ГЛАВА XXXI

Царствование Императора Павла I

Преобразование во флоте А. С. Шишкова. — Мальтийские рыцари. — Цензура. — Маневрирование флота. — Преследование нашей семьи Кушелевым. — Моя отставка и новая цель жизни. — Смерть капитана Проби, моя просьба об увольнении и резолюция Императора. — Моя невеста. — Князь Лопухин. — Я в деревне и приезд курьеров. — Мое прибытие в Павловск, разговоры с Кушелевым и столкновение с Павлом — Я в крепости. — Граф Пален. — Аудиенция у Императора в Петергофе.

Занимаясь этим прекрасным преобразованием армии, Император Павел не позабыл также и флота. Начальник его канцелярии, бывший у моего отца мичманом — Кушелев ⁶⁰⁵, сделавшийся знатным вельможею, занялся в досужие минуты между заботами о киверах и мундирах, собиранием коллекции сигналов. Фолиант, в четыре или пять дюймов толщиной, внезапно появился в свет с одобрения Его Величества и был принят в руководство. Тогда у меня была небольшая книжка сигналов английских, форматом в восьмерку, толщиной в мизинец, что может служить мерилом для сравнения между обоими флотами. Зато в книге Кушелева ничего не было забыто до самых списков кушаний офицерского стола сообразно временам года.

Сказано было, например, что в сентябре они уже могли кушать сосиски и сыры тогда как прочие блюда предназначены были для других месяцев года. Необычайное усовершенствование было особенно введено в ночных сигналах, главная цель которых должна бы, кажется, заключаться в том, чтобы быть видимыми издали, но здесь фонари, будучи составлены из синих, красных или зеленых стекол, совершенно скрывали огонь. Мне часто случалось спускать их обратно, после подъема на несколько сажень, в той уверенности, что огонь потух, но по открытии фонаря оказывалось, что ничего подобного нет.

Наконец автор, не довольствуясь тем, что он наградил флот этой нелепой книгой, послал три экземпляра русскому посланнику в Лондоне, для передачи одного королю, а двух — парламентским камерам, но посланник, граф Воронцов, вероятно, не желая унизить [636] англичан обучением их подавать сигналы по методе Кушелева, отвечал, что в Англии не в обычае делать подобные подарки. Кушелев, ожидавший себе не менее, как ордена Подвязки в обмен за свою книгу, обиделся на этот отказ и постарался, насколько мог, разладить Россию с Англией. Не сомневаюсь в том, что он способствовал этому, как увидим впоследствии.

Между любимцами Кушелева оказался, к великому моему удивлению, мой молодой и завистливый товарищ, Шишков, состоявший при моем отце во время шведской кампании. С этой минуты я потерял остаток приязни и уважения, которые еще питал к нему. Хотя он и не был одарен ни большим умом, ни особенными способностями, но, как прилежный всегда к делу, казался мне молодым человеком честным, непреклонным пред блеском придворным и придерживавшимся своих правил независимости; теперь же я узнал, что он еще при жизни Императрицы Екатерины, при содействии Кушелева втерся к наследнику престола и льстил ему, одобряя его неприязнь к матери. Что за ужас! Чтобы найти к этому предлог, он поднес наследнику свою книгу под заглавием “Морское искусство”. Она была принята с великими благодарениями, потому что все это делалось без ведома Императрицы, и никто из ее окружающих этой книги не читал. Признаюсь, что мной овладело такое омерзение, что встречая его, я не мог скрыть моего негодования, и я высказывал ему все мое к нему презрение.

К счастью или к несчастью, у меня такой характер — это другое дело, но я приобрел себе в Шишкове большого врага, который наделал мне много зла впоследствии, вооружив Кутузова против меня.

Всегда завистливый, Шишков не мог терпеть мысли, что я был выше его чином, даже в столь благоприятном для него царствовании Павла I, или что я получал хорошие назначения, как будто он хотел мне отомстить, что я более его отличился в Шведскую войну. По его понятиям я был, конечно, никто иной, как человек избалованный, сын адмирала, главнокомандующего.

Представители остатков Мальтийского ордена, опасаясь, чтобы в один прекрасный день Императору не пришла в голову какая-нибудь вредная для них фантазия, вздумали оградиться, предлагая ему вопреки их уставам, провозгласить его гроссмейстером, т. е. Императора, исповедывавшего закон греческий и дважды женатого. Нелепость предложения вероятно помогла его успеху, и для придания блеска своему провозглашению, он отправил старейшего рыцаря-командора Литта, за черту города Петербурга, послал туда придворные [637] экипажи с гайдуками, скороходами и всем необходимым для громадной процессии и утроил все для торжественного въезда этого посланника, якобы прибывшего с острова Мальты и долженствующего привезти патент на сан гроссмейстера.

В день, назначенный для сего парада, все войска столицы были под ружьем, образуя шпалеры по протяжению пути. Литта вместе с товарищем, данным ему для церемонии, был в золоченой карете и сопровождаемый многими другими. Это шутовское шествие прошло через город на смех публике.

“Смотрите-ка, — говорил народ, — этот барин хочет нас уверить, что приехал с Мальты, а сам проживает здесь уже двадцать лет”.

По прибытии шествия во дворец Государь вырядился в мальтийский костюм не во всей его чистоте, но с некоторой примесью старинного прусского, и время от времени в него облекался. На нем поверх мундира был надет род далматика, спускавшегося по колена, шпага была пристегнута по прусскому образцу.

Насколько образование подвинулось вперед при Павле I, можно судить по следующему. Один знакомый мне цензор дал мне прочесть заключения о двух книгах, и я списал эти приговоры, как любопытные документы. Разбирали: 1) Книгу Энциклопедический словарь (на иностранном языке). Заключение цензора: “На стр. 410 дерзкое сравнение человека с Богом: “Tu m’a fait libre prime Toi” ⁶⁰⁶, на стр. 467 открытие потаенных и легких отрав — вредно, ежели дойдет до сведения людей злобных. На стр. 474 употребление казней в Англии и Германии и других государствах порочат. От стр. 355 до 414 описание причин французской революции, с обвинением короля-страдальца, многих его министров по нынешнему вкусу. На стр. 493 — 494, говоря неправду о России, может возбудить любопытных к чтению. На стр. 425 выражения, токмо нынешним французам свойственные. На стр. 531 чудное воображение о блаженстве Франции и о переселении душ умерших их владык.” 2) Книга Коцебу: “Дитя любви” ⁶⁰⁷. Заключение цензора: “что токмо дети незаконнорожденные суть дети любви, что несправедливо и неблагопристойно, а потому и самый титул соблазнителен”.

Император Павел запретил впускать в Россию сочинения Вольтера.

Жизнь моя проходила между моряков в Кронштадте, и я много занимался, будучи очень доволен тем, что нахожусь вдали от столицы и от насилий, оказываемых там сиюминутно. Дружба моя с молодым Грейгом много утешала меня; свободные мои часы были посвящены [638] переписке с дорогим моим покровителем, графом Семеном Романовичем Воронцовым ⁶⁰⁸.

Так проходило время до решения Императора произвести маневры флоту под личным своим начальствованием. Отец мой был назначен к командованию всем флотом, который в прошедшее лето должен был маневрировать в присутствии Императора. Он намеревался сесть на яхту в Кронштадте и совершить плавание до Ревеля. Назначение моего отца сопровождалось инструкциями, которые Кушелев, начавший службу у адмирала, счел долгом дать ему; они были до того мелочные и нелепые, что мой отец ни за что не хотел командовать. Поэтому он написал Императору, что так как его преклонные лета и здоровье не дозволяют ему взять назначения на себя, то он и подает в отставку ⁶⁰⁹.

На другой день появился ордер, и в нем между прочими именами субалтерн-офицеров ⁶¹⁰, уволенных в отставку, значилось имя моего отца. К великому моему огорчению, я не имел достаточных причин, чтобы решиться на то же самое, и был принужден совершить кампанию на моем “Ратвизане”, которого экипаж, равно как и офицеры, были замещены людьми, мне неизвестными и принадлежвшими к кушелевской партии. Я не понимал причины, и это очень удивило меня. Начальник Кронштадтского порта, никогда не служивший на море, был назначен на место моего отца. Впрочем, флотом командовал Его Императорское Величество под управлением Кушелева.

Когда все было готово, мы стали на рейде. Император, подняв флаг на своей яхте, оказался принужденным стоять на месте, в течение четырех дней по случаю бурной погоды и противного ветра. Он и все его семейство жестоко страдали от морской болезни, это заставило его сказать, что так как ветер дует от Ревеля, то на этот год он удовольствуется производством некоторых маневров пред Кронштадтом, но на будущий год начнет с того, что отправится в Ревель, чтобы оттуда возвратиться в Кронштадт с попутным ветром. Как будто на Балтийском море существуют постоянные ветры.

Лишь только ветер немного поутих, флот начал маневрировать по сигналам с Императорской яхты. Вследствие недостатка места и необходимой опытности для производства больших маневров и после поворотов направо и налево, в течение нескольких часов, возвратились на якорную стоянку ⁶¹¹.

Таково было употребление, сделанное Павлом из флота, стоящего громадных затрат. Было тут более пятидесяти судов всех величин, загруженных и снабженных провиантом на этот случай. [639]

Он предполагал повторить подобный маневр и на следующий год, если бы не припадки тошноты, вероятно, принял бы за правило производить эволюции на море столь же часто, как и на сухом пути. Можно судить и о бесполезных издержках, которые они повлекли бы за собой.

Я отписал адмиралу Пущину, что здоровье мое не дозволяет мне оставаться на корабле, и отправился на дачу одного из моих друзей в окрестностях Кронштадта. Как только Император узнал об этом, то пришел в ярость и немедленно послал главного начальника флота и морского генерал-штаб-доктора освидетельствовать меня и отдать ему отчет о состоянии моего здоровья. Эти оба посланные, в былые времена друзья нашего семейства, были, по-видимому, расположены не скрывать истины от Императора, и хотя я лег в постель, доктор признал мою болезнь притворной. Но мой постоянный доктор постарался уверить его, что хотя в данную минуту, по-видимому, нет лихорадки, то, конечно, была очень сильная ночью. В этом смысле написан был рапорт Императору, и я отделался одним этим визитом.

Вместо того, чтобы ради приличия умолчать об этих столь замечательных маневрах, Шишков, пожалованный в генерал-адъютанты, восчувствовал такую любовь к Императору, что написал целую книгу: “Журнал кампании 1797 года во время командования флотом Императором Павлом I, веденный на фрегате “Эммануил”, генерал-адъютантом Шишковым” и преподнес ее Государю. В предисловии было сказано: “в начале века сего Балтийское море видело Петра Великого, а ныне, в конце оного, насладилось оно зрением Великого правнука его”.

Таким образом, Шишков достиг, чего хотел и опередил меня. Признаюсь, что я почувствовал себя обиженным, что не только он, но и многие другие опередили меня ни за что, ни про что. Не скажу, чтобы самолюбие мое от того страдало, ибо все пребывало в том же порядке вещей, как и прежде, то есть, что они остались менее сведущи, менее просвещены, а следовательно, менее полезны службе, чем я, но честь моя задета была за живое, честь, которой я никогда не играл и над которой никому не позволял смеяться. По крайней мере, Императрица Екатерина II нас к этому приучила, а я не хотел изменяться сообразно обстоятельствам.

Человек с самолюбием любит только себя, но за этот порок нельзя укорять человека, защищающего свою честь и правила, уважения достойные, относящиеся к офицеру, с гордостью носящему свой мундир. [640]

Без сомнения, Шишков успел вооружить против меня Кушелева, а этот стал преследовать даже моего отца и моих братьев ⁶¹².

По миновании этой опасности я подал в отставку, равно как и оба мои брата. С одним из них случилось приключение, которое может дать понятие о разуме императорского советника Кушелева.

Брат мой был капитаном второго ранга и имел чин подполковника ⁶¹³. Император, жалуя ему грамоту на орден, титуловал его в ней полковником. Брат написал Кушелеву, чтобы узнать, как должен он разуметь этот рескрипт, подписанный Императором, и должен ли впредь считать себя произведенным в чин полковника. Кушелев отвечал на это: “Конечно, нет, ибо вы должны видеть, что на конверте вы означены подполковником”. Как будто конверт должен был уничтожить подпись Императора, бывшую в письме. Так брат мой и остался подполковником, несмотря на грамоту. Что касается меня, то хотя мне и следовал какой бы ни был маленький пенсион по числу лет моей службы, но я вскоре увидел в приказе, что уволен в отставку, и без пенсиона, “ввиду моей молодости”. Кажется, мне было суждено никогда не получать пенсиона. Этот Император отказал мне в нем по причине моей молодости, а на старости лет сын ⁶¹⁴ его лишил меня пенсиона, справедливостью Александра пожалованного за мою сорокалетнюю службу.

Сколько раз ни пытался я и мои братья подать в отставку, наш отец был всегда против этого, говоря, что “честный человек должен служить и приносить пользу своему отечеству, какие бы тяжелые времена ни приходилось переживать родине”, но, наконец убедясь в невозможности продолжить нашу службу при происках Кушелева, он предоставил нам полную волю подать в отставку. Я снял мундир с большим удовольствием и начал мечтать о деревенской жизни. В моем уме созревал целый ряд планов.

