Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ВИЛЬЯМ КОКС

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ПОЛЬШЕ, РОССИИ, ШВЕЦИИ И ДАНИИ

TRAVELS IN POLAND, RUSSIA, SWEDEN AND DENMARK

По России и Польше в исходе XVIII-го века.

Путевые впечатления англичанина.

1779-1785 г.г.

(Travels in Poland, Russia, Sweden and Denmark by William Coxe. London. 1802).

I.

От Кракова до Варшавы. — Представление Станиславу Августу. — Королевский замок. — Загородный дворец. — У князя Понятовского. — Fete champetre в Повонзках. — Беседа с королем. — Вторичное посещение Варшавы. — Стесненное материальное положение короля. — Его подчинение России. — Жизнь Станислава-Августа в Петербурге. — Отношение к нему императора Павла. — Кончина короля.

Я никогда не видал столь мало интересной местности, как от Кракова до Варшавы; на всем пути нет ни одного предмета, который мог бы привлечь внимание самого любознательного путешественника. Ровная, лишь местами холмистая местность поросла необозримыми мрачными лесами; везде на горизонте виден лес. Сосны и ели перемешаны с буками, березами и мелким дубом; в лесных просеках виднеются пастбища, и там и сям жалкие поля. Всюду царствует безмолвие; местность пустынна, мало населена и мало культурна. Хотя мы ехали от Кракова до Варшавы почтовым трактом, но на протяжении 258 миль встретили всего две кареты и около двенадцати телег. Эта местность весьма мало населена: изредка, на большом расстоянии попадаются деревушки с деревянными домами, своим жалким видом вполне гармонирующие с общим характером этой унылой страны. В этих деревушках путешественник может найти пристанище только в еврейских [292] харчевнях, которые ничем не обставлены и лишены всякого удобства. Мы редко могли получить отдельную комнату, а обыкновенно помещались в одной комнате со всей семьей; по части провизии, яйца и молоко были для нас самой большой роскошью, да и это мы не всегда могли получить; вместо постели мы спали на соломе, набросанной прямо на полу, и почитали себя счастливыми, если она была чистая. Даже мы, люди не избалованные, издавна привыкшие ко всякого рода неудобствам, чувствовали себя несчастными в этой пустынной стране. В других странах мы прерывали свое путешествие на ночь, чтобы видеть все достойное внимания; но тут в этих грязных и зловонных харчевнях мы так страдали, что предпочитали ехать безостановочно. Местные жители крайне бедны, принижены и несчастны; они толпились около нас, когда мы останавливались, и просили милостыню с самыми отвратительными ужимками.

Дорога содержалась в самом первобытном состоянии; местами по ней с трудом можно было проехать; в болотистых местах она была завалена палками и ветвями и целыми стволами, набросанными поперек дороги. Совершив утомительное путешествие, мы подъехали наконец к Варшаве; так как дорога была все такой же непроезжей, поля также худо обработаны, и предместья города состояли из таких же лачуг, как деревушки, которые мы встречали по пути, то мы и не подозревали, что подъезжаем к столице Польши до тех пор, пока мы не очутились у ее ворот.

Варшава расположена не особенно красиво; частью на ровном месте, частью на более высоком берегу Вислы. Город и его предместья раскинулись на большое пространство; но в нем всего на все от 60 до 70 тысяч жителей, в том числе много иностранцев. Вид города унылый — вследствие страшного контраста между богатством и бедностью, роскошью и убожеством. Улицы Варшавы широкие, но плохо вымощены, и еле-еле освещены висящим кое-где одиноким фонарем; церкви и общественный здания большие и великолепные; дома магнатов роскошны; но большая часть домов, в особенности в предместьях, походят на небольшие убогие хижины.

Так как английский посланник Вроутон был на даче, то мы отнесли наши рекомендательные письма обер-гофмаршалу графу Ржевусскому; он принял нас очень вежливо и сказал, что мы будем представлены (королю) в воскресенье, во время утреннего выхода. Мы отправились к этому времени ко двору и были введены в аудиенц-зало, украшенное бюстами королевы английской [293] Елисаветы, короля французского Генриха ІV, Яна Собесского и русской императрицы.

Наконец появился король, и мы были ему представлены. Его величество говорил с каждым из нас довольно долго и весьма приветливо; он отзывался с большой похвалою об Англии, упомянул с отменным удовольствием о своим пребывании в Лондоне и в заключение пригласил нас к ужину, о чем мы уже были предупреждены обер-гофмаршалом.

