ГЛАВА IX

Мое определение в Кронштадтский корпус. — Учитель Антуан Омон и его происхождение. — Переезд семьи в Петербург и поступление мое в Петершуле. — Выход из училища и самовоспитание. — Выбор карьеры. — Императорская гвардия и зачисление меня в полк. — Екатерина II и ее флот. — Отправка эскадры отца в Средиземное море. — Меня берут с собой. — Морская болезнь. — Впечатления путешествия. — Лиссабон. — Печальная катастрофа. — Цинтра и красавица графиня. — Ливорно. — Всемирный базар. — Осмотр эскадры вел. герцогом Леопольдом и эрцгерцогом Францем. — Анекдоты про Иосифа, Густава III и Фердинанда II. — Моя страсть к пуделям. — Итальянская опера и первая любовь. — Перерождение итальянцев, характер их и торговля. — Возвращение на родину. — Служба в русском флоте. — Продолжение моего образования. — Профессор Гурьев.

Избавясь чудом от оспы, я продолжал жить под родительским кровом до семилетнего возраста. Воспитание мое, которое я назову женским, потому что я был на руках нянек и гувернанток, пришло к своему концу, и тогда родители мои задумали дать мне учителя или определить меня в училище. Случай к тому скоро представился, ибо в Кронштадте был кадетский корпус для флота ¹⁷⁶. Решили, что лучшего нельзя и придумать, как отдать меня туда на попечение одного из частных учителей. Отец не хотел меня отдать совсем в корпус, не имея настолько доверия к этому заведению, чтобы засадить меня в него до полного окончания воспитания. При выборе учителя отдали преимущество французскому, имевшему учеников-пансионеров. Звали его Антуан Омон, и он снискал себе репутацию хорошего наставника крайней строгостью, заменявшей преподавание и достоинства преподавателя, как это часто случается, и эта репутация не была лишена основания, так как при строгом учителе более стараются и выучиваются сами собой, нежели учитель в состоянии объяснить, а это есть лучшее средство к приобретению хороших познаний. Это замечание, как ни справедливо иногда, не могло быть, однако же, применено ко мне, так как [149] чрезмерная строгость г. Омона сперва послужила мне только к тому, чтобы возбудить отвращение и к нему, и к ученью.

Вот как он приступил к делу в первый же день моего приезда: усадил меня за отдельный стол с открытой азбукой передо мной и с пучком розог над азбукой. Такое начало не могло меня пленить и не показалось мне лучшим средством заставить полюбить ученье, а на деле вышло, однако, что я отлично выучил мой урок, и учитель был доволен. После обеда нам дали час на рекреацию, во время которой Омон спал по привычке, заимствованной им в России. Во время этой рекреации, играя с другими учениками, я опрокинул большую скамью, которая, упав с грохотом, внезапно разбудила учителя, и он в бешенстве выбежал к нам, спрашивая, что это за шум.

Как только он узнал причину, ибо я был приучен говорить правду, то дал мне пощечину. Я был оскорблен до такой степени, что в первый же мой выход из пансиона, то есть в первую же субботу, когда за мной прислали, я решился более не возвращаться к Омону. Однако же, когда настал понедельник и мне следовало покинуть родительский дом, я ограничился тем, что стал убедительно просить у матушки позволения провести утро с нею, обещая уйти вечером, что было мне дозволено. Но прошел и вечер, а я нимало не был расположен возвратиться к учителю и добился того, что мне позволили остаться ночевать дома с условием, чтобы завтра ранним утром я отправился в школу. Во вторник те же мольбы с моей стороны, на которые уже последовал отказ. Тогда пущены были в ход угрозы, строгость и, наконец, телесные наказания. Кажется, матушка раза три или четыре в течение дня постегала меня розгой, и, не смотря на это, я все-таки упорствовал: царапал лицо слугам, которые пытались увести меня силой; таким образом весь вторник прошел в битвах. Наконец, желая меня еще более припугать, в среду послали за г. Омоном, который принялся меня уговаривать так кротко, таким слащавым и убедительным тоном, что я решился за ним последовать. Так как я открыл моим родным причину моего отвращения к этой школе, то узнал впоследствии, что они запретили учителю бить меня. Но не ведая об этом благодетельном запрещении, я всегда чувствовал к нему великий страх; это было даже скорее отвращение. Такое чувство особенно поддерживалось во мне телесными наказаниями, которым он подвергал других учеников, обламывая иногда о их плечи несколько пучков розог. Грубость и невежество этого человека не покажутся удивительными, если я скажу о его происхождении. Вот каким образом мы это узнали. [150]

Граф Семен (Романович) Воронцов ¹⁷⁷ приехал однажды посмотреть Кронштадтский порт, признаваемый за предместье или цитадель столицы со стороны моря. Между прочими предметами, возбудившими его любопытство, каковы: арсенал, бассейны и т. д., он посетил морской кадетский корпус и, проходя по разным классам, вошел в класс французского языка и, увидев нашего учителя, воскликнул:

— Как это ты, Антуан? Что ты здесь делаешь?

— Граф, — отвечал почтительно учитель, — я преподаю французский язык господам кадетам.

Граф его поздравил, но по выходе из класса рассказал, что этот Антуан был у него в услужении лакеем и привезен им из Франции на козлах; что он ловкач, прошедший огонь и воду, как говорит пословица, а потому граф нисколько не удивляется, если он оказался достаточно ученым, чтобы сделаться первым учителем в заведении!

Впрочем Антуан был добрый малый и в конце концов меня настолько полюбил, что сохранил приязнь ко мне во всю свою жизнь.

Итак, я продолжал у него учиться все время, покуда отец мой начальствовал в Кронштадте. Я должен сказать кроме того, что в России подобного рода учителя не редкость. Обыкновенно это бродяги, проходимцы, приезжающие составить себе состояние и обогатиться за счет нашего невежества. Результатами этого первого моего воспитания было то, что я плохо выучился французскому языку, немножко математике, истории, географии и всему, чему так недостаточно учили в этой школе, из которой я вышел, когда отец мой, будучи назначен членом Адмиралтейств-коллегии, был принужден жить в Петербурге ¹⁷⁸.

Мне было девять лет, когда мы переехали в Петербург (1776 г.), и здесь я переходил от одного, подобного вышеупомянутому учителю, к другому, то французу, то немцу, из которых ни один не был способен к последовательному, правильному и полному преподаванию, получаемому с такой легкостью в других странах, и которое тщетно старались мне доставить. Не припомню, чтобы кто-нибудь из них учил меня чему-либо на основании правил. Передо мной клали попеременно грамматику, историю, географию, не останавливаясь методически ни на одном из этих предметов, и не направляя меня таким образом к истинному успеху. Этот сумбур мешал мне разобраться с моими собственными склонностями. Наконец, я почувствовал некоторое влечение к точным наукам, которыми, впрочем, мог прилежно заняться лишь тогда, когда мои родители, заметив [151] бесполезность преподавания моих учителей, решились отдать нас, моих братьев и меня, в училище. Нас было тогда пятеро мальчиков ¹⁷⁹. Четверо моих братьев, будучи несколькими годами моложе меня, были отданы в приготовительное училище, признанное для начала достаточным и в то же время менее расходным. Этим училищем управлял немец. Что касается до меня, я был отдан в школу Св. Петра (Peterschule), слывшую тогда за самую лучшую в столице. Эта школа была разделена на четыре класса, в которых учеников принимали по степеням их познаний. Меня приняли во второй класс, что не особенно служит в похвалу школе. Однако же, профессора, заведовавшие преподаванием наук ученикам, все-таки не особенно придерживались методы, как мне казалось, ибо не припомню было ли нам вменено в обязанность готовить заданные уроки или отдавать отчет в том, чему нас учили. Все ограничивалось тем, что профессор иногда вызывал во время класса и спрашивал учеников и именно тех, в которых он был уверен, что не затруднятся ответами.

Мне, впрочем, там нравилось, потому что в школе хорошо кормили и помещение было хорошее, рекреационных часов было много, не считая великого множества русских праздников, столь поощрительных для лености. В это время начал во мне развиваться вкус к математическим наукам; ими я занимался прилежно, научился немножко поболее того, сколько знал, французскому и немецкому языкам, в особенности немецкому, бывшему преобладающим в этой школе. На следующий год по моим успехам меня перевели в первый класс, в котором, как я увидел к концу года, не слишком-то далеко ушел в науках. Тогда мне удалось убедить моих родителей, что если им угодно взять меня из пансиона и дозволить мне брать приватные уроки и, между прочим, из высшей математики, которой я давал первое место, то я ничего не потеряю в отношении образования, а для них в этом будет, конечно, экономия.

Вследствие этих доводов меня взяли из школы (1778 г.), и я начал брать уроки высшей математики у того же самого профессора, который преподавал элементарный курс в школе. Имея некоторую свободу в выборе моих занятий, я старался употреблять мое время с наибольшей, как мне казалось, пользой: таким образом я сам себя воспитал.

Однако же, приближалась пора избрания себе карьеры. Склонность к точным наукам с применением их к механике, частые случаи слышать рассказы отца о морском деле, желание следовать по [152] тому же самому поприщу, как и он, и надежда не разлучаться с ним — решили мой выбор. Отец одобрил мое намерение, и с тех пор наука мореплавания сделалась главным предметом моего изучения. Мне дали учителя мореплавания; но, сохраняя постоянно склонность к высшей математике, я имел честолюбие знать ее поболее, нежели русские моряки вообще, и в особенности более того, насколько ее преподавали тогда в кадетском корпусе. Я не хотел ставить себя в смешное положение, объявляя бесполезным, вследствие его непонимания, сочинения Эйлера, поэтому я избрал курс математики Беду и с его помощью достиг моей цели. При содействии этой книги и других сочинений этого рода я приобрел положительные и обширные познания о силе и об управлении кораблей, точно так же, как и обо всем, что относится к морскому делу и к мореплаванию. Странное дело! Именно эти наставления внушили мне впоследствии явное отвращение к морской службе.

В то время, когда я учился таким образом, поступление мое на службу было еще в далеком будущем; между тем представлялся случай к принятию нас, меня и моего младшего брата, в Императорскую гвардию, что давало средства к более легкому и выгодному переходу в другие ведомства, и вот каким родом.

Императорская гвардия состояла тогда из четырех полков, коих Императрица была полковником. Шефом каждого из этих полков был подполковник; таким чином были почтены фельдмаршалы Суворов, Потемкин и другие знатные вельможи; остальные генералы, которых Императрица желала отличить, считались майорами гвардии. Чин гвардейского капитана соответствовал, по регламенту Петра I, чину полковника армии или капитана корабля и так далее, нисходя до сержантов и до унтер-офицеров, имевших чины поручиков и подпоручиков. По достижении возраста для поступления в строевую службу и будучи унтер-офицером или сержантом, можно было получить патент на чин прапорщика при переходе из гвардии в армию. Один из друзей моего отца, произведенный в майоры гвардии, предложил ему принять нас в свой полк унтер-офицерами. Так как это нисколько не препятствовало никаким дальнейшим планам, а, напротив, могло облегчить поступление в другой род войска, отец принял это предложение и нас вскоре зачислили унтер-офицерами в гвардию. В этом положении я оставался до той поры, когда отец решил, что по моим теоретическим познаниям я могу занимать первые должности во флоте; только тогда он приказал мне выйти из гвардии и зачислил меня в качестве адъютанта в свой штат. Мне было 14 лет (1781 г.). [153]

Екатерина Великая была единственным из русских государей, умевших применить свой флот к делу с пользой и честью; это свидетельствуют победы, одержанные ею над турками и шведами, равно как и все бесполезные попытки, произведенные после того войсками этого рода. В мирное время в особенности она не упускала из виду всего, что могло служить к просвещению, облагорожению ее народа и к умножению, вместе с тем, блеска ее царствования. Вследствие этого она признала уместным посылать ежегодно в Средиземное море эскадру, состоявшую из пяти кораблей и нескольких фрегатов, что служило одновременно к упражнению моряков и к их ознакомлению с чужими краями. Это приучало также другие державы к плаванию ее флотов по океану и Средиземному морю, при чем, так сказать, Балтийский флот подавал руку флоту Черноморскому. Она имела виды даже на некоторые места, которые надеялась приобрести от короля неаполитанского или, если бы он на то не согласился, предполагала купить один из островов, Линозу или Лампедузу, о чем, как говорили тогда, она вела переговоры. Цель ее заключалась в том, чтобы иметь промежуточный пункт между Балтийским и Черным морями, куда могли бы приставать для отдыха русские корабли.

Вследствие этой системы ежегодной отправки эскадр в Средиземное море пришла очередь моего отца, бывшего тогда вице-адмиралом, и в 1782 году его определили командиром пяти линейных кораблей и двух фрегатов, назначенных в замену эскадры, которая под начальством вице-адмирала Сухотина ¹⁸⁰ зимовала в Ливорно и должна была возвратиться в Кронштадт. Я сопутствовал моему отцу; это было мое первое плавание, в котором я мог, наконец, применить теорию к практике. Первый опыт был не особенно заманчив, ибо по выходе из Кронштадтского порта, мы вытерпели жестокую бурю, ознакомившую меня с морской болезнью. Помню, что мне было очень худо, и доктор эскадры, итальянец, заставил меня выпить чашку шоколаду для успокоения, как он говорил, раздражения желудка; но вместо успокоения раздражение усилилось, и я отдал назад мой шоколад. Помню также, что в течение года после того я не мог его пить, так велико было отвращение к напитку, употребленному столь некстати. Предлагали мне и были мной приняты еще многие другие лекарства, как противоядие от морской болезни, не доставившие никакого облегчения. Думаю, что привычка есть единственное радикальное лекарство от этой болезни, более или менее продолжительной, смотря по комплекции. Отец говорил мне, [154] что он лишь после 25-ти лет привык к морю. Адмирал Нельсон ¹⁸¹ всю свою жизнь страдал от морской болезни, и то же самое было со множеством других моряков. Даже когда привыкают переносить качку на известного класса кораблях, то иногда чувствуют возобновление морской болезни при переходе на другие суда, больших или меньших размеров. Говорят, что один из славнейших мореплавателей, адмирал Ансон ¹⁸², по совершении им кругосветного плавания и по возвращении в Англию страдал морской болезнью на пакетботе, перевозившем его в Ирландию, единственно по причине разности в размерах корабля. Я мог заметить на себе самом, что вследствие привычки служить на линейных кораблях, я не страдал от качки ни на корабле, ни на шлюпке, к движению которых приноровился, но подвергался более или менее сильным припадкам морской болезни каждый раз, когда мне доводилось плавать на судах средней величины.

