Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ГОЛОВИНА В. Н.

ЗАПИСКИ

(1766-1817)

(Продолжение. См. “Историческим Вестник”, т. LXXVI, стр. 407.)

XIII.

Коронация императора Павла. — Празднества коронации в Москве и Петербурге. — Опала Суворова. — Граф Никита Панин. — Отъезд императорской четы из Москвы. — Нездоровье великой княгини Елисаветы. — Пребывание двора в Павловске — Военные тревоги. — Несчастный случай с великим князем Александром Павловичем.

Церемония коронации совершилась 5-го апреля, в день Светлого Христова Воскресения, в Успенском соборе. Посреди храма, против алтаря, устроили возвышение, на которое был поставлен трон императора, а трон императрицы был в стороне, в небольшом от него расстоянии. Направо устроено было возвышенное место для императорской фамилии, а напротив другое; кругом церкви подымались ступени для публики. Император сам возложил на себя корону, потом короновал императрицу, сняв корону со своей головы и дотронувшись ею до головы своей супруги, на которую тотчас же надели малую корону. После обедни, причастия, миропомазания и молебна, император велел прочесть вслух, с возвышения, на котором находился его трон, учреждение об [849] императорской фамилии, которое он велел составить. Этим актом государь установил порядок престолонаследия, из которого исключил лиц женского пола, допуская их к престолонаследию лишь по пресечении мужской линии. Он предвидел в акте случай несовершеннолетия наследника престола, определил положение вдовствующих императриц и великих княгинь, со всеми преимуществами, приличествующими их сану, но и с некоторыми ограничениями. Этот акт был положен на престол в алтаре церкви, где был прочтен. Их величества обедали на троне в большой дворцовой зале. Зала эта построена в первом этаже, со сводами, и поддерживается готическими столбами. Со стороны входа возвышается трибуна, откуда императорская фамилия видела обеденный стол. Три остальные стороны имеют на известном расстоянии небольшие окна, затянутые, как и пол, красным сукном, что придавало совершенно оригинальный вид этой зале и сделало очень неприятными последующие балы, которые в ней давали. Рядом с трибуной была малая комната, где подан был обед императорской фамилии и польскому королю, который присутствовал на всех церемониях коронации в королевской мантии. После обеда их величества, в ожидании вечерни, отправились к своим молоденьким невесткам, которых поместили во дворце, но обстановка их была так не комфортабельна, что великая княгиня Елисавета провела послеобеденное время, сидя на сундуке, хотя и была в парадном платье.

Пожалования и производства, состоявшиеся во время коронации, были значительны. Император высказал по этому поводу великому князю Александру, что ему приятно видеть его расположение к князьям Чарторижским, и спросил, что бы им сделать приятного. Великий князь, зная расположение отца ко всему военному, полагал укрыть их от будущей немилости и выказать князей в хорошем свете в глазах императора, выразив от их имени желание вступить в военную службу. Действительно, государь очень хорошо принял эту просьбу и зачислил обоих князей в качестве адъютантов: старшего — к великому князю Александру, а младшего — к великому князю Константину, и в то же время очень любезно разрешил им отпуск в Галицию для свидания с родными. Отпуск считался тогда знаком необычайного благоволения, особенно в это время года, так как он допускался только осенью. Это назначение, соединявшее, по служебной обязанности, князя Адама Чарторижского с особой великого князя Александра и допускавшее близость князя к его императорскому высочеству, не понравилось большинству и было источником многих дальнейших событий. Князь Безбородко был осыпан бесчисленным богатством. [850]

Император имел при себе своего камердинера-цирюльника, по фамилии Кутайсова (Кутайсов, Иван Павлович (ум. 1834 г.), к концу царствования Павла сделан был графом, обер-шталмейстером и Андреевским кавалером.), турка по происхождению, привезенного в Россию еще ребенком и крещенного в православие. Император был его крестным отцом. Во время коронации государь назначил его гардеробмейстером на место, созданное для него. Быстрое возвышение Кутайсова обратило на себя всеобщее внимание, особенно, когда в конце того же года он получил аннинскую ленту.

Двор присутствовал на обедне в понедельник и во вторник на Святой, в различных соборах Кремля, а, начиная со среды, их величества, в продолжение более двух недель, проводили каждое утро на троне в большой зале, принимая поздравления. Император находил, что было слишком мало представлявшихся лиц. Императрица повторяла беспрестанно, будто слышала от императрицы Екатерины, что во время ее коронации толпа, целовавшая ее руку, была так велика, что рука ее величества даже распухла, и императрица Мария выражала неудовольствие, что рука ее не пухнет. Обер-церемониймейстер, г. Валуев, желая удовлетворить их величества, заставлял одних и тех же лиц появляться по несколько раз под разными наименованиями. Случалось, например, что одно и то же лицо занимало различные должности, и г. Валуев, который желал удвоить число представлявшихся, заставлял его являться в один и тот же день, то как сенатора, то как депутата от дворянства, то как члена того или другого учреждения. Все императорское семейство и двор присутствовали с самого начала при этих поздравлениях. Император и императрица восседали на своих тронах. Императорская фамилия находилась по их правую руку, окруженная своей свитой, а различные корпорации, равно как и московские дамы, которых также заставляли возвращаться по несколько раз, торжественно подходили к трону, кланялись, подымались по ступеням, целовали руку их величеств и удалялись в другую сторону. Переворот, вследствие которого после самого кроткого царствования последовал террор, произвел неожиданное действие, объяснимое только тем, что крайности сходятся: когда не дрожали, то впадали в шумную веселость. Никогда так много не смеялись, никогда так хорошо не схватывали и не развивали смешную сторону; нередко случалось видеть, как саркастический смех сменялся на лице выражением ужаса. Надо сознаться, что никогда торжественность в обстановке не подавала более повода к смешным сопоставлениям, так как смешное, где бы оно ни было, не ускользает безнаказанным от тонкого ума. Император, согласно своему [851] характеру, преувеличивал значение представительства (не могу не сделать здесь замечания, что эта крайняя любовь императора Павла к этикету имела неприятные последствия для царствования его сына. Император Александр был, как и все, смущен крайностями отца в этом направлении, и от его внимания не ускользала ни одна шутка, ни одна жалоба. При вступлении своем на престол он бросился в противоположную крайность и создал много недовольных, уничтожив, насколько возможно, все мелочи этикета. — Примечание графини В. П. Головиной.). Император точно удовлетворял своей долгосдерживаемой страсти и впадал в мелочность. Можно было бы сказать иногда, что Павел похож был на тщеславное частное лицо, которому разрешили играть роль государя, так что он и спешил насладиться удовольствием, пока у него его не отняли. Недостаток чувства собственного достоинства, проявлявшейся у императрицы в ее новой роли, детская радость, которую она испытывала по этому поводу и которую не могла скрыть, — то и другое не ускользало от публики, и она вознаграждала себя от постоянного состояния страха, в котором находилась вследствие характера императора, шутками, часто самыми меткими. В шутках этих упражнялись особенно во время поздравлений, о которых упоминалось, и, сказать правду, они помогали переносить скуку и усталость этой церемонии. Придворные кавалеры, окружавшие великих князей, особенно муж мой и князь Голицын (Князь Александр Николаевич, камер-юнкер, впоследствии д. т. советник, обер-прокурор синода, министр просвещения и духовных дел, мистик, р. 1778 г., умер 1844 г.), делали свои тонкие и забавные замечания на счет публики и всего происходившего. Благодаря отдаленности их от места, которое занимали их величества, можно было, таким образом, немного оживить эти скучные утренние собрания.

