ГЛАВА XXVII

Обучение П. В. Чичагова в Англии

Мое первое путешествие в Англию — Русский посланник гр. С. Р. Воронцов. — Мое поступление в училище. — Решение отправиться в Америку. — Прибытие в Портсмут. — Неудачное путешествие и возвращение в Лондон. — Осмотр голландского порта. — Посещение Саандама и взгляд на реформы и царствование Петра I

По достижении чина капитана 1 ранга на двадцать четвертом году от рождения, страсть моя к моему ремеслу дошла до высшей степени. Имев случай видеть вблизи несовершенства русского флота, я был ими раздражен и пламенно желал после столь долгого изучения теорий поставить себя в возможность увидеть собственными глазами практику английских моряков.

Англия, кроме признанного превосходства своего флота, имела для меня еще другую привлекательность: я был заинтересован ее образом правления и очень радовался случаю изучить его. Поэтому я умолил отца моего дозволить мне воспользоваться миром, чтобы посетить эту страну. Я предполагал также отправиться затем в Америку и совершить другие путешествия для приобретения опытности.

Один из моих братьев ⁵²⁷, служивший также во флоте, пожелал участвовать в моей поездке, и мы присообщили себе в товарищи для руководства нашими учебными занятиями профессора Гурьева, моего учителя математических наук и мореплавания. Отцу моему, давшему согласие, нетрудно было получить дозволение Императрицы, и мы с возможной скоростью сделали все необходимые приготовления. В начале лета, сев на английский трехмачтовый купеческий корабль “Единодушие” капитана Лаусона, мы отплыли от Кронштадта при первом попутном ветре. Капитан был искусный моряк, и экипаж его хорошо составлен. Так как плавание по Северному и Балтийскому морям почитается за самое опасное, то для него и выбирают в Англии лучших моряков. Вскоре я заметил громадную разницу в исполнении их маневров, и хотя на купеческом корабле экипаж бывает слишком малочисленным, чтобы можно было ожидать от него правильного единства и быстроты, требуемой [546] на кораблях военных, но каждая подробность маневров исполнялась вполне хорошо. Наше плавание продолжалось целый месяц, по причине противных ветров, что я признавал выгодным для моего практического образования.

Прибыв в Темзу, так как корабль не шел с быстротой, соразмерной нашему нетерпению, мы высадились в Сутэнде, тогда только что возникавшем и не представлявшем еще ничего любопытного. Тотчас после обеда мы отправились в почтовой карете в Лондон. Отец дал мне рекомендательное письмо ⁵²⁸ к нашему посланнику графу Воронцову, который не был ему лично знаком и даже предубежден против него своею сестрой, княжной Дашковой. Поэтому он принял нас немного холодно, и эта холодность увеличилась вследствие нескромности, высказанной мной некоторое время спустя.

Нетерпеливо желая дойти до источника познаний англичан в морском деле, я, вместо того, чтобы искать их у них в голове, думал найти в книгах, служащих для обучения моряков, и стал рыться в книжных лавках, предназначенных исключительно для распространения морских сочинений. Каково же было мое удивление, когда вместо сокровищ, новых познаний, которых так жаждал, нашел лишь элементарные книги, заключавшие расчеты по штурманской части и механические способы, которые в пренебрежении даже в русском флоте. Что же касается до ученых сочинений, я увидел лишь те, которые уже знал: труды французских писателей, из коих один, самый легкий, был переведен на английский язык.

Обманутый в своих надеждах столь неожиданным образом, я рассердился на английских теоретиков.

Между тем, наш посланник оказал обязательную вежливость и пригласил нас к себе на обед. Граф Воронцов был восторженным поклонником, и не без причины, морского управления англичан. За столом он спросил меня, делали ли мы какие разъезды по городу со времени нашего прибытия. Я отвечал утвердительно и затем добавил, что мы были крайне озадачены относительно главной цели нашего путешествования, заключающейся в усовершенствовании наших сведений в мореплавании, и что эта наука, которая, как я думал, доведена до столь высокой степени в этой стране, нисколько не соответствует мнению, составленному мной о ней. К этому я присовокупил, что каждый офицер нашего флота, как мне кажется, знает поболее того, что находится в английских книгах, попадавшихся мне под руку. Граф, уколотый этим замечанием, тотчас же мне возразил: “А знаете ли вы, сударь, что последний [547] мичман английского флота знает поболее нашего русского адмирала”.

Так как ему было небезызвестно, что мой отец адмирал, я нашел это сравнение малолюбезным и отвечал, что это может быть правдоподобно в отношении к практикам, но и это, впрочем, еще должно подлежать проверке. С этой минуты мы с ним о флоте более не говорили, и холодность в наших отношениях продолжалась во все время пребывания моего в Англии.

Дабы путешествие наше было сколь возможно поучительным, надобно было всего прежде уметь владеть языком страны. Все другие языки были тогда почти без всякой пользы иностранцу в Англии. Лишь после мира 1814 года ⁵²⁹ англичане принялись коверкать французский язык, нередко с упорством и настойчивостью, приводящими в отчаяние. Лица, знакомые с давнего времени, проживавшие в Англии, посоветовали нам всем троим порознь поступить в академии, то есть в первоначальные училища.

Мы поспешили последовать этому превосходному совету. Я поступил пансионером в Тутинг, тогда как товарищи мои поместились в других училищах, довольно удаленных от моего, затем чтобы частые свидания не замедляли наших успехов.

Хотя нас не смешали с детьми, и обедали мы отдельно, с школьными учителями и другими лицами, занимавшими отдельные комнаты пансионеров, однако иного языка, кроме английского, мы не слыхали, и это с помощью частных учителей и знаний, уже приобретенных во французском и немецком, дало мне возможность через три месяца понимать все, что мне говорили, выражаться с легкостью и читать сочинения, особенно для меня любопытные, ибо я не метил ни на Шекспира, ни на других поэтов или философов, трудно понимаемых. Могу сказать, что особенно достоин удивления в этой школе был образ жизни, которому нас заставляли следовать. Однако при первом же обеде я попал впросак. Когда на стол подали пастет, и мне поднесли большую порцию, а он был с бифштексом, и я нашел его отменным, то не желая показаться обжорливым и съесть всю порцию, я приберег себя для других блюд, намереваясь поближе познакомиться с английской кухней, но хозяйка школы заметила, что я слишком мало ем, и затем встали изо стола. Впоследствии я узнал, что существует обычай подавать подобный пирог каждую субботу, а в остальные дни недели обед состоял из превосходного говяжьяго блюда, ежедневно сменяемого, затем из овощей и пудинга. Никогда в жизни моей не бывал я так здоров. [548]

Я заметил также в этом училище одну из тех странностей, которые столь свойственны роду человеческому. Известно, что англичане слывут за народ, лучше других понимающий опрятность, и это совершенно верно. В это время еще ходили в пудре; так как у моей постели был старый камчатый полог, как у других пансионеров, то, чтобы не портить его глянца, надлежало уходить причесываться в кухню. Если пудра не причиняла вреда, то волосы, разлетавшиеся во все стороны, были, конечно, не особенно вкусной приправой кушаньям. Впрочем, во время этого туалета я имел случай оценить старания, прилагаемые английской поварихой готовить свои блюда. Она заботилась не о составлении соусов, потому что в них не было надобности, но каждый кусок был лучшего качества, отменной мягкости и сваренный в меру.

К слову об опрятности, приведу другую странность. Впоследствии одна из моих своячениц ⁵³⁰, по возвращении из колонии Гофроу, в которую отдала своего сына, описывала мне неряшливость комнат воспитанников: из них большая часть не была чищена уже несколько лет. Не менее удивительно и то, что одним воспитанникам позволяют тиранить других. Самые старшие, именуемые крестными отцами, заставляют новичков служить себе грелками, упираясь ногами в их животы или спины. Этим, вероятно, внушается им отвращение к деспотизму и неопрятности.

В бытность мою в училище, я часто ездил в Лондон на поиски <всего>, что касалось морской службы, но найденное мной относилось лишь к торговому мореплаванию, ибо Англия, будучи в мире со всем светом, не имела служебных военных кораблей в окрестностях Лондона. Не в состоянии будучи довольствоваться сведениями, находившимися у меня под рукой, я не придумал ничего лучшего, как предпринять дальнее путешествие. Меня льстила надежда, что на море практика англичан научит нас более, нежели могла то сделать их теория. Итак, я решился отправиться в Америку, и мы сели на один из величайших вест-индских кораблей, капитана которого нам особенно рекомендовали.

По прибытии нашем в Дюны, западные ветра задержали нас на весь декабрь месяц и на часть января 1799 года. Почти ежедневно поднимали мы якорь в надежде обогнуть мыс Фореланд, и каждый раз находили, что при достижении этого мыса, ветер был нам еще более противный и заставлял возвращаться.

По течение этого времени я мог убедиться в способности нашего капитана и недостаточной трезвости его второго подшкипера, который [549] с квадрантом ⁵³¹ в руках, производя полуденные наблюдения, падал иногда в трюм сквозь большой люк, не подозревая, что он находится сзади его. Если английские мореходы в Северном море были, как мы выше сказали, очень искусные пловцы, то ходившие в Вест-Индию благодаря попутным ветрам, облегчавшим плавание, бывали иногда до чрезвычайности невежественны. Таковым оказался и наш капитан. Поэтому я начал предусматривать потерю времени и мало имел надежды на практическую пользу. Я был погружен в эти мысли, когда ветер переменился. Мы обогнули мыс Фореланд и вышли из воды Ла-Манша. По достижении нами высоты Портсмута ⁵³², ветер снова изменился, и мы принуждены были зайти в порт.

Выгоды свободного правительства меня убедили, и я привык думать, что английская почва священна, кто бы ни ступил на нее, тот сейчас же получит все права и достоинство человека, что в этой стране [550] неведомы притеснения произвола, и что в ней живут под владычеством законов. По правде сказать, после всех неудач, испытанных мной в отношении главной цели моего путешествия, у меня оставалась одна только утешительная мысль, что я буду, по крайней мере, пользоваться полнейшей свободой моих действий. Поэтому я не сожалел, что корабль приближается к Спитгуду, думая, что если ветер будет продолжать задерживать нас, я успею заглянуть в Портсмут и его морские заведения на острове Уайт и его прелестный сад. Столь приятные размышления были внезапно прерваны пушечным выстрелом, ядро которого пролетело над нашими головами. Это был комплимент, сделанный нам вахтенным бригом, недовольным бесцеремонной манерой, с которой наш капитан входил в рейд. Мы тотчас же легли в дрейф, и к нам подъехала небольшая лодка с мичманом от вахтенного брига, который от имени своего командира потребовал у нас список пассажиров и их паспортов. Не могу описать моего удивления. Я не знал как примирить этот факт со сложившимися у меня понятиями о свободе, которой пользуются с той минуты, когда ступишь на английскую землю.

К большему еще огорчению он объявил там, что нам воспрещается сходить на берег, впредь до нового приказа; после этого он отчалил. Я изумился... Через несколько минут он возвратился опять, чтобы сказать мне, что ему приказано отвести меня на вахтенный, трехдечный корабль, находившийся в Спитгуде, под командованием капитана Найта. Мое удивление начало переходить в негодование, но надобно было покориться.

Я был принят капитаном Найтом вежливо, но с некоторыми знаками недоверчивости. Сначала он пустил по рукам всего корабля мой паспорт, отыскивая в экипаже кого-либо, умеющего читать по-русски или по-немецки. В ожидании этого он спросил меня, правда ли, как ему это говорили, что я капитан корабля. “Ибо вы для этого, — прибавил он, — кажетесь мне слишком молодым”.

Правда, что противоположность между нами обоими была чувствительна: капитану Найту было по крайней мере шестьдесят лет, а мне двадцать шесть. Я отвечал, что мне кажется, возраст не всегда решает вопрос о занимаемых местах, что даже на его родине Питт ⁵³³ был первым министром, будучи двадцати одного года, занимая пост, который, по его системе, должен был бы принадлежать старейшему годами в парламенте.

Во время этого разговора принесли обратно мой паспорт, и капитан Найт, убедившись, что я не самозванно присвоил себе мой [551] чин, сказал, что он предложил бы мне отобедать с ним, но так как он проживает в Плимуте, то и приезжает на корабль лишь по делам службы, Но прибавил, что если я хочу принять приглашение к обеду с офицерами, они с удовольствием меня примут.

Я тем охотнее принял приглашение, что этот корабль был первый военный английский, мной встреченный. Я предполагал осмотреть его в подробностях и увидеть, каково было офицерское хозяйство. В отношении первого я остался весьма доволен: это был один из старых, преобразованных кораблей, полувооруженный, предназначенный к охранению порта, а так как английские моряки вообще не придают, подобно русским, столько важности этим утомительным мелочам чрезмерной опрятности, обременительным для экипажа, то я не составил себе очень высокого понятия о порядке, царившем на корабле. Впоследствии я узнал от его офицеров, что притеснения, которыми мы подвергались, были следствием весьма недавних распоряжений: правительство признало нужным внезапно предпринять эти предосторожности со времени революции 1789 года ⁵³⁴, дабы воспрепятствовать французским революционерам проникнуть в страну. Эти предосторожности были чрезмерно умножены впоследствии не только в ущерб иностранцам, приезжавшим в Англию, но и самим англичанам; они были причиной отмены некоторых из их основных законов, каковы: habea corpus ⁵³⁵ и неприкосновенность жилища.

Обед английских офицеров, составленный из здоровых, хорошо приготовленных блюд, показался мне превосходным. Даже пили не слишком много. Правда, что после обеда, или, вернее, когда была снята скатерть, и бутылки пошли в круговую; я оставил их под предлогом приближения ночи. Несмотря на этот довольно радушный прием, капитан объявил нам, что не сможет снять запрещения нам сходить на берег до получения им ответа из адмиралтейства, это помешало мне на сей раз посетить остров Уайт.

