ВИЛЬЯМ КОКС

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ПОЛЬШЕ, РОССИИ, ШВЕЦИИ И ДАНИИ

TRAVELS IN POLAND, RUSSIA, SWEDEN AND DENMARK

1779-1785 г.г.

(См. «Русская Старина 1907 г., август).

III.

Дворец в Вилланове. — Ян Собесский. — Интриги королевы. — Раздоры и интриги в его семье. — Осмотр достопримечательностей Варшавы. — У графини Браницкой. — Гродно. — Ботанический сад. — Осмотр фабрик. — Обед и вечер в кругу польских избирателей.

6 августа 1779 г. Мы провели весь день в Вилланове, где обедали у князя Чарторыйского, дяди короля. Это почтенный человек лет около сорока, строго придерживающийся правил старинного гостеприимства: его постоянно сопровождает собственная стража; я упоминаю об этом не потому, что это составляло его особое преимущество, как человека, занимавшего высшие должности в государстве; я хочу заметить кстати, что каждый польский дворянин имеет право держать столько человек стражи, сколько он в состоянии прокормить. Князь Чарторыйский держит открытый стол, за который редко садится меньше двадцати или тридцати человек. Он имеет около 100.000 ф. ст. годового дохода, и его образ жизни вполне соответствует этому огромному состоянию. Вилланов построен Яном Собесским, победителем турок, и был любимой резиденцией этого великого монарха, где он жил, отдыхая от походов, и где скончался. Дворец, проданный после его смерти, перешел к семейству Чарторыйских и был предоставлен временно в распоряжение Августа II, который значительно увеличил его. Фасад украшен барельефами, изображающими главные победы Собесского и исполненными, вероятно, по повелению Августа II; ибо Собесский был слишком скромен, чтобы воздвигать себе памятники. [618]

Славное, само по себе, царствование Яна Собесского приобретает еще более блеска, если сравнить его с мрачной эпохой предъидущего и последующего царствований, которые были потрясены внутренними смутами; как человек выдающегося ума, он сумел победить дух мятежа и анархии, и под его управлением Польша освободилась от бедствий, которые так долго угнетали ее, и обрела вновь прежний блеск: таково влияние великого и возвышенного ума. Нет надобности распространяться о его воинской доблести, достаточно вспомнить победу, одержанную им под Хотином, завоевание Украйны, неоднократное поражение, нанесенное туркам и татарам, и освобождение Вены от власти турок. В то же время его уважение к законам и конституции страны, врожденное красноречие, любовь к литературе, знакомство с иностранными языками, приветливость, умеренность и хладнокровие вызывали всеобщий восторг. Но монарх, сумевший успокоить народное волнение, не был в состоянии водворить мир в своей собственной семье; он держал в страхе самых грозных врагов, но сам совершенно подпал под влияние своей супруги, француженки (Marie da le Grange, дочь Henry de la Granga'а капитана гвардии Филиппа Орлеанского Fransois'ы ditla Chartre была фрейлиной королевы Луизы, супруги Владислава IV. Она была сперва замужем за кн. Радзивиллом и месяц спустя после его смерти обвенчалась с Яном Собесским, которому принесла в приданое большое состояние и милостивое расположение монарха), женщины чрезвычайно красивой и изящной, но страшной интриганки, которая была скупа и безгранично честолюбива. Эта безнравственная женщина поселила между его детьми дух зависти и раздора; она поддерживала систему управления, которую называли в насмешку еврейской юнтой, и ввела в управление королевским домом такую строгую экономию, которая совершенно не соответствовала достоинству могущественного монарха, одним словом, целым рядом самых злополучных мер она лишила своего супруга любви его подданных, и Собесский под конец своего славного некогда царствования был ими ненавидим в такой же степени, как он был прежде любим.

Последние дни жизни Собеского были омрачены печалью. Он был тяжело болен (у него были подагра, каменная болезнь, астма и под конец водянка) и вместо того, чтобы находить утешение в окружающих, видел много горя вследствие постоянных распрей между его детьми и интриг своей супруги. Утрата им любви окружающих и недостойный интриги, которые велись при выборе ему преемника, немало огорчали человека столь чувствительного, каким был Собесский. Но его подданные вместо того, чтобы [619] оплакивать его потерю, видимо ей радовались. Перед отъездом из Варшавы мы осмотрели разные достопримечательности, которые обыкновенно показывают иностранцам. Во дворце мы видели монеты и медали, имеющие отношение к истории Польши. Большая часть этой коллекции приобретена графом Мазинским, незаконным сыном Августа III, который подарил ее королю.

Самая старинная монета выбита в 999 г., в царствование Болеслава I, вскоре после того как в Польше начали чеканить монеты. На ней нет изображения монарха, но с одной стороны изображен польский орел, а с другой — корона. Собрание монет, вплоть до царствования, Сигизмунда I, весьма неполно, но далее имеется монеты с изображением всех королей за исключением Генриха Валуа, в кратковременное царствование которого в Польше не чеканилось монет; очень любопытна монета прусского герцога Альберта Бранденбургского. — Поверх прусского орла изображена буква С. в доказательство того, что он был подвластен Сигизмунду. Хороша медаль, выбитая в честь Яна Собесского, как освободителя Вены, со странной надписью: «Urbem servastis et orbem». Мне бросилась также в глаза медаль с изображением нового царствующего монарха (Станислава-Августа), выбитая в последние, тревожные годы его царствования; с одной стороны — весьма схожее изображение короля, с другой — эмблема гражданской междоусобицы, — судно среди бурного моря с надписью Ne cede malis (не уступай злым).

Мы осмотрели также публичную библиотеку. Это книгохранилище основано на личные средства двух епископов из семейства Залусских, о чем свидетельствует надпись над дверьми: «Civium usui perpetuo Zalusicorum par illustre dicavit 1714». С течением времени оно значительно увеличилось пожертвованиями частных лиц и заключает 200.000 томов и богатую коллекцию книг и рукописей по истории Польши.

Перед нашим отъездом из Варшавы мы удостоились со стороны короля знака весьма милостивого внимания: нам передали собственноручное его письмо к заведующему почтою в Гродно, коим ему повелевалось оказать нам всевозможное содействие и дать нам разрешение осмотреть тамошние фабрики и все заслуживающее внимания.

Мы выехали из Варшавы 10 августа, через Пражское предместье. В расстоянии приблизительно одной английской мили от Варшавы начинается лес, который тянется без перерыва на 18 миль. В Венгрове мы видели великолепный отряд русского войска, расквартированный в деревне. Во многих местечках, через [620] которые мы проезжали, несмотря на всю их убогость, имелось полицейское управление и судебное учреждение, которые помещались в избах, крытых большею частью соломой, а иногда тесом и в редких случаях черепицей.

Вплоть до берега Буга, через который мы переехали у Грана (Gran), местность была песчаная и низменная, в этом месте Буг широк, но не глубок. Противуположный берег был более высокий, почва лучше и местность более разнообразна. Дорога стала красивее и шла полями, засеянными рожью, льном и коноплею; на горизонте все время виднелся лес. В многих местах я заметил, что лес врезывался в поля, и в тех местах, которые ничем не засевались, уже появилась молодая заросль.

