ГЛАВА XXIX

Пребывание в Англии

Расположение ко мне адмирала Мэкбрида. — Английские капитаны. — Блей и Феррерс. — Знакомство со знаменитым Рэмеденом и мои работы с ним. — Захват голландского купеческого судна и мой приз. — Ночная буря в Норе. — Пожар на моем корабле. — Чатамский порт, капитан Проби и его семейство. — Постройка шлюпки моего изобретения. — Изготовление парусов в Англии. — Письмо мое графу С. Р. Воронцову. — Моя любовь к Елизавете Проби. — Я делаю предложение и получаю отказ. — Переговоры с квартирной хозяйкой. — Капитан Торнборо. — Знакомство с А. С. Грейгом. — Мое возвращение в Петербург. — Граф Павел Сергеевич Потемкин и рескрипт Императрицы В. Я. Чичагову о назначении над первым следствия и суда. — Похвальная грамота Императрицы адмиралу.

Мой новый начальник, вице-адмирал Мэкбрид, был превосходным моряком и необыкновенно деятельным. Целые дни то и дело производились эволюции, маневры, гонки, надоедавшие весьма англичанам, потому что они считали их бесполезными, но для меня они были истинной школой. Поэтому-то адмирал Мэкбрид, заметив во мне много усердия, а также видя старания, прилагаемые к точному исполнению его приказаний, полюбил меня и часто говорил, что его английские офицеры должны были бы следовать моему примеру; от этого они очень остерегались, ибо придавали совершенно иную цену, чем я, всем эволюциям — находя их пригодными единственно на то, чтобы удовлетворять прихотям адмирала.

Англичане заботятся о снабжении каждого корабля, назначенного к плаванию по Северному морю, сеткой, называемой “неводом”, которую они волокут за кораблем. По прошествии около часу времени в ней обыкновенно находят морских раков, палтусину, камбалу, скобу-рыбу, не только для стола офицеров, но и в количестве настолько великом, чтобы ими оделять и экипажи.

При этом крейсерстве я мог видеть, что способны делать английские капитаны из своих кораблей. Капитан Блай ⁵⁶⁶, например: когда ему впоследствии поручено было вывезти хлебное дерево, по возвращении [593] своем с Таити и вследствие бунта экипажа, отплыл на утлом челне с малым числом верных и, по перенесении громадного числа лишений всякого рода, достиг до Новой Голландии. Этот капитан командовал тогда “Директором” — одним из кораблей эскадры, до того плохим ходоком, что он оставался всегда позади и под ветром. К нашему великому удивлению, мы в одно прекрасное утро увидели его среди нас, несущим так же мало парусов, как и самое ходкое судно в эскадре. Впоследствии мы узнали, что, невзирая на ненастное время года и бури, этому капитану удалось переменить весь порядок расположения груза на своем корабле и придать ему настолько необходимого равновесия, что он сделался очень легким на ходу.

Мы были свидетелями другого события, случившегося однажды, когда при свежем ветре шли на марс-зейлях со всеми подобранными рифами, равно как на фок-зейлях. Командор Феррерс дал сигнал, что его грот-мачта раскололась, и ее необходимо переменить. Так как нам никогда не приходило в голову, чтобы подобную операцию можно было произвести иначе, как в гавани, или при тихой погоде, мы ожидали, что судно будет отослано к берегу, но к великому нашему удивлению, адмирал дал ответ, что дозволяет ему переменить мачту. Тотчас же, несмотря на ветер, доходивший почти до шторма, мы увидели, что командор Феррерс спустил свой сигнал и в то же время свою грот-мачту с брамселями. Ее большой марс-зейль был подобран, брамсель распущен, и через четыре часа марсовая мачта была заменена запасной. Мы не могли поверить своим глазам, когда увидели ее опять на своем месте с развернутыми марс-зейлями и со всеми парусами, совершенно подобными остальным кораблям эскадры.

В первом моем путешествии в Англию я познакомился со знаменитым ученым оптиком Рэмсденом и получил от него, хотя и с большим трудом, все инструменты, необходимые для морского дела, как то: секстант, подзорные трубы и морской барометр. Современник славного Доллонда, которого он оставил далеко за собой по совершенству астрономических инструментов и еще того более по своим познаниям, Рэмсден к скромности и необыкновенной простоте нрава присоединял бескорыстие и чрезмерную доброту, бывая нередко жертвой этих качеств. У него имелась толстая книга, в которую по порядку чисел были записаны все заказы, не выключая и заказов английского короля. Так как он никогда не хотел выдавать ни одного предмета иначе, как после тщательной проверки и испытания, то его обширные мастерские не были достаточны для удовлетворения даже тысячной доли запросов, и заказчики беспрестанно претендовали на [594] его неисправность. Только усердным ухаживанием за ним и заинтересовывая его опытами, которые я обязывался делать, мне удалось, в виде исключения, получить от него необходимые мне предметы.

Известно, что Рэмсден — изобретатель инструментов с делениями; он довел их до такого совершенства, что между его инструментами рефракции он показывал мне два концентрических круга, коих окружность имела от семи до восьми дюймов в поперечнике; они были разделены от четырех до четырех секунд, вращались один в другом, и в каком положении не ставились бы деления, которые возможно было наблюдать лишь сквозь весьма сильное увеличительное стекло, встречались всегда в совершенной точности на обоих оконечностях диаметра. Он же изобрел кровли на колесиках для обсерватории, и я видал таковые, от пятнадцати до двадцати футов в диаметре, передвигавшиеся по какому угодно направлению при легком их толчке пальцем.

При поездках моих в Лондон я никогда не преминул, чтобы не посетить Рэмсдена, дабы не отставать от всех его изобретений. Он говорил мне однажды о некоторых новых морских инструментах, которые он хотел испытать, прибавляя, что не знает ни одного английского офицера, в такой мере любителя: этих предметов, чтобы их ему доверить. Я с удовольствием взял эти опыты на себя, обещая отдать ему отчет в моих наблюдениях и их результате. Тогда он дал мне инструмент, называемый the coming up glass, который в случае погони, при нахождении в водах преследуемого судна, показывал с точностью, насколько к нему приближались или от него отдалялись. Дал он мне также другой инструмент, называемый trimming, посредством которого, не выходя из моей каюты и во всякую погоду, я мог бы видеть, неизменна ли та разность сидения корабля в его передней и задней частях, которая ему наиболее пригодна, и если она изменяется, снаряд показывал меру для ее исправления. Этот инструмент мог также служить для измерения боковой качки корабля. При моих беседах с Рэмсденом я говорил ему о выгодах, могущих быть для мореплавания в возможности с точностью измерять как днем, так и ночью угол уклонения корабля от прямой линии. В то же время я подал ему мысль о способе, как этого достигнуть. Тотчас же мои идеи были усовершенствованы, и он построил мне род модели снаряда, названного им “деривометр”, и настолько больших размеров, что его можно было приладить к моей шлюпке. Я имел удовольствие убедиться, что снаряд соответствовал моему ожиданию. Я приладил другой, таковой же, к моему кораблю во время его нахождения в Чатамском доке; [595] но, к несчастью, снаряд не был достаточно прочно защищен от прибоя волны и, когда я был в море, он попортился.

Вследствие усиленных барометрических наблюдений, я мог с достаточной точностью предусматривать перемены погоды. Я составил таблицу с приложением сигналов, посредством которых мог упреждать о них адмирала Ханыкова и многих из моих товарищей. Я также добыл себе новый инструмент для измерения быстроты хода корабля. Таким образом время мое проходило скоро и приятно. Что касается до добрейшего Рэмсдена, он, узнав, что один из его друзей заболел в местности довольно уединенной, где, как он полагал, за ним не могло быть хорошего ухода, отправился к нему и имел удовольствие видеть, как тот поправился, но сам он захворал и умер. Он женился на дочери Доллонда, но он был слишком философ, беспечен и чересчур занят своим делом, чтобы иметь время заниматься своей женой. Кончилось тем, что он с нею разъехался, ибо у него были слишком частые ссоры с его заказчиками, чтобы он не желал быть в покое, по крайней мере приходя домой.

Возвращаясь к нашему крейсерству, скажу, что по мере наступления осеннего времени, а вместе с тем и меньшего вероятия выхода голландского флота в море, адмирал Дункан собрал весь свой флот в Ярмут, оставляя то одни корабль, то другой крейсер пред Текселем. Когда пришел мой черед, я хотел воспользоваться обманчивой внешностью моего корабля, хотя и 64-пушечного, который, однако же, на дальнем расстоянии сами англичане принимали за фрегат. Закрашенная парусина скрывала батарею; мачты были расположены, как на торговом судне. Эта хитрость так хорошо удалась, что однажды большой трехмачтовый купеческий корабль, плывший в Тексель, приблизился ко мне на полных парусах. Я сделал вид, будто плыву по одному направлению с ним, но когда он еще достаточно подошел, я перерезал ему путь и выпалил из пушки, открыв всю батарею. Бедный купец в смущении спустил флаг и лег в дрейф. Я приказал забрать его бумаги, из которых мы увидели, что он шел из Суринама по назначению своему на Тексель, принадлежал голландцам и, следовательно, был законным призом. Я послал офицера с достаточным количеством людей для отвода корабля в один из английских портов и для выдачи его призовой комиссии, не заботясь о нем более. Лишь много лет спустя, в бытность мою в России, я получил из Англии от призовой комиссии письмо с извещением, что на мою долю из стоимости этого корабля причитается до 2500 фунтов стерлингов, которые комиссией предоставляются в мое распоряжение. Надобно заметить, [596] что я ничего не потратил и не обращался ни к какому ходатайству для ускорения этого дела, однако же оно уладилось само собой и принесло мне свыше 25000 рублей по биржевому курсу; тогда как мой отец, командовавший русским флотом во все продолжение войны со Швецией, выигравший сражения и взявший в плен или истребивший половину неприятельского флота, получил на свою долю из призов 3000 рублей. Такова разница в поощрениях между обоими флотами.

По возвращении из этого крейсерства я нашел русскую эскадру на якоре в Норе при устье реки Мидуэя; ее придвинули к гавани Ширнесса, чтобы по возможности произвести починки, признанные необходимыми почти для всей эскадры, а остальные корабли по недостатку места стояли в Чатаме. Я воспользоваться хотел приостановкой службы, чтобы съездить в Лондон, где оставался несколько дней. По возвращении моем на корабль, бросив взгляд на мой барометр, я увидел, что он чрезвычайно понизился, небо в то же время было покрыто очень мрачными тучами и все предвещало бурю к ночи. Мы с нетерпением и тоской ожидали, чтобы наш адмирал подал сигнал к обычным предосторожностям, как то спустить паруса на брамстеньгах и даже на марсах, но он не подал никакого. Произошло это по той причине, что тот день был понедельник, помеченный тяжелым в его календаре, и он дожидался, когда пробьет полночь, как бы крайность положения не была велика.

Ветер не уважил этих плачевных предрассудков, и по закате солнца небо до того омрачилось, что уже ничего невозможно было различать. Я воспользовался темнотой, чтобы принять необходимые предосторожности, но едва были спущены брамстеньги и изготовились спустить марсы, как на нас налетел жестокий ураган, с великой силой несясь чрез борт корабля, стоявший боком, тогда как морской прилив был с противоположной стороны; это до такой степени его накренило, что первая батарея очутилась в воде, а марсы наклонились до невозможности с них спуститься. Такой был мрак, что не было видно ни зги, а ветер так силен, что команда не доносилась до того, кому говорили, хотя становились по ветру.

Мои канаты полопались. Я бросил тотчас же другой якорь, канат которого подвергся той же участи, и меня потащило на песчаную банку, находившуюся лишь в ста саженях от меня, когда я бросил третий якорь, привязанный, по счастью, к старому шведскому канату, который устоял. К счастью, ураган стал скоро затихать, и мы провели всю ночь после события в окончании всех принятых предосторожностей, [597] которые без проклятого черною дня ⁵⁶⁷ должны были быть взяты накануне. Во время этого шторма мы слышали сигнальные пушки, извещавшие о бедствии разных кораблей, а наутро увидели, что многие из них таскались на своих якорях, и они подверглись величайшим опасностям.

Через несколько дней мы получили приказание соединиться в реке Мидуэя, где, по крайней мере, не рисковали быть стащенными с якорей. Один из наших фрегатов, построенный в Архангельске, был до такой степени поврежден при этом урагане, что его ввели в один из доков Ширнесса. Находясь однажды в помянутой гавани и около этого фрегата, я увидел, что знакомый мне строитель все ходит вокруг него и, по-видимому, в крайнем недоумении. Я спросил его о причине. “Это одни из ваших фрегатов”, — отвечал он, — “ударившийся в последнюю бурю бортом о борт другого, при чем у него была отбита одна из боковых галерей. Но так как повеления адмиралтейства предписывают нам переменять и чинить лишь то, что совершенно негодно к употреблению, и так как галерея другого борта в хорошем состоянии, то я должен ее оставить в этом же положении. Но я, однако, предвижу затруднение: в исправлении той, которую надобно починить, так чтобы она была подобна другой, ибо она так плоха, что мы никак не сможем сделать такую же. Подобного рода работу мы называем: Country work, neither strong nor handsome ⁵⁶⁸. Действительно, он испытал неудачи, и один бок этого фрегата оказался красивее другого; но так как обоих бортов за один раз видеть невозможно, то этот недостаток был незаметен глазам людей несведущих.

