ЧИЧАГОВ П. В.

ЗАПИСКИ АДМИРАЛА ЧИЧАГОВА,

первого, по времени, морского министра.

ГЛАВА I.

В. Я. Чичагов — мой отец. — Понятие о благородстве в моем отечестве. — Из кого состоит дворянство. — Воспитание отца в школе навигацких наук в Москве. — Участие его в семилетней войне. — Женитьба отца.

Отец мой родился в год смерти Петра Великого (1725) и имел особенное счастье начать свою жизнь в царствование женщин: детство его протекло при Екатерине I и Анне, дальнейшее существование при Елисавете, и, наконец в прекраснейшее и продолжительнейшее царствование Екатерины Великой, умевшей оценить его достоинства. Он оставил службу при Павле, и я его лишился в начале царствования Александра.

Он был истинно честный человек, почти беспримерного бескорыстия, при всеобщей склонности к взяточничеству и корыстолюбию, тогда как недостаток в средствах мог и его к тому же побудить. Он был набожен без суеверия, высоко ценил добродетель и гнушался пороком; трезвый и воздержанный по необходимости и врожденному вкусу, он со строжайшей добросовестностью исполнял свои обязанности в отношении к Богу и престолу. Чуждый всяких происков, он ожидал всего от образа своих действий и от Божественного Промысла, велениям которого подчинялся самоотверженно и в этом никогда не раскаивался.

Очерк жизни и воспитания моего отца, который я намереваюсь изобразить, займет промежуток времени около полувека, предшествовавшего моему рождению. Из него можно будет усмотреть на какой степени стояла тогда цивилизация в России; затем, какими средствами располагали мои родители для воспитания своих детей — и, таким образом, читатель будет в состоянии сравнить воспитание, полученное моим отцом, с тем, которое могли дать мне, и судить о незначительности успехов народного образования в шестидесятилетний период, не взирая на царствование Екатерины II.

Отец мой, Василий (Яковлевич) Чичагов родился в честной, но небогатой семье. Употребляю слово “честная”, отдавая ему преимущество пред словами “благородная”, или [468] дворянская” семья, по той причине, что смысл слова — “честный” — один и тот же во всех странах и во все времена, а “благородный” или “дворянский”, — слова, которыми я мог бы его заменить, не имеет в России никакого определенного значения; прежде всего потому, что первое его условие, которое есть истинное благородство чувств, не совместно с рабством. Затем, потому, что в России не имеют никакого понятия об истинных общественных иерархиях. Слово “благородный” в каждой стране имеет относительный смысл. Визирь, например, особа очень благородная в глазах турка, которому он может снести голову с плеч малейшим кивком своей собственной; китайский мандарин, — получающий, и сам дающий, ни мало не возмущаясь, удары бамбуковой тростью, — очень благородная особа в своей многолюдной и обширной империи, но и тот, и другой казались бы весьма неблагородными в Англии. Суждения об этом весьма различны у всех народов и, в особенности, у народов современных, которые, вследствие привычки спорить обо всем, не соглашаются более ни в чем, и все время свое проводят в постановке вопросов. Наконец, это слово, если действительно имеет какой-либо смысл, то повсюду ему придают различное значение и весьма редко ясный смысл, или истинную цену. Но так как теперь мы говорим о моем отечестве, то не бесполезно несколько подробнее сказать о том, какие понятия о благородстве имеются в этой стране.

Довольно необыкновенно то, что у нас вообще так мало обращают внимания на значение этого слова. Во Франции каждый дворянин может, по своему произволу, принять титул маркиза, или графа. Прав на это, впрочем, по настоящему нет; однако же я знаю много примеров подобного злоупотребления, или своего рода своеволия, на которое не обращают внимания. У нас подразделения общества, вместо того, чтобы состоять из различных иерархий, определенных достоинствами и титулами, состоят лишь из отличий, привилегий, преимуществ, даваемых чином, но отнюдь не достоинством. Это совершенная противоположность тому, что существует в других странах. Военный чин — единственное мерило уважения, должного как мужчинам, так и женщинам. В России [469] непонятны были бы титулы: тайного или надворного советника, которые наше правительство заимствовало у иноземцев, исказив их смысл и отняв у них их истинное значение; точно также саны: епископа, архиепископа, степень доктора, звание статс-дамы, или фрейлины — были бы непонятны, если бы каждый из этих титулов по русской чиновной лестнице не соответствовал чинам: генерала, полковника, майора и т. д.