Самый большой город, который мы видели на этом пути — Бельск, главный город Подляхии, где происходили заседания сеймика; он немногим лучше плохенькой деревушки, хотя в географических описаниях Польши упоминается как большой город. Недалеко от Бельска у нас чуть не загорелась ось; когда мы остановились в какой-то деревушке, чтобы смазать колесо, я полюбопытствовал зайти в некоторые избы, которые оказались беднее всех виденных мною в этой стране жилищ; в них были одни голые стены.

Местность, по которой мы ехали от Варшавы до Белостока, была очень песчаная, но везде была и земля годная для обработки; но мы заметили, что урожай был посредственный даже в наиболее плодородных на вид местах; это зависит конечно от обработки полей.

Поздно вечером мы приехали в Белосток, опрятный и хорошо отстроенный город. Улицы в нем широкие, дома, по большей части штукатуренные, стоит не скученно, в известном расстоянии друг от друга. Белосток обязан своей красивой внешностью семейству Браницких; их дворец находится подле самого города, и они много содействовали украшению своего постоянного местопребывания. Город принадлежит графине Браницкой, сестре ныне царствующего короля и вдовы известного покойного генерала Браницкого, который несмотря на свое родство с королем, горячо протестовал против избрания своего зятя на престол.

На следующее утро, графиня, к которой мы имели рекомендательное письмо от князя Станислава Понятовского, сделала нам честь пригласить нас к обеду и прислала за нами карету, в которой мы отправились в ее дворец. Мы были приняты любезной хозяйкой весьма приветливо, ее вежливое, любезное обхождение [621] и оживленная беседа убедили нас в том, что ум и приветливость составляют прирожденные качества семейства Понятовских.

У графини собралось к обеду большое общество; подавались самые тонкие, изысканные кушанья. Разговор коснулся, между прочим, способа нашего путешествия по столь бедной стране, где нельзя было встретить никаких удобств.

— Я полагаю, сказал один польский магнат, что вы возите с собою кровати, — на что мы отвечали отрицательно.

— Так как же вы спите?

— На соломе, когда нам удается достать ее; а то на полу, на лавке, на столе.

— Вы берете с собою провизию? — вновь спросил поляк.

— Очень редко.

— Так как же вы питаетесь?

— Тем, что мы можем достать; один из наших слуг едет вперед, и ему удается обыкновенно достать что-нибудь съестное, чтобы утолить голод; у нас аппетит дорожных людей, мы не разборчивы.

— Во всяком случае вы имеете с собой ножи, вилки, ложки; ведь наши крестьяне не знакомы с такой роскошью.

— У каждого из нас имеется складной нож; нам часто удается достать деревянную ложку, а с отсутствием вилок мы миримся.

Наша любезная хозяйка предложила снабдить нас ножами, вилками и ложками и дать нам с собою вина и съестных припасов; когда мы от всего отказались, то она заметила шутя:

— Быть может, вы считаете унизительным принять это; я знаю, англичане очень горды; не хотите ли купить эти вещи?

Мы отвечали, что не побоялись быть обязанными особе столь любезной и великодушной, но так как цель нашего путешествия скорее удовлетворение любознательности, нежели аппетита, то мы полагаем, что можно лучше познакомиться с образом жизни крестьян, разделяя с ними их помещение и покупая у них все необходимое.

Отказавшись от всего нам предложенного, но не желая быть невежливыми, мы взяли несколько бутылок вина.

Графиня провела нас по всем комнатам своего дворца; это обширное здание построено в итальянском вкусе и по своему великолепию называется обыкновенно польским «Версалем». В прежнее время это был не более как охотничий дом; Ян Казимир пожаловал его вместе с Белостоком и другими землями [622] генералу Чарнецкому, прославившемуся победами яад шведами в то время, когда Польша была унижена ее врагами. Среди достопримечательностей, хранящихся во дворце, находится золотой кубок, который Чарнецкий носил обыкновенно на поясе и вышитый пояс, взятый с военной добычей после поражения Карла X, который принадлежал, как полагают, этому монарху. Чарнецкий оставил дочь, вышедшую замуж за Браницкого, отца покойного генерала, которому она принесла в приданое это имение. Одна комната, в которой останавливался Август III проездом на сейм в Гродно, сохраняется из уважения к его памяти, в том самом виде, как она была при нем. В другой комнате висит прекрасный портрет Августа III в королевской мантии, с бритой по польскому обычаю головою, как он появился в день коронации. После обеда мы катались по парку и саду, разбитому в английском вкусе. Этот приятный день закончился ужином во дворце, и мы с сожалением простились с любезной хозяйкой дома.

13 августа. Мы выехали из Белостока рано утром; проехав довольно большой лес, мы выехали на открытое место; потянулись поля и луга; местечки и села, через которые мы тут проезжали, были растянуты в одну линию, и дома в них стояли беспорядочно; все дома и церкви были деревянные, нашу карету часто окружали толпы нищих; появилось множество евреев. В четыре часа по полудни проехав какое-то жалкое предместье, населенное евреями, и переправившись через Неман, который тут широк, чист, но неглубок, мы поднялись на крутой берег реки и въехали в Гродно, стоящий над рекою. Хотя столица Литвы Вильно, но Гродно считается более значительным городом.

Он очень раскинут; население его состоит из 3.000 христиан, принадлежащих почти исключительно к промышленному классу, и 1.000 евреев. Он производит впечатление города, пришедшего в упадок; в нем встречаются жалкие лачуги, полуразвалившиеся дома и разоренные дворцы с великолепными воротами, остатками былого величия. Несколько домов, содержащихся в полном порядке, еще более подчеркивают этот контраст.

Старинный дворец, в котором жили польские короли во время сеймов, стоял на песчаном холме, круто подымающемся от самого берега реки и составляющем часть этого берега: остатки стен этого дворца уцелели до сих пор. Напротив этого холма стоит новый дворец, построенный Августом III, в котором он никогда не жил; в нем находится помещение, в котором происходят или, лучше сказать, будут происходить собрания сейма, ежели он когда-либо будет созван в Гродно. [623]

Первоначально депутаты Польши и Литвы должны были съезжаться в Люблине или каком-либо другом городе по обоюдному выбору; но договором об унии было установлено, что представители обеих наций должны собираться на сейм в Варшаве. В 1673 г., было объявлено, что третий сейм соберется в Гродно, где, во исполнение закона, и было созвано национальное собрание в 1678 г. при Яне Собесском. Но когда сейм вторично должен был собраться в Гродно, этот монарх повелел ему быть в Варшаве; литовцы восстали против подобного нарушения своих прав, и их депутаты, вместо того чтобы отправиться в Варшаву, где находились король, сенат и польские нунции, отправились в Гродно и открыли отдельный сейм. Начались переговоры; наконец было решено, что сейм соберется в Варшаве, но будет называться Гродненским, и что маршалом его будет избран один из литовских нунциев. С тех пор сеймы созывались иногда в Гродно, но со вступления на престол ныне царствующего короля (Станислава-Августа), они собирались исключительно в Варшаве; литовцы более не протестовали против этого, как по причине отдаленности Гродно от резиденции короля, так и по причине смут, волновавших в то время страну.

