|
ГОЛОВИНА В. Н.
ЗАПИСКИ
(1766-1817) (Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LXXVI, стр. 848.) XV. Поездка императора Павла в Москву. — Девица Лопухина. — Отношения великого князя Александра и великой княгини Елисаветы к княгине Тарант. — Лорд Витворт и графиня Толстая. — Возвращение государя из путешествия. — Празднество в Павловске. — Переезд двора в Петергоф. — Союз России с Австрией. — Немилость государя к императрице и Нелидовой. — Граф Николай Румянцев. — Пребывание двора в Гатчине я переезд его в Петерург. — Перемены при дворе. — Начало войны с Францией. — Суворов. — Характеристика Лопухиной. — Великая княгиня Анна Феодоровна и отъезд ее из России. — Отношения к ней великой княгини Елисаветы. В половине апреля 1798 г. двор переселился в Павловск, а в начале мая император и великие князья Александр и Константин поехали в Москву, куда стягивалась войска для маневров. Великие князья должны были отправиться, вместе с императором, еще далее, до Казани. Император провел в Москве дней пять-шесть. Стечение публики на маневрах было громадное, тем более, что этому благоприятствовала погода. Все спешили праздновать пребывание его величества балами и другими увеселениями. M-lle Лопухина (Анна Петровна.), привлекшая внимание императора еще в прошлом году на коронации, обратила опять на себя его взоры своей [40] вполне расцветшей красотой. Кутайсов поддерживал как нельзя более впечатление, производимое ею на государя, который выехал из Москвы безумно влюбленный и с твердым намерением привлечь в Петербург предмет своей страсти. Я не должна забывать здесь случая, важного для госпожи Тарант и происшедшего именно в то время. Муж мой расположил великого князя Александра и великую княгиню Елисавету в пользу принцессы Тарант, желая помочь ей в ее затруднительном положении. Они были настолько добры, что пришли ей на помощь и дали принцессе двенадцать тысяч рублей, требуя от нее только, чтобы она не разглашала об этом благодеянии, которое чрезвычайно осчастливило ее, давая ей возможность быть полезной своей сестре и семейству. Ее слезы признательности привели меня в восторг. Несколько дней спустя, она присутствовала на придворном обеде в Таврическом дворце. Случайно пришлось ей сидеть против великой княгини Елисаветы, которая часто и с большим участием посматривала на нее: мы с удовольствием видим тех, кому доставляем счастье. Благосклонность великой княгини Елисаветы поразила Плещеева, сидевшего рядом с принцессой; он сказал о том принцессе де-Тарант, и она с трудом могла скрыть признательность, наполнявшую ее душу. Она привезла мне цветок от великой княгини. Лето 1798 г. проводила я в деревне по Петергофской дороге с графиней Толстой и принцессой Тарант. Чем более я узнавала последнюю, тем более к ней привязывалась. Эта прекрасная и пылкая душа способна ценить дружбу. Я подмечала ежедневно ее увеличивающееся расположение ко мне. Ее характер, гордый и твердый, действует успокоительно, в силу той нравственной опоры, которую он представляет. Лорд Витворт, английский посланник (Английский посланник в Петербурге с 1788 г., человек искательный, но умный и необыкновенно ловкий, по отзыву Наполеона. Род. 1760 г., ум. 1825 г. Знакомство с Толстыми сближало Витворта с двором великого князя Александра Павловича, что было необходимо для Витворта для достижения его политических целей.), жил по соседству с нами. Рассказ о нем должен войти в число самых тяжелых моих воспоминаний. Давно уже питал он к графине Толстой воображаемую страсть, то есть, желал ее погубить, но скрывал свои намерения под личиной самой привлекательной для честной женщины. Никогда не говорил он ни одного слова, способного возмутить ее достоинство, обращался с ней всегда с полным уважением и вниманием. Это притворство продолжалось несколько лет. Наконец она заметила внушаемое ею чувство, но недоверие к себе и дружба, занимавшая тогда первое место в ее сердце, помогали ей легко избегать опасности. Однако соседство это мне не нравилось: я никогда не могла выносить [41] нежных чувств мужчины к замужней женщине; я нахожу их даже преступными, в особенности у человека под пятьдесят лет. В это время, хотя поведение лорда Витворта не было еще предосудительно, но легко можно было заметить, что он становился все менее и менее сдержанным. Я остерегалась обратить на то внимание графини Толстой: было бы жестоко смутить ее спокойствие, но последствия вполне оправдали мое беспокойство. Император вернулся в конце июня. Императрица и m-lle Нелидова выехали к нему на встречу до Тихвина. Обе они были поражены его переменой относительно их. Их величества вместе вернулись в Павловске, где императрица приготовила празднество по случаю возвращения императора. На этом празднике в первый раз появилась m-me Шевалье, актриса, которая играла впоследствии такую важную роль в Петербурге. В части сада, называемой Сильвией, где несколько аллей сходятся, образуя огороженную площадку, играли различные сцены у входа в каждую аллею. В одной шла сцена из комедии, в другой — из балета, в третьей — из оперы и т. д. Обойдя кругом все аллеи, приходили к последней, к конце которой находилась хижина, вокруг которой вырос Павловск, вследствие этого сохранявшаяся в полной неприкосновенности. При входе в эту последнюю аллею граф Виельгорский, в костюме отшельника, вышел на встречу императору и пригласил его войти в Эрмитаж, предварительно сказав ему несколько приветствий. Император последовал за ним. Позади означенного домика он увидал оркестр, аккомпанировавший хор Люсиль: “Где может быть нам лучше, чем у домашнего очага!”. Исполнительницами были все великие княгини и княжны. При других условиях это было бы, без сомнения, кстати, но не в данное время, потому что никогда государь не возвращался домой с чувствами, так мало приличествующими отцу семейства. Ужин в садике императрицы, сопровождаемый музыкой, закончил это празднество. Погода была дивная, и праздник должен был казаться прелестным тем, кому это возвращение обещало только счастливые минуты, но тот, ради которого он давался, хотя и присутствовал на нем, но чувствовал крайнюю неловкость, и императрица ожидала неминуемую бурю. Июнь месяц подходил к концу, и император выказывал сильное нетерпение уехать в Петергоф. Большее или меньшее удовольствие, испытываемое государем от пребывания в Павловске, всегда служило мерилом для придворных, по которому узнавали благосклонность императора к своей августейшей супруге. К несчастию, императрица заболела трехдневной лихорадкой почти в ту минуту, как двор должен был отправиться в Петергоф. Эта помеха очень раздражила императора, и в досаде он подумал, что государыня притворяется больной, желая пойти ему наперекор. Он не [42] потрудился скрыть от нее свое дурное расположение духа, и это послужило для императрицы источником целого ряда неприятностей. К этому времени приехали в Петербург два принца Виртембергские (Принцы Фердинанд и Александр Виртембергские.), братья государыни, бывшие в австрийской службе. Австрия, объявив войну Франции, предлагала императрице, через братьев ее, уговорить его величество присоединиться к ней. Императрица, в восторге, что может играть роль, поспешно взялась за дело и расположила в его пользу князя Безбородко, который из вежливости поддерживал ее домогательство, но государь отвечал им, что, прежде чем вмешиваться в дела своих соседей, он желает упрочить счастье своей империи. Этот мудрый ответ не удовлетворил их. Князь Безбородко воспользовался склонностью императора к церемониям и предложил ему сделаться протектором мальтийского ордена, а потом провозгласить себя его гроссмейстером. Император с энтузиазмом принял эту мысль, а это поставило его в необходимость отстаивать интересы Австрии. Последствием этого союза была блестящая кампания следующего года, когда фельдмаршал Суворов завоевал Италию, а также просьба со стороны австрийского двора руки великой княжны Александры для эрцгерцога Иосифа, венгерского палатина. Как только императрица поправилась, двор поехал в Петергоф, и там произошли большие перемены: удалены были те, которых поддерживала государыня, и которые, в свою очередь, платили ей тем же. M-lle Нелидова оставила двор и удалилась в Смольный. Друг ее, которому она покровительствовала, Буксгевден (Граф Федор Федорович Буксгевден, генерал-от-инфантерии (род. 1750 г., ум. 1811 г.).), военный губернатор Петербурга, лишился места и вскоре был сослан в свое имение в Ливонии (замок Лоде, в Эстляндской губернии.). М-Де Нелидова, будучи очень дружна с его женой (Графиня Наталия Александровна Буксгевден, воспитанница Смольного монастыря. По преданию, она была дочерью князя Гр. Гр. Орлова, у которого Буксгевден был адъютантом.), последовала за ними в ссылку. Граф Николай Румянцев (Граф Николай Петрович (род. 1754 г., ум. 1826 г.), впоследствии канцлер, известный меценат.), в то время церемониймейстер двора, впоследствии канцлер, на которого император смотрел, как на приверженца государыни, ожидал с минуты на минуту высылки, но, по заступничеству великого князя Александра, указ о нем был отменен, хотя только временно: несколько месяцев спустя, он был приведен в исполнение. Это был тот самый граф Николай Румянцеву который в то время, когда был посланником России во Франкфурте, был уполномочен императрицей Екатериной вести [43] переговоры о супружестве великого князя Александра с принцессой Луизой Баденской. В тот день, когда император подверг его опале, великий князь Александр подошел к великой княгине Елисавете в ту минуту, когда спускались с лестницы для вечерней прогулки, и поспешно сказал ей: “поблагодари отца моего, когда поравняешься с ним: из уважения к тебе он отменил ссылку графа Румянцева; более не могу сказать тебе теперь”. Великая княгиня, не вмешивавшаяся ни в какие интриги и узнававшая о них только при гласно совершившихся фактах, быта очень удивлена, однако исполнила поручение своего супруга. Император благосклонно выслушал ее признательность и сказал ей много любезного по этому поводу. У Монплезира вышли из экипажа, и пока прогуливались по террасе, императрица отвела в сторону великую княгиню Елисавету и спросила ее: “Где граф