При нашем плавании из Кронштадта в Ливорно мы останавливались сперва в Дании, в Копенгагенском рейде, потом в Диле, в Англии; затем в Лиссабоне. Вид чужих стран поразил меня и доставлял невыразимое удовольствие; он же пробудил во мне такое желание путешествовать, что я не пропускал к тому ни единого случая. Это желание еще более утвердилось во мне после смерти Императрицы Екатерины, после катастрофы, которая в несколько часов отбросила Россию за много веков назад. Почти мгновенно угасли светочи знания, страна как бы подверглась нашествию варваров, двор — один из самых блестящих — превратился в кордегардию, так как в дворцовых покоях кишмя закишели солдаты; личная безопасность исчезла, общественная свобода была скована, и нация погрузилась в уныние и бесстрастие рабства.

Во время этого путешествия Англия произвела на меня особенно сильное впечатление, хотя вследствие остановки эскадры лишь в дюнах я мог видеть только гавань Диль ее и окрестности. Однако же любовь к опрятности и к порядку, царящая там, сравнительно с городами других стран, навсегда сохранилась в моей памяти, вместе с желанием туда возвратиться. Через восемь дней по нашем отплытии из дюн, мы потерпели от противных ветров и бурь; эскадра была рассеяна, а корабли, бывшие и без того в плохом состоянии, оказались до такой степени поврежденными, что, поравнявшись с Лиссабоном, адмирал с тремя кораблями и двумя фрегатами, оставшимися при нем, был принужден остановиться в тамошней гавани в то время, как два другие корабля нашли себе убежище в Кадиксе. [155]

Наше пребывание на берегах Тахо было ознаменовано весьма печальной катастрофой. Так как одной из задач этой экспедиции было образование моряков, то на кораблях ехало большое число гардемаринов: их было от пятнадцати до двадцати человек на каждом. Однажды в какой-то высокоторжественный день в Лиссабоне отправили с адмиральского корабля десять или двенадцать этих учеников с их наставником, чтобы они могли присутствовать на празднике. Ветер был довольно свежий и при их переезде от эскадры до гавани, они повстречались с португальской лодкой, плывшей на них на всех парусах; посторониться от нее не могли, и их лодка получила такой сильный толчок, что тотчас же затонула. Все ученики, без исключения, погибли, равно как и большая часть экипажа. Лютость португальских матросов при этом случае дошла до того, что, когда русские матросы, умевшие плавать, делали усилия, чтобы взобраться на их лодку, эти дикари отталкивали их ударами ножей. Адмирал принес жалобу на это зверское обхождение, и русский министр, находившийся тогда в Лиссабоне, требовал наказания виновных; но все его старания ни к чему не повели, ибо утверждали, что будто бы никогда не могли доискаться, что это была за лодка, причинившая такое бедствие. Несколько дней занимались вылавливанием трупов этих бедных молодых людей, которых переносили на корабль, причем вид их каждый раз возобновлял в нас чувства живейшей скорби. Впрочем, мы могли только похвалиться любезным и обязательным приемом, оказанным нам властями, в особенности интендантом португальского флота, к которому мы должны были обращаться за всем необходимым для эскадры.

Не довольствуясь удовлетворением всех требований адмирала и радушным приемом в своем городском доме, он предложил нас свезти в Цинтру — прелестнейшую из окрестностей Лиссабона — место, в котором самый чистый и здоровый воздух во всей стране, этим весьма отличающийся от воздуха столицы, бывшей тогда грязнейшим и зловоннейшим городом в свете.

Адмирал, некоторые из капитанов и я отправились в назначенный день к интенданту в его великолепное жилище в Цинтре. Он удержал нас здесь на целую неделю. Ежедневно, после роскошного завтрака, мы прогуливались, кто верхом на коне, кто — на осле, другие в карете по живописным и благоухающим местностям этого восхитительного уголка. Он познакомил нас со многими лицами, и эти знакомства сопровождались визитами, пышными обедами, концертами, балами, занимавшими каждую нашу минуту. Здесь-то я [156] впервые увидел чудо красоты, которая составляла странную противоположность блондинкам, более или менее бесцветным, встречаемым в северных странах. Это была молодая прелестная графиня с талией нимфы, правильнейшими чертами, самой соблазнительной физиономией, черными, весьма живыми глазами, с волосами, которые могли бы на два или на три фута волочиться по земле, если бы не были удерживаемы узлом, и, несмотря на это, по моде того времени, все-таки ниспадали до ее пят. С того времени я составил себе высокое понятие о красоте португальских женщин.

Покинув усладительную Цинтру, мы вскоре стали готовиться к отплытию, и в начале августа 1782 года прибыли в Ливорно. Два корабля эскадры были посланы на остров Эльбу, в Порто-Ферайо, как потерпевшие повреждения и нуждавшиеся в килевании. Другому кораблю было приказано отправиться в Неаполь, согласно инструкциям Императрицы, цель которых не была мне известна. В Ливорно мы нашли инженера — кораблестроителя Кнезу, взявшего на себя все починки и снабжение эскадры всем, в чем она могла нуждаться. Он и все его семейство были нам великим подспорьем. Одной из первых его любезностей, много содействовавшей приятности нашего пребывания, было предоставление в распоряжение наше большой ложи авансцены ливорнского театра. Здесь мы проводили все наши вечера. Дом русского консула Каламайи был также очень приятный, и хотя Ливорно не что иное, как морской порт, мало замечательный, движение, производимое в нем тогда свободой торговли, прелесть климата и новизна всего представлявшегося глазам нашим, делали его раем в сравнении с неблагодарным климатом северных городов. Сюда притекали в изобилии произведения всех стран и мы могли удовлетворить все наши вкусы. Я с отцом жил в доме богатейшего городского негоцианта по имени Микеле Чеорти. Нижний этаж этого дома, разделенный на многие помещения, был, так сказать, всемирным базаром, так как здесь можно было найти: алмазы, ювелирные изделия, часы, бронзы, мраморы, мебель, ветчину, вина, — наконец, все, что только пожелать возможно. Это была, одним словом, самая интересная и методическая сумятица и доказательство, что можно извлечь прибыль из всего.

Многие капитаны и другие офицеры эскадры получили дозволение посетить Италию, а так как отец мой не мог отлучаться на долгое время и не желал, чтобы я отдалялся от него, то на этот раз я мог видеть лишь малую часть страны. Все наши разъезды ограничились [157] посещением некоторых городов, недалеких от Ливорно, каковы: Флоренция, Пиза, Масса, Карарра и Специя. В Массе мы видели две большие горы, составлявшие в старину лишь одну, но разделившиеся вследствие ломок мрамора. В одном месте залива Специи находится источник пресной воды среди воды соленой; адмирал Вильсон ¹⁸³ нашел другой такой же близ Тулона, бывший весьма полезным во время крейсирования пред портом. Что касается до редкостей Флоренции, они слишком известны, чтобы о них здесь рассказывать. Содействуя этим дозволением осмотреть Италию видам Императрицы, клонившимся к просвещению офицеров, с другой стороны, не пренебрегли и упражнениями экипажей, насколько это могло быть допущено нашим положением; таким образом, инструкции, данные государыней при отплытии эскадры, были выполнены.

В бытность нашу в Ливорно царствовал в Тоскане великий герцог Леопольд, тот самый, который впоследствии сделался Императором. Он хотел показать военные корабли своим детям, эрцгерцогам, для того приехавшим в Ливорно и принятым на эскадре со всеми им подобающими почестями. Помню в особенности, что я был представлен эрцгерцогу Францу, который впоследствии наследовал после отца Императорский престол; ему было тогда лет пятнадцать или шестнадцать. Император Иосиф II и король шведский Густав III также приезжали в этот год в Ливорно. Человеческий ум, столь склонный схватывать смешную сторону в самых серьезных вещах, вместо того, чтобы оцепить добрые качества государей, хотел объяснить безумием те улучшения, которые были предприняты Иосифом, может быть и несвоевременно. Тогда рассказывали, что при посещении им дома умалишенных над дверьми надписали следующие слова: “Secundus ubiquaque, hic primus”, т. е. “Повсюду — второй, здесь — первый”.

Что касается до шведского короля, известного также некоторыми рыцарскими и тщеславными причудами, то о нем говорили, будто в бытность свою в Неаполе, когда он явился на придворный бал в алмазных драгоценных эполетах, король неаполитанский Фердинанд II — более охотник и рыболов, нежели придворный человек, сказал ему, ударив его по плечу: “Вы должны были продать много железа, чтобы иметь эти эполеты”.

В том возрасте, в котором я был тогда, не очень много смыслишь в изящных искусствах; даже никогда не оказывал в них больших успехов; более имел склонности к естественной истории и сделался в особенности великим любителем и поклонником понятливости пуделей, [158] которых тогда было очень много в Ливорно. Конечно, я желал приобрести одного, самой лучшей породы. Многие услужливые особы взялись за эти поиски; мне приводили пуделей со всех сторон, и я накупил их изрядное количество, но ни один не соответствовал моим желаниям. Наконец, мне показали такого необыкновенного, что я должен его причислить к редкостям, особенно меня поразившим, и даже к редчайшим феноменам природы. Ростом он был пятью или шестью футами выше всех собак этой породы, шерсть его была каштановая и падала кудряшками до земли так, что когда он ходил, то лап не было видно; это, так сказать, был движущийся клубок шерсти. Его уши были более фута длиной: на одну треть покрытые кожею и на две трети — кудряшками; глаза скрывались шерстью, и он мог глядеть не иначе, как потряхивая головой. К моему несчастью, этот пудель был уже не молод, а хозяин его слишком дорожил им, чтобы с ним расстаться. Итак, мне пришлось ограничиться лишь его созерцанием. Мне удалось, однако же, достать молодого пуделя его породы, по походившего на него лишь цветом шерсти, что приводило меня в отчаяние. Но когда я посетил Флоренцию, то обратили мое внимание во дворце Питти на чучело собаки, сохраняемое там под стеклянным колпаком. Красота ее была самая обыкновенная; по отличием своим обязана тому, что она принадлежала великому герцогу. Это навело меня на мысли, что с собаками бывает то же, что и с людьми. Природа, сочетая и изменяя в течение тысяч веков известные частицы материи, производит время от времени какие-нибудь предметы, достойные нашего удивления, которое, однако, появляется лишь при стечении благоприятных обстоятельств, выставляющих их в выгодном свете. Без французской революции Бонапарт, ее единственный сын, который и не был бы порожден никакой иной революцией, в какой бы то ни было части света и никаким иным народом кроме французов, вместо того, чтобы быть бессмертным и великим Наполеоном, чем бы он был, если бы его приняли в русскую службу, как он того просил? Даже в иных положениях, в которых он находился, немногого недоставало бы, чтоб он не попал на гильотину — как мятежник, не был изгнан — как обманщик или расстрелян — как беглец. Точно также, если бы Питт, Фокс, Нельсон родились в какой-нибудь другой стране, они не нашли бы ни применения, ни ценителей, достойных их, и остались бы неизвестными, подобно собаке Джиордано; даже более того, так как имя этого пуделя, по моей милости, перейдет к потомству. [159]

Каждый вечер мы бывали на спектакле, который составлял для нас наслаждение. Состав труппы был очень хорош; в ней участвовали певцы и певицы — первоклассные. Замечательным в их числе был славный тенор Анцани, современник и соперник Давида-отца. С тех пор я не слыхал ничего подходящего к тембру этого голоса — чистого, обширного и мелодического. Были также очень хорошие и прелестные актрисы, и я должен сознаться, что одна из них, хотя вдвое меня старше, заставила меня испытать мучения первой любви. Говорю о ней потому, что моя неопытность и робость, остановившие мои успехи в самом начале, ограждают меня от всякой нескромности. Моя страсть только повергла меня в самое плачевное положение в течение многих недель: я не мог более ни пить, ни есть, ни спать. Не понимаю, как я не умер и как от моей страсти исцелился. Это было нечто вроде морской болезни, которая прошла без найденного против нее лекарства. Балеты также мне очень нравились, так как шутовские пляски (гротески) итальянцев были в то время совершенно своеобразные, особенные, и мужчины проявляли в них удивительную ловкость, силу и гибкость. В это время был одним из знаменитейших гротесков некий Константин, делавший такие необыкновенные прыжки, что дамы в испуге отворачивались. Так как я очень любил упражняться в гимнастике, я взял несколько уроков танцев и фехтования в надежде, что они могут ее заменить. С той норы итальянцы оставили эту национальную пляску, чтобы усвоить танцы французские, которые им не удаются. Вообще, кажется, что итальянцы переродились в их первобытных склонностях к изящным художествам, в особенности к музыке. У них есть только один великий композитор, заменяющий Паэзиелло, Чимороза, Сарти и многих других, которыми Италия могла бы гордиться столь справедливо. Россини — единственный гениальный человек, который ей приносит честь. Это перерождение обнаруживается еще начинающим входить в моду вкусом к музыке французской, которая главенствует в романсах и водевильных песенках, но вообще не имеет ни развития, ни гениальности.

Несмотря на это, все та же Италия снабжает все европейские столицы отличнейшими певцами, не считая того, что там театры и оперы почти во всех городах. Сначала кажется непостижимым: как эти театры могут существовать при таких малых средствах, так как вход в зало и ложи стоит вчетверо дешевле, нежели в Париже или в Лондоне. Однако же, антрепренеры не только сводят концы с концами, но иногда бывают еще и в барышах, тогда как в других странах [160] этим удовольствием пользуются с большими издержками. Подобную задачу может разрешить лишь природная склонность итальянцев к музыке. В этой земле поют почти все, и как только отыщутся первые актеры, так дело никогда не станет за второстепенными, ни за хорами. Лавочники, работники и работницы при небольшой практике способны занимать эти амплуа. Окончив свой рабочий день, они ангажируются за половину паоло ¹⁸⁴, то есть за плату около восьми копеек, петь в театре весь вечер, и поют верно, и это для них забава. То же самое во всех искусствах и промыслах: вся суть в умении извлекать пользу из естественных способностей человека и из продуктов, свойственных каждой стране. Между тем хотят, чтобы промышленность процветала, когда нацепляют тормозы на международные обмены товаров, чем только достигается вялость в торговле, порождаются всевозможные плутни для обхода воспретительных мер и взаимно наносится великий вред вместо того, чтобы променять, что умеют делать сами на то, что умеют делать другие. Каждая страна хочет довольствоваться собственными средствами и, в конце концов, в результате оказывается накопление продуктов излишних, тщетно ожидающих потребителей. Это положение напоминает времена варварства, когда каждый добывал себе сам все необходимое.