Станислав-Август хорош собою; у него выразительное, смуглое лицо, римский нос, проницательные глаза; он очень обходителен, приветлив, но держит себя с достоинством. Он был в статском платье; я упоминаю об этом потому, что он первый из польских королей не носил национального костюма и не брил голову по польскому обычаю. Его примеру нашлись подражатели, и я был не мало удивлен, увидав, что весьма немногие магнаты носят национальный костюм. Поляки, приверженные к старине, так дорожат своим национальным убором, что на последнем сейме было предложено включить в Pacta conventa статью, обязывающую короля носить польское платье; но это не было утверждено сеймом, и ему было предоставлено руководствоваться личным вкусом. Во время коронации, вопреки древнему королевскому церемониалу, король появился в платье современного покроя с развевавшимися по плечам волосами.

Оставив национальный костюм, король поступил очень не осмотрительно. Он очень дорожил своей внешностью и не хотел остричь своих длинных вьющихся волос, поэтому он заручился свидетельством доктора о том, что потеря волос отразится на его здоровье. Современный покрой его одежды напоминал одежду французских королей; она была бархатная, отделанная горностаем и вышитая лилиями. Вследствие отступления от старинного национального костюма король до некоторой степени утратил любовь народа.

По окончании выхода мы осмотрели королевский замок, построенный Сигизмундом III, со времени которого он был резиденцией польских королей.

Замок стоит на высоком берегу Вислы, в некотором отдалении от реки; из окон открывается прекрасный вид на реку и окрестную местность. Подле аудиенц-залы находится комната, отделанная мрамором и, как гласит надпись, посвященная королем памяти его предшественников; Regum Memoriae dicavit Stanislaus Augustus hocce monumentum, 1771. Портреты польских королей расположены в хронологическом порядке: начиная с [294] Болеслава и кончая ныне царствующим королем, портрет которого еще не окончен. Все эти поясные портреты писаны Вакиарелли и исполнены художественно; портреты более древних королей набросаны по описаниям; портреты Владислава II и большинства его преемников представляют копии с оригинала. Они очень интересны и представляют своего рода любопытную генеалогическую таблицу. В этой комнате король угощает по четвергам обедом выдающихся ученых и писателей; его величество сам сидит за столом и ведет беседу. Приглашенные читают доклады по истории, естественным наукам и другим предметам; так как в настоящее время пересматривается свод законов, который будет представлен на рассмотрение ближайшего сейма, то на этих собраниях обсуждаются его отдельные статьи и вопросы общего законодательства и польской конституции. Король поощряет все попытки, делаемые к разработке польского языка, который в царствование двух предыдущих королей, не говоривших по-польски, был в большом пренебрежении. На этих собраниях посвящается много времени чтению поэтических произведений, так как король большой любитель поэзии.

Вечером нам было милостиво предложено посетить загородный королевский дворец, стоящий в роскошном парке, в окрестностях Варшавы. Он состоит из зала и четырех комнат, расположенных в нижнем этаже, и ванной комнаты, от которой он получил название la Maisou de Bain; в верхнем этаже такое же число комнат убрано с большей роскошью. Король принял нас в зале весьма благосклонно: при приеме присутствовали его брат, два племянника и несколько магнатов обоего пола из числа его приближенных. Было расставлено два стола для виста; те, кои не играли в карты, расхаживали по комнате или стояли; король редко играет в карты; он беседовал то с тем, то с другим. В половине десятого был подан ужин; мы последовали за королем в соседнюю комнату, где стоял небольшой круглый стол с восемью приборами; ужин состоял из одного горячего блюда и дессерта. Его величество сел за стол, но ничего не кушал; он принимал живое участие к разговоре, но не говорил один за всех. После ужина мы возвратились в зало; некоторые уселись снова за карты, мы же, из уважения к королю, продолжали стоять до тех пор, пока его величество не предложил нам сесть, сказав, что «нам будет удобнее беседовать, разместившись вокруг стола». Мы уселись и продолжали непринужденно беседовать до полуночи, когда король удалился. Уходя, он приказал одному из придворных показать нам все, что в Варшаве заслуживает [295] внимания иностранца. Эта необычная любезность преисполнила нас признательности и была только началом еще больших почестей.

5 августа. Мы имели честь обедать с его величеством в том же загородном дворце, и нам был оказан столь же милостивый и любезный прием. До этого король говорил по-французски, но тут он сделал мне честь заговорить со мною на английском языке, на котором он говорит совершенно свободно. Он отозвался в самых лестных и сочувственных выражениях об английском народе и удивил меня обстоятельным знакомством с нашей конституцией, законами и историей; все его замечания были дельны, верны и рациональны. Он хорошо знаком с произведениями наших выдающихся писателей; его восторженное преклонение перед Шекспиром было доказательством его основательного знакомства с английским языком и того, что он понимает красоты наших поэтических произведений. Он много расспрашивал о состоянии науки и искусства в Англии, и говорил с восторгом о покровительстве, которое наш монарх оказывает им. Откланявшись, мы посетили другие загородные дворцы, в которых король проживает временно. Все они построены в разных стилях, с большим вкусом и изяществом. Его величество большой любитель архитектуры; он сам составляет планы зданий и даже набрасывает рисунки внутренних украшений.