Румянцев? Говорят, он сослан, так ли?” Великая княгиня Елисавета сказала ей простодушно все, что знала. В ту минуту подходил великий князь Александр, которому хотелось бы избавить мать свою от огорчения узнать, что император недоволен графом Румянцевым. Услыхав, в чем дело, он сделал серьезное замечание великой княгине, зачем она говорила о том императрице. Ее величество живо возразила: “теперь, когда все меня оставляют, неужели и ты недоволен, что только жена твоя откровенна со мной?” Упрек был несправедлив, но этот отзыв глубоко тронул великую княгиню, желавшую тем более утешить императрицу, что со времени несчастия государыни обращение ее с великой княгиней утратило уже все прежнее высокомерие. В этом году двор прожил в Петергофе до начала августа. Я отправилась туда на праздник с моими двумя подругами и с племянницей барона Блом, датского посланника. Великая княгиня Елисавета позволила мне прийти к ней утром в английский парк, куда она прибыла с великой княгиней Анной, а я со своим обществом. Великая княгиня Елисавета поговорила со мной в стороне от других, что напомнило мне прежние, счастливые времена, но эта аудиенция была последняя в таком роде. Двор прожил еще две недели в Павловске, а оттуда переехал в Гатчину. Несмотря на предпочтение государя к этому загородному месту, где он всегда затягивал свое пребывание до поздней осени, на этот раз он оставил его через шесть недель в виду приближавшаяся приезда m-lle Лопухиной. Экзальтированное состояние его духа внушило ему, вероятно, мысль придать своему возвращению в город. более торжественности, чем обыкновенно. Государь оставил Гатчину во главе гвардейских и других полков, всегда собиравшихся там осенью для маневров. Этот переход сделан был ими и двором в продолжение двух дней. Ночь провели в Красном Селе. Полки расположились лагерем, а двор занял [44] старинный деревянный дворец. Погода была прекрасная, и избранная на этот раз дорога, пролегая по более красивой местности, чем обыкновенная из Гатчины в Петербург, придавала всему шествию праздничный вид. Великая княгиня Елисавета очень страдала в первое время своей беременности, тем более, что дурная дорога внушала ей опасения, которые ей приходилось скрывать, потому что она считала объявление своего состояния преждевременным. Она даже боялась одно время какого-нибудь осложнения своей болезни, но все сошло благополучно, и вечером, в день приезда в Петербург, в Эрмитаже состоялся спектакль. Недели две спустя по возвращении в город, приехало семейство Лопухиных. Отец тотчас же был назначен генерал-прокурором на место князя Алексея Куракина, жена его была возведена в статс-дамы, а дочь Анна во фрейлины. Ничему более не удивлялись уже, в противном же случае возведение г-жи Лопухиной в звание статс-дамы вызвало бы справедливое недовольство (Екатерина Николаевна Лопухина, вторая жена Петра Вас. Лопухина, урожд. Шетнева, мачеха Анны Петровны.). Роду она была незнатного, и манеры ее доказывали полное отсутствие воспитания; к тому же известно было, что прошлое ее далеко небезукоризненно. Она была мачехой m-lle Лопухиной, которая, вместе со своими двумя младшими сестрами, лишилась еще в детстве своей родной матери. Из этих двух сестер одна была замужем за г. Демидовым. Такая же хорошенькая, как m-lle Анна Лопухина, она появилась при дворе со всем семейством и даже друзьями и притворялась, будто она страстно влюблена в великого князя Александра. Великий князь тщательно избегал ее, тогда как она искала с ним встречи. Император придавал выражению своей склонности рыцарский характер, что могло отчасти облагородить ее, если бы к ней не примешивались разные причуды. Государь только что стал во главе гроссмейстерства, роздал ордена его членам своего семейства; сохранив за собой достоинство гроссмейстера ордена, он учредил в нем новые должности и командорства и, сообразно с этим, увеличил число официальных торжеств при дворе. M-lle Лопухина получила Мальтийский крест; она была единственная женщина, которой даровано было это отличие, за исключением членов императорского семейства и графини Скавронской, вышедшей замуж за графа Литта (Граф Юлий Помпеевич), бывшего посланником гроссмейстера при русском дворе в продолжение нескольких лет и являвшегося главным виновником перехода Мальтийского ордена под покровительство императора. Имя Анны, которому приписывали мистический смысл божественной благодати, стало девизом государя. Он поставил его [45] на знаменах своего первого гвардейского полка. Красный цвет, любимый m-lle Лопухиной, стал любимым цветом и императора Павла; следовательно и двор отдавал ему предпочтение. Офицеры и все придворные, за исключением прислуги, носили этот цвет. Император подарил прекрасный дом m-lle Лопухиной на Дворцовой набережной. Он ежедневно ездил к ней в карете, запряженной парой лошадей, с Мальтийским гербом и в сопровождении лакея в красной ливрее. Государь полагал, что едет инкогнито в этом экипаже, но в действительности его узнавали и при этом случае, точно так же, как тогда, когда он ездил в обыкновенной своей карете. Можно представить себе, какое впечатление производили на петербургскую публику все эти комедии! Народ был поражен, что государь его более высоко ценит честь быть гроссмейстером Мальтийского ордена, чем русским самодержцем. Этот орден, присоединенный к государственным регалиям, возбуждал общие насмешки, наравне с почти театральными сценами выполнения всех обрядов ордена. Нравственный беспорядок водворился при дворе в замен той строгости нравов, которую до сих пор сам император старался установить повсюду. Государь подавал теперь пример забвения своих обязанностей, поощряя к этому и своих сыновей. Несмотря на эту распущенность, строгость ко всему, относившемуся к службе, была доведена до высочайшей степени, и нетрудно было предвидеть могущие произойти от того последствия. В ноябре месяце, великая княгиня Елисавета объявила о своем положении. Император, по-видимому, был тем очень доволен так же, как и все. Замужество двух старших великих княжон Александры и Елены улаживалось. Ожидали приезда в Петербург эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, который был женихом первой, и наследного принца Мекленбург-Шверинского, искавшего руки второй. Оба принца приехали, наконец, и их пребывание подало повод к многочисленным балам и праздникам при дворе и в обществе. Валы и без того давались часто, чтобы удовлетворить страсть к танцам m-lle Лопухиной. Она любила вальс, и этот танец, в сущности невинный, хотя прежде запрещенный при дворе, благодаря ей, был снова введен при дворе. Обычный придворный костюм стеснял m-lle Лопухину в танцах: она находила его недостаточно элегантным, вследствие чего вышло повеление, отменившее его, и этому повелению вся молодежь, не исключая и великих княгинь, подчинилась с большой радостью и замечательным старанием, которое, однако, огорчило императрицу. В виду того, что до тех пор она относилась строго к туалету и даже как бы преследовала уклонения от правил, что причиняло немало огорчения молодым особам, некоторые из них торжествовали теперь, когда ее величество вынуждена была, наравне с [46] другими, подчиниться нововведению. Однако, в виду того, что причина этой перемены могла серьезно огорчить ее величество, многие действительно сожалели ее. Эрцгерцог не мог надолго продлить свое пребывание, а потому обручение состоялось в январе 1799 г., после чего он вскоре уехал. В то же время готовилась война против французских революционеров. Император послал на помощь Австрии 12.000 войска под командой генерала Розенберга, но скупость и мелочность австрийцев вывели его из терпения, так что он дал приказ вернуть полки к границе. Принц Фердинанд Виртембергский был тогда послан венским кабинетом к императору с просьбой отменить этот приказ. Наконец все устроилось согласно желанию австрийского двора. Русский отряд был подкреплен 24.000 человек, 30.000 посланы были в Швейцарию, под командой генерала Корсакова, 12 линейных кораблей и 24 фрегата ушли в Голландию. Император вызвал из ссылки фельдмаршала Суворова и назначил его главнокомандующим. Суворов отправился в поход против Франции во главе 60.000 человек, предназначенных Екатериной II для той же цели. Прежде чем присоединиться к армии, фельдмаршал Суворов приехал в Петербург, где был принят императором с большими почестями, согласно своим заслугам, и вынужден был присутствовать на частых празднествах, устраиваемых в те время. Ничто не представляло более сильного контраста, как присутствие этого сурового солдата, одно имя которого внушало доверие в армии и уважение в Европе, среди безумства и слабостей, резко характеризовавших двор. Странно было видеть среди бального шума Суворова, убеленного сединами, с худощавым лицом, которое, по-видимому, носило еще следы только что испытанной тяжелой ссылки, а также императора, любезно разговаривавшего то с ним, то с молодой девушкой, вовсе ничем особенно не выдающейся, личико которой едва даже было бы замечено, если бы оно не обратило на себя внимания императора. Лопухина имела красивую голову, но была невысокого роста, дурно сложена и без грации в манерах; красивые глаза, черные брови и волосы того же цвета, прекрасные зубы и приятный рот были ее единственными прелестями; небольшой вздернутый нос не придавал изящества ее фигуре. Выражение лица было мягкое и доброе, и действительно Лопухина была добра и неспособна ни желать, ни делать чего либо злого, но в то же время она была недалекого ума и не получила должного воспитания. Ее влияние проявлялось только в раздаче милостей; у нее не было данных, чтобы распространить его на дела, хотя любовь государя и низость людей давали ей возможность вмешиваться во все. Часто она испрашивала [47] прощение невинных, с которыми император поступал очень строго в минуты гнева: тогда она плакала или дулась и таким образом достигала желаемого. Императрица относилась к ней всегда очень хорошо, чтобы угодить своему супругу. Великие княжны, дочери императора, заискивали в ней чересчур, выказывая ей свое внимание; одни только великие княгини Елисавета и Анна были с ней любезны, не переступая границ должного, и