Мы передали данное нам королем рекомендательное письмо г. Gillibert'у, даровитому французскому натуралисту, заведывавшему академией и ботаническим садом. Польский король основал в Гродно Литовскую медицинскую академию, в которой десять человек обучаются медицине, а двадцать — хирургии. Все они содержатся и обучаются на счет короля. Ботанический сад, существовавший менее двух лет, благодаря заботливости и попечению г. Жиллиберта, имел очень приличный вид, в 1778 г., когда я был проездом в Гродно. В нем было 1.500 экзотических растений и несколько нежных американских растений, с успехом произраставших на открытом воздухе. Г. Жиллиберт говорил мне, что он нашел в Литве 200 видов растений, которые считались до сих пор свойственными только Сибири, Татарии и Швеции, и что во всем литовском княжестве он наблюдал 980 видов растений, редко встречающихся в большей части европейских стран.

Он составил недавно небольшую коллекцию, преимущественно из произведений Литвы, и подготовляет материалы для естественной истории этого княжества, предполагая начать издание с литовской флоры, и затем перейти к обзору минералов, насекомых, четвероногих и птиц. Принимая во внимание зачаточное состояние естественноисторических знаний в этой [624] стране, можно сказать наверно, что эта работа потребует много времени и настойчивого труда.

На следующий день мы осматривали фабрики, основанные в Гродно по повелению короля в 1776 г. Они помещаются в деревянных сараях, предназначавшихся первоначально для конюшень, которые были впоследствии приспособлены для мастерских и жилищ рабочих. В скором времени эти фабрики предполагают перевести в окрестности Гродно, где уже почти окончены постройкою подходящие для этого здания, сооружаемые на счет казны. Главные предметы производства на этих фабриках суть: сукно, камлот, полотна, бумажный и шелковые материи, вышивки, шелковые чулки, шляпы, кружева, огнестрельное оружие, иголки, карты, белый воск и экипажи. Шерсть, лен, конопля и воск, нужные для этих производств — местного происхождения; шелк, бумага, железо, краски, золото и серебро для вышивок и тонкие нитки для кружев привозятся из-за границы.

На этих фабриках работает 3.000 человек, считая в том числе и тех, которые работают по домам в окрестных деревнях, где они ткут холста и шерстяные материи. Разными отраслями производства заведуют 70 мастеров-иностранцев; все остальные рабочие из числа местных жителей. В ученики берут на фабрику детей польских крестьян; их кормят, одевают, и они получают маленькое жалованье. Заведующие жалуются на то, что они не проявляют никакого соревнования и что хотя их одевают и кормят лучше, нежели остальных крестьян, тем не менее их можно только силою заставить работать на фабрике. Это неудивительно; ибо эти люди все же не свободные и неуверенные в том, что заработанный ими деньги будут принадлежать им; нередко случалось, что с них удерживали часть этих денег в уплату за оброк, не уплаченный их родителями. Одна из работниц, побойчее других, сказала однажды заведующему, когда он поощрял ее работать усерднее: «Какая же мне будет польза, если я послушаю вас? как бы я искусно ни работала, трудиться буду я, а доход будет получать хозяин». Большинство девушек имело грустный вид; очевидно, они работали по принуждению, а не из любви к делу. В виде поощрения, по прошествии нескольких лет хотели отпускать на волю тех, которые будут работать усерднее других или окажутся смышленее и искуснее. Но это предложение было отвергнуто на том основании, что, получив волю, рабочие не стали бы работать на фабрике, которая лишилась бы таким образом самых искусных рабочих и работниц. Это возможно, но с другой стороны [625] подобная мера, возбудив соревнование, могла бы создать целый кадр искусных работниц.

Эти фабрики находятся еще в зачаточном состоянии; но их учреждение делает честь королю, тем более, что он продолжал интересоваться ими и во время тех внутренних смут, которые угрожали последнее время его престолу.

В самый день нашего приезда в Гродно, один польский шляхтич, с которым нас познакомил г. Жиллиберт, радушно пригласил нас отужинать у него. Побеседовав с нами около часа, он поручил своей жене занимать нас, а сам удалился и более весь вечер не показывался. Это кажущееся пренебрежение, столь не соответствовавшее его любезному приглашению, несколько озадачило нас; но впоследствии мы убедились, что им руководила и в этом случае величайшая любезность. Пригласив еще до нашего приезда на ужин несколько польских шляхтичей, которые не говорили по-французски, но были большие любители выпить, он совершенно справедливо подумал, что мы проведем вечер приятнее в обществе дам. Мы ужинали в небольшой, веселой и и приятной компании; поляки народ очень веселый, а их дамы очень любезны и хорошо воспитаны.

На следующий день мы обедали с литовским вице-канцлером, графом Тизенгаузеном; это был обед, устроенный для избирателей перед предстоявшим сеймиком. За столом сидело 80 человек; почти все без исключения были в национальных польских костюмах, с обстриженными волосами по польскому обычаю. Перед обедом они почтительно здоровались с графом; при чем одни целовали край его платья, другие нагибались и целовали ему ноги.

Вечером граф дал бал, закончившийся прекрасным ужином. Танцовали польский и английскую кадриль. Польский танец очень простой, однако не лишен грации; музыка довольно красивая: танцующие становятся в пары: стоящий в первой паре ведет свою даму вокруг комнаты вроде как бы в менуете, затем оставляет ее руку, делает полуоборот, снова берет ее за руку и проделывает то же самое до конца танца. Вторая пара вступает, как только первая отойдете несколько шагов, за нею следуют все остальные; таким образом все танцующие движутся пара за парой одновременно. Поляки очень любят этот танец: хотя он довольно однообразен, но они танцовали полчаса, без перерыва и в течение вечера повторяли его несколько раз. В промежутках танцовали английскую кадриль, которую они танцуют также очень ловко и видимо с таким же удовольствием. [626] Прекрасный ужин, к которому были приглашены одни избранные, приятно закончил день.

Граф любезно приглашал нас остаться некоторое время в Гродно и поселиться в его доме, но так как нам хотелось добраться в Петербург до начала зимы, то мы отказались от этого приглашения, которое в противном случае приняли бы с удовольствием. Некоторые из бывших тут господ хотели задержать нас, сказав каретному мастеру, которому мы отдали в починку наш экипаж, чтобы он с починкою не спешил. Когда мы случайно узнали об этом, то нам пришлось прибегнуть к угрозам, чтобы заставить его поспешить. Чтобы избавить наших новых знакомых от труда упрашивать нас напрасно, а себя от неприятности отказываться от их любезных приглашений, мы сочли необходимым в тот же день вечером уехать, не сказав никому об этом ни слова.

Мы намеревались побывать в Вильно, но так как это было время выборов, то станционный смотритель предупредил нас, что за неимением лошадей нас могут задержать в какой-нибудь жалкой деревушке; мы волей неволей должны были изменить свой маршрут и, к величайшему нашему разочарованию, не могли посетить, как мы того желали, столицу Литвы.

ІV.

Продолжение путешествия по Литве. — Множество евреев. — Плохое состояние дорог; отсутствие всяких удобств. — Закрытие сеймика в Минске. — Оригинальный способ запряжки. — В еврейской корчме. — Беспечность евреев. — Бедность жителей Литвы. — Сравнение крестьян в Швейцарии и Польше.

Проезжая по Литве, мы были поражены изумительным количеством евреев; живя в Польше повсеместно, они как-будто избрали Литву своим местопребыванием по преимуществу. Если вы потребуете переводчика, вам приводят еврея; приехав на постоялый двор, вы видите хозяина еврея; если вам нужны почтовые лошади, вам доставит их еврей; еврей же повезет вас; если вам нужно что-нибудь купить, является фактор еврей, и эта быть может единственная страна в мире, где евреи обрабатывают землю; мы не раз видели, что они сеяли, жали, косили и исполняли иные полевые работы.