Со времен Петра I до Петра III, все русские, без всякого изъятия, равно подлежали самым позорным наказаниям и самым произвольным насилиям, которым когда-либо обрекалось на жертву бедное человечество. Доходило до того, что так называемые русские вельможи, давая аудиенцию, в особенности иностранцам, обыкновенно старались принимать их во время туалета, когда они сменяли сорочки; дабы те видели, что на плечах знатного барина не было никаких рубцов от телесного наказания. Столь презренное положение продолжалось до воцарения Петра III, который впервые даровал дворянству указ об уничтожении телесных наказаний с предоставлением дворянам других преимуществ, как-то: свободы поступать на службу, или выходить в отставку, выезжать за границу, путешествовать, даже служить иностранным государям. Эти преимущества, в равной степени делавшие честь государю и приносившие пользу народу, развивая в нем сознание особых прав, ему дарованных, имевших целью приблизить его к правлению монархическому, должны были впоследствии превратить эти привилегии в права родовые. Прибавим к сему, что этот государь упразднил гнусную тайную канцелярию, в которой подвергали пыткам людей, туда приводимых. Это единственные черты добродетелей человеческих в биографии этого царя, единственные дающие этому императору права на признательность русского дворянства. До Петра III, как и по ныне, единственное отличительное преимущество этого класса состояло в предоставленном ему праве покупать и продавать себе подобных. Чтобы заниматься этой отвратительной торговлей достаточно иметь майорский чин, получаемый всего чаще интригами и низкопоклонничеством. Известно, что лакеи, повара, камердинеры были, таким образом, возводимы в дворянское достоинство, благодаря покровительству и [470] влиянию своих господ. Вышедшие из подонков черни, эти темные люди тотчас же вступали в пользование правами торговать своими вчерашними собратьями. Они ведут их на торжище, переселяют, обменивают; одним словом, производят торг белыми рабами, который еще гнуснее торга неграми. Что же касается до них лично, они от того вовсе не делаются свободнее; это новое обогащение их порабощает, привязывает и делает ответственными за своих рабов.

Подобное дворянство, ведущее свое начало лишь от гражданских или военных чинов, различно заслуженных, не составляет иерархии и не занимает никакой ступени в обществе. Но хотя это дворянство и ничтожно по своему происхождению, по своей организации, — ничтожно по отсутствию какого-либо влияния на дела государственные, бессильно, чтобы делать добро, — оно, по природным своим свойствам, еще сохраняет много силы, чтобы делать зло.

У нас этот класс общества состоит: во-первых — из весьма большого числа помещиков, живущих внутри империи, в полнейшем невежестве. Во-вторых: — из большей или меньшей части людей, но все же мало просвещенной, которая не видит и не понимает в жизни иного занятия, кроме взвешивания личных своих интересов, которые она ставит выше всяких иных соображений и нравственных выгод народов свободных, для нее не понятных. В-третьих — из весьма малого числа людей, которые по их природным способностям или по познаниям, приобретенным воспитанием и путешествиями, получили здравые понятия — о правах человечества и о благах, из того истекающих; но эти люди не смеют ни выражать, ни сообщать своих идей, ни размениваться ими, и держатся в тиши и вдали.