то только после приказания императора, который обратил внимание на то, что на первом балу они не говорили с m-lle Лопухиной; вообще они более избегали, чем искали ее общества. Примеры низости людской, которые великая княгиня Елисавета видела кругом себя, увеличили только гордость ее, и одна мысль дать подумать, что она заискивает в фаворитке, возмущала ее до того, что она готова была поступать наперекор; можно было иногда справедливо обвинить ее в не любезности. Великая княгиня Анна, имевшая в то время безграничное доверие к невестке, держала себя с ней одинаково и по той же причине. К дурному обращению, которое великая княгиня Анна должна была выносить от великого князя Константина с первого дня замужества, примешивалась еще его неверность и своеволие. Не страшась более гнева своего отца, он имел связи, недостойные его сана, и задавал ужины в своих апартаментах актерам и актрисам. Доктора объявили, что великая княгиня Анна не может вполне выздороветь, если она не поедет на воды в Богемию. Решено было, что она предпримет это путешествие в марте месяце. К тому времени великий князь Константин уехал в Вену, откуда отправился к русской армии в Италию. Справедливость требует сказать, что когда великий князь Константин узнал о состоянии здоровья своей жены, то очень сожалел о том и всеми силами старался заставить забыть о своем поведении, но великая княгиня Анна, справедливо раздраженная поступками своего супруга и знавшая, как мало можно было полагаться на его характер, решила развестись с ним, считая, что предпринимаемое ею путешествие будет удобным случаем для приведения этого плана в исполнение. Она мечтала свидеться со своим семейством и легко получить его на то согласие. Устроиться таким образом с великим князем, думалось ей, было тем легче, что его не будет в России, и в конце концов она объявит их величествам, что никакая сила человеческая не заставить ее вернуться в Россию. Этот план, начертанный 17-ти летней головкой и основанный единственно только на сильном желании успеха, был сообщен великой княгине Елисавете, которая, хотя и предвидела более затруднений, чем предполагала ее подруга, но все же старалась уверить себя в возможности успеха, потому что та, которую она любила с нежностью сестры, считала, будто счастье ее [48] зависит только от успеха этого плана. Великому князю Александру, питавшему те же чувства к своей невестке, тяжело было видеть ее жертвой поведения своего брата. Он вошел в ее положение, советовал, помогал, ободрял, и это дело, такое серьезное само по себе, было решено в принципе без всяких колебаний, с легкомыслием двух великих княгинь 17 и 19 лет и великого князя 20 лет. Великая княгиня Анна уехала 15-го марта в сопровождении m-me де-Ренне, своей статс-дамы, г. Тутолмина и своих двух фрейлин: m-lle Ренне и графини Екатерины Воронцовой (Графиня Екатерина Артемьевна Воронцова, девица, р. 1780 г., ум. 1836 г.), молодой особы, чрезвычайно ветреной и безрассудной. Разлука обеих великих княгинь была очень трогательна. В виду задуманного ими плана разлука эта должна была быть долговременной и, может быть, вечной; но те, которые присутствовали при их расставании и знали, что великой княгине Анне назначено вернуться осенью, приписывали горе обеих великих княгинь беспокойству, внушаемому положением великой княгини Елисаветы, которая ожидала наступления первых родов. Между тем беременность великой княгини Елисаветы шла прежним, нормальным, обычным путем. Я получала сведения о великой княгине от моего мужа, который имел честь видать ее часто. Я встретила ее как-то весною в Летнем саду, где мы гуляли с графиней Толстой и принцессой Тарант. Великую княгиню сопровождала княжна Волконская, одна из ее фрейлин. Я осмеливалась говорить с великой княгиней об ужасном предчувствии, наполнявшем мое сердце, и просила ее передать мне обратно все бумаги, полученные ею от меня. Великая княгиня сказала, что уже сожгла их, и приказала мне возвратить также и ее бумаги. Я отказалась исполнить ее требование, прибавив, что все ее бумаги будут ей наверное возвращены после моей смерти. Строжайший приказ отдан был на почте Ростопчиным не отправлять невскрытым ни одного из писем великих княгинь, которые они могут писать друг другу. За несколько времени до отъезда великой княгини Анны, чиновник, которого великая княгиня знала только по фамилии, нашел средство дать им знать о том, прибавив, что он умоляет их не употреблять ни симпатических чернил и никаких других средств, принятых во избежание почтового контроля: все эти средства были известны, и против них принимались меры. Обе великие княгини, тронутые поступком чиновника и признательные за это предупреждение, тем более, что они надеялись вести откровенную переписку условным порядком, ограничились самой незначительной корреспонденцией. Великая княгиня Елисавета огорчена была разлукой, которая не должна была, по-видимому, продолжаться более семи месяцев, но [49] которую она в душе считала, быть может, вечной; она с большим основанием могла бы сокрушаться о горестях, ожидавших ее самое в продолжение этого короткого времени, если б она имела возможность их предвидеть. XVI. Удаление от двора друзей великого князя Александра. — Князь Голицын. — Обручение великой княжны Елены Павловны и рождение великой княжны Марии Александровны. — Увольнение графа Головина от двора. — Неудовольствие на Головиных великого князя Александра и великой княгини Елисаветы. — Князь Адам Чарторижский. — Помолвка княжны Лопухиной с кн. Гагариными — Тягостное положение Головиной. — Шутка Огара. — Приезд в Россию великой княгини Анны Феодоровны. — Бракосочетание великих княжон Елены Павловны и Александры Павловны. — Отъезд великой княжны Александры Павловны в Австрию. Князь Безбородко умер в апреле месяце, и вслед затем граф Ростопчин получил портфель министра иностранных дел. Уже управляя почтою, граф занимал важные должности и пользовался полным доверием императора. По воле судьбы, именно в это время все лица, которым великий князь Александр выказывал дружбу и доверие, были один за другим удалены от него. Я приписываю этот факт судьбе, потому что граф Ростопчин оправдался впоследствии, что не он был виновником этого, но в то время все приближенные великого князя старались уверить его, что граф не ограждал его или даже старался ему повредить. Нельзя потому удивляться, что все, вместе взятое, должно было заставить великого князя убедиться в том, что он справедливо мог обвинять графа, как виновника его горя, вызванного удалением от него всех его друзей. Князь Александр Голицын первый подвергся этой участи. Он был внезапно выслан из Петербурга с приказанием отправиться в Москву и с запрещением губернатору этого города дозволять ему выезд оттуда. Было также предписано держать под строжайшим надзором князя Голицына, а также следить за всем тем, что имеет к нему отношение. Князь Александр Голицын был камер-пажом в царствование императрицы Екатерины. Она всегда была к нему очень благосклонна, потому что у него был салонный ум, а он выказывал ей безграничную привязанность, можно сказать, боготворил ее. Вскоре по выходе из пажей, императрица Екатерина сделала его камер-юнкером при дворе великого князя Александра. Ум Голицына и качества приятного собеседника приобрели ему в скором времени особенную благосклонность и даже доверие великого князя. Так как Голицын был небольшого роста, то его обыкновенно [50] называли: “реtit Galitzin”. Характера очень веселого, склада ума сатирического, но вовсе не склонного к интригам, он, как и все общество того времени, не вмешивался в дела. Желая объяснить строгость, с какою император поступил с князем Голицыным, распространили слух, будто он содействовал интриги между великим князем и г-жой Шевалье. Эта актриса, фаворитка Кутайсова, чрезвычайно ухаживала за великим князем, так что он, прельщенный ее красотой и грацией, склонялся ко взаимности. Предполагали, будто князю Голицыну поручено было вести эту интригу, и что Кутайсов, из ревности, будучи не в состоянии отмстить самому великому князю, отплатил за все его комиссионеру. Как бы то ни было, но великий князь был очень огорчен строгостью, проявленной по отношению к князю Голицыну, и его удалением. В первых числах мая двор переехал в Павловск, и обручение великой княжны Елены было там торжественно отпраздновано (обручение великой княжны Клены Павловны с наследным принцем Мекленбург-Шверинским совершено было 5 мая 1799 г.). 18-го мая, у великой княгини Елисаветы родилась дочь (Великая княжна Мария Александровна, ум. 27 июля 1800 г.). Император, по-видимому, был очень доволен рождением великой княжны, о чем ему было доложено в ту самую минуту, когда курьер из армии привез ему неприятельские знамена и известие о победе, одержанной Суворовым в Италии (О поражении французов на реке Адде.). Государю приятно было сопоставлять эти оба случая, и он, шутя, объявил себя покровителем новорожденной, появление на свет которой никого не радует, потому что она не мальчик. Рождение маленькой великой княжны очень обрадовало меня. Я поехала в Павловск на крестины (29 мая 1799 г.). Утром того дня император позволил великому князю Александру просить у него какой угодно милости для чинов его двора. Великий князь испросил орден св. Александра Невского для графа Толстого, орден св. Анны для г. Ададурова, своего камергера, и орден св. Екатерины 1-го класса для графини Шуваловой. Как скоро указы о том были подписаны и дошли до сведения графа Ростопчина, он поехал сказать императору, что несправедливо было бы с его стороны не дать ордена св. Александра и моему мужу, который был гофмейстером при дворе его сына и служил ему всегда верой и правдой. Император уступил представлениям Ростопчина и приказал напомнить ему про орден после церемонии крещения. Мы ничего про то не знали. Я провела ночь в Царском Селе и прибыла в Павловск, как раз к выходу двора в церковь. Церемония крещения очень тронула меня, особенно в ту минуту, [51] когда император сам поднес дитя к причастию. Он сделал это с чувством, не ускользнувшим от общего внимания. Когда я вернулась в гостиную, в ожидании обеда, муж мой подошел ко мне и сказал: “Толстому