Дороги в Литве находятся в самом первобытном состоянии; они немногим лучше проселочных дорог, извивающихся по лесу; также совершенно незаметно, чтобы им старались придать [627] определенное направление; они зачастую так узки, что карета с трудом может проехать; то и дело попадаются пни и корни от деревьев, которые мешают ехать; местами дорога была так песчана, что нас с трудом могла вывезти восьмерка лошадей. Почтальонов часто заменяли десяти и двенадцатилетние здоровенные мальчики, которые могли проскакать двадцать и тридцать английских миль без седла, одетые совсем налегке, в одной рубашке и холщевых подштанниках. Мосты, перекинутые через речки, сооружены так плохо и так ветхи, что казалось, они подломятся под тяжестью нашей кареты, и мы почитали себя счастливыми, проехав по ним благополучно.

Многие путешественники рассказывают, что в литовских лесах деревья часто загораются от молний и других естественных причин и горят иногда довольно долго. Мы думали сначала, что эти рассказы справедливы, так как мы видели во многих местах следы лесных пожаров. Но из расспросов местных жителей узнали, что крестьяне, обязанные доставлять своим владельцам ежегодно известное количество скипидара, поджигают сосны, когда они еще стоит на корню, и собирают скипидар. Мы видели в лесу много обуглившихся деревьев; некоторые были совсем черные и обгорелые, другие обгорали на половину; иные, хотя и были опалены, но продолжали кое-как расти.

15 августа. Мы ехали двадцать часов безъостановочно и добрались вечером до Белиц в девятнадцати милях от Гродно; и до рассвета отправились далее, желая попасть в Минск 17-го числа утром, когда там должен был собраться сеймик для избрания нунциев. По пути мы остановились на короткое время в Новгороде, где все здания построены из дерева, за исключением двух-трех пришедших в ветхость каменных домов, иезуитского монастыря и развалин каменных стен, окружающих небольшой холм, увенчанный развалинами крепостцы. Близ Новгорода мы видели несколько насыпей, которые крестьяне называли шведскими могилами. Тут почва была менее песчаная и более плодородна, и местность стала несколько разнообразнее и холмистее: пустынные леса чаще прерывались деревнями и лугами, на которых паслись большие стада скота.

Доехав до небольшой деревушки «Мир», мы убедились в том, что наше намерение быть на другой день в Минске неосуществимо, хотя бы мы ехали всю ночь. До города оставалось 60 или 70 миль, ночь была очень темная и дорога плохая; нас предупредили, что нам придется переехать несколько мостов, по которым и днем надобно ехать не иначе, как с величайшею [628] осторожностью. Это заставило нас отказаться от намерения присутствовать на выборах; мы пожертвовали любопытством ради нашей собственной безопасности, но, конечно, не ради тех прелестей, какие сулило нам пребывание в селении «Мир», где мы остановились на ночь; жители этой деревушки были так бедны, что мы не могли достать самых обыкновенных съестных припасов; единствено, что мы выиграли, остановившись тут на ночь, — то, что мы избежали опасной дороги и отдохнули от усталости.

Нам было так плохо в Мире, что когда мы приехали 17 числа вечером в Минск, то он нам показался самым красивы м и роскошным городом. Нас ожидал тут давно не виданный комфорт; хорошенкая комната с чистыми выбеленными стенами и каменным полом, отсутствие блох и мух, обилие чистой соломы, хороший хлеб и свежее мясо. Переночевав, мы отправились на другое утро в трапезу иезуитского монастыря, где происходило накануне избрание нунциев. Сначала нас не хотели впустить, после долгих переговоров к нам подошел наконец какой-то господин и осведомился на немецком языке, откуда мы приехали и что нам нужно. Когда мы ответили, что мы англичане и желаем видеть все заслуживающее внимание, то он выразил большое удивление по поводу того, что мы так просто одеты и что при нас нет сабель.

«В Польше», сказал он, «всякий шляхтич носит при себе саблю, как знак своего дворянского происхождения и никогда не появляется без нее в обществе; советую вам соблюдать этот обычай, пока вы находитесь в этой стране, если вы хотите, чтобы вас принимали за джентльменов».

Поблагодарив его за совет, мы последовали за ним в трапезную, где застали еще большую часть членов сеймика, хотя они занимались уже не государственными делами, а попросту сидели и пили — что составляет по-видимому такую же необходимую принадлежность выборов в Польше, как и в Великобритании. Один человек, к которому все относились с видимым почтением, то и дело подносил наполненные стаканы избирателям, которые стояли группами: при этом соблюдалась целая церемония: взяв стакан, всякий прикладывал руку к сердцу, кланялся до земли и затем торжественно пил за здоровье нунциев и присутствующих. Некоторые из поляков говорили со мною по-польски; от них я узнал, что каждое воеводство разделяется на несколько округов, и каждый округ выбирает двух нунциев — я осведомился, были ли при выборах по г. Минску какие-либо разногласия; они отвечали, что явилось три [629] кандидата. Тогда я спросил, принадлежали ли избранные нунции к партии короля?

«Мы сообразовались в этом случае с желанием его величества», — отвечали они.

— Вы поступили, очень благоразумно, он хороший монарх, не правда ли? — спросил я. — «Хороший монарх! о да, — возразили поляки, — лучшй из всех когда-либо царствовавших монархов».

Минск большой город: две церкви и иезуитский монастырь, построенные из кирпича; остальные дома деревянные и по архитектуре красивее большинства домов, виденных нами в этой стране. Вернувшись в гостиницу, мы получили от одного польского графа приглашение на обед; но так как погода была благоприятная, карета была нам уже подана и все было готово к немедленному отъезду, то мы решили пожертвовать случаем провести время в приятном обществе и уехали.

18 августа. От Минска до Смолевича — не более 30 миль — но этот переезд показался нам очень утомительным, так как по причине крайне плохой дороги и неожиданных задержек мы ехали эти 30 миль около двенадцати часов. Погода была холодная и дождливая, дул сильный ветер, дорога была хуже обыкновенного и было очень темно. Мы уже отчаивались прибыть к ночи на станцию; как вдруг скрып растворявшихся ворот и стук колес о деревянную мостовую возвестили нам, что мы приехали, но так как кожаные занавески экипажа были плотно связаны, чтобы защитить нас от ветра и дождя, то мы не могли решить в течение нескольких минут, куда нас привезли. Выйдя из экипажа, мы увидели, что находимся в огромном сарае или под навесом, на противуположном конце которого пылал очаг без дымовой трубы; на нем лежали две большие сосны, с необрубленными ветвями; вокруг очага стояло несколько человек в длиннополых черных одеяниях с длинными бородами, которые что-то размешивали в большом котле, подвешенном над пламенем. Если бы мы верили в колдовство или хоть бы чуточку были суеверны, то легко приняли бы этих людей за колдунов, исполнявших какой-то таинственный обряд; вглядевшись внимательно, мы узнали наших старых друзей-евреев, которые готовили ужин себе и нам.

Не имея ни малейшего желания оставаться лишней минуты в этих лачугах, кишевших насекомых, и в которых ютились грязь и нищета, мы, по обыкновению, поехали далее на рассвете. Близ Борисова мы переправились через Березину и по ту [630] сторону города видели огромный отряд русского войска, шедшего к Варшаве.