Хотя корабль мой и не нуждался в больших починках, но я не был ослеплен разницей, которая существовала в законченности столярной работы капитанских кают, между ним и английскими кораблями; их такелаж превосходил даже шведскую работу. Впрочем, у меня всегда лежало на сердце, что мой корабль не был обшит медью; я часто бывал принужден чистить его килевую часть и, несмотря на это, не мог придать ему той быстроты хода, к которой он был способен. Таким образом я пустил в ход все пружины, чтобы добиться этой милости от английского правительства, которая, конечно, нисколько не была для него обязательна. При посредничестве нашего посланника, адмирала Дункана, и даже вице-адмирала Ханыкова, я получил наконец приказ ввести мой корабль в Чатамский док, обшить его медью и устроить совершенно на английский образец. Правительство, умевшее ценить постройку славного Чапмана, потребовало, вместо всякого вознаграждения, съемки с него плана. [598]

Я готовился отправиться в Чатам, как накануне нашего отъезда из Ширнесса замечен был запах дыма под палубой над второй батареею. Я тотчас же туда отправился и, путем розысков, мы открыли, что часть палубы над кухнею затлела и производила этот дым. Приказав потушить огонь на кухне, я пустил в ход все помпы, чтобы залить пространство между дном кухни и палубой, но лишь только начали их качать, как они попортились. Не имея тогда никакого средства к поливке водой этого места, я приказал срубить кухню. Помпы были худы, а топоры оказались не лучше, и вместо того, чтобы врезываться в дерево, они уступали твердости дуба. Тогда употребили железные рычаги, которыми разломали палубу и нашли, что все уже обуглилось. Успели, однако же, остановить распространение огня.

После этого маленького приключения я отплыл в Чатам. Экипаж мой был переведен на один из понтонов, корабль разоружен и введен в док; что касается до меня, я нанял квартиру в городе, сколь было возможно, поближе к эллингу, и явился к начальнику порта, известному под именем комиссионера. Это был флотский капитан, свыше восьмидесяти лет, по имени Проби ⁵⁶⁹. Он принял меня хорошо и обещал отдать приказ, чтобы все требования мои удовлетворялись, и предложил мне всегда прямо обращаться к нему. Он прибавил, что принимает по вечерам, ежедневно, и что я буду у него приятным гостем. Проби был вдов уже с давнего времени, и семейство его состояло из двух сыновей, находившихся в отсутствии, и из четырех дочерей, из коих только две были замужем. Общество их было приятно, благодаря царившему в нем тону довольства. Девицы были музыкантши, младшая дочь более другой. Так как я очень любил музыку, то гармония послужила к нашему сближению, и я нашел так много соотношений между чувствами и склонностями этой девицы с моими, что с каждым днем более и более привязывался к ней.

Однако приблизилось начало работ на моем корабле; для моего употребления понадобилась шлюпка, так как привезенная мной из России не могла более служить. Меня спросили, какую я желаю и могу ли дать план. Воспользовавшись этим случаем, чтобы применить к делу мои теоретические сведения, я дал план шлюпки совершенно новой формы, которая с наименьшей неподатливостью соединяла бы наибольшую устойчивость. Я ее заимствовал из сочинений Ромма. Крутой выгиб фортимберса этой шлюпки был так значителен, что становилось трудным работникам приискать дерево, которое могло бы послужить на придание ему этой формы; однако англичане, охотники до усовершенствований и любопытствуя знать, что [599] выйдет из моего плана, не унывали и добились до того, что его выполнили. В продолжение зимы шлюпка была отстроена совершенно так, как мне было угодно. Когда ее спустили, я ее попробовал на веслах в реке, сравнивая с другими шлюпками почти такой же величины, и к великому моему огорчению увидел, что это не теория Чапмана, ибо она не совсем согласовалась с практикой. Другие шлюпки на веслах шли быстрее. Однако, впоследствии я за моею шлюпкой признал драгоценные качества: стойкость ее была такова, что не имелось тех мачт, которых бы она не вынесла, вследствие чего, как на веслах, так и на парусах, при бурной погоде и при сильном морском волнении, она оставляла за собой все прочие суда таковой же величины. В нее не попадало ни капли воды; она взбегала на волны и спускалась с них с беспримерной легкостью.

Работы по кораблю подвигались вперед; его обшили медью; моя каюта и вся внутренность устроены были на английский образец. Я тотчас же сделал опыт с моим деривометром, приладив его к ахтерштевеню (stern-post) корабля; но, как я говорил, он испортился впоследствии, оставив во мне, однако, то убеждение, что с наибольшими предосторожностями его можно было бы устанавливать с пользой и прочностью.

Вскоре я имел случай восхититься совершенством, до которого в Англии доведено практическое искусство изготовления парусов. Когда я принял начальство над этим кораблем в России, я нашел на нем полный сбор шведских парусов, очень хорошо сделанных; когда пришлось заказывать на смену их другие в Ревельском порте, я велел смерить корабельные реи и для большей точности проверить другими лицами снятые мерки. Разность в них всегда оказывалась до того великой, что я уже более не знал, которой мерки придерживаться, и несмотря на все делаемые повторения по моему приказанию, никогда не мог добиться, чтобы они дважды сошлись. Что бы не ошибиться, по крайней мере, я приказал сделать паруса по самой большой мерке; поэтому, когда приступили к их испытанию, я был принужден таковые значительно поубавить, никогда не будучи в состоянии достигнуть того, чтобы придать им форму и совершенство прежних шведских парусов. Едва я успел выехать к устьям Мидуэя, как два парусные мастера, присланные от адмиралтейства, явились снять мерки с рей для укомплектования набора парусов. Я предложил им подождать, покуда корабль не будет расснащен и вытянут на берег; но они отвечали, что в этом нет необходимости, и что они могут снять мерки сию же минуту. И так они поднялись на реи и вскоре спустились [600] с них, говоря, что они цели своей достигли. Когда работы по кораблю были окончены, и он готовился выйти из дока, я потребовал паруса. Мне отвечали, что они будут доставлены в ту минуту, когда корабль окажется в состоянии употреблять их. Так как я не имел обыкновения доверяться парусным мастерам, то все время опасался, чтобы мое путешествие не замедлилось вследствие переделок, которые, вероятно, придется делать. Но когда корабль вышел из дока и был оснащен, доставили паруса, и они были так правильно пригнаны, что не пришлось переменять ни на один дюйм; они установились еще лучше, нежели мои шведские паруса.

Восхищаясь порядками и работами англичан, я между прочим написал нашему посланнику, графу Воронцову, сердечно полюбившему меня: “... Находясь по счастью моему с кораблем шведским для исправления в порте не Российском, имею пред глазами ежедневное производство работ, касательных кораблестроения, и деятельно уже более еще, нежели умозрительно вижу, сколь далеко находимся мы со флотом своим от подобия исправного флота. При сем, когда читал я милостивое письмо вашего сиятельства, признаюсь, что забыл о том, что тут лестного было собственно для меня, когда представил себе пользу, которая бы произошла для отечества нашего от благораспоряжений, столь справедливо основанных, каковые вы предполагать изволите. Однако недолго я был в отсутствии от себя, как почувствовал опять, что, если цель старания и трудов, сверх собственного удовольствия, может иметь какое-либо достойное возмездие, то во мнение вашего сиятельства, благодаря благоприятствующему мне случаю, получил я оное в превосходнейшей степени. Я бы желал, чтобы все соотечественники мои способны были чувствовать разность, каковая бывает, ревность ли и счастье имеют относиться, а паче рассуждать с самим просвещением и благосклонностью, или хлопотать с нерешимостью, невежеством и часто упорством. Они бы одинакие чувства имели с моими теперь и благородство духа, сделавшись общим, успехи славы нашей были бы не мгновенны, натянуты и в начале, как часто бывает, но величественны, истинны, бессмертны ⁵⁷⁰...”.

Во время пребывания моего в Чатаме я продолжал посещать дом коменданта Проби, часто у него обедал и проводил здесь все мои вечера, будучи поощряем к тому знаками благорасположения ко мне всего семейства. Наконец, несмотря на все мое предубеждение против женитьбы, я почувствовал действительно, что мне весьма трудно будет расстаться с мисс Елизаветой Проби; я думал даже, что без нее не буду счастлив. Насколько я мог судить, как расположение отца, [601] так и дочери казались мне весьма благоприятными. Открытие кампании приближалось, и мне скоро предстояло уехать из Чатама; времени терять было нечего. Поэтому за несколько дней ранее я написал к капитану Проби, прося у него руки его дочери. Я приберег этот шаг к концу моего пребывания, в каком-то предвидении, зная отвращение англичан от брачных союзов с иностранцами. Мне думалось, что если несмотря на все кажущиеся признаки, я получу отказ, то мне можно будет тотчас же покинуть Чатам и об этом более не поминать. Я не обманулся в моей предусмотрительности: на другой день моего признания я получил письмо, в котором капитан Проби говорил мне, что с удовольствием познакомясь со мной и отдавая справедливость моим качествам, он не мог отказать мне в своем уважении и в своей дружбе, но что он весьма далек от желания когда-либо заключать родственный союз с иностранцем и, вследствие того, не может дать своего согласия на мое предложение. Как мне не было досадно, я в глубине души не мог осудить образ мыслей человека свободного, отказывавшегося подвергнуть дочь свою превратностям, ожидавшим нас со смертью Императрицы. Я тем менее хулил его за это, что и сам на его месте поступил бы точно так же. Мисс Елизавета Проби не была согласна с отцом в принципах политических; далее увидим, каким испытаниям подверглась она за то, что не соображалась с ними.

Капитан Проби, опасаясь, чтобы его дочь не приняла решения, противного его воле, прибавил в своей духовной, что в случае выхода ее замуж за иностранца, он отнимет ее часть от небольшого состояния, завещаемого детям. Старший его сын, равно как и одна из дочерей, бывшая за адмиралом Пиготтом, только одни и выполнили эту статью духовного завещания их отца; другие возвратили их младшей сестре ее долю. Отказавшие ей в оной, поступили более по принципу и убеждению, нежели ради корысти.

Я готовился к отъезду из Чатама, как явилась ко мне моя квартирная хозяйка. Она была нянькой детей капитана Проби, потом вышла замуж и стала владелицей занимаемого мной дома, не переставая быть доверенной особой девиц. В эту минуту она пришла ко мне отдать отчет в том, что происходило в семействе со времени прекращения моих посещений. Отец безжалостно отверг все мольбы мисс Елизаветы, равно как и ходатайство ее обеих сестер. “Но мисс еще не совсем сдалась на доводы отца”, — сказала она мне.

В то же время она передала мне от нее музыку и слова итальянской арии, часто мной слышанной в ее пении, и которую я у нее просил. [602] Развернув свиток и пробегая слова, я увидел, что слово “постоянство” (constanza) дважды подчеркнуто. Длинное письмо с признанием по всей форме не высказало бы мне так много с большей приятностью и деликатностью. Тогда я спросил мистрисс Дидгам, так звалась моя хозяйка, возьмет ли она на себя передачу письма от меня к мисс Елизавете. Она согласилась, и я написал письмо, в котором выразил всю мою страсть и постоянство, с которым решился неуклонно стремиться к моей цели, если смею льститься надеждой, что мне отплатят взаимностью. По прошествии некоторого времени и уже вдали от Чатама, я получил ответ, в котором мисс Елизавета уверяла меня, что чувства ее решительно те же, что и мои, что она навсегда сохранит их и надеется получать вести от меня при посредничестве особы, передавшей ей мое письмо. Я уже сказал, что капитану Проби было более восьмидесяти лет; при этом он страдал одышкой, сопровождаемой припадками, которые угрожали его жизни. Так я думал, не желая ему смерти, что она не замедлит по естественному порядку вещей, и что испытание, которому он подверг нас, не будет продолжительно.

При этом положении дел я не хотел оставаться в Англии, чтобы не находиться вблизи Чатама при невозможности бывать там. Впрочем, со времени моего письма к капитану Проби мисс Елизавета более не выезжала из дому. Я встречал только ее сестер, бывших истолковательницами наших чувств и наших страданий. Я избегал во время этой кампании приставать к какой либо гавани, даже в Ширнессе, и всегда преимущественно отправлялся в Ярмут, или в другие отдаленные порты.

Мой корабль, после обшивки его медью, вооруженный и оснащенный с возможным тщанием, сделался лучшим во флоте ходоком на парусах. Когда был вопрос о погоне, я видал, по большей части, что выкидывали мой сигнал, и летел вперед; но воспоминание о Чатаме нарушало все мои удовольствия, и я жил лишь надеждой, что желания мои когда-нибудь совершатся.

Во время крейсирования перед Текселем мы увидели прибывший из Портсмута линейный корабль под начальством капитана Торнборо, посланный на подкрепление флота адмирала Дункана.

Дисциплина, порядок и совершенство в маневрировании даже в Англии зависят от различных мест стоянок, в которых флоты бывают употребляемы. Этот корабль, прибывший со стоянки в Портсмуте, показался нам сначала уступающим по достоинству нашим, ибо мы могли судить о нем лишь по маневрированиям, совершаемым [603] обыкновенно, каковы: забирание рифов, уборка и распускание нескольких парусов; в этом отношении он всегда отставал от кораблей нашей эскадры. Но однажды, при довольно сильном ветре, когда на всем флоте рифы были забраны на марс-стеньгах, а брамстеньги спущены, усмотрено было в отдалении несколько больших судов. Адмирал дал сигнал к погоне этому кораблю и двум фрегатам, лучшим во флоте ходокам на парусах. Фрегаты еще не успели спустить рифы и поднять брамстеньги, как капитан Торнборо, к великому нашему удивлению, их уже поднял. Когда впоследствии я его увидел, то спросил, почему это он забавлялся, мистифицируя нас, дав нам о себе мнение менее выгодное, нежели он заслуживал.