За это запрещение мы были утешены переменой ветра, перешедшего в попутный и позволившего нам оставить Портсмут. Мы тотчас же подняли паруса, надеясь в течение дня выйти из Ла-Манша, но при самом выходе из канала ветер сделался до того противен и силен, что мы были принуждены пристать к Фальмуту. Здесь мы узнали из газет, что Конвент объявил войну Георгу ⁵³⁶, Питту и Голландии ⁵³⁷. Тогда представились нам всякого рода размышления. Мы были недовольны всевозможными помехами, испытанными нами с самого нашего прибытия в Англию. Думали мы о неспособности [552] капитана, увеличивавшей опасности плавания, думали об опасности быть захваченными в плен корсарами, которыми моря готовились наполниться, боялись быть задержаны в какой-нибудь гавани Европы, вместо того, чтобы путешествовать по Америке. Все эти размышления, в совокупности с мыслью о вероятии всеобщей войны, побудили нас к решению возвратиться не токмо в Лондон, но в Россию, лишь только это дозволит время года. Приняв подобное решение, мы высадились в Фальмуте и возвратились в Лондон в начале февраля 1793 года, предоставив капитану полную плату за весь путь в Америку, с которой он не хотел сбавить ни копейки.

До отплытия из Дюн мы видели там несколько фрегатов, становившихся на якорь близ нас. Неловкие маневры этих кораблей, странный вид экипажей, которые, будучи одеты в разноцветную одежду, неуклюже лазали по снастям, крайне меня удивили и могли нам дать о практике англичан столь же невыгодное мнение, как и сложившееся же у нас о их теории.

Мое восхищение их флотом еще поостыло. Но эти суждения были слишком поспешны. В эту эпоху английское правительство предчувствовало войну и лишь начинало призывать из предосторожности несколько фрегатов на службу. Те, о которых я здесь говорю, были одними из первых: экипажи были набраны на скорую руку, так что парикмахеры, повара и все, что можно было завербовать из толпы, собрано было второпях в той одежде, которую они обыкновенно носили. Они были совершенные невежды во всем, касающемся до маневрирования кораблей. Можно легко себе представить, какое впечатление это произвело на нас. Но еще более удивительна была быстрота, с которой все это изменилось благодаря рекрутам, набранным из Купеческого флота, экипировке людей, доставленной государством, а также и их способности сделаться самыми лучшими, ловкими и изящнейшими матросами в свете.

Дождавшись в Лондоне с нетерпением весны, мы сели на пакетбот в Гэруиче, чтобы отправиться в Гельветсхлусс в Голландии. Этот порт в былые времена был хорошо устроен и содержим, но мы нашли его в состоянии совершенного запустения. Он заключал в себе лишь четыре или пять старых линейных кораблей, плохо построенных на плоских фортимберсах ⁵³⁸. Напротив каждого из этих кораблей был, однако, в виде воспоминания о прежнем порядке вещей, магазин, заключавший в себе все необходимое для его снаряжения, вещь чрезвычайно удобная, которой следовало бы подражать во всех благоустроенных портах, ибо ничто так не [553] способствует быстроте вооружения, как нахождение под рукой всех необходимых предметов.

Из Гельветсхлусса мы направились в Роттердам, где заметили статую Эразма ⁵³⁹ и гробницу адмирала Рюйтера ⁵⁴⁰. В Дельдоте видели мы могилы адмирала Тромпа ⁵⁴¹ и Левенгука ⁵⁴², потом посетили Гаагу и Амстердам. Все эти города слишком известны, чтобы была необходимость их описывать. Скажу только слово о странных понятиях, сложившихся тоже и у голландцев об опрятности. Если в голландской гостинице вам случится плюнуть на пол, служанка поторопится за вами подтереть. Но там курят и плюют сколько угодно в плевательницы, поставленные на столах, и которые довольно часто опрокидываются, но никто не возмущается.

Мы посетили деревни Брук и Саандам. Первая замечательна чрезвычайной чистотой домов, уединенностью и простотой быта ее жителей, которые, не желая связываться с другими людьми, никого к себе не принимают, кроме разве из милости и с условием, чтобы башмаки оставляли у дверей. Они не глядят даже в окно и сидят за непроницаемыми занавесками. Вторая деревня, Саандам, известна пребыванием Петра I, учившегося здесь плотничному ремеслу, столь необходимому государю и полезному для управления империей. Он оставался здесь в течение многих месяцев, проживая в комнате в десять квадратных футов, ложась спать в шкафу и имея лишь самую необходимую мебель.

Нельзя не пожалеть, что при таком желании образоваться, он, вместо того, чтобы жить по эллингам, не поступил в какой-нибудь университет, где мог бы приобрести познания, более достойные Императора и которые, быть может, помогли бы ему найти истинные способы к просвещенией своей страны.

Царствование Императрицы Екатерины, путешествия по Европе и изучение истории Англии во мне выработали в то время несколько иные понятия о законодательстве, просвещении, торговле, администрации, о свободе национальной, так что разбирая в уме царствование Петра I, я разочаровывался во многих случаях его гениальности. Как ни велик был этот Император, но за недостатком образования он не мог дать истинное направление развитию народа, и все, что касалось вопросов научных, то им применялось в жизни неправильно. Становилось досадным, что столь способный Правитель заимствовал у иностранцев лишь внешнее, но не внутреннее.

Эти рассуждения, сделавшиеся плодом царствования Екатерины II и моего образования, невольно пришли мне теперь в голову, когда я [554] дошел в моих записках до посещения домика Петра I в Саандаме, и да будет мне позволено читателем несколько оторваться от нити рассказа, чтобы выяснить мой взгляд на реформы этого необыкновенного государя. Предупреждаю снова, что я не намереваюсь хулить все созданное им, наоборот, отдаю ему должную справедливость за многое, но хочу разобрать лишь ту сторону его деятельности, которая должна была иметь более прочные основы, чем страсть к подражанию.

Петр I был, бесспорно, человек необыкновенный, когда-либо занимавший до того времени российский престол. Чтобы составить себе понятие о том влиянии, которое царствование этого государя могло иметь на подвластные ему народы, необходимо поразмыслить об общих и частных причинах, действующих без нашего ведома на преуспеяние, упадок и состояние государства. Все, что в этих причинах связано с натурой обществ, с условиями их существования, ускользает от действия отдельных личностей, это называется силой вещей.

Правительство мудрое и просвещенное, состоящее из людей, одаренных добродетелями и высокими способностями, может лишь содействовать этим общим и непреложным причинам. Делать последствия их более правильными и быстрыми. Точно так же, самое невежественное и неспособное правительство может, в свою очередь, замедлить преуспеяние, сделать его неправильным, но никогда не <сможет> воспрепятствовать народу достигнуть той высоты, на которую его увлекает эта невидимая сила.

Мы постараемся показать, что существующие законы — не что иное, как второстепенная причина величия и возвышения царств, зависящих от бесконечного множества других причин, непредусмотренных мудростью человеческой, которая не только не способна их предвидеть, но часто не в состоянии понять их последствий даже по их совершении.

Весьма верно сравнивать государство с кораблем. Однажды спущенный на волны океана, он бывает увлечен его общим движением, то есть приливами, отливами и течениями в разных местностях. Это движение для кораблей, сменяющееся в продолжение нескольких часов, для царства может длиться целые века. Но корабль, при всем совершенстве своей постройки, при начальствовании искусных офицеров, управляемый наилучшим экипажем, неизбежно будет увлечен общим течением затем ли, чтобы прийти в хорошую гавань, или сесть на мель, или подвергнуться крушению. Все, что [555] может сделать человек, будет заключаться лишь в придании правильности в ускорении или в замедлении этого результата.

То же самое бывает и с правительствами. Продолжающееся преуспеяние России, например, независимо от кого бы то ни было. Занимая, случайно, место между пределами умирающей европейской цивилизации и началом азиатского варварства, Россия была подвигнута к расширению своих пределов, между прочим, следующими общими обстоятельствами. На восток — потому что здесь ей приходилось воевать или с кочевыми ордами, или с народами, чуждыми всякого устройства, стоявшими гораздо ниже русских в умении владеть оружием, ибо последние уже знали употребление пороха и имели артиллерию. Таким образом, эти войны в Азии были только набегами варваров на дикарей. Пример горсти казаков, заблудившихся в Сибири, указал русским путь в Азию, но все делалось под влиянием какого-то грубого порыва, без политики, без обдуманного намерения, без единомыслия. Однако же, так как ничто тому не препятствовало, то лишь смерть во льдах, с одной стороны, и великая Китайская империя с другой, положили пределы этому расширению, совершавшемуся в сторону совершенно противоположную преуспеянию цивилизации.

На юге Россия встретила турок и персиян, народов варварских, недисциплинированных, что облегчало завоевание в этой стороне.

На западе — страны более цивилизованные, образованные и просвещенные оказались значительно слабейшими в отношении числа и материальной силы, страны, которые уже несколько раз бывали порабощаемы кочевыми народами. Россия с выгодой для себя сумела напасть на эти страны, захватить и подавить их всею своею тяжестью.

Теперь, бросив взгляд на географическую карту, можно увидеть, какое необъятное пространство земного мира она занимает. На севере — это народ, ближайший к Полярному кругу, единственными ему границами служат берега Ледовитого моря. К югу она простирается до моря Каспийского, к востоку — за пределы Берингова пролива, а к западу — до берегов Вислы. Зато сколько же на этом пространстве и пустынь, и степей, и диких гор; сколько негостеприимных берегов, неблагодарных и бесплодных земель, по свойствам их природы и климата. При этом, какое отсутствие соприкосновения человека с промышленностью, какое затруднение в путях сообщения, вследствие дальности расстояния и дурного состояния дорог, препятствующего и торговле, и навигации. Все эти [556] обстоятельства в особенности противодействуют развитию чувств и ума, развитию, зависящему от разумных мыслей, продукта вдохновений гения и свободы, поддержанию которых служат и чистота неба, и благорастворенный климат.

Отсутствие этих благ и разнообразия предметов, прямого следствия промышленности, отнимает силу у ощущений и умственной деятельности, причины великих деяний и высоких душевных свойств. Все эти обстоятельства, благоприятствующие увеличению государства, неблагоприятны во многих других отношениях и кто может похвалиться, чтобы они были созданы его дарованиями или гением? Какой министр, какой король, или какой Император? Здесь мы находим один из тысячи примеров, доказывающих, что движение вперед, по мнению простолюдина, плоды глубокой и настойчивой политики и искусных ухищрений мужей государственных и высоких умов, в сущности ничто иное, как следствие известного стечения обстоятельств, всегда столь могучих, разнообразные действия которых порождают события самые неожиданные и чрезвычайные. Нет сомнения, что дарования людей могут иногда подготовить или отвратить события, или заставить их служить осуществлению своих намерений, но этого никогда не может случиться с великими народными движениями, совершающимися всегда под непреодолимым могуществом силы вещей. Общие и определенные к тому причины суть, во-первых, естественные свойства людей, из которых состоит нация, затем местность или географическое положение страны, и пользы, из них извлекаемые, на которые можно указать, как на первые основные причины, решающие будущность народа. Кто же может похвалиться быть их создателем? В принципе, можно допустить, что природа создает людей, а они впоследствии довершают все остальное. Одним словом, ничто с неба не падает. Что же касается до установлений, то они сначала должны быть созданы людьми, впоследствии оказывающими друг другу взаимную помощь. Вошло в привычку обвинять правительство за все зло, которое творится, но противодействуйте ему сами, всего прежде исполняйте все ваши обязанности, и правительство будет творить одно лишь добро, особенно, если вы человек честный и препятствуете дурным делам.

Но весьма верно сказано, что события, о которых повествует история, суть только причины или следствия перемен столь великих, глубоких, могущественных, порождаемых обстоятельствами, и более или менее ускоряемых или замедляемых искусством, или ошибками [557] тех, коих гений, просвещение или оружие влияли на род человеческий. Этот громадный поток увлекает за собой все правительства, все царствования, все народы и решает их — правильно или неправильно — размещение, их движение на высоту или их упадок. Причины, общие в соединении с многими другими, случайными, раз и навсегда решают вопрос о возрастании государства, а большая часть их государей лишь присутствуют при этих событиях. Некоторые ими пользовались. Из таковых был Петр I.

В доказательство возьмем еще приращение Англии; иные причины, общие и независимые от комбинаций и расчетов ума человеческого, могли создать ее могущество и величие. Таковы благоприятное сочетание людских племен, попеременно ею овладевавших, географическое положение, благодатное для мореплавания, положение, которым их гений умел так прекрасно воспользоваться, также свойства почвы и местные богатства земли. Эти общие причины и еще многие другие вознесли Англию на ту высоту, на которой мы ныне ее видим. Что касается до причин частных, каковы совершеннейшее общественное устройство, их либеральные узаконения, они содействовали ускорению и приданию правильного хода прогрессу, но не они его произвели и остановить его не могли.

Франция по другим общим причинам, с своим монархическим правлением, столь отличным от английского, достигла подобных же результатов.

Римская империя точно так же, по естественным свойствам своих основателей. В свою очередь, Россия возрастала по другим причинам, а не по тем, по которым возрастали Рим, Англия и Франция. Если бы это восходящее движение зависело от Петра I, оно прекратилось бы после его смерти: вместо того Россия постоянно растет и возвышается.

Итак, если бы Петр I не направлял движение столь необыкновенным образом, Россия тем не менее продолжала бы возвышаться, но иным путем, более естестственным и, вероятно, лучшим, от которого он имел достаточно силы ее отвратить. Исследуем, действительно ли Петр содействовал благоденствию русских, или своими ошибками и насилиями вернее замедлил наступление той эпохи, в которую они достигли бы этого состояния.