Возвращаясь к натуре и к характеру итальянцев, можно сказать, что преобладающая склонность этой нации есть чувство прекрасного. Все, что к этой склонности относится, то есть что очаровывает чувства, у них в великом уважении, но все, что от того не зависит и лишь полезно или приятно иным образом, у них в небрежении. Следствием этого было долговременное превосходство итальянцев над другими народами в изящных искусствах, и их отсталость в мастерствах более полезных и необходимых в жизни. Они построят прекраснейшие дворцы, великолепнейшие триумфальные колесницы, выточат прелестнейшие столы из твердого камня и не сумеют ни выстроить дома удобного и хорошо расположенного, ни сделать кареты, прочно навешанной на рессоры, ни телеги, ни таратайки удобно приспособленной, ни прочного стола или кресла. Они до того увлекаются чувствами прекрасного, величественного, великолепного, что у них на каждом шагу встречаются работы, предпринятые выше их потребностей и средств, единственно ради увлечения их природной склонностью. Таким образом, большая часть работ остается навсегда неоконченной. В городах, особенно замечательных по красоте их зданий, которыми они обязаны гению Палладия, [161] Микель-Анджело и других зодчих или ваятелей, все эти создания еще дожидаются окончательного рукоприкладства, которого никогда не дождутся. К этому числу во Флоренции принадлежат главнейшие памятники, каковы: собор, дворец Питти и другие. Одному из них дано имя по тому состоянию, в котором он находится, его зовут “Неоконченный дворец” (il palazzo non finito).

Между итальянцами не только не родится более великих людей, подобных тем, которые появлялись в старину, но даже и существовавшие, за немногими исключениями, преданы полнейшему забвению. Во время одного из моих посещений Флоренции я с великим трудом мог отыскать место обсерватории Галилея у городских ворот, близ Поджио-Империале, равно как и дом Макиавеля, находящийся неподалеку. Одно переименовано в Торре-дель-Галло, вместо Галилео, а другое известно лишь весьма немногим.

С великими идеями об изящных искусствах итальянцы ко всему прочему обнаруживают некоторое скудоумие и сделались вообще отсталыми или недвижными. Этому состоянию, по моему мнению, способствует то, что у них женщины мало образованы. В Болонии однако же они просвещеннее и даже получают классическое образование; учатся латинскому языку за неимением лучшего, “от скуки”, как они говорят. Вообще итальянки, руководимые чувством, свойственным их расе, бывают привязаны к мужчинам, покуда последние нравятся их глазам. Так как воспитание девиц заключается преимущественно в затворничестве в их семьях или монастырях до поры их замужества, они не бывают причастны выбору их мужей. Брачные договоры заключают за них родители, сообразно приличиям состояния и происхождения. Таким образом узы несокрушимые суть следствия расчета и завязываются путем переговоров без всякого внимания к склонностям будущих супругов. Было много примеров женщин, которые всю их жизнь оставались верными и привязанными своим прислужникам. В других странах употребляют иные средства против тех же самых неудобств, но более откровенных, успешных и достигающих цели — я не знаю. Мужья, с своей стороны, имеют также свои связи, и все улаживается полюбовно. Что же касается до вопроса столь щекотливого, как право на детей, в Италии знают, по крайней мере, как в данном случае себя держать и чьими эти дети могут быть; в других странах это не всегда так ясно. Монтескье говорит, что во Франции мужья никогда не говорят о своих женах в гостиных из боязни, чтобы не нашелся кто-нибудь более близко им знакомый, нежели они сами. Кроме того, на чичисбея (прислужника) [162] смотрят как на необходимую принадлежность супружества; часто он только закадычный друг дома; если чета вполне согласная, тогда его должность ограничивается мелочными заботами и угодливостью хозяйке дома, и он занимает лишь почетное место, не нарушая прав мужа; этому есть много примеров.

Торговля в Италии менее деятельна, чем могла бы быть вследствие узкости взглядов, беспечности, лености негоциантов и, без сомнения, также вследствие ограниченности их капиталов. Они довольствуются небольшими барышами. Во Флоренции большая часть купцов запирает свои лавки в час, уходит обедать и возвращается лишь в три, то есть их обед продолжается два часа без замещения их кем-либо. Они не прикапливают товаров более того, сколько надеются продать, и покуда запас не истощен, они не выписывают других; в моде ли товар, нет ли, но старый запас должен выйти. Однако же судя об итальянцах по их общим привычкам, по живости их ума и движений, нельзя не подивиться, что они выказывают так мало энергии в делах, тем более, что они одарены некоторым тактом, называемым по-итальянски аккорто (догадливость), свидетельствующим о проницательности, дальновидности и быстроте соображения; но эти способности применяются не к торговле. Я часто сравнивал живость итальянского характера с бесстрастием и меткостью многих других наций, в особенности русских. Я заметил, что один из самых смышленых и бывших у меня русских слуг все-таки не имел способности понять знаков головы или руки, тогда как итальянцы иначе, так сказать, не говорят, как жестами. Как я ни старался его вразумить, он ничего не понимал; аккорто было ему необходимо и всегда приходилось говорить да или нет.

В начале весны (1783 г.) пришлось покинуть Ливорно, которое я почитал раем земным, до такой степени я был соблазнен климатом, обычаями и удовольствиями. При этом я утешался лишь радостью свидеться с матушкой; уезжая, мы ее оставили больной, и она все еще продолжала хворать. Письма, нами от нее получаемые, были нимало не утешительны, несмотря на все ее усилия скрыть от нас свое положение. Я нежно ее любил и желал свидеться с нею; отец мой также с нетерпением ждал этого.

Мы уехали с множеством покупок, сделанных каждым сообразно его вкусу и средствам. Для одних они заключались в произведениях художественных: картинах, статуях, древностях; для других — во всякого рода редкостях. Отец мой, бывший любителем оружия, набрал его большую коллекцию, почти арсенал. Я составил себе коллекцию [163] минералов и редкостей. Адских запрещений и таможенных строгостей не существовало, особенно для военных кораблей, во времена нашей свободолюбивой Императрицы, и мы могли вполне и спокойно пользоваться нашими приобретениями.

Наше плавание за исключением шквала и удара молнии, сломившего грот-мачту на адмиральском корабле и убившего несколько человек, было довольно счастливо. Могу сказать, что только в это путешествие я познал службу русского флота, доведенную до такой степени, на которой она должна стоять, чтобы быть полезной. Каждый был на своем месте и хорошо исполнял свою обязанность. Адмирал отдавал свои приказания офицеру, не вмешиваясь в исполнение, офицер передавал их лейтенанту, справлявшемуся со своим делом вполне хорошо. Впоследствии, вместо этого во всех совершенных мной плаваниях капитаном или адмиралом приходилось лично присутствовать при всех маневрированиях, управлять ими или наблюдать, чтобы они исполнялись мало-мальски сносно.

Одна из причин этого упадка заключается в недостатке практики. В царствование Императрицы Екатерины часть флота была употреблена, насколько это было возможно, для упражнений в морях Балтийском, Северном, Черном, Средиземном и в Архипелаге. Офицеры любили свою должность, потому что правительство умело придать ей всю привлекательность, к которой она только способна. Их положение не было обременено бесчисленным множеством докук, которыми впоследствии его пропитали. Жалованье русских моряков было плачевно скудное, и их состояние, как мы уже говорили, всего чаще ничтожно; поэтому являлась необходимость сделать их существование возможным в материальном отношении, и правительство давало им пособия и предоставляло выгоды, если не деньгами, которые так редки в России, то, по крайней мере, натурой, предметами первой необходимости, водящимися в изобилии. Так поступала Императрица Екатерина. Офицерское жалованье своею стоимостью вдесятеро превосходило нынешнее, вследствие понижения курса на бумажные деньги и повышения цен. Затем эти пособия заключались в том, что адмиралы и офицеры большую часть времени пользовались квартирами в казенных домах. Им давали, смотря по чину каждого, от одного и до десяти или двенадцати слуг из рекрутов. Эти слуги (денщики) получали одежду и паек из разного рода провизии, а так как обыкновенно не брали всего числа слуг, допускаемого законом, в то время как выдача пайков производилась полностью, излишек их составлял основу [164] домашнего обихода господ. Часто последние пользовались отоплением и освещением соответственно занимаемым должностям. У каждого из адмиралов и капитанов были в распоряжении шлюпки с экипажем, которые употреблялись ими для поездок и для домашних работ; кроме того при них состоял почетный караул. На случаи болезни к морскому ведомству приписаны были особые аптеки, снабжавшие служащих всеми необходимыми лекарствами с удержанием незаметной частицы из жалованья каждого. Все эти выгоды в их общей сложности дозволяли офицерам, по крайней мере тем, которые были хорошо обставлены, жить порядочно и даже с некоторым подобием довольства, соответствовавшего их чину без всяких исканий прибылей незаконных. В других странах, более богатых нарицательной стоимостью денег, и где люди пользуются уважением или, скорее, сами себя уважают по достоинству, подобный порядок был бы очень разорителен и даже невозможен, вследствие большой затраты людьми, которые могли бы быть более производительными. Но в России, где люди ценятся настолько дешево, что находят дешевле употреблять двенадцать человек вместо одной лошади и где всего чаще правительство назначает их в работы тяжкие для них и непроизводительные для него, дело улаживается отлично. Однако же тотчас по восшествии своем на престол Император Павел уничтожил все эти выгоды и пособия, не столько из уважения к людям, потому что он только унижал их, но по двоякой причине: во-первых, потому что этот обычай существовал со времени его матери, и во-вторых, что его не существовало в Пруссии, ибо Император был одержим пруссоманией. Одна эта реформа лишила русский флот большей части его офицеров, честных людей, вследствие необходимости, в которую они были поставлены жить без злоупотреблений по службе. Прибавим к этому, что, отняв у них средства к существованию, преемники Павла ухудшили их положение, сделав из них людей двух разрядов, то есть матросов и солдат; мысль одинаково странная и несовместимая с самым свойством службы, так как качества, требуемые от матроса, заключаются в проворстве, гибкости и большой эластичности тела, между тем, как упражнения русского солдата дают ему движения, так сказать, автоматические ¹⁸⁵. Оттого-то матросы и неловки; они наталкиваются между деками на скамьи, на поперечины и на все, что встречает угловатость их телодвижений, и даже падают с рей во время маневров. Эскадра практического плавания, вышедшая из Кронштадта, была принуждена возвратиться в порт, едва начав свой [165] поход, по той причине, как объяснил начальствовавший ею адмирал, что если бы он пробыл в море до поздней осени, то бури лишили бы его большей части экипажей, падавших с рей.

После возвращения нашего в Кронштадтскую гавань и первых восторгов при свидании с матушкой я возвратился на корабль, где мы получили приказ войти в порт и расснаститься. После того я вместе с отцом приехал в Петербург, не имея иного желания, кроме того, чтобы спокойно жить среди нашей семьи; но так как во время этого первого моего плавания я пристрастился к морской службе и прилежно занимался усовершенствованием моих познаний, то я продолжал учиться, и учение было тем приятнее, что науки математические имели для меня необыкновенную привлекательность, а при морской службе — и практическое применение. Тут счастливый случай послужил мне лучше, чем я имел право надеяться. Я чувствовал, что все познания, которые мог до того времени приобрести, как в кадетском корпусе, так и у частных учителей, были недостаточны. По счастью, в Петербурге я встретил молодого артиллерийского офицера Гурьева, который, будучи наделен необыкновенными способностями к точным наукам, занимал должность профессора математики в Артиллерийском кадетском корпусе. Он по дружбе ко мне взял на себя труд давать мне уроки высшей математики. Обучил меня дифференциальному и интегральному исчислению, механике, гидростатике и дал возможность понимать творения Эйлера, Буге ¹⁸⁶, Шаймана, Ромма ¹⁸⁷ и др., относящихся до морского дела.

ГЛАВА X

Приготовление к шведской кампании 1788 г. — Турецкая война и причины разрыва со Швецией. — Русский флот. — Адмирал Грейг и иностранцы. — Назначение главнокомандующего. — Партии иностранная и русская. — Шведский флот. — Действия фон-Дезина.

Я продолжал эту жизнь, посвященную наукам, до 1788 г., когда России пришлось выдержать войну (шведскую), которую она так мало предвидела. Война эта была последствием борьбы с Турцией, так как последняя, не ожидая конца начатых переговоров, бросила России перчатку и велела запереть русского посланника Булгакова ¹⁸⁸ в семибашенный замок, а король шведский Густав III ¹⁸⁹, ненавидевший Екатерину II за ее насмешки над ним, считал своим долгом воспользоваться войной России с Турцией.

Но скажем сперва несколько слов о войне с Турцией. Чтобы ответить на дерзкий этот вызов, Императрица Екатерина II с свойственной ей энергией назначила фельдмаршалов Румянцева и Потемкина командующими двумя армиями, предназначенными для одновременных действий на северной границе Турции; но повелев в то же время напасть на турок с суши на севере, она желала нанести им с моря на юге такие же удары, как в 1770 году, когда она в Чесме разорила их флот. Поэтому турки не могли бы решиться одни предпринять войну, которая столько раз оказывалась для них гибельной. Действительно, Императрица дозналась, что туркам потакали Англия и Швеция. Англия собиралась помогать Швеции, чтобы дать возможность последней отвлечь русских и этим способом помешать им перенести свои силы в Средиземное море. Дабы быть готовой ко всяким событиям, Императрица Екатерина II приказала вооружить в Балтийских портах все могущие держаться в море корабли, фрегаты и суда — количество, достаточное для достижения двойной цели: нападения на Турцию с моря и противодействия шведскому королю, который, побуждаемый тщеславием, рыцарскими идеями и легкомыслием, думал, что нашел случай к приобретению некоторой славы для своего царствования и питал сумасшедшую надежду отобрать провинции, завоеванные Россией у его предков. Эти проекты должны были привестись в исполнение вскоре после вызова, который Турция так неожиданно [168] послала России. Вооружения, производимые Швецией в ее портах, служили достаточным предостережением, чтобы Императрица Екатерина II была настороже ¹⁹⁰. Не довольствуясь союзом с Императором Иосифом и королем польским, она снеслась с датским двором, который обещал в случае объявления Швецией войны действовать с Россией заодно. Впоследствии Дания начала даже враждебные действия; державы, не исполнявшие собственных обязательств, принудили и ее порвать свои.