В виду такового положения вещей, в виду того, что старинные титулы: боярина, князя и др., были уничтожены Петром I, а новые не имели никакого значения в глазах Европы и даже некоторых русских, — Екатерина II не желала их размножать; но когда ей представлялся случай вознаграждать заслуги пожалованием каких-либо титулов своим подданным, она спрашивала на них грамоты у императора германского (австрийского). Вводя, таким образом, своих дворян в [471] иерархию римской империи, она придавала им истинное достоинство. Впоследствии ее преемник, Павел I, все переиначил и создавал баронов, графов и князей на свой лад. Его брадобрей попал в графы и был не последним из разряда людей, вознесенных на высшие должности. Замечено, что в течение всех тридцати четырех лет царствования Екатерины, в княжеское достоинство было возведено менее людей, нежели в день коронации одного из ее преемников. Она возвела в это достоинство лишь Григория Орлова, Потемкина и Зубова, которые, все трое, не имели потомства.

Грязнейшее гнездо рабства находится в так называемом русском дворянстве. Конституционно в бедном моем отечестве одно лишь крепостничество, потому что это единственное состояние, согласующееся с естественными наклонностями этой нации, коим дворянство служит истинной порукой. В мое время дворянство уже начинает просвещаться; некоторые лица — отваживаются на борьбу с крепостничеством; но эти примеры единичные, и силы их не скоро будут соединены нравственными началами. Скольких я знавал, из этих высокомерных дворян, которые при Екатерине ничем не были довольны, считали себя не достаточно свободными, то и дело роптали на правительство, а при Павле — только дрожали. То надменные и дерзкие, то подлые и трусливые, они были всегда невежественны и раболепны.

— “Крестьяне платят оброк”, — говорят они, — “держат себя смирно и покорно, вот все, что нам нужно. Что нам за дело до всего прочего и до них самих”. Таков дух, которым живет дворянство моего любезного отечества. Склонность к раболепству, свойственная всему народонаселение, гораздо более развита в господах, в соразмерности их интересов, нежели в крепостных, интересы которых им противоположны. У других народов просвещение нисходит свыше, распространяется в верхних слоях общества, которым нет выгоды угнетать низшие классы и которые стараются просвещать их относительно выгод всеобщих (Между записками П.В. Чичагова нами был найден особый листок, касавшийся вопроса о крепостничестве, который будет кстати здесь привести. Он пишет: “Обычные понятия были таковы, что дворянин, имевший право, по своему произволу, располагать своими крестьянами, даря их кому угодно, не мог распорядиться — своим соколом и не имел права уступить его кому-либо.

К этой же главе записок принадлежат несколько отдельных дополнительных листов — о природных склонностях европейских народов, которые мы поместили в приложении № 1. – прим. Л. Ч.). [472]

Бьюсь об заклад, что не ранее пятидесяти лет (как это еще долго!) крепостные будут свободны; но что будет тогда делать наше кичливое дворянство? Увы, у него не хватит достаточно нравственной силы, чтобы удержаться от этого падения, и оно останется в рабстве, но на этот раз как последствии бедности и традиционного невежества (Как было сказано в предисловии, — адмирал П. В. Чичагов начал писать свои Записки в 1815 году. Нельзя не удивиться столь знаменательному предсказанию его, доказывающему насколько он глубоко знал свою родину и понимал своих соотечественников. Надо было истинно любить отечество, чтобы изучить его столь основательно. – прим. Л. Ч.).

По всем этим причинам я предпочел указать на мое происхождение от семьи честной, одаренной благородством чувств, чему отец мой дал столько доказательств, как увидим впоследствии. Впрочем, в формах получения дворянского достоинства и в грамотах у него не было недостатка. Так как отец мой не имел герба, то императрица Екатерина сама сочинила ему таковой, заключающий в себе эмблематическое сказание об услугах, оказанных им государству.

Теперь, чтобы возвратиться к главному предмету моего рассказа, скажу, что родители отца моего, по недостаточности состояния, оставили ему в единственное наследство душ тридцать, ленивых и непроизводительных крестьян, с несколькими полями в окрестностях Костромы. От этого всего отец мой никогда не получал никакого дохода, так что жил лишь на скромное свое жалованье.