Вообще, в деяниях, ему приписываемых, гораздо более добра кажущегося, нежели истинного. Одаренный неукротимым духом подражания, он привязался к переменам внешним, чуждым его народам и противным их климату и привычкам. Соединяя с жестокосердием [558] великое мужество и твердую волю, он ввел новшества путем насилия, не взирая на отвращение народное. Отсутствие в нем истинных познаний и весьма недостаточное воспитание были виной тому, что он ошибался почти во всем: так ремесла он принял за искусства, регламенты — за законы, одежду и форму — за нравы, топор и дубинку — за средства цивилизации. Ему надлежало возвысить достоинства человека, придать знания народу, смягчая участь крепостных, а он, далекий от этой мысли, превратил их в рабов. На крестьянах, которым до 1593 года предоставлена была воля переходить с одной земли на другую ⁵⁴³, Петр I заклепал их оковы, дозволив отрывать мужиков от усадебной оседлости для продажи их отдельно от земли. Наконец, он окончательно разбил остатки характера независимости, который в то время еще обнаруживался в народе.

Не довольствуясь отделением крепостных от земли, он овладел властью духовной, объявив себя главой Церкви ⁵⁴⁴.

Чувствуя недостаточность своих собственных познаний, что сделал он для их пополнения? Он сделался плотником, токарем, даже сапожником и портным, ибо сам чинил свои платья и башмаки. Затем он являлся шкипером, вместо того, чтобы быть главой морских сил.

Если бы он, этот жесткосердый преобразователь, вместо того, чтобы проводить время на голландских и английских эллингах, изучая кораблестроение, поучился управлять государством, согласно узаконениям, в чем состоит первая обязанность государя, он смягчил бы свой собственный нрав и не думал бы, что усложнение судопроизводства есть печать цивилизации, что преуспеяние общества состоит лишь в рабском подражании и преждевременных нововведениях.

Если значение человека светского измеряется по средствам, которые могут быть приобретены многими различными способами, то его политическое и нравственное достоинство измеряется по его правам, без которых он менее, чем ничтожен, достоин презрения.

Римский император Максимилиан ⁵⁴⁵ был исполинского роста, говорят, выше 8 футов, и его сила соответствовала высоте. Лютость его была еще чудовищнее: он без всякого суда казнил 4000 человек, обвиненных в заговоре против него. Петр походил на него ростом и умертвил тысячи стрельцов на плахе, из которых многие были им обезглавлены своеручно, вследствие заговора, им же вызванного, его антинациональными преобразованиями. [559]

Он превратил своих подданных в поддельные камни, имевшие вид камней драгоценных, но без всякой действительной стоимости и ослеплявшие лишь тех, которые не могут назваться знатоками.

Если только правда, что Россия с этого времени достигла известной степени цивилизации, что могло бы быть лишь гораздо позже, если бы она была предоставлена медленному ходу самой натуры — не менее правда и то, что усилия Петра навели лишь поверхностный лак и в то же время сбили с пути к прочным усовершенствованиям.

Движение, данное этой натуре правильной системой воспитания и образования, могло постепенно возвысить и приблизить русский народ до уровня просвещения других наций, вместо того, чтобы отдалить его от них ложными путями, которыми его заставили идти.

Несомненно, что судя по внешности, видя русских в салонах, их ныне не отличишь от других народов. Они с грехом пополам будут говорить на других языках и придерживаться в обществе тех же форм; но им всегда будет не доставать ни истинного классического образования, ни сведений, необходимых каждому цивилизованному человеку, который в сознании своих прав поддерживает их, уважает себя без высокомерия, как должно поступать всякому мыслящему существу. Подобные идеи были бы дорогой к исходу из рабства, от которого они не так-то скоро откажутся.

Труд Петра I погрешил в своей основе. Вместо того, чтобы видеть истинную цивилизацию в развитии нравственных и умственных способностей человека, в приумножении его познаний, в возвышении его чувств, в улучшении естественных склонностей, он вообразил, что для образования народа достаточно обучить его нескольким мастерствам, переменить его одежду и дать ему то, что на свете всего опаснее — полузнание.

Если гений состоит в возвышенности дарований, в великой способности применять их специально к делам или знаниям человеческим, тогда Петр I был человек гениальный. Он действительно умел найти средства к достижению цели там, где другие их не усматривали. Его ум, прозорливый и поддерживаемый силой воли, дал ему достаточное сознание его прав на престол и умение его отвоевать вопреки всем препятствиям. К несчастью, он ступил на ложный путь, желая добра, он переходил от одной ошибки к другой и наделал много зла.

Суровые и несвоевременные реформы Петра I всего прежде возбудили негодование русских, дороживших своими обычаями. До этого [560] времени они сохранили воспоминания о древней республиканской независимости Новгорода, и увидели себя как бы лишенными народности новыми обычаями, новыми одеяниями немецкими, голандскими или французскими, в которых их заставляли рядиться.

Что Петр I, изучая всякого рода ремесла, кроме того, которое должен был предпочесть всем другим, вообразил себе, что его метода для цивилизации его народа самая действительная, подобное заблуждение в нем весьма понятно. Непостижимо то, что все это еще разделяют, видно он обманул весь мир своею обаятельной внешностью.

Но, возразят мне, Петру I, однако, Россия должна большею частью своих завоеваний и увеличением пределов. Спрошу и я в свою очередь, нужно ли было Тамерланам, Чингис-Ханам, Магометам II ⁵⁴⁶ и многим другим, более или менее лютым и бесчеловечным завоевателям, брить бороды своим воинам и переменять одежду и обычаи народные, чтобы совершить завоевания и устрашать половину Европы? Он сделал еще другое: унизил национальный дух, подав пример, которому слишком усердно последовали, именно подчинив русских под иго иностранных проходимцев. [561]

Здесь, к слову, можно заметить также, как различны были следствия причин случайных и причин общих. Вольтер сказал: “Татары двинулись из своих степей около 1212 года и завоевали половину земного полушария около 1236: вот и вся их история”. Через шесть веков нечто подобное этому же случилось и с русскими. Но не гением завоеваний подвигнуты были русские вперед, а единственно силой вещей. Если татары из глубины Азии потоком нахлынули на Европу, превосходившую их в цивилизации, они гибельными своими победами были обязаны грозной неустрашимости своих вождей. Поэтому-то смерть последних и положила предел их завоеваниям. Россия, напротив, не останавливается. Тому должны быть причины, от людей не зависящие, то есть причины общие, сами собой действующие и действия свои постоянно продолжающие.

Рассматривая Петра I как законодателя, мы видим в нем лишь компилятора регламентов и указов, заимствованных в странах, им посещенных. Поэтому-то его новая юриспруденция была столь же мало нужна для счастья его подданных, как костюм, насильно им навязанный, был необходим их удобству и здоровью. Он начал усложнять в России судопроизводство, которое до него было так же [562] просто, как и ее жители. Не было повода принимать меры против кляуз, преследовать порок в его увертках. То, что ему оставалось делать, заключалось в разъяснении сомнений и неясности закона. Никогда не следует упреждать никакого рода правительственной порчи, назначая же правительственные средства прежде, нежели недуг обнаружится, и даже прежде, нежели его появление будет засвидетельствовано единогласно, только тогда следует помышлять о новых законах, более применимых к настоящему положению. Следующий пример может служить подтверждением моих слов.

Объезжая свои владения, царь внезапно прибыл в один провинциальный город и тотчас же отправился в суд. Председателем его был воевода. Уведомленный о прибытии Императора он прибежал и был благосклонно принят. Но когда Петр спросил у него список текущих тяжебных дел, он смутился и испугался. “Что ты?” — спросил царь. “Государь, у меня нет списка для представления вам, не могу точно также показать ни одного текущего тяжебного дела”. “Как же это может быть? — возразил Петр, — разве этот суд не за тем учрежден, чтобы выдать тяжебные дела?” — “Так, Государь, но они все обсуждаются и решаются в ту самую минуту, когда их мне представляют. Бывают иногда споры, жалобы между жителями, а я между ними посредник: объясняю каждому, кто прав, кто виноват, разрешаю сомнения, устраняю затруднения. Обыкновенно они сдаются на мои доводы и уходят довольными. Ваше Величество можете приказать спросить в городе, жалуется ли кто на это?” Петр I был доволен простотой и скоростью этого судопроизводства. Поблагодарил воеводу и дал ему в награду другое, высшее место в столице. Но все это не помешало ему усложнить судопроизводство, по его страсти к нововведениям, из подражания обычаям тех стран, которые он посетил. Турки достойно сохраняют простоту их процедуры и ею весьма довольны. Думаю, что нынешний их реформатор не поспешит ее испортить ⁵⁴⁷, ибо к чему заимствовать неудобства у другой страны, если можно обойтись иначе.

Таково было и таковым могло еще долго оставаться у нас судопроизводство для нашего счастья и спокойствия. Далее увидим, что из него сталось при приемниках Петра I, которые хотели продолжать его реформы. До его нововведений не было процессов, потому что право судей их предупреждало. С того времени тяжбы сделались бесчисленными, правосудие продано чуть не с публичного торга.

Надобно, однако же признать такт и прозорливость этого Императора относительно наблюдений, собранных им во время его путешествий, [563] о вещественных источниках богатств разных земель. Он извлек из них свои выгоды и впоследствии многие из них применил к делу. Повсюду, где он указал или заставил устроить казенные фабрики или мануфактуры, виден его верный взгляд: местности хорошо выбраны, и цель обыкновенно достигнута.

Думают, что у Петра I была страстная любовь к морскому делу. Но эту страсть, если только она у него была, можно назвать напускной, ибо у него от природы было крайнее отвращение от моря, и в первый раз, как только он ступил ногой в лодку, он задрожал всем телом. Он добился, однако же того, что преодолел это отвращение и, может быть, слишком пристрастился к воде впоследствии времени, ибо и в морском деле он ошибся, как во многих других вещах.

В стране, окруженной льдами в течение шести месяцев года, и даже более шести месяцев в северных областях, в стране, у которой нет ни купеческих кораблей, ни торговли, ни покровительствуемых колоний, военному флоту и делать нечего. Несмотря на это, ему захотелось иметь военный флот, чтобы противустать морским силам Швеции и Дании. Ввиду многих естественных препятствий это создание могло быть лишь эфемерным, ибо, если отсутствуют элементы, необходимые для постоянного существования чего-либо, всех усилий искусства недостаточно для придания ему прочности и долгоденствия.

Россия не имела морской торговли и не боялась вторжения своих соседей со стороны моря. По-видимому, впоследствии Петр I это сознал, обратив свое внимание на море Азовское, на котором он приказал строить корабли, чтобы защищаться от турок. Но выбор местностей по берегам этого моря не был удачен; эллинги на Азовском море пришлось упразднить, вследствие быстрого его обмеления, и там, где спускали на воду линейные корабли, едва могла проходить лодка ⁵⁴⁸. Прочие гавани, основанные впоследствии на Черном море, также очень неудобны вследствие песчаных заносов, препятствующих выходу кораблей. Петр I учредил еще морскую школу в Москве. Она помещалась в старой Сухаревой башне ⁵⁴⁹, то есть немножко высоко и немножко далеко от моря.

Его нетерпение в деле просвещения его народов заставило Петра избрать к тому двоякий способ, состоявший в принятии иностранцев к себе на службу и в отправлении в чужие края русских молодых людей. Между последними многие были посланы на разные европейские эллинги, и по их возвращении он сам любил их экзаменовать. Между прочим, был один, который по возвращении своем [564] из Франции был ему особенно рекомендован, как оказавший большие успехи. Царь приказал его привести к себе и много говорил с ним. Его ясные и положительные ответы понравились царю, равно как и его манеры, осанка, и он приказал ему прийти вечером на придворный бал. Едва он его завидел, как заставил танцевать и нашел, что и с этим делом он очень хорошо справляется. Весь двор восхищался этим молодым человеком, и Император после бала назначил ему явиться назавтра к шести часам утра в Адмиралтейство. Там, проходя с ним по мастерским, он задавал ему вопросы о строении кораблей, о мореплавании, о работах и подробностях по вооружению. Окончив этот экзамен, столь же строгий, сколько и до мелочей подробный, царь выразил ему полное свое удовольствие и сказал, отпуская его: “Теперь я тебе прощаю, что ты хорошо танцуешь!”

Этот анекдот доказывает, каким положительным умом обладал Петр I и как он, встречая истинные заслуги, умел их ценить, по крайней мере в тех вещах, о которых он имел необходимые понятия.

Теперь вот анекдот о грубости Петра I. Известно, что город Санкт-Петербург был им основан на весьма болотистой почве, подобной Голландии, которая не выходила у него из головы. По этому поводу говорят, что когда он осматривал местность, которую хотел избрать для своей столицы, к нему подошел крестьянин и сказал: “Вижу, государь, что вы любите болотистые места, я знаю одно неподалеку отсюда, которое во сто раз хуже здешнего, и вы сможете загрузить его всем народом”. Петр не принял этого предложения и удовольствовался болотом по собственному своему выбору. Нетерпеливо ожидая успехов от своего предприятия, он часто объезжал местность в сопровождении полицмейстера, которого вез с собой в своей одноколке. Повсюду, где он был доволен работами, он его благодарил. Там же, где находилось небрежение или дурно выполненная работа, здание или мост, дурно содержимые, он высаживал из одноколки полицмейстера и осыпал его своей августейшей и очень мускулистой рукой, ударами дубинки, соразмерно важности работ. Потом опять сажал его рядом с собой и продолжал свой объезд, во время которого эта операция повторялась несколько раз.