Вечером мы имели удовольствие посетить брата е. в., князя Понятовского, который пригласил нас на прелестный праздник, устроенный им в саду по близости от его дворца.

Мы приехали в сад около девяти часов; после жаркого, душного дня наступил восхитительный вечер; погуляв в парке, мы подошли к искусственному гроту, по бокам которого журча ниспадал в бассейн фонтан. Как только все съехались в этот очаровательный уголок, появился король: мы встали навстречу ему; после обычных приветствий, мы сопровождали е. в. в прогулке по парку и, вернувшись в грот, уселись на скамье из моха. Восшедшая луна придавала много прелести этому зрелищу. Мне пришлось случайно сидеть подле короля (этикета тут не соблюдалось), который говорил со мною как обыкновенно по-английски об искусстве, науке, литературе и истории. Во время этой беседы я рискнул задать вопрос о польской поэзии. Е. в. отвечал: «мы имеем недурные мелкие стихотворения и посредственную эпическую поэму; но лучшее поэтическое произведете на нашем языке — это прекрасный перевод «Освобожденного Иерусалима» Тасса, которое стоит несравненно выше всех переводов этой бесподобной поэмы на других языках; некоторые италианцы, которым нельзя отказать во [296] вкусе и в понимании, считают его по слогу не ниже оригинала». Я перевел разговор на исторические сочинения; король сказал, что у них нет на своем языке хорошей истории Польши; он считает это большим пробелом, но выразил надежду, что этот пробел будет вскоре пополнен, так как над историей Польши работает теперь человек высоко образованный и большого ума (епископ смоленский Нарушевич), как нельзя более подходящий для этой работы. Когда я выразил удивление по поводу столь странного обстоятельства, то е. в. заметил: «мы имеем несколько прекрасных историков, но все они писали по-латыни; у нас все знают этот язык; до царствования Сигизмунда-Августа законы писались по-латыни; при нем их стали писать на польском языке; все древние Pacta conventa написаны по-латыни; при Владиславе IV они появились впервые на польском языке». Этот интересный разговор был прерван князем, предложившим пройтись перед ужином по саду; он пошел вперед; все следовали за ним, пройдя по длинному, извилистому подземному коридору, тускло освещенному лампами, которые бросали мерцающий свет; мы подошли к дверям, которые напоминали вход в какую-то лачугу, дверь отворилась, и мы увидели великолепную ротонду, с изящным симметричным куполом, освещенную бесчисленными лампами; полукругом были расположены четыре ниши, разделенные колоннами из искусственного мрамора, в нишах стояли диваны, стены были расписаны фресками, изображавшими торжество Вакха, Силенуса, Любви и победу русской императрицы над турками. В то время как мы осматривали чудную отделку этой ротонды, раздалась восхитительная музыка, исполняемая невидимым оркестром, и как бы по волшебству был накрыт роскошный стол. Мы уселись за ужин вместе с королем, принцем и избранным обществом. Мы были в восторге от красоты зала, гостеприимства принца и благосклонности короля, который не только не стеснял общество, но оживлял его своим веселым характером и был его душою. Я не запомню так приятно проведенного вечера; разговор был оживленный и остроумный; король мог бы считаться самым приятным и любезным собеседником в Европе даже в том случае, если бы его не осенял блеск короны; у него всегда имеется изумительный запас интересных разговоров, всякий раз как я имел честь быть в его обществе, я обогащался сведениями и уходил от него в восторге.

Я неоднократно восторгался изяществом и роскошью, с какой обставлены дома и дачи польских магнатов, относительно отделки домов и меблировки они затмили англичан и французов: они [297] очень изобретательны по части удовольствий, и так как они не жалеют денег и обладают вкусом, то им удается устраивать очаровательный празднества.

Нам приходилось ежедневно пользоваться их гостеприимством и любезностью, но нигде нам не было предложено столько развлечений, как на fete champetre у княгини Чарторыйской, который я попытаюсь описать.

Повонзки — загородный дворец князя Адама Чарторыйского находится в трех милях от Варшавы, в лесу; местность почти ровная; только кое-где встречаются маленькие отлогости, которые приятно разнообразят ландшафт. Парк разбит в английском вкусе; великолепные лужайки сменяются группами дерев, по лесу и по берегу хорошенькой речки проложены дорожки.