Состоялось также несколько парадных балов, сделавшихся источником беспокойства для императрицы и г-жи Нелидовой. Среди громадного количества московских дам, приезжавших ко двору, было несколько хорошеньких, между прочими, княжны Щербатовы (Княжны Анна Андреевна и Марья Андреевна, дочери кн. Андрея Николаевича Щербатова (р. 1726 г., ум. 1816 г.) и супруги его, урожд. Яворской. Княжна Анна Андреевна (р. 1778 г.) была потом фрейлиной императрицы, полюбила незнатного, некрасивого и бывшего моложе ее Д. Н. Блудова и, несмотря на долгое сопротивление ее матери, вышла за него. Д. Н. Блудов был впоследствии министром внутренних дел, президентом академии наук и председателем государственного совета, писатель. По рассказам современников, кн. Анна Андреевна была очень похожа на императрицу Елисавету Алексеевну.) и девицы Лопухины (Дочери д. т. с. Петра Васильевича Лопухина от первого брака его с Прасковьей Ивановной Левшиной, княжны Екатерина Петровна, в замужестве с 1797 г. с гофм. Григорием Петровичем Демидовым (умер 1830), и княжна Анна Петровна (р. 1777 г., умер 1805 г.), в замужестве с 1800 г. с генерал-адъютантом кн. Павлом Гавр. Гагариным.). Последние особенно привлекли на себя внимание императора. Он несколько раз заговаривал о них. [852] Утверждают даже, что императрица и m-lle Нелидова так этим обеспокоились, что ускорили отъезд императора из Москвы. Император жил попеременно или в Кремле, или в доме Безбородко, и так как каждый переезд из одного места в другое давал повод к торжественному въезду, император повторял свои переезды насколько возможно чаще. Двор несколько раз ездил также в окрестности Москвы, в монастыри Троицкий и Воскресенский; этот последний называется также Новым Иерусалимом. Ездили в село Коломенское, место рождения Петра Великого, в Царицыно, императорский дворец с прелестным местоположением, и в село Архангельское, которым владел тогда князь Николай Голицын. Император совершал все эти поездки в больших, шести, а иногда восьмиместных каретах. Дорогой секретари его стоя читали ему доклады о текущих делах, а именно — военные рапорты и разного рода всеподданнейшие прошения. Великая княгиня Елисавета, находившаяся в карете императора, говорила мне, что она часто, при этих докладах, удивлялась раздражительности императора, когда что-нибудь ему случайно не нравилось, и холодной жестокости, с которой он подшучивал над помощью, за которой обращались к нему несчастные. Возможно, что вследствие молодости и неопытности великая княгиня Елисавета могла ошибиться относительно действительных мыслей императора, но подобные шутки возмущали ее. Итальянская опера и дворянское собрание, которым их величества сделали честь своим присутствием, обед у польского короля, парадная прогулка в придворном саду и другая первого мая, на публичном гулянье, — вот в чем заключались последние празднества коронации.

Я не присутствовала ни на одном из тех, которые давались в это время в Петербурге. Я оставалась с m-me Толстой в вечном сердечном трауре и не считала себя обязанной ездить на публичные увеселения, но все же вынуждена была поехать на костюмированный бал, на который все явились не столько по доброй воле, сколько по приказанию полиции. Те, которые отказывались бы повиноваться, были бы внесены в известный список, и таким образом о них доведено было бы до сведения императора. Поэтому я отправилась на этот печальный праздник, так же как и г-жа Толстая. При открытии бала сыграли полонез, который я привыкла слышать в счастливые времена. Музыка эта сделала на меня ужасное впечатление: рыдания душили меня. Шумные увеселения и празднества тяжело действуют на горе, конвульсивная улыбка яснее выражает страдания. Я бежала от света, который был мне противен; смерть была в моем сердце, глаза мои, по-видимому, искали ее, как успокоения. Мы вернулись, изнемогая от усталости, точно после тяжелой и опасной поездки.

