ЗАПИСКИ

ДЕРЖАВИН.

Из записок Ивана Ивановича Дмитриева.

Поэзия Державина известна мне стала еще с 1776 года. Около того времени первые произведения его вышли в свет без имени Автора, из типографии Академии Наук, под названием: Оды, сочиненные и переведенные при горе Читалагае (Заглавие этой книжки: Оды переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года. Содержите ее следующее: в прозе, Ода на Ласкательство, Ода на Порицание, Ода на Постоянство, Ода к Мовтернию (Maupertuy); в стихах, Ода на Великость, Ода на Знатность (из которой впоследствии Державин сделал своего Вельможу), Ода на смерть Генерал-Аншефа Вибикова, Ода на день Рождения Ее Величества (Императрицы Екатерины Второй), сочиненная во время войны и бунта 1774 года. — Эта книжка, мало кому известная, хранится, как редкость у меня. Она напечатана в небольшую осьмушку на 38 страницах. — Мих. Дмитр.). Это были, как я после узнал, плоды кратких досугов его в военном стану, посреди Уфимских степей. Тогда он, в числе гвардейских Офицеров, находился для разных поручений, при Александре Ильиче Бибикове, предводителе войск против бунтовщика и самозванца Пугачева.

В этой книжке помещено было несколько од разного содержания, более философических од, и послание Фридриха Второго к Астроному Мопертюи, переведенное в прозе. Я упоминаю с такою подробностию об этой книжке потому только, что ныне она редка, и не многим известна даже из Литтераторов. В стихах, помещенных в ней, при некоторых недостатках, уже показывалась замашка врожденного таланта и главные свойства его: благородная смелость, строгие правила и резкость в выражениях. После того в разные времена вышли также без его имени: Послание к И. И. Шувалову, по случаю возвращения его из чужих краев, писанное в Казани; [150] Оды: на смерть К. Мещерского; к Соседу; к Киргискайсацкой Царевне Фелице. Стансы: Успокоенное Неверие, Дифирамб: на выздоровление И. И. Шувалова, и Гребеневской Ключ, посвященный Михайлу Матвеевичу Хераскову. Все эти стихи, кроме послания, по моему мнению, суть лучшие и совершеннейшие из поэтических произведений Державина. Они были напечатаны в Спб. Вестнике в 1778 году и последующих, а потом некоторые из них перепечатаны с поправками в Собеседнике Любителей Российского Слова. В нем участвовала сама Императрица. Ее сочинения выходили под названием Былей и Небылиц: издавался же он под надзором Президента обеих Академий, Княгини Екатерины Романовны Дашковой.

Кроме Фелицы, долго я не знал и нетерпеливо, желал узнать об имени Автора упомянутых стихотворений. Хотя сам писал и худо, но по какому-то чутью находил в них более силы, живописи, более, так сказать, свежести, самобытности, нежели в стихах известных мне современных наших Поэтов. К удивлению должно заметить, что ни в обществах, ни даже в Журналах того времени, не говорено было ничего об этих прекрасных стихотворениях; малое только число словесников-друзей его чувствовали всю их цену. Известность же его началась не прежде, как после первой Оды его к Фелице. Наконец я узнал об имени прельстившего меня Поэта; узнал и самого его лично: но только глядывал на него издали во Дворце, с чувством удовольствия и глубокого уважения. Вскоре потом посчастливилось мне вступить с ним и в знакомство. Вот какой был к тому повод.