Дом стоит на небольшом пригорке и похож на избу, сложенную из бревен и крытую соломой: кроме главного дома есть несколько отдельных домов для детей и челяди; каждый дом окружен палисадником и забором; они производят впечатление разбросанной деревушки. В парке построены беседки, павильоны, навесы, руины; конюшни построены в виде полуразрушенного амфитеатра. Поэтичные мостики, сделанные из стволов и веток, придают много прелести этой сельской картине.

Приехав к княгине, мы отправились в дом, где она уже ожидала нас. Мы предполагали, что ее дом убран в роде крестьянской избы, и были не мало изумлены роскошью и изяществом обстановки и предметами роскоши, которые мог собрать только человек богатый и одаренный вкусом. Все комнаты отделаны самым роскошным образом; особенно поражает роскошью ванная комната; ее стены покрыты маленькими квадратами из дрезденского фарфора, пол и потолок расписаны великолепными гирляндами; отделка этой комнаты стоила неимоверных денег, ибо каждый квадратик фарфора стоит в Дрездене три дуката. Осмотрев все комнаты, мы прошли в загороженное место подле дома, которое было окружено большими кусками гранита и срубленными деревьями, расставленными самым живописным образом; тут мы пили чай на лужайке. Затем прошли в домики, где помещаются дети княгини; они построены в разных стилях, но все одинаково изящно.

Гуляя по парку, мы подошли к роскошной турецкой палатке, стоявшей на лужайке близ развалин амфитеатра. Эта палатка принадлежала некогда великому визирю и была захвачена во время последней русско-турецкой войны: внутри ее стоял диван; на полу был разостлан ковер. Тут мы беседовали до сумерек, когда [298] княгиня предложила нам вернуться в дом, и провела нас через все комнаты к маленькому холмику, где горела роскошная иллюминания. Мостик, перекинутый через широкий пруд, был густо усажен несколькими тысячами разноцветных лампочек, которые отражались в воде; эффект был поразительный; казалось, будто в воздухе повис какой-то блестящий круг. Пока мы любовались этим прелестным зрелищем, стоявший но близости оркестр услаждал наш слух своей игрою. Затем нас повели по иллюминованному мостику к навесу, который поддерживался колоннами обвитыми гирляндами цветов; тут была приготовлена холодная закуска, и нас попросили к столу заставленному всевозможными яствами, дорогими винами и фруктами. Вечер был восхитительный, зрелище было поэтичное, угощенье самое утонченное; все были весело настроены, да и могло ли быть иначе, когда наша прелестная хозяйка, с присущим ей вкусом и изобретательностью, сделала все возможное для увеселения своих гостей?

Поужинав, мы встали из-за стола, и я думал, что пора было разъехаться по домам; но нас ожидали новые развлечения: внезапно в саду зажглась иллюминация; мы разбрелись по саду и наслаждались звуками духовой музыки, игравшей в разных концах сада. Затем мы перешли обратно по мостику и возвратились в дом, где две старшие дочери княгини, в изящных греческих костюмах исполнили грациозный польский и казацкий танец. Старший сын княгини, мальчик лет восьми, протанцовал с большим увлечением характерный английский и местный польский танец. Был уже третий час ночи; так как всему бывает конец, то мы простились с хозяйкой, поблагодарив ее от всего сердца за доставленное удовольствие. Невозможно себе представить более восхитительного fete champetre; я уверен, что едва-ли кому-нибудь может выпасть счастье видеть подобный праздник два раза в жизни.

Накануне нашего отъезда мы обедали у епископа Плоцкого, брата короля, в его Яблоновском имении, в восьми милях от Варшавы на берегу Вислы; дом, в котором он жил, построен по плану короля и на его счет. Одна из комнат, называемая турецкой залой, замечательна по изяществу и оригинальности; продолговатая, очень высокая, она убрана в восточном вкусе, посреди бьет фонтан, окруженный цветником; вдоль стен расставлены турецкие диваны. Аромат великолепных цветов всевозможных оттенков и журчанье прозрачного как хрусталь фонтана производит чарующее впечатление; все это вместе взятое делают эту комнату очаровательным уголком в жаркие летние дни. [299]

Вечером мы отправились с князем Станиславом к его величеству, уверенные в том, что мы проведем время самым приятным образом; но нам отравляла удовольствие мысль, что это последний вечер, который мы проводим в обществе этого монарха. Следующий разговор свидетельствует о его человеколюбии: «Вы осматривали тюрьмы, сказал он, я боюсь, что вы нашли их в самом неудовлетворительном состоянии».