Господин Озерецковский ⁵⁵⁰, профессор и член академии наук, говорил мне, что он слышал на самом месте от г. Лепехина ⁵⁵¹ следующий анекдот. Царь, проезжая по Ладожскому озеру на небольшой шхуне и чувствуя усталость, приказал кормщику предупредить его, когда они достигнут высоты одного места, которое он, вероятно, хотел рассмотреть вблизи ради какого-нибудь проекта, бывшего у [565] него на уме. После того сошел с палубы и лег отдохнуть. Когда достигли высоты пункта, назначенного Императором, кормщик спустился в каюту, чтобы предупредить царя, но, видя, что он спит очень глубоким сном, не имел духу, или, вернее, жестокости разбудить его и возвратился на палубу. Через несколько времени Император просыпается, идет наверх и спрашивает, далеко ли еще до того места, которое он желал видеть. Кормщик показывает, что это место уже пройдено. Без всяких вопросов Петр наносит ему удар дубиной по голове, и тот падает мертвым к его ногам. Впоследствии он раскаялся и назначил жене кормщика небольшую пенсию с переходом ее на вечные времена на детей. Профессор Лепехин слышал рассказ об этой варварской черте от самой семьи.

Этими средствами Петр подготовил свой народ к самому презренному рабству, вместо того, чтобы вводить просвещение, хорошими законами смягчать нравы, умножая свои благодеяния и ускорять преуспеяние. Но какие законы могут существовать без поруки за их соблюдение, поэтому-то тогда и не существовало никаких законов.

Без сомнения, к жестокостям, которыми он запятнал свое царствование, и которые возмущают человечество, примешивались иногда замыслы великие, всегда подражательные. Однако же, строя города, создавая гавани, воздвигая здания, заботился ли он об истинном счастье, понимал ли он даже, что оно состоит в даровании прав и гарантий не только народу, но и самому своему престолу. Он предпринимает, без всякой достаточной причины, постройку столицы на одной из самых суровых окраин империи, заставляет возникнуть город из заразного болота, которое губит тысячи рабочих и жителей, но к этому городу он питает какую-то особенную любовь, и город прославляет его царствование.

Подражательный ум Петра довел его до желания устроить свое жилище в местности, похожей на Голландию, то есть болотистой, прорезанной каналами, имеющей эллинги для строения военных и торговых судов. Здесь таится истинная причина этого предприятия, хотя и приписывают его желанию приблизиться к Европе, то есть к Швеции и Дании, но разве он не мог этого сделать лучше посредством Рижского порта, нежели углубляясь в льды и болота Петербурга? Голландия вскружила ему голову, и он видел ее одну во всем, что ни предпринимал.

Он перевез в Холмогоры (вместо юга) породы голландских коров, и предназначал Васильевский остров (одну из городских частей Петербурга) изображать из себя Голландию. [566]

Общественный строй, вместо выигрыша, проиграл при Петре все, относительно нравственного своего благосостояния. В видах более воинственных, нежели благодетельных, он распространил свои владения, но ничем не способствовал счастью жителей, возвышением чувств и духа нации. Он, напротив, остановил и замедлил их ход к истинному просвещению.

Петр I был воином и настолько хорошим политиком, насколько того допускали познания его страны. Путем грубости и насилия он достиг возможности делать все, что, по его мнению, могло служить его честолюбию распространять свои владения и свое владычество!

Что сделал он для утверждения самого своего престола? Несомненно, что преемственность короны никогда и никакими законами не была установлена в России ⁵⁵². Он назначает Императрицу Екатерину I, жену свою, своей преемницей. Таким образом, он отнял всякую мысль о наследовании законном, которое с того времени было отдано на произвол прихотей, страстей и силы. Поведение Петра в его династической политике, как и в национальной, не знало никакого предела. Он делал все, что ему приходило в голову, или что способствовало удовлетворению его страстей.

Германцы в древности придавали высокое значение своим волосам и бороде, смотря на них, как на знаки силы и мужества, этими двумя атрибутами они особенно дорожили и оба были у них в большой почести. Русские, вследствие фанатизма и суеверия, придавали еще более цены своим бородам, потому что на их иконах Небесного Отца всегда изображают в образе старца с огромной бородой. Узнав с самого их детства, что человек есть образ Бога, они вообразили, что низойдут на степень скотов и утратят свои права на божественность, отрекаясь от сходства с Богом лишением бороды. Потому-то и были между ними такие, которые предпочитали смерть лишению бороды. Упрямство и насилие Петра поставили на своем.

Хотя этих заметок и достаточно, чтобы дать понятие о характере Петра I, но я думаю, что лишь сравнением можно справедливо судить о его достоинствах. Изучая английскую историю, я был поражен царствованием Альфреда Великого ⁵⁵³, и нахожу, что Англия в его время была в том же состоянии, как Россия при Петре Великом, потому поставил же в параллель Петру I истинно великого человека, благодетеля своей страны, и посмотрим, какие у каждого из них права на всеобщее удивление и на признательность народов. Беру мой образец в Англии, как в стране, заслуживающей наиболее изучения и умевшей лучше ценить государей, ею управлявших. [567]

Повторяю, что этот образец тем более приличествует моему предмету, что обе эпохи его и Петра имеют между собой много общего. Альфред царствовал в IX веке, в котором англичане были, конечно, необразованнее русских исхода XVII столетия. Воспитание и средства к образованию этих обоих людей могли быть, следовательно, почти одни и те же.

Посмотрим, в чем заключается разница в их гении и средствах, которые каждый из них полагал пригодными для достижения одной и той же цели — просвещения их народов, то есть содеяния людей лучшими, придания им большего значения и тем большего счастья и уважения.

Альфред, достигнув двенадцатилетнего возраста, еще не умел читать: он выучился почти случайно, ради удовольствия понимать англо-саксонские песни, которые ему читала его родительница. Еще в весьма молодых годах он сходил на богомолье в Рим и Париж, ибо в его эпоху таков был обычай, взамену путешествий. По возвращении домой, он принес с собой вкус к художествам и словесности. Он был от природы добр, кроток, храбр и великодушен.

Петр в юности имел средства получить в 1680 году в России более образования, нежели в 860 году Альфред в Англии. Стараясь о распространении своего могущества, он вместо богомолья путешествовал в Голландию на эллинги, вместо изящных искусств и словесности он привез своему народу ремесла и регламенты. Он был от природы груб и неукротим.

Альфред взошел на престол, будучи избран своими подданными. Ему пришлось бороться с многочисленными врагами, которые подавляли его превосходством их сил, несмотря на его искусство и мужество. Но лишь только ему представился случай снова занять свое место в главе нации, он сумел им воспользоваться. Он управлял с человеколюбием, милосердием, правосудием, для величайшего блага всех. Как писатель, он был переводчиком на англо-саксонский язык и комментатором сочинения Орозия ⁵⁵⁴, написанного в защиту человеческих прав. Он поощрял учение и в делах прибегал к сотрудничеству лишь просвещенных людей.

Гений Петра не был, подобно гению Альфреда, достаточно возвышен над варварством своей страны, чтобы дать империи, которую он хотел преобразовать, узаконения прочные, способные служить поруками за счастье своих подданных. Его грубость, железная воля заставляли бояться его, а храбрость и несколько примеров правосудия заставили народ ему удивляться и любить его. [568]

Но лишь великие монархи способны, подобно Альфреду, возноситься выше своего века; лишь они могут знать натуру людей, которыми управляют, предвидя успехи просвещения и возможность ввести без потрясений просвещение и благотворные узаконения.

Петр занимался лишь поверхностными реформами. Он истребил похвальные чувства своей нации и употребил на службу иностранцев, вместо того, чтобы способствовать развитию просвещения с помощью своих же подданных, употребленных в дело.

Альфред возвысил дух своих подданных и подготовил их к истинной свободе. Петр же лишь унизил. Альфред был истинный законодатель: судебные учреждения, данные им англичанам, были школами просвещения, достоинства и благородства чувств.

Между Альфредом и Петром есть еще та аналогия, что первый, хотя никогда не жил на эллингах и не изучал кораблестроение, могущественно способствовал усилению морского владычества своей страны. Он не подражал чужим флотам и их недостаткам; он усовершенствовал свой собственный, изменив размеры своих кораблей, которые от того сделались устойчивее, стали лучше ходить на парусах и во всем превзошли корабли неприятельские. Поэтому-то в Англии и почитают Альфреда первым основателем флота, с того времени столь достославно развивающегося, тогда как существование флота Петра было, как мы сказали, мимолетное.

Недостаточно обратили внимание, как мне кажется, на разницу, существующую между значениями слов воспитывать нацию или цивилизовать ее. Пути, по которым достигают этих двух результатов, весьма различны. Чтобы воспитать нацию, для этого достаточно, чтобы у людей были кой-какие природные способности и дар подражать тому, что было сделано другими. Этой способностью природа оделяет людей без всякой скупости. Но относительно просвещения есть то неудобство, что достигают цели лишь весьма немногие, и цель эта есть истинное знание. Большинство останавливаются на пол-пути, и это состояние самое вредное для общества. Примеры гибельных тому последствий слишком часты, чтобы было надобно особенно настойчиво доказывать это: чему, если не полузнанию, современные общества обязаны самыми гибельными переворотами? Точка отправления цивилизации совершенно другая: она начинается сознанием свободы, без которой всякая попытка к цивилизации будет совершенно напрасна.

Действительно, истинная цивилизация состоит не в обладании сведениями о нескольких художествах, кое-каких науках, ни даже [569] в изменении нравов. Все это может быть усвоено путем подражания, и человек оттого еще не будет цивилизованным. Она должна начинаться с возвращения людям их достоинства, с дарования им возможности применять их способности к улучшению состояния и к поддержанию их независимости. Только тогда люди могут заниматься изящными искусствами, торговлею и всякого рода промышленностью в совершенной безопасности, с постоянной пользой, оказывая успехи, выгодные для страны. Ничто подобное невозможно со стороны людей, у которых нет никакого ручательства не только за безопасность, не только за их личность, но и за самое имущество и плоды их трудолюбия. Следуя первому пути — просветительному, надобно идти сколь возможно дальше, чтобы достигнуть до истинного знания; тогда как на другом, на пути цивилизации, надобно знать, где остановиться. Ибо, если науки не имеют пределов, то цивилизация, развиваясь безостановочно, ведет за собой роскошь, изнеженность, праздность и порчу нравов, следствиями которых бывает одряхление и распадение государств.

Петр I сделал все, что было возможно сделать, не только, чтобы затормозить ход цивилизации, но чтобы сделать ее невозможной, истребляя в самом зародыше сознание свободы в своих народах, заменяя таковые слепой и безусловной покорностью. Можно сказать, что он способствовал образованию части своей нации, но никогда не становился на путь цивилизации, самой существенной, самой необходимой для всяких прочных преобразований.

Альфред, напротив, с мудростию придерживался обоих путей одновременно: на одном он покровительствовал просвещению, на — другом возвышал чувства и добрые свойства своих народов, приучая их уважать свои права.

Альфред, как человек гениальный, видит все выгоды, извлекаемые датчанами из многочисленных эскадр, доставляющих им ежеминутно новые подкрепления из северных стран, дающих им возможность так скоро и беспрепятственно переноситься на все пункты британского берега, которым они хотят завладеть.

В нем родится великая и смелая мысль. Он ее развивает, как муж ума высокого, и приводит в исполнение в одинаковой степени быстро и успешно. Он сознает, что не может защищать королевства, подвергающегося столь частым и внезапным нападениям и со всех сторон угрожаемого, иначе, как противпоставляя свой флот неприятельскому. Английские гавани доставляют ему потребные материалы; он вызывает из Франции опытных строителей и моряков, отважных [570] вследствие их опытности. Он принимает столь разумные меры, что вести о его приготовлениях не доходят до датчан. Доверяя своим силам, эти северные люди не верят, чтобы было возможно оспаривать у них победу на том море, на которое они взирают, как на свою родину, все берега которого напоминают им их победы. Альфред ускоряет работы. Корабли больших размеров, прочнейшей и совершеннейшей постройки, нежели корабли датчан, спускаются на океан. Он узнает, что датский флот, состоящий из более сотни судов или кораблей, нагруженных людьми и припасами, готовится вступить в устье реки Экс и плыть по ней вверх, до города Эксетера. Он смело идет навстречу этому флоту, побивает его, истребляет или рассеивает, и быстро уплывая, блокирует Эксетер, осаждает его, заставляет датчан сдаться, принуждает их дать заложников и удалиться на Темзу. Другого датского вождя он заставляет сесть на свой флот и плыть к берегам Франции.

Судя по успехам просвещения, можно думать, что Петр что-нибудь и сделал для своего народа, дабы иметь людей, из которых можно было бы составить экипаж для его кораблей. Он приказал набирать рекрутов, принужденных его мероприятиями насильно покинуть их хижины. Люди, огрубелые на тяжких работах, никогда не видавшие моря, люди без воли, без желаний, без способностей к своему новому состоянию, представлявшему им в будущем лишь отвращение и всякого рода опасности — могли ли эти люди быть искусными матросами?

Петр сам мог ли обучиться маневрировать на море при своих посещениях эллингов, и, по временам, в разъездах по Ладожскому озеру и Балтийскому морю? Поэтому-то все его битвы происходили с гребными флотилиями и решались абордажем в Ботническом заливе ⁵⁵⁵. Холодное оружие, и сила ручная, и его тактика давали ему иногда победу. Морская кампания на Каспийском море, ознаменованная взятием Дербента ⁵⁵⁶, есть новое доказательство беспорядка, царившего на флоте, и неспособности его командиров, ибо более половины его войск погибли от голода и изнурения, а у флота, который должен был их перевозить, не было ни штурманов, ни компасов. И при подобных же фактах его заставляют сказать, к удивлению всей Европы, что ему нужна не земля, а вода. Но разве у него не было Северного моря, разве Балтийское и Черное не находились у него под рукой? Какое же употребление он из них сделал?

Альфред дает собрание законов, по его мнению, наиболее способных распространить или сохранить религию, очистить нравы, [571] искоренить суеверия и заблуждения, укротить разбои, определить права собственности и поощрить торговлю. Великий король получает его достойную награду, видя в то же время, что цивилизация, удивительные последствия которой он предусматривал, развивается среди датчан, принявших подданство его страны.

