолжался более часа; так как уже стемнело, то я с трудом пробрался обратно в бальное зало». «На утро я передал Ее Величеству через Потемкина требуемую записку, а день спустя, 24 июля, когда я имел честь ужинать за одним столом с императрицей у егермейстера Нарышкина, – она сказала мне, что все сказанное мною поразило ее. Вот ее подлинные слова: «Depuis notre conversation, je n'ai fait que rever a vos affaires; ma tete fermente, et si je puis trouver les moyens, vous verrez l’empressement avec lequel je vous servirai». «Сказав это, она обернулась к присутствующим и сказала очень добродушно: – Вас не должно удивлять, что у нас есть секреты с сэром Джемсом Гаррисом; мы были соседями по даче, а у соседей всегда заводятся тайны». «В следующий понедельник, 29 июля, Ее Императорское Величество дозволила мне сопровождать ее во время прогулки по Царскосельскому парку; хотя она говорила все время о наших делах в самом доброжелательном тоне, но присутствие великого князя и великой княгини, шедших позади нас, мешало ей войти в подробности. «В тот же вечер я имел случай говорить с князем Потемкиным; он сообщил мне, что графу Панину известно уже, что я обратился к нему за поддержкой; насколько я знаю графа Панина, я уверен, что он сделает все от него зависящее, чтобы расстроить мои планы. «Несколько дней спустя, мне сообщили, что императрица выразила желание выслушать мнение [626] Государственного Совета об английских делах, чтобы каждый член Совета высказал свое мнение в отдельности», но Панин «успел расстроить этот план и не допустил обсуждения этого вопроса в Совете, напугав императрицу тем, что благоволение, оказываемое ею английскому посланнику, без того встревожило представителей иностранных держав и могло повредить ее репутации беспристрастной монархини». «На днях я имел серьезный разговор по этому поводу с Орловыми», которые могли бы повлиять на решение императрицы; «они согласились со мною в том, что они могли бы вновь приобрести благоволение императрицы, но присовокупили, что ее характер так сильно изменился, что они не уверены в том, что им удастся сохранить это благоволение впредь, а подобный шаг с их стороны, конечно, навлек бы на них неприязнь великого князя, с которым для них важно сохранить хорошие отношения, так как они предвидят, что тревожное состояние духа, в котором находится постоянно императрица и ее образ жизни должны сократить и преждевременно пресечь ее дни; поэтому они намерены теперь же отправиться в Москву и жить там в полном уединении; но если бы в них встретилась надобность, они всегда готовы вновь появиться при дворе, ибо хотя императрица совершенно изменила свое отношение к ним, но они не могут позабыть всего, чем они ей обязаны». Дело, возложенное на Гарриса, таким образом затянулось, и ему ничего не оставалось, как только наблюдать интимную жизнь двора, описанию которой посвящены многие из его депеш. Так напр. 7/18 августа 1779 г. он писал: «При дворе нет ничего нового. Каждый день ожидают, что некий Цианов заменит Корсакова. Но это событие имеет значение только для заинтересованных лиц. Оба они ставленники Потемкина, следовательно, эта перемена только увеличить его авторитет и влияние, не затронув интересов общества». Месяц спустя (9/29 сент. 1779 г.) Гаррис пишет: «При дворе не совершается, в настоящее время, ничего особенно важного. Фаворит, вопреки ожиданию, сохраняете свое официальное положение до сих пор и хотя людская молва назначаете ему ежедневно нового преемника, но Ее В. видимо не хочет давать новой пищи толкам. Падение и возвышение второстепенных фаворитов не имеет ровно никакого влияния на общий ход придворной жизни, которой руководит кн. Потемкин; что касается его, то он сохраняете первое место в доверии и уважении государыни. Он подчинялся прежде влиянию своей младшей племянницы, но с [627] тех пор как она вышла замуж за кн. Голицына, старшая, Александра Энгельгардт, приобрела над ним еще большее влияние. Это весьма симпатичная молодая женщина; она умна, замечательно ловко ведет придворные интриги и отлично знает цену подаркам. Ей уже удалось погубить графиню Брюс во мнении императрицы, и ежели ее дядя не изменит своих чувств к ней, то она сделается, по всей