С самого начала своего царствования Екатерина II почувствовала те затруднения, которые она должна была встретить, желая создать флот и поддерживать его при неимении торгового флота для его снабжения и при столь неблагоприятном климате, а также вследствие присущего русским нерасположения к этого рода деятельности. Чтобы несколько уменьшить эти затруднения, она прибегла к крайнем средствам. Тотчас по восшествии на престол Императрица вызвала в Россию английских строителей, которые ввели некоторые улучшения благодаря своим дарованиям и надлежащему присмотру над посредственным исполнением работ. Одновременно она послала несколько молодых людей в Англию; один предназначались для занятий на корабельных верфях, другие — для службы в английском флоте; таким образом, она надеялась приобрести искусных строителей и знающих офицеров ¹⁹¹. Она поручила также своему посланнику в Лондоне предложить английским офицерам поступить на русскую службу ¹⁹². Одним из первых явился адмирал Нольс, пользовавшийся в своем отечестве репутацией опытного моряка, но в России, куда он прибыл гораздо ранее шведской войны, познания его могли быть применены лишь в администрации. Он ввел некоторые улучшения в портовых работах, на верфях и в арсеналах, выстроил несколько гребных фрегатов, которые, впрочем, не оправдали ожиданий. Английские моряки, хотя и прекрасные практики, не обладают вообще теоретическими познаниями и лишь благодаря опыту вырабатывают основные правила для форм (судов) и оснащения, которые выгоднее дать судам, смотря по их назначению. Адмиралу Нольсу не удались его постройки, и он сделал их непропорциональными, которыми управлять было неудобно, что, как известно, случалось впоследствии неоднократно в Англии, когда постройки там производились по планам ее моряков и механиков. Не найдя в России случая применить к делу свои способности и деятельный ум, он возвратился на родину служить на том широком поприще, которое открыто английским морякам. [169]

Впрочем русский посланник в Лондоне успел завербовать несколько субалтерн-офицеров английского флота. Некоторые из молодых офицеров, посланных для приобретения познаний в Англию, вернулись и действовали во флоте. В большом числе являлись тоже англичане, не пользовавшиеся никакой известностью; многие из них принадлежали к торговому флоту и не всегда выбор их был удачен. Между избранными и рекомендованными посланником были: Грейг ¹⁹³, Ельфинстон, Тревенен, Тет, Краун ¹⁹⁴ др. Достойными офицерами снабдили нас также флоты датский и французский; многие французские эмигранты были приняты на службу и призваны к делу.

Адмирал Грейг (Самуил Карлович), явившийся в Россию одним из первых, стоял во главе иностранных офицеров, о которых мы говорили; он отличился уже в Чесменском сражении против турок. Совершенно справедливо была Императрица высокого мнения о его способностях и вполне верила в его преданность к ней. По возвращении своем из Архипелага он и на административном поприще сумел быть полезным. Назначенный командиром Кронштадтского порта, Грейг произвел полезнейшие работы, и в особенности Россия обязана ему неоценимым усовершенствованием морских пушек. До него русские литейные заводы находились в первобытном состоянии, работы исполнялись с позорной медлительностью, и произведения выходили весьма неудовлетворительные. Адмиралу Грейгу, родом шотландцу, удалось вызвать в Россию своего соотечественника Гаскойна, превосходного механика и директора большего литейного завода в Шотландии (Карронского). Он переехал в Россию почти со всеми машинами своей фабрики, хотя вывоз их запрещался английским законом ¹⁹⁵. Его назначили директором старинного литейного завода в Петрозаводске в одной из северных губерний России, преобразователем которого он и сделался. Почва Олонецкой губернии изобилует железной рудой, что и решило выбор этой местности. Позже Гаскойну было поручено устройство и управление завода в Лугани, на юге России, для снабжения орудиями Черноморского флота и вообще всей этой части империи.

Это благоприятное мнение Императрицы об адмирале Грейге побудило ее воспользоваться им для начинавшейся войны с турками и определить его командиром эскадры, назначенной в Средиземное море; но, чтобы пощадить самолюбие русских адмиралов, которые были старше его, она разделила флот на две части, из коих одна, под начальством адмирала Чичагова, моего отца, должна была оставаться в Балтийском море, тогда как другая — отправиться в Архипелаг. [170] Она думала сохранить, таким образом, свое владычество над Балтийским морем и в то же время развернуть свой флаг на Средиземном. Решение это было принято более из предусмотрительности, нежели из тщеславия, так как Императрица имела основание постоянно сомневаться в преданности своего родственника и друга, короля шведского. Эти подозрения вскоре оправдались, но ей так хотелось послать флот в Архипелаг и вторично проучить турок, что она уверила себя, будто представляющиеся опасности лишь воображаемые и что во всяком случае морские силы, оставшиеся у нее в Балтийском море, окажутся совершенно достаточными, чтобы противустать всякому нападению со стороны этого монарха. Вследствие такого убеждения Императрица настояла на отплытии одной части флота в Архипелаг, придерживаясь сделанного ею раньше разделения ¹⁹⁶.

Полоумный Густав III вообразил себе, что наступил момент заявить России свое неудовольствие, между тем как более сообразительный король понял бы, конечно, что теперь надо дать эскадре свободно пройти, а затем напасть на Петербург, оставшийся почти беззащитным. Но у него в голове скрывалась другая цель: успеть исполнить требование Англии, и не дать возможности русской эскадре проникнуть в Архипелаг. Густав III, благодаря своей мечтательности, вполне поддался хитрой английской политике. Со времени воцарения Екатерины II и первой турецкой войны европейские державы стали со страхом посматривать на деятельную жизнь России. Раздел Польши, а затем вооруженный нейтралитет ¹⁹⁷ заставили Англию и Францию прибегнуть к политике, противодействующей столь быстрому увеличению пределов России. Постоянные войны с Турцией могли, разумеется, расшатать ее финансы, и враждебные державы, чтобы достигнуть этого, всеми силами старались возбудить против Императрицы Порту, уверяя последнюю в возможности обратно отнять Крым; последствием этого было объявление султаном в 1787 г. войны России. Но так как подобная комбинация не представляла в то время особенных опасностей для России, то заклятые враги ее, страшившиеся созданного Императрицей на Черном море флота и обыкновения ее посылать из Петербурга эскадру в Средиземное море, не могли бы успокоиться, если бы не усложнили восточного вопроса. Они, было, попытались поднять Польшу, но здесь потерпели полную неудачу; Екатерина сумела вовремя предупредить эти происки врагов и таким образом отклонить столкновение с Польшей, хотя сознавала, что впоследствии поляки ей изменят. Измена спустя некоторое время не могла быть опасной и служила бы лишь доказательством, [171] что все старания врагов нанести вред способствуют только успеху России, рост которой увеличивался все более и более. Заботы Густава III об умножении своих военных сил, внутренние реформы, клонившиеся к обузданию власти сената, известны были всей Европе. Момент объявления Турцией войны был для него как бы сигналом. Он сам напросился на поддержку со стороны Англии и Франции, и державы эти с восторгом приняли его в свои объятия. Для них Густав III был случайным союзником и весьма удобным орудием. Он до такой степени сам рвался в драку, что не требовал других средств к поддержке, кроме бесконечных обещаний на словах и выдачи известной суммы. Что касается слов, то недостатка в них не могло быть: говорила Пруссия, кричала Франция, шипела Англия и просила Турция ¹⁹⁸. Итак, король Густав III, узнав о снаряжении эскадры адмирала Грейга, решил, что это удобный предлог обвинить Императрицу в намерении напасть на Швецию, и выслал эскадру для наблюдения за нашими действиями под начальством своего двоюродного брата, герцога Зюдерманландскаго.

Но вернемся к собственным делам. Императрица, как мы уже знаем, не верила в возможность войны со Швецией, где народ был против этого, а король, по конституции 1772 г., не имел права объявить войну без согласия сената ¹⁹⁹, и решила отправить Грейга в Архипелаг, а адмирала Чичагова оставить в Балтийском море.

30 мая 1788 года Императрица подписала следующий рескрипт на имя моего отца.

“В одно время, когда решились мы для диверсии неприятелю нашему послать часть флота нашего в Средиземное море, назначили мы, особливо для охранения Балтийского моря и для приучения рекрут, в матросы вступивших, десять кораблей и четыре фрегата, сверх того, для крейсирования вблизости берегов наших до пятнадцати легких судов. В число сей части полагаются и те пять кораблей с двумя фрегатами, кои от города Архангельска в течении нынешнего лета прийти долженствуют.

Между тем дошедшие к нам известия о вооружениях королем шведским в портах его Карлскроне и Свеаборге производимых, и в первом до двенадцати, а по другим уведомлениям и до шестнадцати линейных кораблей простирающихся, побудили нас принять осторожность против всяких вредных умыслов; вследствие чего указали мы умножить прежние вооружения еще двумя фрегатами, да изготовить двенадцать галер, а к сему и еще два корабля в порт Кронштадтский прибавлены быть должны, как скоро вооружения поспеть могут. [172] К предводительству сей части флота нашего избрали мы вас по известному нам вашем усердии к службе и долговременному ко благоугодности нашей оной исправлению; и для того за благо признали дать вам следующие предписания:

1) из числа назначенной в команду вашу части флота нашего пять кораблей и два фрегата, в порте Кронштадтском вооружаемые, вывести сколь можно скорее на рейд и снабдить всем потребным. С оными имеете вы тотчас отправить к стороне Ревеля, учредя до будущего повеления нашего крейсирование сей эскадры между нашими и шведскими берегами в наших водах, так чтобы можно было иметь ближайшее примечание за всеми движениями шведского флота и намерениями высадить войска на наших берегах; а для удобнейшего сего исполнения взять как теперь же два или три легкие суда из назначенных под начальство ваше, кои могли бы вы везде употреблять в посылки, где скорее разведывание или сообщение нужно.

2) Не подав ни малейшей причины короне шведской к разрыву с нами, не могли бы мы ожидать, чтобы флот ее обратился на какие-либо неприязненные действия, почему и повелеваем вам по встрече с оным или частью его удерживаться от повода к каковым-либо неприязненностям, напротив того, обойтись с ними дружественно; но если бы паче чаяния усмотрели вы с их стороны враждебные против вас покушения, то мы уверены, что вы не оставите оборонять честь флота и оружия нашего, и потому восприять такие меры, кои вы по искусству в деле вашем за выгоднейшие, с силами вашими соразмерные и сходные с достоинством нашим найдете.

3) Буде бы шведы покусились сделать поиск на Ревель или же учинить десант в другом месте на берегах наших, вы долженствуете стараться всемерно их к тому не допускать, и всякое подобное предприятие обращать во вред и пагубу шведам, предостерегая завременно как скоро поведать можете военное и земское начальство, дабы и с их стороны надлежащие осторожности употреблены были.

4) Хотя бы и можно было полагать, что при встрече взаимных эскадр или судов не окажется спора в рассуждении салютации, ибо были примеры как встречи подобной, так и действий соединенных нашего флота с шведским, по которым вы и тут поступать имеете, избегая всякого повода к ссоре из сего пункта, но если бы со стороны шведской на оную решено с какими-либо непристойными поступками, в таком случае мы вам подтверждаем охранить честь флота нашего и отнюдь не допускать, чтобы оному малейшее оскорбление причинено было, упреждая, впрочем, со стороны вашей и подчиненных ваших [173] благоразумными распоряжениями подобные неприятные происшествия.

5) Сверх означенных в первом пункте сего указа нашего легких судов еще не оставьте из определенных в команду вашу таковых же судов, употребить сколько потребно по финскому берегу нашему для разъездов и разведаний о всех движениях шведских, тако ж где прилично и нужно для осторожности учредить брантвахты и другие стражи, дабы от оплошности не могло произойти какое-либо предосудительное следствие.

6) В случае знатного превосходства сил шведских ограничивать все наши старания в охранении, как выше сказано, побережных мест, а притом поспешать донесением нам, дабы мы могли вас или подкрепить, или иные дать повеления, пользе службы нашей сообразные, да и вообще как возможно чаще доносить нам о всем, что вами разведано или примечено будет.

7) В море вы должны будете держаться, покуда время дозволит, между тем два корабля, в прибавку здесь вооружаемые, а потом и эскадра, от города Архангельска ожидаемая, с вами соединятся, и мы вас дальнейшими наставлениями сообразно обстоятельствам снабдить не преминем.

8) На нужные для вас приготовления всемилостивейше жалуем вам три тысячи рублей, да покуда вы в порт Кронштадтский возвратитесь — на стол по пятисот рублей в месяц”.

Эта инструкция была столь же требовательна, сколь силы недостаточны.

Как ни казалось Императрице невероятным, что шведский король собирается напасть на нее, но донесения нашего посла в Стокгольме Разумовского ²⁰⁰ и другие, приходившие ежедневно из разных пунктов Балтийского прибрежья, сведения тревожили ее. Граф Безбородко ²⁰¹ в конце мая настоял на том, чтобы были посланы в море для разведки легкие суда, и рескриптом 27 мая Императрица предписала адмиралу Грейгу скорее отправить для наблюдения 3 судна. По ее назначению одно должно было идти к Свеаборгу, другое — к Карлскроне, а третье — крейсировать в Ботническом заливе ²⁰².

Рассказывали, что при чтении одного донесения о вооружении шведских войск Императрица воскликнула:

— Кажется, король хочет избавиться от Финляндии! (se defaire de la Finlande) ²⁰³.

Но одновременно с секретным указом адмиралу Грейгу было послано повеление о скорейшей отправке за Зунд трех 100 пушечных [174] кораблей архипелагской эскадры (которые должны были идти вперед), что доказывает насколько Императрица настоятельно желала добиться вторичного появления русского флота в Средиземном море ²⁰⁴. 2-го июня получилось донесение, что шведский флот вышел из Карлскроны 25 мая. Это испугало Императрицу, и она приказала моему отцу спешить с балтийской эскадрой в Ревель. Но так как все усилия были направлены к снаряжению судов, лишь предназначенных к отплытию в Архипелаг, то о балтийской эскадре никто и не думал. В Кронштадте началась невообразимая суматоха. 2 же июня граф Безбородко писал по этому поводу адмиралу Чичагову:

“Здесь получено известие, что 26-го минувшего мая виден был против Суропского маяка в дальности у самых шведских берегов флот в двадцати осьми судах, и 21-го того же месяца против Кокшерского маяка показалось восемь судов военных, производивших пальбу. Ее Императорскому Величеству угодно, чтобы ваше превосходительство поспешили, сколько возможно, приуготовлением эскадры вашей и самым выступлением в море по высочайшему данному вам повелению и чтобы с вручителем сего уведомили, когда точно вы сие исполнить надеетесь”.