дадут сейчас орден св. Александра по желанию великой княгини. Если у тебя спросят, должен ли и я его получить, — отвечай, что тебе это неизвестно”. Император, войдя в свой кабинет, позвал Кутайсова и сказал ему: “Ростопчин говорил мне сегодня утром о чем-то, что я должен сделать, а я забыл о чем. А, помню! Позовите ко мне Головина и принесите орден св. Александра”. Как только муж мой вошел в кабинет, как император пошел ему на встречу. “Я едва было не сделал самой большой несправедливости, — сказал он ему, — спешу загладить рассеянность моего сына: никто более вас не заслуживает его участия и благосклонности”. Его величество приказывает Кутайсову скорее сообщить великому князю, что он только что вручил орден св. Александра лицу, наиболее достойному получить этот знак отличия. В ту минуту вошла в кабинет императрица Мария. Император сделал знак моему мужу, чтобы он не благодарить ее. Она была поражена аудиенцией, которою удостоен был мой муж, а в особенности орденскою лентой, которую она увидала на нем. Нас уверяли, будто она тому противилась. По выходе ее из кабинета, император сказал моему мужу: “Я вам сделал знак не благодарить ее. Уверяю вас, что не за что”. Муж мой был затем у великого князя, который принял его с замешательством. Муж мой высказал, как ему тяжело было не иметь возможности приписать получение этого ордена участию его высочества: великий князь достаточно знал его, говорил он, и мог быть уверен, что он ценил не орден, а его мнение. Затем, увлекшись живостью своего характера, он позволил себе высказать ему суровую истину, чего подданный не должен допускать, разговаривая с своим государем, из какого бы чистого источника ни проистекало его намерение; в конце концов, он попросил у великого князя позволения оставить его двор. Великий князь хотя и противился этому намерению, но слабо. Прямо от великого князя муж мой пошел благодарить великую княгиню Елисавету. Она вовсе не догадывалась о происшедшем и поручила ему передать мне, чтобы я навестила ее. Я застала ее лежащей на кушетке. Княжна Четверти некая сидела возле нее. Визит мой был краток: я стеснялась присутствием княжны. Простившись с великой княгиней, я пошла в апартаменты графини Толстой. Муж мой вскоре пришел туда и рассказал мне все, только что переданное мною. Я очень этим огорчилась. Муж мой признался, что ему труднее всего было скрыть все, происходившее в его сердце, во время своего посещения великой княгини, вниманием которой [52] он более всего дорожил. Он прибавил, что все, готовившееся против нее в среде окружавших великого князя, было одною из главных причин, побуждавших его оставить двор, так как он не сомневался в невозможности помочь горю. Сначала он просил даже уволить его в отставку, однако император позволил ему оставить двор, но не службу. Его величество положительно требовал, чтобы он принял какое либо место. Муж мой, не желая ослушаться, решился просить себе место президента почтового департамента, главным директором которого был граф Ростопчин. Император согласился и заставил его, кроме того, принять место сенатора (Граф Ростопчин назначен был главным директором почтового правления 31 мая 1799 года; вслед затем 6-го июня того же года гофмейстер двора великого князя Александра Павловича граф Головин назначен был президентом почтового департамента и присутствующим в первом департамент сената.). Я не могу выразить, насколько эта перемена в моем положении была для меня тягостна. Она подала повод к тысяче предположений, одно другого обиднее. Враги наши с гнусным злорадством имели теперь возможность вести свои интриги, прикрывая свою клевету кажущимся видом истины. Удаление моего мужа от двора великого князя был первым предметом их недоброжелательных толков. Вот как они представили его великой княгине. Все эти подробности узнала я, много времени спустя. На другой день после крестин своей дочери великий князь Александр сообщил своей супруге, что император предоставил на его усмотрение дать орден Александра Невского или моему мужу, гофмейстеру его двора, или графу Толстому — гофмаршалу. Так как граф Толстой всегда находился при нем, деятельно и неутомимо исполняя самые тяжелые обязанности своей должности, то он считал вполне справедливым представить к ордену графа Толстого, а не мужа моего, который удалялся от великого князя; но граф Говин обиделся этим предпочтением и тотчас же испросил свое увольнение, променяв свое положение при дворе великого князя на президентство почты в ведении графа Ростопчина. Великий князь в свою очередь, казалось, был очень оскорблен поведением моего мужа и, в особенности, этим последним обстоятельством. Переходя поспешно в департамент, зависящий от графа Ростопчина, тогда первого министра и, по-видимому, всемогущего, муж мой как бы пренебрегал вниманием великого князя и действовал по заранее подготовленному плану. Так смотрел на дело великий князь. Он повторял с большим сожалением: “Мог ли я когда-нибудь думать, что Головин, которого я считал истинно мне преданным, оставит меня под предлогом обиды из-за ордена! Его соблазняет фавор. Он справедливо полагает, что ему [53] будет лучше быть под начальством Ростопчина: таким образом, он укрывается от всяких случайностей; но я не ожидал от него такого поступка”, Великий князь, судивший только по приведенным мною фактам, с той же точки зрения представил это дело и великой княгине. Все, кому их высочества говорили о нем, судили в том же духе, и великая княгиня горячо разделяла неудовольствие великого князя против моего мужа. Она не обвиняла меня, будучи уверена, что я страдаю от всего происшедшего: она жалела меня и верила еще в мою неизменную преданность. Однако старались и меня очернить в ее глазах; притом печально сложившиеся обстоятельства ввели ее в заблуждение на мой счет. Возвратимся теперь к более отдаленному прошлому, подготовившему события, о которых теперь будет идти речь. С начала прошлой зимы (1798 г.) великий князь Александр заставил князя Адама Чарторижского оставить военную службу. Бывший адъютант великого князя стал гофмейстером двора великой княгини Елены Павловны. У князя Чарторижского не было ни расположения, ни влечения к мелочам службы, а, между тем, в глазах императора, они и вменялись в наибольшую заслугу каждому. Его величество поговаривал, не дать ли ему команды над батальоном или даже полком, но великий князь, содрогаясь при мысли, что государь может открыть неспособность князя к капральной службе, предупредил немилость, которой он бы, наверное, подвергся в таком случае, и предоставил ему место, о котором я говорила. Эта перемена, в сущности, не изменила ничего. Великий князь сохранял ту же привычку к князю и то же фамильярное с ним обращение. Новая должность требовала присутствия Чарторижскаго при дворе, за которым он следовал всюду, и, кроме того, император предоставил ему должность по Мальтийскому ордену. Несмотря на это, великий князь и сам князь Чарторижский были тайно убеждены, что этот последний вскоре впадет в немилость у императора. Неспособный по своему характеру ко всем придворным интригам, к низости и заискиванию, свойственному обыкновенным придворным (таково было мнение, которое он сумел в то время внушить о себе их императорским высочествам), он действительно дорожил только великим князем, не имел и не думал искать никакой другой опоры. Однако ее одной недостаточно было в то бурное и переменчивое время. Великий князь заранее предвидел катастрофу, которая должна была удалить его от друга, и уже несколько месяцев, как предложил князю Чарторижскому оставить у него бумаги, которые опасно было бы князю держать при себе (Князь Адам Чарторижский удален был от великого князя Александра и 12-го августа назначен министром к королю Сардинскому.). [54] Немедленно по выздоровлении великой княгини Елисаветы двор отправился в Петергоф. Я проводила лето против Каменного острова, в деревне, принадлежавшей моей свекрови (Головинская дача, у Черной речки, ныне принадлежащая Воспитательному Дому.). Эта уважаемая женщина с год уже как умерла. Графиня Толстая жила со мной. Мы несколько раз ездили в Петергоф на благодарственные молебны, по случаю побед нашей армии. Суворов покрыл себя бессмертными лаврами. Имя его возбуждало благоговение и уважение. Император дал ему титул генералиссимуса и пожелал, чтобы его поминали на эктении за обедней наравне с императорской фамилией. В Петергофе произошло, между тем, довольно интересное событие. Император был однажды у m-lle Лопухиной и получил при ней известие из армии о новой победе. В донесении Суворов прибавлял, что в скором времени отправит полковника князя Гагарина с неприятельскими знаменами и с более точными подробностями об этой победе. Это известие произвело на m-lle Лопухину сильное впечатление, которое она напрасно старалась скрыть от императора. Не будучи в состоянии устоять против его просьб и, наконец, против его повеления, она бросилась на колена перед ним и призналась, что знала князя Гагарина в Москве, что он был влюблен в нее, и что из всех ухаживателей он один заинтересовал ее. Она прибавила, что не могла оставаться равнодушной к известию о предстоявшем свидании с ним, и что она полагается на великодушие императора относительно их обоих. Император с большим волнением выслушал это признание и с внезапным порывом принял решение устроить замужество m-lle Лопухиной с князем Гагариным, который приехал несколько дней спустя (7-го июля 1799 года при дворе было молебствие по случаю победы Суворова над французами при реке Треббии. Известие о ней привез накануне, как курьер от Суворова, майор, князь Павел Гаврилович Гагарин, который тотчас же пожалован был командорским крестом ордена свят. Иоанна Иерусалимского.). Он был прекрасно принят императором, определен в 1-й гвардейский полк, и в скором времени объявлена была женитьба и назначение генерал-адъютантом его величества (Князь П. Г. Гагарин, майор и адъютант Суворова, 19 июля 1799 года пожалован был в полковники, с определением в лейб-гвардии Преображенский полк, в батальон его величества. 