Поистине, как было бы возможно быть полезным любезному отечеству, сделавшись разумным помещиком, приведя в порядок громадные земли, нам принадлежавшие, сколько отрад испытало бы сердце человека, задавшегося целью улучшить быт бедных крестьян, помогать им в их нуждах, быть их другом, сделаться руководителем и просветителем юношества!

Как хотелось мне испытать борьбу с нашим рабством и дать новое бытие закоптелым избам многих тысяч наших крестьян. Я чувствовал себя сильным, думал, что с отважным духом и великой моей любовью к отечеству я буду в состоянии преодолеть все препятствия. Вот почему с наслаждением я снял мой мундир, предоставляя Шишковым [641] и Баратынским искать их счастье на равнине интриг, грабительств и раболепства, уступая им право получать награды.

Деревенская жизнь тем более улыбалась мне, что я мог с наименьшими опасностями привезти мою невесту в Россию, не подвергнуть ее случайностям службы и жизни в Петербурге.

В начале декабря 1797 года мы все собрались в Петербурге вместе с моим отцом и готовились к отъезду в деревню, как вдруг я получил извещение из Англии, что командир Проби умер, и дочь его осталась вполне свободной располагать своею рукой и ожидает меня, чтобы вступить со мной в брак. Надобно было во чтоб то ни стало получить дозволение ехать в Англию, но каким родом добиться его, когда я был в немилости у Императора? Тем не менее, без надежды получить это дозволение, я подал прошение и зная, что все это займет очень много времени, покуда получу ответ, я уехал с отцом моим в деревню, сообщаясь оттуда с Петербургом ⁶¹⁵. Я не был достаточно [642] связан ни с одним из любимцев Павла, чтобы воспользоваться его посредничеством, но так как Государь отличил и пожаловал в князья графа Безбородко, по той причине, что кредит его понизился вследствие придворных интриг к концу царствования Императрицы, я обратился к нему, зная его дружбу к моему отцу.

Он принял на себя испросить для меня разрешения ехать в Англию для моей женитьбы. Но едва он коснулся этого вопроса, как Император приказал прописать в суточном ордере мою просьбу и его отказ, говоря, что “в России настолько достаточно девиц, что нет надобности ехать искать их в Англию.”

Надобно знать, что он присвоил себе право решать браки, особенно военных. Так, он воспрепятствовал девицам Скавронским выйти замуж за избранных ими; одна из них против собственной воли вышла за генерала Багратиона, грузинского князя, чтобы дать состояние этому генералу, у которого ничего не было. Император изобрел это новое средство награждать генералов.

Все, что князь Безбородко мог сделать в этом случае, было воспрепятствовать напечатанию суточного ордера в газетах, таким образом он скрыл от публики одно лишнее доказательство ненормальности своего Повелителя. Этим временем мне пришла мысль сообщить о моем горе другу нашему, графу Воронцову, посланнику в Англии, знавшему о связывающих меня там обязательствах; я уведомил его о неудачной попытке князя Безбородко и просил помочь мне своими советами.

По счастью, он хорошо был знаком с генерал-прокурором, князем Лопухиным ⁶¹⁶, отцом фаворитки Императора, и был очень дружен с графом Ростопчиным, камергером, бывшим в большой милости за свой ум.

Он тотчас же написал им в мою пользу очень убедительные письма, а для придания большего весу словам своим говорил о хорошем мнении, которое составили обо мне английские моряки, в особенности лорд Спенсер ⁶¹⁷, бывший во главе адмиралтейства.

Однако я продолжал вести переписку с мисс Проби. Видя образ действий Павла, я признал долгом своим ознакомить ее с тем, каким притеснениям подвергаются при этом Государе. Картина, мной начертанная, заставила ее заподозрить, что я стараюсь ее запугать, чтобы прервать наши обязательства. Эта недоверчивость, довольно естественная, побудила ее написать мне, что ей невозможно дать веру моему рассказу о бедствиях, которые по моему мнению, ожидают ее, если она выйдет за меня замуж, полагая, что это с моей [643] стороны увертка, она предоставила мне свободу отказаться от моего обязательства и заключить иное, если мне угодно.

После этого я уже больше не распространялся о неудобствах деспотизма, и наша переписка продолжалась по-прежнему до той минуты, когда я мог отправиться к ней. Впоследствии она собственными глазами убедилась в правдивости моих рассказов.

Письмо графа Воронцова дошло до князя Лопухина в ту минуту, когда предполагали поход в Голландию. Англичане должны были овладеть голландским флотом и стать твердой ногой на тамошнем материке, чтобы избавить его от ига французов. Они отправили к Императору адмирала Пепгэма, чтобы склонить его на послание эскадры с десантными войсками. Этот проект уже с некоторого времени стоял на очереди, войска, военачальники, эскадра и ее командир были назначены, когда Император узнал от своей фаворитки о похвалах, конечно, преувеличенных, с которыми отзывались в Англии о моих дарованиях. Вследствие этого, он разрешил князю Лопухину написать мне, что согласен на мое путешествие и на мою женитьбу. Но потом, так как ему пришла мысль извлечь из меня пользу для предположенной экспедиции, он через Кушелева приказал отправить ко мне курьера с уведомлением, что он опять принимает меня на службу с чином контр-адмирала, при приказании в наискорейшем времени прибыть в его Павловский дворец, после чего мне будет дозволено ехать в Англию. Этот курьер опередил посланного князем Лопухиным, который вез мне простое позволение ехать в Англию для женитьбы ⁶¹⁸.

Император догадывался, что я оставил службу по неприятности; он думал, принимая меня на службу контр-адмиралом, загладить сделанную им мне несправедливость, но так как я был капитаном 1 ранга в то время, как капитаны, моложе меня произведены были в контр-адмиралы, то производя меня в этот чин после них, он не возвращал мне моего старшинства. А я решился никогда не переносить несоблюдения очереди. Эти обе депеши, одна от князя Лопухина, другая от Кушелева, поставили бы меня в большое затруднение, если бы они не прибыли в то время, как я только оправлялся после болезни — перемежающейся лихорадки. Это не дозволило мне тотчас пуститься в путь.

Итак, я поблагодарил князя Лопухина за милость, им для меня исходатайствованную, прибавляя, что надеюсь воспользоваться ею тотчас же, как только мое здоровье дозволит мне выехать из деревни. Почти такой же ответ дан был мной и Кушелеву. [644]

Через две недели я был в состоянии предпринять путешествие. По прибытии в Павловск, я тотчас же отправился к Кушелеву, произведенному уже в адмиралы. Так как было уже довольно поздно, когда я ему представился, то Кушелев не знал, потребует ли меня Император тотчас к себе, увидя мое имя на вечернем рапорте, или воздержится до завтра. Он с большим вниманием читал списки всех лиц, проезжавших чрез каждую городскую заставу. Итак, к величайшему моему сожалению, я был обязан остаться с глазу на глаз с Кушелевым, который подверг меня следующему допросу:

Кушелев — Довольны ли вы, что вас опять приняли на службу?

Чичагов — Я не имел к тому много причин, так как просил увольнение по расстроенному здоровью, и в эту минуту, вы можете видеть, еще более нездоров, нежели когда оставил службу. В другом отношении мне тоже нет причины радоваться, ибо обход моих прав заглажен не был.

Кушелев — Да разве Император не властен делать все, что ему нравится, без того, чтобы кто бы то ни был имел права на то жаловаться? Разве из поручика армии не может он сделать фельдмаршала? То что вы называете обходом прав, случается ежедневно в армии; по вашим понятиям всем бы этим чинам следовало бы подать в отставку.

Чичагов — Я знаю хорошо, что Император может делать все, что ему угодно; поэтому-то я и не жалуюсь и ничего не требую, но так как он наносит мне обиду, то не может препятствовать мне чувствовать ее. Впрочем, если бы вся армия поступала как я, она подала бы в отставку в том случае, в котором вы полагаете. Когда идет дело о чести, каждый защищает ее так, как понимает, по своим правилам, а мои правила таковы.

“Наконец, — сказал он мне, — так как вы опять приняты на службу, то предпочитаете ли остаться в Балтийском море или быть посланным в Англию?”

Я был принужден на минуту призадуматься над этим вопросом, который с его стороны был коварством, ибо ему небезызвестно было, что я просил об отпуске моем в Англию для моей женитьбы. Вспомнив тогда, что на русской эскадре, там находившейся, был родственник фаворитки Императора, один из тех контр-адмиралов, которые мне стали поперек дороги, я ответил, что предпочитаю остаться в Балтийском флоте.

Кушелев — Почему же это? [645]

Чичагов — По той причине, что Баратынский, бывший мичманом в то время, когда я был капитаном, ныне сделался старшим надо мной, и я не хочу подвергаться случаю быть ему подчиненным.

Кушелев прочел мне опять прекрасное и длинное нравоучение о слепой покорности монаршей воле и о непринятии обид к сердцу. Во все это время, которое я находил очень долгим, я старался обратить разговор на предметы посторонние; но еще того труднее было продлить ничего не значащий разговор с человеком, степень просвещения которого была похожа на свет его фонарей ⁶¹⁹, и мы постоянно возвращались на тему о необходимости пассивного повиновения Императору. Наконец, так как наступил час вечернего рапорта, а Император меня не потребовал, Кушелев сказал, что я буду представлен лишь на следующий день утром.

На другой день я опять пришел в семь часов утра. Мы отправились на парад, где Император оказал мне ласковый прием, дал мне [646] облобызать свою руку, что я и исполнил, преклонив колено. Его Величество сказал, чтобы я после парада пришел к нему в кабинет. Окружавшие его обратились ко мне со множеством поздравлений с этой милостью. По окончании парада все мы поднялись во дворец, где, после прохождения чрез длинную галерею, в которой останавливались штаб-офицеры, по возвращении с парада, я был введен в комнату перед кабинетом Государя. Здесь я стал в ожидании приказания войти к нему.

В это время человек, обвешанный лентами, которого я никогда не видел, но приятной наружности, приблизился ко мне и сказал, что Император с некоторого времени нетерпеливо ожидает меня и что он весьма милостиво расположен ко мне.

Я выразил ему, насколько это мне лестно, как вдруг явился Кушелев и спросил у меня, был ли я уже у Государя. На мой отрицательный ответ он проскользнул в кабинет и через несколько минут вышел оттуда, чтобы вести меня в свой апартамент в нижнем этаже дворца. Придя к себе, он сообщил мне, что когда Император спросил у него, доволен ли я принятием меня на службу, он отвечал, что да, но в то же время обязан был сказать ему, что я предпочитаю служить на Балтийском море и не быть посланным в Англию, о чем просил сначала и это потому, чтобы не находиться в соприкосновении с контр-адмиралом Баратынским, который, быв всегда ниже меня, стал старшим надо мной.

“А! это старые идеи, — сказал ему Император, — я думаю их с корнем вырвать. Увольте его опять в отставку и пусть он едет в деревню.”

“Стало быть, я уволен в отставку?”

“Да, сударь.” — сказал Кушелев.

“Очень вам благодарен, ибо это все, чего я желал.”

Кушелев тотчас же написал дневной приказ, который должен был возвестить мое увольнение; но едва он начал, как посланный от Государя велел ему идти наверх. Через несколько минут он возвратился, чтобы сказать мне, что Император желает говорить со мной. Когда дверь кабинета отворилась, я увидел Павла в глубине комнаты, окруженным его адъютантами и вне себя от ярости.

Он тотчас же сказал мне:

“Вы не хотите мне служить? Вы хотите служить иностранному государю?”

Я видел хорошо, что его уверили, будто я хочу поступить в английскую службу, и что женитьба моя только служит тому предлогом. [647] Поэтому я готовился ответить, что это никогда не было и не могло быть моим намерением, потому что английская конституция не допускает иностранцев на службу, но едва я открыл рот, как он приказал мне молчать и продолжал:

“Я знаю, что вы якобинец, но я истреблю все эти идеи!”

Впоследствии я имел причины подозревать, что Кушелев превратил мои правила о чести в правила якобинцев. Однако ярость его возрастала, и он вскричал:

“Уволить его в отставку и посадить под арест. Возьмите у него шпагу, — сказал он одному из адъютантов, — снимите с него орден.”

Я тотчас же ее отдал.

“Отослать его в деревню с запрещением носить мундир, или скорей снять с него мундир сию же минуту!”

В лакеях никогда не бывало недостатка, один из его адъютантов снял с меня мундир. Полагая, что этим, может быть, не ограничатся, и что я могу быть сосланным в Сибирь, я вспомнил, что у меня в кармане мундира был бумажник с деньгами, я тотчас же спросил его у адъютанта, раздевавшего меня, и он обещал принести его обратно.

“Теперь, пускай идет.” — сказал Император.

В этом наряде, в камзоле и в сорочке, я прошел через весь дворец и через большую галерею, в которой собрались офицеры. Кушелев, как палач, предшествующий жертве, шел впереди меня, а я следовал за ним до его апартамента. Покуда я дожидался окончания драмы, явились два действующих лица: первый тот самый человек, который уверил меня в предстоящем милостивом приеме — это был граф Кансион, второй — Неплюев ⁶²⁰, другой фаворит. Они спросили, что я сделал к неудовольствию Государя. Я сказал, что этого не знаю, так как мне не дозволено было говорить, и что я если навлек на себя неудовольствие, то это могло быть лишь при посредничестве Кушелева, говорившего за меня.