вероятности, наперсницей государыни». «Вчера утром (писал Гаррис 22 октября) Корсакову объявлена наконец отставка; генералу Бецкому было поручено сообщить ему о намерении императрицы щедро обеспечить его, но в то же время велено было передать непременное желание государыни, чтобы он отправился путешествовать или женился. Его преемника зовут Ланским; он уроженец Смоленской губернии, кавалергард, и обратил на себя внимание в бытность двора в Петергофе. Потемкин, имевший в виду другого кандидата, тормозил его назначение до сегодняшнего дня, но изъявил наконец на это согласие, получив, в день своего рождения, в подарок 900 тысяч рублей поместьями и деньгами. Ланской молод, хорошо сложен, и, говорят, человек очень покладистый. У него несколько родных и двоюродных братьев, из коих большинство появится конечно при дворе. Это событие усилило власть Потемкина, которую ничто не в состоянии поколебать, если только он не женится на своей племяннице, Александре Энгельгардт, о чем говорят при дворе, но это мало вероятно». Ланской месяца два спустя после своего возвышения опасно заболел; неизвестность относительно исхода его болезни так волновала Екатерину, что она ни о чем другом не могла думать, и на просьбу Гарриса об аудиенции Потемкин ответил: «Вы неудачно выбрали момент, у императрицы до того расстроены нервы, что она отказывается от всего, требующего мало-мальски усилия и напряжения внимания. Ваши противники сумеют воспользоваться этим обстоятельством; граф Панин, у которого при дворе немало тайных агентов, сумеет использовать его, чтобы преподать желательный ему совет. В настоящую минуту я не имею влияния, тем более, присовокупил он, что я рискнул посоветовать удалить из дворца фаворита, смерть которого во дворце могла бы причинить много неприятного». Обстоятельства сложились так, что Гаррис до конца января не имел случая говорить с Потемкиным и не мог сообщить ему переданного ему Паниным от имени императрицы ответа на его ходатайство. «Потемкин принял меня в постели», пишет Гаррис. «Прочитав несколько раз ответ, продиктованный мне графом [628] Паниным, и, возвращая его мне (Вот тексте этого ответа: La sincerite des sentiments d'amitie de l'Imperatrice pour le Roi et la nation de la Grande Bretagne, porte Sa Majeste Imperiale a racevoir avec sensibilite tontes les ouvertures confidentielles qu'il plait a Sa Majeste Britannique de lui faire sur la sitnation presente de la guerre. Mais en meme temps, elle se sent fort peinee de ne point pouvoire coneilier sa facon de penser et see desirs sur l’acceleration de la paix, avec les ourertures et les propositions que nous fait la Cour de Londres-L'imperatrice aime la paix; eile desire ardemment que la Grande Bretagne en jouisse au plutot; cependant Sa Majeste Imperiale se tieit convaineue que les demarches qua la Cour de Londres lui propose pour l'accelerer, produiront, a coup sur, un effet tout a fait contraire, vu qu'une proposition de paix, ou une mediation offerte, sans aucune condition conciliante, mais appuyee, au contraire, de demonstrations, doivent necessairement produire un effet directement oppose au sentiment de l’Imperatrice pour le roi et sa nation, et ne saurait manquer de provoquer les ennemis de la Grande Bretagne a une extension indeterminee de la guerre, en у enveloppant tont le continent do l'Europe. Relativement au Traite d'Alliance propose, l'Imperatrice ne balance point de se tenir persuadee qu'on ne saurait cacber a l'equite du roi, que le temps de la conclusion d'une alliance defensive n'est pas de sa nature, de l'etat d'une guerre effective et surtout de la guerre presente, dont la cause а ete de tout temps exclue des alliances entre la Russie et l'Angleterre, comme n'appartenant point a leur possessions respectives en Europe. Au reste, Sa Majeste Imperiale assure le roi, de la maniere la plus forte, qu'elle persistera toujours dans see sentiments pour lui, et pour la nation Britannique, et si la Cour de Londres pourra trouver quelques termes pour apprecier la base d'une reconeiliation entre les puissances belligerantes, afin de prevenir une plus grande effusion de sang, et qu'elle jugera la participation de l'Imperatice utile aux interets