Во время коронации князь Репнин получил письмо от графа [853] Михаила Румянцева (Граф Михаил Петрович Румянцев, сын фельдмаршала, д. т. с., обер-шенк, умер 1806 г. В описываемое время он был генерал-поручиком.), который служил тогда в чине генерал-лейтенанта под командой фельдмаршала Суворова. Граф Михаил был самый ограниченный, но очень гордый человек и, сверх того, сплетник, не лучше старой бабы. Фельдмаршал обращался с ним по его заслугам; граф оскорбился и решил отомстить. Он написал кн. Репнину, будто фельдмаршал волновал умы, и дал ему понять, что готовится бунт. Князь Репнин чувствовал всю лживость этого известия, но не мог отказать себе в удовольствии подслужиться и навредить фельдмаршалу, заслугам которого он завидовал. Поэтому он сообщил письмо графа Румянцева гр. Растопчину. Этот последний представил ему, насколько было опасно возбуждать резкий характер императора. Доводы его не произвели, однако, никакого впечатления на кн. Репнина: он сам доложил письмо Румянцева его величеству, и Суворов подвергся ссылке.

Несчастный характер императора Павла заставил его сделать так много несправедливостей, что с трудом можно согласовать их с предположением, что он обладал прекрасной душою. Я позволю себе прервать на минуту мой рассказ и привести малоизвестный, но верный анекдот, в доказательство величия и врожденной доброты, коренившейся в глубине души этого государя.

Граф Панин, сын гр. Петра Панина, о котором я говорила выше, ни в чем не похож на своего отца. У него нет ни силы характера, ни благородства в поступках; ум его способен только возбуждать смуты и интриги. Император Павел, будучи еще великим князем, выказывал ему участие, как к племяннику гр. Никиты Панина, своего воспитателя. Граф Панин воспользовался добрым расположением великого князя, удвоил старание и угодливость и достиг того, что заслужил его доверие. Заметив дурные отношения между императрицей и ее сыном, он захотел нанести им последний удар, чтобы быть в состоянии удовлетворить потом своим честолюбивым и даже преступным замыслам. Поужинав однажды в городе, он вернулся в Гатчину и испросил у великого князя частную аудиенцию для сообщения ему самых важных новостей. Великий князь назначил, в каком часу он может прийти к нему в кабинет. Граф вошел с смущенным видом, очень ловко прикрыл свое коварство маской прямодушия и сказал наконец великому князю с притворной нерешительностью, будто пришел сообщить ему известие самое ужасное для его сердца: дело шло о заговоре, составленном против него императрицей матерью, думали даже посягнуть на его жизнь. Великий князь спросил у него, знал ли он заговорщиков, и, [854] получив утвердительный ответ, велел ему написать их имена. Граф Панин составил длинный список, который был плодом его воображения. “Подпишитесь”, сказал затем великий князь. Панин подписался. Тогда великий князь схватил бумагу и сказал: “ступайте отсюда, предатель, и никогда не попадайтесь мне на глаза”. Великий князь потом сообщил своей матери об этой низкой клевете. Императрица была так же возмущена ею, как и он. Список, составленный Паниным, оставался у великого князя Павла Петровича в особом ящике, который он всегда хранил в своей спальне.

Возвратимся к тому, что происходило при дворе после коронации. 3 мая, император оставил Москву со своими сыновьями, с целью объехать губернии, только что приобретенные по разделу Польши, а оттуда вернуться прямо в Петербург. Императрица уехала из Москвы в одно время с императором, вместе с великими княгинями, своими невестками, и великой княжной Александрой, своей дочерью. Ее величество объявила им всем троим, что они не будут расставаться с нею ни днем, ни ночью, и действительно дорогой, как и по приезде в Павловск, она приказала им всем трем спать в ее комнате. У великих княгинь Елисаветы и Анны не было даже другого помещения, как только апартаменты государыни.

Здоровье великой княгини Елисаветы, которое устояло от различных испытаний предшествовавшей зимы и от утомления во время коронации, ослабело, наконец, к тому времени. Великая княгиня впала в изнурительную болезнь, сопровождавшуюся страданиями, которые заставляли ее ожидать возвращения императора с крайним нетерпением, чтобы избавиться, по крайней мере, от зависимости, в которой она находилась. Наконец эта минута наступила. В последних числах мая императрица выехала со свитой на встречу императору в Гатчину, где императорская чета провела только несколько дней, после чего двор вернулся в Павловск. Старались всеми средствами заставить позабыть прошлое царствование, и один из способов, употребленных для этой цели, заключался в перемене местопребывания двора. Императрица Мария питает к Царскому Селу чувство отчуждения, применимое только к какому-нибудь лицу: она чувствует к нему ревность за созданный ею Павловск. Вследствие этого, царскосельский дворец, достойный царского местопребывания, где вся свита могла прилично разместиться, был покинут и разорен, так как самые лучшие его вещи перевезены в Павловск, место красивое, но нисколько не соответствовавшее двору, который, поневоле, должен был там находиться, потому что Павловск сделался местопребыванием государя, склонного к пышности и представительности. На скорую руку возведено было несколько построек, но эти постройки [855] составляли, наравне с окружающим, самый поразительный контраст с сооружениями прошлого царствования. Екатерина II велела воздвигнуть великолепный дворец в Царском Селе для своего внука, а императрица Мария поместила наследника престола в хижине, пока ему строили деревянный дом по ее приказанию. Помещение великого князя Александра было весьма тесно, но великая княгиня Елисавета чувствовала себя там очень счастливой, сравнительно с тремя неделями, проведенными ею во дворце.

