|
ГОЛОВИНА В. Н.
ЗАПИСКИ
(1766-1817) (Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LXXVII, стр. 30.) XVIII. Приезд в Петербург шведского короля Густава IV. — Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Четвертинская. — Михайловский замок. — Интриги при дворе графа Палена и графа Кутайсова. — Увольнение графа Ростопчина от службы. — Приезд в Петербург генерала Бенигеена. — Внезапная кончина императора Павла. — Скорбь императорской фамилии. — Положение, занятое вдовствующей императрицей Марией Феодоровной. — Погребение императора Павла Петровича. В октябре, шведский король совершил свое второе путешествие в Петербург (Король шведский Густав IV прибыл в Петербург 29 ноября 1800 г.). Он приезжал заключить договор с императором против Англии. С присоединением к этому договору Дании образовался тройственный союз. Государь, по-видимому, позабыл все происшедшее во время последнего пребывания короля. Оба государя вели переговоры вместе, и политические дела устроились к лучшему, как вдруг это доброе согласие расстроилось по капризу императора. Каждый вечер бывали спектакли в Эрмитаже во время пребывания короля. Давали как-то “Le belle arsine”, и угольщики, появляющиеся в 3-м акте, были в красных колпаках. Король, мнение которого о французской революции и обо всех, игравших в ней роль, было тождественно с мнением императора, считал возможным пошутить на этот счет и сказал государю: “Мне сдается, что у вас есть якобинцы”. Император, бывший, вероятно, в этот день в худшем расположении [428] духа, чем в остальное время, принял эту шутку довольно дурно и очень сухо ответил королю, что якобинцев при его дворе нет, и что он не потерпит их в своей империи. С этой минуты государь так дурно и невежливо обращался с королем, что его величество счел за лучшее сократить пребывание в Петербурге. Император дал волю своему дурному расположению до того, что послал приказ о возвращении придворной кухни, которая, по обычаю, предшествовала королю до шведской границы. Король оказался настолько находчив, что обратил все в смешную сторону, когда ему донесли о том, и забавлялся, поторапливая свое путешествие с целью опередить на несколько станций приказ о лишении его пищи, следовавший за ним. — “Скорее”, говорил король своей свите на станциях, где останавливался переменять лошадей: “быть может, мы сегодня и пообедаем” (О пребывании Густава IV в Петербурге см. “Сборник И. Р. И. О.”, IX, 392 — 398. Король, по отзыву иностранцев, вел себя легкомысленно и надменно, раздражая императора.). Масленица была очень оживлена в этом году (1801-м). Император приказал великому князю Александру давать у себя балы, а в эрмитажном театре бывали маскарады, для входа в которые было только незначительное количество билетов, вследствие чего там собиралось общество более избранное, чем это случается обыкновенно в подобного рода увеселениях. На этих балах великий князь Александр начал обращать внимание на красавицу Нарышкину (известная Мария Антоновна, урожденная княжна Четвертинская (род. 1779 г., ум. 1854 г.). Она была замужем за Дмитрием Львовичем Нарышкиным, обер-егермейстером. Из дочерей ее Зинаида Дмитриевна ум. В 1810 г. в младенчестве, а Софья Дмитриевна (р. 1808 г., ум. 1824 г.) умерла от чахотки. После смерти Д. Л. Нарышкина с 1838 г. Марья Антоновна вступила во второй брак с некиим Брозиным.). У него уже завязывалась интрига, и он рассчитывал на успех, когда князь Зубов, выказывавший ему большую привязанность, пошутил над великим князем относительно его ухаживаний за госпожою Нарышкиной и, выслушав от него откровенное признание в подаваемой ему надежде, сообщил ему в свою очередь, что и он мог быть доволен ее обращением. Взаимное признание произвело нового рода условие. Великий князь и кн. Зубов обещали давать друг другу полный отчет в успешном ходе своих дел и подтвердили честным словом, что имеющий менее успеха уступить тому, кто представит доказательства большого расположения. Соперники соблюдали условия договора с самой добросовестной точностью, пока, наконец, несколько времени спустя, князь Зубов показал великому князю записочки, которые были ему вручены Нарышкиной во время полонеза. Великий князь, которому приходилось поверять только одни еще слова, удалился без [429] сожаления. Он даже выразился с презрением относительно этой женщины и обо всех, способных на подобного рода поступки. Построение Михайловского замка быстро подходило к концу. Легко себе представить, в каком положении был в это время замок, если вспомнить, что первый камень этого здания был положен в ноябре 1797 г., и что император предполагал переселиться в него со всем двором уже в феврале 1801. Император как будто предчувствовал, что недолго будет в нем жить, и спешил воспользоваться несколькими остающимися днями. 