“Потому, — отвечал он, — что у нас на стоянке в Портсмуте мы немножко пренебрегали этими рутинными и парадными маневрами, приберегая себя для лучших оказий; но поверьте мне, если вам когда-нибудь случится видеть флот под командой лорда Сент-Винцента перед Кадиксом, вы найдете между отчетливостью его маневров и моих, ту же самую разницу, какая существует между моими и вашими”.

Трудно было бы определить границу этому совершенству. Я увидел также во внутренности корабля Торнборо множество предметов, служащих к упреждению или к исправлению несчастных случаев, могущих постигнуть корабль вследствие бурь или сражений, и узнал впоследствии, что действительно, когда один из наших лучших кораблей Северного моря, под начальством старого английского капитана, отправился на присоединение к флоту лорда Сент-Винцента, адмирал сказал ему:

“Вижу, что ваш корабль не на достаточной высоте маневрирования с моим флотом. Нужно, чтобы через восемь дней вы были таковы, как другие”.

Однако, так как к назначенному сроку лорд Сент-Винцент увидел, что цель его не достигнута, он сменил капитана и послал на корабль одного из своих лейтенантов, чтобы принять от него команду. Через восемь дней корабль был достоин остального флота, а капитан снова занял свою должность.

Столь важное и последнее для меня пребывание в 1796 году в Англии оставило по себе еще чрезвычайно дорогое воспоминание о знакомстве с молодым Грейгом — сыном знаменитого адмирала ⁵⁷¹. Однажды он прибыл ко мне на корабль с письмом от графа Воронцова, и так как находился уже в морской службе, то и был определен ко мне под команду. С тех пор между нами возгорелась теснейшая дружба, которая продолжалась во всю нашу жизнь ⁵⁷². [604]

Корабли эскадры вице-адмирала Ханыкова, будучи первоначально дурно построены, не сделались — несмотря на произведенные исправления, — более способными выдерживать море или следовать за английским флотом при его тягостных крейсерствах. Поэтому решено было адмиралтейством самые худшие из этих худых кораблей отослать назад в Россию, по выбору начальника эскадры, с тем, чтобы они были заменены другими на следующий год. Вице-адмирал Ханыков приказал каждому из капитанов подать рапорт о состоянии своего корабля. Хотя мой и находился в числе поставленных в лучшие условия и был более в состоянии служить, я попросил адмирала сделать мне милость внести меня в список подлежащих к отсылке. Не зная положительно моих причин, он их подозревал и, прочитав мой рапорт, прислал мне небольшую записку следующего содержания:

“Чтобы дать вам способ отмстить за себя, вы отправитесь в Россию”.

Только этим одним он напомнил мне слово, употребленное мной в начале кампании, в письме моем по поводу его циркуляра.

Согласно этому решению я стал готовиться в путь, и мы отправились под начальством контр-адмирала Макарова, на которого возложено было провожать эту инвалидную эскадру.

По прибытии в Кронштадт мы получили приказание разоснаститься, и я воспользовался дозволением отправиться в Петербург к моему отцу, чтобы провести там зиму.

Вся Россия оплакивала смерть князя Потемкина-Таврического ⁵⁷³, и это впечатление, произведенное столь великой потерей для отечества, не могло никогда исчезнуть из памяти его современников. Для Императрицы это было ударом, и в 1795 и 1796 годах, в особенности вспоминалось много о заслугах его по поводу недостойного поступка его двоюродного брата, графа Павла Сергеевича Потемкина. Весьма алчный, хвастливый и малонравственный, граф Потемкин был человеком образованным и литературным ⁵⁷⁴. Если не ошибаюсь, он воспитывался в Московском университете и начал службу в Семеновском полку. В первую турецкую войну 1770 г. он отличился и заслужил георгиевский крест, затем оборонял Казань от Пугачева и судил этого возмутителя. Говорили, что он доказывал ложно, будто Пугачев был пойман не Суворовым, а им. Князь Таврический с тех пор приблизил его к себе и давал ему важные поручения; так он приводил покорившихся крымцев к присяге и убедил царя Кахетинского и Карталинского Ираклия вступить в русское подданство, за что ему Императрица послала много наград и подарков. Затем граф появился на должности Саратовского и Кавказского генерал-губернатора, [605] принудил многих горцев покориться; в 1790 году участвовал во взятии Измаила, через четыре года отправился с Суворовым в Польшу и за все заслуги получил чин генерала-аншефа и графское достоинство.

Но вдруг в 1795 году слава его быстро померкла. Оказалось, что еще в 1786 году он совершил жестокий и низкий поступок, каких было, конечно, немало им содеяно во всю жизнь, но они ловко скрывались и не доходили до сведения Императрицы. Во время бытности его Кавказским генерал-губернатором, двое из братьев Али-Мегмета-Хана, захватившего персидский престол, бежали, чтобы избегнуть преследований и смертной казни, в разные стороны. Так один направился в Астрахань, а другой — к Кизлярскому берегу, в надежде и уверенности, что Россия, которой они были преданы всегда, окажет им содействие. Последний вез с собой большие богатства. Узнав это, Потемкин отказал ему в приеме под предлогом, что Персия в мире с нами, но бедный принц в полнейшем отчаянии все-таки пошел [606] в Кизлярский порт. Тогда комендант порта выслал ему навстречу суда, наполненные войсками, которых принц счел за доброжелателей и защитников. Но лишь только они высадились на персидский корабль, как набросились на неповинных сторонников принца, перерезали их, передушили, убили самого принца и захватили все сокровища. Последовал дележ, и так как львиная доля досталась алчному Потемкину, то он и скрыл все концы преступления. Разумеется, гнев Божий должен был рано или поздно разразиться над ним, и вот, после десяти лет, разгорелась война между Россией и Персией, и родной брат принца, спасшийся в Астрахани, который теперь понадобился нам, возбудил это позорное дело.

По этому поводу Императрица пожаловала следующий рескрипт моему отцу, адмиралу Чичагову:

“... Из разных, токмо ныне достигших до Нас, сведений увидели Мы, что в 1786 году учинено при Зинзилинском порте на Каспийском море убийство Гилянскому владетелю Гедает Хану, содеянное подле одного из Наших судов, за чем последовало тогда же расхищение знатного имения его и предание детей убиенного во власть неприятеля его Али Мегмета Хана, усилившегося чрез то в Персии вопреки интересов Наших. Коликой не есть важности сие дело, однако же оное оставалось по сие время без всякого исследования; по обстоятельствам же сих злых преступлений упадает явное сомнение на чиновников, употребленных тогда по персидским делам, что они не токмо способствовали с одной стороны успехам войск Али Мегмета Хана, а с другой погублению соперника его Гедает Хана, но преданием детей его, прибегших к покровительству Нашему, и бывших уже на судах Наших в совершенной безопасности, в руки противника довершили все мерзкие злодеяния, учиненные тогда над несчастным семейством сего злополучного владетеля Гилянского. Таковые бесчеловечные и гнусные преступления не могли не иметь важных следствий, и одни подозрения, что употребленные чиновники в тех странах могли иметь участие в столь омерзительных деяниях, где способом обманутой доверенности предан бесчеловечной смерти у самых судов Наших тот самый владелец, который от нескольких лет давал многие опыты усердия и преданности к Нам и к державе Нашей, и в областях которого находилось селение Наше во всегдашней безопасности, что имение его, бывшее на Наших судах, нагло расхищено, и что дети его выданы из рук их, причинить должны были совершенное всех отвращение от польз Наших, вселить всеобщее недоверие и возбудить справедливое роптание и неуважение к правительству, где столь злые преступления против человечества [607] оставаться могут не наказанными. Сколь скоро одни виды происшествий сих достигли слуха Нашего, тот же час при первом приступе к надлежащим исследованиям быв объяты ужасом к таковым бесчеловечным преступлениям, почли долгом чрез дальнейшее и строгое изыскание в сем деле сущей истины, все оные происшествия объяснить во всех подробностях, дабы по лучшему уважению и по мере преступления должным наказанием преступников отмстить кровь погибших неповинно, и тем истребляя поводы к заключению, что злодеяние оставлено без рачительного изыскания и без должного и строгого наказания, восстановить утраченное в тех странах доверие. В сем важном случае заблагорассудили Мы возложить на вас произвести следствие сие в самое действо, повелевая немедленно составить для того следственную комиссию под вашим председательством, в которой быть присутствующими вице-адмиралу Повалишину, генерал-поручикам Голенищеву-Кутузову, Простоквашину ⁵⁷⁵, тайному советнику Храповицкому и статским советникам Вейдемейеру и Санкт-петербургской уголовной Палаты председателю Цызереву, а производителем следствия коллежскому советнику Макарову. Из препровождаемых к вам при сем по описи бумаг увидите вы многие, к настоящему делу относящиеся, обстоятельства. Самые противоречия, во многих статьях встречающиеся, при ближайших изысканиях откроют истину, а особливо, когда опрошены будут те морские чиновники, нижние служители, или бывшие на тех купеческих судах люди, пред глазами коих совершено было убивство. Все вышесказанные бумаги не оставьте вы пополнить, во-первых, отобранием от надворного советника Скличия справедливейшего показания, сообразно с данными ему по воле Нашей вопросами и объяснениями, взятыми по повелению же Нашему от капитана Калмыкова и прапорщика Хастатова, а во-вторых, собранием всех нужных изысканий к обнаружению действовавших в означенном происшествии и доселе сокрытых причин, для чего и указали Мы упоминаемых трех чиновников к вам прислать; а какие по следствию сего дела еще потребны будут люди, о том не оставьте Нам всякой раз доносить, дабы повелениями Нашими оные немедленно могли быть в комиссию препровождаемы. Мы желаем, чтобы сие следствие произведено было со всевозможной поспешностью и точностью в силу узаконений, по окончании которого комиссия имеет представить к Нам все следствие и экстракт с мнением ее, дабы по тому виновные по мере преступления не могли оставаться без строгого по законам наказания за гнусные и мерзкие поступки их ⁵⁷⁶.

Ноября 14 дня 1795 г. Екатерина.” [608]

Граф Потемкин, устыженный этим следствием, скоропостижно умер в Москве, и таким образом прекратилось дело. Общая молва была, что он, мучимый совестью и стыдом — отравился ⁵⁷⁷.

У моего отца не было герба, так как до того времени такие знаки достоинства не считались необходимым; Императрица, узнав каким-то образом это, пожелала Сама составить ему герб, изображающий его заслуги, и препроводила адмиралу столь драгоценный подарок при следующей похвальной грамоте, характеризующей тот золотой век ⁵⁷⁸:

“Божией поспешествующею милостью
Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица

Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, Царица Казанская, Царица Астраханская, Царица Сибирская, Царица Херсонеса Таврического, Государыня Псковская и Великая Княгиня Смоленская, Княгиня Эстляндская, Лифлянская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных: Государыня и Великая Княгиня Новагорода Низовские земли, Черниговская, Рязанская, Полоцкая, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская, Витебская, Мстиславская, и всея Северные страны повелительница и Государыня Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских Князей, и иных наследная Государыня и обладательница.

Объявляем всем вообще и каждому особливо чрез сию Нашу жалованную грамоту, что хотя Мы по Самодержавной от Всемогущего Бога Нам данной Императорской власти и по природной Нашей Милости и щедрот всех Наших верных подданных честь, пользу и приращение Всемилостивейше всегда защищать и споспешествовать им желаем, однако же наипаче к тому склонны, чтоб тех Наших верных подданных и их роды честью, достоинством тако же и особливой Нашею милостью по их состоянию награждать; повышать и надлежащими преимуществами жаловать и во оных подтверждать, которые по всеподданнейшей своей к службе Нашей ревности Нам и Государству Нашему особливые пред прочими услуги и верности показывают.

А известно Нам, что Наш любезноверноподданный адмирал и кавалер Василий Яковлевич Чичагов происходит из древней благородной фамилии и, следуя званию своему, вступил он в службу Нашу из Академии во флот гардемарином, и за усердие и ревностное оной отправление жалован был чинами с 1752 года обер-и штаб-офицерскими, 1770 контр-адмиралом, 1773 ноября 26 за [609] сделание, будучи офицером, двадцати компаний на море орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4 класса, 1775 г. вице-адмиралом, 1782 июня 28 адмиралом; в течение сего времени находился в походах на морях: Балтийском, Северном океане, Белом, Ледяном, Атлантическом, Средиземном, Черном и Азовском и был в действиях против неприятелей в бывшую войну с Пруссией у Колберга, в сражении на корабле против батареи; в Турецкую на Черном море против сильной эскадры неприятельской; в шведскую у Гогланда против всего неприятельского ополчения, где, по жестоком чрез шесть часов огне отразил и преследовал неприятеля даже до Карлскроны, куда он и скрылся; у Ревеля во 2-й день мая 1790 года отразил втрое превосходного в силах наступившего на него неприятеля, и, одержав победу, взял корабль в плен; потом в Выборгском заливе держал ушедший и скрывшийся корабельной и галерной неприятеля флоты в блокаде; и наконец 22 июня того же года при побеге оных причиняя неприятельским силам поражение, одержал знаменитую победу с истреблением и пленением многих неприятельских кораблей, фрегатов и других судов; во все сие время служения своего он, любезноверноподданный Нам адмирал Чичагов, оказывал верность, усердие, мужество и искусство, и за то Всемилостивейше от Нас жалован Кавалером орденов: в 1772 Св. Анны, 1782 Святого Александра Невского, особливо же за учиненные им победы отмечен Монаршею Нашею милостию 1790 мая 4-м орденом Святого Апостола Андрея Первозванного, и июня 26 того же года орденом же Святого великомученика и Победоносца Георгия Большого Креста первого класса. При все той же отличности и честь Нашей Империи дворянства от предков своих и по себе он уже имеет, но диплома и герба на дворянское достоинство, изображенное в грамоте Нашей 1785 года апреля 21 дня в 77-й и 82-й статьях ему дано еще не было.