Однажды вечером (это было 2-го августа), когда государь, окруженный двором и своим обычным обществом, прогуливался в саду Павловска, услышали вдруг звуки барабана, на которые обратили особое внимание, так как для вечерней зари было еще рано. Изумленный государь остановился. Звуки барабана раздавались уже повсюду. “Да это — тревога!” вскричал Павел и быстрыми шагами возвратился ко дворцу, сопровождаемый великими князьями и военными. Императрица, с остальною частью общества, следовала за ним издали. Приблизившись ко дворцу, нашли, что одна из ведших к нему дорог занята была частью гвардейских полков; кроме того, со всех сторон и со всевозможною поспешностью стекались ко дворцу и кавалерия, и пехота. Спрашивали, куда нужно было идти, сталкивались, и на дороге, недостаточно широкой для скопления войск, кавалерия, пожарный обоз, военные повозки прокладывали себе путь с ужасными криками. Императрица, опираясь на руку одного придворного, пробиралась чрез эту толпу, спрашивая об императоре, которого она потеряла из виду. Беспорядок, наконец, сделался так велик, что некоторые дамы, именно великие княгини, принуждены были перескочить через забор, чтобы не быть раздавленными. Вскоре войскам дан был приказ разделиться. Повернули ко дворцу. Император был взволнован и в дурном расположении духа. Аллей было много, и войска продолжали прибывать к дворцу в течение всего вечера. Подобное и без всякой уважительной причины скопление войск, имевших репутацию беспокойных, коими были гвардейцы, могло только встревожить такой подозрительный и недоверчивый характер, каким был характер императора. После долгих розысков открыли, что вся эта суматоха произведена была трубою, на которой играли в конногвардейских казармах. В ближайших казармах вообразили, что это — сигнал к тревоге, повторили его, и таким образом тревога распространялась от одного полка к другому. Войска думали, что это была действительно тревога, испытание, но двор и общество, которые, с самого начала царствования, усвоили себе образ мыслей, заставлявший предугадывать о конце его, постарались объяснить совершенно иначе событие этого дня и особенно то, которое случилось через день. Ничто не способствует так к измене, как постоянно высказываемая [856] боязнь ее. Павел I не умел скрывать, до какой степени этот страх отравлял его душу. Боязнь эта проявлялась во всех его действиях, и много допущенных им жестокости были следствием этого постоянного чувства его души, и, раздражая умы, они привели наконец к тому, что дали полное основание к оправданию его подозрительности.

Через день, почти в тот же час, когда двор прогуливался в другой части сада, прилегающей к большой дороге и отделенной от нее лишь оградой, вдруг услышали звук трубы, и несколько кавалеристов во всю прыть проскакали по тропинке, прилегавшей к большой дороге. Император в гневе бросился на них с поднятою палкой и принудил возвратиться назад. Великие князья и адъютанты торопились последовать его примеру. Все были очень удивлены этой второй сценой. Императрица в особенности потеряла голову. Она закричала, обратившись к камергерам: “бегите, господа, спасайте вашего государя!” Затем, увидев возле себя графа Феликса Патоцкого (Граф Феликс Францович, генерал от инфантерии (р. 1752 г., умер 1805 г.).), доброго малого, но довольно неуклюжего толстяка, питавшего смешную боязнь к императору, она схватила его за руку и толкнула вперед. Редко можно видеть смешнее фигуру, чем фигура, которую изображал собою в это время бедный граф Феликс, не понимавший, чего от него хотели, и более испуганный криками императрицы, чем опасностью, которой подвергался император. На этот раз войскам помешали собраться, но никогда не узнали достоверно истинной причины этой второй суматохи: никто не мог или не хотел объяснить ее. Говорили, что, будучи убеждены в том, что суматоха, происшедшая за день до того, была тревогой, произведенной по приказанию императора, гвардейцы были ежеминутно наготове ко второй, и что легкий шум показался им сигналом; другие утверждали, что сигнал дан был дурным шутником с целью произвести смятение, подобное предыдущему. В конце концов, некоторые были наказаны, и затем ничего подобного более не повторялось.

Нездоровье великой княгини Елисаветы все усиливалось. Она получила позволение не являться при дворе и провести несколько недель в полном уединении. Доктора предписали ей употребить это время на лечение. Пока она вела эту уединенную жизнь, великий князь Александр едва не погиб и был спасен только чудом. Как-то утром он присутствовал с императором на учении. Он был верхом позади его величества на краю пригорка. Движение войска, вследствие которого ружья блеснули на солнце, испугало лошадь великого князя; она стала на дыбы, задние ноги ее оступились, и она покатилась со своим всадником под гору. [857]

Не смели подойти к великому князю: думали, что он убит, но он только очень расшибся и, лишь благодаря своей молодости, он отделался небольшим повреждением ключицы: если б он был на несколько лет старше, то она была бы сломана.

XIV.

Отношение графини Головиной к графине Толстой. — Чувства графини Головиой. — Принцесса Тарант. — Морские маневры у Кронштадта. — Помолвка короля шведского с принцессой баденской. — Огорчение великой княгини Елисаветы. — Отношения принцессы Тарант к графине Головиной. — Жизнь при дворе. — Смерть герцога виртембергского и короля Станислава Понятовского. — Построение Михайловского замка. — Рождение великого князя Михаила Павловича. — Прибытие корпуса принца Конде в Россию. — Смерть матери императрицы Марии. — Начало интриг при дворе против императрицы и Нелидовой.