Во вторую кампанию Шведской войны я ездил на границу Финляндии для свидания с старшим братом моим (Отец мой, Александр Иванович Дмитриев, переводчик Камоэнсовой Лузиады и многих других книг, известных в свое время. — Мих. Дмитр.). Он служил тогда в пехотном [151] Псковском полку Премиер-Маиором. В продолжении дороги и на самом месте я вел поденную записку; описывая в ней между прочим одно красивое местоположение, употребил я обращение в стихах к Державину, и назвал его единственным у нас живописцем природы. По возвращении моем, знакомец мой П. Ю. Львов, переписал эти стихи для себя, и показал Поэту. Он захотел узнать меня; несколько раз говаривал о том Львову; но я совестился представиться знаменитому певцу в лице мелкого и еще никем не признанного стихотворца. Долго не мог решишься и все откладывал. Наконец одним утром знакомец мой прислал собственноручную записку к нему Державина, в которой он еще напоминал Львову о желании его сойтись со мною. Эта записка победила мою застенчивость. И так в сопровождении Львова отправился я к Поэту, с которым желал и робел познакомиться.

Мы застали хозяина и хозяйку в авторовом кабинете; в колпаке и в атласном голубом халате, он что-то писал на высоком налое, а она в утреннем белом платье сидела в креслах посереди комнаты, и парикмахер завивал ей волосы. Добросердечный вид и приветливость обоих с первых слов ободрили меня. Поговоря несколько минут о словесности, о войне и проч., я хотел, соблюдая приличие, откланяться, но они оба стали унимать меня к обеду. После кофе, я опять поднялся, и еще упрошен был остаться до чая. Таким образом с первого посещения я просидел у них весь день, а чрез две недели — уже сделался коротким знакомцем в доме; с того времени редко проходил день, чтоб я не имел свидания с этой любезной и незабвенной четою.

Державину минуло тогда пятдесят лет. Он был еще Действительным Статским Советником в Кавалером Ордена Св. Владимира третьей степени. [152] Года за два пред тем он отрешен был от должности Губернатора Тамбовской Губернии по случаю несогласия, происшедшего между им и Генерал-Губернатором, Грифом Гудовичем; взаимные их жалобы отданы были на рассмотрение Сенату. Державин был оправдан. Любопытная столица с нетерпением ожидала от премудрой Фелицы решения судьбы любимого ее Поэта.

Между тем Князь Потемкин-Таврической, отправляясь в армию, приготовлялся несколько месяцев к великолепному угощению Императрицы; это было уже по взятии Очакова. Державину поручено было от Князя заблаговременно сочинить, по сообщенной ему программе, описание праздника. Знакомство наше началось вместе с этой работою. Почти в моих глазах она была продолжаема и окончена. Праздник изумил всю столицу; описание напечатано, но не полюбилось, как слышно было, Потемкину, вероятно за поэтическую характеристику хозяина, довольно верную, но не у места шутливую.

С первых дней нашего знакомства, я уже пробежал толстую рукопись всех собранных его стихотворений, известных и неизвестных. Сверх того показаны мне и те, которые, по хлопотам службы, долгое время лежали у него не оконченными.

Главнейшие из них были: Водопад, состоявший тогда в пятнадцати только строфах; Видение Мурзы (В Видении Мурзы Державин остановился на предпоследних двух стихах, и не знал чем кончить. Ив. Ив., сочинитель этих записок, сказал ему, шутя: я бы вот чем кончил:

Превознесу тебя, прославлю!
Тобой бессмертен буду сам!

Эти два стиха очень полюбились Державину; он приписал их, в ими заключил неконченную пиесу. — Мих. Дм.); [153] Ода на Коварство; Прогулка в Сарском Селе. Последнее стихи, равно как и Видение Мурзы, дописал он уже при появлении Московского Журнала; Водопад гораздо после, когда получено было известие о кончине Князя Потемкина; Оду же на Коварство еще позднее. Немногим известно, что и Вельможа напечатан был в числе Од, писанных при Горе Читалагае, о коих я упоминал выше. Но любители Словесности познакомились с нею уже при втором появлении, когда Поэт прибавил в этой Оде несколько строф, столь изобильных сатирическою солью и яркими картинами. Возобновление ее последовало по кончине Князя Потемкина, при Генерал-Прокуроре Графе Самойлове. Общество находило в ней много намеков на щет того и другого. Тогда Поэт был уже Сенатором.