11-го января 1800 года княжна Анна Петровна Лопухина благодарила императрицу за дозволение вступить в брак с Гагариным, которому уже было пожаловано звание генерал-адъютанта, а 8-го февраля совершено было их бракосочетание.). Возвращаюсь к тому, что происходило вокруг меня. Не могу пройти молчанием некоторых событий, послуживших [55] подготовлением к моим горестям. Я чрезвычайно была убита кончиной графини Шонбург, последовавшей около того времени. Принцесса Тарант была в этом случае моим ангелом хранителем, вследствие глубокого участия, с которым она разделяла мое горе. Графиня Толстая часто оставляла меня и уезжала в Петергоф. Муж ее сбросил маску, втерся в милость у императора и императрицы и начал разыгрывать роль ревнивого мужа. Лорд Витворт все более и более ухаживал за его женой. Граф Толстой готов был очернить меня, приписывая мне такую роль, которую я не только исполнить, но и понять не могла. С невыразимой горестью видела я, что графиня Толстая удаляется от меня. Я указывала ей на опасность, которой она, по-видимому, подвергалась, но голос мой не доходил более до ее сердца, которое становилось слабым и ненормальным. Она сошлась с m-lle де-Блом, которая сопровождала ее в поездках и прогулках. Это была очень хорошая девушка, но слабая и уступчивая, тогда как надо было сдерживать некоторые неосторожные действия графини. Приближался петергофский праздник, и я думала, что мне следует поехать на него из приличия, хотя я к тому вовсе не была расположена, но прежде чем решиться на это, я написала великой княгине, спрашивая, не будет ли ей неприятно мое присутствие, и могу ли я еще рассчитывать на ее расположение ко мне. Я высказала ей, что все происходившее делает меня очень несчастной, что я не виновата во всех этих переменах, и умоляла ее ответить мне совершенно искренно. Графиня Толстая взялась передать мое письмо. Великая княгиня ответила мне ласково и успокоительно. Я поехала на бал. С беспокойством ловила я взгляд великой княгини. Вид ее, холодный и равнодушный, очень огорчил меня, и я с трудом удержалась от слез. Принцесса Тарант была почти так же огорчена, как и я, и не оставляла меня: ей легче других было судить о моих чувствах. На другое утро я отправилась гулять в Монплезир, где я надеялась встретить великую княгиню Елисавету. Действительно, она была там. Я умоляла ее объяснить мне причину ее холодности со мной. Я сказала ей, что если бы могла это предвидеть, то ни за что на свете не приехала бы на этот праздник, что строки ее, дышавшие добротой, как и она сама, заставили меня принять это решение. Великая княгиня сделала все возможное, чтобы избежать обеднения, и я ясно видела, что ее ангельская душа страдала от огорчения, которое она мне причиняла. Я замолчала. Мы расстались, и я дала себе слово молча страдать и никогда не жаловаться. Однако сердечное горе расстроило мое здоровье. Я чувствовала, что жизнь моя зависела от той, которая теперь отталкивала меня. Опасные и тяжелые чувства, наполнявшие сердце графини Толстой, усиливали мое горе. Более чем когда-либо я оценила дружбу принцессы Тарант; она стала моим [56] утешением, моей силой и опорой. Жалею тех, которые незнакомы с этим чувством, посланным Провидением: оно, как чистый источник, смягчает черствость души. Несмотря на печаль, в которую я была погружена, бывали минуты, когда невозможно было не разделить любезного и веселого настроения духа, характеризовавшего хорошего знакомого нашего, шевалье д'Огар. При дочери графини Толстой была англичанка, до страсти любившая речные купанья. Мы устроили плавучую купальню, и она в нее часто ходила. Муж мой велел пустить туда пескарей, наловленных в пруду, чтобы их очистить. M-lle Эмри, ничего не подозревая, спокойно вошла в купальню и была там вся покрыта рыбой. Удивление ее было чрезвычайно, и это приключение подало повод к разного рода шуткам. Шевалье д'Огар, живший тогда у нас, написал пародию на проклятие Камиллы. В этих стихах он заставлял ее говорить против моего мужа. Вот эта невинная шутка, которая может быть везде помещена: Golovin, fier objet de mon juste dedain, Toi qui detruis ma joie en salissant ton bain, Golovin, que je hais parce que l'on t'adore, Toi, que je veux blamer parce que l'on t'honore. Puissent tous les voisins ensemble conjnres Sapper de Nicolsky (Никольское, название нашего имения против Каменного острова. Примечание графини Головиной. — Ныне Головинская дача Воспитательного Дома у Черной речки.) les murs mal assures! Et si ce n'est assez de toute ton Ingrie Que l'ouest au midi et au nord se rallie! Que cent hommes venus des champs de Sabakine Entrainent Stroganof, Zagriaski, Narichkine! Que ton chateau sur toi renverse ses murailles Puisses-tu, President, Senateur dos enfers Y rotir sur un tas de fagots toujours verts! Puissent tes vieux moulins te broyer sous leurs meules, Ton fumier t'etouffer et te pommer la gueulle, Que tes ruisseaux, desseches a ma voix Deviennent des etangs de bitume et d'empois..Puisse je de mes yeux dans un champs toujours maigre Voir croitre des chardons et pleuvoir du vinaigre, A mon dernier repas voir ton dernier saumon, Le manger et mourir d'une indigestion. (Перевод: “Головин, ты который уничтожаешь мое удовольствие, засоряя свою купальню, Головин, которого я ненавижу, потому что все тебя обожают, ты, которого я одна хочу осудить, потому что все тебя почитают, пускай все твои соседи, сговорившись вместе, подведут подкопы под некрепкие стены Никольского и, если недостаточно всей твоей Ингрии, пускай запад присоединится к югу и к северу на подмогу. Пускай сотня людей, пришедших с полей Собакина, увлекут в плен Строганова, Загряжского, Нарышкина! Пускай ты, президента, сенатор ада, мог бы жариться там на груде всегда свежего хворосту! Пускай твои старые мельницы сотрут тебя под своими жерновами! Пускай твоя грязь задушить тебя, а ручьи твои с дурным запахом, засохшие при звуке моего голоса, станут прудами с горной смолой и илом! Ах, если б на твоем всегда тощем поле я могла видеть, как растут тернии, и льется уксус подобно дождю! Если б я могла за моим последним обедом видеть свою последнюю семгу, затем сесть ее и умереть от несварения желудка!”). [57] В начале августа двор вернулся в Павловск. Здесь я сделалась предметом самой гнусной интриги... Я искренно принимала к сердцу горести великой княгини и была далека от мысли, что меня обвиняли в каких бы то ни было интригах. Ее высочество считала, между тем, несомненным, что я была причиной испытываемых ею неприятностей. В ранней молодости все крайние мнения кажутся наиболее правдоподобными. Легко верится тогда самым увлекательным добродетелям, но когда бывают случайно вынуждены видеть дурную сторону человеческого сердца, скорее поверят самому гнусному преступлению, чем тонко веденной интриге. Первая ошибка в жизни великой княгини относилась к предметам, имевшим большие последствия и слишком близким к ее сердцу; оттого ошибка эта и причинила ей сильное горе. Она полагала, что ей самым ужасным образом изменила та, которую она нежно любила, и привязанность которой считала неизменною. Вскоре, однако, ее негодование придало ей достаточно силы и решимости не выказывать тем, которые ее огорчали (кто бы то ни были), что они в том успели. Это поведение возвратило ей ее достоинство в свете и дома. Великая княгиня старалась, однако, отогнать от себя мысль о моем муже и обо мне. С тех пор она смотрела на нас, как на своих открытых врагов. За несколько дней до отъезда двора из Гатчины императрица изъявила желание устроить праздник для императора по случаю приближавшихся свадеб великих княжон Александры и Елены, в последний раз покидавших Павловск. Императрица высказала великой княгине Елисавете свое желание, чтобы она приняла участие в прощальной кантате, которую молодые великие княгини должны были пропеть императору. Великая княгиня Елисавета, оскорбленная подобным предложением при обстоятельствах, в которых она находилась, испросила объяснения у императрицы по этому поводу и почтительно объявила, что ей невозможно обращаться к императору с нежными и любезными фразами в то время, как он глубоко огорчил великого князя и обращается с нею с обидным пренебрежением Императрица притворилась удивленной и уверяла, будто ничего и не слыхала подобного. Однако она ничего не возразила, когда великая княгиня категорически высказала, что не возьмет на себя никакой роли в приготовляемом празднестве. В то время, как двор ожидал в Гатчине приезда эрцгерцога палатина и двух свадеб — великих княжон Александры и [58] Елены, великая княгиня Елисавета получила от великой княгини Анны известие о ее скором возвращении без всяких подробностей. Накануне дня свадьбы великой княжны Елены, в начале октября, император сам привез великую княгиню Анну в ее апартаменты, смежные с комнатами великой княгини Елисаветы. Обе выказали радость при свидании, в присутствии его величества, и в ту минуту государь сказал несколько слов великой княгине Елисавете, забыв, по-видимому, свою строгость относительно ее (Великая княгиня Анна Феодоровна возвратилась в Гатчину из-за границы 11 октября 1799 г.). — “Вот и она! — сказал его величество очень довольным тоном, представляя великую княгиню Анну великой княгине Елисавете. — Все-таки она к нам вернулась, — прибавил он, — и с очень добрым лицом”... Но со следующего же дня государь опять упорно не обращал ни слова к великой княгине Елисавете в продолжение шести недель. Как только великие княгини остались одни, великая княгиня Елисавета высказала своей невестке удивление по случаю ее внезапного, неожиданного приезда и спросила, что сталось с ее планами, составленными перед объездом. Тогда она узнала от великой княгини Анны, что император был, вероятно, уведомлен о ее намерении, потому что ранее, чем она успела подготовить все для его исполнения, г. Ростопчин написал г. Тутолмину, сопровождавшему великую княгиню, самые угрожающие письма, предвидя возможность, что великая княгиня будет просить у императора позволения продлить свое пребывание в Германии. Письма эти повторились, и наконец пришло письмо, назначавшее безотлагательно возвращение великой княгини к предполагавшимся свадьбам. Испуганная угрозами Ростопчина и страшась навлечь весь гнев императора на сопровождавших ее особ, она