То Мы в воздаяние ревностных его, адмирала Василия Яковлевича Чичагова, заслуг, такоже и по Нашей Императорской склонности и щедроте, которую Мы для награждения добродетелей ко всем Нашим подданным имеем, и по дарованной Нам от Всемогущего Бога Самодержавной власти Всемилостивейше соизволили помянутого Нашего адмирала Василия Яковлевича Чичагова в вечные времена в честь и достоинство Нашей Империи дворянства равно обретающемуся в Нашей Всероссийской наследной Империи, царствах, Княжествах и землях прочему дворянству подтвердить, постановить и пожаловать, яко же Мы сим из оного сего его Чичагова во вечные [611] времена в честь и достоинство Нашей Империи дворянства подтверждаем, постановляем и жалуем таким образом, чтобы ему с рожденными и впредь рождаемыми детьми и потомством по нисходящей линии во вечные времена всеми теми вольностями, честью и преимуществом пользоваться, которыми и другие Нашей Всероссийской Империи дворяне по Нашим правам, учреждениям и обыкновениям пользуются.

Для вящего же свидетельства и в признак сей Нашей Императорской Милости и подтверждения в дворянском достоинстве жалуем нижеследующий дворянский герб.

Щит разделен на четыре равные части крестообразно и составляет четыре поля, из коих верхнее правое золотое с выходящим двоеглавым черным орлом с золотыми на главах коронами в знак Нашей Императорской милости за верную и беспорочную его, Чичагова, службу; верхнее левое голубое с вооруженным Адмиральским кораблем; нижнее левое серебряное с положенным крестообразно рулем и якорем, на коих Лавровый венок, означающие начальство его над Морскими Нашими Силами в Балтийском море, а лавровый венок — одержанные над неприятелем знаменитые победы с употреблением и пленением многих неприятельских кораблей и фрегатов; нижнее правое голубое же с плывущим по воде серебряным китом, означающим плавание его с особливыми эскадрами в Северном океане и Ледяном море; щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом, страусовыми перьями, намет на щит голубой, подложенный золотом.

Чего ради жалуем и позволяем помянутому Нашему адмиралу Василию Яковлевичу Чичагову вышеписанной дворянский герб во всех честных и пристойных случаях, в письмах, печатях, на домах и домовых вещах и везде, где честь его, другие случающиеся обстоятельства того потребуют, употреблять по своему изволению и рассуждению, так как и другие Нашей Империи дворяне оную вольность и преимущество имеют; и того ради всех чужестранных протектатов принцев и владетелей высоких областей, такоже графов, баронов, дворян и прочих чинов как всех обще, так и каждого особливо чрез сие дружелюбно просим, и от всякого по достоинству чина и состояния благоволительно и милостиво желаем помянутому Чичагову сие, от Нас всемилостивейше пожалованное и подтвержденное, преимущество в их государствах и областях благосклонно позволить, а Наших подданных, какого бы чина, достоинства и состояния оные ни были, сим всемилостивейше и накрепко повелеваем его, Чичагова, [612] во вечные времена за Нашего Всероссийской Империи дворянина признавать и почитать, и ему в том також и в употреблении вышеозначенного дворянского герба, и во всех прочих, Нашему Всероссийской Империи дворянству от Нас всемилостивейше позволенных, правах, преимуществах и пользах предосуждения обид и препятствия отнюдь и ни под каким видом не чинить.

Для вящего же уверения Мы сию Нашу жалованную грамоту Нашею собственной рукой подписали и Государственной Нашею печатью укрепить повелели, в престольном Нашем граде Святого Петра, лета от Рождества Христова тысяча семьсот девяносто второго м-ца марта в четвертый день, Государствования же Нашего в тридесятое.

На подлинном подписано собственной ее Императорского Величества рукой так:

Екатерина.
Подписал Вице-Канцлер Граф Иван Остерман.”

ГЛАВА XXX

Царствование Императора Павла I

Кончина Императрицы Екатерины II. — Павел I. — Похороны Императрицы. — Граф Бобринский. — Упразднение Георгиевского и Владимирского крестов и преобразование. — Коронации. — Ордера Павла I. — Князь Суворов и Италианская война.

Конец этого года был роковым для России вследствие внезапной смерти Императрицы. Ей был тогда шестьдесят седьмой год. 5 ноября Императрица Екатерина встала, по своему обыкновению, между 6 и 7 часами утра; откушав кофе, принялась за обычные свои занятия, но вскоре увидели, что она удалилась в служебный покой, и так как по прошествии некоторого времени из него не выходила, то женщины из ее прислуги встревожились; действительно, войдя в ее кабинет, ее нашли на полу, пораженной апоплексическим ударом. Ее положили на постель, тревога распространилась по дворцу, появилась и врачебная помощь, но тщетно. Через несколько часов она испустила последний вздох среди плача и стенания своих слуг.

С некоторого времени Императрица слишком пополнела, впрочем, у нее иного недуга не было, кроме случайной опухоли ног, на которых появилась недавно какая-то сыпь. Она сначала пренебрегла действительными лекарствами, которые могла бы ей дать медицина, потому что она мало верила в это гадательное искусство. Однако, так как эта сыпь ей надоела, что она часто говорила своему медику доктору Роджерсону, что ему следовало бы укрепить ей ноги и избавить ее от этой сыпи. Он отказался, потому что знал сидячий образ жизни, который вела Императрица, полагал, что этот исход, явленный самой природой, будет благоприятствовать ее здоровью.

Случилось по несчастью, что один грек по имени Ламбро Каччиони ⁵⁷⁹ прибыл в это время в Петербург ⁵⁸⁰. Он отличился в турецкую войну и был принят Императрицей по заслугам. Раз, вечером, когда зашла речь о здоровье, а потом о болезнях ног, он рассказал, что вылечил сыпь, употребляя соленую воду. Тогда Императрица, тайком от своего медика, приказала привезти воды из Северного моря и делала из нее частые ножные ванны, они произвели желаемое действие [615] и, как мне говорил впоследствии доктор Роджерсон, вероятно вызвали апоплексический удар.

Едва прошло несколько часов со времени кончины Екатерины II, как Император Павел принялся за дело разрушения.

Натуру Павла можно объяснить лишь его деяниями, ибо в истории она беспримерна, и трудно было бы приискать выражения, чтобы ее определить.

Исполненный маниями, он, кроме того, подвержен был запальчивости, доходившей иногда до бешенства. Эти склонности затихали лишь в те минуты, которые можно назвать явными, и, скрытые иногда под формами, данными ему заботливым воспоминанием, они прорывались внезапно, когда того наименее ожидали вследствие ничтожно малых или презренных причин. Он видел преступления в самых невинных поступках, и эти мнимые поступки служили предлогом к его запальчивости.

Мы уже рассказывали, отвечая клеветникам Императрицы Екатерины, о средствах, ею принятых к обузданию наклонностей ее сына; каким образом, полагая, что он уже достиг возраста, в котором его можно посвятить в таинства политических и государственных дел, она пыталась приобщить его к своим работам и со столь малым успехом, что, как говорил статс-секретарь Императрицы князь Безбородко, присутствовавший при этих заседаниях, никогда ни Императрица, ни он не могли ничего дать ему понять, и цесаревич разумел все навыворот. Тогда мы увидели, что она решилась предоставить его себе самому, надеясь по крайней мере смягчить его и, зная его большую страсть к упражнениям военным, дозволила ему сформировать несколько батальонов, которым он производил учения, одев их по своему усмотрению, и с помощью которых он поработил империю, разделив ее между ними.

Таким образом, в несколько часов он отбросил Россию за несколько веков назад. Дворец, в каком помещался один из самых блестящих европейских дворов, был превращен в кордегардию, и когда благодетельный гений, единый охранитель общественной безопасности, испустил последний вздох, вся нация снова погрузилась в апатию рабства. Выразив свое удовольствие по поводу кончины матери пожалованием голубой ленты Н. Зубову, который привез ему известие о ней, Император стал преследовать особ таких, которые были к ней привязаны. Будучи слишком робок, чтобы на что-либо решиться при ее жизни, он не посовестился оскорбить ее память. Говорили, будто Людовик XI, услышав о смерти своего отца, на радостях позабыл дать [616] приказание о его похоронах. Павел лишил останки своей матери почестей, им подобавших, чтобы заняться лишь отрытием из могилы Петра III, погребенного в Невской лавре 34 года тому назад. Он нашел в могиле только ботфорты и пыль. Павел приказал покрыть все это немецким мундиром и с великой пышностью перенести во дворец, где останки поставили на великолепный катафалк, на почетном месте, тогда как тело Императрицы выставлено было в виде принадлежности побочной. Вокруг собрались все хорошо или дурно служившие при покойнике Петре III. Император приказал одеть их в немецкий мундир того времени и принудил графа Алексея Орлова присутствовать при этой церемонии. Носился слух, будто Алексей Орлов должен был подвергнуться обезглавлению среди церемонии, но пожилая девица Нелидова ⁵⁸¹, друг Павла, имела настолько власти, чтобы отговорить его от начинания своего царствования этим убийством. Цель его заключалась в том, чтобы пробудить не только в памяти русских, но и всей Европы, ошибочное и неблагосклонное понятие о той, которая восшествием своим на престол избавила Россию от царствования, запятнанного разгульством, и столь славно оправдала это похищение власти, если уже непременно хотят употребить это слово.

Меня уверяли, что по прочтении письма Алексея Орлова, найденного графом Безбородко между бумагами Императрицы, Император Павел перекрестился, благодаря Бога за то, что он даровал ему это доказательство того, что она никогда не давала приказания о смерти Петра III, но возможно, что в это время оно еще не было ему известно.

Узаконив таким образом самые оскорбительные подозрения насчет своей матери, он захотел выставить напоказ ее слабости. У нее был сын, которого звали графом Бобринским ⁵⁸². Воспитание он получил в кадетском корпусе, основанном Ею для армии, но так мало оказал успехов в своем учении, что Она отправила его путешествовать; и от этого не было большой пользы, и по его возвращении он оказался до того лишенным дарований, которые надеялась найти в нем ее материнская нежность, и до такой степени преданным распутству, что Императрице было совестно дать ему какую-либо должность. Поэтому она ограничилась доставлением ему средств жить прилично во внутренних губерниях Империи. Император Павел заблагорассудил, однако, признать его всенародно своим братом и пожаловать ему обширные имения.

Не довольствуясь этим главным мщением, он доставил себе еще маленькое удовольствие в упразднении Георгиевского и Владимирского орденов ⁵⁸³, ею учрежденных. Он наказывал даже за недостаток [618] знаков уважения, коих, как он думал, был предметом еще в бытность свою великим князем. Были примеры заключения людей в тюрьму за то, что они несколько лет тому назад не поклонились ему при встрече на гулянье. Он объявил преступниками всех носивших круглые шляпы, жилеты, жабо, сапоги с отворотами и гражданские платья с откидными воротниками. Надлежало, чтобы весь свет нарядился на старинный немецкий лад, то есть чтобы носили треуголки, камзолы с полами, кафтаны со стоячими воротниками и ботфорты. Здесь уместно сказать, что примеры отцов утрачиваются для сыновей, ибо он не довольствовался, подобно Петру III, онемечением армии, но захотел онемечить всю нацию, самые экипажи, кучера и лошади должны были подвергнуться этой реформе. Не смели употреблять маленьких карет и русской упряжки. Полиция целый день гонялась за круглыми шляпами, которые он приказал срывать с прохожих и приколачивать гвоздями к фанерным столбам, в виде пародии на французскую революцию, вешавшую людей на фонарях. Его агенты с ножами в руках бросались на всех, у которых наряд оказывался в разладе с новой Императорской системой: у одних они срезывали воротники на кафтанах, у других жабо, у третьих сапожные отвороты.

В минуту кончины Императрицы, я, по болезни, не выходил из комнаты, и когда ко мне приехали морские офицеры, то я их узнать не мог, до такой степени их изменил новый наряд. Прежний морской мундир был заменен зеленым, прусского покроя времен Фридриха; ботфорты, шпага на портупее через плечо, трость и перчатки с крагами дополняли это одеяние.

Андреевский крест в средине звезды был заменен двуглавым орлом, почти похожим на прусского черного орла. Он в то же время объявил, что эта замена будет иметь место лишь для кавалеров, им пожалованных, отличие, лестное для тех, кои получили эту почесть от Екатерины II. Затем ему вздумалось жаловать ордена духовенству, классу людей, утверждающему, по крайней мере, что он отрекается от тщеславия мирского. С.-Петербургский митрополит поэтому получил орден св. Андрея, но дабы напомнить своим подданным, что Император — глава Церкви, он вознамерился сам служить обедню. Великого труда стоило отговорить его от подобного фарса.