1-го февраля, император, императрица и самые приближенные к ним особы, переехали в Михайловский дворец (как только все апартаменты были готовы, замужние великие княгини и дети императора также переехали жить в Михайловский дворец, и ко дню смерти государя там пребывало все императорское семейство.). Великие князья Александр и Константин, апартаменты которых не были еще готовы в замке, помещались вместе в приемной, а супруги их должны были оставаться в Зимнем дворце. Каждый боялся вредного, сырого воздуха в замке за себя или за своих, но все далеки были от мысли, что дворец этот станет гробницей только одного, а именно того, кто один был в восторге от этого жилища. Государь был так доволен, что превозмог препятствия, почти непреодолимые, для удовлетворения своей фантазии, что поспешил воспользоваться последними днями масленицы и задать бал в новом помещении. Спектакли предшествовали и следовали за ним в остальные дни (1-го февраля, в день приезда в замок императорской фамилии, в замке был спектакль, 2-го числа — маскарад, на котором дворян было 2092, а купечества — 745, а 3-го февраля было уже воскресенье, канун великого поста.). Постройка и меблировка этого дворца много содействовала расстройству финансов, которое обнаружилось при восшествии на престол императора Александра. Дворец был меблирован с замечательным великолепием. Император Павел наслаждался пребыванием в нем всего лишь в течение шести недель, а последовавшая вслед затем его кончина сделала этот дворец столь неприятным для его наследника, что все украшения дворца были сняты, а часть даже разрушена (уничтожены были рвы, окружавшие замок, и подъемные чрез них мосты, изменились к худшему внутренняя отделка и расположение некоторых комнат, но самое здание осталось неповрежденным.). В продолжение последнего года царствования Павла I старались уничтожить фавор Ростопчина и навлечь на него опалу. Он почти уже не ходил с докладом в кабинет его величества, поручая это г. Энгелю, первому члену своей коллегии (Энгель, Федор Иванович, умер 1837 г. членом государственного совета.). Граф Пален и г. Нарышкин, обер-гофмаршал (Александр Львович, обер-гофмаршал в 1798 г., одер-камергер в 1801 г., p. 1760 г., умер 1826 г.), употребили все свое влияние, [430] чтобы поссорить его с Кутайсовым. Вице-адмирал Рибас (Рибас, Осип Михайлович, известный своим хитрым и пронырливым умом, р. 1750, умер 1800 г., 1 декабря. — Женат он был на побочной дочери Бецкого и унаследовал ого состояние.) участвовал в заговоре графа Панина. Он получил позволение путешествовать (Рибас незадолго пред тем уволен был за хищении от управления лесным департаментом, находившимся в ведении адмиралтейств-коллегии.). Когда он возвратился, то адмирал Кушелев (Кушелев, граф Григорий Григорьевич, адмирал, вице-президент адмиралтейств-коллегии, один из любимцев императора Павла, р. 1754 г.. ум. 1833 г.) заболел, и Рибасу пришлось докладывать бумаги императору. Заговорщики решили, что он воспользуется одним из этих докладов для совершения преступления, но в тот же день Рибас заболел и умер несколько времени спустя. В бреду он говорил только о своих ужасных намерениях и об угрызениях совести. Фавор Кутайсова возрастал. Он был возведен в достоинство обер-шталмейстера, получил графский титул и орден Св. Андрея Первозванного (Графский титул Кутайсов получил 5 мая 1799 г., звание обер-шталмейстера 9 января 1800 г., а орден Св. Андрея Первозванного — 17 декабря, после того как король шведский отказал ему в ордене Серафимов.). С искусством предателя Пален подготавливал свое дело... Отчаиваясь достигнуть удаления Ростопчина, который был непреодолимым препятствием для совершения задуманного им преступления, он решился однако сделать последнюю пробу на самом императоре с целью восстановить его против Ростопчина. Он испросил у его величества позволение переговорить с ним наедине. Получив разрешение, он сказал: “государь, хотя я могу и навлечь ваш гнев на себя, решаюсь говорить с вами о человеке, который, вместо того, чтобы заслуживать ваше доверие и милости, старается удалить от вашей священной особы истинно-верноподданных. Граф Панин самым несправедливым образом очернен в глазах вашего величества. Граф Ростопчин самый жестокий враг его”. — “Все