Воспитание свое он получил в морском училище (“школа навигацких наук”), учрежденном Петром I в Москве, в [473] старой Сухаревой башне, немного высоко и далеко от моря. Он рассказывал мне, что тамошние учителя были люди до того невежественные и огрубелые, что они преподавали неважные свои уроки лишь тем из воспитанников, которые приносили им несколько грошей или пирогов. Однако же один из учителей, Магницкий (Магницкий, Леонтий Филиппович (род. 1669 г., ум. 1739 г.), автор первой арифметики, напечатанной гражданскими буквами с арабской цифирью, вместо старинных славянских цифирных знаков. Одни биографы приписывают честь этого последнего нововведения Магницкому; другие — приглашенному на русскую службу английскому офицеру Фергюсону, или даже и самому Петру Великому. Манштейн в своих Записках (дополнение) упоминает об учрежденной Петром I в Петербурге морской академии, под руководством двух англичан: Фергюсона (у Голикова: Фергарсон) и Брадлея. – прим. Л. Ч.), слыл за великого математика и знал алгебру до уравнений второй степени. Он издал даже, отпечатанное славянским шрифтом, сочинение в лист, бывшее у меня в руках, в котором заключались: арифметика, геометрия, тригонометрия и начатки алгебры (Эта арифметика, ныне драгоценная библиографическая редкость, была издана в Москве, в 1703 году. Упоминая о ней в своих Записках (под 27 ноября 1764 г.), Порошин приводит стихи из ее предисловия: “О, любезнейший прочитатель, Буди о Христе ты снискатель, Да наукой сей будешь добре почтен И ко ученым людям в совет причтен”. – прим. Л.Ч.). Вследствие этого, книгу признавали за образец учености. Тут-то отец мой почерпнул свои познания. Но мне кажется, что природа, одарившая его свойствами частного человека, выделила ему великую способность к должности, которую случай заставил его избрать, ибо, не смотря на недостаток в практике русских моряков, он оказал успехи, замеченные сначала его товарищами, а впоследствии и правительством. Поэтому-то императрица, намеревавшаяся в начале своего царствования снарядить экспедицию к северному полюсу для открытий, и возложила на него начальствование над ней.

До назначения его в эту экспедицию в 1765 году, с моим отцом ничего особенно замечательного не случилось. Он жил, главным образом, в портах Кронштадта и Архангельска. [474]

Флот, как бы в доказательство своей бесполезности, оставался в полнейшем бездействии после смерти Петра I. Лишь в царствование императрицы Елисаветы, вовлеченной в семилетнюю войну, флот был послан к берегам Пруссии. Но главный пункт нападения, Кольберг, был вскоре занят сухопутными силами генерала Румянцева и эскадра возвратилась в Кронштадт. Отец мой, участвовавший в этой кампании, был всегда назначаем, когда дело шло о поручении серьезном, в особенности же когда требовались от исполнителя способности, беспристрастие и осторожность. Начальник его, адмирал Полянский, дал ему прозвище: “честного человека” (“homme d'honneur”).

В 1765 году, отец мой, будучи сорока лет, женился на вдове капитана императорского флота и дочери немецкого инженерного офицера, переселившегося в Россию. Она была одарена многими прекрасными качествами и всегда отличалась здравомыслием, отменной верностью суждения и материнской нежностью. [475]

№ 1.

Сравнительная характеристика европейских народов.

В каждом народе надобно наблюдать и изучать природные склонности людей. Они зависят от их организации и обнаруживаются стремлениями и чувствами, свойственными большинству каждого народа. По физиологии они суть следствие существования и высшего развития одного из органов мозга; но на практике, не восходя к началу и первобытной причине, достаточно видно, что эти преобладающие склонности находятся у каждой нации, хотя у каждой же они различные или измененные. Так можно сказать, что национальное чувство англичан всегда клонится к тому, что хорошо — я следовательно: положительно, существенно и полезно. Отсюда истекают их положительные познания в философии, столь деятельно способствовавшей распространению истинного просвещения; оно произвело Ньютонов, Бэконов, Локков; великих писателей, великих государственных мужей, великих военных людей; истинно великих, достойных уважения и удивления, потому что способности их стремились единственно к добру и добродетели, и дарования их были изощряемы и применяемы к тому, что вообще было благотворно и полезно нации. Так можно было заметить, что во всех классах этого народа, каждый, в свою очередь, всегда обнаруживал эту общую склонность желать хорошего, ибо я называю общенародной склонностью — всякую склонность, свойственную большинству народа. А так как, по их мнению, ничего нет лучше свободы, то и эта склонность у англичан была первым зачатком их духа независимости, продукты которого суть их конституция и либеральные законоположения.