Мне принесли мой бумажник, и я узнал впоследствии, что требование, заявленное мной в ту минуту, когда Император приказал раздевать меня, произвело необычайное впечатление на всех присутствующих; они не понимали этого хладнокровия и присутствие духа в подобную минуту. Признаюсь, что к счастью моему не пришло мне тогда на ум, что расстояние между одеждой и кожей было не очень далеко, и что одно слово Государя могло заставить дать мне кнута. Я на эту сцену смотрел как на следствие выходок сумасбродства, до того смешных, что меня почти забирала охота смеяться. [648] Это было по недостатку привычки, так как я мало жил в Петербурге в продолжение этого царствования ⁶²¹.

Едва эти господа отстали от меня, мало довольные моими объяснениями, как пришел посланный с запиской руки Императора, содержавший в себе приказ заключить меня в государственную тюрьму, находящуюся в крепости ⁶²².

Граф Пален, петербуржский военный генерал-губернатор, мой знакомый, ласково меня принял и старался успокоить.

“Теперь мы только это и видим, — сказал он, — сегодня вы, завтра может быть буду я”.

Затем он приказал одному из своих адъютантов сопровождать меня до крепости и в тюрьму, в которой я должен был содержаться.

Прибыв туда, я увидел, что комендант крепости, князь Долгоруков ⁶²³, человек весьма любезный, и с которым я был уже знаком. Он начал какие-то переговоры с адъютантом, приведшим меня, наконец, последний отослан был в город, оставив меня у коменданта, объяснившего мне, в чем заключаются затруднения.

Петербуржский военный генерал-губернатор имеет власть лишь над комендантом, а этот последний имеет в своем управлении лишь военные тюрьмы, которые суть казематы, тогда как государственная тюрьма состоит под управлением генерал-прокурора. Но Император, при всей своей страсти сажать в тюрьмы, в ярости своей потеряв голову, отдал приказ о заключении меня в государственную тюрьму военному генерал-губернатору, вместо генерал-прокурора. Пришлось обратиться к последнему, чтобы иметь доступ в государственную тюрьму.

Отдав приказ о заключении меня в секретный нумер, Император написал письмо к моему отцу, в котором сказал:

“Сын ваш, как оказавшийся недостойным моих милостей должен за то, понести наказание; что касается до вас, к вам я пребываю благосклонным”.

Без сомнения, благодаря этой благосклонности, впоследствии, когда я опять попал в милость, отец мой должен был подвергнуться изгнанию из столицы, что, впрочем, казалось справедливо, ибо каждый, в свою очередь, должен был чувствовать отеческую заботливость монарха.

Князь Лопухин выхлопотавший для меня дозволение ехать в Англию, был чрезвычайно удивлен этой переменой назначения и поручил сенатору Макарову, дружному с моим отцом, вызволить меня из заточения. Во время отсутствия адъютанта князь Долгоруков [649] предложил мне обойти крепость, ибо он, как говорил, надеялся, что ошибка заключалась в том, что Государь сказал в записке государственная тюрьма вместо каземата. Эта государственная тюрьма была для него вещью таинственной, он часто видел, как в нее входили люди и затем уже не выходили обратно. Что касается до казематов, он провел меня по ним, дабы я мог выбрать один по моему вкусу. Все они были маленькими подземельями на сводах, около двух квадратных сажень, с мебелью, состоявшею из нескольких досок, немного прикрытых соломой. Я увидел, что тут и выбирать не из чего, и что в состоянии выздоровления, в котором я находился, подобное местопребывание повлечет за собой возврат болезни, если совсем не уморит меня. Комендант сказал мне, что если меня поместят в каземат, то он позаботится о моей пище, будет присылать мне провизию от себя и доставит все, от него зависящее, к моему облегчению. [650]

Мы довольно весело совершили эту мрачную прогулку, ибо все время он рассказывал мне анекдоты о Павле, один другого чуднее, читал мне эпиграммы, на него написанные, и много острил на его счет. Этим временем возвратился адъютант с сенатором Макаровым. У них был довольно продолжительный разговор, потом князь Долгоруков пришел ко мне с довольным лицом и уверил меня, что по всем приметам думает, что мне будет гораздо лучше в государственной тюрьме, нежели в какой-либо другой. Потом он заставил меня перебраться чрез подъемный мост вместе с моею дорожной каретой, и я очутился в равелине, где по приказанию генерал-прокурора и старанием сенатора Макарова мне отвели единственное находящееся там помещение. Оно состояло из прихожей и из достаточно большой комнаты с перегородкой, делавшую из нее спальню и гостиную, все было чисто меблировано и пристойно. Господин Макаров в то же время сказал мне, что капитан-директор тюрьмы, иначе сказать тюремщик, имеет приказание доставлять мне все, в чем я могу иметь надобность, и что по моему обыкновению мне стоит лишь приказать, что, кроме того, в моем распоряжении есть несколько книг, и он будет присылать мне газеты. Но никакое сообщение ни с кем не было мне дозволено, кроме как с комендантом тюрьмы и с часовым, стоявшим у входных дверей помещения и служившим мне за лакея. Итак я мог иметь сведения обо всем, что творилось в Европе, но не смел знать, что делалось у моих дверей.

Разговаривая с директором тюрьмы, я спросил, отчего это жилище в таком хорошем состоянии, когда о нем ходит такая дурная слава.

“Это с недавнего времени, — сказал он мне, — князь Алексей Куракин ⁶²⁴ в бытность свою генерал-прокурором в начале царствования Императора Павла, занялся перестройкой всех этих зданий, ему подведомственных. Он нашел эту тюрьму в самом плачевном состоянии, и состояла она из деревянного, наполовину сгнившего домишка, с сырыми, плохо проветренными комнатами, и весь этот флигель был слишком мал, чтобы удовлетворить требованиям Павла I; он и приказал его перестроить по новому плану, как вы видите”.

Я ответил капитану, что справедливость требует помещать неповинных, коими Павел I заполняет тюрьмы, несколько получше, нежели помещали встарь истинно виновных.

Я готовился к переменам к худшему в случае, если бы Император узнал, что со мной хорошо обходятся. Покамест тюремный повар был очень хорош, даже как настоятельно ни заказывал я ему [651] обеды для выздоравливающего, он всегда готовил мне блюда, вкуснее, чем я желал; следствием этого у меня опять сделалась лихорадка. Тотчас же ко мне прислали доктора, и он приложил обо мне все попечения.

Я находился в тюрьме восемь дней, и борода у меня отросла на палец, когда при втором приступе лихорадки ко мне вошел директор тюрьмы и объявил, прося меня не тревожиться, что он имеет приказание перевести меня в другую комнату.

“Это меня вовсе не удивляет, — сказал я, — я ожидал этого. Но не можете ли вы оставить меня здесь, покуда не пройдет припадок? Не будет ли опасно прерывать его?”

“Невозможно, — сказал он мне, — вас надобно тотчас же отвести туда, где вас приказано поместить.”

“Что же! Если так, то делайте со мной, что хотите”.

Тогда меня прикрыли шинелью и, поддерживаемый капитаном и часовым, я поволокся по длинному коридору до конца здания. Меня положили в комнату, имевшую вид настоящей тюрьмы: очень высокое окно с решеткой, а в ногах кровати часовой, впрочем, человек довольно добрый.

Я размышлял о справедливости моих предчувствий, как услышал бряцанье сабель и шпор, возвещавшие о приходе военных. Тотчас же вошел ко мне губернатор граф Пален, начал с того, что спросил, как я себя чувствую.

“Вы это видите, — сказал я, — я болен, у меня возобновилась лихорадка, и в эту минуту вы находите меня среди ее приступа”.

“Но что вы обо всем этом думаете?” — сказал он.

“Весьма досадую, — ответил я, — на то, что случилось, тем более, что не ведаю, чем я мог прогневить Государя, даже не говоря с ним”.

Граф Пален, опасаясь, чтобы я не попал впросак, пускаясь в дальнейшие объяснения, прервал меня, говоря, что он прислан Императором узнать о настроении моего духа, что он очень рад иметь возможность сказать ему, что я досадую на то, что его прогневал, и что он надеется через сие исходатайствовать мне освобождение. Поговорив еще несколько времени дружески со мной, он ушел, говоря, что надеется скоро привезти мне добрые вести.

Тотчас по его уходе, директор пришел мне сказать, что я могу перебраться в мое прежнее помещение. Тогда я понял, что меня заставили перейти из него лишь ради предосторожности, внушенной сенатору Макарову его добрым сердцем: он не знал моих отношений к графу Палену, а извещенный о ярости Императора против [652] меня, он боялся чтобы Государь не узнал чрез графа о том, что меня так хорошо поместили; это могло отягчить мое положение. Припадок мой уже прошел, и я велел в ту же минуту проводить меня в мое прежнее жилище.

На другой день, около девяти часов утра возобновилась та же церемония, с той разницей, что когда ко мне вошел директор с приказанием отвести меня в другую комнату, я пошел туда тем более с удовольствием, что предвидел в этом конец моему заточению. Действительно, едва я вошел в комнату в конце коридора, как мне возвестили о прибытии графа Палена. Он сел у изголовья моей постели и показал мне записку руки Императора следующего содержания:

“Господии генерал от кавалерии граф фон дер Пален! Извольте навестить господина контр-адмирала Чичагова и объявите ему мою волю, чтобы он избрал любое, или служить так, как долг подданнический требует, без всяких буйственных требований, и идти на посылаемой к английским берегам эскадре, или остаться в равелине; и обо всем, что от него узнаете, доложите мне. Впрочем пребываю к вам благосклонный

Павел.
В Петергофе, июля 1 дня 1799 г.”

Я ответил графу, что досадую, зачем мне этого ранее не сказали, ибо, вероятно, я отдал бы предпочтение первому из этих предложений.

“Это очень хорошо, — сказал он, — я напишу о том рапорт Государю и надеюсь, что вы скоро будете освобождены. Кушелев — единственный виновник вашего несчастья, он уверил Императора, что вы не желаете ехать в Англию с эскадрой, и что брак ваш только предлог, чтобы уехать из России, дабы передаться на сторону англичан, а это было бы трудно и опасно перед глазами всей флотилии”.

“Я так и думал, — отвечал я графу, — но как же назвать этого человека вместе с его доносчиком Шишковым?”

“При чем же Шишков в этом деле?” — спросил граф.

“Он восстановил Кушелева против меня за то, что я всегда выказываю ему мое презрение?”

“Как же вы мало умеете жить, мой милый, — сказал граф качая головой. — Так, сударь, делать нельзя; можно себе повредить и нажить много врагов; худо говорить то, что думаешь и высказывать все, что чувствуешь. Шишков человек ловкий, ищущий милости у своего начальника; он друг Кутайсова и взял сына его последнего с собой за границу, поклявшись быть ему отцом. Ему [653] дали щекотливое поручение наблюдать за Орловыми и доносить обо всем.”

“Недаром говорит пословица: “Скажи мне с кем ты знаешься и я скажу кто ты” — сказал я, — Кушелев и Кутайсов люди модные, они вытащат этого волчонка за собой, тем более, что этот волчонок умеет плясать под чужую дудку и сумеет потешать Государя”.

“Вы неисправимы, мой милый, но обещайте мне быть впредь осторожнее.” — сказал граф.

Я пожал ему руку, и он вышел. Так как в это время двор находился в Петергофе в некотором расстоянии от Петербурга, то между подачей рапортов и ответами прошло много времени. Лишь на следующий день утром ко мне приехал сенатор Макаров в сопровождении простого брадобрея, еще не попавшего в знатные вельможи. Мне объявили мое освобождение и выбрили бороду, приказав при этом, отправиться в Петергоф к Императору ⁶²⁵.

Тогда мы вышли из государственной тюрьмы другими воротами, не теми, которыми я вошел в нее. Они выходили на реку, где мы сели в шлюпку. Вот почему комендант крепости видел, когда входили узники, никогда не видя, как они выходят. Во время моего заключения озаботились осмотром моей дорожной кареты, но, по счастью, в ней искали только оружия, взяли мои пистолеты, но не взглянули ни на мои книги, ни на мои бумаги: в них было то, за что меня можно было бы сто раз в Сибирь сослать. Меня впоследствии уверяли, что Кушелев способствовал моему освобождению. Спасибо ему за это; но он сделал бы еще лучше, если бы не способствовал моему заточению.

Я знал, что Государь ждет меня, и времени терять не следовало. Как только моя карета могла прибыть ко мне, я пустился в путь с неприятной обязанностью опять обратиться к Кушелеву. Прибыв в Петергоф, я явился к нему в гражданском сюртуке; он сказал мне, что Император ожидает меня, но, увидя меня в этом наряде, он вспомнил, что мой мундир остался в Павловске в гардеробной Государя. Послали курьера, который через несколько часов привез его мне, и я тотчас же был введен в кабинет Его Величества. Император принял меня с улыбкой, которая была не особенно очаровательна, но пришлось, конечно, и ею довольствоваться. Он взял меня за руку, держа ее все время прижатой к его сердцу и начал так:

“Забудем все происходившее и не будем о нем думать. Я не понимаю, однако, как вы могли поступить, особенно с этим.” [654]

И он пальцем указал на мой георгиевский крест, который только что возвратил мне. Кажется, что по его мнению носимый мной военный орден должен был заставить меня забыть воинскую честь и внушить мне страх к нему и его драбантам. Но это отличие дано было мне Екатериной, и я поддержал его честь.