Говорить обо всех замеченных мною недостатках, коль скоро я знал что король не мог устранить их, было бы с моей стороны невежливо. Поэтому я старался смягчить свой ответ, заметив, что в некотором отношениях они обставлены лучше, нежели в Англии, — что было вполне справедливо. «Меня удивляет», возразил король, «что нация, справедливо славящаяся своим человеколюбием, пренебрегает столь важной отраслью администрации».

Тогда я решился, со всевозможной осторожностью, указать на один недостаток, замеченный мною в Варшавских тюрьмах, который е. в. мог бы устранить, а именно, я указал на то, что в тюрьмах не было лазаретов для арестантов; я извинился за сделанное мною замечание, которое было вызвано состраданием к этим несчастным. «Всегда приятно слышать, когда защищают несчастных», отвечал король. Я никогда не забуду этих слов, которые были сказаны с таким чувством, что они видимо шли от чистого сердца. Разговор коснулся нового свода законов, который должны были представить на утверждение сейма; король с видимым удовольствием говорил о законах, которые должны были улучшить судопроизводство и сделать его более беспристрастным. «Счастливые англичане», воскликнул король, «ваш дом уже отстроен, а постройка моего дома еще только начинается».

После ужина, который прошел так же приятно, как и все остальное время, мы откланялись королю. Е. в. осведомился, каким путем мы поедем далее, и указал нам все, что заслуживало на этом пути внимания.

«Ваше величество не упомянули о фабриках, устроенных по вашему повелению в Гродно», осмелился я заметить. «Для англичанина, видевшего фабрики у себя дома, — сказал он, — они не представят ни малейшего интереса ни в какой-либо иной стране, тем более в Польше, где люди питают отвращение к торговле. Фабрика, основанная в Гродно, есть только начало, я смотрю на нее лишь как на залог осуществления моих намерений в будущем». Я упомянул также о новом уставе Виленского университета. [300]

«Вас вводит в заблуждение сходство названий, — сказал он. — Английский университет стоит настолько же выше подобных учреждений в других странах, насколько ваша нация стоит выше остальных в литературе, науке и искусстве. Виленский университет является только прообразом того, чем он был и чем должен бы быть, но осмотр его не может быть особенно интересен для путешественника».

Выразив свое сожаление по поводу того, что мы так скоро уезжаем из Варшавы, король удалился, пожелав нам счастливого пути.

Таковы были заметки, занесенные мною в записную книжку в Варшаве в 1779 г.; во вторичное посещение мною этой столицы в 1785 г. я мог добавить к этому весьма немногое».

Посетив Варшаву вторично в 1785 г., В. Кокс запасал в своим дневнике 29 мая: «Описав однажды мне представление Станиславу-Августу и оказанный им мне прием, я не буду повторять, каких знаков благоволения и внимания я удостоился от этого монарха, и какой любезный прием был оказан мне и этот раз польскими магнатами.

Во время моего первого пребывания в Польше она была как бы русской провинцией, управлявшейся наместником Екатерины II. Влияние короля было так ничтожно, что всякий раз как освобождалась какая-нибудь должность, даже во дворце короля, ее замещали не иначе как с ведома и согласия русского посланника. Говоря мне об этом, граф Штакельберг присовокупил: «На днях, напр., меня замучили разговорами по поводу смерти одного пажа».

Другой случай, переданный мне тем же лицом, еще нагляднее свидетельствует об огромном влиянии, какое Россия имеет на Польшу, и о крайне зависимом положении ее короля. Штакельбергу было повелено императрицей помочь королю и добиться того, чтобы сейм ассигновал известную сумму денег на уплату его долгов, доходивших до 10.000.000 флоринов; посланнику было приказано действовать тайно, и только в крайнем случае заявить о своим желании открыто. Король хотел обратиться к сейму с просьбою об ассигновании этой суммы, но, убедившись в оппозиционном настроении его главных вождей, он счел благоразумнее просить об ассигновании всего 7.000.000 флоринов. Но все так восстали против этого, что он потерял всякую надежду на успех. На другой день, рано утром, друзья короля сообщили русскому посланнику, что е. в. в полном отчаянии, и просили его употребить все свое влияние на сейм, на что он согласился и достиг желаемого. [301]

По этому поводу я должен привести один любопытный анекдот, который я не решился рассказать в то время, когда действующие в нем лица еще были живы, так как он свидетельствует о крайней чувствительности короля и показывает, до какой степени он стеснялся в присутствии русского посланника. Когда король показывал нам свой загородный дворец, и мы проходили с ним в сопровождении графа Штакельберга по верхнему этажу, я увидел в библиотеке на столе книгу, содержавшую главные акты, касающиеся раздела Польши (Recueil des declarations notes et faits principaux qui ont precede et accompagne la Diete Confederee depuis le 18 septembre 1772 jusqu'au 14 mai 1773). Когда я выразил желание познакомиться с документами, относящимися к этому знаменательному событию, и обратился с этой просьбою к его величеству на английском языке, то король прервал меня, приложив палец к губам, как будто прося меня замолчать, и прошел в другую комнату. По окончании ужина один из придворных провел меня в библиотеку. Войдя в нее, я застал короля одного; он стоял подле стола.