решилась повиноваться (эти известия графини Головиной с изумительною точностью подтверждаются дневником гр. Ростопчина.). Свадьба великой княгини Елены с наследным принцем Мекленбург-Шверинским была отпразднована 6-го октября (венчание великой княжны Елены Павловны с наследным принцем Мекленбург-Шверинским происходило 12 октября 1799 г.). Свадьба великой княгини Александры с эрцгерцогом-палатином состоялась 8 или 10 дней спустя (21 октября.). Государю было угодно, чтобы последующие праздники, церемонии и представления состоялись со всей приличествующей помпой и великолепием, но гатчинский дворец был для того неудобен: он был слишком мал и не мог достойным образом вместить в своих стенах все петербургское [59] общество, так, что особы, которые, по положению и по рангу, должны были непременно присутствовать на этих церемониях, едва могли разместиться в Гатчине. Отдельное помещение во дворце, где давались домашние спектакли, крайне мизерные квартиры первых чинов двора и лиц, принадлежавших к высшему петербургскому обществу, грязь и осеннее небо, покрытое туманами, придавали этому торжеству печальный вид для жертв, обреченных жить в этих квартирах, и смешной — для актеров и зрителей, поставленных в самое лучшее положение. Я не прочь причислить к числу жертв наследника престола с его супругой, вспоминая, что из повиновения к воле императора, желавшего, чтобы великим князем устроен был бал, пришлось выселить маленькую великую княжну, для которой не было другого убежища, кроме комнаты ее матери. Праздники продолжались до ноября. Они беспрерывно возобновлялись и должны были получать главный интерес вследствие благоприятных известий из армии. Суворову пожалован был титул князя италийского, а великий князь Константин, бывший зрителем побед Суворова, получил титул цесаревича, до того времени исключительно принадлежавший наследнику престола. Император объявил, что проведет всю зиму в Гатчине. Все чувствовали невозможность осуществить это решение, так как Гатчина была неудобна для помещения такого большого двора в продолжение суровой зимы. Но государь не привык слушать возражения, все молчали, и его величество полагал, что все затруднения им устранены. Великая княгиня Александра, сделавшись эрцгерцогиней, уехала с супругом в конце ноября (21 ноября императрица провожала новобрачных до Ропши, первой станции от Петербурга по варшавской дороге.). Император расстался с ней с чрезвычайным волнением. Прощание было очень трогательно. Он беспрестанно повторял, что не увидит ее более, что ее приносят в жертву. Мысли эти приписывали тому, что, будучи с тех пор справедливо недоволен политикой Австрии относительно себя, государь полагал, что вручает дочь своим врагам. Впоследствии часто вспоминали это прощание и приписывали его предчувствию. [60] XVII. Кружок лиц, собиравшихся у графини Головиной. — Увольнение графини Шуваловой. — Графиня Пален. — Переезд двора из Гатчины в Петербург. — Отъезд из России великой княгини Клены Павловны. — Разладь с Австрией. — Опала Суворова и смерть его. — Жизнь великого князя Константина в Царском Селе. — Великий князь Александр Павлович. — Графиня Толстая и лорд Витворт. — Граф де-Крюссоль. — Отношения великой княгини Елисаветы к графине Пален, к княжне Шаховской и к графине Головиной. — Странные распоряжения императора Павла. — Нелады его с императрицей. — Кончина великой княжны Марии Александровны. Всю эту зиму (1799 — 1800 года) я прожила очень уединенно. Мой маленький кружок состоял из барона Блома, датского министра, любезного и почтенного старца, его племянника, племянницы, двух моих подруг, командора Мезоннёв (Из французских эмигрантов.), человека хорошего общества, достойного кавалера д'Огар (Известный деятель по иезуитской пропаганде в Петербурге. Служил при Императорской публичной библиотеке под начальством графа Шуазель-Гуфье и способствовал ее расхищению в то время.), князя Барятинского (Князь Иван Иванович. тайный советник, агроном, быль впоследствии посланником в Мюнхене. Один из сыновей его — фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. Князь Иван Иванович умер в 1830 г.3), брата графини Толстой, и графа Ростопчина, который приходил к нам ежедневно и сообщал нам о всех текущих событиях. Я старалась развлечься, пока имела достаточно сил. Посещения лорда Витворта нарушали это однообразие, которое я всегда искала и предпочитала. В это время графиня Шувалова, которой поручено было когда-то привезти из Германии великую княгиню Елисавету и которая с того времени всегда занимала при ней должность гофмейстерины, была устранена, и графиня Пален заменила ее. Эта перемена, которую нельзя было приписать никакой видимой причине, казалось, происходила от решимости удалять от их императорских высочеств всех, к кому они могли бы привязаться по привычке или по влечению. Великий князь Александр и его супруга никогда не выказывали ни доверия, ни дружбы графине Шуваловой, но она была заменена совершенно чуждой им особой, которой, как полагали, поручено было наблюдать и отдавать отчет во всем, происходившем у них, которая поэтому внушала недоверие, тем более, что она была женою петербургского военного губернатора, пользовавшегося, по-видимому, большим доверием у императора (Графиня Юлиана Ивановна фон-дер-Пален, урожденная фон-Шепинг, жена генерал-от-кавалерии гр. Петра Алексеевича фон-дер-Палена. р. 1753 г., ум. 1814 г. В статс-дамы была пожалована 17 апреля 1799 года.). У графини Пален вид был [61] холодный, строгий и не очень приветливый. Несмотря на свои новые обязанности, она получила поручение сопровождать эрцгерцогиню в Вену, и таким образом великая княгиня избавлена была от неприятности видеть около себя особу, которая ей не нравилась. Начало зимы было очень сурово, и в декабре в Гатчине и в Петербурге появился грипп, — болезнь катарального и эпидемического характера, имевшая обыкновенно опасные последствия. Почти весь двор переболел ею. Наконец и император схватил ее, и тогда только он заметил, что в апартаментах царских не было комнаты, где бы он мог быть защищен от холода. Вынужденный оставаться в постели, государь должен был велеть поставить ее в маленькой комнатке без окон, единственной сохранявшей тепло от топки печей. Это усиливало дурное настроение духа государя, тем более, что виновником неприятного положения, в котором находился, был он сам. Тотчас же отдано было повеление, чтобы весь двор отправился в Петербург, и сам император, как только поправился, оставил Гатчину со всем своим августейшим семейством. Около того же времени наследный принц Мекленбург-Шверинский выехал из России с своею супругой, и вскоре великий князь Константин возвратился из армии. Быстрое и победоносное шествие наших войск, по-видимому, достигало своей цели и предуготовляло спасение Европы, но венский кабинет парализовал последствия этого славного похода. Австрийская армия, под предводительством эрцгерцога Карла, не присоединилась к генералиссимусу князю Суворову, согласно установленному плану военных действий. Император не мог перенести этого уклонения от принятых обязательств и велел нашей армии возвратиться к русской границе. Князь Суворов заболел на обратном походе и, благодаря несчастному характеру императора, подвергся его немилости. Суворов привезен был в Петербург и, согласно приказанию, поместился в самой отдаленной части города, а не в приготовленных для него апартаментах во дворце. Гнев императора усилил болезнь Суворова и свел его в могилу. Он умер весной 1800 г. и был погребен в Невской лавре со всеми воинскими почестями. Погребальное шествие прошло мимо моего дома. Никогда зрелище не было для меня более трогательно. На лицах всех военных запечатлено было выражение самой глубокой горести. По тротуарам улиц толпились люди всех слоев общества, и многие из них становились на колена. Император следовал за церемонией в продолжение некоторого времени. По окончании обычных молитв надо было нести гроб в церковь, куда вела очень узкая лестница. Придумывали, как бы устранить это неудобство. Тогда гренадеры, служившие под командой Суворова, [62] подняли гроб, поставили его себе на головы и, при возгласе: “Суворов должен везде пройти!” снесли его до места назначения. В январе того же 1800 года, муж мой представил смету почтовых доходов. Император был им очень доволен и пожаловал его чином действительного тайного советника, соответствовавшим чину генерал-аншефа (именной указ сенату о пожаловании гр. Головина чином действительного тайного советника дан был 26 декабря 1799 года.). Этот чин мужа открывал мне двери Эрмитажа. Я бывала почти на каждом спектакле, для того только, чтобы, хотя издали, видеть великую княгиню Елисавету; правда, что, при виде ее, я чувствовала себя еще более несчастной; но такова слабость человеческая: сердце теряет бодрость, когда ему следует вырвать оживляющее его чувство, каким бы отравленным оно ни представлялось. Самолюбие и тщеславие, властные страсти, одни только могут потушить наши оскорбленные чувства, но я их никогда не знала. Я хотела прибегнуть к здравому смыслу, но и он был заодно с моим сердцем. Итак, надо было страдать и покоряться. Великий князь Константин не долго оставался в Петербурге. Император прогневался на конногвардейский полк, сослал его в Царское Село и, чтобы увеличить наказание, поручил обучать его великому князю Константину. Его высочество поселился там с великой княгиней Анной, своей супругой, которая последовала за ним. Образ жизни его высочества, в котором и великая княгиня должна была принимать участие, совершенно не согласовался с достоинством, присущим его сану. Желая сделать удовольствие своему супругу, обращение которого с ней во всем остальном изменилось к лучшему, великая княгиня ездила в манеж присутствовать на происходивших там военных упражнениях. Великий князь, безразлично и во всякое время, приводил в апартаменты великой княгини офицеров вверенного ему полка. Танцевали под звуки рояля, и в обществе их высочеств царила фамильярная непринужденность, предосудительная даже и на более низких ступенях общества. В марте великая княгиня Анна опасно заболела и была перевезена в Петербург для более удобного за ней