Лето 1797 г. проводила я с графиней Толстой, в имении ее матери, княгини Барятинской (то есть урожденной принцессы Голштейн-Бекской (умерла 1811 г.). Имение ее расположено было возле нынешней Знаменки.), в пяти верстах от петергофского дворца, куда в июле переехал двор ко дню ангела государыни. Граф Толстой и муж мой делили время между нами и двором. Имение наше было счастливо расположено: дом возвышался на небольшом пригорке, прелестный вид расстилался на залив, к дому вела красивая аллея, со всех сторон были места для прогулки, леса, сады, масса цветов, плодов. Из окна моего кабинета виднелся направо город, а налево — безбрежное море. Жили мы дружно, счастливо, в кругу детей наших; с ними мы занимались по целым дням и радовались их развитию. Старшие дочери наши были одних лет и видимо старались быть вместе; мы, матери, с удовольствием следили за их возникавшей дружбой; вторая дочь графини Толстой была замечательно умной девочкой, тремя-четырьмя годами моложе своей сестры; моей же младшей дочери и сыну графини было около двух лет. Чрезвычайно отрадно было видеть, как дети наши, точно ангелы, рвали цветы и, грациозно приподняв платьица, бежали показать их нам и поделиться своими впечатлениями. Как любила я сидеть по вечерам на балконе и следить за закатом солнца! Картины прошлого вставали передо мной, но чаще всего останавливалась я на воспоминаниях о великой княгине Елисавете, о которой память была для меня священна. Мысленно сравнивала я тихий, прекрасный вечер со спокойным состоянием духа, которое дает нам возможность тонко подмечать все неуловимое, ускользающее от нашего внимания, когда [858] мы взволнованы и в беспокойстве. Я вспоминала все прошлое величие, все малейшие подробности времен моей близости к великой княгине, и горячие слезы текли неудержимо при воспоминании о той, которая осыпала меня своими благодеяниями и которой я обязана счастьем познавать и любить то, что мне всегда будет неизмеримо дорого.

Чувство преданности к любимому государю совершенно особенно и несравненно с другим; чтобы понять, надо испытать его — не иначе. Мыслимо ли сравнивать это чувство с гордостью? Нет, это глубокая, беспредельная преданность; гордость и тщеславие — низкие и личные побуждения души, тогда как преданность своему государю — чувство вполне самоотверженное. Никто никогда не хочет оценить, не хочет понять этого чистого, идеального чувства: ему всегда приписывают личные искательства, основанные на тщеславии и экзальтации. Высокий сан государя, по-видимому, не допускает малейшей близости между ним и подданным, но позволю себе высказать, что, рассуждая таким образом, упускают из виду сердце и душу, которые уничтожают расстояние между государем и подданным, не нарушая должного почтения к государю. Истинно верноподданническое чувство побуждает человека к правдивому выражению своих мнений, и эти мнения должны быть выражены открыто. Трудно переносить слабости своих государей; скорее можно предпочесть в них жестокость: надо иметь опору и в том, что должно быть гарантией нашей безопасности и нашей силы.

Теперь кстати упомянуть и о приезде принцессы Тарант, урожденной герцогини де-Тремуйль (Принцесса Луиза Эммануиловна, статс-дама, королевы Марии-Антуанетты, известная своею приверженностью к французскому королевскому дому и деятельностью на пользу католической и иезуитской пропаганды в России, так как была ревностной католичкой, р. 1743 г., умер 1814 г.), в то же время, когда двор находился еще в Петергофе. Принцесса эта была дочь герцога Шатильона, пэра Франции, последнего в своем роде; она была статс-дамой несчастной королевы французской и едва не сделалась жертвой непоколебимой преданности своим государям. Император Павел и императрица Мария познакомились с ней во время своего путешествия в Париж. Они часто виделись у ее бабушки, герцогини де-ла-Вальер. Твердость, с которой принцесса переносила свои несчастия, возбудила уважение и участие их императорских величеств. По совету своего деверя, принцесса, во избежание казни, эмигрировала в Лондон тотчас по выходе из тюрьмы. Король и королева были тогда уже заключены в Тампль. Не имея возможности разделить их участь, принцесса Тарант согласилась временно оставить родину, но вскоре вышел декрет, [859] воспрещавший эмигрантам возвращение во Францию. Принцесса была в несчастии и страдала от бедности. Ужасная участь короля и королевы переполнили чашу ее горестей. После пятилетнего пребывания ее в Лондоне, император Павел и императрица Мария, по вступлении своем на престол, послали ей чрезвычайно радушное и в высшей степени деликатное приглашение приехать к ним, предлагая ей письменно поместье в России, где бы она могла жить спокойно со своим семейством. Сначала принцесса Тарант думала отвергнуть это выгодное предложение, в виду того, что ей трудно было расстаться с трауром, столь гармонировавшим с ее вечною скорбью, и она довольствовалась пенсией в две тысячи рублей, которую в продолжение трех лет высылала ей королева неаполитанская. Но мысль о тех выгодах, которые могли извлечь из этого радушного предложения императора ее сестра и семейство, побудила принцессу на путешествие в Россию, хотя она не имела другого ручательства, как только письмо императрицы, и ни о чем более не просила государыни. Семейство ее известно было их величествам, которые тайно помогали ей еще до вступления своего на престол.

Принцесса Тарант, жившая в Лондоне скромно, в стороне от большого света, решилась на эту новую жертву и, после семнадцатидневного плавания, приехала в Кронштадт за несколько дней до петергофского праздника. Приезд ее заинтересовал меня. Дядя мой (И. И. Шувалов.) знал хорошо ее бабушку и мать и часто говорил мне о них. Я поджидала ее с сердечным участием, а не с обычным праздным любопытством, возбуждаемым новою личностью.