Он укрепляет и украшает Лондон, делает его столицею Великобритании, повелевая, чтобы дважды в год сюда собирались государственные штаты.

Науки и художества пользуются от него самым блестящим покровительством. Как великий король и как человек, уважение которого высоко ценили, он принимает иностранных ученых и художников. Он основывает Оксфордский университет.

Законы, обсужденные на собрании народном даются, но и с точностью исполняются без всякого изъятия каких бы то ни было лиц.

Для лучшего себе уяснения государственных дел он окружает себя многими советчиками. Гарантирует беспристрастие суда учреждением присяжных. Придает правильные размеры военным силам королевства, организует милицию. Все англичане, способные носить оружие, обучаются искусству владеть им, их дисциплина разумна, начальники их достойны.

Он изобретает новые гребные суда, быстротой хода превосходящие все прочея, и приказывают их отстроить в большом количестве.

Сокращением несправедливых или бесполезных расходов и строгим порядком, он дает средства к осуществлению всякого рода предприятий. Он придумал и привел в исполнение собрания всесословных штатов по части финансов, которым было дано название бюджета.

Он приказал с удивительной быстротой прорыть канал, дал другое направление водам реки Лай, ниже того места, к которому пристали датские суда, осушил ее и навел на неприятелей такой страх, что они покинули все ими возведенные укрепления и отступили к северу. Он преследовал их и принудил укрыться в Нортумберлэнде.

Петр только сочинял регламенты, обнародывал указы, но не законы в истинном значении этого слова, то есть правила, желанные и необходимые для всеобщего благополучия.

Сбор государственных доходов совершался подушно, не подвергаясь никаким полезным преобразованиям и таковым еще продолжается. Сборщики могли определять размеры и побуждать к уплате податей, ими обложенных соразмерно степени своей алчности. Налоги [572] были не определены и распадались на предметы всякого рода. Метода эта была в точности принята, и ей следовали всегда.

Он перекупил исключительное право на продажу некоторых предметов торговли не только на покрытие военных издержек, но и самых путевых своих расходов. Он парализовал или убил зарождающуюся промышленность, назначая цену на мануфактурные произведения, конфискуя целые состояния производителей. Таково влияние примеров на умы этих подражателей, считающих себя способными быть законодателями. Благие намерения некоторых из его слуг не были, вследствие того, ни поняты, ни одобрены, ни приняты.

Путешествия не послужили даже к смягчению его собственного нрава. Он возвращался каждый раз более суровым и жестким.

Такова разница между этими обоими государями, из которых первый, то есть Альфред, имеет настоятельные права на всеобщее удивление.

Может быть некоторые не согласятся с моим мнением. Было даже время, когда враги мои считали меня за англомана, потому что я всегда восхищался порядком и законами англичан. Может быть тот, кто критикует Петра Великого, хотя бы и в 1815 году, есть уже дурной соотечественник. Во всяком случае ко мне это неприменимо. Пусть только те, которые не разделяют моего мнения, ознакомятся с моею жизнью, и тогда вряд ли явится в них сомнение в тех чувствах, которые мной руководили со дня рождения.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

ГЛАВА XXVIII

Возвращение в Россию и второе путешествие в Англию

Наше возвращение в Петербург. — Встреча с графом д’Артуа. — Сбор флота под предводительством моего отца. — Продолжаю свое образование в Петербурге. — Проект, представленный мной графу Зубову. — Вооруженный нейтралитет северных держав. — Договор России с Англией и посылка нашей вспомогательной эскадры. — Рескрипт Императрицы адмиралу В. Я. Чичагову. — События во Франции. — Мое второе путешествие в Англию, в 1794 году с эскадрой Ханыкова. — Английский адмирал Дункан. — Столкновение из-за салютов. — Осмотр моего корабля Дунканом. — Наши маневрирования. — Моя ссора с вице-адмиралом Ханыковым

Покинув Голландию, мы проехали через Ганновер и Берлин. Приближаясь к Петербургу, на одной станции близ Нарвы я нашел графа д’Артуа ⁵⁵⁷ ехавшего из Петербурга в Ревель, чтобы застать там фрегат и катер, которые Императрица повелела отцу моему предоставить в его распоряжение. Я был ему представлен генералом Корсаковым, находившимся в его свите. Узнав, что я еду из Англии, граф д’Артуа стал меня расспрашивать, что там нового. Я сказал, что приготовления к войне усиленно продолжаются. Он, по-видимому, был в большом нетерпении и спросил, во сколько времени, по моему мнению, может он приехать в Англию. Зная, что фрегат, построенный Чапманом, и английский бриг были очень хорошие ходоки на парусах, я отважился сказать ему, что при мало-мальски попутном ветре он может совершить переезд в двенадцать дней. Капитан, командовавший фрегатом, сказал мне впоследствии, что они действительно прибыли на двенадцатый день, и что граф д’Артуа обратил внимание на справедливость моего предсказания.

В Санкт-Петербурге я застал моего отца, хотя флаг его был поднят на Кронштадтском рейде, где собрался весь флот, готовый распустить паруса, ибо Императрица не думала, чтобы могла оставаться в бездействии в ту минуту, когда почти вся Европа находилась в величайшем волнении. Впрочем, она еще не верила искренности намерений своих соседей. Она тогда повелела производить работы в гаванях и в Балтийском порте, лежащем за Ревелем и предназначенном [575] ею для купеческих кораблей. Считаю долгом упомянуть об этом потому, что Балтийский порт будет кратковременно играть роль в царствовании Императора Александра.

Она одобрила представленный моим отцом план постройки в Ревельском порте казарм на шесть тысяч человек экипажа и возложила на него исполнение этих работ.

Крайне недовольный малыми плодами, собранными мной от путешествия для моего практического образования, я прилежнее, чем когда-либо, принялся за изучение теорий по сочинениям Эйлера, французских авторов и знаменитого кораблестроителя Чапмана. Последний привлек все мое внимание, ибо только он один, вместо того, чтобы изыскивать отвлеченные и бесполезные формулы, принял девизом своих сочинений, что “теория, не соответствующая практике, не заслуживает именования теории”. Верный этому правилу, все, что он сделал относительно кораблестроения, всегда сопровождалось применением легким и верным.

Между кораблями, отнятыми у неприятеля в последнюю войну, находились два шестидесятичетырехпушечных и несколько фрегатов его постройки. Это все, что можно было видеть совершенного для того времени. Сравнивая эти корабли с нашими, выгода клонилась к первым до такой степени, что меня мучило желание командовать одним из них.

К несчастью, в данную минуту не имелось ни одного незанятого. Поэтому я, до времени, попросил и получил командование над другим шведским кораблем, контр-адмиральским, захваченным при преследовании. Он был старой постройки, но еще в достаточно хорошем состоянии и построен лучше наших вообще.

Принужденный проводить зиму в Петербурге, я много думал о всех несовершенствах, замеченных мной в русском флоте, как относительно малой прочности кораблей, так и ручных работ, в равной степени грубых и полных погрешностей. Поэтому я вздумал поднести князю Зубову, фавориту Императрицы, весьма краткую меморию о флоте и об усовершенствованиях, которые в нем надлежит сделать. Я выставил в ней на вид главнейшие его недостатки, равно и средства к их исправлению, в той уверенности, что если мемория будет доведена до сведения Государыни, она не преминет отдать их на рассмотрение и примет все, что могло в ней заключаться полезного. С этой целью, однажды вечером я с меморией в руках отправился к князю Зубову, которого нашел в кругу его почитателей, из коих главнейшим и усерднейшим был генерал Кутузов, который, в эту минуту забавлял его [576] своими прибаутками, а на другой день кончины Императрицы не хотел его узнавать. Это тот самый Кутузов, который в 1812 году был призван к начальствованию над армиями против Бонапарта так называемой волей народной.

Вот в подлиннике мое письмо и записка, поданная графу Зубову:

“Сиятельнейший граф, милостивый государь!

Все согласно признают, что непреложные и выгодные для Отечества нашего истины во всякое время, о всяком предмете и от всякого состояния людей, имеют доступ и покровительство у вашего сиятельства. Я, служа во флоте с доброй воли, морскую службу любил, когда множество дарованных Всемилостивейшею Государынею средств учиться здесь и быть в чужих странах сделали меня к оной страстным и потому, не терпя толпы изгнания достойных в оной несовершенств, думаю, что если уже найдено единожды нужным иметь и содержать в государстве нашем флот, то всякий согласится, что гораздо лучше иметь его совершенно исправным с меньшею потратой иждивения и способным к точному исполнению всех славных и великих намерений, нежели коснеть ему в теперешнем невыгодном состоянии: как первое, так и второе я могу доказать самым ясным и убедительным образом, с заменой ощутительно полезных средств, и сие могу сделать. Не говорю — пред целым светом, ибо скажу более — пред самой Государынею.

Из основания морского искусства, или математики, или, лучше, науки здравого рассудка, я не усмотрел причин, могущих противиться и неблагоприятствовать полезным и верным истинам, которые, буде угодно слышать, за особливое почту счастье представить вашему сиятельству.

С чувствиями совершенного высокопочитания и преданности, честь имею быть вашего сиятельства, милостивого государя, покорнейший слуга Павел Чичагов.”

“Всемилостивейшая Государыня!

Коснувшись распространенных Вами средств к просвещению благополучных жителей полушара чрез упражнение по долгу моему в искусстве кораблевождения и в сопряженном с оным познании свойств и строения вверяемых нам плавающих машин, усмотрел некоторые способы усовершенствовать и обнадежить добрые качества, исправность и прочность мореходных сил Вашего Императорского Величества с немалым сбережением иждивения. Старание усердное и рвение робкое ободрены соизволением Вашего Величества, даровавшим [577] между многими и мне случай, по желанию моему, обозреть некоторые государства, флоты имеющие. Толь милостивое благоволение, показуя намерение Ваше усовершенствовать сию часть воинскую, усугубило ревность повергнуть пред Вами посильные в сем деле мои замечания. Но неоцененность Вашего времени, тесно союзного с благоденствием нашим, предписала строкам сим всевозможную краткость. Известное заимствование воинского искусства от наук математических и физических становится тем более необходимо для мореходцев и кораблестроителей, чем нежданные изменения, сложность и трудности, противуборствуя непрестанно угрожающих и купно неотлучных стихий, более рассматриваются. Занимаясь исследованием познаний офицера и строителя, утвердительно дознал я, что оные у нас всеобщему наук жребию возрастать и приходить в совершенство до сего самопроизвольно были не причастны и несоответственны возвышению, в каковое во время наше прочие ума степени [578] Вашим Величеством согласно возведены и вечными памятниками ознаменованы. Старое, ограниченное сих познаний основание подлежит перемене и пополнению, долженствующему вместить многие новые изобретения и усовершенствования, непременно нужные, полезные и весьма драгоценные, поелику доставлены нам и продолжительными ученых мужей трудами. Прежде довольно было на память изучить слова, в очередь отдать затвержденное приказание, избегнуть опасности подражательным средством и проч., так что долговременность одна производила искусных офицеров, но ныне, приведенная в правила наука, заступя место старости, гораздо в меньший срок доставить может рассудительных, знающих офицеров и способных управлять уже не по преданиям. Д’Аламберт, нами занимавшийся с другими учеными, согласно сказал морским: “N’attendez rien du praticien borné et dépourvu de principes; conduit par une routine aveugle, il vous montrera, souvent hors de nécessité et peut-être sans s’en apercevoir, le même fait sans différentes faces; ou il assemblera au hasard plusieurs faits, dont il ne saura pas expliquer les différences.” Вашему Величеству, конечно, угодно будет избавить своих мореходцев от подобного нарекания.

Рассматривая хозяйственные и художественные флотов части известных мне портов в Англии, Голландии и других местах, завидовал в оных заведениям и учрежденному порядку в сбережении припасов, ускоряющему иждивение с прочностью производимых работ. От устройства сего корабли их чрез двадцать лет и более к труднейшим употреблениям годны, когда наши чрез семь и восемь лет не токмо текут, требуют починки, но часто и перемены. Далеки изобретательной способности, но и в подражательном построении с прекрасных образцов для погони легких судов, на осьми футах ошибаемся в мере тремя, а в грузах десятками тысяч пудов; точность в толь правильном уже искусстве кажется не довольно достаточна, тем паче, что желая заимствовать от красивого, способного морского судна с потратой времени и иждивения, получаем несколько неуклюжих и к морю неспособных созданий.

В Высочайшей воле состоит, буде предмет кажется внимания достойным, повелеть средства весьма легкие и верные, как истины математические, которые, с выгодой заступя место ненадежного подражательного ума и закоснелого обычая, в короткое время доставят флоту великую степень усовершенствования и соделают при изобильных удобностях нашей империи, преимущественных пред другими державами, флот исправный и самый способный к точному [579] выполнению великих и славных намерений Вашего Императорского Величества.

Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества верноподданейший флота

капитан Павел Чичагов”

Князь Зубов, полагая, что я пришел с каким-либо письмом от моего отца, приказал провести меня в свой кабинет, где я вручил ему мою меморию. Пробежав ее, он спросил, знает ли о ней мой отец? Так как мой поступок был причудой ума, решенной между несколькими молодыми друзьями и мной, я принужден был сознаться, что он о ней ничего не знает. Он оставил меморию у себя, сказав мне: “Я поговорю с ним, чтобы узнать его мнение”. Потом он отпустил меня. Тогда, по возвращении домой, я принужден был посвятить отца в мою тайну. Он просмотрел копию, которую я ему передал, и укорил меня за легкомыслие, с которым я предположил, будто что-то вроде сатиры, написанной мной на флот, может немедленно вызвать спасительную реформу. Что касается до князя Зубова, он о том более не подумал, хотя часто имел случай видеть моего отца, но не говорил ему ни слова. Обманувшись на первый случай в надежде преобразовать русский флот, я отделался лишь моим трудом и небольшим беспокойством за его результаты.