de la Grande Bretagne, Sa Majeste Imperiale se pretera avec le plus grand empres sement a s'y employer, avec le zele et l'integrite d'une amie et allie naturelle de la Grande Bretagne), он сказал: «Таков всегдашний тон этого беспечного и тупого человека; холодные уверения дружбы, отсутствие логики и узость взгляда. Уверяю вас, присовокупил он, что «истинные чувства императрицы переданы ложно; я не вижу в этом изложении ничего, что бы она могла одобрить кроме последнего параграфа. Правда, она отклоняете делаемые вами предложения из боязни, в общем не свойственной ее характеру, но вызванной текущими событиями; но ее ответ не мог быть холоден и сдержан». «Я заметил на это: выгодно ли будет для России, если в ответе на дружественные и конфиденциальные предложения английского правительства ему будет дан ответ, столь мало соответствующий желаниям английского двора; быть может, настанете день, когда взаимное положение держав изменится, и Россия будете вынуждена, со своей стороны, искать дружеского участия Англии или прибегнуть к ее услугам и т. д.». [629] Как раз в это время было получено известие о состоявшемся повелении мадридского двора задерживать в Кадиксе все нейтральные суда, шедшие в Средиземное море, конфисковать их грузы и продавать их с аукциона не только без ведома и согласия их владельцев, но даже без ведома консулов. Об этом Гаррис упоминал в поданной им Потемкину записке, как о доказательстве, чего можно было ожидать от Бурбонов, если бы Испания приобрела превосходство на море, которого она добивалась. Прочитав это, Потемкин воскликнул: «Par Dieu vous la tenez; императрица ненавидит самоуправства и не допустит его на море. Если это известие подтвердится, будьте уверены, мы не останемся безучастными зрителями военных действий». 6 февраля было получено письмо от русского консула в Кадиксе, сообщавшего, что русское судно, которое шло под русским флагом, с грузом, в Малагу было задержано, груз конфискован и продан с аукциона, при чем с командою обошлись крайне бесчеловечно. 11 февраля Потемкин пригласил Гарриса к себе и со свойственной ему стремительностью сказал: «от всего сердца поздравляю вас; немедленно будет отдано приказание вооружить пятнадцать линейных кораблей и пять фрегатов, которые должны уйти в море раннею весною; хотя непосредственным назначением их будет защищать русские торговые суда envers et contre tous, но цель их посылки – наказать испанцев, коих дерзость и самовольное поведение не может долее быть терпимо императрицей». «Эта мера принята единственно благодаря сделанному вами сообщению. Граф Панин все это скрыл бы от нее». Посылка судов стоит самой энергичной декларации. «Теперь Англия может считать, что к ее флоту прибавилось двадцать судов; ибо хотя мы, быть, может и не будем действовать совместно с вами, но, разумеется, мы отвлечем внимание ваших врагов». На замечание английского посланника, что это будет только покровительством русской торговле, Потемкин вышел из себя и сказал: «Я только что был у императрицы, и я передал это вам по ее личному приказанию; она велела мне разыскать вас, не теряя времени, ибо она знает, что это доставит вам удовольствие, кроме меня и вас в настоящую минуту об этом плане никому не известно». [630] Несколько дней спустя, Гаррис имел честь ужинать с императрицей у графа Строганова. Во время ужина императрица сказала Гаррису, что он причинил ей последнее время немало душевной тревоги. «Vous m'avez donne des insommnies, сказала она; прочитав бумаги, переданный вами через князя Потемкина, в виду участия, которое я принимаю во всем, касающемся вашей страны, я перебирала мысленно все средства помочь вам. Я готова сделать все, чтобы быть вам полезной, единственно, нею я не могу сделать, – это вмешаться в войну, мне пришлось бы нести ответственность за подобный поступок перед подданными, перед моим преемником, быть может, перед всей Европой». Я стал убеждать императрицу, говорит Гаррис, в том, что ее согласие на мои предложения не могло повлечь подобных последствий, но она остановила меня, сказав: Je sais deja tout се que vous pouvez me dire; cela a deja fait essez d’impression sur moi; si j’etais plus jeune, je serais peut etre moins sage. Я