Потом он прибавил:

“Знаете ли на что похоже ваше поведение? Тоже самое, если бы я напился пьян и пустился плясать в этом состоянии.”

Мудрено было отвечать на эти нескладные речи: я хранил молчание.

“Если вы якобинец, — продолжал он, — то вообразите себе, что на мне красный колпак, что я глава якобинцев — и повинуйтесь мне.”

“Я знаю, — тотчас же ответил я, — что вы носите корону, которая получше красного колпака, и которой в убеждениях моих повиноваться.”

“В таком случае, — сказал он, — я возложу на вас поручение.”

Во все время этого объяснения он прижимал мою руку к своему сердцу, повторяя несколько раз: “Забудем все, что было и будем друзьями.”

Он выпустил меня тогда только, когда заговорил о делах.

“Итак, дело в соединенной экспедиции между мной и королем английским для освобождения Голландии от ига французов. Англичане, независимо от того, что они со своей стороны делают, просят у меня войска, часть их будет посажена на корабли, которые они должны нам прислать в Ревель, а остальные на эскадру, которой вы будете командовать. Английское правительство прислало сюда капитана, чтобы он присутствовал при этом отправлении и уговорился о тех распорядках, которые надобно будет сделать. Ни он не будет под вашим, ни вы под его начальством. (Павел, вероятно, помнил, что я не любил служить под начальством низших себя).

Но вы будете взаимно помогать друг другу в видах общего интереса. Не говорю вам о подробностях потому, что Кушелев, который тут налицо, пришлет вам необходимые инструкции.”

Затем он отпустил меня, говоря, чтобы я отправился в Ревель принять начальствование над эскадрой.

Мысль получить инструкции от Кушелева, одного из тех, для фаворы которых обошли мои права, была мне невыносима. Однако же, раз заявив, что я предпочитаю служить, то есть плавать в этой галере, нежели сидеть в тюрьме, я должен был, конечно, испытывать и последствие моего признания. Я ожидал этих инструкций, [655] зная заранее все, что должно было выйти нескладного и ничего не значащего из под этого пера; но к озадачению моего любопытства и к удовлетворению моего самолюбия, я никаких инструкций не получил.

Странно то, что Император, действуя самоуправно, иногда не наказывал за проступки, заслуживавшие наказания, желая быть оригинальным в своей независимости. Так, однажды, офицер Дехтярев, умиравший со скуки жить на родине и желавший на некоторое время улизнуть из Петербурга, чтобы подышать заграничным воздухом, вздумал без разрешения уехать в Пруссию, и когда о том доложили Императору, он приказал привести Дехтярева во дворец.

“Ты хочешь бежать за границу?” — спросил Государь с угрозой, но Дехтярев не смутился.

“Точно так, Государь, — отвечал офицер, — но положение мое таково, что даже и тут встречаю помехи, враги мои поспешили об этом разгласить, а мои кредиторы меня не выпускают”.

К удивлению всех и даже самого Дехтярева Император стал смеяться и приказал немедленно выдать деньги ему на дорогу.

ГЛАВА XXXII

Пребывание в Англии с эскадрой

Отправление эскадры из Ревеля в Англию. — Войска, посаженные на корабли. — Прибытие в Голландию. — Генерал Герман. — Главная квартира герцога Йорка. — Принц Вильгельм. — Морской гений англичан. — Моя свадьба. — Изменение отношения Павла I к англичанам. — Моя боязнь возвратиться в Россию. — Обратный путь на родину. — Приезд моего отца из деревни в Петербург и поступок Императора.

По прибытии в Ревель, я застал там контр-адмирала, командовавшего эскадрой, назначенной для перевозки войск, но он получил повеление сдать команду мне, оставаясь на эскадре до окончания похода, после которого мне было дозволено ехать в Англию жениться. Эскадра была готова к принятию войск; артиллерию сократили в большом числе, мачты расположили так, чтобы на кораблях уместилось наиболее войскового провианта, без загромождения и без вреда для здоровья. Познакомясь с капитаном Пепгэмом, я принужден был сделать ему намек на то, что впредь он уже не может один распоряжаться эскадрой, к этому я присовокупил, что мы действуем в обоюдном согласии, во всяком случае достигнем удовлетворительного результата. Таким образом было устранено всякое столкновение властей. Между тем, прибыла английская эскадра под начальством командира Форферса, который должен был перевезти первую дивизию наших войск с генерал-аншефом Германом, начальствующим над экспедицией ⁶²⁶.

Я уже говорил, что лихорадочные припадки возобновились у меня в последние дни моего заключения в крепости. Волнения после того <испытания>, усталость от разъездов, которые я должен был делать, не могли способствовать избавлению моему от болезни, и в Ревеле обнаружилась у меня перемежающаяся лихорадка. Тамошние доктора посадили меня на строгую диету и до того пичкали лекарствами, что из перемежающейся она перешла в беспрерывную.

Они в особенности советовали мне отправиться в плавание сколь возможно позже. Чем более давали мне лекарств, тем только усиливались и лихорадка, и слабость, как их последствия. По счастью, в [663] числе английских капитанов эскадры командора Форферса был один, который, видя меня в этом положении, предложил мне прислать своего доктора, пользовавшегося некоторой репутацией во флоте. Я согласился. Осмотрев и повыспросив меня, доктор сказал, что мне следует прекратить приемы лекарств и сей же час перебраться на мой корабль, что вместе с тем он пришлет мне известное количество хины, с обозначением приемов, что вместо цыплят и зелени я должен есть бифштексы и пить стакан или два портвейна. Через два или три дня моя лихорадка прошла, и я почувствовал возвращение сил. Это было мое первое на опыте знакомство с превосходством английской медицины над медициной других стран.

Так как английская эскадра прибыла, вполне готовая к приему на свои корабли войск, находившихся уже в Ревеле, то начали тотчас же их сажать на суда, а с ними и генерала Германа. Это был немец по выбору Императора и солдатам неизвестный.

Так как ветер был попутный, то мы ушли с Ревельского рейда. Остальные войска, под начальством другого немца, графа Эссена ⁶²⁷, в одинаковой степени высокомерного, тяжелого и глупого, мы также посадили на корабли. Когда все было готово, несмотря на малый ветер, я приказал эскадру отбуксировать, чтобы при первом ветре посвежее уйти с рейда и двинуться в путь. Я отрапортовал о том Императору, и мне была изъявлена монаршая благодарность, но без моего ведома и в суточном приказе.

Сначала я поднял мой флаг на 74-пушечном корабле, строенном в Архангельске, который из плохого ходока на парусах сделался и того хуже, так как был оснащен на манер транспортного флейта. После нескольких дней плавания я решился перейти на фрегат “Венус”, строенный Чапманом и отнятый у шведов. “Венус” спокойно ходил на парусах, и я не мог заставить эскадру поспевать за мной. Поэтому, вверив ее начальствование контр-адмиралу, меня сопровождавшему, я прибыл в Ярмут один, что дало мне возможность принять необходимые меры и получить инструкцию от английского адмиралтейства ⁶²⁸.

Эскадра не замедлила присоединиться ко мне. В Ярмуте я нашел вспомогательную русскую эскадру под командой контр-адмирала Макарова и вскоре получил инструкцию от английского адмиралтейства. Мне было предложено в возможной скорости отправиться на высоту Гельдерна, чтобы высадить там войска и тотчас же возвратиться в Англию: решение, внушенное знанием этого морского пути и избавлявшее нас пускаться в темные проходы [664] между отмелями Текселя, куда, попав однажды, не знаешь, когда оттуда выберешься.

Вследствие этого я тотчас же со всею эскадрой отплыл к берегам Голландии. Лишь только английский штурман, бывший на корабле, завидел это и указал нам на пункт высадки, я подал приготовительные сигналы, упреждая всех капитанов о той деятельности, которую надлежало приложить к исполнению ввиду того, что мы лишь на самое короткое время могли остановиться на берегу, столь открытом со всех сторон. Так как ветер был весьма попутный и довольно свежий, мы вскоре прибыли на место якорной стоянки. Когда я подал сигнал к высадке, и вся эскадра занялась спусканием шлюпок на воду, то генерал Эссен объявил мне, что он не высадится по той причине, что он не видит на берегу никаких приготовлений к принятию с почестями войск Его Императорского Величества, и что он поэтому не может без нарушения уважения к достоинству своего Государя произвести высадку столь нецеремонным образом.

Я возразил ему, что мы призваны не на праздник, и что почести, наиболее нам подобающие здесь, заключаются в том, что берег уже очищен англичанами, и что разрушены батареи, не встречающие нас пушечными ядрами; что, впрочем, город Гельдерн находится неподалеку, и его войска могут направиться туда тотчас же после высадки и найти во всех отношениях дружественную встречу. Я старался также дать ему понять, насколько необходимо совершить высадку сколь возможно скорее из опасения быть захваченными непогодой, которая может выкинуть на берег и погубить всю эскадру; я объяснил ему, насколько, впрочем, было бы неблагоразумно пуститься в Тексельский канал, затруднительный и во входе и в выходе. Ничто не могло поколебать упрямства человека, на которого никогда не действовали никакие разумные доводы. Не получив от правительства инструкций, определявших власть начальников эскадры и войск, я увидел, что столкновение было почти неизбежно, и у меня не имелось никаких средств заставить его покориться.

Однако же ветер усиливался, и поэтому я оказался вынужденным сняться с якоря и идти к Текселю. Высадка была произведена тем с большею поспешностью, что мы получили сведения о неудаче, которую потерпел герцог Йорк ⁶²⁹, и о взятии в плен генерала Германа.

Отправясь в главную квартиру герцога Йорка, я узнал, что генерал Герман бросился вперед, один, собственной персоной, думая, что его войска готовы за него умереть, но что они, едва зная этого генерала, вызванного из ничтожества Императором, не поспешили за ним [665] идти. За взятием генерала в плен последовало полнейшее поражение русских войск, и я нашел в гостинице многих генералов, более или менее тяжело раненых, которые, не почитая себя в безопасности даже в Гельдерне, просили меня, чтобы я взял их обратно на корабли, на что, однако же, я не счел нужным согласиться.

При моем посещении лагеря герцога Йорка я имел честь быть представлен принцу Вильгельму, сыну штатгальтера, нынешнему королю Нидерландскому. Он сказал мне, что русские войска всегда одерживали победы над турками, но что войны были, вероятно, другого рода. Я как будто приметил справедливую досаду в этих немножко колких словах принца, рассчитывавшего на наше содействие к спасению его прав и не знавшего, что в поражении виноваты были не войска, но генералы, или, вернее, их главный вождь, распорядившийся всем на свой лад.

Впоследствии же войска неоднократно доказывали, что, предводимые Суворовым, они умели бороться с отличнейшими войсками Европы. Они даже могущественно способствовали возведению того же принца на престол, достоинства которого он умел хорошо так поддерживать.

Принц Вильгельм еще с тех пор обнаруживал возвышенность чувств и твердость характера, которые выказал впоследствии. Ныне более чем когда-либо сознаю для меня лестную честь, что был ему представлен.

Я воспользовался пребыванием моим на Текселе, чтобы осмотреть все, что мне было доступно.

Видя, что ветер продолжает быть нам совершенно противным, и что я еще не так-то скоро могу надеяться иметь возможность вывести эскадру из этого страшного места, в которое Эссен заставил меня войти, я сдал начальствование контр-адмиралу Брейеру и воспользовался дозволением, полученным мной, ехать в Англию на русском бриге, находившемся в Тексельском порте.

В бытность мою в этой стране, я старался поговорить с жителями и спрашивал их, довольны ли они прибытием англичан и русских, которые должны избавить их от французов. Они отвечали мне почти одинаково. Конечно, они желали избавиться от французов, но затем, чтобы быть свободными, а не для того, чтобы подпасть под другое владычество, и того невыносимее. Если французы обременяли их налогами и поборами, это еще производилось с некоторой правильностью между местным управлением и французскими чиновниками. При внесении денег в их кассу были соблюдены все законные [666] формы. Никогда ни один француз не входил в их дома, тогда как англичане, только что прибыли, разбежались по всем жилищам, захватывая все, что находили для себя пригодным, не давая спуску даже женскому одеянию, как то косынкам, платкам, белью и т. д.

Затем, говорили они, пришли русские, которые, так как им после этих ловких хищников уже ничего брать не оставалось, стали тешиться, бросая за окно то, чего не могли унести. Из этого вы можете видеть, улучшили ли нашу участь эти освободители.

Здесь я должен заметить, что если русские дозволяли себе эти неистовства, в том вполне виновны были начальники, ибо нет в мире войск послушнее, когда ими умеют хорошо командовать. Но замечу также, что если их не удержать в первую минуту, поощрять или дозволить грабеж, они наперерыв творят зло и тогда способны на все. В то время, как я имел еще некоторую надежду выбраться с острова Текселя, английский фрегат, подняв паруса, попытался воспользоваться приливом для выхода из канала, несмотря на противный ветер.

Голландцы, которым угрожало нападение до сдачи их флота англичанам, распорядились снятием буйков и других отметок по изгибам Тексельского прохода. Англичане не сочли нужным расставить их опять по местам, так как легкие их суда нашли средство и без них разъезжать взад и вперед с помощью нескольких голландских шкиперов, в особенности с их удивительным взглядом. Помянутый фрегат лавировал в этом узком канале одновременно с приливом и уже миновал величайшие затруднения, когда, огибая оконечность одной из наружных банок, сел на мель. Ветер был очень сильный, и прилив, убывая, оставил фрегат в опасности. По сигналам о бедствии, им поднятым, английский командир Лоусон, находившийся на Текселе, тотчас же отправил несколько шлюпок со всеми средствами к помощи, которую можно подать в подобном случае.