«Я заметил», сказал он, указывая на книгу, «что вас очень интересует эта книга. Вам показалось, быть может, что я несколько резко прервал ваши вопросы; но мне не хотелось говорить об этом при русском посланнике». Затем дрогнувшим голосом в крайнем возбуждении он упомянул об угрозах прусского, австрийского и русского дворов.

«Если бы я имел время рассказать вам историю этого богатая» событиями времени, сказал он, и вы бы знали, какие угрозы делал мне русский посланник, и до какой степени я был уверен в том, что, отказавшись подписать акт раздела, я погублю свою семью, то это послужило бы мне оправданием в том, что я не выказал достаточной твердости, в чем меня обвиняли. Эта книга содержит главные акты этого злополучного договора; они оправдывают мне поведение. Вы найдете в ней декларацию посланников трех держав, ответы польских министров и четыре речи, произнесенные мною на сейме, из коих увидите, что я не скрывал своих чувств и открыто выразил свое отвращение к акту раздела». При этом он повторил вступительные слова речи, произнесенной им 10-го мая, и с особенным ударением произнес слова, коими он обратился к народу с вопросом, нарушил ли он хоть раз одну из статей Pacta Conventa.

Он так волновался, вспоминая об этом, что у него упал голос, и по его щекам покатились слезы; схватив книгу, он [302] дал ее мне в руки, присовокупив: «это мне единственное оправдание, прочтите ее и судите мне поведение; я счастлив, что могу подарить ее англичанину, которого я уважаю». Он поклонился, и я вышел.

Впечатление, произведенное на меня этой сценой, никогда не изгладится из моей памяти, и я сохраняю эту книгу как реликвию на память об этом благородном и несчастном монархе.

* * *

(Записано в дневнике Кокса, июня 1-го 1801 года).

Польши более не существуете! Уничтожение избирательной монархии и учреждение новой конституции на основе наследственной монархии, которая подала народу радужные надежды на освобождение от иноземного влияния, были кратковременны. Когда Великобритания, заботившаяся об освобождении Польши, прекратила свои вооружения против России и Австрия была вовлечена в распрю с Францией, то Польша была окончательно предоставлена своей судьбе. Императрица Екатерина II, продиктовав мир туркам, соблазнила короля прусского, предложив ему Данциг и Торн, которые поляки не соглашались уступить ему, в виде вознаграждения за гарантии с его стороны их новой конституции. В результат Польша была наводнена русскими и прусскими войсками, вынуждена отказаться от прежней конституции и подчиниться новому разделу, который был совершен в 1793 г. и лишил ее половины ее населения и доходов.

Когда Польша очутилась в этом нелепом положении, без армии, без доходов и без единодушия, то горсточка смельчаков, под предводительством Косцюшки, сделала отчаянное усилие, чтобы отстоять независимость страны. Но это войско, после кратковременных успехов, было разбито превосходными силами русских и пруссаков; король был вынужден отречься от престола, и страна была разделена между Россией, Пруссией и Австрией.

Все эти события слишком хорошо известны, чтобы стоило повторять их, но интересна судьба доблестного монарха, вся жизнь которого была рядом самых необычайных и бедственных событий.

Станислав, после своего отречения от престола, проживал в Гродно, как бы в качестве военнопленного. Его значительные долги были уплачены, и он получал ежегодно 200.000 дукатов. На выраженное им желание уехать из королевства, где он не хотел жить в качестве подданного, императрица предложила ему [303] дворец в Москве, но он просил позволения уехать в Рим, где нашли себе приют многие монархи, лишившиеся престола, и где его любовь к искусству могла смягчить его горе по поводу утраты короны. Получив это позволение, он уже собирался в путь, ему пришлось отказаться от этого плана, вследствие вторжения в Италию французов. Тогда он выразил желание переехать в Митаву, но в это время скончалась императрица Екатерина II; тогда Станислав обратился с тою же просьбою к Павлу. Император ответил ему собственноручно, приглашая его в Петербург; король счел это приглашение за приказание и не посмел ослушаться.

Станислав приехал в Петербург в начале 1797 г. и по повелению императора поселился в Мраморном дворце.