После этих мер первой необходимости он стал думать о своем короновании. Новый двор, дипломатический корпус, военные, преданные ему и все те, которым его воцарение принесло выгоды, отправились в Москву. Один из статс-секретарей Нелединский ⁵⁸⁴ со своими адъютантами, сопутствовавший Императору в этой поездке, рассказывали [619] мне, что он по временам приказывал делать остановки, дабы составить указ с выговорами или губернатору, или кому-либо из подчиненных, относительно состояния дорог, мостов и проч. При одном из подобных случаев он приказал позвать Нелединского и, взмахнув рукой из дверей кареты, сказал ему: “Видите, вы, это там? Напишите указ по этому предмету”. Тот остался в великом недоумении, что же это был за предмет, на который ему указал Император. Поэтому он весьма осторожно написал неясный выговор губернатору, Император, прибыв поздно на ночлег, также очень торопился выехать на следующий день, так что, когда новые поводы к выговорам изгладили воспоминания, выраженные накануне, то Нелединский и не позаботился напомнить о нем.

Коронование происходило среди азиатской пышности и сопровождалось многими празднованиями. Замечательнейшим из них был праздник, данный графом Шереметьевым ⁵⁸⁵ в его загородном доме. Дорога, которая вела к нему, была декорирована и иллюминована на протяжении нескольких верст, равно как и дворец. Внутри дома столы, отягощенные золотой и серебряной посудой, представили многочисленным гостям, которые могли разместиться соответственно их достоинствам, все изысканнейшие произведения России и чужих краев.

До возвращения своего в Петербург, Император установил порядок престолонаследия и акт об оном приказал положить в Московский (Успенский) Собор.

В отсутствии Павла Петербургский губернатор ⁵⁸⁶ не мог придумать приятнейшего для него сюрприза, как приказав окрасить общественные здания и будки часовых белой и черной красками, в клетку, как это принято в Пруссии. Столь нежная внимательность много способствовала упрочению за ним благосклонности Государя.

Известно, что Петр I приводил в исполнение свои реформы ударами топора; Павел не знал других способов, кроме ордеров (дневных приказов) и повелений полиции. Вот несколько образцов его ордеров с приложением заметок для облегчения уразумения читателю.

Ордер 1 декабря 1797 г.

“Государь Император делает примечание военному губернатору С. Петербургскому, чтобы более было учтивости на улицах.”

Ордер 7 января 1798 г.

“Запрещается всем чинам впредь без маскарадного платья ездить в маскарад, а ежели впредь кто случится в собственном кафтане или мундире без маскарадного платья, таковых брать под караул.” [620]

Ордер 20 января.

“Воспрещается всем ношение фраков, а позволяется иметь немецкое платье с одинаким стоячим воротником шириной не менее, как в три четверти вершка, обшлага же иметь такого цвету, какого и воротник. Запрещается носить всякого рода жилеты, а вместо оных употреблять обыкновенные немецкие камзолы. Не носить башмаков с лентами, а иметь оные с пряжками, также сапогов, ботинками именуемых, и коротких, стягиваемых впереди снурками и с отворотами. Не увертывать шеи безмерно платками, галстуками или косынками, а повязывать оные приличным образом без излишней толстоты.”

Ордер 3 апреля.

“Чтобы портные отнюдь из немоченого сукна военнослужащим мундиров не делали, в противном случае таковых портных брать под стражу. Как носка перьев на шляпах принадлежит единственно чинам придворного штата, то и запрещается лакеям и кучерам партикулярных людей носить на шляпах перья и плюмажи, а также и банты, какого бы то цвету не было.”

Ордер 28 июля.

“Из доклада, поднесенного нам, аудитора князя Шаховского по делу Апшеронского мушкатерского полка полковника Жукова, усмотрели мы развратные поступки Литовской губернии Брестского городничего Пирха, который, забыв все обязанности служения, противу узаконениев наших, публично ходил в круглой шляпе, во фраке и сею неблагопристойной одеждой ясно изображал развратное свое поведение, употребляя также казенных людей в свои домашние услуги, а потому, выкинув из службы оного городничего Пирха, велели Мы просить прощения при разводе на коленях у полковника Жукова.”

Вследствие некоторых представлений со стороны Петербургского губернатора, что многие частные лица, имея лишь экипажи местного образца, но без средств обзавестись иными, находятся в крайне стесненном положении, Его Величество в великодушии своем имел снисходительность изобразить в своем ордере от 2 октября:

“Дозволяется употреблять здесь в городе для езды желающим дрожки.”

Ордер 10 октября.

“Всем служащим поставленным с мундирами офицерам запрещается в зимнее время носить шубы, а вместо их позволяется носить шинели, подбитые мехом; не служащим же в войсках и без мундира отставленным шинелей с разноцветными и отложными воротниками не носить, а иметь таковые с умеренными стоячими воротниками. [621]

Запрещается всем вообще употреблять шапки стеганые, тафтяные или другой материи.”

Ордер 18 февраля 1799 г.

“Запрещается танцевать вальс.” — это запрещение произошло оттого, что на одном балу Государь, танцевавший вальс с фрейлиной Нелидовой, упал.

Ордер 2 апреля.

“Запрещается иметь тупей, на лоб опущенный.”

Ордер 17 мая.

“Запрещается всем носить низкие большие пукли.”

Ордер 28 июля.

“Чтоб малолетние дети на улицы из домов выпущаемы не были без присмотру.”

Ордер 12 августа.

“Чтоб те, кто желает иметь на окошках горшки с цветами, держали оные во внутреннюю сторону окон, но ест ли на наружную, то не иначе, чтобы были решетки.

Запретить жабов ношение.

Чтоб никто не имел бакенбардов.”

Ордер 4 сентября.

“Чтобы никто не носил ни немецких кафтанов, ни сюртуков с разноцветными воротниками и обшлагами, но чтобы они были одного цвету.”

25 сентября.

“Подтверждается, чтобы в театрах сохранен был должный порядок и тишина.”

28 сентября.

“Подтверждается, чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали.”

1 октября.

“Чтобы мастеровые ремесленники, приемля от кого бы то ни было из обывателей работы, оканчивали оные непременно в назначенное ими время, удаляяся жалобы по неустойке в слове.”

Ноября 28.

“Воспрещается носить синие женские сюртуки с красными воротниками и белой юбкой.”

6 января 1800 г.

“Повелевается всем встречающим на улице Его Императорское Величество, останавливаться...”

Но впоследствии приказано было выходить из кареты, а дамам стоять у дверец. За одно из подобных мнимых преступлений одна из [622] них была посажена на гауптвахту. Через несколько дней Императору доложили, что эта барыня стояла в своей карете, но, будучи горбата и кривобока, казалась на облик другой, которая сидела бы. Тогда она была отпущена на волю.

Во время разъездов по городу его конвой был занят ловлею тех, которые недостаточно скоро останавливались, или недостаточно быстро сбрасывали шубу или шинель.

23 января.

“Запрещается носить косы штаб-и обер-офицерам, не обрезывая на конце, равно отпускать тонкие на конце косы.”

22 февраля.

“Чтобы хозяева, имеющие надобность иметь собак, отнюдь не выпускали на улицу; прочие же все чтоб были со знаками.”

3 апреля.

“Чтобы все те, кои ордена имеют на сюртуках, шубах и прочем, носили звезды.”

22 апреля

“Чтобы никто цугом в извощичьих экипажах не ездил, кроме как парой или в четыре лошади.”

23 апреля.

“Его Императорское Величество высочайше указать изволит: отнестись ко всем военным, а где есть, и гражданским губернаторам, чтобы мещанские и цеховые собрания, прежде называемые “клубами”, уничтожить во всех местах, где они существуют, и впредь нигде таковых не заводить.”

1 сентября.

“Его Императорское Величество с крайним негодованием усмотреть изволил во время последнего в Гатчине бывшего театрального представления, что некоторые из зрителей во время прежде уже отданных приказаниев по сему предмету, принимали вольность плескать руками, когда Его Величеству одобрения Своего изъявить было неугодно, и, напротив того, воздерживались от плескания, когда Его Величество своим примером показывал желание одобрить игру актеров, равно и то, что при самом дворе Его Величества женский пол не соблюдает в одежде того вида скромности и благопристойности, приличного женскому полу, их званию и состоянию; относит все такие упущения против предпочтения нравственности духу своевольному и неблаговоспитанию, почему принужденным нашелся всему двору своему и гарнизону города Гатчины отказать вход в театр и в церковь, кроме малого числа знающих вход на вечерние собрания, и [623] наказав удаление от своего присутствия собраниев в знак справедливого своего негодования, приказать соизволил сделать приглашение всему городу для предосторожности жителей столицы, дабы вследствие сего извещения, здешняя публика во время представления театрального воздержалась от всяких неблагоприятностей, как-то: стучать тростями, топать ногами, шикать, аплодировать одному, когда публика не аплодирует; так же аплодировать во время пения или действия, и тем отнимать удовольствие у публики безвременным шумом, а потому его высокопревосходительство предложил всем, здесь в городе живущим, обвестись с подписками и с строгим притом подтверждением, что если и засим кто-либо осмелится вопреки вышеписанному учинить, тот предан будет, яко ослушник, суду, к надлежащему его исполнению обвещанием оного сего числа и впредь наблюдением сим предписываю”.

Наказания, которым подвергались ослушники, состояли: для пешеходов в заключении тюремном, в арестах. Имевшие карету лишались их экипажа, который отбирала полиция. Лошадей брали под артиллерию, слуг — в солдаты. Все это независимо от малых исправительных мер, кнута и Сибири.

В это же время был обнародован список различных слов русского языка, запрещенных к употреблению.

Например, запрещались:

обозреть, повелевалось говорить-осмотреть

выполнить — исполнить

степень — класс

приверженность — привязанность

пособие — воспоможение

стража — караул

отряд — деташемент, команда

общество — собрание

гражданин — купец, мещанин

отечество — государство

именитый гражданин — именитый купец, мещанин

пенсия — пенсион.

После кончины Императрицы в России были еще многие замечательные полководцы, как-то: Румянцев, Репнин, Суворов, Каменский, коренные русские. Разумеется, все великие люди, со вступлением на престол Павла I, поспешили удалиться, некоторых он сам тотчас уволил. Граф Разумовский ⁵⁸⁷ отправился на житье в деревню. [624] Зная характер их нового государя, они не без скорби взирали на будущность России, эти опасения усилили их чувства сожаления; Румянцев их не пережил.

Узнав о смерти Румянцева, Павел I послал своего курьера поклониться его праху, и, рассказывают, что курьер этот на обратном пути заехал к графу Разумовскому, дабы сообщить ему о смерти фельдмаршала. Когда курьер стал прощаться и спросил графа: “Что прикажете от вас доложить Государю?” Разумовский ответил: “Скажи, что и я умер!” До такой степени каждый боялся за свое спокойствие!

Репнин возвратился ко двору, но преклонные лета, по-видимому, ослабили его способности; он присообщился к секте иллюминатов и при Павле ничего, кроме пошлостей не делал.

Что касается до величайшего из этих полководцев Суворова, он, негодуя на мелочные и смешные нововведения в армии, подал в отставку, и Император Павел сослал его в его поместье и отдал Суворова под надзор полицейского чиновника. Говорили, что Император рассердился на письмо Суворова, в котором было сказано: “Ваше Высочество, вся беда в том, что букли не пушки, а косы не штыки.”

Но что сделал Павел I из армии и какими средствами он добивался желаемых результатов, можно видеть из приказов.

1797 года 14 августа.

“Лб. гв. Преображенского полка поручик Шопелев выключен в Елецкий полк за незнание своей должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бытность его при князьях Потемкине и Зубове, где вместо службы обращались в передней и в пляске.”

28 августа.

“Его Императорское Величество недоволен захождением в алинемент ⁵⁸⁸ от предыдущего баталиона и в оном причиной один или два офицера, которых отыскать и арестовать и подтвердить им, что естьли они для того портят, что идти хотят в отставку, то и прежде из службы могут быть выкинуты.”

11 ноября.

“По высочайшему повелению мичман Фенш, просящийся в отпуск в Англию, отставлен от службы.”

1798 г. февраля 16.

“Лб. гв. Конного полка штаб-ротмистр Бороздин ⁵⁸⁹ сажается в крепость на 6 месяцев на хлеб и на воду за хвастовство, что он будет пожалован к Его Императорскому Величеству во флигель-адъютанты.” [625]

Апреля 20.

“Уфимского мушкетерского полку подпоручику Томиловскому, просившему о произведении его, в сравнении со сверстниками, чином, отказывается с наддранием просьбы и со взысканием весовых денег, и за такую не дельную просьбу велено его арестовать на неделю.”

1799 января 14.

“Спрашивается штаб-ротмистр граф Шувалов, желает ли он служить, ибо Его Императорское Величество может обойтись и без него.

Отставному матросу Пирогову, просившему о переселении его из Гатчины в Костромскую губернию, отказано, поелику должен жить там, где поселен.”

1800 г. февраля 1.

“Его Императорское Величество, замечая по делу гарнизонного Ретюмского полка о подпоручике Шилкине, что коменданты, вопреки всех установлений, употребляют строевых чинов в казначеи, делается выговор на лицо умершего генерал-майора Врангеля 2-го в пример другим.”

Февраля 24.

“Его Императорское Величество делает выговор генерал-фельдмаршалу Салтыкову 2-му ⁵⁹⁰ за незнание службы.”

Марта 23.

“Г-н генерал-майор Хитрово ⁵⁹¹! С сожалением усмотрел я из присланных людей вверенного вам полка на укомплектование гвардии, что в полку вашем даете вы людям позитуру, приличную более для кулачного боя, нежели для службы, и во всем не сходственную с данными наставлениями о выправке людей в изданном мной уставе, за что делаю вам выговор к замечанию всей армии.”

Марта 28.

“Генералу Л. Государь Император, получив сего числа рапорт ваш, коим доносите, что вследствие Высочайшего повеления, вам данного, все вами “выполнено будет”, указать изволил: дать вам знать, что “выполняются” только тазы.., а должно “исполнять”.