В Борисове евреи достали для нас десять лошадей и впрягли их в два ряда: шесть лошадей к экипажу и четверку на вынос (Обыкновенный способ запряжки состоял в том, что четыре лошади запрягались в ряд, а две на вынос). Надобно было большое искусство, чтобы припречь их таким образом. Две средние лошади заднего ряда были припряжены, как обыкновенно, к штель-ваге, две следующие — к привязной ваге, выдававшейся далеко в стороны за передние колеса, а две крайние, при помощи длинных веревок, были таким же образом припряжены к задней ваге; четыре выносные лошади были припряжены к дышлу и к штель-ваге, прикрепленной к дышлу.

Мы были уверены, что для шестерки лошадей, припряженных таким первобытным способом, нужна более широкая дорога, нежели та, по какой нам приходилось ехать в Польше, и убеждали ямщиков запречь их парами, но они были до того упрямы или непонятливы, что нам не удалось убедить их. Все же мы отвязали двух лошадей заднего ряда, но были вынуждены согласиться на то, чтобы остальные восемь лошадей остались так, как они были припряжены. Таким образом мы двинулись в путь; но и с четверкой лошадей местами очень трудно было проехать сквозь заросли; в ином месте дорога так заросла кустарником, что едва оставалось места для кареты, и нам приходилось отпрягать то двух, то четырех лошадей, иной раз приходилось выйти из кареты и помогать ямщику убрать с дороги повалившиеся деревья, провести лошадей по извилистым дорожкам или разыскать дорогу в заросли.

Проезжая лесом, мы видели кое-где приделанные к деревьям полукруглые доски на расстоянии 12 фут от земли и трех фут от ствола. Во время охоты, к этим площадкам приставляют лестницы, и охотники, когда их настигает медведь, быстро поднимаются по лестнице и втягивают ее за собой: хотя медведь отлично умеет лазить, но ему мешают вскарабкаться на дерево выступающие края доски.

Мы были очень рады добраться наконец до Наицы, хотя нам пришлось тут остановиться в одной из самых жалких лачуг, какие мы видели в Литве. Единственною мебелью в ней был небольшой стол, и единственной посудой — разбитый глиняный горшок, в котором нам приготовили еду и который заменил [631] нам тарелки и блюдо. Мы уселись за нашу скудную трапезу при свете длинной смолистой лучины, которая была воткнута в стену и свешивалась над столом; она же служила нам свечкой, так как настоящей свечки нельзя было достать в деревне ни за какие деньги. Надобно удивляться, что при той небрежности, с какою обращаются тут с этими лучинами, редко бывают пожары; с ними ходят по всему дому, не соблюдая ни малейшей осторожности, и нам нередко случалось видеть, что искры летели из нее на солому, приготовленную для наших постелей; хотя евреи прекрасно видели как это нас пугало, но это ничуть не заставляло быть осторожнее с огнем. Первое время по приезде в Польшу мы бросались со страхом тушить эти искры, но, такова сила привычки, что мы наконец совершенно перестали обращать на это внимание и сделались, в этом отношении, столь же беспечны, как и местные жители. Однажды, я даже до того забылся, что держал зажженную лучину над соломой и не спеша разыскивал в ней что-то. Развившаяся во мне таким образом беспечность убедила меня в том (если эти вещи вообще сравнимы), что я мог бы подобно италианцам жить у подошвы Везувия, не боясь извержения, или жить беспечно в Константинополе, не думая о чуме.

Трудно себе представить, до чего ограничены потребности литовских крестьян! Они скрепляют свои телеги железом; плетут уздечки и постромки из древесной коры или скручивают их из древесных ветвей. При постройке домов и сооружении домашней утвари и телег они обходятся одним топором. Их одежда состоит из грубой холщевой рубашки и таких же панталон, длинной грубой драгетовой верхней одежды или тулупа, круглой черной войлочной шляпы, подбитой шерстью, и лаптей из древесной коры. Дома сложены у них из толстых бревен и походят на поленницы дров с крышей в роде навеса. Как это мало походит на Швейцарские дома, построенные также из дерева. Такая же поразительная разница существует в наружном виде крестьян швейцарцев и поляков и в их манере держать себя. Это служит наглядным доказательством той огромной разницы, какая существует в образе правления этих двух стран. Швейцарец человек открытый, искренний, несколько грубоватый, но готовый услужить вам; встречаясь с вами, он кивает вам головой или слегка приподнимает шляпу, но ожидает такой же вежливости и с вашей стороны; его возмущает малейшая грубость, и он не позволит оскорбить себя безнаказанно. Польские крестьяне, напротив, раболепны и подобострастны: желая выразить нам свое [632] уважение, они кланялись нам до земли и, сняв шляпу или шапку, держали ее в руках до тех пор, пока они не теряли нас из вида; едва завидев нашу карету, они тотчас останавливали свои телеги; словом, все их поведение свидетельствовало о самом презренном рабстве; между тем в Польше говорят о свободных учреждениях не меньше, чем в Щвейцарии. Но как различно они отразились на нравах этих двух стран! В одной из них свобода распространяется равномерно на всех граждан, служа источником их довольства и счастья, тогда как в другой она распространяется лишь на немногих, являясь худшим из видов деспотизма.

Во время нашего путешествия по Польше мы видели несколько человек со всклокоченными волосами, которые страдали так называемой Plica Polonica (колтун), болезнью, названной так потому, что ее считают более всего свойственной Польше, хотя она встречается также в Венгрии, Татарии и некоторых других соседних странах (Мы опускаем самое описание этой известной у нас болезни).

По наблюдениям швейцарского доктора Vicat, долгое время жившего в Польше и написавшего об этой болезни обстоятельное исследование (Memoire sur la Plique polonaise), происхождение этой болезни вызвано главным образом тремя причинами: во-первых, многочисленными лесами и болотами, вследствие чего воздух слишком сыр и не особенно здоров; кроме того среди лета тут дует иногда очень резкий холодный ветер вследствие близости Карпатских гор: в других странах южные и юго-восточные ветры бывают обыкновенно теплые, тут же они охлаждаются, проносясь над снежными вершинами Карпат. Вторая причина — недоброкачественность воды: хотя в Польше достаточно хороших источников, но простой народ пьет обыкновенно, не разбирая, воду из рек, озер и даже из стоячих прудов. Третья причина — крайняя нечистоплотность местного населения; опыт показывает, что те, кои более заботятся о чистоте жилища и своего тела, менее подвержены заболеванию колтуном. Люди привилегированного класса болеют им менее, чем простой народ, и жители больших городов менее, чем жители деревень, наконец жители Польши менее, нежели литовцы. Словом, эта болезнь, подобно приказе, свирепствует среди людей мало сведущих в медицине и не заботящихся о том, чтобы пресечь ее распространение, и почти неизвестна в странах, где против нее принимают соответствующие меры. [633]

Болезнь эта не распространяется среди русских вероятно благодаря тому, что они часто парятся в бане.

V.

Переезд через границу России. — Дешевизна почты. — Путь в Смоленск. — Богослужение в соборе. — Посещение епископа. — Обед у судьи. — Дальнейший путь на Москву. — Крестьяне, их одежда, избы пища и проч.