Державин при всем своем Гении с великим трудом поправлял свои стихи. Он снисходительно выслушивал советы и замечания; охотно брался за переделку стиха, но редко имел в том удачу. Везде и непрестанно внимание его обращено было к Поэзии. Часто я заставал его стоявшим неподвижно против окна и устремившим глаза свои к небу. Что вы задумались? однажды спросил я. «Любуюсь вечерними облаками», отвечал он. И чрез некоторое время после того вышли стихи К дому любящему учение, (к семейству Графа Строгонова), в которых он впервые назвал облака краезлатыми. В другой раз заметил я, что он за обедом своим смотрит на разварную щуку и что-то шепчет; спрашиваю тому причину: «я думаю, сказал он, что если бы случилось мне приглашать в стихах кого-нибудь к обеду, это при исчислении блюд, какими хозяин намерен потчевать, можно бы сказать, что будет и щука с голубым пером». — Мы чрез год или два услышали этот стих в его Послании к Князю А. А. Безбородке. [154]

Голова его была хранилищем заготовленного запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин, для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения, но читал без разборчивости, говорил мало, отрывисто и не красно. Кажется, будто заботился только о том, чтобы сказать скорее. Часто посреди гостей, особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте; но я всегда подозревал, что он притворяется спящим, чтобы не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных, пустых разговоров. Но тот же самый человеке говорил долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в Сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал голос, заключение у или проэкт какого-либо Государственного постановления. Державин, как Поэт и как Государственная особа, имел в предмете: нравственность, любовь к правде, честь и потомство.

Вместе со входом в дом его как будто открылся мне путь и к Парнасу: дотоле быв знаком только с двумя стихотворцами: Ермилом Ивановичем Костровым и Графом Д. И. Хвостовым, я увидел в обществе Державина вдруг несколько Поэтов и Словесников: певца Душеньки Ипполита Федоровича Богдановича; переводчика Телемака и Гумфрея Клинкера Ивана Семеновича Захарова; Николая Александровича и Федора Петровича Львовых; Петра Лукича Вельяминова (Он сочинил между прочим простонародную песню: ох вы славныя кислы щи, вы медвяныя щи пузырныя! — Мих. Дм.); Алексея Николаевича Оленина, столь известного по его изобретательному таланту в рисованье и сведущему в художествах и древности. О первом не стану повторять того, что уже помещено было Карамзиным по пересказам моим в Биографии Богдановича, напечатанной в Вестнике Европы; прибавлю только, что я познакомился с ним в то [155] время, когда уже он, мало занимался Литтературою, но сделался невольным данником большего света. Но славе Душеньки, многие хотя и не читали этой Поэмы, хотели, чтоб автор ее дремал за их поздними ужинами. Всегда в Французском кафтане, кошелек на спине, тафтяная шляпка (клак) под мышкою; всегда по вечерам в концерте, или на бале в знатном доме: Богданович, если не играл в вист, везде слова два о дневных новостях, или о Дворе, или заграничных происшествиях, никогда с жаром, никогда с большим участием; он не любил не только докучать, даже и напоминать о стихах своих, но в тайне сердца, всегда чувствовал цену свою, и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям нащет произведений пера его. Впрочем чужд злоязычия, строгий блюститель нравственных правил и законов общества, скромный и вежливый в обращении, он всеми благоразумными и добрыми людьми был любим и уважаем.