Полковнику Иванову.

“Государь Император на донесение ваше от 28 ноября, что вверенного вам полку подполковник Титов на марше везет с собой женщину, указать изволил: объявить вам “дурака” за то, что мешаетесь не в свое дело.”

Невозможно переписать всех приказов Павла I, характеризующих его правление, но было сосчитано, что ноября 1796 года, в 53 месяца его царствования, он выкинул из службы семь фельдмаршалов, [626] 500 генералов и 2500 офицеров. Сам же он производил офицеров на свой лад, например, камер-паж Нелидов ⁵⁹² 7 ноября прямо произведен в майоры, через два дня в подполковники, через месяц в полковники, через двадцать дней в генерал-адъютанты и через три месяца — в тайные советники.

Однажды Император ехал в санях и заметил шедшего пьяного офицера. Государь остановился и подозвал офицера к себе. “Вы, г. офицер, пьяны! — закричал Павел, — становитесь на запятки моих саней!”. Испуганный офицер исполнил приказание и, стоя ни жив ни мертв, придумывал, как спастись от ссылки в Сибирь. Вдруг, увидав нищего, офицер закричал кучеру Государя: “Стой, лейб-кучер!”. Государь обернулся, посмотрел удивленно, что бы это могло означать, и сани остановились. Офицер сошел с запяток, подбежал к нищему и подал ему милостыню. Это понравилось Императору. Когда сани снова понеслись, Павел I спросил: “Господин офицер, какой чин ваш?”

“Штабс-капитан, Ваше Императорское Величество.” — ответил арестованный.

“Неправда, сударь, капитан.” — сказал Император.

“Капитан, Ваше Императорское Величество.” — в восторге вскрикнул офицер.

“А нет, неправда — майор!”

“Майор, Ваше Величество!”

Затем Государь куда-то заехал, офицер все стоял на запятках. Наконец Государь вышел и сел в сани.

Вдруг Государь опять спросил: “Господин офицер, какой у вас чин?”

“Майор, Ваше Императорское Величество,” — ответил он.

“А вот неправда, сударь: подполковник!”

Приехав домой, Павел I вошел в подъезд, а офицер радостный вернулся к себе подполковником.

Немец Каннибих, фехтовальный учитель Императора, был произведен сразу при вступлении его на престол в генералы.

Смотры и парады оканчивались иногда весьма печально. Однажды целый гвардейский полк был отправлен за дурную маршировку с плаца прямо в Сибирь и уже из Новгорода его вернули по приказанию одумавшегося Императора.

Император Павел не признавал, чтобы штатские чины отличались чем-либо от военных. Каждый мог за отличие попасть из майоров в тайные советники и обратно — из тайных советников в генерал-адъютанты. Отцы производились за заслуги сыновей. Так в 1799 году [627] 20 апреля вышел следующий приказ: “За верность и преданность нашего действительного тайного советника графа Ростопчина ⁵⁹³ еще в знак нашего к нему благоволения всемилостивейше жалуем отца его, отставного майора Ростопчина в наши действительные статские советники, увольняя его от всех дел.

К числу любимцев Императора принадлежал Петр Валуев, петербургский обер-полицмейстер. В день похорон Екатерины Великой Государь позвал его к себе и, надевая на него орден, сказал: “За погребение моей дочери Ольги вы получили Анну; за погребение моей матери надеваю на вас Александра; теперь уж не мне награждать вас Андреем”.

Образцами справедливости могут служить еще следующие приказы:

1797 г. 28 июля.

“Действительного статского советника и Тобольского губернатора Толстова по прошению его повелеваем от службы уволить; и хотя за долговременное служение и мог он получить пенсион, но за попущение усилиться между ним и тамошним комендантом генерал-майором князем Мещерским вражды и самой службы вред нанести могущий, оного ему не производить.”

12 ноября.

“Его Императорское Величество получив от губернского секретаря Сокерина прошение с жалобой, что он, быв определен сенатом в Великолуцкий нижний земский суд, командирован Московским губернским правлением к производству некоторых тяжебных дел, в тамошний городовой магистрат, Высочайше повелеть изволил: то прошение яко не дельное с наддранием возвратить Сокерину, а самого его за прихотливое желание, посадить на хлеб и воду на неделю.”

1798 г. 20 апреля.

“Надворному советнику и академику Герману ⁵⁹⁴, просившему воззрения на службу его, объявляется, что как он по месту своему имеет жалованья 1000 р. на год, то Государь Император и считает, что сего для него достаточно.”

Зато своих фаворитов и далеко не академиков он награждал весьма щедро.

Мог ли Суворов при таких порядках служить один час времени?

В своем уединении он занимался изучением предмета, интересовавшего его всю жизнь: познанием во всей его глубине характера русских. Для этого он посещал своих мужичков, переходя из избы в избу и тешась по целым часам разговорами с ними, дабы наблюдать [628] их нравы, вкусы, привычки. Люди, имевшие в том свои выгоды, и раболепные вскоре довели до слуха Императора, что со всех сторон сбегаются посмотреть на фельдмаршала и что опасно допускать проживать ему таким образом. Этого было достаточно, чтобы встревожить того, кто боялся и собственной тени; потому дано было повеление перевести Суворова в одно из его имений, самое отдаленное и не столь доступное посещениям. Здесь он был отдан под надзор полицейского комиссара, которого он любил поддразнивать. По самым незначительным делам его домашнего быта ночью и днем он всегда обращался к тюремщику с испрашением дозволения; последнего до такой степени утомили эти насмешливые поддразнивания, что он как милости просил о замещении себя другим. То же было и с его преемником и со всеми прочими.

Наконец, Император Павел, приняв решение уступить просьбам Австрии, но не желая с своей стороны первым заговаривать с Суворовым, поручил племяннику фельдмаршала князю Горчакову ⁵⁹⁵ понаведать его и повести дело так, чтобы он попросился опять поступить на службу. Суворов ничего подобного не сделал, поэтому Император вынужден был призвать его из ссылки. Избавясь от присмотра, он поехал всякими проселками и околицами и лишь после долгого ожидания прибыл в Петербург.

Император выслал к заставе навстречу золотую карету, целое парадное шествие; но Суворов, предупрежденный об этом, въехал в город другим путем. Наконец узнали, что он в столице. Государь страшно сердился, что его пропустили без парада и почета. Стали искать тогда Суворова в городе и только к вечеру нашли его у своей кумы, спящим на печке.

На другой день Император прислал первого своего любимца, чтобы его приветствовать. Это был турок, сирота, который, будучи взят в плен еще весьма молодым при штурме Измаила, сделался брадобреем Павла, тогда еще великого князя, потом графом Кутайсовым ⁵⁹⁶, обвешанным всякого рода орденами.

Ввели его к Суворову, сначала сделавшему вид, что он его не узнает; потом он стал расспрашивать его о каждом из его орденов, справляясь, по какому случаю он их заслужил. Ответ был тот, что все они пожалованы по Императорской милости; тогда следуя за ним во дворец, где всех прежде встретился ему полотер, он бросился к нему на шею, чтобы обнять его, и на замечание Кутайсова, что это простой слуга, отвечал: “знаю, слуга сегодня; но помилуй Бог, кто знает, чем он может быть завтра?” Изгнанник, насмеявшись [629] таким образом над фаворитом, не изменил настроению своего духа и предстал пред Государем.

Павел принял его на большом параде. Суворов распростерся у его ног, говоря по-немецки. Как ни старался Император его поднять и заставить говорить по-русски, он отвечал только по-немецки. Можно себе представить этого фельдмаршала-изгнанника, распростертого у ног всемогущего самодержца и смеющегося в присутствии всей собравшейся гвардии. Когда, наконец, он поднялся, Император предложил ему заметить правильность алинемента его войск. Взглянув на линию с одного из ее концов, Суворов сказал: “Восхитительно! Прямее быть нельзя, но под картечью она погнется!”

Через несколько дней Суворов отправился к месту своего назначения. Весьма известны результаты сражений при Нови, при Траббси, его знаменитое отступление из Швейцарии, еще более заслуживающее удивления, нежели эти битвы, и освобождение Италии, отнятой [630] у французских войск. Тем временем Павел I, недовольный Императором австрийским, написал ему письмо, отзывая свои вспомогательные войска.

КОПИЯ С ПИСЬМА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ИМПЕРАТОРА ВСЕРОССИЙСКОГО ЕГО
ВЕЛИЧЕСТВУ ИМПЕРАТОРУ РИМСКОМУ ИЗ ГАТЧИНЫ
ОТ 11 ОКТЯБРЯ 1799 Г.

“Государь, брат мой, Вашему Императорскому Величеству уже должно быть сообщено о последствиях очищения Швейцарии вашею армией, предводимой эрцгерцогом Карлом, невзирая на все в мире причины, чтобы она оставалась там до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-поручиком Корсаковым ⁵⁹⁷.

Видя войска мои таким образом покинутыми и преданными неприятелю союзником, на которого я наиболее полагался, политику его, противную моим видам, и спасение Европы, принесенным в жертву замыслам к увеличению монархии вашей, имея, кроме того, прямой повод быть недовольным двуличным и лукавым образом действий вашего министерства, побуждений коего не хочу и знать ради уважения к сану Вашего Императорского Величества, объявляю вам, с тем же чистосердечием, которое заставило меня спешить к вам на помощь и содействовать успехам вашего оружия, что с сей минуты я отступаюсь от интересов ваших, чтобы заняться единственно своими и прочих моих союзников, и что перестаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством, дабы не упрочивать торжества дела неправого.

Есмь, с чувствами должного к вам уважения, Государь брат мой Вашего Императорского величества добрый брат Павел”.

Когда вследствие этого любезного сообщения, сделанного государю-брату Австрийскому, Суворов начал свое движение, чтобы приблизиться к России, казалось, что Император Павел хотел излить на него гнев свой на Императора Австрийского, но устрашенный его дарованиями и репутацией фельдмаршала, и не смея порицать его явно, он приказал объявить 20 марта следующий ордер:

Марта 20.

“Вопреки Высочайше изданного устава, генералиссимус, князь Италийский имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии.”

Действительно, во все продолжение кампании Суворов удержал при себе дежурного генерала, Багратиона ⁵⁹⁸, которого очень уважал, но Император этому не противоречил, и лишь по окончании кампании он вздумал осуждать действия фельдмаршала. [631]

Ордер 22 марта

“Его Императорское Величество с крайним неудовольствием замечает по возвращающимся полкам, сколь мало господа инструкторы и шефы прилагали старания к сохранению службы в том порядке, как Его Императорскому Величеству угодно, и следственно видит, сколько мало усердствовали в исполнении Его воли и службы.”

Одев свои войска, Его Величество занялся их поощрением и обучением генералов ремеслу. Для этого он объявил следующие ордера:

Ордер 9 августа 1800 г.

“Его Императорское Величество, заметя из бывшего сего дня маневра неисполнение Финляндской инспекции по данной им диспозиции и, что левая колонна пришед гораздо прежде правой на назначенное место, дожидаясь оной, стоя повзводно, под огнем неприятеля, не прикрыв себя кавалерией и егерями, как то ей предписано было, и что в ретираде эскадронов мимо фрунта, один батальон выстрелил по своей кавалерии, за что делая выговор генерал-лейтенанту князю Горчакову 1-му объявляет, что конечно таковое же неисполнение и оплошность генералов были причиной потерянных сражений в Швейцарии и Голландии.”

10 августа

“Шеф егерского полка генерал майор Михельсон 2-ой, за совершенное незнание должности, за глупость, как недостойный звания исключается из службы. Его Императорское Величество дает на замечание генералам инспекции финляндской, что видели они сами, сколь они далеки и от того даже, чтоб быть им генералами посредственными, и что когда они будут таковыми, то, конечно, везде и всеми будут биты.”

После всех славных успехов Суворова в Италии и после наград, полученных им от Императора Павла, каковыми были княжеский титул и прозвище Италийского, нельзя было приписать ничему другому, кроме умопомешательства, все гонения, которыми он его подверг.

К довершению всего, по его возвращению в Россию, Император не хотел его видеть и, так сказать, заставил его умереть от унижения и огорчения. Поэтому-то в последние свои минуты Суворов и дал сыну своему ⁵⁹⁹ следующие наставления: “Люби Бога, сын мой, и будь верен своему Государю даже и тогда, если бы он был сумасшедший”.

Этот великий полководец был погребен не с большею церемонией, как простой воин. Император, не желая оказать ему почести присутствием своим на его похоронах, полюбопытствовал, однако же, видеть, [632] какое действие они произведут на публику. Он отправился инкогнито и с чувством оскорбления увидел, что вместо опустелой улицы, как это случалось в часы его прогулок, балконы, слуховые окна, самые кровли были унизаны и покрыты зрителями повсюду, где должно было проходить шествие.

До выноса тела Суворова, усомнились, может ли пройти балдахин сквозь двери комнаты, в которой оно было выставлено, но солдаты, которые должны были его нести, услыхав это, воскликнули: “Мы с ним проходили повсюду, можем еще и здесь пройти в последний раз”. Тело его было погребено в церкви Невской Лавры, под единственной надписью: “Суворов” ⁶⁰⁰. Этого было достаточно.