ли сказали, милостивый государь?” — спросил государь. — “Все, ваше величество”. — “Уходите вон! Вы будете арестованы по моему приказанию”. Действительно приказ об аресте графа Палена в его доме отдан был в ту же минуту. Император послал за Ростопчиным, сообщил ему о случившемся, приказал арестовать графа Палена и отвезти в крепость. Ростопчин умолял и убеждал его величество изменить такой строгий приказ; единственное, чего он мог достичь, было позволение, что Пален будет только сослан в свои поместья. Несколько дней спустя, Пален возвратился опять ко двору. Кутайсов добился его освобождения из ненависти к Ростопчину; затем Пален, с помощью Кутайсова, опять деятельно взялся [431] за окончание своего дела. Он снова испросил позволение говорить с императором, повинился перед ним относительно Ростопчина, притворился, будто разделяет мнение, что Панин был подозрителен, и что он принимал у себя иностранных министров для тайных переговоров (это подозрение императора Павла было вполне основательно: в особенно дружеских отношениях граф Никита Панин был с английским послом Витвортом.). Пален особенно осуждал виконта де-Караман, агента Людовика XVIII: Караман был тогда выслан из Петербурга, а Людовик XVIII — из Митавы. Пален торжествовала. Для удовлетворения его злобы необходимо было возбудить все умы против своего государя: это был лишний путь для достижения его цели. Граф Ростопчин сам облегчил свою ссылку. В Петербурге находился пьемонтец, которого имели основание заподозрить в дурных намерениях против императора. На него донесли Ростопчину, который старался выслать его за границу, но г. и г-жа Шевалье предупредили его, воспользовавшись покровительством Кутайсова. Обвиненный имел неосторожность сказать, что это семейство пользовалось его полной доверенностью. Боясь быть скомпрометированными, эти низкие интриганы донесли на него, как на настоящего преступника. Они достигли того, что его подвергли наказанию кнутом, наложили на него клейма и скованного сослали в Сибирь (речь идет, вероятно, о французе Мерше, который, но журналу с.-петербургского губернского правления 11 декабря 1800 г., был наказан на Александро-Невской площади кнутом с вырезанием ноздрей и постановлением знаков, а затем отослан в Перчинск в каторжную работу.). Он умер в дороге. Этот ужасный случай возмутил Ростопчина. Он пошел к Кутайсову, упрекнул его в недостойной слабости и забвении благодеяний своего государя и сказал ему, что “в угоду своей фаворитке он помрачает славу своего императора”. Кутайсов пришел в ярость и с этой минуты с еще большей жаждой мести помогал графу Пален у в его стараниях добиться высылки Ростопчина. Наконец цель эта была ими достигнута (Граф Ростопчин уволен был “от всех дел” 20 февраля 1801 года.), но, давая на то свое согласие, император страдал, теряя человека, которого действительно любил. Император написал ему объяснительную записку, которою давал возможность оправдаться. Ростопчин ответил, как и следовало отвечать невинному верноподданному; но ответ его не был вручен императору; напротив, ему донесли, будто Ростопчин так сердит, что и отвечать не хочет. Ростопчин не знал этого последнего темного поступка и, судя по тому, что написал ему император, полагал, что имеет право проститься с его величеством. Он велел просить обер-гофмейстера Нарышкина записать его в список представляющихся императору. Нарышкин, достойный [432] соучастник графа Палена, не записал его. Ростопчин, приехавший ко двору, не мог видеть его величество, и полагал, что такова была его воля, а император, обманутый уже доставленным ответом, думал, что Ростопчин действует по досаде (21-го февраля гр. Ростопчин приезжал ко двору, чтобы откланяться государю, но ему приказано было уехать из дворца и в тот же день выехал из Петербурга.)... Прежде чем говорить о смерти императора Павла, приведу некоторые обстоятельства, касающиеся нас. Генерал Бенигсен (генерал, впоследствии граф, Леонтий Леонтьевич Бенигсен, р. 1745 г., умер 1826 г. Оставил записки о своей жизни.), хорошо знакомый в нашем доме, вследствие нескольких походов с моим мужем во время турецкой войны, часто приезжал к нам. Мы интересовались его рассказами о персидском походе в царствование Екатерины II, о ее планах относительно завоевания Константинополя и о многих других подробностях, свидетельствовавших о мудрости и величии этой государыни. 