Чрез Державина же я сошелся и с Денисом Ивановичем Фон-Визиным. По возвращении из Белорусского своего поместья, он просил Гаврила Романовича познакомить его со мною. Назначен был день нашего свидания. В шесть часов пополудни приехал Фон-Визин. Увидя его в первый раз, я вздрогнул, и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Он вступил в кабинет Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами из Шкловского Кадетского Корпуса, приехавшими с ним из Белоруссии. Уже он не мог владеть одною рукою; равно и одна нога одеревенела: обе поражены были параличом. Говорил с крайним усилием, и каждое слово произносил голосом охриплым и диким; но большие глаза его быстро сверкали. Первый брошенный на меня взгляд привел меня в смятение. Разговор не замешкался. Он приступил ко мне с вопросами о своих сочинениях: знаю ли я Недоросля? читал ли Послание к Шумилову, Лису [156] козноедейку; перевод его Похвального слова Марку Аврелию, и так далее; как я нахожу их? — Казалось, что он такими вопросами хотел с первого раза выведать свойства ума моего и характера. Наконец спросил меня и о чужом сочинении: что я думаю об Душеньке? Она из лучших произведений нашей поэзии, отвечал я. — Прелестна! подтвердил он с выразительною улыбкою. Потом Фон-Визин сказал хозяину, что он привез показать ему новую свою комедию: Гофмейстер. Хозяин и хозяйка изъявили желание выслушать эту новость. Он подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию одним духом. В продолжение чтения, автор глазами, киваньем головы, движением здоровой руки, подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились. Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела; не смотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться. По словам его, во всем уезде, пока он жил в деревне, удалось ему найти одного только литтератора, городского почтмейстера. Он выдавал себя за жаркого почитателя Ломоносова. Которую же из од его, спросил Фон-Визин, признаете вы лучшею? — Ни одной не случилось читать, ответствовал ему почтмейстер. «За то, продолжал Фон-Визин: доехав до Москвы, я уже не знал, куда мне деваться от молодых стихотворцев. От утра до вечера они вокруг меня роились. Однажды докладывают мне: приехал сочинитель; принять его, сказал я, и чрез минуту входит Автор с пуком бумаг. После первых приветствий и оговорок, он просит меня выслушать Трагедию его в новом вкусе; нечего делать: прошу его садиться и читать. Он предваряет меня, что развязка Драмы его будет совсем необыкновенная. У всех Трагедии оканчиваются добровольным или насильственным убийством, а его Героиня или главное лице — умрет естественною смертию. — И в самом деле, заключил Фон-Визин, Героиня его от акта до акта чахла, чахла, и наконец издохла». [157]

Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был в гробе!

Между известными того времени поэтами, посещавшими Державина, к удивленно моему ни однажды не сходился я с Княжниным и Петровым. Первого по крайней мере видал я в театре, а последнего никогда не знал, хотя и живал с ним в одном городе; оды его и тогда были при Дворе и у многих словесников в большом уважении, но публика знала его едва ли не по наслышке, а Державин и приверженные к нему поэты хотя и не отказывали Петрову в лирическом таланте, но всегда останавливались более на жесткости стихов его, чем на изобилии в идеях, на возвышенности чувств и силе ума его. Что же касается до меня: я желал бы большего благозвучия стихам его, но всегда почитал в нем одного из первоклассных и ученейших наших поэтов. По моему мнению, лучшие из его произведений две оды: одна на сожжение Турецкого Флота при Чесме, другая к Графу Г. Г. Орлову, начинающаяся стихом: Защитник строгого Зинонова закона… и элегия или песнь на кончину Князя Потемкина. Он истощил в ней все красоты поэзии и ораторского искуства. Менее всего он успел в сатирическом и шутливом роде. В нежном писал он мало, но с чувством. В пример тому можно привести на память стихи его на рождение дочери; они оканчиваются следующим обращением к его супруге:

О Ангел, страж семьи! ты вечно для меня,
Одна в подсолнечной, красавица, прелестна,
Мать истинная чад,
Живой источник мне отрад,
Всегда любовница, всегда моя невеста!

Какое глубокомыслие, какая нежность, истина и простота в последнем стихе! [158]

Н. А. и Ф. П. Львовы; А. Н. Оленин и П. Л. Вельяминов составляли почти ежедневное общество Державина. Здесь же познакомился я и с Васильем Васильевичем Капнистом. Он по нескольку месяцев проживал в Петербурге, приезжал из Малороссии, его отчизны, и веселым остроумием своим, вопреки меланхолическому тону стихов его, всегда оживлял нашу беседу.