Однако, поступки англичан в отношении к Императрице за время и после войны со Швецией произвели перемену в ее уме, до тех пор столь благоприятном вечному союзу с этой нацией. Теперь она не была бы против обуздания их владычества на морях и их монополии в торговле. Тогда-то она задумала знаменитый вооруженный нейтралитет всех Северных держав ⁵⁵⁸, для покровительства купеческих кораблей против произвольных осмотров английским флотом. Налагая на себя этим договором обязательства употребить действительные меры, она приказала вооружить флот, который послала под начальством моего отца учредить крейсерства до самых вод Дании, тогда как флот сей последней державы для того же предмета находился на Копенгагенском рейде. Весь наш флот стал тогда на якорь в Драго. Это была первая кампания, в которой, перестав командовать адмиральским кораблем, я получил на свою долю начальствование над шведским кораблем “София-Магдалена”, о котором говорил выше.

В этих водах мы провели все лето, рассылая отряды то в одну, то в другую сторону, для упражнения экипажей и крейсеров, для осмотра купеческих кораблей, в особенности английских, последние большую часть времени возмущались против этих осмотров. [580]

Не знаю доподлинно, чем бы окончились эти беспокойства, если бы французская революция, день ото дня становившаяся враждебнее, не поглотила внимание Сент-Джемского кабинета и не потребовала осмотрительности в обхождении с другими державами. Необходимость всеобщего противодействия произвела сближение и искреннее примирение между обоими кабинетами и, вместо того, чтобы горячиться по пустому из-за безделиц, соединились для борьбы с общим врагом. Заключен был договор, по которому Россия обязалась послать вспомогательную эскадру в Англию, на иждивение этой последней державы.

Отец мой, адмирал, получил от Императрицы следующий рескрипт:

“Участвуя в настоящих действиях со стороны союзников наших, производимых против возмутителей во Франции, между другими деятельными от Нас пособиями указали Мы на нынешнюю кампанию вооружить флот наш под предводительством вашим в двадцати пяти линейных кораблях и девяти фрегатах, кроме госпитальных и легких судов, о которых вы от Адмиралтейской коллегии роспись получили. Фрегат, зимовавший в Норвегии, сверх того к сему же вооружению причислен быть должен.

Как скоро флот оный готов будет, то и повелеваем по снабжении его полным четверомесячным запасом, отправиться к Зунду и, приближась к нему, учредить там свое пребывание и крейсирование; а между тем отобрать особую из оного эскадру до десяти кораблей, надежнейших и в ходу легчайших, которые могли бы без всякой разгрузки чрез Зунд переходить и с потребным по усмотрению вашему количеством фрегат и других легких судов. Эскадра сия сугубое имеет назначение, во-впервых, от нее должны быть производимы крейсирование к стороне Готебурга, Мармшранда и Норвежских западных портов, равным образом и к стороне канала, не отделяясь, однако ж, слишком далеко. Сим способом может возбранена быть торговля французская и снабжение Франции съестными и другими припасами, а сверх того доставится безопасность судам купеческим из Голландии и других дружественных нам земель, в Балтийское море плывущих и взаимно от Нас к ним возвращающимся. Второе, в случае решимости нашей отправить водой часть сухопутных войск Наших в пособие общему делу, помянутая эскадра может обеспечить плавание их конвоем на воде эскадр короля Великобританского.

Главнейшая должность морского Нашего вооружения, начальству Вашему вверенного, заключается в следующем: [581]

По условиям Нашим с его величеством королем Великобританским обязаны Мы стараться не допустить французов, в буйстве пребывающих, пользоваться никакими снабжениями, им потребными. Оружие, против них употребляемое, не входит в право народное, для войны присвоенное, когда оное по несчастью случается между державами, законной властию управляемыми, но как поднято оно против сущих извергов, всякие обязательства закона Божия и государственного испровергших и на отъятие жизни Государя своего поступивших, то и средства к наказанию злодеев и к обращению на путь истины по заблуждению в злодеяние вовлеченных, по всей справедливости употреблены быть должны такие, какие могут только ускорить и обеспечить успех в деле, толь спасительном. Мы для сего соединенно с королем Аглинским и с прочими нашими союзниками учинили домогательства как у Стокгольмского, так и Копенгагенского Дворов, но не были удовольствованы в Наших праведных требованиях. [582] Двор Шведский весьма отдалился от тех начал и правил, которые заодно с нами исповедовал по делам французским покойный Густав Третий. Двор Датский, по обыкновенной его слабости, и предпочитая мнимую даже корысть здравым политическим уважениям, уклонился от соглашения на то, что от него требовали.

По сим обстоятельствам решились Мы объявить им по отбытии флота Нашего из портов Кронштадтского и Ревельского, что не можем равнодушно смотреть на отправление и доставление во Францию вообще тех припасов или вещей, кои служат к пропитанию возмутителей и неприятелей, поистине сказать, целого света, или же к снабжению и вооружению их сухопутных и морских сил, что потому указали Мы все суда, под флагом, так называемым, национальным плавающие, или же хотя бы они для подлога и другой поднять осмелилися, брать, где бы ни были встречены и под каким бы конвоем ни находилися; что, соглашая, впрочем, умеренность Нашу с обязательствами Нашими, в которых казалося невооруженным ни одному благоустроенному Государству не поступать с Нами заодно, вторично Мы требуем запрещения торговым их судам возить во французские порты съестные и военные припасы, також все то, что к построению и снаряжению кораблей или к вооружению войск бунтующих служит, и что между тем упреждаем, что морским Нашим силам приказано, где случится им встретить суда, вопреки сему с помянутыми вещьми следующие, оным дальнее плавание не дозволять и возвращать в их собственные или другие нейтральные порты, буде они последнее предпочтут; и, наконец, что в подобном, из всякого обыкновенного положения выходящем деле и самое употребление конвоя не может освободить суда купеческие от осмотра; а для того в упреждение неприятных следствий желательно было бы, чтоб дача таковых военных конвоев места не имела.

Ясны вам из сего прямая воля и мысли Наши; да и действительно повелеваем вам наблюдать означенные выше правила во всей точности; и отнюдь не дозволять, чтобы какое-либо судно с грузом во Францию отправлялося и плавание имело, забирая, как добрые призы, суда французские, под возмутительным их флагом попадающиеся, нейтральные же возвращая или в собственные их порты, или же, буде для них удобнее покажется, войти во нейтральный порт, хотя и другой Державы, лишь бы в том не скрывался обман, чтобы под предлогом сим вышед из вида, пробраться в порты французские; во каковом случае те суда уже прямо взять, и с корабельщиками по строгости военных законов поступать надлежит непременно. Есть ли [583] встретится тут конвой военный, тогда начальник эскадры или отряда Нашего имеет послать к командиру конвоя с сообщением дружеским, что он имеет наставления купеческие суда осматривать, невзирая на конвой, не делая ему однако ж ни малейшей зацепки или озлобления; но, в случае какого-либо враждебного со стороны конвоя покушения, соблюдать честь флага Нашего и силу силой отражать, не преследуя в случае побега таких конвойных судов и исполняя только то, что предписано относительно возбранения плавания в порты, ныне в руках врагов общих находящиеся.

Для лучшего достижения Наших предположений вам надобно не только на Зунде, но и на Белт взять прилежное наблюдение по средствам отряжаемых от вас судов к оному. Мы не полагаем, чтоб Дания и Швеция нашлись в состоянии вооружить что-либо, значащее для явного сопротивления намерениям Нашим; но, тем не менее, нужна с вашей стороны осторожность и разведания о всем, в портах обеих северных держав происходящем, в чем министр Наш, барон Криденер, не оставит вам пособствовать. Впрочем, и тут, есть ли бы оказались с одной или другой стороны какие-либо вредные замыслы, вы найдете в собственных ваших силах достаточные способы обратить их в ничто и тем явно доказать преимущества Нашего флага на море здешнем.

В положении таковом с Данией надобно по всей возможности стараться, чтоб наши суда военные в течение настоящей кампании отнюдь не имели нужды входить в датские порты, дабы упредить всякие неприятности; да и вообще Мы полагаем, чтоб вы, со всем флотом оставшиеся не далее 10 августа, старалися прежде наступления равноденствия к Нашим портам Кронштадтскому и Ревельскому сближиться.

Сказано выше, что в случае посылки войск Наших в пособие общему делу против возмутителей, нужно будет обеспечить плавание тех войск конвоем от эскадры, вами отделяемой. Мы предоставляем себе уведомить вас о том заблаговременно; но буде от начальника, к тем войскам определяемого, по сближении к флоту узнаете, то и не ожидая от Нас новых повелений, сделайте надлежащие распоряжения и дайте, кому следует, приказания о прикрытии тех транспортных судов, как с войском Нашим и их снарядами и запасами следовать будут конвоем до того места, покуда они станут на виду аглинских эскадр.

По превосходным силам, со стороны короля аглинского вооружаемым, должны Мы заключать, что флот французский едва ли и [584] осмелится показаться в канале и других ближайших к нему водах, а и того еще меньше покусится идти искать Наших морских сил; на всякий, однако ж, случай предписываем, чтобы вы подтвердили начальнику эскадры, на Зунде на время отделяемой, где случится встретить суда военные французские, поступать с ними как с неприятелями, и буде взяты будут, отсылать к вам во флот с людьми, на них имеющимися.

С министром Нашим в Лондоне, генералом-поручиком графом Воронцовым, надлежит вам иметь частое сношение, извещая друг друга о всем, что нужно для пользы службы Нашей, чего ради дается вам шифровой ключ для употребления в таких делах, кои требуют осторожности и тайны. Равным образом прикажите и командиру отделяемой эскадры, чтоб он, ежели случится дело, будет иметь верный способ к пересылке писем, извещал помянутого министра Нашего о своем плавании и о всех происшествиях.

Дозволяем вам в случае, буде явятся у вас просители из нейтральных подданных, или же из подданных союзников Наших, императора Римского и короля Прусского, люди благонадежные и свидетельствами пристойными снабженные, давать патенты на вооружение судов собственным их иждивением для поиска над возмутителями французами, наблюдая, однако ж, все те осторожности в рассуждении залогов и поручительств, которые предписаны в инструкции от Нас для арматеров, в 1788 году утвержденной; что же принадлежит до подданных Наших, таковые должны просить патентов в Адмиралтейской Нашей коллегии.

Относительно сохранения воинского порядка и прочих частей внутреннего по флоту, вам вверенному, управления, Мы ссылаемся на данные вам наставления прежде при случае определения вас к таковому же предводительству, быв удостоверенны, что вы и ныне возлагаемое на вас по доверенности Нашей служение исправите к удовольствию Нашему. Пребываем вам Императорской Нашею милостью благосклонны.

Дан в Царском Селе мая 27 дня 1793 года

Екатерина”

14 июня адмирал поднял свой флаг на корабле “Ростислав”. Во флоте находились те же лица: адмирал Круз, контр-адмирал Макаров, Тет, Ханыков и еще вновь принятый на русскую службу англичанин вице-адмирал Гибс ⁵⁵⁹. В двадцатых числах мы выступили из Ревельского порта и в июле месяце приблизились к датским берегам, где и простояли все время до осени. [585]

В 1793 году французская революция получила кровавую развязку. 21 января король Людовик XVI был казнен ⁵⁶⁰. С получением этой новости Императрица Екатерина заболела и слегла в постель. 8 февраля она подписала указ Сенату о разрыве отношений с Францией и о высылке из России всех тех французов, которые не присягнут ей. Граф д’Артуа прибыл вскоре в Петербург, и с ним обходились как с королевским сыном, чтобы хоть несколько облегчить его несчастное положение ⁵⁶¹. Затем последовали казни Марии Антуанетты и принца Орлеанского.

С открытием навигации в 1794 году эскадра под начальством вице-адмирала Ханыкова, состоявшая из семи кораблей и многих фрегатов и катеров, получила повеление отправиться в Англию для действий в Северном море совместно с английским флотом, предводимым адмиралом Дунканом ⁵⁶². В течение зимы я получил командование над одним из кораблей, взятых у шведов, — “Ратвизан”, строенный Чапманом. Он был без юта ⁵⁶³, как разобранное судно, связанные подводные части придавали ему вид фрегата. На нем было, однако, две батареи, одна из 48, другая из 24 орудий, что давало ему возможность спорить с сильнейшими 74-пушечными кораблями. Сверх того, он соединял в себе все качества, самые существенные для военного корабля, каковы — превосходный ход, большую устойчивость и чрезвычайную мягкость в движениях боковой и килевой качки. Я нашел в нем один только недостаток, предмет неустанных моих сетований: он не был обшит медью, что мешало ему иметь настолько легкий ход, насколько оно было бы возможно, и требовало частой очистки киля. Во всех других отношениях я считал его совершенным. Не желая упустить столь благоприятного случая увидеть вблизи английский флот и даже приобщиться им по действиям, я просил и получил дозволение участвовать в эскадре адмирала Ханыкова.

Мы отправились в Англию в начале лета. Прибыв в Дюны, мы опять повстречались с камнем преткновения моряков: с обменом салютования между флотами. Узаконения, принятые в каждой стране, иногда затрудняют взаимность приветствий, мы уже говорили относительно русского и шведского флотов о затруднении вследствие чисел четного и нечетного. В Англии было другое замешательство. Английские адмиралы отдают салюты друг другу по чинам: вице-адмирала салютуют двумя выстрелами менее, нежели адмирала. Равные салюты отдаются лишь при равенстве чинов, тогда как в русском флоте все адмиралы обмениваются одинаковым салютом. [586]

Вице-адмирал Ханыков, найдя на Дюнском рейде корабль под флагом вице-адмирала Пэна, послал спросить, будет ли ему отдан одинаковый салют? Ответ был утвердительный. Вице-адмирал тотчас же салютовал, но каково же было наше удивление, когда мы увидали, что возвращенный салют был на два выстрела менее! Мы увидели весьма дурное предзнаменование в этом первом шаге союзников, к которым мы прибыли служить. Все население, собравшееся на берегу и готовое принять нас с распростертыми объятьями, было свидетелем того, в чем мы видели обиду, тогда как англичане находили это делом совершенно правильным. Уведомили графа Воронцова, нашего посланника в Лондоне, который тотчас же отправился в Диль для разъяснения недоразумения. Он был уверен, что в намерения английского правительства не могло входить обижать нас, когда мы прибыли в качестве помощников.