Однако же ветер превратился в бурю, волны перекидывало через фрегат, его стало бить об мель, скоро он потерял свой руль, и капитан был принужден срубить мачты, побросать пушки в море и употребить все средства, какие только может внушить искусство самому опытному офицеру. Шлюпки, посланные к нему на помощь, делали тоже все возможные усилия, некоторые погибли, другие лишились людей. Водой так сильно заливало фрегат, что, несмотря на непрерывную работу помпами, вода все прибывала. Все подзорные трубы были наведены на этот несчастный фрегат, и мы не теряли из виду ни одного из его движений. При возрастающем приливе, мы ожидали, что он скроется из глаз, как вдруг заметили его на поверхности [667] волн, идущим с величайшей правильностью, хотя без руля, без мачт, среди изгибов извилистого Тексельского канала. Он прошел чрез рейд, наполненный кораблями, минуя всякого с ними столкновения и преодолевая все препятствия с беспримерной ловкостью и уверенностью. Трудно было отгадать, каким чародейством могли управлять кораблем в таком случае, при котором все известные способы были неприменимы к делу.

Но морской гений англичан, неистощимый в своих вспомогательных средствах, внушил молодому капитану фрегата новый способ, спасший жизнь трем-или четыремстам людей, вверенных его попечениям. У нас во флоте не было бы ни малейшего вероятия к их спасению. Ему пришла в голову мысль простая, исполнимая и удивительно применимая к обстоятельству: установить на оконечностях фрегата четыре мачты и шлюпки с их парусами. Одна из этих мачт была поставлена на правой окраине бака, другая на левой, и две на оконечности юта. Распуская и оттягивая попеременно эти четыре паруса, он заставлял свой фрегат, увлекаемый приливом, принимать [668] все желаемые направления и таким образом совершил чудо, какого мы были свидетелями.

Он прошел очень близко около корабля, на котором я находился, при радостных восклицаниях всех зрителей и стал против плотины, где глубина воды не допускала его более до опасности быть потопленным.

Во время этого переезда экипаж продолжал выкачивать воду из фрегата, и его усилия едва были достаточны, чтобы удерживать судно на поверхности воды, но как только оно достигло плотины, как наполнилось водой и над морским уровнем осталась лишь одна батарея.

Молодой капитан, столь возбудивший наше удивление, назывался Джон Искуф. К несчастью, его служение своему отечеству не могло быть продолжительным; он через некоторое время умер, кажется, в Ост-Индии. Это необыкновенное зрелище еще увеличило мой восторг от мореплавательных дарований англичан.

Этим временем мы узнали, что благодаря талантам генерала Эссена и начальника экспедиции, они были отличнейшим образом вздуты близ Алькмаара, в сентябре, генералом Брюнном ⁶³⁰ и оказались принужденными заключить капитуляцию.

Спустя несколько дней, я опять попытался отплыть от Текселя при умеренном, хотя и противном ветерке. Бриг, на который я сел, был куплен у англичан, довольно хорошо ходил на парусах, и с помощью лоцмана нам удалось, хотя и с трудом, выбраться в открытое море. Мы взяли рейс на Ярмут, где я отдал отчет как контр-адмиралу Макарову, так и английскому адмиралтейству обо всем, что происходило.

Я узнал в то же время, что и герцог Йорк был разбил и принужден заключить капитуляцию, к сроку которой англо-российская армия, равно как и эскадра, бывшая у Текселя, должны были очистить порты и удалиться от берегов Голландии. Тогда-то увидали, какой опасности упрямство генерала Эссена подвергло нашу эскадру.

Несмотря на приказания, полученные ею, оставить Тексель до истечения срока перемирия, после которого она должна была остаться в плену у французов, противные ветры делали тщетными все попытки к отплытию. Лишь в последний день перемирия при полнейшем безветрии контр-адмирал Брейер приказал распустить паруса, как бы делая вид, что он отплывает. Ему по счастью помог легкий попутный ветер, которым он и воспользовался немедленно. Еще несколько часов промедления, и эскадра, благодаря тупоумию генерала Эссена, сделалась бы призом неприятеля. Затем я отправился в Лондон к мисс Проби и окончил все приготовления к нашему бракосочетанию, [669] коего церемония происходила сначала в церкви англиканской, а потом в домовой, русского посольства ⁶³¹. Старый мой корабль “Ратвизан” находился в эскадре контр-адмирала Макарова, и я поднял на нем мой контр-адмиральский флаг.

Между тем, английский министр в Копенгагене лорд Витворт ⁶³² оправдал захват датского фрегата английскими крейсерами, которые отправили его вместе с прикрытием в Дюны.

Павел I, уже раздраженный против Англии, согласился заключить со Швецией, Пруссией и Данией договор о вооруженном нейтралитете, подобном созданному его матерью. Вследствие этого, 29 июля он приказал секвестровать капиталы английских подданных и наложил эмбарго на их корабли. Неудачи, претерпенные герцогом Йорк, усилили дурное настроение духа в Павле. Лицам, старавшимся поссорить его с Англией, удалось его уверить, что англичане пожертвовали русскими войсками, подвергая их опасностям более, нежели себя самих. Постыдная клевета, в нелепости которой я имел возможность лично убедиться во время пребывания моего в лагере герцога Йорк! Впрочем, русские объявили единодушно, что англичане не только [670] были далеки от того, чтобы жертвовать нашими войсками, но шли впереди их повсюду, где обстоятельства того требовали. Их военная честь, впрочем, слишком известна, чтобы кто-то мог давать веру этим слухам.

Потеряв своего немецкого генерала, Его Величество избрал генерала Виамениля, эмигранта французского, возлагая на него начальствование, он написал ему очень лестное письмо, в котором уверял его о высоком о нем мнении своем, доверии к нему. В то же время он отправил к графу Воронцову, посланнику своему в Лондоне, конфиденциальное письмо, в котором говорил, что хотя и отдал начальствование Виаменилю, но смотрит на него как на искателя приключений (проходимца) и препоручает наблюдать за ним.

Что касается до русских войск, то английское правительство, предпочитая не смешивать их со своими, назначило им на зимние квартиры острова Джерси и Гернси, где они должны были ожидать последующих предприятий будущей кампании.

Во все это время, окружавшие Павла по разным причинам, но главным образом, по невежеству, прилежно трудились над его разладом с Англией. У меня был разговор с одним из этих штукарей: он долго говорил мне об Англии, едва зная, где она; невозможно себе вообразить ту высокомерную галиматью, которую он городил, перечисляя все то зло, которое Россия может наделать этой стране. Из делопроизводителя комиссариатского Адмиралтейского департамента он сделался генерал-прокурором. В этом принимал участие и Кушелев, вследствие отказа англичан принять его сигналы.

Бонапарт, возвратившийся из Египта и наименованный консулом, почувствовал, что и на него повеяло этим охлаждением, употребил все средства, чтобы ускорить разрыв и, чтобы угодить Императору, прислал к нему обратно, без выкупа и обмена, русских пленников, взятых под Цюрихом и в Голландии, и приказал даже их одеть и обмундировать заново в сукно, сравнительно тонкое и весьма эффектное для парадов.

Павел не мог противиться подобному обольщению. Он отозвал из Англии свои войска и эскадру, порвал дружбу с этой державой и усвоил интересы первого консула. Меня пугало возвращение мое в отечество с молодой женой. Выше моих сил было позабыть зло, сделанное мне Кушелевым, и насильственные поступки Императора. Я чувствовал себя до такой степени обиженным, что, часто думая о любезном моем отечестве, приходил к убеждению, что, поистине, любовь моя к нему была уж не так сильна; не знаю, какой внутренний страх овладевал [671] мной, особенно при мысли, что я могу подвергнуть жену мою тем же нелепым наказаниям, которые опять могли мне быть назначены. Никто не мог ручаться, чтобы Император, прервав связь с Англией, не начал преследовать даже и тех, которые проживали в С. Петербурге. Мог ли я жить спокойно в моем семейном кругу, когда я чувствовал, что нет пределов запальчивости Государя, если моего бедного, слепого, старого отца могли сослать в деревню, разлучить его с детьми и все это за его славную шестидесятилетнюю службу, то почему бы тогда не могли вырвать из моих рук мою жену, родом англичанку, и выслать ее на родину? Одним словом обиды, нанесенные моему самолюбию, моим святым чувствам к отцу, до того пугали меня, что я готов был бежать на край света и отыскать себе уголок, где бы я мог спокойно дышать и заботиться о моем счастье.

Когда я все высказал моему благодетелю графу Воронцову, он употребил все свои силы, чтобы разубедить меня в моих предположениях; он один мог успокоить меня мудрыми своими советами и обезопасить будущую мою жизнь в отечестве. Граф обдумал до мельчайших подробностей, как доверить меня попечениям своих друзей, и дал мне к ним массу писем. Желая найти покровительницу жене моей, он дал ей письмо к графине Ростопчиной.

Распростясь со всем семейством графа Воронцова и поплакав от чистого сердца, я уехал с моею женой в Спидждь (?), где узнал, что войска уже накануне отплыли на шести кораблях.

Я получил в начальствование следующий отряд, состоявший также из шести судов, и становился печальнее по мере приближения нашего отъезда, потому что благодетеля моего оставлял я огорченным и убитым скорбью. Гнев Императора коснулся даже лучшего человека в мире, то есть графа. Зависть ли царедворцев, или причудливые мысли самого Императора были причинами увольнения графа, но оно произвело сильное впечатление на бедного старика. Он решился пообождать некоторое время и не возвращаться на родину, в чем я ему много позавидовал. Покуда я был еще в Англии, он постоянно занимался мной и поддерживал меня своими советами, не разговаривая о своем несчастье. Поистине, я проникся смирением и, думая единственно о благе жены моей, отступился от моего старшинства, без жалобы переносил присутствие Баратынского и готовился самоотверженно служить моему отечеству.

В первых числах июня я уехал из Англии с моим отрядом, благодаря Бога, что оставляю моего благодетеля счастливым и спокойным, потому, что он снова получил дозволение жить в Англии ⁶³³. [672]

После десятидневного путешествия мы прибыли в Копенгаген; плавание началось при хорошей погоде, но потом поднялся ветер, благодаря которому мы благополучно добрались. Жена моя жестоко страдала от морской болезни. Здесь на Гельсинорском рейде мы нашли русский бриг, отправлявшийся в Англию к адмиралу Макарову с повелением сколь возможно скорее возвращаться в Россию. В письме Императора сказано было, что, не получая с некоторого времени известия о флоте, он счел долгом решиться написать ему настоящее письмо. Мы оставались в неведении относительно того, к чему все это нас поведет.

Теперь наша эскадра получила назначение плыть в Ревель, жена моя была беременна, и во время пути я располагал скоро привезти ее в Петербург и в дом моего отца, в отсутствие которого она нашла бы там младшего моего брата, камергера Двора Его Величества, и имела бы под рукой все пособия, которых могло требовать ее положение. Но, прибыв в Ревель, я узнал, что мой младший брат уволен вместе с двенадцатью или пятнадцатью другими камергерами и выслан в свое поместье; что камергерский ключ с него снят, и он находится под строгим полицейским надзором. Причиной увольнения был спор, бывший у него с г. Демидовым ⁶³⁴, другим камергером, женатым на сестре фаворитки Императора; так как многие из камергеров, присутствовавших при споре, по-видимому, приняли сторону моего брата, то и они были уволены одновременно. Брат мой поступил честно. Он грозился отпотчевать палкой мужа сестры Лопухиной за дерзости, которые этот себе дозволил, и будучи уволен, сказал одному из Лопухиных публично, что единственная милость, которой он у него просит, та, чтобы никто из их фамилии не вздумал вступаться с ходатайством о прощении его, ибо он счел бы верхом своего злополучия все, что только имело бы вид благодеяния ему с их стороны.

Этот первый шаг был не того свойства, чтобы жена моя могла предвидеть особенно блестящую будущность, и, хотя как англичанка, она не могла понимать всей меры этих притеснений, тем не менее была крайне тронута как ими, так и многочисленными затруднениями, препятствовавшими ее приезду в Петербург, единственное место где бы за ней мог быть тот уход, которого и я ей желал. Ревель показался ей отвратительным, каким и следовало ожидать; но, по милости Божией, мы оставались в нем недолго. В этот промежуток времени контр-адмирал Макаров получил повеление плыть со своею эскадрой в Кронштадт на зимовку. Это приближало [673] нас к столице, и надежды наши несколько пробудились относительно возможности получения мной отпуска в Петербург. За внезапной высылкой моего брата, дом был покинут на попечение нескольких слуг, и невозможно было моей жене жить в нем в мое отсутствие.