Некоторые из посещавших нас придворных сообщили нам подробности ее приема при дворе, наделавшего много шума. Приехала она в воскресенье, в час по полудни, и после обеда была введена в кабинет их величеств, которые приняли ее с особенною благосклонностью. Императрица приколола ей малую звезду установленного на новых началах ордена св. Екатерины, которого она была главою. В понедельник и во вторник их величества осыпали вновь прибывшую своим высоким вниманием, заботами, пенными подарками, предложенными в деликатной форме. Принцесса Тарант сделалась после этого центром всеобщего внимания. В среду, в день ангела императрицы, все придворные дамы собрались еще до обедни в зале, у галереи, ведущей в дворцовую церковь. Все ожидали высочайшего выхода тем с большим нетерпением, что и принцесса Тарант должна была принять в нем участие. Все поражены были ее печальным видом и осанкой, полной достоинства; я же была глубоко тронута, смотря на нее. После обедни принцесса была возведена в звание статс-дамы и получила портрет. На другой день двор возвратился в город, в [860] Таврический дворец. За ужином император посадил принцессу около себя, был к ней очень внимателен и с видимым участием и интересом говорил о Франции. Интерес и удовольствие, которые государь показывал в беседе с принцессой, возбудили подозрение и беспокойство князя Александра Куракина, человека ограниченного и большого интригана. Он вообразил себе, что император может серьезно привязаться к принцессе Тарант и удалить г-жу Нелидову; поэтому он услужливо поспешил сообщить этой последней свои низкие предположения. Г-жа Нелидова взволновалась при одной мысли о новой интриге и, в свою очередь, поспешила поговорить о том с императрицей, ревность которой легко было возбудить. Государыня и г-жа Нелидова восстановили государя против принцессы, которая, ничего не подозревая, отправилась на другой день в Таврический дворец, чтобы следовать за двором в Смольный институт. При выходе их величеств, государыня обратилась к графине Шуваловой, стоявшей рядом с принцессой Тарант, поговорила с ней, и затем, смерив принцессу с головы до ног, повернулась к ней спиной в тот момент, когда принцесса начала говорить ей приветствие, с которым она сочла нужным обратиться к ее величеству; государь же даже и не взглянул на нее. Эта внезапная перемена поразила и смутила принцессу. Г. Плещеев, в котором она возбудила участие, подошел к ней, вскоре по приезде в Смольный монастырь, и предупредил, что она подверглась окончательной немилости, что она не получит приглашения в Павловск, куда двор должен был возвратиться в тот же день, и что, из уважения к воле императора, он просит ее избежать встречи с государем на его обратном пути. Так окончился четырехдневный фавор принцессы! Результатом обещаний оказалась пенсия в три тысячи рублей от императора и в тысячу двести от императрицы в течение пребывания принцессы в России.

Несколько дней после петергофского праздника император отправился морем в Ревель. Императрица, несмотря на то, что была в тягости уже три месяца, непременно пожелала участвовать в путешествии. Г-жи Нелидова и Протасова сопровождали государыню. Великие князья и довольно многолюдная свита следовали за их величествами. Император и приближенные его отплыли на фрегате “Эммануил”, приспособленном для значительного количества пассажиров и отделанном с таким изяществом, какого трудно было ожидать на корабле. Этот фрегат составлял часть эскадры, на судах которой расположилась свита. Штиль задержал императора на рейде в продолжение четырех или пяти дней против Ораниенбаума (Император только что подарил эту императорскую дачу великому князю Александру, а великому князю Константину дачу в Стрельне.), где великие княгини Елисавета и Анна [861] должны были оставаться во время отсутствия их величеств. Все эти дни великие княгини обедали на фрегате и возвращались оттуда только вечером. Они приезжали из Ораниенбаума, а остальная часть двора получила предписание ожидать возвращения императора в Петергофе. Государь принимал многих в бытность свою на рейде, в том числе г. Пюклера, виртембергского посланника, который очень смешил всех своим ломанным французским языком. Как-то раз после обеда m-lle Ренне, фрейлина великой княгини Анны (дочь гофмейстерины двора великой княгини Анны Феодоровны, Марии Андреевны фон-Ренне и генерал-поручика Карла Ивановича фон-Ренне.), прилегла на диванчике, в палатке на рубке, в ожидании отъезда великих княгинь. Входит г. Пюклер. M-lle де-Ренне тотчас привстала, но г. Пюклер, заметив это, сказал: “О, очень жаль: поза была такая прелестная!”

Наконец, снялись с якоря, но со следующего же дня и до выхода из залива разразилась такая сильная буря, что многие из судов эскадры оказались без мачт, и пришлось опять бросить якорь. Испытав качку в течение суток, их величества почувствовали нерасположение к морской прогулке и поспешили, как можно скорее, возвратиться в Петергоф, где весь двор остался еще с неделю.

В подтверждение оригинальности императора приведу здесь анекдот того времени. Княжна Шаховская, впоследствии княгиня Голицына, фрейлина великой княгини Елисаветы, была дежурной в продолжение всего сезона и сопровождала двор во всех его путешествиях. Она была красива. Император заметил это. На одном из петергофских парадов его величество велел внести в приказ благодарность великому князю Александру за то, что у него такая хорошенькая фрейлина при дворе. Полагают, что эта шутка очень раздосадовала г-жу Нелидову, и что с того времени она возненавидела княжну Шаховскую (Княжна Наталия Федоровна (род. 1779 г., ум. 1807 г.), любимая фрейлина императрицы Елисаветы Алексеевны, была затем в замужестве с гофмейстером кн. Александровичем Голицыным (р. 1772 г., ум. 1821 г.).