Вслед затем моим отцом был получен “ордер” от генерал-адмирала цесаревича Павла Петровича. В нем говорилось:

“В рассуждение того, что вы отправляетесь в море по именному ее Императорского Величества повелению с назначенной в вашу команду частью флота, то потому вы можете без всякого сомнения поднять свой флаг по числу вашему, не взирая на число военных судов, ныне с вами в море идущих, поелику и от города Архангельска идущая эскадра числится под вашим же предводительством. Царское Село, 4 июня 1788 года”.

Вице-президент коллегии граф Чернышев потерял голову, главный командир Кронштадтского порта П. И. Пущин ²⁰⁵ приходил в совершенное отчаяние, и после гигантских усилий и трудов удалось снабдить эскадру адмирала необходимым имуществом и малым числом настоящих матросов. Между последними были мастеровые, писаря, но больше всего рекрутов и арестантов, взятых из петербургских и кронштадтской тюрем. Когда же балтийская эскадра будет в состоянии выйти в море, этого никто не знал и тем менее мой отец. В сущности, при таком составе она из Кронштадта и двинуться вовсе не могла. Весьма естественно, что три передовые фрегата архипелагской эскадры были ранее всего готовы и 5 июня они вышли в море, под командой вице-адмирала фон-Дезина ²⁰⁶. [175]

Из инструкции, данной моему отцу, мы видим, насколько Императрица была осторожна в своих действиях и старалась не делать первого шага к окончательному разрыву со шведским королем. Поступи она иначе, и Густав III имел бы основание заявить сенату, что честь нации оскорблена, а, согласно конституции, народ не мог бы идти против войны и воспрепятствовать свободным действиям короля ²⁰⁷. Имея уже положительные сведения о вооружениях шведов, Императрица заявила через посла Разумовского, что протест ее будет лишь в том случае сделан, если флот выступит из портов в море. Но король более не скрывал своих намерений и открыто заявил, что он имеет в виду парализовать действия русского флота ²⁰⁸. Тогда же Разумовский подал управлявшему политикой стокгольмского двора графу Оксенштиерну ²⁰⁹ записку, в которой говорилось, что Императрица крайне удивлена тем, что король, вследствие непонятной какой-то причины, ищет ссоры, тогда как она в течении 20 лет доказывает ему свою приязнь. Объявив, что флот вооружается для отправления в Архипелаг, и задав вопрос, почему король никогда прежде не принимал за угрозу ежегодные вооружения балтийской эскадры для маневров, посол окончил заверением, что все приписываемые Императрице намерения лишены всякого вероятия. В ответ Густав III приказал графу Разумовскому выехать в течении семи дней из пределов Швеции ²¹⁰.

Эскадра фон-Дезина состояла из трех палубных судов, и так как они слишком глубоко сидели в воде, а вследствие этого не могли пройти Зунда, то пришлось, сняв часть артиллерии и провизии, решиться пустить их вперед. Артиллерия и провиант должны были следовать за ними. Не успела эскадра эта удалиться от русских портов, как встретилась со шведским флотом, состоявшим из двадцати кораблей и других судов, под командой герцога Зюдерманландского, брата короля. Герцог приказал, вопреки всем трактатам, передать русскому начальнику, что он требует салюта. Надо заметить, что, по прежним условиям, салюты между русскими и шведскими судами были уничтожены. Главная причина этого заключалась в том, что в русском флоте салют производится всегда нечетным числом выстрелов, тогда как в шведском употребляют четные, почему никогда нельзя было отдать друг другу равный салют и на той или другой стороне оставалось всегда одним выстрелом больше или меньше. Чтобы предупредить всякие недоразумения и покончить с щекотливым вопросом, условились по Абовскому трактату ²¹¹ уничтожить салют между двумя нациями. Справедливость наших слов [176] подтвердится прилагаемой инструкцией, данной адмиралу Чичагову 13 июня.

Императрица писала: “При наступлении времени к отправлению, назначенного от нас, в Средиземное море флота, под предводительством нашего адмирала Грейга, признали мы за нужное доставить для сведения вашего выписанный из наставления, от нас сему адмиралу данного, пункт, касающийся до Швеции, с тем, дабы вы предписанное в оном и к вам относящееся в точности исполняли: в чем мы на усердие ваше полагаемся”.

Копия:

ВЫПИСКА ИЗ РЕСКРИПТА АДМИРАЛУ ГРЕЙГУ,
ДАННОГО В 1788 ГОДУ.

“Первая держава, берега которой в близости от вас будут, есть — Швеция, с которой мы имеем Абовский мирный договор. Казалось бы, что благоразумие, собственный интерес, да и целость сея державы убеждают ее сохранять с нами покой и доброе согласие; но трудно или, лучше сказать, невозможно в том наверное полагаться, когда известны легкомыслие и беспокойства, сродные королю, ныне царствующему. Он начал недавно необыкновенные вооружения, кои в порте его Карлскроне до двенадцати, а по уведомлениям другим и до шестнадцати линейных кораблей простираются, снарядил галеры и иные суда и перевозит войска в Финляндию; флот его уже по сие время, конечно, в море. В сенате шведском предъявил он, что к мерам столь сильным прибегает он из опасения будто бы вредных против него наших замыслов, употребя к уловлению шведов всякие с истиной несходные способы, хотя о нашем намерении послать флот в Средиземное море был он извещен заранее, и хотя никаких точных объяснений между нашими и его министрами отнюдь не было. Не подав ни малейшей причины сему государю к начатию неприязненных против нас действий, не можем мы приписать всех помянутых вооружений чему-либо иному, как только, что неприятелями или завистниками нашими подвигнут он и, вероятно, посредством денежных пособий, без коих он не был бы в состоянии столько усилить свои вооружения, нанести всякое препятствие отправлению флота нашего в Средиземное море: а потому, усугубив осторожность нашу против нечаянных его покушений, даем вам знать о всем сем завременно, дабы вы в пути вашем по морю Балтийскому, будучи в готовности к отпору, хотя и не подавали повода шведам к ссоре и начатию драки, но в случае покушения со стороны их воспрепятствовать походу вашему или же оскорбить честь флота нашего, относительно салютации, в которой держаться примеров, как всегда поступаемо [177] было при встрече с ними и при соединении взаимных наших флотов, дале того отнюдь не требуя, повелеваем вам силу силой отражать и всемерно стараться прежде выхода вашего из Балтийского моря разбить и истребить флот их, преследуя до Карлскроны; а по удобности произвесть поиск и на сей порт, дабы в нем строения, работы и мореходство шведское с запасами разорить и тем сего беспокойного соседа привесть надолго в несостояние предпринять что-либо важное; в чем мы на ваше усердие, мужество и искусство надежду возлагаем. В сем случае вы предуведомите адмирала Чичагова с эскадрой, Ревель и другие наши побережные места охраняющего, какое, по мнению вашему, для него способнее будет взять положение, дабы при наблюдении первого пункта его обязанности ограждать безопасность берегов наших, мог он споспешествовать вашим действиям и, смотря по удобности, сделать поиск на суда шведские, по финскому берегу плавающие или при оном стоящие, и потом проводить флот, вами [178] предводимый, о чем и дан ему будет наш указ. Отворя себе путь таким образом, с Божьей помощью отправиться к Зунду и далее, донося нам о всем, что произойдет и вами исполнено будет”.

Между тем вице-адмирал фон-Дезин, теснимый со стороны герцога Зюдерманландского решительным требованием отдать салют, видел в этом исключительно только предлог к ссоре. Три русские корабля, хотя и трехпалубные, но только частью вооруженные, были, откровенно говоря, вероятно, плохо приспособлены и не в состоянии выдержать боя; они могли себя скомпрометировать. Смущенный всем этим, фон-Дезин не нашел лучшего выхода, как ответить герцогу Зюдерманландскому, что, уважая его высокое положение как принца крови, брата короля и родственника Императрицы, он поспешит воздать ему должное почтение. Салют был дан и возвращен по желанию герцога, который, не найдя в данную минуту другого коварного предлога и думая приобрести выгоду в уменьшении русского флота вследствие разъединения с этими тремя кораблями, не захотел напасть без благовидного повода и пропустил эскадру без притеснений. Вскоре она достигла своей цели — Копенгагенской гавани, где уже находилась под покровительством своего союзника, тогда как шведский флот продолжал крейсировать в Балтийском море.

Перечитывая впоследствии письма Густава III к Армфельду ²¹², я нашел в них главную причину, повлиявшую на свободный пропуск эскадры.

“Датчане, — говорит он, — останутся покойными, если будут иметь возможность сказать, что русские начали атаку”.

Не позволяя им действовать по правилам договора, он, вероятно, в этом смысле составлял инструкции, посылаемые своему брату, и это-то и спасло эскадру вице-адмирала фон-Дезина.

20 июня Императрица получила донесение от фон-Дезина относительно встречи его с герцогом Зюдерманландским, а на следующий день и депеши из Стокгольма от графа Разумовского, уехавшего уже в Финляндию; она тотчас же приказала объявить шведскому посланнику барону Нолькену, что пребывание его здесь излишне и для выезда его из пределов России тоже назначила семидневный срок ²¹³.

В день полтавской битвы, 27 июня, Императрица подписала указы о начатии враждебных действий против шведов.

Пока шли эти приготовления со стороны моря, пришло известие, что шведская армия собралась на северной границе русской Финляндии ²¹⁴ и приняла угрожающее положение. В то же время король послал [179] Императрице ноту, в которой излагал все мнимые обиды, принудившие его к этому неожиданному вооружению, и оканчивал заявлением, что он согласится разоружиться лишь в том случае, если ему возвратят провинции, завоеванные некогда русскими у шведов; в случае отказа он грозил идти на ее столицу, причем требовал категорического ответа: да или нет. Кроме того, король желал, чтобы наказали примерным образом Разумовского за поданную им записку, чтобы его, короля шведского, избрали посредником при заключении мира между Россией и Портой, причем бы Крым был возвращен туркам, и, наконец, чтобы Россия немедленно разоружила свой флот, дозволив Швеции остаться в полном вооружении до заключения мира с Турцией.

Несмотря на все предостережения, Императрица не была еще готова к отражению этого несвоевременного нападения. Но тем не менее она велела ответить Нолькену на надменную до невероятности и требующую категорического ответа ноту: “нет, нет, нет”. Густав III одно время вообразил себе, что, подготовив неожиданное нападение, он одним ударом овладеет Петербургом ²¹⁵. Действительно, между приближенными Императрицы нашлись такие лица, которые, испугавшись положения дел, советовали ей оставить столицу. Она отвергла это предложение, выказала большую твердость и осталась на своем посту ²¹⁶. Однако, в этот момент нельзя было не почувствовать всего неудобства иметь столицу на одной из окраин Империи, чем мы обязаны Петру I. После категорического ответа, данного шведскому королю, Императрица приказала спешить сбором находящихся под рукой войск, не исключая и своей гвардии, и двинула их для отражения неприятельского нашествия. Этих малых сил хватило, чтобы остановить и вытеснить смелого зачинщика, а вскоре была сформирована армия под начальством графа Мусин-Пушкина ²¹⁷, более нежели достаточная, чтобы успокоиться с этой стороны.

Наследник престола великий князь Павел (Петрович), впоследствии Император, проводивший до сих пор все свое время в парадах и маневрах нескольких батальонов собственного, оригинального создания, думал, что представляется хороший случай выказать свои военные способности и просил дозволения Императрицы отправиться в армию. Императрица согласилась ²¹⁸. Но, прибыв туда, великий князь наделал столько безрассудных выходок, что главнокомандующий был принужден просить его отозвания. Между прочим рассказывали, что во время стычек и сражений он прыгал, намереваясь поймать пули, летавшие над его головой. [180]

Заботясь об обеспечении своих северных границ с суши, Императрица сознавала опасность, угрожавшую ей с моря. Времени терять было нельзя. Неприятельский флот покрывал Балтийское море и готовился войти в залив. Поневоле пришлось отказаться от посылки эскадры в Архипелаг, так как было бы неосторожно уменьшать флот, тем более, что шведы оказались сильнее, чем доносилось сперва. Неприятельский флот состоял из 30 кораблей, не считая других судов и, находясь в море, направлялся к Финскому заливу. Момент был критический, и следовало во что бы то ни стало остановить неприятеля. Доверие, которое имела Императрица к Грейгу, побудило ее вверить ему весь флот, назначив адмирала Чичагова командиром Кронштадта.

Мой отец, будучи на счету одним из лучших офицеров русского флота, отличаемый Императрицею во всех случаях, как это мы видели раньше, был глубоко оскорблен предпочтением, оказанным иностранцу, моложе его чином, и в такую минуту, когда столица Империи находилась, так сказать, в опасности. Он тем сильней почувствовал эту несправедливость, что Императрица достигла уже того, что возбудила и развила в сильнейшей степени, особенно между военными, чувства чести и щекотливости, делающие службу столь лестной и уважаемой, хотя весьма важные причины должны были бы уничтожить эту чрезвычайную чувствительность его самолюбия.

Он лучше других знал положение, в котором находился тогда русский флот. Более 15-ти лет не было войны. Несмотря на все усилия, направленные Императрицей в течение всего этого времени на приобретение иностранных офицеров в русскую службу, на посылку в Англию молодых людей для изучения морской науки, на упражнения эскадры в Балтийском и Средиземном морях, — все эти средства не были достаточны ни для того, чтобы внести во флот общие улучшения и необходимую для войны опытность, ни чтобы поставить его на один уровень с флотами других государств, тем более, что материальная часть его далеко еще не достигла того состояния, в котором находился не только английский, но и соседний шведский. Неведение войны со стороны капитанов и офицеров доходило до такой степени, что когда пришлось приготовить в первый раз корабли к бою, то многие офицеры и даже капитаны не имели об этом никакого понятия.