ухода в продолжение медленного выздоровления. Между тем зимний сезон при дворе прошел без особых событий и даже без удовольствий. Там еще, по-видимому, не отдохнули от свадебных празднеств. Император, который особенно старался поставить на вид, что расположение его к m-lle Лопухиной не переходит границ чистого, возвышенного чувства, продолжал за ней ухаживать, хотя она была объявлена невестой князя Гагарина, которого он осыпал милостями. Императрица, конечно, [63] волновалась во всех отношениях, но по поводу таких мелочей и до такой степени безуспешно, что из этого не выходило ничего достойного упоминания. Великий князь Александр, исполняя с пунктуальною точностью возложенные на него тяжелые служебные обязанности, угождал своему отцу, но в то же время с каждым днем приобретал все более и более любовь общества. В качестве командира полка и петербургского генерал-губернатора, он мог часто спасать несчастных или, по крайней мере, облегчать их участь. Доброта и снисходительность его характера составляли слишком большой контраст с характером императора, так что великий князь Александр расположил в свою пользу все сердца, и чем более чувствовали себя несчастными в царствование императора, тем более увеличивалась надежда относительно будущего, и тайно желали, чтобы оно скорее настало. Видя из приведенных нами примеров, в особенности на молодом графе Строганове (Граф Павел Александрович, воспитанный республиканцем Роммом и находившийся во время террора в Париже, где он носил тогда красную, якобинскую шапочку. Он был одним из тех объевропеившихся русских аристократов, которые умели как-то связывать в своем уме теоретические принципы равенства и свободы со стремлениями к политическому преобладанию высшего дворянства. По восшествии на престол Александра он был одним из членов знаменитого триумвирата, составлявшая тайный совет императора, и получил затем чин генерал-лейтенанта и звание генерал-адъютанта. Род. в 1774 г., ум. в 1817 г.), к которому он благоволил более, чем к другим придворным, а император осыпал неприятностями и унижениями, что благосклонность его к тем или другим лицам ничего не значит в глазах императора, великий князь имел намерение принимать только необходимых по службе особ. Он не допускал даже к себе лиц собственного двора, боясь скомпрометировать их, и это поведение, настоящую причину которого знали все, служило только к увеличению внушаемого им уже доверия. Только один граф Толстой, хотя и находился постоянно при дворе великого князя и выказывал ему привязанность, удержался однако и при дворе, и в фаворе у императора. Великая княгиня Елисавета жила только для своего ребенка: огорчения, перенесенные ею недавно, заставляли ее считать за особое преимущество уединение, в котором она жила. Она видела только лиц, оставленных при великом князе Александре, и несколько фрейлин. Графиня Толстая все более и более предавалась своему увлечению. Я перестала гулять с нею утром, не желая присутствовать при встречах ее с Витвортом (в этой кажущейся любви своей к гр. Толстой английский дипломат преследовал особые цели, ведя тонко задуманную политическую интригу. Для успеха ее Витворт считал все средства дозволенными.). Я говорила ей, что мне невозможно одобрять ее слабость. Она плакала, ничего мне не возражала, [64] но мои замечания возбуждали только нервные припадки. В доме ее была француженка, бывшая бонной ее умершей дочери. Это была настоящая мегера, к которой граф Толстой питал особенное уважение и расположение. Эта отвратительная женщина делала постоянные сцены графине Толстой, которая часто на то жаловалась мужу, но он никогда не обращал внимания на слова жены. Наконец, выйдя из терпения, она объявила, что решилась оставить дом, если он не прогонит Терезу. Граф вспылил до того, что схватил нож, лежавший на столе за завтраком, и побежал за ней. Десятилетняя дочь их, присутствовавшая при этой тяжелой сцене, бросилась на колена и удержала отца за ноги. Взволнованная графиня позвонила и сделала лакея свидетелем этой драмы. Потом она прибежала ко мне. Я была в уборной. Ее лицо бледное, растерянное, чрезвычайно напугало меня. Она сказала мне о своем намерении ехать к матери своей, в Берлин, и прибавила, что никакая сила не может заставить ее жить под одной кровлей со своим мужем. Я успокоила ее, насколько могла, умоляла ее не слишком торопиться, потому что всякое решение, принятое ею сгоряча, как бы невинно оно ни было, неминуемо отразится на ней. Я уговаривала ее все перенести, тем более, что ей самой было ясно все, происходившее в ее сердце. Она осталась у меня. Граф приехал к обеду. Он был мрачен и смущен. Я притворилась, будто ничего не замечаю, и не изменила своего обращения с ним. Я заболела. Графиня Толстая, принцесса де-Тарант и m-lle де-Блом были около меня. Графиня Толстая предложила прочитать нам новый роман. Мы согласились. При чтении первой чувствительной сцены она разрыдалась и бежала в смежную комнату. M-lle де-Блом последовала за ней. Видя, что они не возвращаются, я пошла к ним узнать, в чем дело. Я застала m-lle де-Блом умолявшею графиню Толстую со сложенными руками сознаться мне во всем. Она взяла меня за руку: “я приду завтра рано утром”, — сказала она мне. Я пожала ей руку от чистого сердца. Действительно, на другой день, в десять часов утра, она вошла в мою комнату и заперла дверь на ключ; затем бросилась на колена передо мной, проливая горячие слезы, и призналась мне в тяжелом чувстве, с которым не могла более бороться: к тому же поведение ее мужа, по-видимому, служило для нее извинением: “Вы, вероятно, меня осудите”, прибавила она: “я заслуживаю ваших упреков, потому что не была откровенна с вами и не обращала внимания на ваши советы”. Обняв от души свою подругу, я умоляла вырвать из своего сердца источник бесчисленных горестей и страданий в будущем. я поставила ей на вид, что, как бы ни было возмутительно поведение ее мужа, оно не должно было влиять на ее чувство собственного достоинства. Она успокоилась, и довольная улыбка осветила ее прекрасное лицо. Никогда не забуду этой минуты ее [65] победы над собственным ее сердцем. Я же с трудом могла сдерживать чистую и искреннюю радость. Я просила у нее позволения написать Витворту, сказать ему, что она мне только что призналась в своих чувствах, что я считала его за самого виновного человека и не могла более ни уважать, ни принимать его у себя. Он ответил мне так пошло, что сама графиня Толстая не могла удержаться от смеха. В скором времени после того граф Толстой перестал бывать у нас, потому что муж мой оставил двор; но, чтобы скрыть низость своего поступка, он выставил меня причиной его охлаждения, рассказывая везде, что я поддерживаю страсть его жены и хотела ее у него похитить. Графиня Толстая получила согласие своей матери, у которой она просила позволения поехать к ней. Она просила меня повлиять на Ростопчина и испросить ей согласие императора на эту поездку. Я отказалась от этого поручения, не желая вмешиваться в подобное дело. Тогда она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блом. Этот последний был хорошо знаком с фавориткой Кутайсова, актрисой Шевалье, о которой я уже говорила. Князь Барятинский выпросил от опекуна своей матери брильянтовое кольцо, стоимостью в 6-ть тысяч для поднесения m-lle Шевалье, с целью заинтересовать ее в пользу графини Толстой. К моему искреннему сожалению, все устроилось согласно ее желанию. Полученное ею разрешение на отъезд свой доставило графу Толстому новые основания к жалобам на меня. Я могла только молчать: слишком унизительно оправдываться, тем более, когда не в чем упрекнуть себя. Я не могла говорить, не выдав чувств графини Толстой: одна эта мысль должна была заставить меня молчать. Время ее отъезда уже приближалось, когда лорд Витворт был отозван своим двором из Петербурга (Лорд Витворт, по требованию императора Павла, должен был оставить Россию 27 мая 1800 г.). Это известие очень огорчило меня. Я умоляла графиню отменить путешествие, имевшее вид, будто они сговорились между собой, отложить, по крайней мере, поездку на несколько месяцев. Ничто не могло поколебать ее решения: она, по-видимому, дорожила им более, чем жизнью, и уехала в апреле. Принцесса Тарант гостила у меня. Она выписала из Англии графа де-Крюссоль, младшего сына своей сестры. Император приблизил его к своей особе в качестве адъютанта и всегда обращался с ним кротко и обходительно, чего не всегда можно было ожидать от этого государя. Граф Крюссоль, находясь в Гатчине с его величеством, заболел от нарыва в груди. Бедная тетка его вызвала племянника в город для более удобного за ним ухода и уступила ему свое помещение. [66] Великая княгиня Елисавета принимала иногда у себя графиню Шувалову поздно вечером, скорее из уважения к ней, чем для собственного удовольствия. В скором времени она имела случай оценить в новой своей гофмейстерине госпоже Пален характер, вызывавший уважение, а также заметить в ней привязанность к себе, на которую она отвечала тем же чувством. Исполнив возложенное на нее поручение отвезти в Австрию эрцгерцогиню, великую княгиню Александру Павловну, графиня Пален поспешила возвратиться в Петербург и опять вступила при великой княгине Елисавете в исправление своей должности, обязанности которой она едва имела время себе усвоить. К весне великому князю Михаилу, младшему сыну императора, привили оспу. Принято было в подобных случаях удалять из дворца царских детей, не имевших еще оспы; поэтому объявлено было великой княгине Елисавете, что она должна на время расстаться с дочерью, которую на шесть недель желали перевезти на жительство в Мраморный дворец. Великой княгине казалось невозможным подчиниться этому решению. Отнять у нее дитя значило отнять у нее все ее счастье. Она высказала свое горе в присутствии графини Пален, которая, будучи сама матерью, и к тому нежною матерью многочисленного семейства, приняла в ней, по-видимому, живейшее участие. “Почему бы вам”, говорила она великой княгине, “не переехать самой с вашей дочкой в Мраморный дворец? Я объявила бы на вашем месте, что ничто не может разлучить меня с ней, и испросила бы у императора позволение поселиться в Мраморном