В первую зиму император и весь двор относились к нему с уважением и предупредительностью, и Станислав со свойственными ему добродушием принимал, видимо с удовольствием, участие в великолепных празднествах, которые русские дворяне устраивали для столь знатного иностранца. Он бывал запросто у сановников; о его бывшем величии напоминало при этих посещениях лишь присутствие в передней двух пажей, но с того момента, как он вступал в комнату, он выделялся от прочих посетителей, лишь как самый любезный член общества, по-прежнему любил театр, и частные спектакли, устраиваемые знатью, доставляли ему, повидимому, большое удовольствие: он даже устроил в Мраморном дворце небольшую сцену.

Большое развлечение доставляла ему его любовь к произведениям искусства; ему было разрешено составить коллекцию из немногих произведений, уцелевших при всеобщем разгроме. Некоторые из этих вещей были приняты императором (Павлом) в дар; другие были распределены по разным дворцам; две статуи изумительной работы были поставлены в великолепной георгиевской зале, как подарок Станислава, поднесенный в то время, когда он пользовался гостеприимством Павла I.

Когда погода и здоровье позволяли, то король катался по утрам верхом на своей маленькой любимой лошадке, которая находилась у него уже несколько лет и, как он зачастую вспоминал с любовью, служила ему в самые критические моменны его жизни. В этих прогулках его сопровождал адъютант, конюший, пажи, многочисленная свита; жители Петербурга оказывали ему такие же почести, как членам царской фамилии. Но он соблюдал все эти церемонии, только повинуясь желанию императора, а не потому, чтобы подобный королевский кортеж доставлял ему какое-либо удовольствие. [304]

Для летнего пребывания бывшего короля польского, император назначил Каменноостровский дворец, в котором он сам жил в бытность свою великим князем. Живя в этом дворце, Станислав посещал соседних помещиков, бывал при дворе в Гатчино и ездил на празднества в Петергофский дворец.

Семейство короля состояло из его сестры, вдовы подольского воеводы Ивана Замойского, ее дочери и зятя, который был его гофмаршалом, его незаконного сына Цихотского, бывшего его адъютантом, ксендза француза и двух камергеров. Эти господа да два-три лица, занимавшие при нем оффициальные должности, обедали вместе с королем. Прочие лица свиты выросли при нем и служили ему с неизменной преданностью, не взирая на все превратности судьбы. В числе их был глухонемой, который, изучив привычки своего монарха и обладая большим умом, как это бывает нередко с обиженными природою людьми, был полезен королю, исполняя приказания, которые иной, менее преданный человек не мог бы выполнить.

Подчиняясь местному обычаю, король обедал в три часа; иногда он давал обеды, на которые съезжалось немало посторонних лиц, но обыкновенно к его столу приглашалось всего несколько человек, коих он допускал в свой интимный круг; в таком тесном кругу он был самым любезным и словоохотливым хозяином.

После обеда все немедленно удалялись. Король уходил к себе в кабинет, где он оставался до тех пор, пока его камердинер не докладывал ему о приезде посетителей; тогда он возвращался в зало. Тотчас составлялся кружок; все толпились около него, никто не осмеливался сесть; король подходил то к одному, то к другому, соблюдая как бы некоторый придворный этикет. По окончании этой церемонии, король, если не предстояло каких-нибудь особенных развлечений, уходил снова в кабинета; вечером он принимал близких знакомых и иногда угощал их музыкой, которую он очень любил. Эти часы отдохновения представляли особенный интерес для тех, кои имели честь составлять его интимный кружок, так как в это время дня его беседа была более непринужденна и благодаря его любезности, утонченному вкусу и рассказам из его богатой событиями жизни, оставляла неизгладимое впечатление.

Его расположение к Англии оставалось неизменным; его особенно интересовал наш домашний быт и практическое применение тех конституционных начал, с которыми он был знаком из книг. Король всегда упоминал с большим сочувствием [305] об Оксфордском университете, и был чрезвычайно доволен тем, что он был им удостоен ученой степени.

Он был поражен, просматривая экземпляр университетского устава, показанного ему одним англичанином. «Я был изумлен», сказал он, «тем, что такое ученое общество, как Оксфордский университет, имеет такой обветшалый статут. Но тут происходит то же самое, что с вашей конституцией; хотя в ней сохранилось много архаических статей, но на практике все идет прекрасно. Ничто так не говорит в пользу здравого смысла английской нации, как тот факт, что вы в состоянии приложить конституционную мерку ко всему, и что в то время, как ваши законы кажутся иностранцу крайне спутанными, на деле из них вытекает строгий порядок». В дальнейшей беседе он заметил: «Ваши писанные законы кажутся иностранцу мало обещающими; но они поражают его в применении на практике. Нам знакомы с вами страны, которые имеет прекрасные писанные законы (он намекал, очевидно, на свод законов Фридриха II и Екатерины II); но при их практическом применении они весьма мало служат на пользу подаанным».