Прежнее распределение судов по эскадрам заключалось в следующем: 15 кораблей, 6 фрегатов и 2 бомбардирских судна предназначались для действий в Архипелаге под начальством адмирала Грейга. [181] С виду они, пожалуй, были снабжены всем необходимым, даже слишком нагружены военными припасами и казались вполне годными. Эскадра моего отца должна была состоять из 5 кораблей и 2 фрегатов (74-х пушечные); кроме того, столько же судов ожидалось из Архангельска, где они были построены и вооружены. Сверх того в Балтийских портах стояло такое же количество кораблей и фрегатов, но все они, вследствие своей ветхости, никуда не годились. При вооружении флота оказался страшный недостаток в матросах. Их требовалось на все суда более 20-ти тысяч, а имелось в то время менее 10-ти, из которых большая часть состояла из рекрут, писарей, добровольцев и всякого сброда. Относительно остального снаряжения можно сказать, что всего имелось в большом количестве, но предметы, собранные или заготовленные наскоро, отличались недоброкачественностью. Суда вооружались, а также и строились весьма поспешно, неумело и без толку, всегда почти из сырого леса, часто сколачивались [182] гвоздями; новых же, приспособленных заблаговременно, было ничтожное число. Орудия в большинстве остались старые; их имелось слишком много на судах и, как отлитые из скверного металла, они то и дело разрывались и лопались. Калибры их были весьма разнообразны, так что на каждом судне находилось от 6 до 10 родов пушек, отличавшихся друг от друга и формами, и величиной. Это очень затрудняло солдат разобраться с их ядрами и картечью, которые часто перемешивались, и потому стрельба была неправильна, медленна, а пушки быстро портились ²¹⁹.

Все вышесказанное доказывает, что выбор начальника был очень важен. Если бы он не имел обширных познаний, не знал хорошенько наших порядков и своеобразных приемов во всем, что касалось военного хозяйства, и не имел бы истинных сведений о состоянии флота, не привык к характеру русских моряков и к обращению с ними, не обладал опытностью в плавании по Балтийскому морю и в шхерах, а, наоборот, отличался бы легкомыслием, безрассудной смелостью и отвагой, в пылу увлечения забывал бы, что управление таким несовершенным флотом требует большой осторожности и сдержанности, то честь русского оружия могла быть быстро доведена до полнейшего унижения. Кроме того, русский народ отличается одной особенностью, делающей ему большую честь: он в состоянии показать всему свету чудеса храбрости, выносливости и геройства, но все это возможно лишь тогда, когда начальник пользуется полным его доверием. Русская история доказывала это постоянно и в особенности подтвердила в царствование Екатерины II. Народ проклинал шведского короля, хищнически напавшего на его родину, занятую войной с Турцией; он готов был жертвовать и собой, и своим достоянием, чтобы только постоять за честь свою, но совершенно естественно требовал, чтобы во главе стоял свой человек, а не иностранец, говорящий на непонятном для него языке и не соблюдающий обрядов православной веры.

Балтийский флот совершенно не знал адмирала Грейга, который никогда не командовал здесь эскадрой и приводил лишь в порядок хозяйственную часть и Кронштадтский порт.

Кроме того, масса иностранцев, наводнивших наш флот, вооружила русских офицеров против себя. В критический момент наемный человек не может вселять доверия народу, столь сильному духом и разумом, как русский. Во времена затишья русские принимают иностранцев радушно, даже любят их, потому что гостеприимны по характеру и охотно проводят время в обществе остроумных и образованных [183] европейцев; но в серьезные минуты, когда им не до шуток и веселья, они слишком сознают свое превосходство в отношении нравственной силы, чтобы подчиниться воле и уму какого-нибудь проходимца или космополита. Само собой разумеется, что все сказанное нами имеет смысл общий и не касается личностей, а в особенности адмирала Грейга, с которым мой отец был так дружен. Адмирал Чичагов из принципа не хотел никому уступить своего места и старшинства, но вовсе не шел против адмирала Грейга, искренно им любимого, и сам с удовольствием отдал ему первенство. Отец мой боролся не против личности, а против партии.

Критический момент настал для России при неожиданном вторжении в ее пределы шведского флота и войска. Никто не был старше, опытнее, заслуженнее моего отца. Семья русских моряков любила его, уважала и ценила. Ему были известны характер и достоинства каждого офицера, которые сжились с ним, так как не было года, чтобы адмирал Чичагов не командовал практической эскадрой на Балтийском море. Чтобы управлять флотом при плавании в столь узком, трудно поддающемся изучению море, переполненном подводными камнями, островами и шхерами, нужна была большая опытность. Этим качеством обладал в то время лишь один флагман — адмирал Чичагов. Уже и без того наши моряки считали себя оскорбленными принятием на русскую службу большого числа иностранных офицеров, которым давали первые должности и лучшие содержания. Мысль, что иностранец может быть назначен главнокомандующим и станет отличать своих соотечественников, а они должны действовать при непонимании его языка, команд и приемов, приводила их в отчаяние. Отец мой, как истинно русский человек, не мог отнестись хладнокровно к решению Императрицы обойти его; в нем было то же чувство, которое одушевляло окружавших его, а именно: желание стать на защиту родины, жертвовать собой, чтобы явиться достойным ее сыном и верным подданным Императрицы. Адмирал опасался, что иностранцы, мечтая об отличиях и вообразив себя на совершеннейшем флоте, своими смелыми действиями погубят последний и вместе с тем опозорят достоинство России. Их целью было добыть кресты и деньги, задача же русских состояла в том, чтобы и с малыми силами спасти свое Отечество, а если бы оказалось возможным, то, действуя благоразумно и осторожно, заставить шведов самих погибнуть от заносчивых и смелых действий их короля и предводителей.

Представителем русской партии был мой отец, но в то же время существовала другая партия, гораздо более сильная — иностранная, [184] во главе которой находились люди весьма уважаемые, но увлекшиеся чересчур своими симпатиями к англичанам: графы Воронцовы ²²⁰, граф Безбородко и многие другие. Адмирал Чичагов, будучи бедным офицером, должен был сам себе пробивать дорогу и, как человек выдающийся по нравственным качествам, выбрал более трудное средство: он никого за себя не просил и никому не кланялся; свято исполняя свой долг по службе, он не заботился о связях и протекциях. Держа себя с достоинством, он жил в тесном кругу друзей и подчиненных и, имея большую семью, существуя лишь своим жалованьем, не мог делать приемов и сам никуда не ездил. При дворе он появлялся только тогда, когда получал особое приглашение, дабы не возбуждать ни в ком зависти и не быть предметом интриг. Он вовсе не интересовался мелочами придворной жизни и, несмотря на свое высокое положение, умел себя поставить вне этой опасной сферы. Замечательный этот такт обратил на себя внимание Императрицы Екатерины, но некоторые из придворных объясняли отсутствие адмирала на свой лад. Непреклонный его характер они сочли за необразованность, а презрительное отношение его ко всему придворному — за грубость. Таким образом, Императрица могла подчас усомниться в его способностях, но всякий раз, как ей случалось призывать его к делу, она оставалась чрезвычайно довольна и возвращала ему свое полное доверие.

Представители иностранной партии совсем почти не знали моего отца; один только граф Безбородко, соприкасаясь с ним в делах, мог заметить его достоинства, и мы не ошибемся, если скажем, что он всегда выказывал ему полнейшую дружбу и глубочайшее уважение. Это подтвердится в приведенных ниже письмах. Но граф Безбородко, очень тонкий дипломат, человек не особенно твердого характера, часто поддавался наговорам других, которые его сбивали; в особенности это удавалось нашему послу в Лондоне графу С. Р. Воронцову. Последний, безусловно, любил свою родину, способствовал видам Императрицы, вербуя в русскую службу иногда хороших английских моряков, но, досадуя на малую образованность своих соотечественников, доводил это чувство иногда до презрения. Всех без исключения русских моряков он считал невеждами. Говорили даже, будто он предлагал одно время графу Безбородко весь флот составить только из иностранных офицеров и тех русских, которые посылались для обучения в Англию. Переманивая англичан в нашу службу, граф становился защитником, покровителем и ходатаем за них перед Императрицею. Беда, если кто-нибудь не ладил с его англичанами, граф [185] Воронцов обижался и принимал это за личное оскорбление. Стоило им отличиться, хотя бы и наравне с русскими — и граф требовал для них значительных наград, повышения в чинах, грозил, что иначе они уйдут, покинут русский флот. Многое исполнялось, и граф Безбородко из кожи лез, чтобы удовлетворить желаниям Воронцова. Так Тревенена, лейтенанта английской службы, хотя и прекрасного моряка, повышали столь быстро в чинах и наградах, как это делалось только в царствование Павла I, и если бы он не был вскоре убит, то граф, пожалуй, достиг бы своей цели и возвел Тревенена вместо моего отца в звание главного командира. Впоследствии я много говорил об этом с графом Воронцовым; он мне показывал свою переписку с графом Безбородко, и когда мне удалось выказать весь вред, причиненный такими его действиями, он сам сознал свою горячность.

Когда приходилось действовать моему отцу, то его честность и самолюбие истинно русского человека запрещали ему молчать. Он противился незаслуженному награждению иностранцев и, не стесняясь, удалял непригодных; последние жаловались графу Воронцову, и таким образом, ежедневно возрастало число врагов, громко осуждавших моего отца ²²¹. В виде главного обвинения, они говорили, что адмирал “выкуривает иностранцев”. Боясь неблагоприятного исхода кампании, столь чувствительной для самой столицы, весь двор горел нетерпением окончить войну, а потому, не имея ни малейшего понятия о морском деле, считал действия адмирала Чичагова медленными и неудачными. Отцу моему еще тем труднее было бороться, что он, так сказать, находился между двух огней, но тем больше еще увеличивалась его слава со дня великих побед под Ревелем и Выборгом.

Мы знаем уже, что Императрица доверяла и адмиралу Грейгу, и моему отцу, но в данном случае решилась избрать главнокомандующим — первого. Надо заметить, что в то время адмирала Грейга вообще недостаточно знали и ценили в России. Может быть Императрица лучше других поняла этого необыкновенного человека, что было так свойственно ее гению. Вся слава Чесменского боя приписывалась кн. Алексею Орлову, которого Екатерина щедро наградила, но вместе с тем только она и могла знать подноготную, и кому именно Россия обязана была уничтожением турецкого флота. Безусловно, честь Чесменской победы принадлежала адмиралу С. К. Грейгу. На основании этого нетрудно понять, что после столь великой удачи, рассчитывая на способности Грейга, Императрица надеялась, что он доставит ей возможность вторично восторжествовать над врагом, который [186] на этот раз нанес ей личное оскорбление. Она жаждала мести и с нетерпением, которое походило на малодушие, ей неизвестно было все несовершенство ее флота ²²², а потому она требовала скорого исполнения таких планов, которые соответствовали мечтам, но не действительности. Когда же адмирал Грейг самостоятельно выказал в 1788 году свои способности, свидетелями которых были его подчиненные, и опасения моего отца, как мы увидим ниже, оправдались лишь отчасти, то первый, кто отдал ему полную справедливость, был адмирал Чичагов.

Действительно, адмирал Грейг составлял исключение среди лиц, поступивших на русскую службу. Это был прежде всего человек чести, полюбивший Россию, как свое отечество. Он выучился говорить и писать по-русски; применил на практике свои обширные познания и внес громадную долю пользы как в технику морского искусства, так и в артиллерийское дело. Но, несмотря на все его выдающиеся качества и познания, он не мог поладить с русскими моряками и оправдал выше приведенное наше убеждение, что не следует иметь главнокомандующим иностранца. Об этом скажем своевременно и перейдем теперь к описанию его действий на море.

Получив предписание идти со всевозможной поспешностью на встречу неприятелю, он употребил все зависевшие от него меры, чтобы обучить экипажи и офицеров и довести их до состояния, способного к борьбе. Полагаю, что без учреждения артиллеристов и канониров, приспособленных исключительно к морской службе, русский флот не мог бы сопротивляться с такой силой, как это он делал. Но, благодаря такому установлению, каждая пушка имела своего канонира, который вскоре выучивал прислуживать матросов, и таким образом можно было поддерживать непрерывный огонь. Надо заметить, что в английском флоте, к великому сожалению всех его моряков, до сих пор нет этого установления.

Преимущество Швеции над Россией заключалось в обладании матросами, образовавшимися в торговом флоте и в плаваниях обитателей колоний, а также большего числа ученых офицеров и искуснейшего строителя в Европе, знаменитого Чапмана ²²³. Но флот шведский состоял большей частью из старых судов древней конструкции и без громадных усилий не мог быть улучшен настолько, чтобы приобрести способность держаться в море. В доказательство ветхости их можно привести тот факт, что взятое при открытии кампании в плен судно шведского вице-адмирала, считавшееся одним из лучших, будучи послано на следующий год в Северное море, погибло, благодаря [187] скверному своему состоянию. Едва успели спасти экипаж на другом судне, которое, к счастью, находилось поблизости, и, заметив сигналы, быстро явилось на помощь. Кроме того, шведский король не дал себе времени укомплектовать экипажи столь большого количества судов, вооруженных наскоро: он приказал набирать насильно крестьян и всякого рода людей, которых непривычка к морю подвергла разным болезням, а недостаток в практике ослаблял общее действие флота.

Знаменитый строитель Чапман, независимо от сделанных им весьма важных преобразований в шведском флоте, создал новый гребной флот, состоявший из корветов, плавучих батарей, шебек, канонирских шлюпок и яликов, словом разных судов, прекрасно приспособленных для береговой службы. Но правительство лишь слабо поддерживало его старания; он не мог снабдить парусный флот более, нежели пятью или шестью кораблями и несколькими фрегатами, построенными по его планам и на основании новейших правил, которые, по мнению знатоков, были наиболее совершенными из всех, виденных до того времени.

Комментарии

176. С 1771 по 1796 г. в Кронштадте размещался Морской шляхетный кадетский корпус.

177. Воронцов Семен Романович (1744-1832). Родился 15 июня в Москве. Паж при дворе Елизаветы Петровны (1753), поручик лейб-гвардии Преображенского полка (1762), во время переворота 1762 г. сохранил верность Петру III и был арестован, но вскоре освобожден. Советник посольства в Вене (1764). Участвовал в русско-турецкой войне (1768-1774). С 1776 г. в отставке. Полномочный министр в Венеции (1782-1783), в Лондоне (1784-1806). С 1806 г. в отставке, остался жить в Англии.

Умер 9 июля 1832 г. в Лондоне.

178. В бумагах В. Я. Чичагова сохранилось письмо сына Павла, когда ему было семь лет, и по нем нельзя судить, чтобы учили его так худо, хотя бы оно и писалось под диктовку г. Омона. Вот это письмо: “Милостивой государь мой батюшко василеи яковлевич я прошу вашего родительского благословения и при том доношу што мы все слава богу здоровы и при том доношу вам милостивой государь батюшко што я говору по француски и учусь танцовать. Прошу милостивои государь засвидетельствовать мое почтение и благодарность за писание государу моему и лубезному другу александр андреевичу. Покорнои сын ваш Павел Чичагов”. (Помета рукой В. Я. Чичагова: “получено 21 августа 1774 года”).