Этот порт жена нашла уже не столь дурным. Очевидно, первое впечатление было настолько сильно, что она более уже не сравнивала города с английскими, но только с Ревелем, который ее так поразил, и тогда разница не показалась ей столь великой. Здесь нам угрожало назначение перевозить муку, в которой нуждались в Ревеле. Почетная и лестная экспедиция после тех, к которым нас приучили в Англии. Но к счастью для нас, этот жребий выпал лишь на долю Брейера, а нам было приказано разгружаться. Затем последовал приказ отнять у матросов всю английскую провизию, оставшуюся на руках, сложить ее в магазины и употреблять лишь на нужды госпиталей, так что с первого шагу не преминули дать почувствовать всему экипажу, что матросы прибыли на свою родину, где прилагаются величайшие заботы ко всему, что им принадлежит. Это произвело на них отвратительное впечатление. Они роптали, напились пьяны и пели песни. Потом оказалось, что, призывая флот обратно из Англии, никто не подумал о помещении, и мы нашли казармы обветшалыми и в самом плачевном состоянии; очень долго большая часть жила без рам и без печей; многие принуждены были спать под открытым небом, не имея иного продовольствия, кроме черной муки, которой откармливают свиней. Полагаю, что после этого ответа можно смело утверждать, что русские никогда не умирают ни от несварения желудка, ни от простуды. Спрашивается, почему же их так скверно содержат? По данному случаю полагаю, потому, что и в Англии эскадра эта много страдала, и люди содержались весьма дурно. Достойная награда! Я был из числа тех, у которых не имелось дома; но наконец адмирал Ханыков, обращавшийся со мной всегда ласково и представлявший из себя единственного человека, готового помочь несчастным, позволил мне занять часть лучшего казенного дома. Но, повторяю, наши надежды пробудились с приездом в Кронштадт.

Покуда нас одолевали эти сомнения, мне доставили письмо от моего отца, писанное из Петербурга. Он уведомлял меня, что при всей своей слепоте и дряхлости, он приехал из деревни, затем, чтобы уже не увидеться со мной, но, по крайней мере, хоть обнять [674] свою невестку и познакомиться с нею, поэтому он и убеждает меня просить о дозволении ехать повидаться с ним в Петербург, а в случае если это невозможно, то он приедет в Кронштадт. Трудно было бы описать радость, почувствованную нами при получении этого письма.

Я сказал жене моей, что теперь исполняются все наши желания, ибо если бы мне даже не было дозволено остаться при ней в Петербурге, то так как отец мой у себя дома, то она не будет нуждаться в попечениях, положением ее требуемых. Я тотчас же отправился к Кронштадтскому коменданту с просьбой выхлопотать мне отпуск в Петербург, хотя бы на три дня, законный срок, назначенный Его Величеством. Я отписал отцу, сколько удовольствия доставило нам его письмо, и что я ожидаю лишь дозволения Государя, чтобы лететь в его объятия и представить ему мою жену.

Но едва мы отослали это письмо, как получили от отца моего другое, в которым он говорил, что полиция велит ему безотлагательно выехать из Петербурга, лишь во столько времени, сколько того потребно, чтобы привести почтовых лошадей и сесть в карету. Тут глаза моей жены наполнились слезами; только тогда начала она отдавать себе отчет, до какой тирании мог доходить Император Павел ⁶³⁵. Действительно, кого не возмущало бы подобное незаслуженное и бесчеловечное зверство: препятствовать восьмидесятилетнему слепому отцу сблизиться со своими детьми, с которыми был он разлучен в течение многих лет?

Таковую цену имели слова Императора, сказанные им несколько раз, когда он возлагал на меня начальствование эскадрой: “Забудем все, что прошло”. Кроме того, когда он послал меня в крепость, то написал моему отцу, что хоть я и оказываюсь недостойным его милостей, он тем не менее сохранит к нему свою благосклонность.

И вот плоды этих уверений! Отец мой по дороге в Петербург проехал, к несчастью, через Гатчину, где тогда пребывал Император, и был записан на заставе, из чего и узнали о его приезде. Лишь только Император увидел его имя в списке, как отдал приказ полиции выслать его в двадцать четыре часа. При всей привычке уже к подобным выходкам, я испытывал смешанные чувства ярости и презрения вне всякого описания!

Но жена моя была ошеломлена. Тогда, припоминая ту часть моей переписки, в которой я старался дать ей понять, каким несчастьям подвергаются люди в нашей стране, припоминая черты, [675] приводимые мной в доказательства тому, и мысль, пришедшую ей в голову, будто я этим способом стараюсь прервать наши обязательства, она созналась, что я сказал ей лишь правду о будущности, которой она себя подвергает, и что для исполнения этой обязанности я отважился пожертвовать драгоценными чувствованиями моего сердца.

Едва это произошло, как приказано было флоту снаряжаться опять, налагали эмбарго или, вернее, подвергались аресту английские матросы, и даже корабль офицера, прибывшего с транспортами, привезшими наши войска, причем говорилось, что англичане обидели датчан и вследствие этого мы должны объявить им войну. К счастью, эта война обошлась без кровопролития, и мы снова водворились на местных квартирах. Моей жене оставалось до родов всего две недели. Вскоре по изгнании моего отца Император соизволил разрешить мне мою трехдневную поездку в Петербург. Я отправился с женой в наш опустелый дом, где она провела время в слезах и сожалениях, вызванных неслыханными препятствиями, ею испытанными ⁶³⁶. Со своей стороны, отец мой, протрясясь ни за что ни про что 800 верст, надеялся на обратном своем пути найти отдых у одного из своих друзей, жившего в нескольких верстах от Петербуга.

Это был старый морской офицер, с которым его связывали узы дружбы со времени нежнейшей юности, бывший капитаном на одном из кораблей экспедиции к Северному полюсу. Выйдя в отставку, он проживал в своем поместье и ежегодно приезжал на несколько недель в Петербург, чтобы проводить их с моим отцом. Они вели правильную и постоянную переписку. Я часто слышал от моего отца, что как ни редка дружба, но он уверял, что имеет друга в этом человеке.

И что же! Не ведаю, по какому роковому случаю, этот друг, узнав незадолго до приезда отца, что он выслан Императором, поспешил выехать из своего дома вместе с женой, чтобы не принять его, доказывая тем, насколько подобный образ правления разрушительно действует на добрые чувствования. Отец мой был принужден продолжать свой путь, не находя пристанища для своего отдыха и утратив доверие к дружбе, он, однако же, довольно хорошо перенес это путешествие и благополучно прибыл на свое пепелище в Белоруссии, откуда извещал нас о себе, стараясь нас успокоить и советуя покориться своему жребию. В течение трех дней, проведенных нами в Петербурге, мы старались запастись всем, что [676] было необходимо для счастливого конца семейного события, которого мы ожидали. Я уговорился с одним из лучших врачей, чтобы он время от времени навещал нас в Кронштадте, после чего мы возвратились в этот порт.

12 сентября жена моя разрешилась от бремени дочерью Аделаидой, бабка, лучшая в Кронштадте, не поспособствовала облегчению ее родов; за недостатком забот и предосторожностей выздоровление ее было долгое и утомительное, как я именно этого и опасался ⁶³⁷.

Комментарии

605. Кушелев Григорий Григорьевич (1754-1833), граф. Определен в Морской корпус (1764), гардемарин (1768), мичман (1770). В составе 1-й Архипелагской экспедиции в чине мичмана крейсировал в Греческом архипелаге. С 1777 г. работал в составе Комиссии, занимавшейся описанием этой экспедиции. При Павле I фактически руководил морским ведомством. Составил Устав военного флота (1797), занимался вопросами кораблестроения и др. Написал “Рассуждение о морских сигналах, служащих к распоряжению военных флотов, и ключе, скрывающем оные от сведения неприятельского”. Назначен вице-президентом Адмиралтейств-коллегии (1798). В 1801 г. уволен в отставку.

606. “Ты сотворил меня таким же свободным, каков Ты Сам”.

607. Коцебу Август Фридрих Фердинанд (1761-1819), драматург, поэт. Родился в г. Веймар. Окончил Иенский университет, получив юридическое образование. Осенью 1781 г. прибыл в Россию. Президент ревельского магистрата (1785-1795), вышел в отставку и поселился в своем имении под Нарвой. При Павле I получил чин надворного советника и должность директора Императорского немецкого театра в Петербурге. По поручению Императора составил “Краткое описание Императорского Михайловского дворца, 1801 г.”. 29 апреля 1801 г. уехал за границу и поселился в Веймаре, затем в Берлине. Избран член-корреспондентом Петербургской академии наук (1815), русский консул в Кенигсберге (1816), в том же году снова поселился в Веймаре. 23 марта 1819 г. убит в г. Маннгейм.

608. Так, П. В. Чичагов писал ему о Грейге и препровождении времени (Архив князя Воронцова Т. 19, 4, 5): “Алексей Самойлович живет в Петербурге в отпуску, ожидает корабля по расписанию, которое делается. Его баллотировали, и хотя мало из судящих с ним знакомы, однако, конечно из почтения к вам и поминая адм. Грейга, положили все чистые шары, и он пожалован. Я надеюсь, что дружба его ко мне с переменой звания не уменьшится, ибо все средства к поддержанию его употребить постараюсь... Радуюсь и поздравляю российский флот, который сим приобретает офицера просвещенного, любителя своего ремесла и человека весьма честного. Еще приношу всепокорнейшую мою благодарность вашему сиятельству за милость, соделанную мне доставлением его дружбы, яко дружбы человека, самого по себе способного отправлять всю службу столь священной обязанности и по крайней мере в равной степени священной и редкой и коей последствие <нрзб> для меня столь благоприятны. Мы оба обречены на жительство в Кронштадте; я сохранил за собой моего любимца “Ратвизана”, ему дан русский корабль, которым находится в доках, и он в отчаянии, что должен оставаться на суше, когда море не покрыто льдом, и тем лишен удовольствия заниматься блоками, такелажем, оснасткой и многими другими вещами, прекрасными и весьма достойными, быть здесь не у места...”

609. Шишков был назначен флаг-капитаном при Его Величестве, и в его Записках мы находим следующее указание: “Государь собирался идти на построенном вновь фрегате “Эммануиле” в Ревель. Для сего вооружалась в Кронштадте эскадра, с которой долженствовала соединиться другая, вооружаемая в Ревеле. Мне велено было съездить к адмиралу В. Я. Чичагову с предложением, чтобы он принял начальство над сими двумя эскадрами, но он от сего отказался, сказав, что он по крайней слабости своего здоровья и притом почти лишенный зрения — не в силах принять на себя обязанности”.

610. Субалтерн-офицер — младший офицер.

611. А. С. Шишков, как флаг-капитан Его Величества, был ближайшим свидетелем этих маневров, и в своих записках, характеризующих его именно с той стороны, каким выставил Шишкова П. В. Чичагов, описывает маневры, иронизирует и с полным откровением рассказывает до какой степени он льстил Государю. Так, например, он говорит:

“Нередко, чтобы перед рядовыми служителями показать себя занимающимся делами, по утрам хаживал он (Император) на бак (возвышенный в носу корабля небольшой помост) и там в тесноте, посреди шума работающих вокруг него матросов выслушивал читаемые перед ним докладные бумаги. Можно себе представить, что решения по оным не могли с должным вниманием быть обдуманы.

В один день подошел Император ко мне и сказал: “Как ты думаешь, скоро ли этот ветер переменится?” Я ответил: “Думаю, Государь, не скоро”. — “Почему ты это заключаешь?” — “Балтийское море, — сказал я, — во времена Петра Великого не видало развевающегося на водах своих штандарта: и потому мне кажется, ветр не перестает дуть с моря, покуда зрением на него не насытится”.

В другое время, вышел он наверх и, увидя, что я держу в руках тетрадь, спросил у меня об ней. Я отвечал, что это чертежи для походных строев. Он стал их рассматривать и сказал мне: “Если я захочу, чтобы корабли иначе построились, нежели здесь изображено?” Начальный вопрос сей привел меня в затруднение, ибо я принужден был отвечать, что этого сделать невозможно. “Для чего невозможно?” — подхватил он с некоторой досадой. Не зная, подлинно ли не имеет он достаточно о сем сведения или испытывает меня, стал я ему объяснять, что корабли не могут иначе составлять и переходить из одного строя в другой, как строясь на чертежах, определяемых чертой ветра. Он выслушал меня терпеливо; но, по-видимому, не вразумясь хорошенько, сердитым голосом сказал: “Что мне нужды до ваших чертежей! Я хочу, чтобы делали то, что я велю”.

Увидя вышедшего в сие время на верх графа Кушелева, я тотчас указал на него. Граф, по извещении его о чем идет дело, стал то же самое говорить, что и я. Государь замолчал и пошел в свою каюту. Через несколько минут выходит оттуда один из приближенных к нему и говорит нам: “Что такое вы сделали? Государь очень вами недоволен; он, сойдя на низ, сказал: “Там два умника спорят со мной; я не пойду больше наверх и посмотрю, как они без меня управлять станут”.

При конце похода, хотя и недалекого, надлежало на фрегате отслужить благодарственный молебен, при окончании которого все корабли, по данному им сигналу, должны были палить из пушек. Государь, по отслушанию молебна вышел и приказывает мне: прежде поднятия сигнала о пальбе, поднять другой, изъявляющий иное повеление. Едва знак сей показался на мачте, как отдаленнейшие корабли начали палить из пушек; но приметя, что не тот сигнал поднят, тотчас перестали. Павел прогневался и приказал им сделать выговор. Я сказал Государю, что пошлю катер осведомиться об именах тех капитанов, которые сделали сию ошибку, и тогда повеление его исполню. Но он не хотел сего дожидаться и, указывая на один из кораблей, от которого виден был несущийся дым, сказал мне: “Вот этот палил. Выговор ему!” Я ответил, что по этому нельзя узнать, ибо дым мог на него нанесен быть от другого корабля. Видя себя затрудненным моими возражениями, он повелительно повторил: “Подними двум или трем, кому угодно; они между собой разочтутся”. После сих решительно сказанных слов принужден я был наугад изъявить записывающиеся во все журналы Царское за оплошность неудовольствие и произвел великие на себя жалобы капитанов, приезжавших ко мне с объяснениями, что не они палили. Но того уже никаким образом поправить было не можно”.