Мы въехали в Росеию 20 августа близ небольшой деревушки Толицыно, которая принадлежала в 1772 г. Польше; но по наделу отошла к России.

Мы были крайне удивлены дешевизною тут почтовых лошадей; когда слуга подал нам счет и мы увидели, что он заплатил всего по две копейки с версты за лошадь, то если бы мы не знали характера русских, которые не так-то легко дадут себя обмануть иностранцам, мы могли бы подумать, что он надул станционного смотрителя. Впоследствии мы узнали, что, взяв от русского посланника в Варшаве подорожную, мы могли платить вдвое дешевле.

От Толицына, по новой Могилевской губернии, шла прекрасная, довольно широкая дорога, обсаженная деревьями, с канавами для стока воды. Миновав несколько жалких деревушек, мы переправились через Днепр у Орши и прибыли под вечер в Лады. От самого Толицына началась холмистая местность, богатая лесами; на полях росла рожь, прссо, конопля, лен. В больших селах мы видали школы и другие казенные постройки, также церкви с колокольнями, для диссидентов.

Лады, Смоленской губернии, до последнего раздела было пограничным русским городом; мы остановились на почтовой станции, где нам отвели весьма приличную комнату. Станционные дома на больших дорогах как нельзя лучше приспособлены для путешественников: это обширные квадратные деревянные строения, с большим двором по середине; в главном флигеле отведено посреди несколько комнат для путешественников с выходом во двор; остальная часть главного флигеля занята помещением станционного смотрителя и его слуг; в остальном здании устроены конюшни и сараи для экипажей и сеновалы. Мы были приятно удивлены, встретив в этом захолустьи английское пиво и еще более, когда нам подали ужин на посуде фабрики Wedgewood'а. Немалое удовольствие было растянуться на совершенно чистой соломе, которой набили нам постель. [634]

Потребовав на утро счет, мы нашли, что он был написан так же добросовестно, как добросовестно было все остальное. Удовольствие, которое мы выразили по этому поводу письмоводителю (самого станционного смотрителя не было дома), дало ему видимо повод думать, что нас легко можно надуть. До следующей станщи было 10 миль, а он потребовал с нас втрое больше установленной таксы под предлогом, что у нас нет подорожной. Когда мы выразили удивление по поводу столь высокой платы, то на наше замечание, сказанное в самых вежливых выражениях, он отвечал грубо и высокомерно, приказал отвести лошадей обратно в конюшню и заявил решительно, что мы не уедем до тех пор, пока не уплатим требуемой суммы. Хотя мы заплатили бы все, что он хотел, если бы он только был мало-мальски вежлив, но тут мы решили проучить его за дерзость и отправились к директору таможни; на наше счастье оказалось, что он говорил по-немецки; выслушав нас, он заявил, что письмоводитель требовал с нас втрое больше, чем следовало; что это сейчас будет выеснено, и письмоводитель будет наказан. Послав сторожа, которому он что-то шепнул на ухо, он попросил нас обождать и предложил нам кофе. Пока мы пили его, он сообщил нам разные сведения о русской почте и дал нам кое-какие указания, которые нам впоследствии очень пригодились; между прочим посоветовал нам запистить у смоленского губернатора подорожной. В это время, к воротам подъехал экипаж; оказалось, что это была наша дорожная карета, и в ней уже были уложены все наши вещи: в ту же минуту вышел письмоводитель и стал в почтительной позе; мы просили директора не наказывать его, и он обещал нам ограничиться выговором. Поблагодарив его за любезность, мы простились и продолжали наш путь, но были весьма огорчены, увидав, что прекрасное новое шоссе шло только до Лады. Местность была холмистая; не доезжая нескольких верст до Смоленска, начался густой лес, который тянется до самого города; проезжая этим лесом, мы не видели ни одной деревушки и почти никакого жилья.

Смоленск, принадлежавши некогда русским, был осажден в 1463 г. и взят Витольдом и присоединен вместе со всей округой к Литве. Во время долголетней вражды, существовавшей между русскими и поляками, эта крепость играла видную роль; хотя все ее укрепления состояли только из земляных валов и рвов, небольшой деревянной стены и деревянной же крепостцы, но этих укреплений было вполне достаточно, чтобы отражать нападения недисциплинированных войск; русские безуспешно осаждали [635] ее несколько раз; наконец, в XVI веке великий князь Василий Иванович овладел Смоленском, подкупив гарнизон. Более ста лет укрепления Смоленска оставались в таком же первобытном состоянии. Наконец, важное значение этой крепости, стоявшей у самой границы Польши, и успехи, сделанные в военном деле, побудили Бориса Годунова обнести его каменной стеной и укрепить: он сам отправился в Смоленск, где под его личным наблюдением была набросана профиль укреплений, которые были достроены в его царствование. В 1611 г. Смоленск был взят польским королем Сигизмундом III и достался Польше по Деулинскому миру. В 1654 г. он был завоеван обратно Асексеем Михайловичем и уступлен окончательно России по мирному договору, заключенному в 1686 г.

Смоленск отнюдь не самый красивый, но несомненно самый оргинальный из виденных мною когда-либо городов. Он расположен на берегу Днепра на двух холмах и в лежащей между ними долине и обнесен стенами, высотою в 30 и шириною в 15 фут; нижняя часть их каменная, верхняя кирпичная; эти стены следуют рельефу холмов и тянутся в общей сложности на семь верст; на каждом углу, образуемом ими, стоит круглая или четыреугольная башня в два или три этажа, шире наверху, нежели внизу, и покрытая круглой деревянной крышей. В промежутках находятся башни меньших размеров; с наружной стороны стена окружена широким и глубоким рвом, траверсами и глассисами, а в тех местах, где почва повышается, возведены редуты по всем правилам современной науки. Посреди города, на холме, стоит собор; оттуда открывается живописный вид на город, обнесенный стенами с посадами, рощицами, лугами и полями.

Здания в Смоленске по большей части деревянный, одноэтажный; изредка попадется какой-нибудь помещичий дом; но есть несколько каменных, оштукатуренных церквей. Вдоль всего города идет прямая, широкая, мощеная улица; прочие улицы расходятся от нее по разным направлениям и замощены досками. Городские стены, которые тянутся по склонам холмов к берегу Днепра, их старинная архитектура и уморительные башни, колокольни церквей, торчащие из-за деревьев, которых так много, что за ними почти не видно зданий; тут же рядом луга и возделанные поля — все это вместе взятое представляет самое оригинальное и разнообразное зрелище. По ту сторону реки тянется предместье с деревянными домами, соединенное с городом деревянным мостом. Насколько я мог узнать из расспросов, в Смоленске 4 т. жителей; в городе нет заводов, но он ведет торговлю с [636] Украиной, Данцигом и Ригой. Главные предметы вывоза составляют: лен, пенька, мед, воск, кожи, свиная щетина, мачтовый лес, доски и сибирские меха.

Желая получить паспорт и подорожную, мы отправились к губернатору вместе с одним русским студентом, который говорил по-латыни и согласился быть нашим переводчиком. Так как губернатор был в церкви, то мы отправились в собор и обождали конца службы. Собор — красивое здание, построенное на том месте, где стоял некогда дворец смоленских князей.

Богослужение совершал епископ смоленский, почтенный старец с длинными седыми волосами и бородою.