6-го марта Бенигсен приехал утром к моему мужу поговорить с ним о важном, по его мнению, деле, но застал его в постели настолько больным, что не счел его в состоянии выслушать себя. Бенигсен выразил мужу свое сожаление горячо и даже с некоторым нетерпением. Не будь этой помехи, можно считать более чем достоверным, что генерал Бенигсен имел намерение открыть весь заговор моему мужу, который выслушал бы его, как честный человек и верный подданный. Это доверие имело бы бесчисленные последствия. Вечером, 11 марта, Бенигсен вернулся к нам сказать, что уезжает в ту же ночь, что дела его были окончены, и он спешит оставить город. Николай Зубов (Граф Николай Зубов, брать князя Платона Зубова, женатый на дочери Суворова, Наталии Александровне, обер-шталмейстер, p. 1763 г., ум. 1805 г.) также считался уехавшим по поручению. Мы ничего не догадывались. Муж мой, хотя и выздоравливал, был внизу в своих апартаментах. Госпожа Тарант спала в комнате рядом с моей, когда рано утром на другой день я услыхала мужские шаги в моей спальне. Я отдернула занавески перед моей кроватью и, увидав мужа, спросила: “что ему надо?” “Во-первых, — сказал он, — я пойду-поговорю с г-жой Тарант”. Посмотрев на часы, я увидала, что было только 6 часов. Мною овладело беспокойство: я думала, что случилось какое-нибудь несчастье или дан приказ о ссылке г-жи Тарант, особенно, когда услыхала ее испуганный крик; но муж пришел сказать мне, что император умер накануне от апоплексического удара, в 11 часов вечера... (Император Павел Петрович скончался в ночь с 11-го на 12-е марта, в 1-м часу ночи.). Я поспешно встала. Г-жа Тарант оделась с целью ехать ко двору для присяги. Муж [433] мой, хотя еще слабый, также туда отправился. В то время, когда г-жа Тарант одевалась в придворный костюм, приехали ко мне моя невестка, Нелединская, и г-жа Колычева, одна из моих кузин. Мы все терялись в предположениях о внезапной кончине государя, когда граф Крюссоль, племянник г-жи Тарант и адъютант императора Павла, вошел в комнату. Его лицо, бледное и печальное, поразило нас до некоторой степени. Император всегда очень хорошо обращался с этим молодым человеком: совершенно естественно, что он скорбел о Павле I. Тетка его спросила о некоторых подробностях кончины императора. Де-Крюссоль смутился, и глаза его наполнились слезами... Муж мой возвратился вне себя и в отчаянии от всего слышанного. Утром 11 марта, когда Кутайсов, во дворе дворца, ожидал императора, чтобы сопровождать его верхом, крестьянин или человек, переодетый в крестьянское платье, подошел к нему и горячо умолял принять от него бумагу, содержание которой должно было имел большие последствия, о чем следовало в тот же день доложить императору. Кутайсов держал правой рукой лошадь его величества за узду: он взял бумагу левой рукой и положил ее в свой левый карман. После прогулки он переменил мундир, чтобы идти к императору. Забыв про бумагу крестьянина, Кутайсов опорожнил только свой правый карман, по обыкновению, и вспомнил об этой бумаге только на следующий день. К утру 12-го марта императрица-мать пожелала видеть своих детей, и в скором времени ее проводили к ним. В сопровождении императрицы Елисаветы и поддерживаемая ею, ее величество возвратилась в свои апартаменты, где высказала желание поговорить с графом Паленом. Во время этого разговора она заперла императрицу Елисавету в небольшой кабинет, смежный со спальней покойного императора. Молчание и смерть, царствовавшие в этой комнате, погрузили новую государыню в размышления, которые никогда не дозволят ей забыть эту минуту. Ее величество говорила мне, что она с неизъяснимым нетерпением ожидала возможности оставить свое убежище, но ей это удалось сделать не ранее, как проводив императрицу-мать к телу ее супруга и поддержав ее в эту тяжелую минуту. Императрица-мать отправилась туда в сопровождении всех детей своих и, войдя в комнату, где государь лежал еще на своей походной кровати, одетый в свой обыкновенный мундир и со шляпой на голове, испускала пронзительные крики. Наконец, между 6 и 7 часами утра, императрица Елисавета, в сопровождении своей старшей камер-фрау, г-жи Геслер, оставила это место и отправилась в Зимний дворец. Прибыв в свои апартаменты, ее [434] величество увидала императора Александра, лежавшего на диване, бледного, расстроенного, подавленного горестью. Граф Пален находился в комнате и, вместо того, чтобы уйти, как предписывало ему уважение, только удалился в амбразуру окна. Император сказал императрице Елисавете: “Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают. Могу ли я иметь силу царствовать? Не могу. Предоставляю мою власть тому, кто ее пожелает”. Императрица, хотя