Шишков за это 10-дневное, странное и неудачное плавание был сделан генерал-адъютантом.

612. Вот что писал П. В. Чичагов графу С. Р. Воронцову в сентябре 1797 года (Архив князя Воронцова Т. 19, стр. 13): “Вашему Сиятельству, конечно, уже известно, что вышло из всех знаменитых приуготовлений нашего флота. Полагаю, что ваше сиятельство еще столько милостиво ко мне, что позволите несколько занять себя моим происшествием во время похода. Я был кратко похвален ни за что, мало награжден и обижен столько, как обижать можно, не бив кнутом.

Двое, Баратынский* и Шишков, пожалованы в генерал-майоры, чтобы быть при первом производстве контр-адмиралами, оба недавно из капитан-лейтенантов. Я сказался больным, отдал команду и подал прошение в отставку. В болезни велено адмиралу Пущину с доктором меня осмотреть, и с доктором, ко злу весьма расположенным; однако он приписал мне какую-то болезнь, и я оставлен в покое. Ожидаю вскоре решения без мундира быть в отставке; а я тужить решился только по <...>, а без мундира обойдусь весьма охотно. Баратынский этот, из Ханыкова флаг-офицеров, переменил должность на клеветника и везде злословит меня, сколько можно. Ежели он успеет, то для меня выйти может много худого; а буде нет, то я останусь со всегдашним к нему презрением и ко всем ему подобным, коих число здесь удивительным образом умножается”.

* Баратынский Богдан Андреевич (1771-1820). Поступил в Морской корпус кадетом (1785). Гардемарином на корабле “Св. Иоанн Богослов” участвовал в Гогландском (1788), мичманом на корабле “Св. Петр” в Эландском (1789), на фрегате “Св. Павел” в Красногорском и Выборгском сражениях (1790). Капитан-лейтенант (1793), капитан II ранга, назначен флигель-адъютантом (1796). Произведен в капитаны I ранга 10 апрели 1797 г. и через три месяца в капитаны генерал-майорского ранга. Командовал придворной яхтой “Эммануил” во время плавания Павла I к Красной Горке. Контр-адмирал, командовал эскадрой Балтийского флота (1798). Вице-адмирал (1799), командующий Архангельской эскадрой, плавал в Немецком море. 28 февраля 1801 г. награжден орденом Св. Иоанна Иерусалимского с бриллиантами (1801). 4 января 1805 г. уволен от службы.

613. Братья П. В. Чичагова Василий и Петр Васильевичи. Капитаном II ранга и подполковником был В. В. Чичагов.

614. Имеется в виду Император Николай I.

615. Живя в деревне и в ответ на пожелания графа С. Р. Воронцова поступить П. В. Чичагову снова на службу, последний писал между прочим ему (Архив князя Воронцова. Т. 19. Стр. 14): “Если бы сближение было возможно, я уверен, что вы изменили бы мнение ваше относительно участи, вами мне желаемой. Предметы, видимые на удалении, представляются иногда с различных точек зрения. Иногда принимают свет за лучи, отражаемые зеркалом превосходно устроенным, а при приближении находят поверхность стоячей и зловонной воды; простите мои иносказания. Я подавал прошение о дозволении мне отправиться в отпуск на пять месяцев в Англию. Это затем, чтобы изучить земледелие: чтобы быть счастливым в деревне, надобно быть хорошим фермером. Это единственное занятие, думается мне, для человека, которому уединение есть единственный источник благосостояния на своей родине.

Четыре месяца я живу в Белоруссии по соседству от Могилева. Мы окружены поляками, фаворитами былого времени и жидами. С этими людьми нескучно: при некоторых предосторожностях можно жить счастливо. Иной грусти не ведаю, кроме воспоминания о том, что прослужил десять месяцев лишних.”.

616. Лопухин Петр Васильевич (1753-1827). При Екатерине II обер-полицмейстер Санкт-Петербурга (1779-1782), генерал-майор, гражданский губернатор в Москве (1783-1793), генерал-губернатор ярославский и вологодский (1793-1796). При Павле I генерал-прокурор Сената (1798-1799), возведен в княжеское достоинство Российской империи с титулом Светлейшего князя (1799). При Александре I министр юстиции (1803-1810), председатель ряда департаментов Сената (1810-1816), Председатель Государственного Совета (1816-1827). В июне — июле 1826 г. председатель Верховного уголовного суда по делу декабристов.

617. Спенсер Джордж Джон (1758-1834), с 1761 г. виконт Альторнский, с 1765 г. граф, с 1794 г. первый лорд Адмиралтейства, с 1806 г. статс-секретарь внутренних дел. Известный библиофил, его библиотека считалась величайшей и лучшей частной библиотекой в Европе.

618. В ответ на просьбы графа Воронцова о дозволении жениться П. В. Чичагову, Ростопчин писал: “Ваше поручение, или вернее, ваше приказание относительно Чичагова исполнено. Он опять принят в службу контр-адмиралом, что ему следовало по старшинству, и определен в эскадру Макарова. Он поедет к вам жениться и отправится на смерть: все очень естественно. Граф Кушелев лез из кожи вон, чтобы исполнить ваши желания, он признается, что г-н. Чичагов достойнейший офицер, только горд немножко, находясь на службе, как сын адмирала”. Отзыв Кушелева ничто иное, как буквальная передача слов Шишкова, что вскоре подтвердится. Ростопчин, как приближенное лицо к Императору, разумеется, был в прекрасных отношениях с Кушелевым, и последний, чувствуя превосходство ума Ростопчина, относился к нему с подобострастием и низкопоклонством, вследствие чего Ростопчин и не мог знать истины и правды, а основывался в данном случае лишь на словах Кушелева. Напротив того, Кушелев, не находя средств, чтобы воспротивиться поступлению П. Чичагова на службу употребил все средства, чтобы его в наискорейшем времени снова уволить.

619. Изобретенные Кушелевым сигналы, о которых упоминалось выше.

620. Неплюев Дмитрий Николаевич (1763-1806). Генерал-адъютант и статс-секретарь Императора Павла I. Длительное время был на дипломатической работе в Штутгарге.

621. Весьма любопытно проследить, как извращался рассказ о столкновении Императора Павла I с П. В. Чичаговым и даже самый факт в письмах и рассказах современников, и как вообще старались его обвинить даже в тех случаях, когда он являлся не действующим, а страждущим лицом.

Ростопчин поспешил сообщить об этом графу Воронцову; он писал: “Сообщу Вам сведения о Чичагове, которому Вы покровительствуете. Он попался впросак, частью по незнанию двора, частью по желчности своего нрава. Он наговорил государю чересчур смелых вещей и, между нами будь сказано, не совсем приличных, особенно в наше время”. В действительности П. Чичагов не мог сказать даже слова в свое оправдание, потому что Император все время кричал на него.

И. В. Страхов писал гр. Воронцову (Архив князя Воронцова. Т. 14): “Москва 6 июля 1799 г. Не очень давно господин Чичагов, сын адмирала, принят был на службу с чином контр-адмирала и с старшинством, но теперь опять отставлен без мундира. Причина его отставки, сказывают, собственное его неблагоразумие. Он по приезде своем был представлен Государю в Павловском и принят был милостиво, так что Императору угодно было изъявить ему особенное благоволение, видя его опять в службе, и много с ним разговаривал. Чичагов пользуясь сею счастливой минутой, испросил позволения ехать в Англию для женитьбы. Кажется все сделал, но само-или честолюбие погубило его. Он возмечтал, что уже все позволено ему говорить. Он осмелился сказать, что ему неловко служить под командой у вице-адмирала Баратынского, как такого офицера, который и знаниями и службой всегда был менее его, за что Государь изволил на него прогневаться и в тот же момент отставить без мундира и отправить к отцу с письмом; но потом письмо одно отослано, а он отправлен с фельдъегерем, но куда, неизвестно”.

Адмирал Шишков рассказывает в своих записках о том же факте совершенно иначе; надо полагать вследствие того, что его не было в России во время этого происшествия, и затем писал свои записки в 1828 году, когда уже память ему невольно изменяла. Злоба против Чичагова между тем вполне сохранилась.

“П. В. Чичагов, правом и свойствами весьма с отцом своим различный, надменный, мнимый своими достоинствам и, дерзкий на язык и ненавидящим отечество свое, Россию, был отставлен и жил в деревне. Сия отставка его последовала по некоему неосторожно сказанному им слову; во время, когда Император приготовлялся идти в Ревель на фрегате “Эммануил”, сделался было на сем фрегате пожар, но тотчас потушен был. Чичагов начальствовал тогда одним из идущих в сем походе кораблей и в один день, за большим обедом при многих офицерах, когда зашла о сем речь, усмехнувшись, сказал: “Как жаль, что не загорелся он несколько попозже”. Может быть, хотя и не в точности, дошло это до Государя, и было причиной его отставки. Чрез несколько времени граф Кушелев упросил Императора принять его по-прежнему в службу. Он вызван был из деревни и, по приезде его в Петербург, приказано было ему явиться к Государю. Он вошел к нему, и когда Император сказал ему о сем принятии, то вместо принесения благодарности, отвечал он ему, что под начальством графа Кушелева служить не может, потому что некогда был он старше. Государь приведен был сими словами в такой гнев, что приказал тут же сорвать с него мундир и посадить его в крепость. Сие неприятное с ним приключение послужило ему к счастью, ибо прославляли замеченное в нем в сие время спокойствие, и наследник престола получил о мужестве его и твердости духа великое мнение. Через несколько дней граф Кушелев уверил Государя в его раскаянии.

Граф де Местр*, разыгрывавший впоследствии роль друга Чичагова, писал в Италию: “Его приключения (т. е. Чичагова) с Павлом прелестны. Однажды, после страшной сцены между ним и Императором, Павел сказал ему, что в нем нет больше надобности и что он уволен. Адмирал тотчас разделся при Государе и оставил двор в рубашке. Согласитесь, что это нагло и могло произойти только здесь”.

Яков де Санглен** в своих записках (Русская Старина 1882 г. Т. 36, Декабрь, стр. 488 и 489) поместил совершенно уже вымышленный рассказ об этом приключении. Де Санглен в царствование Павла I был лишь переводчиком Адмиралтейств-коллегии и не мог находиться при дворе непосредственным свидетелем происходившего между Императором Павлом и адмиралом, и записал анекдот, основываясь на слухах, ходивших тогда по городу. Между прочим, приводятся де Сангленом небывалые приключения Павла I и Чичагова, и говорится о том, что Император “немилосердно бил” адмирала, оборвал у него мундир, камзол и, не без сопротивления истязуемого, крепко державшегося за фалды царского сюртука “вытолкал его собственноручно вон, крича: “в крепость его!” На что вытолкнутый Чичагов, обратись к Государю, будто бы сказал: “Прошу книжку мою с деньгами поберечь; она осталась в боковом кармане мундира”.

* Местр Жозеф Мари, де (1753-1821), граф. Писатель и философ, пьемонтский государственный деятель.

** Санглен Яков Иванович, де (1776-1864), действительный статский советник, лектор немецкой словесности в Московском университете (1804-1807), адъюнкт-профессор военных наук, военный советник. Правитель Особенной канцелярии Министерства полиции (1812 — 1816). Сыграл не последнюю роль в интриге против М. М. Сперанского. Автор “Записок — не для современников” о жизни двора и известных государственных деятелях 1776-1831 гг. (Русская Старина. 1882. Т. XXXVI. № 12; 1883. XXXVII. № 1-3.)

622. Чичагов был препровожден к графу Палену, при следующей собственноручной записке Императора Павла, переданной фельдфебелем 21 июня 1799 г. Сия записка была написана на лоскутке серой бумаги:

“Якобинские правила и противные власти отзывы посылаемого Чичагова к вам, принудили меня приказать запереть его в равелин* — под Вашим смотрением

Павел”

* Алексеевский равелин Петропавловской крепости построен в 1730-х гг. как подкрепостное сооружение. Назван в честь деда Императрицы Анны Иоанновны. С утратой оборонительного значения Петропавловской крепости использовался как тюрьма для особо опасных преступников.

623. Долгоруков Сергей Николаевич (1769-1829), князь. На службу записан в 1775 г. Участник войны со шведами (1788-1790). Генерал-майор, член военной коллегии (1798). Комендант Петропавловской крепости (1799). Посланник в Голландии и Неаполе (1808-1811). Перед Отечественной войной 1812 г. вернулся в армию, командовал пехотными корпусами, награжден орденом Св. Георгия 3-го класса. Имел выдающиеся познания в военной истории, составил “Хронику Российской Императорской армии” (1799), увлекался нумизматикой, оставил коллекцию монет. Умер в Париже (Российский архив. Т. VII. С. 383-384).