179. У адмирала В. Я. Чичагова было много детей, но в живых осталось по его смерти только три сына. По старшинству они следовали:

Дочь Вера родилась 1765 года апреля 3 дня, в самую Пасху.

180. Сухотин Яков Филиппович (?-1790). В 1743 г. поступил в Морскую академию учеником, с 1751 г. мичман. Ежегодно был в кампаниях на Балтийском море, неоднократно плавал из Архангельска в Кронштадт (1745-1766). Во время войны с Турцией (1768-1774) производил промер и опись Азовского моря, командовал эскадрой, крейсировал в Черном море. Переведен в Петербург (1774). Контр-адмирал (1779), вице-адмирал (1783), главный командир Черноморского флота (1783-1785). В 1790 г. во время сражения у Красной Горки командовал авангардом. Был тяжело ранен. За храбрость и умелое командование награжден золотой шпагой с бриллиантами. В июне того же года скончался от полученной раны.

181. Нельсон (Nelson) Горацио, виконт (1758 — 1805), знаменитый английский адмирал, увенчавший славу свою победой при Трафальгаре 21 окт. 1805 г., где был смертельно ранен.

182. Ансон Джордж (Anson), знаменитый английский адмирал, пэр и первый лорд адмиралтейства (1697 — 1762), заложил в южной Каролине город, который вместе со своим округом носит его имя.

183. Вильсон — известный английский мореплаватель (?-1810); путешествия его переведены на русский язык (М., 1794, 2 ч.).

184. Паоло — серебряная монета в Италии ценой 54-60 сантимов. Есть монеты в 2, 3, 6 и 10 паоло.

185. Как известно, в то время обучали солдат маршировке по темпам и покрой мундира стеснял движение их. Морские батальоны зимой несут службу наравне с пехотой.

186. Бугер (Буге) Пьер (1698-1758), французский математик, физик, астроном, один из создателей теории корабля. Учился у своего отца, после смерти которого заменил его в должности профессора гидрографии. С 1731 г. член Королевской академии наук. Руководил научными работами по измерению 1 градуса дуги меридиана в Перу (1735-1741). В Париже издал трактат “Рассуждение о судах, их конструкциях и маневрировании” (1746), в котором разработал основы учения о плавучести и остойчивости судна, решил многие вопросы мореходных качеств судна. Внес большой вклад в развитие математики, астрономии и, особенно, оптики, один из основателей фотометрии.

187. Ромм Шарль (ок. 1744-1805), французский астроном, математик, член-корреспондент Королевской академии наук (1778), придворный географ. Издал много трудов, связанных с мореплаванием, в том числе: “Предложение нового способа определения долготы в море” (1777), “Искусство установки мачт” (1781), “Мореходное искусство” (1787), “Словарь французского морского флота” (1792-1813), “Словарь английского морского флота” (1804), “Наука моряка” (1800) и др. (Larousse. V. 13. P. 1359).

188. Булгаков Яков Иванович (1743-1809), известный дипломат, учился в Московском университете вместе с князем Потемкиным, где и началась их дружба, продолжавшаяся всю жизнь. По возвращении из Турции был посланником в Варшаве, а при Павле I — губернатором Виленской и Гродненской губерний. Умер холостым.

189. Густав III, шведский король (24 янв. 1746-1792) сын Адольфа-Фридриха герцога Голштейн-Готорпского и сестры прусского короля Фридриха II, Ульрики-Луизы. В маскараде был ранен в бок выстрелом из пистолета, отчего и умер 29 марта 1792 года.

190. В то время Императрица писала Потемкину (“Русская Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 454) 24 марта 1788 года: “Слух носится в Швеции, будто бы король шведский в намерении имеет нас задирать. Граф Разумовский, о сем слухе говоря с старым графом Ферзеном, сей ему сказал, что без сумасшествия сему верить нельзя, но от помешанного всего можно ожидать”.

191. Об этих молодых людях писал граф С. Р. Воронцов своему брату (Архив кн. Вор., кн. 9, стр. 116): “Я должен сказать, что те 8 или 9 молодых человека, которых я застал здесь, посланных для изучения теории и практики кораблестроения, все более или менее удались, и особенности двое: Сарычев и Степанов*, которых признали здесь весьма способными”.

* Сарычев В., корабельный мастер, инженер. Кораблестроению обучался в Англии, работал на Адмиралтейской верфи в Петербурге. В 1800 г. вместе с корабельным мастером А. С. Катасановым предложил Павлу I чертеж колесного гребного судна, в январе 1801 г. по его чертежам в Херсонском адмиралтействе для Черноморского флота сооружались 54-пушечный фрегат и 76-пушечный линейный корабль. В 1804-1805 гг. разработал чертеж и построил в Астрахани для Каспийской флотилии два бомбардирских корабля. После образования Министерства морских сил был директором по кораблестроительной части (История отечественного судостроения. Т. I. СПб. 1994. С. 287-288; Описание дел Архива... Т. 6. СПб. 1891. С. 190, 308).

Степанов Михаил Степанович. В 1782 г. из студентов Московского университета принят на службу с чином прапорщика. Обучался в Англии кораблестроению (1782-1784), за успехи получил чин подпоручика. В Петербурге выполнял различные поручения, управлял канцелярией И. Г. Чернышева, затем главного командира Кронштадтского порта Пущина (1788-1790). Корабельный подмастерье (1793). Строил суда для Каспийской флотилии в Астраханском порту, затем в Казанском адмиралтействе (1793-1795). Пожалован чином VII класса (1799). Командирован в распоряжение гродненского губернатора, ходил от Брест-Литовска по Бугу для усовершенствования речных судов, доставляющих провиант в Данциг (1805-1806). С 1807 г. в распоряжении хозяйственной экспедиции Интендантского отделения Адмиралтейств-коллегии (РГАВМФ. Ф. 212. Оп. 1. Д. 523. Л. 217-220).

192. Незадолго до объявления Турцией войны Императрица писала графу С. Р. Воронцову (Архив кн. Воронцова, кн. 28, стр. 74): “По умножении флота российского на Балтийском, Белом и Черном морях искусные иностранные морские офицеры не могут быть излишни. Я для того дозволяю вам желающим из английской морской службы таким, кои по их искусству известны и одобрены будут от адмирала, в депеше вашей к графу Безбородко упоминаемых, дать обнадежение, что мичманы приняты будут лейтенантами, а лейтенанты их капитан-лейтенантами; искуснейшие же и старейшие — и капитанами второго ранга во флот наш... Число таковых офицеров до будущего моего повеления ограничиваю от 20-30”.

193. Грейг, Самуил Карлович, 1736-1788 г.

194. Тревенен Джемс, (Яков Иванович) (?-1790). В 1787 г. принят в русский флот из английской службы с чином капитан-лейтенанта, в том же году произведен в капитаны II ранга. В 1788 г. в Гогландском сражении командовал кораблем “Родислав”, затем занимал военный пост у Гангута, 22 октября произведен в капитаны I ранга “за усердные труды в хранении со вверенною эскадрою поста при Гангуте”. В 1789 г. там же крейсировал с отрядом судов, участвовал в сражении при Барезунде, где заставил неприятеля отступить. 27 ноября “за особые труды в занятии поста в Барезунде” награжден золотой шпагой. В 1790 г. командовал кораблем “Не тронь меня”, участвовал в сражении при Красной Горке, награжден орденом Св. Владимира 3-й степени. Убит в Выборгском сражении.

Тет Джордж (Егор Егорович) (1749-1821). Родился в Англии. Службу начал в английском флоте гардемарином (1764). 5 марта 1770 г. в Портсмуте принят адмиралом Эльфинстоном в русский флот с чином лейтенанта. Перешел из Портсмута в Греческий архипелаг, участвовал в сражении с турецким флотом при Наполи-ди-Романо и Чесме. До 1777 г. плавал в Балтийском море, ходил из Архангельска в Кронштадт, затем на Азовской флотилии и в Черном море (1778-1783). Участвовал в Гогландском сражении (1788), командуя линейным кораблем “Кир Иоанн”, в Эландском (1789), Ревельском и Выборгском сражениях (1790). За отличие при Ревеле награжден орденом Св. Владимира 3-й степени, произведен в капитаны генерал-майорского ранга. Контр-адмирал (1793), вице-адмирал (1798). Служил на Балтике, крейсировал с флотом у английских берегов (17991-1813). В 1797 г. получил орден Св. Анны 2-й степени, в 1799 г. — 1-й степени, в 1802 г. за 18 морских кампаний награжден орденом Св. Георгия 4-го класса. В 1807-1811 гг. во временной отставке. В 1812 г. командовал эскадрой, участвовал в блокаде французских, голландских и датских берегов, за отличие в сражении у Флиссингена награжден орденом Св. Александра Невского и английским орденом Бани II степени. В 1816 г. назначен сенатором и членом Совета Адмиралтейств-коллегии.

Кроун (Крауни, Крон, Кровн) Роман (Роберт) Васильевич (1753-1841). Родился 21 декабря в Англии, по происхождению шотландец. Службу начал в британском флоте, участвовал в войне за независимость в Северной Америке (1775-1783). 4 февраля 1788 г. принят на русскую службу с чином лейтенанта. В том же году, командуя бригом “Меркурий”, в боях с шведским флотом захватил 29 судов противника, в апреле 1789 г. после боя взял шведский тендер, 21 мая атаковал 40-пушечный фрегат “Венус” и заставил его спустить флаг. Произведен в капитаны II ранга, награжден орденом Св. Георгия 4-го класса и пенсионом “по смерть”. Его супруга, которая перевязывала раненых на катере “Меркурий”, награждена орденом Св. Великомученицы Екатерины. За участие в Ревельском сражении получил золотую шпагу с надписью “за храбрость”. 22 июня 1790 г. во время Выборгского сражения потопил несколько судов гребной флотилии шведов, взял в плен 7 судов, на следующий день атаковал шведский 62-пушечный корабль “Ретвизан” и при содействии еще одного русского корабля заставил шведов сдаться. За заслуги произведен в капитаны I ранга, награжден орденом Св. Владимира 3-й степени, пожалован землями в Лифляндии. В последующие годы служил на Черном и Балтийском морях. Крейсировал у берегов Голландии и Франции (1798-1799, 1813-1814). Контр-адмирал (1799), вице-адмирал (1804). В связи с разрывом отношений с Англией находился в Москве (1807-1812), но получал полное содержание. После начала войны 1812 г. был направлен в Архангельск, где принял командование эскадрой из 8-ми кораблей, перешел в Свеаборг и далее к берегам Голландии для участия в блокаде, сопровождал Людовика XVIII из Англии во Францию, затем ездил в Лондон для встречи Александра I и сопровождал его в Англии, перевез наши войска из Петербурга в Кронштадт (1814). Командовал практическими эскадрами в Балтийском море (1814-1827). 8 февраля 1824 г. произведен в адмиралы. Принял русское гражданство (1830) и на следующий год вышел в отставку. Награжден орденами Св. Анны 1-й и 2-й степени, Св. Владимира 2-й степени, Св. Иоанна Иерусалимского и Св. Александра Невского.

Умер в Петербурге 21 апреля 1841 г., похоронен на Смоленском лютеранском кладбище.

195. Что стоил переезд Гаскойна в 1786 г. в Россию видно из письма графа Безбородко к графу С. Р. Воронцову (Архив кн. Воронцова, кн. 13, стр. 107): “По сему случаю переведено к вашему сиятельству в генваре месяце сего года из кабинета Ее Величества через вексель семьсот фунтов стерлингов. А здесь препровождается для того же самого употребления вексель еще на тысячу пятьсот фунтов стерлингов”.

196. Недовольный подобным неосторожным действием, граф С. Р. Воронцов писал брату (Архив кн. Воронцова, кн. 9, стр. 125): “Я только что узнал, что Швеция вооружила 12 кораблей и 5 фрегатов. Сообщите мне, пожалуйста, правда ли это, и какие меры принимают у нас против этого. У нас остаются еще корабли в Кронштадте, но гнилые и без матросов. Не лучше ли было бы, если бы эскадра адмирала Грейга осталась для противодействия шведскому королю; вместо того, чтобы подвергать свои берега разорению и посылать столь далеко и с такими издержками — делать то же самое с турецкими берегами”.

197. Декларация о вооруженном нейтралитете была провозглашена 28 февраля 1780 г. Она устанавливала твердые международные правила, обеспечивающие безопасность морской торговли нейтральных держав во время войн. В 1780-1783 гг. к декларации присоединились почти все нейтральные страны Европы; выдвинутые Россией принципы поддержали Франция и Испания. Конвенции, заключенные Россией в эти же годы, официально оформили лигу вооруженного нейтралитета (О вооруженном морском нейтралитете. СПб. 1859. СИЭ. Т. 3. С. 701-702).

198. Немаловажны указания графа С. Р. Воронцова в письме к брату от 1 августа 1788 г. (Архив кн. Воронцова, кн. 9, стр. 129): “Швеция, которую мы, начиная с 1721 года, оставляли в покое, которой мы в 1743 году так великодушно отдали завоеванную нами Финляндию и которая после всего этого столь несправедливо объявила нам войну, должна быть непременно наказана за свое возмутительное нападение и поставлена в невозможность когда — либо нарушать наш покой. Недостаточное значение придают тому, что границы ее находятся, так сказать, у самых ворот Петербурга. Мне не верится, чтобы турецкий двор желал помочь Швеции, так как это значило бы играть в руку Франции, которая заинтересована в поддержке и даже увеличении могущества Швеции. Это она возбудила шведское правительство; на французские деньги Швеция построила 12 линейных кораблей, при том же интересы Франции совпадают с тем, чтобы Швеция не пришла в упадок... Откуда взяли, что формируют вторую эскадру под начальством адмирала Чичагова, который будет, таким образом независим от адмирала Грейга? До тех пор, пока шведы не разделят свой флот, мы должны держаться в сборе, чтобы быть в состоянии их уничтожить”.

199. В это время Императрица писала Гримму* (Сб. И. О., XXIII, стр. 449): “Мой многоуважаемый братец и сосед, тупая голова, вооружается против меня на суше и на море. Он произнес в сенате речь, в которой говорил, что я его вызываю на войну, что все донесения его посланника о том свидетельствуют. Но выходя, сенаторы все говорили, что его Величество насильно извлек этот смысл из реляции своего посла, который говорил совершенно противное тому... Если он нападет на меня, надеюсь, что буду защищаться, а защищаясь, я все-таки буду говорить, что его надо бы засадить в дом сумасшедших. Если же нападение не последует, я скажу, что он еще более спятил с ума, всячески стараясь оскорблять меня”.