Проведя дня два в городе, в Таврическом дворце, двор вернулся в Павловск, откуда, в половине августа, переехал в Гатчину. В конце пребывания в Павловске великая княгиня Елисавета получила письмо от принцессы, своей матери, в котором говорилось, что принцесса-мать едет в Саксонию повидаться с сестрой своей, герцогиней Саксен-Веймарской. Кроме того, на белом листке бумаги, симпатическими чернилами были написаны следующие слова: “Представьте себе мое удивление: г. Таубе, который в данную минуту здесь, от имени шведского короля просит у меня руки одной из ваших младших сестер. Я этим [862] так поражена, что не знаю, что и отвечать”. Как только двор приехал в Гатчину и великие княгини вернулись в свои апартаменты, императрица тотчас велела просить к себе великую княгиню Елисавету. Императрица сидела за столом, с газетою в руках, а г-жа Нелидова стояла позади. Входит великая княгиня Елисавета, и императрица с горячностью обращается к ней: “Это что значит? Шведский король женится на вашей сестре?” — “В первый раз слышу”, — отвечает великая княгиня. — “Это напечатано в газетах”. — “Я их не читала”. — “Не может быть. Вы знали. Мать ваша назначает свидание шведскому королю в Саксонии и везет туда с собой ваших сестер”. — “Мне писали, что мать моя собирается поехать в Саксонию для свидания с тетушкой. Другой цели я у нее не знаю”. — “Неправда. Не может быть! Это недостойный поступок относительно меня с вашей стороны. Вы не откровенны со мной. По вашей милости лишь из газет узнаю я об обиде, которую наносят моей бедной Alexandrine. И, главное, это случилось как раз в то время, когда нам подавали надежду, что свадьба состоится. Это ужасно! Это положительно низко!” — “Но я, право, не виновата”. — “Вы знали и не предупредили меня. Вы не оказали мне тем ни доверия, ни должного уважения”. — “Нет. Я не знала. Впрочем, письма мои ведь читают на почте. Потрудитесь справиться о том, что мне пишет моя мать”. Великая княгиня Елисавета произнесла это последнее слово в сильном волнении и даже раздражении, вследствие сделанной ей ее свекровью неприятной сцены. Выслушав еще целый поток несдержанной речи, великая княгиня удалилась. С этой минуты императрица не говорила с ней более и не только заметно относилась к ней с некоторым пренебрежением, но делала на счет великой княгини намеки, которые, несмотря на желание государыни, выходили скорее жалкими, чем колкими. Как-то вечером великие княгини отправились гулять вместе с их величествами. Великая княгиня Елисавета приблизилась к государыне с намерением поцеловать ее руку. Императрица, хотя и протянула ее, но сухо, не от души. Великая княгиня поцеловала ее искренно; однако государыня, вместо того, чтобы обнять свою невестку, сказала ей с большой горечью: “Вы гордитесь и не хотите более целовать мою руку, потому что сестра ваша — королева”. Великая княгиня, вместо ответа, пожала плечами и тем так раздражила императрицу, что она повторила то же и великой княгине Анне. Император ничем не выражал своего неудовольствия великой княгине и ни в чем не изменил своего обращения относительно ее. Как-то раз государь сказал ей в шутку: “Ваша сестра идет по следам моей дочери”. — “Очень, очень жалею”, отвечала великая княгиня. “Впрочем, нам это безразлично: мы всегда найдем, за кого выдать Alexandrine”, возразил государь. [863]

Немилость, в которую впала принцесса Тарант, не удивила, а скорее огорчила меня. Выразить ей это я не могла: принцесса была совсем в другом кругу: она сблизилась с супругой князя Алексея Куракина (Княгиня Наталия Ивановна, урожденная Головина (р. 1768 г., умер 1831 г.).), а особенно с княгиней Долгорукой (Княгиня Екатерина Феодоровна), которые незаметным образом делали все возможное, чтобы она меня не посещала. После моего возвращения в город, принцесса сделала, однако, визит моей матери и мне. Я отдала ей его без особой поспешности. Несколько дней спустя, мой дядя дал в честь ее ужин, на котором я принимала гостей. Отношения наши с принцессой были несколько натянуты: ее уверили, что я — большая педантка, держу себя неестественно и с большими претензиями. Принцесса сказала мне впоследствии, что она боялась меня, как женщины сухой и ученой. Мне известны были все эти мелкие интриги, я знала, что целью их было удалить ее от меня, и я сказала графине Толстой: “В скором времени принцесса Тарант будет ежедневно моей гостьей: мне это предвещает сердце, а оно редко меня обманывало”. После одного или двух визитов ее ко мне, я пригласила ее к обеду, но накануне назначенного дня, вечером, моя младшая дочь и дочь графини Толстой заболели оспой, и я написала вежливый отказ принцессе Тарант, высказывая ей свое искреннее сожаление, что не могу ее принять. Дочь моя была в сильной опасности, а дочь графини Толстой, хотя и не так серьезно заболела, умерла в конвульсиях. Я присутствовала при ее кончине. Несчастная мать ее была в самом жалком положении. Я отвела к себе убитых горем отца и мать. Граф прожил недели две на половине моего мужа, а графиня — у меня, и я ухаживала и заботилась о ней не менее месяца. По прошествии шести недель принцесса Тарант написала мне, прося уведомить, может ли она навестит меня. Я отвечала утвердительно. Мы сидели вместе с графиней, когда она вошла. Принцесса была поражена горестным выражением лица графини Толстой и невольно подалась назад, но я пошла ей на встречу и пригласила ее сесть между нами. Принцесса не решалась повернуть головы в сторону графини, а еще менее заговорить с ней, как вдруг с графиней Толстой сделался сильный нервный припадок. Принцесса обняла и отвела ее в глубь моего кабинета, где успокаивала и ухаживала за ней с величайшей заботливостью, так как силы окончательно покинули. Когда графиня поуспокоилась, принцесса Тарант подошла ко мне и сказала: “Теперь вы беспокоитесь и чувствуете себя несчастной, позвольте же мне возвратиться к вам завтра”. И, действительно, она каждый день навещала меня. Мы легко подружились: нас сблизило горе. Она оплакивала любимую государыню... Кому же, как не мне, было понять ее! [864]

Двор оставался в Гатчине до 1-го ноября. В начале его пребывания там были маневры гвардейских полков, которые везде следовали за императором. Маневры повторялись ежегодно в одно и то же время, за исключением 1799 г., когда состоялся поход в Италию. В конце сезона, по вечерам, бывали спектакли; по большей части давалась итальянская опера, не потому чтобы государь не любил французских комедий, но во время траура по императрице, подходившего уже к концу, французская труппа выбыла из Петербурга, и состав ее еще не был возобновлен. Двор выехал из Гатчины 4-го, и 5-го ноября прибыл в Царское Село, годовщину дня, когда с императрицей Екатериной II сделался апоплексический удар. Лицам, которые еще искренно сожалели о почившей, отрадно было помолиться за нее в том месте, в котором более, чем где либо, все напоминало о ней; к тому же и время года придавало этому прекрасному месту грустный оттенок, вполне подходящий к случаю. Это был последний день траура. По приезде в город, двор тотчас повел совсем другой образ жизни, чем в прошлом году...