624. Куракин Алексей Борисович (1759-1829), князь. При Павле I генерал-прокурор (1796), канцлер российских орденов (1797), сенатор (1798). Александр I назначил его генерал-губернатором Малороссии (1802), министр внутренних дел (1807-1811), позднее член Государственного Совета.

625. Освобождение П. Чичагова состоялось вследствие последующего послания Императора графу Палену:

“Господин генерал от кавалерии, граф фон-дер Пален.

Освободя контрадмирала Чичагова, прикажите ему явиться в Петергоф к адмиралу графу Кушелеву. Пребываю впрочем вам благосклонны. Павел

Петергоф, июля 2 дня 1799 г., Комната 14”

626. П. В. Чичагов пишет далее об англо-русской экспедиции в Голландию, начавшейся в 1798 г. Русская эскадра под флагом вице-адмирала Макарова в союзе с английской эскадрой под командованием адмирала Дункана блокировала берега Голландии. 12 августа 1799 г. отряд из 8 английских и 2 русских кораблей захватил на Тексельском рейде голландскую эскадру из 12 кораблей. Боевые действия на сухопутном фронте были малоудачны для союзников.

В 1800 г. союз с Англией распался и англичане стали противниками России. В качестве гроссмейстера Мальтийского ордена Павел I в союзе с Пруссией, Швецией и Данией объявил Англии войну за взятие Мальты и приказал вооружить 4 эскадры: две корабельных и две гребных, которые назвал эскадрами державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Англия направила в Балтийское море эскадру из 53 судов под командованием адмирала Паркера и вице-адмирала Нельсона. Целью ее было уничтожение русского флота. 14 апреля английский флот атаковал корабли, стоявшие на Копенгагенском рейде, и истребил датский флот. Война закончилась со смертью Павла I и восшествием на престол Александра I.

627. Эссен Иван Николаевич (Магнус Густав) (1759-1813). Из эстляндских дворян. Службу начал рядовым в лейб-гвардии Измайловском полку (1772). Участвовал в войне в Польше (1783-1785), был тяжело ранен, вышел в отставку премьер-майором (1786). Вернулся на службу, участвовал в русско-шведской войне (1788-1790), воевал в Польше (1792, 1794), за отличие произведен в полковники, за храбрость под Мацейовицами награжден орденом Св. Георгия 4-го класса. Генерал-майор (1797). Командуя дивизией прибыл в Голландию. За успешные действия получил чин генерал-лейтенанта (1799). В дальнейшем был смоленским и каменец-подольским губернатором, участвовал в турецкой войне (1806), затем в боях с французами, снова получил ранение. С 1809 г. рижский губернатор и лифляндский генерал-губернатор. Неудачно организовал оборону Риги (1812). Летом 1813 г. утонул около Риги и похоронен на городском кладбище (Российский архив. Т. VII. С. 630, 631).

628. Заключение П. В. Чичагова в крепость, интриги Кушелева, неуважение, высказанное заслугам и личности его отца, преследование всей его семьи, наконец, нравственные муки за бедную свою невесту, не могли бесследно пройти вообще для всякого порядочного и развитого человека, и тем более для впечатлительного, сердечного и пылкого характера Павла Васильевича. Возмущенный до глубины души действиями лиц, окружающих Императора, и реформами, сделанными после гуманнейшего и блестящего царствования Екатерины II, он прибыл в Англию с оскорбленным самолюбием, с усталым и разбитым сердцем и, очутившись на берегу страны свободы, еще сильнее почувствовал, до какой степени родина его стала неприятна. Здесь был у него искренний друг, благодетель, спасавший его во все трудные минуты жизни, и потому по приезде в Ярмут он тотчас же написал письмо графу С. Р. Воронцову. Между прочим, он в нем ясно выразил свое душевное состояние (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 16): “Мои желания, — писал он, — вслед за окончанием разгрузки, будут заключаться в прибытии в Лондон, чтобы доказать Вам моим восторгом, насколько мои чувства полны восхищения и благодарности за все Ваши благодеяния; насколько мое сердце преисполнено почтения, благоговения и привязанности к Вам, и насколько я питаю ненависть ко всем тем, которым удалось, чрез их крайнее варварство, пробудить во мне чувства отвращения и возможного омерзения к этой стране, где живут чудовища”.

Неизвестно, благодаря чьему старанию П. Чичагов удостоился в это время награды:

“Нашему флота Контр-адмиралу Чичагову.

Во изъявление Высочайшего благоволения Нашего к ревностной нашей службе и трудам во исполнении вам порученного Всемилостивейше пожаловали Мы вас кавалером ордена нашего Святые Анны первого класса, коего знание препровождая при сем к вам, повелеваем возложить на себя, надеясь при том, что вы впредь потщитесь заслужить большую Нашу милость.

Дан в Санкт-Петербурге генваря 29 дня 1800 года
Павел”

629. Йорк Фридрих, герцог Альбанский (1763-1827), второй сын английского короля Георга III. Военному делу обучался в Берлине. Имел звание главнокомандующего английскими сухопутными войсками. В 1799 г. возглавил окспедиционный корпус в Голландии, где действия его окончились неудачей.

630. Брюн Гильом Мари Анн (1763-1815). Военную службу начал в революционной Франции (1793). Бригадный генерал (1796). Командуя французской армией, вторгся в Швейцарию (1798), взял Берн и заставил преобразовать правление. В 1799 г. принял главное командование войсками в Голландии (1799). Разбил англо-русскую армию при Бергене 1 9 сентября и по договору в Алькмаре заставил герцога Йоркского очистить Голландию. Посланник Франции в Константинополе (1803), маршал (1804). Поочередно служил Наполеону и Людовику XVIII (1806-1815). Убит толпой в Авиньоне.

631. Граф С. Р. Воронцов был посаженным отцом П. В. Чичагова. Вот что писал последний графу Воронцову за два дня до свадьбы (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 18): “Какой подарок нам, обожаемый отец мой, дозволение именовать вас нежнейшим прозвищем, какие только даются у людей. Память о нем я сохраню на всю мою жизнь, которую посвящаю сладостной заботе доказать вам, насколько я превзойду заповедь, повелевающую нам лишь чтить отца своего. Завтрашняя жена моя и ее сестра сердечно тронуты вашими благодеяниями; первая плакала, читая ваше письмо, я принадлежу навсегда и всецело тому, кто дозволил мне иметь счастье, называться его сыном, а также имею честь и проч.”.

632. Витворт Чарльз (1760-1824), граф Ньюпорт, британский дипломат. Посланник Великобритании в Польше (1786-1788), в России (1788-1800). Выслан из Петербурга после разрыва дипломатических отношений с Англией из-за позиции английского правительства по вопросу о Мальте. Был с дипломатической миссией в Дании (1800-1802), посланник Великобритании во Франции (1802-1803), вице-король Ирландии (1813-1817). С 1815 г. член палаты лордов.

633. Насколько были сильны тревоги П. В. Чичагова, можно судить по письмам его к гр. С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 18 — 26). Приводим здесь некоторые выдержки: “18 июня 1800 г. Я очень хорошо знаю, что никто не в состоянии лучше Вас оценить жертву, приносимую моей женой тем, что она мне сопутствует, ни чувствовать сильнее вас все благо жить в земле свободной. Вы применили к практике то, что только сказал Ариосто, и за что восхищались им. Если речь идет о потере свободы, то я не возьму за нее и богатой часовни в Риме... Вы ничего не забыли, что касается меня лично, дражайший мой отец и письмо к барону Васильеву было мне передано со всеми прочими, которые составят мое величайшее утешение, вводя меня в круг людей ваших. Дай Бог, чтобы какое-нибудь великое событие свершилось в этот промежуток времени, и чтобы добродетель, дарования и честь, доныне гонимые и униженные, заняли свои места: тогда я еще раз обнял бы вас в стране свободы... Это, однако же, грезы, рассеивающиеся при пробуждении, а при нас остается угнетение и гонения... Раз вы приняли решение не возвращаться более в страну ужасов, в которой играют бытием и счастьем более тридцати миллионов душ, я спокоен насчет вашей участи, но желаю знать, столь же твердо вы решились оставить при себе детей ваших: ибо тирания, не гнушающаяся никакими средствами, когда она может делать зло, в особенности же мстить, употребляет яд, если не может биться оружием явным. Могли бы, может быть, в виде снисхождения, оставить вас в покое, требуя лишь присылки вашего сына. Знают о нашей нежности к нему; знают также, что это будет вернейший залог, чтобы заставить вас возвратиться на вашу несчастную родину... 28 июня 1800 г. Благословляю Провидение, которое неисчислимыми способами не минует проявлять себя каждый раз, когда постыдная нелепость вместе с другими презренными сумасбродствами, готовится, по-видимому, обрушиться на людей добродетельных и одаренными всеми качествами, столь редко удостаивающими род человеческий. От всей глубины души моей поздравляю вас, единственный мой благодетель, с событием, сохранившим вас именно на том самом месте, которое должно было вам быть предназначено с той минуты, как разверзлась пропасть, грозящая поглотить наше отечество, из которой ни вы, ни малое число вам подобных не смогли бы его извлечь”.

634. Вероятно, Демидов Григорий Александрович (1765-1827). Занимал различные придворные должности. Был женат на княжне Е. П. Лопухиной.

635. В письме, описывающем это событие, П. В. Чичагов рассказывает графу Воронцову еще следующее (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 30): “От меня отторгли моего отца, отняли также дочь у гр. Скавронской, что ныне Литта. Она любила сына Палена; уговорились о свадьбе; как вдруг к отцу и к матери прислано было повеление выдать их дочь, несмотря на ее склонность, за князя Багратиона, которого она не знает. Сначала они отказались, и первым делом Пален-отец был услан в армию, сын уволен, Литта и его жена выгнаны из города, а дочь их оставлена при дворе. Эти и еще того жесточайшие примеры происходят ежедневно, ежели не ежеминутно”.

636. В записках А. С. Шишкова говорится о высылке В. Я. Чичагова следующим образом: “Адмирал Чичагов, победитель шведского флота, украшенный орденами св. Андрея и первой степени Георгия, живший в деревнях своих, старец лишенный зрения, узнавши о женитьбе и возвращении сына своего из Англии, приезжал в Петербург. Узнав о сем, я тотчас же поехал к нему, куда приехали также несколько морских генералов и старинных его приятелей. Все мы радуемся его приезду и спрашиваем: долго ли с нами поживет? Он отвечает: “Хотелось было лечь подле покойной жены моей, да велит ли Бог? — не знаю!” Мы желаем ему долгой жизни, и в проявление нашего усердия, просим о позволении чаще посещать его. Он благодарит и спокойно отвечает — “Милости просим”. Мы весь день у него сидим, разговариваем, шутим. Он тоже довольно весело беседует с нами, рассказывает про старину, шутит и только под вечер с некоторой как будто беспокойной неторопливостью сказал: “Я, как приехал, послал тотчас в Кронштадт к сыну и невестке, но вот уже вечер, а они не едут. Слепой — я не могу их увидеть, но по крайней мере хотя бы голоса их услышать”. Мы во утешение говорим ему, что может какой-нибудь случай удержал их, и что ежели не сегодня, то завтра, конечно, будут. Он с некоторой грустью повторил: “Да, завтра”. Между тем подали ужинать. Мы сели за стол, продолжаем наши разговоры, иногда веселые и забавные; он разделяет их с нами и так же рассказывает иногда что-нибудь шуточное. Отужинали. Через четверть часа входит человек и говорит: “Лошади готовы”. Он отвечает ему: “Подай уже мне верхнее платье и костыль; да сведи меня”. Мы все вытаращили глаза; смотрим и с удивлением спрашиваем: “Куда?”. Он хладнокровно отвечает: “Туда же, откуда сегодня приехал; назад в деревню”. — “Как? помилуйте, что это значит?” Он спокойно говорит нам: “Значит, что приказано; а приказанное должно исполнять. Прощайте!”. Тут узнали мы, что в тот же час, как он приехал, прислан был от Государя фельдъегерь с повелением, чтобы он непременно сегодня же возвратился назад. Мы проводили его со слезами”.

Мы не можем не остановиться на этом факте и не отметить еще одну черту в характере А. С. Шишкова. Адмирал В. Чичагов положительно вывел в люди Шишкова; последний ему обязан всем, и из чувства благодарности к отцу Шишков преследует и клевещет на сына, который решительно ничего ему не сделал худого. Имея страсть быть между знатью и высокопоставленными особами, он спешит навестить приехавшего адмирала, сидит у него целый день, затем даже плачет из участия, но не делает шагу, чтобы облегчить участь своего благодетеля и бывшего начальника, не говоря о том, что он мог устроить свидание престарелого отца с сыном за городом, он, по всей вероятности, имел возможность повлиять и на Кушелева, мог испросить милость через Кутайсова. На это у него не хватило ни умения, ни находчивости, а всего вероятнее, желания!

637. П. В. Чичагов писал гр. Воронцову 6 ноября 1800 г. (Архив князя Воронцова. Т. 19, стр. 31): “Я желал испросить вашего согласия быть крестным отцом моей дочери и вижу, что ваша отеческая заботливость меня предупреждает, и что вы уже соизволяете на милость, которая должна сделать честь всему моему потомству, если таковое будет у меня... Как только жена совершенно поправится, и откроется санный путь, я попрошу дозволения съездить в деревню, ибо надобно же так или иначе увидеть своего отца”.