Но я еще более находил удовольствия быть одному с хозяином и хозяйкою. Катерина Яковлевна, первая супруга Державина, дочь кормилицы Императора Павла и Португальца Бастидона, каммердинера Петра Трешьяго, с пригожеством лица соединяла образованный ум и прекрасный качества души, так сказать, любивой (Почему бы не ввести этого слова? Мы говорим же: честолюбивый, самолюбивый и проч. — Мих. Дм.) и возвышенной. Она пленялась всем изящным, и не могла скрывать отвращения своего от всего низкого. Каждое движение души обнаруживалось на миловидном лице ее. По горячей любви своей к супругу, она с живейшим участием принимала к сердцу все, что ни относилось до его благосостояния. Авторская слава его, успехи, неудовольствия по службе, были как будто ее собственные. Однажды она провела со мною около часа наедине; кто же поверит мне, что я во все это время только слушал, и о чем же? она рассказывала мне о разных неудовольствиях, претерпенных мужем ее в бытность его Губернатором в Тамбовской Губернии; говоря же о том, не однажды отирала слезы на глазах своих.

Воспитание ее было самое обыкновенное, какое получали тогда в приватных учебных заведениях; но она по выходе в замужество пристрастилась к лучшим сочинениям Французской и Отечественной Словесности. В обществе друзей своего супруга, она приобрела верный вкус и здравое суждение о красотах и недостатках сочинения; от них же, а более от [159] Н. А. Львова и А. Н. Оленина, получила основательные сведения в музыке и архитектуре.

В пример доброго ее сердца, расскажу еще один случай: жена, муж и я сидели в его кабинете; они между собою говорили об домашних делах, об старине; дошли наконец до Казани, отчизны Поэта. Катерина Яковлевна вспомнила покойную свекровь свою, начала хвалить ее добрые качества, ее к ним горячность, наконец стала тужить, для чего они откладывали свидание с нею, когда она в последнем письме своем так убедительно просила их приехать, навсегда с нею проститься. Поэт вздохнул и сказал жене: «я все откладывал, в ожидании места, (Губернаторского); думал, уже получа его, испросить отпуск, и съездить в Казань». При этом слове оба стали обвинять себя в честолюбии, хвалить покойницу, и оба заплакали. Я с умилением смотрел на эту добросердечную чету. Молодая супруга, пятидесятилетний супруг оплакивают одна свекровь, другой мать — и чрез несколько лет по ее смерти!

Державин любил вспоминать свою молодость. Вот что я от него самого слышал: отец его был помещик Уфимской Провинции, составлявшей тогда часть Казанской Губернии. Сам же он, обучаясь в Казанской Гимназии, обратил на себя внимание Директора ее Михаилы Ивановича Веревкина, успехами в рисовании и черчении планов, особенно же работы его портретом Императрицы Елизаветы, снятым простым пером с гравированного эстампа; Этот портрет представлен был Куратору Московского Университета, Ивану Ивановичу Шувалову. Державин взят был в Петербург вместе с другими отличными учениками и записан Гвардии в Преображенский полк рядовым солдатом. Отец его был хотя не из бедных Дворян, но, по тогдашнему обыкновению, при отпуске сына не слишком наделил его деньгами, почему он и принужден был пойти на хлеб к семейному солдату: это [160] значило иметь с хозяином общий обед и ужин за условленную цену, и жить с ним в одной светлице, разделенной перегородкою. Человек умный и добрый всегда поладит с выпавшим жребием на его долю. Солдатские жены, видя его часто с пером или за книгою, возымели к нему особенное уважение, и стали поручать ему писать грамотки (письма) к отсутствующим родным своим. Он служил им несколько месяцев бескорыстно пером своим, но потом сделал им предложение, чтоб они за его им услуги, уговорили мужей своих отправлять в очередь его ротную службу: стоять за него на ротном дворе в карауле, ходить за провиантом, разгребать снег около съезжей или усыпать песком учебную площадку. И жены и мужья на то согласились.