Фельдмаршал был весьма образован, знал или понимал много языков и изучал все, что имеет отношение к военному искусству и истории народов. Знание характера русских, которым он обладал, привело его к той вере, что некоторое чудачество может производить на их ум более впечатления, нежели просвещение и истинная наука. С того времени он выказывал некоторые странности, отличавшие его от прочих генералов. Но во всех его шутовских выходках находили всегда тайную цель. Говорили ли при нем о каком-нибудь военном событии, об ошибках какого-либо генерала, он спрашивал рассказчика, был ли он там, и на отрицательный ответ прибавлял: “Жаль, ибо без сомнения дело произошло бы совершенно иначе”. Его набожность, благословения, которые он раздавал, и другие кривлянья, привлекали ему доверие солдат. Образ жизни его был самый простой: он обедал в 8 часов утра, вставая с постели, приказывал обливать себя холодной водой, что возложено было на его камердинера; волей-неволей, не обращая внимание ни на мольбы, ни на приказания его барина, напротив, если бы он тронулся с места, то слуга мог подвергнуться наказанию. С этим же самым камердинером он советовался о своем лечении, спросив мнения у своего доктора, но следовал совету первого, чтобы доказать, сколь мало доверял действию лекарств.

Как полководец, он полагал искусство военное в том, чтобы “давать сражение там, где хочешь и когда хочешь”. Когда он прибыл к Австрийской армии, чтобы принять предводительство над нею, ему представили план кампании, составленный гофкригсратом, дабы он сказал о нем свое мнение. Между прочими главными и мелочными вещами в нем предложено было начать действие на Эчи и окончить их на Адде. Суворов, по прочтении этих инструкций, написал в конце последней страницы: “Начну кампанию на Эчи, а окончу ее, как [633] Богу будет угодно, где Бог приведет!” Известно, как он сдержал слово, он отвоевал Италию в несколько месяцев, победоносно дрался с лучшими войсками и искуснейшими полководцами Европы.

Однако повеления гофкригсрата чрезвычайно стесняли его в действиях, заставляя разбрасывать свои войска по частям, что препятствовало полному успеху, которого он без этого вмешательства достиг бы несомненно.

Однажды, разговаривая с начальником австрийского главного штаба, слывшего за весьма сведущего в военном деле, Суворов сказал ему: “Вы очень учены, сударь мой, а я — невежда, сообщите мне кой-какие сведения о походах Аннибала”, и он принялся задавать ему разного рода вопросы о поприще этого великого полководца. Начальник главного штаба отвечал как только мог лучше, но Суворов продолжал делать вид, что хочет просветиться, начал предъявлять возражения столь неожиданные и замечания столь новые, что тот пришел в смущение и принужден был признаться, что ученик знает поболее учителя.

Как человек военный, он требовал от своих солдат слепого повиновения, и вообще, если отдавал приказ, то следовало исполнять его немедленно; задавал ли вопрос, то ответ не должен был заставлять ждать себя. Однажды, желая испытать послушание своих солдат, он назначил большой смотр в самую отвратительную погоду; к концу смотра люди промокли и на уменьшение дождя не только не было ни малейшей надежды, но он, по-видимому, напротив усиливался. Суворов приказал выстроить войска в боевой порядок и оставить их в оном, до пения петуха, что означало — до полуночи. Все, несмотря на холод, сырость и неудобство положения, весело повиновались, не показывая даже и виду на жалобы, Суворов, довольный их послушанием, сел в свою карету как бы в том, чтобы оставить их на местах, потом приказал ехать мимо фронта, высунул голову в дверцы и запел петухом. Солдаты пошли, смеясь, обратно в лагерь, говоря, что знали очень хорошо, что этот приказ, не имевший, по-видимому, причины, должен был, однако, привести к веселой шутке.

Суворова обвиняли в жестокосердии, и в особенности укоряли его за дело под Прагой ⁶⁰¹. Но в истории, как и в частной жизни всегда бывают некоторые личности, которым, по-видимому, дозволено все, а другим ничего не прощают. Верно, забыли, что поляки перерезали русских в Варшаве в мирное время! Политика дворов требует и повелевает иногда мщение, которое служило бы уроком в будущем. Правда, что эти уроки только раздражают и усиливают вражду, вместо [634] умиротворения, но кто может надеяться на содеяние ⁶⁰² политики дворов мудрой, человеческой и справедливой! Ее следует призывать к ответу, или, вернее, заблуждения человеческие, а не полководца, исполняющего ее повеления. Впрочем, среди успехов своих в Италии Суворов совершил подвиг человеколюбия, объявив, что за каждого французского эмигранта, казнимого своими соотечественниками, он будет произносить смертный приговор четырем французским пленникам, которые попадут ему в руки. Поэтому, не защищая его безусловно по этому поводу, я спрошу, однако, не следует ли принимать во внимание при обсуждении образа действий полководцев обстоятельств затруднительных, а поэтому и служащих к смягчению приговора, обстоятельств, в которые они бывали поставлены. Разве Велизарий, величайший из полководцев и лучший из людей, не перерезал без различия возраста и пола всех жителей Неаполя, одержав над ними блестящую победу. Осада Магдебурга Тиллием ⁶⁰³ и резня жителей этого города, а впоследствии пленники в Яффе, убитые Бонапартом, разве навлекли на них прозвище варваров за один только эти одиночные случаи? Разве Тюреннь ⁶⁰⁴ не опустошил Пфальц, а Карл Великий, за то, что резал тысячами саксонцев для обращения их в религию, не были сопричислены к лику святых?

Комментарии

566. Блай Уильям (1754-1817), английский мореплаватель и военно-морской деятель, с 1814 г. вице-адмирал. На службу в королевский флот поступил в 1762 г., в 1776 г. участвовал в последней экспедиции Кука в качестве командира корабля “Резольюшн”. В апреле 1789 г. командовал кораблем “Баунти”. Когда корабль стоял у берегов Таити, на нем вспыхнул мятеж. Блая и верных ему 18 членов команды посадили в баркас, на котором за 41 день они смогли пройти 3618 миль и достичь о. Тимор в Ост-Индии. В Англии он продолжил военно-морскую службу, участвовал в подавлении восстания на английском флоте, в 1797 г. — в сражении под Кампердауном, в 1801 г. — в обстреле Копенгагена. С 1805 г. губернатор Нового Южного Уэльса (Австралия). Установленный им жесткий режим вызвал восстание австралийцев, Блай был вынужден покинуть страну. Умер в Англии в отставке.

567. Англичане зовут понедельник “черным” (black monday). (П. Ч.)

568. Деревенская (топорная) работа: ни прочности, ни красоты! (П. Ч.)

569. Мне было невозможно доискаться чего-либо иного в списках пэров (Periage), кроме подтверждения, что дед мой (primissioner Proby of Chalam dock yard) был младший из фамилий Кэрисфорт, коей глава получил достоинство графа и пэра Ирландии и пэра Англии в 1801 г.

570. К этому времени относится начало переписки П. В. Чичагова с графом С. Р. Воронцовым. 19-й том архива князя Воронцова наполнен этими письмами, которые для истории и для нас представляют драгоценный материал. Граф С. Р. Воронцов, “отец-благодетель”, как его называл П. В. Чичагов, был почти единственным человеком, которому последний передавал с полной откровенностью свои мысли, намерения и желания. Все наши старания разыскать письма графа С. Р. Воронцова к его любимцу не увенчались успехом; ни в столах, ни в портфелях, ни между документами, — их не найдено. Мы считаем возможным, что большая часть из них разорвана по требованию самого графа Воронцова, потому что откровенность, с которой писал граф, требовала, разумеется, и осторожности; впрочем, в некоторых ответах адмирала упоминается, что полученное им письмо разорвано и брошено согласно требованию. Писем С. Р. Воронцова, вошедших в записки адмирала, весьма немного; к счастью, одно из важных, касающееся 12 года и переправы французов чрез Березину, помещено в мемуары.

571. Грейг Алексей Самуилович (1775-1845). Родился в Кронштадте. За заслуги отца при рождении пожалован в мичманы российского флота. Трижды отравлялся в Англию для изучения военно-морского искусства, на кораблях Ост-Индской кампании плавал в Индию и Китай (1785-1796). Участвовал в боях с французскими и испанскими судами (1789, 1792). В чине капитана I ранга участвовал в Голландской экспедиции (1789-1800). Награжден орденом Св. Георгия 4-го класса. (1802) Капитан-командор (1803). На Средиземном море сражался с французскими судами (1804). Контрадмирал (1805). Во время русско-турецкой войны (1806-1812) командовал отрядом кораблей в Афонском и Дарданеллском сражениях. Находился при командующем молдавской армией П. В. Чичагове, с дипломатической миссией посетил Константинополь (1812). Руководил морской блокадой Данцига (1813). Главный командир Черноморского флота и портов, военный губернатор Николаева и Севастополя (1816-1833). С 1822 г. почетный член Петербургской академии наук. Адмирал (1828). В русско-турецкую войну руководил действиями флота при взятии Анапы, Варны и других Крепостей на Черном море (1828-1829). Награжден орденом Св. Георгия 2-го класса. С 1830 г. председатель комитета по улучшению флота. С 1833 г. член Государственного Совета. Возглавлял Комитет по строительству Пулковской обсерватории (1834-1839).

Умер в Петербурге, похоронен на Смоленском лютеранском кладбище (Российский архив. Т. VII. С. 368, 369).

572. Вот что о нем писал П. В. Чичагов 3 мая 1796 года графу С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова, т. 19, стр. 5): “Доставленное вашим сиятельством мне товарищество Алексея Самойловича есть самое достойное вашего покровительства; ибо такое благонравие, скромность, усердие к службе и знание делают его самым способным не только в отношении к должности, но равно к приобретению уважения и дружбы всех тех, кто его узнают и той достойны”.

573. Осенью 1791 г. Потемкин участвовал в мирных переговорах в Яссах после окончания русско-турецкой войны 1787-1791 гг., но заболел и скончался 5 октября 1791 г. на пути из Ясс в Николаев.

574. Граф П. С. Потемкин (1743-1796 гг.)

575. Голенищев-Кутузов Михаил Илларионович (1747-1813). В 1795 г. в чине генерал-поручика был директором Сухопутного Шляхетного корпуса и, одновременно, командовал сухопутными войсками в Финляндии. Впоследствии генерал-фельдмаршал, главнокомандующий русской армией в Отечественную войну 1812 г.

Простоквашин Евдоким Степанович (1736-1821). Из солдатских детей. Поступил нижним чином в Тобольский драгунский полк (1749). Во время Семилетней войны был в штабе генерала Румянцева, дослужился до чина капитана. После войны поступил капитаном в Севский пехотный полк. Во время русско-турецкой войны (1769-1774) вновь был в штабе Румянцева, участвовал в нескольких сражениях. Войну окончил с чином полковника, назначен комендантом в г. Глухов, где служил до 1785 г.., затем возглавил Инспекторскую экспедицию Военной коллегии. Генерал-майор (1786), генерал-лейтенант (1795). Награжден орденом Св. Анны I-й степени (1796).

9 сентября 1797 г. уволен от службы и награжден орденом Св. Александра Невского.

576. В Архиве князя Воронцова имеется письмо Ф. В. Ростопчина ко графу С. Р. Воронцову от 8 декабря 1795 г., в котором упоминается о следствии, наряженном над П. С. Потемкиным. Так, в нем говорится: “Персидский шах прислал сюда своего брата просить правительство Императрицы и вместе с тем жаловаться на неистовства, совершенные генералом Павлом Потемкиным в бытность его главнокомандующим на Кавказе. Жестокости испанцев в Новом Свете и англичан в Индии ничтожны в сравнении с действиями нашего воина-философа. Императрица назначила следственную комиссию из чинов всех судебных ведомств под Председательством адмирала Чичагова”.

577. Генерал-аншеф П. С. Потемкин после польской кампании резко выделился среди генералитета. Его прочили в главнокомандующие Персидского похода. Существует версия, что генерал И. В. Гудович, командовавший войсками на Северном Кавказе, решил путем интриги устранить соперника. Против Потемкина было начато следствие, которое установило вину русского консула в Энзели Скаличи (в рескрипте Екатерины II он упомянут как “надворный советник Скличий”) (А. В. Суворов. Письма. М. 1986. С. 677).

578. Выпись учинена из дела Чичагова, находящегося в Геральдии, о внесении герба в гербовик 6-й части (опись на 92 стр.).

579. Качони (Каччиони) Ламбро Дмитриевич. Из греков г. Ливадии. Поступил волонтером на русский флот, находившийся в Греческом архипелаге, и был там на военных судах в крейсерстве (1770-1775). Переселился в Крым (1775), поступил сержантом в албанские войска, участвовал во всех сражениях. Произведен в поручики и командирован “с дипломатическим поручением” в Персию (1781). В 1786 г. был в военных действиях под Очаковым (1786). Получив чин майора, командирован в Архипелаг для формирования флотилии, возглавил действия этой флотилии против неприятельских судов (1787-1789). Полковник, награжден орденом Св. Георгия 4-го класса. (1790). Переименован в капитаны I ранга, назначен Черноморский гребной флот (1796). Находился в Одессе, где и умер в начале XIX в.

580. Ламбро Каччиони поступил на службу в русский флот в 1775 г., приехав из архипелага с гр. Орловым, и потреблялся Потемкиным для поручений к шаху склонять его к действию против турок. По смерти Потемкина жил в Петербурге, являлся ко двору в феске, на которой были вышиты серебряные руки с подписью: “под руками Екатерины”. Умер в первые годы царствования Александра I.