Общая склонность итальянцев, например, заключается в любви к прекрасному, что может быть в тоже время и хорошо; но это не есть склонность преобладающая, ибо прекрасное не всегда хорошо, и хорошее — не всегда прекрасно. И что же! Итальянец, прежде всего, ищет прекрасного, а римляне, при своих завоеваниях, всегда и повсюду брали, уносили и переносили к себе произведения искусств и вообще все прекрасное, подлежащее переноске, и даже впоследствии, при смешении и скрещении племен, когда они утратили воинские своп наклонности, чувство прекрасного осталось преобладающим и оно породило: великих поэтов, архитекторов, ваятелей, живописцев, музыкантов, наконец — общую склонность, вкус и страсть к изящным искусствам, которые были доведены ими до высокой степени. Если итальянцы когда-либо будут иметь власть дать себе конституцию, я думаю, что она будет переложена на партитуру, будет подчинена прекрасному и одушевлена тем, что прекрасно. Первые поэты, первые художники, быть может первые красавицы, — сделаются у них величайшими государственными людьми. [476]

Возьмем французов: для них ни хорошее, ни прекрасное не составляют такой существенной необходимости; у них преобладает чувство более легкое. Их может очаровать лишь миловидное, и большинство французов одарено этой преобладающей склонностью.

Предложите им что либо, будь это изобретение какого-нибудь удобства частного быта, или полезное вообще, и если о том можно сказать: это не красиво, не миловидно, то можете быть уверены в отказе. Отсюда проистекает вкус и совершенство в изделиях промышленных, произведениях художественных и безделушках роскоши. Никто не превосходит французов в выдумках мод, которые не удерживаются; в изделиях бронз, беспрестанно изменяемых; в изготовлении стенных и столовых часов, которые не ходят; наконец во всем, что миловидно, но при этом, все равно, худо оно или хорошо. Французы — люди удовольствий, потому что зародыш основного в них чувства, стремления к миловидному, облегчает доступ к удовольствиям и размножает их. Легче найти у них женщин миленьких, нежели женщин прекрасных. Поэтому-то превосходнейшие литературные произведения французов — плоды воображения и ума, основанные на обманчивых мечтаниях и грезах. Их вечные утопии, их бесконечные и бесплодные споры и та легкость, с которой они довольствуются плохими доводами, и среди всего этого их плутоватость, — достаточны, чтобы доказать их врожденное легкомыслие. Из всего возбуждая вопрос, всегда отыскивая и желая невозможного, или мало сообразного с духом их нации, они упускают из виду, не берегут, пли даже не умеют себе дать то, что им необходимо и для удобств жизни, и для истинного, разумного счастья. Их философия только тогда и сносна, когда она заимствована, или есть подражание другим философиям.

Затем, основная, врожденная склонность немцев, — влечение к высокому, не изъемлющему ни доброты, ни добродетелей; отсюда — их верность своему правительству; гостеприимство и взаимная привязанность между ними и их семьями; благосклонность к иностранцам. Они знают, что благо часто бывает вещественное; высокое почти всегда воображаемое, поэтому-то они и не примешивают никогда своей метафизики к делам житейским, а следовательно — и к делам государственным. У них есть философы и писатели, в область деятельности которых отдана метафизика. Канты и Гёте были ее главами; на других писателей была возложена обязанность учить народ познанию истинного блага и доставлению себе истинного счастья. Поэтому-то я думаю, что эта нация счастливейшая в мире, ибо в ней каждый, как сказал Вольтер, знает точную меру в идеях, допускаемую его состоянием. Она доверяет добродетелям своих начальников, а они довольствуются уверенными средствами, соответствующими их положению. Их не тревожат ни корысть, ни домогательство высших мест. Эта нация посвящает свои досуги созерцанию, размышлениям и мечтаниям своих темных и непостижимых философов. Она желает улучшений, столь давно обещаемых роду человеческому успехами просвещения, и ждет благоприятной минуты, чтобы извлечь из них свою выгоду, не забегая вперед естественного хода событий.