горячо желаю мира; вы можете уверить короля, вашего монарха, что если он захочет прибегнуть ко мне для достижения столь желанной цели, то он может быть уверен, что я буду действовать с тем беспристрастием, какое диктует мне моя симпатия к его народу. «Я буду писать», присовокупила она, «его величеству сама в этом духе, вы получите от меня ответ через несколько дней», и она переменила разговор; немного погодя, обращаясь к кому-то, она сказала: «qu'elle donnerait de l'argent aux pauvres de Petersbourg si M-r Rodney venait a battre la flotte espagnole» (если Родней разобьет испанский флот, то она даст денег в пользу бедных г. Петербурга). Вскоре действительно было получено известие, что английский моряк Родней, на пути в Гибралтар, неожиданно столкнулся с испанской эскадрой, которую он атаковал и разбил, а через два дня нанес поражение испанскому флоту, крейсировавшему у мыса св. Вицента. Вчера вечером, сообщал Гаррис 21 февраля (8 марта) 1780 г., войдя в комнату, императрица тотчас подошла ко мне и сказала вполголоса: «Я делаю больше, чем я обещала; я не только даю бедным Петербурга 1000 рублей, но я даю сегодняшний бал по случаю победы, одержанной Роднеем». «В этих стенах, продолжала она, намекая на правила, соблюдавшиеся в Эрмитаже, все должны быть откровенны и искренны, поэтому я не скрою от вас своего удовольствия по этому поводу, [631] хотя я высказываю это вам не как русская императрица английскому посланнику, а как друг Англии говорил бы с добрым англичанином, и мои слова не должны быть переданы в ваших официальных депешах». «После этого императрица почти весь вечер удостоивала меня беседой; а когда мои коллеги и прочие приглашенные сели за ужин с великим князем и великой княгиней, она разрешила мне разделить ее скромную трапезу, поданную на ломберном столе». Знаки особого внимания и благоволения, оказываемые Гаррису императрицей и Потемкиным, вводили его в заблуждение, и он часто предавался оптимистическим надеждам, которым не суждено было сбыться. Между тем частые свидания и переговоры его с императрицей и Потемкиным возбудили неудовольствие французского и испанского поверенных в делах при петербургском дворе, и они явились к Потемкину для объяснения; чтобы придать своим словам больше веса, де-Корберон вытащил из кармана бумажку и прочел по ней, сколько раз Гаррис виделся с князем Потемкиным, и о чем по его предположению они беседовали. Потемкин, недовольный, этим разговором, вышел из себя и, ничего не ответив, поспешно встал и сказал, что он занят. Корберон положил бумажку на стол и ушел. На другой день Потемкин, услыхав, что Корберон хвастался тем, что он запугал Потемкина, сказал: «он и в самом деле хотел запугать меня; и принял мое негодование за страх». Между тем и король прусский, знавший через Панина обо всем, происходившем при петербургском дворе, был взволнован домогательствами Гарриса и писал графу Герцу de tout tenter pour ecraser un ministre ingrat, qu'il avait comble de ses bontes a Berlin, и вскоре Гаррис узнал, что королем были сделаны шаги к тому, чтобы перетянуть на свою сторону всесильного Потемкина. «Если окажется, писал по этому поводу Гаррис, что на преданность моего друга (Т. е. Потемкина) нельзя более рассчитывать, и что его успели поколебать какими-либо прямыми или косвенными обещаниями, то я сочту себя в праве действовать тем же путем; ибо, если он только подпадет под влияние Пруссии, и если ей удастся его [632] задобрить, то нам придется отказаться от всякой надежды на успех, и благоприятная для нас конъюнктура обратится против нас. Но не следует забывать, что я имею дело с человеком неимоверно богатым, который прекрасно понимает значение того, чего мы добиваемся, и который может польститься на деньги только из жадности, отнюдь не из-за нужды. Он может, пожалуй, потребовать столько же, сколько Торси предлагал безуспешно Марльборо» (Посланник Людовика XIV в Гаге, де-Торси, желая склонить на сторону Франции герцога Марльборо, предлагал ему, в мае месяце 1709 г., два миллиона франков). Сообщ. В. Т. (Продолжение следует). Текст воспроизведен по изданию: Из дипломатической переписки сэра Джемса Гарриса — графа Мальмсбюри (1777-1782 гг.) // Русская старина, № 6. 1908 |
|