581. Нелидова Екатерина Ивановна (1758-1839). Воспитывалась в Смольном монастыре, с 1777 г. фрейлина великой княгини Марии Федоровны, вскоре доверенное лицо великого князя. С 1793 г. снова жила в монастыре и появилась при дворе в качестве камер-фрейлины в день восшествия Павла I на престол. Обладала значительным влиянием на Императора, отличалась бескорыстием и доброжелательностью. В 1798 г. вынуждена была удалиться в Смольный монастырь, а затем по приказу Павла I уехать из Петербурга. До его смерти жила в замке Лоде около Ревеля. В столицу возвратилась в 1801 г., помогала Марии Федоровне управлять воспитательными учреждениями. Похоронена на Большеохтинском кладбище в Петербурге.

582. Бобринский Алексей Григорьевич (1762-1813). Сын Екатерины II и Г. Орлова. Фамилия образована от названия села Бобрики Тульской губернии, которое купила для него Екатерина II. В 1774 г. был определен в Сухопутный кадетский корпус, который окончил в 1782 г., отправился в путешествие за границу. В апреле 1788 г. поселился в Ревеле. В ноябре 1796 г. получил титул графа Российской империи. Переселившись в тульское имение, занимался сельским хозяйством, минералогией, астрономией. Умер в июле 1813 г. в Богородицке.

583. Военный орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия учрежден Екатериной II 26 ноября 1769 г. только для награждения офицеров и генералов за военные подвиги. В Установлении Павла I об ордене не упоминается. Указом от 30 июня 1797 г. объявлено, “что постановления, относящиеся к этому ордену, остаются неизменными”. При Павле этим орденом никто не награждался. Александр I манифестом от 12 декабря 1801 г. восстановил орден “во всей его силе и пространстве”.

Орден Св. Равноапостольского Князя Владимира учрежден Екатериной II 22 сентября 1782 г. В Установлении 1797 г. об этом ордене не упоминается, награждений им не производилось. Манифестом Александра I от 12 декабря 1801 г. орден был восстановлен “во всей его силе и пространстве” (Исторический очерк российских орденов б/м, б/г, С. 14, 20).

584. Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752-1828), поэт, писатель. Воспитывался дома, в 1769 г. недолго учился в Страсбургском университете, в том же году поступил на военную службу. Участвовал в русско-турецкой войне 1768-1774 гг., одновременно занимался литературным трудом. В 1785 г. вышел в отставку полковником. Был директором Главного народного училища. В 1796 г. статский советник, в 1798 г. тайный советник, статс-секретарь Павла I. До 1823 г. входил в Совет Общества благородных девиц, организованного Императрицей Марией Федоровной. В 1826 г. вышел в отставку и поселился в Калуге. Похоронен в Лаврентьевском монастыре в Калуге.

585. Шереметев Николай Петрович (1751-1809), граф. С детства был записан в военную службу, камер-юнкер (1768). В 1777 г. назначен главным директором Московского дворянского банка. Сенатор (1786), обер-камергер (1798). В 1800 г. вышел в отставку действительным тайным советником, жил в Москве, где славился пышными приемами и празднествами. Был женат на крепостной актрисе П. А. Ковалевой-Жемчуговой, в память о которой построил в Москве Странноприимный дом (богадельню), ныне Московский научно-исследовательский институт скорой помощи им. Н. В. Склифосовского.

586. Архаров Николай Петрович (1740-1814). Сын бригадира, службу начал рядовым в одном из гвардейских полков. Быстро поднимался по иерархической лестнице, чему весьма благоприятствовала его деятельная помощь князю Орлову в борьбе с эпидемией чумы в Москве. Назначен московским обер-полицмейстером (1775), произведен в генерал-майоры (1777), награжден орденом св. Анны I-й степени (1779). Затем московский губернатор (1782), генерал-губернатор тверского и новгородского наместничеств (1784). Павел I, вступив на престол, произвел его в генералы от инфантерии, пожаловал орденом св. Андрея Первозванного, назначил Санкт-петербургским генерал-губернатором при оставлении в прежних должностях (1796). Именно он приказал покрасить дома в Петербурге черными и белыми полосами. Но уже 15 июня 1797 г. царская милость сменилась опалой Архаров был отставлен от всех должностей и сослан в его тамбовские поместья. На его место в Санкт-Петербурге был назначен граф Ф. Ф. Буксгевден, которого 28 июля 1798 г. сменил граф П. А. Пален.

587. Разумовский Кирилл Григорьевич (1728-1803). В 1743 г. отправлен для обучения за границу. Камергер (1745), президент Петербургской академии наук (1746-1765), гетман Украины (1750-1764). Активный участник дворцового переворота 1762 г., за что был произведен в сенаторы и генерал-адъютанты. В 1764 г. в связи с ликвидацией гетманства на Украине освобожден от должности, произведен в генерал-фельдмаршалы. Член Государственного Совета (1768-1771). Похоронен в церкви Воскресения Христова в г. Батурин.

588. Правильно: алинемент (фр.) — линия построения войска.

589. Бороздин Николай Михайлович (1782-1830). Из дворян Псковской губернии. Принят в лейб-гвардии Конный полк корнетом (1794), в 1798 г. штаб-ротмистр (1798), полковник (1800). Участвовал в боевых действиях с французами (1805, 1807), за отличие произведен в генерал-майоры, в войне со шведами (1808-1809). Отличился в Бородинском сражении, награжден орденом Св. Георгия 3-го класса (1812). За отличие в боях произведен в генерал-лейтенанты (1813), генерал-адъютант (1820), генерал от кавалерии (1826).

Похоронен в с. Костыжецах Пороховского уезда Псковской губернии (Российский архив. Т. VII. С. 323-324).

590. Салтыков Н. И.

591. Вероятно, Хитрово Михаил Елисеевич (1765-1848). В 10 лет был записан в лейб-гвардии Измайловский полк, затем перечислен в Преображенский. В 1787 г. с чином капитана уволен в отставку, но вскоре принят на службу вновь. Участвовал в русско-турецкой войне (1787-1791), награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом. Служил в разных полках, произведен в полковники (1798). Успешно действовал в составе войск Суворова в Италии. Награжден орденом Св. Иоанна Иерусалимского. По возвращении в Россию произведен в генерал-майоры. Участвовал в русско-турецкой войне (1806-1812), вышел в отставку (1811), но в 1816 г. принят на службу снова. Командовал различными частями. 8 декабря 1833 г. по прошению уволен от службы.

592. Нелидов Аркадий Иванович (1773-1834), младший брат Е. И. Нелидовой, камер-паж. 7 ноября 1796 г. пожалован в майоры, 9 ноября в подполковники. В январе 1797 г. генерал-майор и генерал-адъютант. В 1798 г. после опалы Нелидовой отставлен. Александр I возвратил ему звание генерал-адъютанта и произвел в генерал-лейтенанты. Начальник псковской милиции (1806), предводитель дворянства Шлиссельбургского уезда Петербургской губернии (1811), в ноябре того же года получил чин тайного советника и назначен курским губернатором. В 1812 г. уволен от службы, почетный опекун Санкт-Петербургского опекунского совета, с 1825 г. сенатор, с 1826 г. Санкт-Петербургский предводитель дворянства, с 13 апреля 1829 г. действительный советник. Умер в Ревеле 3 сентября 1834 г.

593. Ростопчин Федор Васильевич (1763-1826). Родился в д. Ливны Орловской губернии. Получил домашнее образование. Зачислен в лейб-гвардии Преображенский полк (1773), в Пажеский корпус (1775), выпущен прапорщиком (1782), капитан-поручик Преображенского полка (1789). Находился за границей для пополнения образования (1786-1788). Участвовал в русско-турецкой (1787-1791) и русско-шведской (1788-1790) войнах. С 1793 г. сблизился с малым двором великого князя Павла Петровича, после восшествия Павла на престол — фаворит Императора. Награжден орденом Св. Анны 3-й степени (1796), орденом Св. Андрея Первозванного (1799), граф (1799). Фактически руководил Коллегией иностранных дел (1798-1801). 20 февраля 1801 г. уволен от всех занимаемых должностей и сослан в подмосковное имение. В 1812-1814 гг. главнокомандующий (генерал-губернатор) в Москве, с 1814 г. член Государственного Совета. С 1823 г. в отставке.

594. Герман Иван Филиппович (Бенедикт Франц Иоганн) (1755-1815). По происхождению австриец. Родился в Мариенгофе, образование получил на родине, с юности увлекался минералогией, горным делом. В Россию приехал в начале 1782 г. и 14 января принят членом-корреспондентом в Петербургскую академию наук. Избран почетным членом Академии (1786), ординарный академик по кафедре минералогии (1790). Объехал Урал и Сибирь для изучения сталелитейных заводов и рудников. Назначен членом Берг-коллегии (1798), инспектором горного училища (1799), начальником Екатеринбургского горного правления и монетного двора (1801). Умер в Петербурге.

595. Горчаков Андрей Иванович (1779-1855), князь. Родился в Москве. Принят в службу поручиком (1793), подполковник, флигель-адъютант Павла I (1797), полковник (1798), через 4 месяца генерал-майор. Участвовал в итальянском и швейцарском походах Суворова, кампаниях 1806-1807 и 1809 гг., Отечественной войне 1812 г. и заграничном походе русской армии. Награжден орденом Св. Георгия 2-го класса и другими высшими российскими и иностранными орденами. Член Государственного Совета (1817). Произведен в генералы от инфантерии (1819). На службе до 1847 г., уйдя в отставку, жил в Москве, где и скончался. Похоронен в Донском монастыре (Российский архив. Т. VII. С. 367, 368).

596. Кутайсов Иван Павлович (1759-1834). По происхождению турок из г. Кутая. Был взят в плен под Бендерами и подарен великому князю Павлу Петровичу, который отправил его в Берлин и Париж для обучения парикмахерскому и фельдшерскому искусству. По возвращении назначен камердинером великого князя. После смерти Императрицы карьера Кутайсова стремительно пошла вверх. Гардеробмейстер (1796), обер-гардеробмейстер и кавалер ордена Св. Анны I-й степени (1798). С 22 февраля 1799 г. барон Российской империи, егермейстер, с 5 мая того же года граф. Награжден орденом Св. Александра Невского, назначен обер-шталмейстером, пожалован орденами Св. Иоанна Иерусалимского и Св. Андрея Первозванного с бриллиантами (1800). Король Людовик XVIII наградил его орденом Св. Лазаря. Имел богатые имущественные пожалования. После смерти Павла I был на короткое время арестован, затем путешествовал, жил в Москве или в имениях. Занимался сельским хозяйством, разводил лошадей.

597. Генерал-лейтенант А. М. Римский-Корсаков в апреле 1799 г. был послан в Швейцарию для соединения с Суворовым и на помощь австрийским войскам. После ухода главных сил эрцгерцога Карла из Швейцарии был разбит генералом Массена в сражении 14-15 сентября 1799 г. при Цюрихе, что едва не привело к катастрофе попавшей в окружение армии Суворова, который сказал: “...русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении... Помощи теперь нам ожидать не от кого, одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск...”. Корсаков после соединения с Суворовым был отозван в Россию и отправлен в отставку.

598. Багратион Петр Иванович (1765-1812), князь, генерал от инфантерии. В 1799 г. генерал-майор. В Итальянском и Швейцарском походах приобрел громкую славу боевого генерала, которому Суворов поручал самые трудные задания. Герой Отечественной войны 1812 г.

599. Суворов Аркадий Александрович (1784-1811). Был принят на службу в гвардию и зачислен в камер-юнкеры к великому князю Константину. Проделал с Суворовым Итальянский и Швейцарский походы, за что произведен в генерал-майоры, Павел I пожаловал его в генерал-адъютанты. Впоследствии командовал дивизией, действовавшей против турок. Александр I произвел его в генерал-лейтенанты. Утонул в р. Рымник, спасая своего кучера.

600. А. В. Суворов похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры в Петербурге.

601. Речь идет о захвате войсками Суворова в 1794 г. предместья Варшавы Праги.

602. Так в тексте. (Прим. ред.).

603. Тилли Иоганн Церклас (1559-1632). Родился в Брабанте, воспитывался в иезуитской школе. С 1574 г. на испанской военной службе, в 1598 г. перешел на австрийскую службу с чином подполковника, участвовал в австро-турецкой войне. Полковник (1602), генерал артиллерии (1604), фельдмаршал (1605). Поступил на службу к Максимилиану Баварскому, возглавлявшему Католическую лигу, и стал главнокомандующим ее войсками (1610). Во время Тридцатилетней войны (1618-1648) одержал несколько побед. Назначен главнокомандующим австрийской армией (1630). Когда его войска взяли протестантский город Магдебург, учинил страшный разгром, уничтожив почти всех жителей (1631). Затем армия Тилли потерпела поражение от шведского короля Густава Адольфа при Брейтенфельде. 30 апреля 1632 г. в сражении против шведов при реке Лех Тилли был смертельно ранен (Военный энциклопедический. СПб., 1857 г. Т. XII. С. 579-581).

604. Тюрени Анри де ла Тур д’Оверн (1611-1675). Военную службу начал в 1625 г. в нидерландской армии, с 1630 г. на службе у французского короля. Во время Тридцатилетней войны за взятие крепости Трино в Пьемонте произведен в маршалы (1643). В ходе войны одержал ряд побед над баварскими войсками. Участвовал в войнах Фронды, сначала на стороне фрондеров, затем возглавил королевскую армию. Командовал одной из французских армий в Голландской войне 1672-1678 гг. Выиграл несколько сражений, в 1674 г. опустошил Пфальц. Убит при рекогносцировке неприятельских позиций около Засбаха. В 1800 г. его прах по распоряжению Наполеона перенесен в Дом инвалидов в Париже (Там же. Т. XIII. С. 179-180; СИЭ. Т. 14. С. 624-625).