Станислав тщательно избегал всякого намека на свой королевский сан и на события своего злополучного царствования; если ему приходилось случайно вспомнить прошлое, то его охватывало такое волнение, и он видимо так скорбел обо всем, что собеседники считали долгом переменить разговор.

Еще более волновали его изъявления преданности со стороны поляков, которые, входя в комнату, когда у него собирались близкие, хватали его руку и целовали ее с изъявлением восторженной преданности. Трудно передать, какие горестные чувства волновали при этом каждый раз низверженного с престола монарха.

Такова была с внешней стороны частная жизнь короля во время его пребывания в Петербурге. Положение его значительно ухудшалось плохим состоянием его финансов и причудливым поведением Павла.

Хотя он получал аккуратно свою ежегодную пенсию в размере 200.000 дукатов, но ему доставляло немало забот, когда кредиторы, ссужавшие его деньгами в то время, когда он нуждался, требовали уплаты долга; или когда к нему обращались с просьбою о помощи или об уплате жалованья те, кои служили ему верою и правдою и бедствовали из-за него. Чуть не каждая почта приносила ему письма из Польши от его приверженцев с просьбами о присылке денег, которых он не в состоянии был удовлетворить. [306]

Бывшему монарху приходилось терпеть унижения со стороны своенравного русского императора, что чрезвычайно огорчало его. Первое время Павел осыпал его знаками внимания и уважения; но как только первое впечатление от его появления в Петербурге улеглось, несчастный монарх то и дело стал подвергаться оскорблениям, и хотя это кажется совершенно невероятным, но его заставляли показываться в обществе только для того, чтобы оскорблять его.

Он был вынужден присутствовать при короновании императора в Москве и выслушать чтение акта, коим часть его королевства присоединялась к Российской империи. Во время этой церемонии, ослабев от утомления и волнения чувств, он осмелился прислониться к своему креслу, но император приостановил чтение акта и послал своего адъютанта сказать ему, чтобы он встал. В последний год его жизни неудовольствие Павла обрушилось на всех тех, кои осмеливались приблизиться к нему; поэтому русские совсем перестали являться к бывшему королю во дворец, и его посещали почти исключительно одни иностранцы и кое-кто из его бывших подданных. Их присутствие видимо ободряло его, и он считал каждое их посещение скорее знаком расположения, нежели внимания.

Казалось, будто король переносил суровое обращение императора Павла добродушно и хладнокровно; но у себя дома он так страдал, что это нельзя передать словами. Он потерял сон; окружающие слышали по ночам, как он тяжко стонал, рыдал, взывал к небу и своими возгласами приводил в ужас тех, кто спал в соседней комнате.

За несколько дней до смерти король как бы примирился со всем и с видимым удовольствием принимал снова участие в развлечениях маленского кружка своих приближенных. В день смерти он встал в обыкновенное время, напился кофе и удалился в известное место, где с ним случился апоплексический удар, и где он пролежал довольно долго. Когда его нашли в таким положении, медицинская помощь оказалась бесполезной; он обнаруживал лишь слабые признаки жизни и произносил только какие-то бессвязные слова на французском языке, которые были истолкованы присутствующими, как желание пригласить духовника. Когда явился ксендз и произнес молитвы, то король видимо усердно молился, а затем впал в беспамятство и вскоре скончался. Это событие, пресекшее ряд польских королей, случилось 12 февраля 1798 г.

На следующий день тело было набальзамировано и положено на [307] парадном одре, а затем похоронено в католической церкви с отданием королевских и военных почестей. Павел сам командовал гвардейскими войсками, присутствовавшими на похоронах; он ожидал верхом у решетки Мраморного дворца и при приближении гроба обнажил голову и отдал покойному честь. Когда печальная процессия прибыла в костел, была отслужена торжественная обедня, и исполнена любимая музыка короля, сочиненная по его желанию и никогда еще не исполнявшаяся публично.

Семейство короля уехало из Петербурга, а из его придворных одни были взяты к большому двору, а другие получили пожизненный пенсии. Его вещи были проданы с аукциона, даже его одежду постигла эта унизительная процедура. К чести русских надобно сказать, что они выказали свое уважение к бывшему королю, собрав в память деньги на дела благотворительности. Его любимая лошадка была куплена за значительную сумму денег.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: По России и Польше в исходе XVIII-го века. Путевые впечатления англичанина. 1779-1785 г.г. // Русская старина, № 8. 1907

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.