Под конец службы, мы представились губернатору, который, к нашему удивлению, отнеся к нам очень холодно, и это произвело на нашего переводчика такое сильное впечатление, что он не мог произнести ни слова. Наконец, кто-то из лиц, бывших с губернатором, обратился к нам по-французски и спросил, что нам надо. Когда мы отвечали, что мы английские дворяне и желаем получить паспорт и подорожную, то он заметил с улыбкой, что по простоте нашей одежды нас приняли за купцов, но он знает, что англичане редко носят в дороге кружева и шпаги. Затем он что-то шепнул губернатору, который с самым любезным видом выразил готовность удовлетворить нашу просьбу.

Когда это было улажено, к нам подошел епископ, успевший уже разоблачиться. Он обратился к нам на латинском языке и пригласил нас к себе. Он пошел вперед, а мы последовали за ним в просторный деревянный дом, стоявший подле собора. Войдя в дом, губернатор и прочие русские почтительно поцеловали епископу руку. Пригласив всех сесть, он оказал нам особые знаки внимания и любезно заметил, что наше посещение доставляет ему большое удовольствие, так как со времени его пребывания в Смоленске его не посетил еще ни один англичанин, а он очень уважает английскую нацию. В то время как мы беседовали, слуга накрыл скатертью небольшой столик и поставил на него тарелку с хлебом и солью и цветы; другой слуга внес поднос с рюмками, в которых была налита какая-то прозрачная жидкость. Епископ торжественно благословил хлеб и поднос и взял стакан; мы приняли это сначала за религиозный обряд и были удивлены, когда слуга поднес хлеб и поднос нам и всем остальным. Когда всех обнесли, епископ выпил за здоровье присутствовавших, на что все отвечали поклоном и [637] немедленно осушили свои стаканы; мы последовали их примеру; напиток оказался вишневой наливкой.

Когда эта церемония окончилась, мы продолжали беседовать с епископом и предложили ему несколько вопросов касательно истории Смоленска. Он отвечал на все вопросы чрезвычайно охотно; сделал краткий очерк состояния города при смоленских князьях, рассказал нам, что собор стоит на месте их дворца; недавно перестроен и отделан. Побеседовав с полчаса, мы простились, весьма довольные любезностью епископа.

Наш проводник повел нас в духовную семинарию, где преподаются языки: латинский, греческий, немецкий и польский; священник, показывавший нам библиотеку, говорил по-латыни; он пригласил нас в свою комнату и согласно правилам русского гостеприимства угостил нас печеньем и медом.

После полудня нас посетил тот господин, который вывел нас из затруднения, когда мы представлялись губернатору, и пригласил нас отобедать у него на следующий день. Мы приняли приглашение и явились к нему к двум часам, — обычный у русских час обеда; это был судья и жил в казенном деревянном доме; комнаты у него были небольшие, но хорошо убранные. За стол сел судья, его жена и сестра; все они говорили по-французски; дамы были одеты по французской моде и очень нарумянены; они не делали реверанса, но низко кланялись. Перед обедом была подана водка; дами выпили по маленькой рюмочке и советовали нам сделать то же для пищеварения. Стол был сервирован прекрасно, обед был превосходный и подан на английском сервизе молочного цвета. Кроме жареного куском мяса и вареной говядины было подано несколько чисто русских блюд, между прочим грибной салат с луком. Перед тем как встать из-за стола, наш хозяин приказал подать большой кубок, налил его шампанским, отпил из него и предложил нам выпить в круговую. «Это старинный обычай», сказал он, «и считается знаком почета; теперь все делается изысканнее, и широкое гостеприимство стесняется церемонным обхождением, но я человек старого закала и не могу отказаться от обычая, который соблюдался в дни моей молодости».

После обеда мы перешли в другую комнату и сыграли два или три робберта в вист. Нам подавали чай, кофе и лакомства. В шесть часов мы простились с нашим гостеприимным хозяином и возвратились в гостиницу, если только наше помещение достойно этого названия. Эта гостиница — единственная в городе, представляла из себя деревянное полуразвалившееся здание, [638] когда-то выкрашенное снаружи. Комната, которую мы занимали, была когда-то оклеена обоями, остатки которых виднелись еще кое-где на стенах. Вся меблировка состояла из двух скамеек и стольких же стульев, из коих один был без сиденья, а другой без спинки; столом служил нам ящик из-под товара. Можно было подумать, что воздух и свет обложены тут огромной пошлиной, так как все окна были забиты досками, за исключением одного, которое не было возможности открыть и через которое едва проникал свет, так как оно было густо покрыто грязью. Я забыл упомянуть о кушетке, на которой я спал: на ней было так много заплат, что трудно было решить, чем она была первоначально обита. Может показаться странным, что в таким городе, как Смоленск, нет сносной гостиницы: в сущности это неудивительно, так как туда приезжает весьма мало иностранцев, русские же возят обыкновенно с собою еду и либо едут не останавливаясь ночью, либо останавливаются в частных домах.

25 августа. Оставив Смоленск, мы переехали по деревянному мосту на другую сторону реки; дорога шла далее по красивой равнине, орошаемой Днепром и поросшей кустарниками; местность становилась холмистее, но более или менее высоких холмов не было видно. Близ слободы, — большого села, где мы остановились на несколько часов до рассвета, мы снова переправились через Днепр на пароме, сколоченном из бревен, который был настолько узок, что наша карета едва поместилась на нем, при чем он погрузился под ее тяжестью на несколько дюймов в воду; этот паром отталкивали от берега баграми до тех пор, пока он не подошел к другому, такому же парому или плоту на который наши лошади перебрались с трудом; расстояние между обоими паромами было столь значительно, что карета едва не попала в воду.

Ближайшей почтовой станцией после этого первобытного парома был Дорогобуж, стоящий подобно Смоленску на холме, хотя не столь высоком; он представляет также собрание церквей, домов, лачуг, полей и лугов; некоторые каменные и отшукатуренные дома, построенные недавно на счет казны, походили на дворцы по сравнению с окружавшими их убогими строениями. Это была в прежнее время сильная крепость, неоднократно подвергавшаяся осаде во время войн России с Польшей. Со стен старинной крепости пред нами открылся обширный вид на окрестную равнину, орошаемую извивающимся по ней Днепром и холмами на горизонте. Проехав от Дорогобужа 24 мили, мы переночевали [639] в маленькой деревушке и были очень счастливы, что нам удалось найти приличную избу, где нам дали комнату отдельную от общей горницы, где помещалась вся семья — удобство, которое здесь редко встречается. Наша хозяйка совсем походила на азиатку: на ней была надета синяя безрукавка, доходившая до колен и подпоясанная красивым кушаком; на голове был намотан кусок белой материи в роде чалмы; серьги и ожерелье были из бус; что-то в роде туфель было привязано к ногам синего цвета завязками; такими же завязками поддерживались грубые холщевые тряпки, заменявшие ей чулки.

27 августа. Дальнейший наш путь до Вязьмы шел лесом, изредка прерываемым полями и лугами. Вспомнив, что мы находились под 55° с. ш., мы были удивлены, что жатва была уже собрана, что рожь и ячмень были уже сняты; и что уже шла уборка овса и проса. С нашего отъезда из Смоленска стало очень холодно; дул такой холодный ветер, как в ноябре: все крестьяне были в тулупах.