и была глубоко тронута состоянием, в котором видела своего супруга, но представила ему, какие ужасные последствия могут произойти от подобного решения, и тот беспорядок, в который он чрез то повергнет всю империю. Она умоляла его быть энергичным, посвятить себя всецело счастью своего народа и в данную минуту смотреть на свою власть, как на искупление. Ей хотелось говорить с ним несравненно более, но досадливое присутствие графа Палена сдерживало ее излияния. Между тем, в отсутствие их величеств, в больших залах собирали публику и приводили ее к присяге. Императрица-мать прибыла в Зимний дворец несколькими часами позже своих детей. Ее свидание с императором было раздирающим душу. По-видимому, государь гораздо более отчаивался, чем его мать. Невозможно было смотреть на него без содрогания. Восемь или десять дней спустя по смерти императора Павла, получили известие о кончине эрцгерцогини, великой княгини Александры, умершей от первых родов (Великая княгиня Александра Павловна. Умерла 4-го марта н. ст. 1801 г.). Столько несчастий должны были бы сразить императрицу-мать, или, по крайней мере, заставить ее позабыть в это время обо всем, не относящемся к ее горю. Вместо того, император Павел не был еще погребен, как она предвидела уже все необходимое в подобных случаях, о чем из сострадания к ней сын ее избегал пока с ней разговаривать. Императрица Мария объявила, что не желает отдельного штата, и получила согласие своего сына, что придворные чины будут одинаково служить ей и ему. Несколько дней спустя, по своем восшествии на престол, император произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, первую фрейлину в царствование императора Александра. По обычаю она получила шифр его супруги, и в то же время все фрейлины, числившиеся при императрице Елисавете, получили также тот же шифр. Как только императрица-мать узнала об этом обстоятельстве простом и обычном в подобных случаях, она потребовала от императора, чтобы с этого времени статс-дамы и фрейлины получали шифры с изображением обеих императриц или по два шифра зараз. Это был пример неслыханный, но в то время императрица-мать могла всего достигнуть от своего сына, [435] и она дала себе слово не упускать случая. Едва только закончились первые 6 недель, как она снова стала присутствовать на придворных приемах. Императрица Мария велела нарисовать свой портрет в глубоком трауре и раздала его всем, кому только могла (портрет этот принадлежит кисти Кюгельхена.). В мае она поехала на жительство в Павловск, принадлежавший ей лично, так же, как и Гатчина, которую император Павел оставил ей по духовному завещанию. В первом она вела образ жизни более рассеянный и блестящий, чем при Павле I. У нее были большие приемы; там происходили прогулки верхом, в которых она всегда участвовала; обедали, завтракали, ужинали в различных уголках сада. Она сажала деревья, строила, вмешивалась в государственные дела, насколько это ей было возможно, словом, казалась довольной и увлекающейся наслаждениями жизни (в этом отзыве гр. Головиной нельзя не видеть доли пристрастии: в императрице Марии она видела причину некоторых несчастий своего ангела, императрицы Елисаветы.). Надо было упомянуть обо всех этих подробностях, чтобы дать понять, какое положение заняла вдовствующая императрица немедленно по кончине своего супруга. Теперь вернемся опять к телу этого несчастного государя. Оно выставлено было, согласно церемониалу, в Михайловском замке. Через две недели в крепости состоялось погребение (погребение тела императора Павла происходило 23 марта, в Страстную субботу.). Павла I похоронили возле его предков. Весь двор следовал пешком за погребальным шествием так же, как и царская фамилия, за исключением двух императриц. Императрица Елисавета была больна (Императрица Мария, обессилевшая от слез и горя, присутствовала на выносе тела своего супруга в Михайловском замке, а затем, как видно из камер-фурьерского журнала, она “из комнат Михайловского замка провожала его зрением с наполненными горестных слез очами”.). Регалии несли на подушках. На графа Румянцева, впоследствии канцлера, а в то время гофмейстера двора, возложена была обязанность нести скипетр. Он уронил его и заметил это только на расстоянии двадцати шагов. Это приключение подало повод ко множеству суеверных толкований. (Дальнейшие записки опущены, как выходящие за временные рамки проекта.) В. Головина. Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В. Н. Головиной // Исторический вестник, № 8. 1899
|
|