Если припомнить холодность, царившую между этим лицом и мной во время моего первого путешествия, то не покажется удивительным, что я, встретив его при подобных обстоятельствах, и в положении, в котором мне нечего было щадить по нашим личным отношениям, я говорил графу с негодованием, внушенным мне столь неприличным образом действий со стороны английского адмирала, обещавшего возвратить салют и употребившего во зло наше доверие, чтобы нанести нам оскорбление. Я был до того раздражен, что просил адмирала дозволить мне ехать с моим кораблем, или одному, лично, чтобы принудить английского адмирала возвратить нам два выстрела, которые он плутовским манером не дострелял. Эти слова, которые по моему мнению, должны были навлечь на меня ярость посланника, произвели совершенно противоположное действие. Граф Воронцов, хотя и англоман, был хороший патриот и дорожил честью своей родины. Он был в восхищении, встретив эту крайнюю щекотливость, старался меня успокоить и объяснить мне недоразумение. Когда английский адмирал отвечал, что он отдаст равный салют, он хотел сказать, что салют будет равен тому, который он отдаст английскому вице-адмиралу; впрочем, что без повеления от своего правительства он не осмелился бы отступить от морских уставов.

Однако же, посланник, чтобы успокоить умы, начал ходатайствовать и достиг этого решения, что первый же раз, когда нашей эскадре случится салютовать английскому адмиралу, то последнему будет приказано ответить нам двумя лишними выстрелами, против числа, которым его салютовали. Таким образом брожение было успокоено, а граф Воронцов стал обходиться со мной не только весьма [587] дружески, но сделался впоследствии одним из нежнейших друзей моих и благодетелей.

Вскоре после того, как бросили якорь, при виде этой толпы, собравшейся на берегу, мы поспешили высадиться, чтобы услышать ее похвалы, ибо все воображали, что маневрировали до высокой степени совершенства. Приближаясь к гавани, однако, заметили, что многие из зрителей запаслись подзорными трубами, и когда мы ступили на землю, то вместо приветствий доносилось до нас со всех сторон осуждение за наше маневрирование: “один не спустил или не закрепил паруса в благоприятную минуту”, “другой бросил якорь не с той стороны, с которой его следовало бросить” — мы услышали тысячи других замечаний о подробностях, поубавивших нам спеси. Впрочем, становиться на якорь в английском рейде, всегда волнуемом ветрами или морским приливом, было делом, нелегким для моряков Балтики, привыкших к этому морю, сравнительно тихому, на многих наших кораблях были английские штурманы, но за невозможностью дать понять себя, они не могли предупредить некоторых недоглядок и неловкостей, не укрывшихся от внимания зрителей.

Адмирал Дункан, наш главный начальник, находился также в Дюнах с частью своего флота. Тогда-то, имея возможность видеть вблизи их передвижение взад и вперед, быстроту и точность приемов при маневрировании, я почувствовал, что желания мои совершились, и что предо мной открылось обширнейшее поле для изучения, какого только возможно было желать.

Вице-адмирал Ханыков со многими капитанами, отправился к адмиралу Дункану, который принял нас, как нельзя радушнее и приветливо. Он простер вежливость свою до того, что спросил, которым кораблем командует князь Трубецкой, полагая, что вследствие этого княжеского достоинства, он обязан сделать ему первый визит. Тогда мы увидели, что английский адмирал приравнивал степень русского князя к той, на которую возводит титул принца в Англии; по привычке видеть, что этот титул носят лишь члены королевской фамилии, он думал, что так оно ведется повсеместно.

Затруднение было благополучно разрешено присутствием князя Трубецкого, находившегося между офицерами, представленными адмиралу, так что на этот раз мы избавились от труда давать адмиралу Дункану объяснение о значении русских князей. Затем он выразил нам желание осмотреть какой-либо из наших кораблей. Разговаривал с каждым из нас, и я постарался возбудить его любопытство, чтобы [588] иметь честь показать ему мой корабль, как произведение одного из главнейших строителей в Европе.

На следующий день адмирал отдал свой визит вице-адмиралу Ханыкову и, объезжая наш флот, не забыл посетить для осмотра мой корабль. Строжайшая, доведенная до крайней степени внешняя чистота у нас — дело весьма легкое и производит впечатление немалое, он же не обратил на нее большого внимания. Адмирал пожелал со всеми подробностями осмотреть внутренность корабля, и я приложил всевозможное старание, чтобы выставить напоказ особенные преимущества моего корабля. Он так хорошо оценил их, что часто о том упоминал впоследствии, и могу сказать, — это снискало мне с его стороны весьма лестную благосклонность.

Все время, в продолжение которого мы стояли в бездействии на дильском рейде, я тщательнейшим образом старался употребить на наблюдение всего того, что касалось до порядка и вседневной дисциплины кораблей на якоре, и начал уже думать, что мой корабль ни в чем не уступает английским; но с самого того дня, в который нам подан был сигнал поднять паруса, начались также и истязания моего высокомерия. Все маневрирования английских кораблей делались лучше наших и требовали не более четвертой доли времени, необходимого для нас. Адмирал Дункан со всем своим флотом был уже под парусами, а мы только еще начали распускать наши и сниматься с якоря.

Тогда же я узнал, по стройности движений английского флота, насколько был не прав, судя о нем по тому образцу, который встретил в Дюнах во время моего предположенного путешествия в Ост-Индию. Адмирал Дункан, заметив, что мы не можем за ним следовать и что, продолжая свой путь, он потеряет нас из виду, лег в дрейф, чтобы дождаться нас, и, к великой нашей обиде, мы увидели, что в это время на нас были наведены все подзорные трубы в Дюнах. Когда мы были в состоянии его настигнуть, день уже склонился к вечеру, и по обычаю, принятому у моряков, адмирал Дункан подал сигнал всему флоту брать рифы ⁵⁶⁴ на марс-зейлях. При подаче сигнала все марс-зейли на всем английском флоте были спущены одновременно и, прежде, нежели мы успели увидеть, что они опускаются у наших, едва экипажи достигли до вантов ⁵⁶⁵, а весь английский флот уже поднял свои марс-зейли.

Мы подумали сначала, что адмирал передумал и отменил маневр, но внимательные, всматриваясь, увидели, что рифы уже взяты всем флотом. Этот маневр, занявший у нас от пятнадцати до двадцати минут, был окончен на английских кораблях в полторы — или, самое [589] большое, в три минуты. Каждый адмиральский сигнал меня волновал и уничижал, настолько сравнение одного флота с другим было не в нашу пользу. Я ломал голову, чтобы придумать средства к достижению той же степени совершенства. По счастью, у меня на корабле был английский офицер, принятый в нашу службу, способный ввести некоторые улучшения, которые, как бы то ни было, не всегда оставляли нас позади. Все офицеры моего корабля разделяли мои заботы в этом отношении, и как только флот возвратился на якорную стоянку, я постарался сблизиться с кем-либо из капитанов, и, благодаря нашим общим усилиям, мы, по прошествии нескольких недель, достигли того, что брали рифы в промежутках времени от трех до пяти минут.

В других маневрах, к упражнению в которых не всегда представляется случай, потому что они всего чаще не предвиделись и должны быть производимы в бурную погоду, мы к концу кампании настолько же отстали от англичан, насколько были назади их и при ее начале, а даже когда приходилось брать рифы при несколько сильном ветре, мы бывали принуждены употреблять на то вдвое и втрое более времени, нежели они.

Впрочем, моряки этой нации были, как и все люди с истинными достоинствами, чрезвычайно снисходительны и не упускали никакого случая, чтобы поздравить нас с успехами, или с некоторыми маневрами, удачно выполненными. Они никогда не говорили при нас о наших несовершенствах. Вероятно, благодаря этому благосклонному расположению, я однажды заслужил их похвалы.

Мы крейсировали в виду острова Текселя, на котором был рапорт голландской фирмы. Вдруг увидели мы, что некоторые из этих кораблей под парусами, миновав отмели, выступают в море. Адмирал Дункан тотчас же подал сигнал к погоне всему флоту. Так как я стоял ближайшим с наветренной стороны, то и поднял все паруса, чтобы приближаться, лавируя. В эту минуту я заметил, что мой марс-зейль несколько слабо закреплен, поэтому я улучил минуту, когда обратил оберштайл против ветра, и приказал взять рифы на моем марс-зейле, это было сделано прежде, нежели корабль окончил свое движение другим бортом. Таким образом мне удалось выпрямить мой марс-зейль, не повредив ни малейше погоне, мной проводимой. Все англичане заметили этот, кстати, и с достаточной точностью произведенный, маневр и поздравили меня.

Могу сказать, что с моею любовью к ремеслу моему, я никогда в жизни не проводил приятнейших минут, подобных тем, в которые [590] представлялся случай видеть восхитительные маневры английского флота. Для меня это было действительно прекраснейшим зрелищем. Во всех общих эволюциях каждый действовал на различный манер, хотя всегда согласный с правилами искусства; часто даже они присоединяли своего рода кокетливость к своим маневрам, более или менее грациозную, а для моряка поистине соблазнительную. Покуда держалась хорошая погода, наша эскадра была неразлучна с английским флотом, но позднее, когда к осени бури сделались чаще, мы нередко видали сигналы о несчастьях, случавшихся на том или на другом из русских кораблей, вследствие того что они покидали флот, чтобы уходить в один из английских портов, каждый согласно своему вкусу и своим мелким выгодам.

Английское правительство имело в это время обширные виды и делало все на большую ногу, повсюду отданы были приказания, чтобы с русскими кораблями обходились точно так же, как и со своими. Английские чиновники не всегда бывали в состоянии проверять законность требований капитанов, поэтому последним было весьма легко обратить эти требования в свою прибыль. Я должен отдать справедливость тем, которым было, на что жить прилично; они оказывались всегда выше этих мелочных расчетов. Но если подумать, что жалование капитана русского флота то же, что и получаемое английским матросом, то не должно было и удивляться, если они не всегда оказывались неподкупленными. Эта крайняя бедность офицеров была причиной ссоры, происшедшей у меня с вице-адмиралом Ханыковым. Он, в противоположность великодушным видам английского правительства, вздумал разослать циркуляр ко всем агентам, на которых в различных портах было возложено удовлетворение нужд русских офицеров, извещая их, чтобы они ничего не выдавали по их требованиям без его одобрения, в особенности же не ссужали деньгами, так как за то не ответствуют. В первый раз по возвращении моем из крейсерства в английский порт, этот позорный циркуляр был мне сообщен в самых деликатных формах одним агентом, который в то же время не отказал мне ни в чем, что я у него требовал, как по нуждам служебным, так и по моим личным. Однако же я тотчас написал заносчивое письмо адмиралу Ханыкову, сказав ему между прочим, “что считая для себя бесчестием служить под его начальством, я постараюсь, елико будет возможность, довести черту, столь позорящую русский флот, до сведения правительства и тем отомстить за оскорбление, нам нанесенное”. Вице-адмирал Ханыков — человек суеверный и ничего не предпринимавший в те дни, которые он наметил [591] как несчастные (тяжелые?) был, впрочем, добр до слабости. Он не отвечал мне на мое письмо; но память о нем сохранил не ради отместки, но отплачивая мне уважением за то, что я его же обидел.

Однако весь флот под начальством адмирала Дункана возвратился в Ярмут, так как во время нашего крейсерства мы потеряли надежду видеть выход голландского флота, то главноначальствующий и предпочел эту стоянку на якоре, дававшую ему большую возможность к погоне за неприятелем, если бы он отплыл от острова Текселя. Так как время года было уже позднее, он отделил эскадру под начальством вице-адмирала Мэкбрида для крейсирования в виду Текселя. Я составлял часть этой эскадры, так как мой корабль был выбран, как выдерживавший море лучше других в продолжении всей кампании и ни разу не был принужден покидать флот.

Комментарии

527. Василий Васильевич Чичагов.

528. Письмо это было написано графом Безбородко. Оно имеется в архиве кн. Воронцова (Т. 13). “Июля 3 1792 г... Двое сыновей Василия Яковлевича Чичагова по дозволению Ее Величества отправляются для практического изучения морскому делу в Англию. Я прошу ваше сиятельство удостоить их вашей благосклонности и покровительства и быть им руководителем в добром намерении их. Поручая себя вашей дружбе, пребывая всегда искренно вам преданный...”

Несмотря на то, что В. Я. Чичагов вследствие своего самостоятельного и независимого характера держался всегда вдали от Двора и потому никогда не сталкивался с знатью, занимавшейся интригами и происками, он все-таки не избег козней некоторых завистливых придворных. А так как Императрица уважала адмирала и ценила его заслуги, руководствуясь всегда собственными убеждениями, то некоторые завистники сочли единственным средством для интриги постоянно наговаривать на адмирала другу Императрицы, княгине Дашковой; которая, естественно, могла повлиять на Государыню. Подобный оттенок беспричинного недоброжелательства к В. Я. Чичагову виден в письмах С. Р. Воронцова к Безбородко и другим лицам. Адмирал никогда не добивался почестей и не искал себе покровителей, живя в тесном кругу моряков, он пользовался всеобщею любовию и уважением. Мы не можем указать ни на одно высокопоставленное лицо, с которым бы В<асилий> Яковл<евич> состоял в близких и дружеских отношениях; он постоянно избегал всего великого, и, бедный по рождению и бескорыстный слуга Отечеству, он не находил нужным искать что-либо, кроме отдыха и покоя в собственной семье.