К числу примечательных случаев в солдатской жизни Державина, поспешим прибавить, что автор Оды к Фелице стоял на часах в Петерговском дворце, в ту самую минуту, когда Екатерина отправилась из него в Петербург...

В то же время начал он стихотворствовать. Кто бы мог отгадать, какой был первый опыт творца Водопада? переложение в стихи, или лучше сказать на рифмы, площадных прибасок нащет каждого Гвардейского полка! Потом он обратился уже к высшему рифмованию, и переложил в стихи несколько начальных страниц Телемака, с Русского перевода. Когда же узнал правила Поэзии, то взял в образец Ломоносова. Между тем читал в оригинале Геллерта и Гагедорна. Кроме Немецкого, он не знал других иностранных языков. Древние классические Поэты, Италиянская и Французская Словесность известны ему стали в последующее годы по одним только Немецким и Русским переводам.

В продолжении унтер-офицерской службы его случилось ему быть в Москве; тогда Сумароков, еще в [161] полном блеске славы своей, рассорился с содержателем вольного Театра и главною Московскою актрисою. Он жаловался на них Начальствующему в Столице Фельдмаршалу Графу Петру Семеновичу Салтыкову. Не получа же от него удовлетворения, принес жалобу на самого его Императрице. Екатерина благоволила удостоить его ответом; но в Рескрипте Своем дала ему почувствовать, что для Нее приятнее видеть изображенье страстей в драмах его, нежели читать их в письмах. С этого Рескрипта пошли по руках списки; все толковали его не в пользу Сумарокова. Раздраженный Поэт излил горесть и желчь свою в Элегии, в которой особенно замечателен был следующий стих: «Екатерину зрю: проснись Елизавета!».

Элегия была тогда же напечатана, не смотря на этот стих в многие колкие намеки на счет фельдмаршала.

Вместе с нею выпустил он еще эпиграмму на Московских вестовщиков:

«На место соловьев, кукушки здесь кукуют,
И гневом милости Дианины толкуют», и пр.

Державин, Поэт еще неизвестный, вступясь за Москвичей, сделал на эту эпиграмму пародию, и paспустил ее по городу. Он выставил на ней только начальные буквы имени своего и прозванья. Сумароков хлопочет как бы по них добраться до сочинителя. Указывают ему на одного Секретаря-рифмотворца. Он скачет к неповинному незнакомцу, и приводит его в трепет своим негодованием.

В скором времени после того смелый Державин успел познакомиться с Сумароковым; однажды у него обедал и мысленно утешался тем, что хозяин ниже подозревал, что против его сидит и [162] пирует с ним тот самый, который столько раздражил желчь его.

В дополнение характеристики достойно уважаемого нами Поэта, сообщу еще об одном случае, рассказанном мне Елизаветою Васильевною Херасковой, супругой творца Россияды, ныне столь нагло уничижаемой, по слухам и эгоизму, молодым поколением.

В сем сот семдесят пятом году, когда Двор находился в Москве, у Хераскова был обед. Между прочими гостями находился Иван Перфильевич Елагин, известный по Двору и Литтературе. За столом вспомнили об одах, вышедших на случай прибышия Императрицы. Началась всем им оценка, большею частию не в пользу лирикам. Но всех более критикована была Ода какого-то Державина. Это были точные слова критика. Хозяйка толкает Елагина в ногу. Он не догадывается и продолжает говорить об Оде. Державин, бывший тогда уже гвардии Офицером, молчит на конце стола, и весь рдеет. Обед окончился, Елагин смутился, узнав свою неосторожность. Хозяева ищут Державина, но уже простыл и след его.