* Гримм Фридрих Мельхиор (1723-1807), публицист, критик, дипломат, корреспондент Екатерины II. Родился в Регенсбурге, с 1748 г. жил в Париже. Издавал там “Correspondence Littéraire, Philosophie et Critique”, подписчицей которой была русская Императрица. Прибыл в Петербург на бракосочетание великого князя Павла Петровича и получил приглашение Екатерины II остаться в России, но отказался. В 1776 г. вновь приехал в Петербург. В 1792 г. назначен русским резидентом в Готу, затем в Гамбург. Переписка его с Екатериной II продолжалась с 1774 г. до смерти Императрицы. Умер в Готе.

200. Разумовский, граф Андрей Кириллович, был с 1784-1786 год полномочным министром в Копенгагене, с 1786-1788 год — в Стокгольме; в 1790 году определен в Вену в помощь послу князю Д. М. Голицыну, а с 1793 года был сам послом; в 1815 году за венский конгресс был возведен в княжеское достоинство с титулом светлости; умер в Вене в 1836 году.

201. Безбородко, Александр Андреевич, (8 марта 1747 г. — 6 апреля 1799 г.), сын Андрея Яковлевича, генерального судьи малороссийского войска, и Евдокии Михайловны Забелло, впоследствии статс-дамы (?-1802 г.).

202. См. Дневник Храповицкого*, изд. Барсукова, стр. 86.

* Храповицкий Александр Васильевич (1749-1801). Сын лейб-кампанейца Императрицы Елизаветы Петровны Василия Ивановича Храповицкого и Елены Михайловны Сердюковой, “по преданию дочери Петра I”. Воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе. Начал действительную службу подпоручиком (1766). Состоял в штате фельдмаршала Разумовского (1772), одновременно был учителем Радищева. Перешел на службу в Сенат (1775). С 1 января 1783 г. один из статс-секретарей Императрицы. Сопровождал ее во время путешествия в Крым (1787) и с тех пор стал ближайшим помощником Екатерины II в самых разнообразных аспектах ее деятельности. 2 сентября 1793 г. он получил чин тайного советника, назначение сенатором в IV департамент. С 18 января 1782 г. вел “Памятные записки”, главное содержание которых составляют заметки о Екатерине II, послужившие причиной отставки 7 марта 1793 г. Награжден при коронации Павла I орденом Св. Анны 1-й степени (1796).

Получив 15 сентября от Александра I чин дествительного тайного советника, умер 29 декабря того же года, похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

203. Храповицкий говорит в дневнике (28 мая, стр. 86), что на слова Екатерины: “Я шведа не атакую, он же выйдет смешон”, — Сиренгнортен ответил: “Полагаю, что он хочет избавиться от Финляндии”.

204. Три эти корабля носили следующие названия: “Саратов”, “Трех Иерархов” и “Чесма”; последний именовался еще “Иоанн Креститель”. На них посажено было 500 человек сухопутного войска (Морск. Архив).

С. Р. Воронцов писал брату (Архив князя Воронцова, кн. 9, стр. 130): “Воистину сердце обливается кровью, когда я думаю об упрямстве, с которым настаивают на отправке эскадры в Архипелаг, тогда как, видимо, новый враг на глазах всего света подымается на нас у самых дверей Петербурга. Этот неприятель, соединяя наглость с неосторожностью, не скрывал своих видов... Как только узнали, что Швеция получила от Порты от 3-4 миллионов пиастров, надо было сейчас же стать настороже; так как ей только не доставало денег; как она их заполучила, то могла раньше и лучше нас вооружиться, имея множество прекрасных матросов”.

Гарновский говорит в своих записках* (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 15): “Некоторые советуют флот, назначенный в Средиземное море, здесь оставить, но государыня и слышать о сем не хочет. По мнению Ее Величества, шведы войны вести не будут и только для того к оной приуготовляются, чтобы поквитаться с турками в пяти миллионах, первым от последних присланных”.

Императрица писала Потемкину в июне 1788 г. (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 467): “Пока сила турецкая на вас обращена, король шведский, получа от турок деньги, вооружил военных кораблей до 12-ти и переводит войски в Финляндию. Все сии демонстрации идут, я думаю, на тот конец, чтобы флот, снаряжаемый в Средиземное море, тем остановить, но сей, несмотря на то, пойдет в свой путь и буде ему сделают на дороге препятствие, то будет искать истребления препятствия. У нас же мысли разделены: вице-канцлер говорит: “не выходя отселе, бить шведский флот, хотя и не задерет”; другие говорят: “как наш флот уйдет, тогда шведы задерут”. Естьли б следовать моей склонности, я б флоту Грейгову да эскадре Чичагова приказала разбить в прах демонстрацию... Смотря на сие, руки чешутся...”.

* Гарновский Михаил Антонович (1764-1810 или 1817), полковник артиллерии, военный советник 5-го класса. По словам его внучки Е. Н. Ахматовой, получил прекрасное образование в одном из университетов Германии. В 19 лет стал адъютантом Г. А. Потемкина и пользовался его неограниченным доверием. Во время отсутствия князя в столице ведал всеми его делами, в том числе и в правительственных учреждениях. Через него Екатерина II отправляла деньги, письма, посылки и различные поручения Потемкину. Всю полученную информацию Гарновский еженедельно, иногда 2-3 раза в неделю сообщал правителю канцелярии Потемкина, В. С. Попову. Из бумаг Попова записки Гарновского перешли к А. И. Левшину (1799-1879), государственному деятелю и исследователю. Левшин и опубликовал в 1876 г. эти материалы в “Русской старине”, т. XV-XVI.

Донесения Гарновского по форме не письма, а отдельные записки, написанные часто без обращения, очевидно, сразу же после какого-либо разговора или события. В хронологический порядок отдельные листы привел М. Н. Лонгинов, известный библиограф и писатель (1823-1875 гг.). С 1871 г. он был начальником Главного управления по делам печати.

“Записки М. Гарновского: двор Императрицы Екатерины II” охватывают 1786-1790 гг., из более ранних сохранилось лишь одно донесение за 1783 г.

205. Пущин Петр Иванович (1723-1812). Учился в Морской академии (1743-1748), мичман (1748). Плавал в Балтийском море, участвовал в высадке десанта под Кольбергом (1745-1765). В 1766-1768 гг. находился в Твери, где строились галеры для путешествия Екатерины II по Волге, командовал галерой “Тверь”, на которой располагалась Императрица. В 1769 г. на Азовском море, в 1770 г. по болезни вернулся в столицу. Контр-адмирал (1779), вице-адмирал (1782), адмирал (1790). Служил на Балтике. Назначен главнокомандующим Балтийским флотом, главным командиром Кронштадтского порта и членом Адмиралтейств-коллегии (1797), представлял Адмиралтейств-коллегию в Сенате (1798). 21 мая 1801 г. по болезни уволен от службы.

Умер в Петербурге, похоронен на Смоленском православном кладбище. Могила утрачена.

206. Фон-Дезин, Вилим Петрович, вице-адмирал, впоследствии адмирал, член Государственного Совета, сенатор, скончался в 1826 г. Произведен в мичмана 24 апреля 1758 года. Участвовал в Морейской экспедиции, а потом на корабле “Трех Иерархов” в Чесменском сражении. В 1799 году был назначен главным командиром черноморского флота.

207. См. Дневник Храповицкого (стр. 88, 4 июня): “По разборе внутренней почты сказано, что к шведскому министру Нолькену приезжал курьер от короля; он сидел три часа запершись и обратно курьера отправил. Сие вышло после донесения Рылеева, которому велено примечать за шведами. Croyez vous que ce fou m’attaquera? (Думаете ли вы, что этот сумасшедший на меня нападет?) Отвечал: qu’il ne faut pas etre l’agresseur pour n’être pas abandonné de ses alliés (не надо быть начинающим, чтобы не оставили союзники). Мы, конечно, не начнем. По почте выходит продолжение неприязни к нам от Англии и замечается ее согласие с Пруссией”.

208. Храповицкий говорит (стр. 90), что 12 июня Императрица заметила: “1) король всем сообщил о своем вооружении, кроме нас, 2) когда и в лагерь выходил (прежде), то посылал сказать”. 15 июня (стр. 91): “по депешам из Парижа и из Стокгольма открываются виды короля шведского, чтобы иметь с нами войну. Приметна досада. Приказано подать ведомость о числе войск, внутри империи находящихся”. 18 июня (стр. 92): “Во всю ночь повыходило из головы (Императрицы), что шведский король может вздумать атаковать Кронштадт”.

209. Оксенштерн, Аксель, шведский министр, был государственным канцлером и при Густаве-Адольфе.

210. Не зная, как придраться к этой записке, шведский король заявил, что она полна оскорблений, он видит в ней угрозу и желание ниспровергнуть в Швеции существующий образ правления; будто бы в записке упоминается отдельно о короле и отдельно о шведской нации, тогда как они составляют нераздельное целое, и что он крайне удивлен, что граф Разумовский умышленно старается отделись короля от нации.

211. Абоский мирный трактат между Россией и Швецией подписан в г. Або 7 августа 1743 г. Завершил русско-шведскую войну 1741-1743 гг., закончившуюся поражением Швеции. Между сторонами устанавливались “вечный мир и дружба” с обязательством не вступать во враждебные союзы, подтверждались приобретения России по Ништадтскому мирному договору 1721 г., граница с Финляндией устанавливалась по р. Кюмень, из остальных провинций Россия выводила свои войска.

212. Армфельд, барон, Густав-Маврикий (1757-1814), друг Густава III. В 1790 г. заключил мир с Россией в Вереле и получил Андреевскую ленту. Во время регентства Карла Зюдерманландского бежал в Италию и, с воцарением его, переселился в Россию, где в 1811 году принял русское подданство. Определясь на службу генералом от инфантерии, был в 1812 году возведен в графское достоинство Александром I.

213. 21 июня Императрица писала Гримму (Сб. И. О., стр. 451, 452): “Его (короля) несправедливость ко мне нечто неслыханное; я перед ним ни в чем не провинилась, я осыпала его любезностями; я кормила его финляндцев несколько лет, когда в Финляндии был голод... Его Величество доказывает, что, незаконно присвоив себе неограниченную власть, он пользуется ею на горе своим подданным для того, чтобы навязать им ссору с соседями. Всякий король, всякий государь — первое лицо среди своего народа; но один государь не составляет еще всего народа. Разве упомянуть о шведском народе значит обидеть короля?”.

214. Русской Финляндией называлась южная часть страны, отошедшая к России по Ништадтскому миру и образовавшая Выборгскую губернию.

215. По словам Храповицкого (стр. 98, 28 июня): “граф Стакельберг доставил копию с письма короля шведского, в коем, открывая свои намерения на Россию, старается представить нас, яко подавших к тому причину, и что он должен защищать государство свое и славу нации, думая с храбростью, союзниками и хорошим количеством денег многое пополнить. Против сих слов отмечено (Императрицей): “Можно биться об заклад, что он ничего того не имеет”.

216. Храповицкий пишет (стр. 97, 26 июня): “Поедут в город для ободрения жителей и, при надобности, выйдут с гвардией в лагерь при Осиновой роще”. Гарновский говорит (“Русская Старина”, 1876 г., том XVI, стр. 20): “Государыня... изволит расположиться лагерем в Осиновой роще с резервным корпусом”. И далее (стр. 22): “Некоторые твердят государыне, что столица ее в опасности”. Однажды в слезах сказано было (Екатериной): “Если разобьют стоящие в Финляндии войска, то, составя из резервного корпуса каре, сама пойду!”.

217. Мусин-Пушкин, граф, Валентин Платонович (1735-1804), генерал-аншеф, генерал-адъютант, правил должность вице-президента Военной коллегии. Искусный царедворец и нерешительного нрава.

218. См. переписку Императрицы (“Русская Старина”, 1874 г., т. IX). Храповицкий говорит в дневнике (стр. 99, 30 июня): “Обедали, прощались с цесаревичем, плакали”.

219. Граф С. Р. Воронцов писал брату (Архив кн. Воронцова, кн. 9, стр. 131): ”Вы мне все говорите о превосходстве нашего флота, что доказывает насколько плохо у вас сведущи о вооружениях шведов; мы же здесь знаем, что эскадра герцога Зюдерманландского, которая состояла из 12 линейных кораблей, 6 фрегатов и 4 кутеров, была увеличена другой эскадрой контр-адмирала Иегебранда из 4 линейных кораблей и 4 фрегатов”.

220. Два брата: Александр Романович (1741-1805 г.), государственный канцлер в царствование Александра I, и Семен Романович (1744-1832), посол при великобританском дворе.

221. Переписка графа Воронцова с графом Безбородко, напечатанная и 9 и 16 томах “Архива князя Воронцова”, вполне подтверждает слова П. В. Чичагова.

222. Это вполне подтверждается словами Екатерины в дневнике Храповицкого (23 июня, стр. 95): “Привыкла к делам, имела дела большие, умею крепиться, но нельзя до сентября быть спокойной. По любви к отечеству и по природной чувствительности, нельзя теперь не беспокоиться. Надобно употребить в пользу превосходство нашего флота против неприятельского и, разбив его на море, идти к Стокгольму”. Гарновский говорит в записках (“Русская Старина”, 1876 г., т. XVI, стр. 20): “Флот наш в таком состоянии, какого лучше желать нельзя”.

223. Чапман (Шапман) Фредерик Хенрик (1721-1808), шведский кораблестроитель, ученый, вице-адмирал. В 1760 г. на королевской верфи в Штральзунде по своим чертежам начал постройку принципиально новых судов с усиленным артиллерийским вооружением. Продолжил работу на верфи в Свеаборге (1763-1764), затем в Юргардене, недалеко от Стокгольма. Создал вооруженные небольшим числом крупнокалиберных орудий гребные канонерские лодки и канонерский йол. Суда, построенные Чапманом, успешно действовали в русско-шведской войне. За заслуги в области судостроения и научные труды удостоен дворянского титула и избран членом Королевской академии наук в Стокгольме (Морской энциклопедический словарь. Т. 3. СПб. 1994. С. 380; Трубкин Ю. Е. Типы судов шхерных флотов России и Швеции в войне 1788-1790 гг. — Гангут. Вып. 12-бис. С. 3-12).