529. 30 мая 1814 г. в Париже был подписан мирный договор между Россией, Англией, Австрией и Пруссией, с одной стороны, и Францией — с другой. Договор предусматривал сохранение Францией ее границ, существовавших до 1 января 1792 г., восстанавливалась независимость Нидерландов, Швейцарии, немецких княжеств и итальянских государств, Франции возвращалась значительная часть ее колониальных владений, утраченных во время наполеоновских войн. Однако секретные статьи договора устанавливали распределение части земель, отошедших от Франции. Таким образом договор создавал вокруг нее кольцо враждебных государств, которые должны были противостоять возможной французской экспансии. После “Ста дней” Наполеона союзники заставили Францию принять более тяжелые условия мира, закрепленные в Парижском мирном договоре 1815 г.

530. Жена Карла Каннингама, губернатора в Узулукче, которая была добра заботиться о моих детях. П. Ч.

531. Квадрант — старинный угломерный астрономический прибор для измерения высот светил над горизонтом.

532. Портсмут — морской порт Великобритании на южном берегу Ла-Манша. Основан в конце XII в. Здесь находятся одна из старейших в мире верфь, созданная в конце XIV в., судоремонтные и судостроительные заводы.

533. Питт Уильям Младший, государственный деятель Великобритании, ставший в 23 года премьер-министром и возглавлявший правительство до 1801 г. Противник России в 1787-1791 гг.

534. Великая французская революция 1789-1794 гг.

535. Закон о выпуске подсудимого на свободу без взятия его кем-либо на поруки.

536. Георг III (1738-1820), с 1760 г. король Англии, одновременно курфюрст Ганновера, представитель ганноверской династии, воцарившейся в Англии в 1714 г. после смерти бездетной королевы Анны. Один из вдохновителей английской колониальной политики, деятельный участник борьбы европейских стран против французской революции 1789-1794 гг. и организации коалиции против Наполеона.

537. 20 апреля 1792 г. Франция объявила войну Австрии, в том же году в войну против Франции вступили Пруссия и Сардинское королевство. Законодательное собрание Франции объявило “отечество в опасности”. Наступление интервентов остановила победа революционных войск при Вальми 20 сентября 1792 г., 6 ноября новая победа была одержана при Жемане, 14 ноября 1792 г. революционные войска заняли Брюссель. В 1793 г. в войну вступили Великобритания, Нидерланды, Испания, Неаполитанское королевство и др. 23 августа 1793 г. Конвент по требованию народа принял декрет о мобилизации всей французской нации для изгнания интервентов из пределов республики. К октябрю 1793 г. якобинское революционное правительство добилось перелома в ходе военных действий. 26 июня 1794 г. войска республики нанесли решающее поражение интервентам при Флерюсе.

538. Тимберс — лес, обделанные штуки дерева, ребро морского судна.

539. Эразм Роттердамский Дезидерий (1466 или 1469-1536), ученый-гуманист. Родился в Роттердаме в бюргерской семье. В 1499 г. окончил теологический факультет Парижского университета. Занимал ведущее положение в европейском ученом мире как выдающийся филолог, писатель, мыслитель. Работал во многих европейских странах: Англии, Нидерландах, Германии, Италии, Швейцарии. Умер в Базеле.

540. Рюйтер Михаил Адриан (1607-1676), голландский флотоводец, участник всех англо-голландских войн XVII в. (1652-1654, 1665-1667, 1672-1674). Морскую службу начал с 11 лет юнгой на коммерческих судах. В 1641 г. произведен в контр-адмиралы и назначен командующим эскадрой. В 1642 г. во время войны Голландии в союзе с Португалией против Испании командовал голландским флотом и при Сан-Висенте заставил отступить более сильного противника. Вел успешную борьбу с варварийскими пиратами. Из 7 крупных морских сражений, которыми он руководил, в 6 одержал победу. В 1676 г. эскадра Рюйтера была направлена в Средиземное море на помощь испанцам. В бою с французской эскадрой в Катанском заливе 29 апреля 1676 г. он был тяжело ранен в обе ноги и через несколько дней скончался в Сиракузах. Посмертно испанский король пожаловал ему титул герцога.

541. Тромп Мартин (1597-1653), голландский флотоводец, адмирал. Плавать начал с юности, в 1607 г. был взят в плен корсарами, у которых более двух лет плавал юнгой, затем был захвачен турками. После освобождения поступил на службу в голландский флот. Из 50 морских сражений и боев, проведенных Тромпом, 33 окончились победой голландского флота. Погиб в морском бою с англичанами при Терхейде.

Флотоводцем и адмиралом голландского флота был и сын М. Тромпа Корнелий Тромп, который в 1652 г., командуя фрегатом, отличился в морском бою с англичанами. В сражении при Ливорно в 1653 г. захватил 40-пушечный английский корабль. Защищал голландское морское судоходство от набегов пиратов. В 1656 г. командовал эскадрой в Балтийском море, в 1663-1664 гг. в Средиземном море. После гибели Рюйтера возглавил голландский флот (1676).

542. Левенгук Антоний, голландский натуралист (1632-1723).

543. Указом царя Федора Иоанновича в масштабах всего Русского государства были введены заповедные лета, запрещавшие выход крестьян в Юрьев день, писцовые книги последнего общего описания объявлялись юридическим основанием крепостной зависимости.

544. Одной из самых важных по своим последствиям реформ Петра I была реформа церковного управления. Главный документ реформы, “Духовный регламент”, оглашенный в январе 1721 г., устанавливал коллегиальное управление церковью. Созданная по регламенту Духовная коллегия была вскоре переименована в Святейший правительственный Синод, уравненный в правах с Сенатом. Создание Синода — государственного учреждения — означало, что выше церковной власти — царь, который таким образом становился главой церкви (Анисимов Евг. Время петровских реформ. Л., 1989 г. С. 330-333).

545. Вероятно, Максимиан (240-310), римский император. Сын крестьянина, он дослужился до высоких чинов на военной службе и в 285 г. Диоклетиан провозгласил его цезарем, а в 286 г. своим соправителем, августом. Отличился особой жестокостью при подавлении багаудов (крестьян) в Галлии в 285 г. и германских племен в 286 г. В 305 г. отрекся от престола, но в 307 г. вновь объявил себя августом. Убит в ходе борьбы за власть.

546. Мехмед II эль Фатих (Завоеватель) (1432-1481), турецкий султан. Вступил на престол в 1450 г. Завершил завоевание Византийской империи, захватив 29 мая 1453 г. Константинополь, перенес туда свою столицу. Османское государство стало империей. В 50-е 70-е гг. XV столетия окончательно ликвидировал независимость Сербии, завоевал Морею, Аттику, Боснию, ряд островов Эгейского моря, установил сюзеренитет над Крымским ханством и Валахией, захватил Албанию, отнял у генуэзцев Кафу и Азов и др. Смерть помешала ему двинуться против Рима.

547. Султан Махмуд-Хан II (30-й из династии Османа и 27-й Император турецкий по взятии Константинополя) родился 20 июля 1785 года, наследовал брату своему Мустафе IV 6 июля 1808 г., умер 2 июля 1839 г. Автор “Записок” писал о нем в 1815 году, т. е. за одиннадцать лет до истребления янычаров этим султаном.

548. Выход к Азовскому морю Россия получила в 1696 г. в результате 2-го Азовского похода Петра I. Строительство Азовского флота началось на год раньше в Воронеже, Таврове, Брянске и других притоках Дона. На берегу Азовского моря Петром I был основан Таганрог. Строительство флота продолжалось до 1711 г., когда по Прутскому мирному договору Россия вынуждена была отдать Турции Азов, а Таганрог срыть. Азовский флот прекратил свое существование.

549. Школа навигацких и математических наук.

550. Николай Яковлевич Озерецковский, знаменитый естествоиспытатель, путешественник по Ладожскому озеру (умер 28 февраля 1827 года).

551. Иван Иванович Лепехин, родился в 1739 г., скончался 6 апреля 1802 г.; один из замечательнейших наших ученых.

552. 5 февраля 1722 г. Петр I подписал Устав о наследии престола, который разрушал традицию перехода престола по прямой мужской линии и в корне менял порядок престолонаследия. Устав предоставлял самодержцу право самому назначать себе преемника по собственному желанию. Петр I умер, не назначив преемника и не оставив завещания.

553. Альфред Великий (849 — 26 октября 899), король Уэссекса с 871 г. При нем произошла консолидация англо-саксонских королевств вокруг Уэссекса, была проведена реорганизация войска, создан значительный флот, построено несколько крепостей. В результате упорной борьбы с датчанами около 886 г. получил власть над юго-западной Англией. Составил судебник, который был первым общеанглийским сборником законов, принимал меры к развитию просвещения и культуры. Ко времени его правления относят начало составления “Англо-саксонской хроники”.

554. Орозий Павел, римский духовный писатель, род. в конце IV стол. в Таррагоне, отличался рвением в спорах с испанскими еретиками. Написал очерк всемирной истории, служивший долго руководством.

555. Имеется в виду, очевидно, Гренгамский бой 27 июля 1720 г. в ходе Северной войны у о. Гренгам, входящего в группу Аландских о-вов, между отрядом судов русского гребного флота и шведской эскадрой парусных кораблей. В результате боя 4 шведских фрегата после артиллерийского обстрела были взяты на абордаж, остальные корабли отступили.

556. Имеется в виду Персидский поход 1722-1723 гг., закончившийся подписанием 12 сентября 1723 г. в Петербурге русско-персидского договора, по которому Персия уступала России в вечное владение Дербент и Баку с прилегающими землями, а также провинции Гилян, Мазандеран и Астрабад.

557. Карл X (1757-1836), из династии Бурбонов, младший брат Людовика XVI, король в 1824-1830 гг. До вступления на престол носил титул графа д’Артуа. После начала Великой французской революции 17 июля 1789 г. бежал за границу, был одним из организаторов интервенции против революционной Франции. После казни короля в 1793 г. назначен наместником королевства. В этом качестве он посетил Петербург. В 1795-1803 гг. жил в Англии. В правление своего второго брата Людовика XVIII в 1814 г. и 1815-1824 гг. (период Реставрации) был одним из лидеров роялистов. Став королем, проводил крайне реакционную внешнюю и внутреннюю политику. Свергнут июльской революцией 1830 г. 2 августа 1830 г. вместе с дофином отказался от престола в пользу внука и уехал в Англию. В последующие годы жил как частное лицо в разных странах. Умер от холеры в Австрии.

558. Союз трех держав (Россия, Дания, Швеция), известный под именем первого вооруженного нейтралитета, возник в 1780 г., к нему присоединились еще несколько государств, не признала вооруженный нейтралитет из крупных держав лишь Англия. После заключения Версальского американо-английского мирного договора 1783 г. первый вооруженный нейтралитет распался. Был возрожден в 1800 г. Павлом I.

559. Гибс Самуил, (Самойло Самойлович) (?-1789). В 1754 г. поступил в Морской корпус, гардемарин (1757), мичман (1760). В 1757-1769 гг. ежегодно был в кампаниях на Балтийском море, участвовал при атаке и взятии Мемеля, осаде Кольберга, перешел из Кронштадта в Архангельск и обратно, плавал в Ливорно. В 1770-1775 гг. крейсировал в Греческом архипелаге, в 1775 г. награжден орденом Св. Георгия 4-го класса. В 1776-1788 гг. командовал различными кораблями при Кронштадтском порте, плавал в Финском заливе и Балтийском море. В 1789 г. вице-адмирал, включен в состав Кронштадтской, затем Ревельской эскадры, посланной к берегам Дании под командованием Чичагова. 2 сентября скоропостижно скончался (ОМС. Т. II; Материалы... Т. XIV. С. 416, 515).

560. Король Людовик XVI родился по нов. стилю 23 августа 1754 г., был казнен 21 января 1793; следовательно, царствовал 18 лет и 4 месяца. Храповицкий в своем дневнике (стр. 421) указывает на следующие совпадения чисел в его жизни: 21 апреля 1770 г. — женитьба, 21 июня 1770 г. — празднество свадьбы; 21 января 1782 г. — празднество рождения первого сына короля, 21 июня 1791 г. — бегство в Варенну, 21 сентября 1792 г. — уничтожение королевства, 21 января 1793 г. — смерть короля.

561. Граф д’Артуа — брат короля Людовика XVI.

562. Дункан Адам (1731-1804), английский флотоводец, адмирал (1795). На военно-морскую службу поступил в 1746 г., под командованием Д. Роднея участвовал во многих операциях английского флота. В 1793 и 1795 г. командовал русско-английской эскадрой, крейсировавшей у берегов Дании. В 1797 г. блокировал голландское побережье, II октября одержал крупную победу в морском сражении с голландским флотом у Кампердауна. В 1800 г. вышел в отставку.

563. Ют — есть часть верхней палубы, простирающаяся от задней мачты до самой кормы судна. Также называется ютом особая палуба, настилаемая выше верхней палубы корабля от кормы и несколько вперед. Под ютом бывает обыкновенно капитанская каюта, у которой ставится часовой.

564. Рифм — держат суда при плавании под парусами сообразно силы и направления ветра. Брать рифы — значит, подвязывать часть парусов, уменьшая только их площадь.

565. Ванты — толстые веревки, которые держат мачты, стеньги и брам-стеньги с боков и сзади.

Текст воспроизведен по изданию: Записки адмирала Павла Васильевича Чичагова, первого по времени морского министра с предисловием, примечаниями и заметками Л. М. Чичагова. Российский архив. М. Российский фонд культуры. Студия "Тритэ" Никиты Михалкова "Российский архив". 2002