Проходить день, два, три, Державин против обыкновения своего не показывается Херасковым. Между тем как они тужат и собираются навестить оскорбленного Поэта, Державин с бодрым и веселым видом входит в гостиную: обрадованные хозяева удвоили к нему ласку свою, и спрашивают его, отчего они так долго с ним не видались? «Два дня сидел дома с закрытыми ставнями», отвечал он, «и все горевал об моей Оде; в первую ночь даже не смыкал глаз моих; а сего дня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной им Оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и заслужить его [163] внимание. Так и сделал. Елагин был растроган, осыпал мене ласками, упросил остаться обедать, и я прямо оттуда к вам».

Заключу, наконец, двумя чертами его простодушие, которое и посреди соблазнов, окружающих Вельмож, никогда и ничем не было в нем заглушаемо.

Державин был уже Статс-Секретарем. Однажды слуга входит в кабинет его с докладом, что какой-то живописец просит позволения войти к нему. Державин, приняв его за челобитчика, приказывает тотчас позвать его. Входит румяный живописец, начинает высокопарною речью извинять свою дерзость, произведенную, по его словам, единственно от непреодолимого желания насладиться лицезрением великого мужа, знаменитого стихотворца и проч. Потом бросается целовать его руки. Державин хотел отплатить ему поцелуем в щеку. Живописец повис к нему на шею и на силу выпустил его из своих объятий. Наконец он вышел из кабинета, утирая слезы восторга, поднимая руки к небу и осыпая хозяина хвалами. Я приметил, что это явление не неприятно было для простодушного Поэта.

Чрез два или три дня, живописец опять приходит и возобновляется прежняя сцена; хозяин с тем же покоством выносил докуки гостя, который стал уже смелее. Чрез день то же. Хозяин уже с печальным лицем просит у приятелей совета, как бы ему освободиться от возливого своего поклонника. Последовал единогласный приговор: отказывать.

В другой раз около того же времени, я иду с ним по Невской набережной. Чей это великолепный дом? спрашивает он меня, проходя мимо дома Принцессы Барятинской-Голштейн-Бек; я сказываю. — Да она в Италии, кто же теперь занимает его? — Нанял Иван Петрович Осокин. — Осокин! подхватил [164] он, зайдем, зайдем к нему!.. и с этим словом, не ожидая моего согласия, поворотил на двор, и уже всходит на лестницу. Мне легко было за ним последовать, ибо я давно был знаком с Осокиным. Хозяин изумился, оторопел, увидя у себя нового Вельможу, с которым уже несколько лет нигде не встречался. Державин бросается целовать его, напоминает ему об их молодости, об старинном знакомстве. Хозяин же только с почтительным молчанием или с короткими ответами кланяется и подносить нам кубки шампанского. Чрез полчаса мы с ним расстались, и вот развязка внезапного нашего посещения.

Отец Осокина имел суконную фабрику в Казани; сын его в молодых летах, по каким-то домашним делам жил в Петербурге. По склонности своей к чтению Руских книг, он познакомился с именитыми того времени Словесниками: с Пиитою и Филологом Тредияковским, с прозаистом Кирьяком Кондратовичем и их учениками. Он заводил для них пирушки, приглашая всякой раз и земляка своего Державина, который был тогда еще капралом. Кондратович привозил иногда и дочь свою. Она восхищала хозяина и гостей игрою на гуслях и была душою беседы. Молодой Осокин и сам стихотворствовал. Я читал его пастушескую песню, отысканную добрым Державиным в своих бумагах.

Поэт, рассказывая мне на обратном пути об старинном своем знакомстве, не позабыл прибавить, что Осокин тогда помогал ему в нуждах и часто ссужал его деньгами. — Почитатели Державина! я не в силах был говорить вам об его Гении, по крайней мере в двух или трех чертах показал его сердце…

Текст воспроизведен по изданию: Державин. Из записок Ивана Ивановича Дмитриева // Москвитянин, № 1. 1842