Апартаменты, частные и официальные, предназначенные для представления их величествам, были отделаны заново. Театр эрмитажа, куда Екатерина II приглашала только избранных, был одинаково открыть для всех, кто имел на то право по чину, а также и для гвардейских офицеров. Блестящая свита следовала за государем и его августейшим семейством в то место, откуда Екатерина II всегда ее удаляла.

За четыре недели до разрешения своего от бремени императрица получила известие о смерти отца своего, владетельного герцога виртембергского. Ее величество провела в уединении эти последние четыре недели, что не помешало императору и остальным членам семьи по-прежнему показываться в обществе. Польский король умер в начале 1798 г. Для него это не было несчастием, потому что жизнь для него была далеко непривлекательна. Хотя он уже не смел претендовать на трон, предоставленный ему Екатериной II, все же он был королем и имел время привыкнуть к почету, который оказывали его сану. Роль, которую приходилось ему играть в Петербурге, могла быть только тяжела для человека с его умом и самолюбием. Его содержание принято было на счет двора. Жил он в императорских дворцах: зимой в Мраморном, а летом в Каменно-островском. Вынужденный часто бывать при дворе, он, наравне с другими, страдал от неровностей характера императора Павла; но в том возрасте, в котором находился король, и при его положении, ему, конечно, было еще труднее их выносить. Он жил открыто, и кончина его была потерей для петербургского общества. Скончался он от удара, совершенно так же, как и Екатерина II, и был погребен в [865] С.-Петербурге, в католической церкви, со всеми почестями, приличествующими его сану.

28 января, у императрицы родился сын, которого назвали Михаилом, по обету, данному императором. Не было никакого труда давать надлежащее направление живому воображению государя, при его наклонности к мистицизму, и несколько лиц, приближенных к государю, занялись этим делом. Ходила молва, будто с первого дня царствования государя часовому Летнего дворца было видение Архангела Михаила; ему приписывали даже слова, значение которых было, впрочем, не совсем определенно. Как бы там ни было, но в скором времени после того велено было сломать старый Летний дворец, и император, по возвращении своем из Москвы, положил первый камень при закладке Михайловского дворца, на том самом месте, где был Летний. В продолжение всего своего царствования он с особенным старанием занимался возведением этого здания. Государь расстроил даже свои финансы вследствие той поспешности и стремления к роскоши, которые проявил он при постройке дворца, но едва только дворец был окончен постройкой, и его величество думал насладиться в нем жизнью, как этот же дворец сделался его могилой и поэтому был заброшен его наследником. При первом известии о чудесном видении часовому, император Павел дал обет, в случае, если у него будет еще сын, назвать его Михаилом.

В скором времени после разрешения императрицы от бремени, в Петербург приехал герцог Энгиенский к своему дедушке, принцу Конде, который уже два месяца как был там. Герцог Энгиенский представился их величествам на придворном балу в Эрмитаже точно так же, как сделал это и принц Конде при своем прибытии. Летом 1797 года, после мира при Кампоформио, заключенного между Австрией и Францией, корпус принца Конде оказался без дела; тогда император Павел предложил ему службу и поместья в своем государстве. Предложение императора было принято с горячей признательностью. Князь Горчаков отправился за корпусом принца Конде, находившимся на Дунае, и привел его в Волынь, куда он прибыл в конце того же года. Герцог Энгиенский находился при корпусе и приехал в Петербург лишь после того, как корпус расположен был в Дубно. Принц Конде уже ожидал его там. Граф Шувалов послан был на встречу принца Конде через границу с шубами, которые он должен был поднести принцу от имени императора при его приезде в Петербург. Его высочеству был отведен Таврический дворец, так как дом Чернышева, который был куплен для принца императором, и на котором виднелась уже надпись “Hotel de Conde” (отель Конде), не был еще окончательно отделан; принцу доложили при этом, что для него [866] приготовлен ужин, к которому ему предоставляется пригласить кого пожелает. На другой день к принцу приехали с визитом оба великие князья и все высокопоставленные особы. Император вручил ему орден Андрея Первозванного и большой крест Мальтийского ордена. После этого никто никогда не мог понять, что было причиною того охлаждения, которое государь стал вскоре ему показывать. Принц Конде и герцог Энгиенский оставили Петербург в конце февраля, или в начале марта, 1798 года и отправились в Дубно. В продолжение этого года маркиз де-Монтессон осмотрел несколько губерний, в которых предположено было учредить несколько колоний для эмигрантов, но дело это не состоялось. В 1799 году, корпус принца Конде принимал не без славы у част в блестящем походе фельдмаршала Суворова, но, после этой кампании, намерения петербургского кабинета изменились, и принц Конде, уведомленный, что Россия готовится сблизиться с Бонапартом, начал вести переговоры с Англией, предлагая свой корпус этой державе, которая действительно и приняла его; но император Павел, узнав об этих переговорах и не желая, чтобы принц его предупредил, поспешил издать приказ о распущении корпуса. Корпус был тогда в Нижней Австрии. Англия, в свою очередь, вскоре расформировала его, и это славное войско, в былое время такое преданное, само собою распалось, так как многие из солдат и офицеров его возвратились во Францию.

Роды императрицы были трудны, но не опасны. Так как она в то время лишилась своего постоянного акушера, то пригласила акушера из Берлина. Этот господин, подкупленный, вероятно, теми, кто желал подорвать кредит императрицы и Нелидовой, именно Кутайсовым, объявил государю, что он не отвечает за жизнь императрицы в случае вторичных родов. Это послужило источником всевозможных интриг, происходивших в течение года. Едва оправившись, императрица получила известие о смерти принцессы-матери в то время, когда ожидала ее в Россию. Ее величество была поражена этим несчастием, и государь удвоил тогда внимание и нежность к своей супруге.

В. Головина.

Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В. Н. Головиной // Исторический вестник, № 6. 1899

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.