дворце”. Великая княгиня, зная непреклонность императрицы относительно всего, касавшегося этикета, и не рассчитывая никогда слишком на снисхождение к ее желаниям, не решалась переговорить с ней о случае, небывалом в летописях двора. Однако, ободренная графиней Пален и чувствуя в ней поддержку, она рискнула высказать свою мысль, которую действительно сочли за сумасбродство. Императрица долго не соглашалась, но, наконец, уступила доводам и настоятельным просьбам графини Пален, говорившей с ней с большей смелостью, чем могла это сделать великая княгиня, и обещала переговорить о том с императором, “который, вероятно”, сказала она, “откажет мне в моей безрассудной просьбе”. Несмотря на это, император очень охотно согласился на эту просьбу. Графиня Пален торжествовала и радовалась счастью великой княгини, которая с этой минуты привязалась к ней и сохранила неизгладимое воспоминание об оказанной ею услуге. В продолжение шестинедельного пребывания великой княгини в Мраморном дворце кружок ее приближенных ограничивался графиней Пален, фрейлиной ее высочества княжной Шаховской и графом Толстым, который бывал и при дворе, и у великой [67] княгини и, по-видимому, выказывал ей безграничную преданность и доверие. Он рассказывал ее высочеству, сколько горя причиняла ему его жена, и все это приписывал только мне, так как я, будто бы, из ненависти и мщения ему, хотела удалить от него графина и устроила ее отъезд в Берлин. Он так трогательно и правдоподобно описывал свои домашние горести великой княгине, и без того уже сильно против меня предубежденной, что она стала смотреть на меня не иначе, как на самую вероломную и лукавую женщину, и оплакивала дружбу и доверие, которые так долго оказывала мне. Великий князь Александр и великая княгиня Анна были единственные лица при дворе, которых великая княгиня Елисавета видела в Мраморном дворце и действительно имела желание видеть. Именно в это время возникла ее дружба с княжной Шаховской (Фрейлина княжна Наталья Федоровна Шаховская, род. 25 ноября 1779 г., ум. 9 августа 1807 г.). Эта молодая девушка, только что расстроившая свою предстоявшую свадьбу, не ожидая найти счастья в этом браке, на который дала слишком поспешное согласие, была рада удалиться на некоторое время от двора, чтобы избежать неприятной для себя огласки, которой всегда подвергается молодая девушка в подобном случае. Потому она испросила у великой княгини позволение последовать за ней. Княжна была хорошая музыкантша, а великая княгиня любила музыку и сама занималась ею. Так как у нее было много свободного времени, то ей пришла в голову мысль употребить с пользой талант княжны Шаховской. Она пела с ней почти ежедневно, и таким образом возникла дружба, продолжавшаяся до преждевременной смерти княжны Шаховской, впоследствии вышедшей замуж за князя Голицына. Каждый раз, когда мне приходилось встречать великую княгиню, я приобретала новое доказательство ее перемены ко мне. Случилось как-то весной, что я гуляла в придворном саду с моей маленькой четырехлетней дочкой и с графом Алексеем Разумовским (Граф Алексей Кириллович Разумовский, впоследствии министр народного просвещения, член государственного совета, p. 1748 г., ум. 1822 г.). Увидав великую княгиню, мы любовались ее походкой, и граф сказал мне: “Боже мой, какой у нее трогательный вид!” Он подошел к ней. Великая княгиня некоторое время поговорила с графом, а я оставалась во все продолжение разговора в почтительном расстоянии. Дочка моя, привыкшая слышать свое имя, подбежала к ее высочеству с детским доверием. Великая княгиня тихо отстранила ее и поспешила к своей карете. Это движение очень огорчило меня: глаза мои наполнились слезами, которые я не раз глотала ради нее. Лето это так же, как и предшествовавшее, провела я на своей [68] даче на Каменном острове. Соседки мои обращались со мною, сообразуясь с барометром двора, за исключением одной госпожи Свечиной (Свечина, Софья Петровна (р. 1782 г., ум. 1857 г.), урожденная Соймонова, жена генерала-от-инфантерии H. С. Свечина. В обществе Головиной Свечина постоянно встречалась с католическими патерами, иезуитами и французскими эмигрантами и совращена была затем в католичество. Известна, как писательница. Подобно Головиной, она в Александровское время жила большею частью за границей и умерла в Париже.), дружба которой ко мне была всегда неизменна. Двор был, по обыкновению, в Павловске, затем в Петергофе. Характер императора становился все более и более вспыльчивым, а его поведение — более деспотическим и причудливым. Как-то весной (это было до отъезда на дачу, после обеда его величества, в 1 час по полудни), он гулял в Эрмитаже и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Государь услыхал в это время удар колокола, только не церковного, и велел справиться, в чем дело. Ему доложили, что это звонили к обеду графини Строгановой, жившей возле Эрмитажа. Его величество очень прогневался, что графиня Строганова обедала только в три часа, и тотчас же послал к ней полицейского чиновника с повелением ей обедать вперед в 1 час дня. У нее были гости, когда доложили о полицейском чиновнике. Все переменились в лице при докладе о его приходе; но когда полицейский исполнил свое поручение с большим замешательством, с трудом удерживаясь от смеха, удивление и страх хозяйки помешали всему обществу предаться порыву веселости по поводу этого своеобразного приказа. Этот анекдот разнесся вскоре по городу. Подобного рода случаи подавали недоброжелателям предлог обвинить императора в умственном расстройстве, и в то же время свойственная ему тирания в домашних распорядках каждого восстановляла всех против него. Велев отобрать у книгопродавцев произведения Вольтера и Руссо, император Павел запретил ввоз всех книг без исключения. Точность, с которою исполнили это приказание, дала повод к очень неловкой сцене, происшедшей в Павловске. Великие князья, великие княгини и весь двор ожидали вечером их величеств в собственном саду императрицы, откуда отправлялись обыкновенно на прогулку верхом, бывшую в большом употреблении при дворе в этом и в предыдущем году. Все собрались под окнами первого этажа, где находились апартаменты их величеств. Слышно было, как император прошел из своих апартаментов к императрице, и вскоре голоса их возвысились. Императрица говорила со слезами, в тоне ее слышался упрек; император сухо отвечал ей. Интонация слышалась ясно, но слов разобрать было нельзя. Сцена эта продолжалась. [69] Присутствовавшие в садике погружены были в глубокое молчание. Все как-то сконфуженно смотрели друг на друга, не зная, что будет дальше, как вдруг вышел император очень не в духе и сказал великим княгиням и остальной свите: “пойдемте, mesdames, лошади готовы”. Надо было дожидаться императрицы, которая, минуту спустя, вышла с заплаканными глазами и последовала за императором с печальным видом. На другой день известна была причина этой сцены. Императрица выписала себе книги. Таможня, не получив предписания об исключении ее величества из общего правила, задержала книги, адресованные на ее имя. Императрица это узнала и увидела в этом обиду для себя. Она выбрала для жалобы как раз то время, когда император вошел к ней, высказывая ему, что с ней поступают неуважительно, и что государь, по-видимому, одобряет такой образ действий. Хотя жалобы императрицы надоели императору и выводили его из себя, все же он отдал приказ исправить эту ошибку. Справедливо удивляются, что со своим вспыльчивым и гневным характером Павел так долго переносил мелочность императрицы и ее частое забвение такта и меры. После пребывания в Петергофе двор провел в Царском Селе, вместо Павловска, конец июля и начало августа. В Царском Селе великая княгиня Елисавета лишилась дочери (Великая княжна Мария Александровна скончалась 27 июля 1800 г.). Император, по-видимому, был огорчен этой смертью и испуган впечатлением, произведенным сильным горем на великую княгиню Елисавету: она почти не плакала, что очень обеспокоило императора. Государь выказал при этом случае теплое участие к своей невестке. Кончина маленькой великой княжны произвела на меня ужасное впечатление: сердце мое было растерзано и от испытываемой мною горести и от необходимости скрывать мои чувства. Графиня Строганова (Софья Владимировна, урожд. княжна Голицына, дочь кн. Владимира Борисовича и знаменитой Натальи Петровны, дочери гр. Петра Гр. Чернышева, известной под именем princesse-moustache. Графиня Софья Владимировна (р. 1774 г., ум. 1845 г.) пользовалась особым расположением великой княгини, впоследствии императрицы, Елисаветы Алексеевны, отличалась своими нравственными качествами и разносторонним образованием.) застала меня однажды всю в слезах. Она не могла прийти в себя от удивления при виде моего горя, зная, что великая княгиня Елисавета совершенно удалила меня от себя и вычеркнула из своего сердца. Тело малютки было затем набальзамировано и перевезено в Невский монастырь. Я предложила принцессе Тарант поехать поклониться усопшей. Она согласилась. Приехав в монастырь, мы вошли в придел, в котором стоял гроб, сплошь обтянутый черным. Паникадила горели вокруг маленького [70] ангела. Я подошла поцеловать ее руку, но едва только дотронулась до нее губами, как рыдания начали душить меня. Моя глубокая привязанность к великой княгине дала себя почувствовать с такою силой, что я сама себя не помнила. Она забыла меня, бросила, отнеслась несправедливо, все эти горькие истины разрывали мое сердце, как вдруг новое чувство успокоило его. Я говорила себе: “она больше не любит тебя, но в эту минуту сердце ее заодно с твоим: и то, и другое движимы одним и тем же чувством”. Мысли ли мои прояснились, но горестная отрада последовала после тяжелого смешения моих чувств и ощущений. Граф Толстой, бывший там для наблюдений за погребальной церемонией, подошел покропить спиртом тело малютки. Он поглядел на меня с торжествующей улыбкой: вероятно, граф наслаждался мыслью, что погубил меня во мнении их высочеств. Сознаюсь, что вид и выражение его лица влили новую отраву в мое сердце. В. Головина. Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В. Н. Головиной // Исторический вестник, № 7. 1899
|
|