Подъезжая к Вязьме, мы переехали речку того же названия, впадающую в Днепр, по которой можно только сплавлять плоты, и поднявшись в гору, увидели перед собою город с его колокольнями и куполами церквей, которые торчали из-за деревьев. Вязьма раскинулась на большое пространство; большая часть городских зданий — деревянные; только за последнее время построено несколько каменных домов на деньги, ассигнованные императрицею. Мостовая на главных улицах бревенчатая; на некоторых улицах вместо тротуаров сделаны мостки. В Вязьме более двадцати церквей; это очень много для столь мало населенного города. Церкви во всех маленьких городах и селах украшены несколькими главами или куполами; стены их снаружи либо выбелены, либо выкрашены красной краской, а купола по большей части зеленые. Подъезжая к какому-нибудь городу и завидев большое число колоколен и куполов, торчащих над деревьями, путешественник, незнакомый с этой страною, думает увидеть большой город, на самом деле находит несколько деревянных лачуг.

В Вязьме был заключен в 1634 г. вечный мир между королем польским Владиславом ІV и царем Михаилом Феодоровичем, коим Михаил подтвердил права Польши на владение Смоленском и Черниговом, уступленными ей по Деулинскому договору, а Владислав отказался от царского титула и признал права Михаила Феодоровича на престол. Таким образом оба монарха отказались от того, что им не принадлежало, и [640] благоразумно пожертвовали мнимыми преимуществами для обеспечения насущных благ мира.

Русские крестьяне народ довольно грубый, но, по-видимому, выносливый и обладающий большой физической силой (Опускаем подробное описание всем известной одежды русского крестьянина). Их дома построены на подобие литовских, но более просторны, и в них больше мебели и домашней утвари. Они бывают иногда двух-этажные; в таким случае внизу помещается кладовая, а жилые комнаты устраиваются наверху, внутренней лестницы по большей части нет, ее заменяет приставная лестница. Впрочем, чаще встречаются одноэтажные избы, изредка о двух комнатах, чаще в одну комнату. Когда приходилось ночевать в такой избе, то нередко случалось, что меня будили цыплята, клевавшие зерна в соломе, на которой я лежал; иногда появлялись и менее безвредный животные. В деревушке, где мы ночевали 27 числа, меня разбудили свиньи, хрюкавшие у самых моих ушей. Не особенно довольный столь ранним посещением, я закричал своему слуге: «Иосиф, прогони этих господ и запри дверь».

— Тут ни одна дверь не запирается, — преравнодушно отвечал Иосиф, — мы всячески старались припереть ее, но все было напрасно; свиней мы также прогоняли несколько раз, но они возвращаются.

Во время этого разговора я окончательно проснулся и решил предоставить моим ранним посетителям свое ложе; поднявшись, я стал, при свете пробивавшегося в щели дня, рассматривать окружавшую меня обстановку Мои два спутника лежали на той же охапке соломы, с которой я только что встал; немного поодаль, на сене лежали наши слуги; в некотором расстоянии от них на голом полу растянулись на спине три длиннобородых русских крестьянина в своих грубых холщевых рубашках и панталонах; на противоположном краю избы, на длинной лавке, дремали три женщины, также в дневном одеянии; на печке лежала тоже одетая женщина, а подле нее валялось четверо полунагих ребятишек.

Крестьяне очень жадны до денег; они почти всегда требовали с нас уплаты вперед за каждый пустяк и очень часто воровали. В Польше не было надобности быть всегда настороже; мы нередко оставляли карету на ночь без присмотра; но в России приходилось оставлять на ночь в карете слугу, иначе у нас исчезли бы вскоре все вещи, и все-таки, несмотря на бдительность [641] нашего аргуса, русские изловчались чем-нибудь попользоваться, и каждое утро оказывалось, что за ночь у нас что-нибудь да пропало.

Крестьяне были обязаны давать нам на каждой станции лошадей по известной довольно умеренной таксе; поэтому они еле шевелились и так как нашим единственным переводчиком был прислуживавший нам цыган, с трудом объяснявшийся по-русски, то они не спешили исполнять его приказания, и нам приходилось ожидать на станциях лошадей по несколько часов. Крестьяне же исполняли обязанность ямщиков и почтальонов; они обыкновенно запрягали четверку лошадей в ряд; припрягали к нашей карете по восьми и по десяти лошадей, так как от станции до станции было обыкновенно верст 20 или 30 и дороги были очень плохие. Ямщики редко были обуты в сапоги, у них обыкновенно не было ни седла, ни стремян; последние заменяла веревка, перекинутая у лошади по спине. На каждую лошадь надевали узду, но редко вкладывали ее в рот; большею частью она висела свободно. Мы никогда не ехали ровным шагом, а всегда вскачь, не обращая внимания на то, по какой дороге приходилось ехать; крестьяне редко пускали лошадей рысью; то гнали их вскачь по самой отчаянной дороге, то вдруг задерживали их и заставляли идти шагом по самой ровной дороге. Самый обыкновенный кусок веревки заменял им кнут, но они редко пускали его в ход и погоняли лошадей, обыкновенно только покрикивая на них, да посвистывая.

В промежуток между этими выкрикиваниями они распевали, по русскому обыкновению, песни, о чем упоминает большая часть путешественников, посетивших эту страну. Вследствие плохого состояния упряжи, которая то и дело обрывалась и требовала починки, плохого состояния дорог и бесконечной задержки на почтовых станциях, в ожидании лошадей и разных других случайностей, мы редко могли проехать в день более сорока или пятидесяти миль; хотя и пускались в путь до восхода солнца и ехали до тех пор, пока не стемнеет.

28 августа мы приехали под вечер в деревню Гретчево и имели неосторожность поехать далее до следующей станции, до которой оставалось всего 18 миль; было очень темно, холодно, шел дождь; дорога была очень плоха; мы то и дело боялись вывернуться. Но о самой главной опасности, угрожавшей нам на этом пути, мы узнали, только доехав до станции: наши слуги рассказали нам, что мы переехали через широкий пруд, по деревянному мосту без перил, который был так ветх, что он [642] трещал под нашей каретой и до того узок, что одно из задних колес висело некоторое время над водою. Но счастье, по обыкновению благоприятствовавшее нам, не покинуло нас и этот раз, и мы прибыли целы и невредимы в первом часу ночи в Можайск, где в одном из домов нас ожидало превосходное рагу с луком, приготовленное нашим верным слугою, который всегда ехал вперед и приготовлял нам ужин и помещение. Я мало мог сказать о Можайске, так как мы приехали туда очень поздно и уехали на следующий день на рассвете. Сменив лошадей в одном селе мы прибыли засветло в Малую Вязьму, лежащую в лесу на берегу небольшого озера в 24 милях от Москвы, куда мы горели нетерпением приехать как можно скорей; тем не менее мы благоразумно отложила дальнейший путь до другого дня, так как нам не хотелось еще раз подвергаться опасности путешествовать ночью по незнакомой местности.

До Малой Вязьмы и от Вязьмы до Москвы дорога шла по широкой лесной просеке. В этом обширном лесу, насажденном самой природою, росли в перемежку дубы, буки, рябина, тополя, ели и сосны. Разные оттенки земли и богатая осенняя окраска деревьев были несказанно красивы; великолепная, но несколько однообразная лесная картина прерывалась иногда лугами и обработанными полями.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: По России и Польше в исходе XVIII-го века. Путевые впечатления англичанина. 1779-1785 г.г. // Русская старина, № 9. 1907