Наконец, какая же есть основная, природная склонность у нас, русских?

Что я должен сказать: могу ли я быть одинакового мнения с [477] иностранными писателями и повторять их умозаключения? Конечно, нет. Сравнивать Россию с другими странами, особенно в XVIII веке, значило бы не знать ее истории, не понимать ни себя самого, ни своих ближних и наносить удары истерзанному телу жертв самовластия и тирании, т. е. бить потому, что, вследствие недуга психического, голова их не работает. Я уже сказал чем было русское дворянство при Петре I. Чего же ждать от подобного положения дел? Мы видим каково его влияние даже на цивилизованные кабинеты, с того времени, как Россия вступила в них без всякого исключения, кроме только Голландии, король которой был единственным из государей, не поддавшийся страху всех других. Принимая за исходную точку эту естественную склонность русских, — раболепство, каких же можно от него ожидать последствии? Бояться можно только чего-нибудь, а здесь — боязнь взаимная: крепостные боятся своих господ; господа — своих крепостных; страх обоюдный. Понятно, что при подобном смешении людей, связанных таким образом, может быть лишь очень мало, или даже и вовсе не быть нравственной силы. Так; но это мнение ошибочно. У дворянства нет большой нравственной силы, но в русском народе, переносящем иго самовластия в течение веков, никогда не оскудеет его примерная сила, заслуживающая удивления иноземцев.

Увы, не увижу я собственными моими глазами мое отечество счастливым и свободным, но оно таковым будет непременно и весь мир удивится той быстроте, с которой оно двинется вперед. Россия — империя обширная, но не великая, у нас недостаточно даже воздуха для дыхания. Но, однажды, когда нравственная сила этого народа возьмет верх над грубым, пристыженным произволом, тогда его влечение будет к высокому, не изъемлющему ни доброго, ни прекрасного, ни добродетели. По основному чувству сословия дворянского, оно, своим невежеством, отупением и гнусным своекорыстием, — может способствовать лишь поддержанию крепостного права; мы видим, что оно противится распространению просвещения, цивилизации и освобождению рабов. На эту естественную склонность дворянского сословия можно смотреть как на силу непобедимую, непреодолимую и противную всякому порядку вещей. Дворянство в России — партия совершенно противоположная всему, чего когда либо это сословие было представителем в других странах. Повсеместно дворянство есть почетнейшее украшение, присваиваемое славой заслуженной, добродетелями, дарованиями и великими свойствами; трогательные, великодушные и разумные проявления народной признательности, которая привязывает соотчичей к достойным потомкам героев и великих людей, — установление удивительное, которому если следовать и если его развивать с благоразумием, то может повлечь за собою самые спасительные и почетные последствия для всего общества. [478]

II.

Мое появление на Божий свет. — Положение моего отца и вообще военных в России. — Кадетские корпуса. — Мой характер в детстве и окружавшие меня лица. — Теория равенства. — Оспа. — Мой гороскоп.

В 1767 году, 27 июня, я узрел свет. Могу употребить это фигуральное выражение, ибо это было в царствование императрицы Екатерины. ее правление, умеряемое мудростью ее либерального гения, заставляло забывать прошедшее и ослепляло взгляды на будущее. Я жил счастливо, и сам, и мои родные, во все продолжение ее царствования.

Родители мои жили в Коломне. Отец, в это время имевший звание морского капитана, должен был предпочесть эту часть города, самую болотистую из петербургских топей, вследствие дешевизны, соответствовавшей его средствам к существованию, Содержание военных в России вообще очень недостаточно, и это одна из причин, заставляющая некоторых заниматься взяточничеством, в продолжение почти всей службы, за неимением собственных своих средств. Недостаточность их особенно присуща русским морякам и вот главная тому причина. В Петербурге существовало тогда много заведений, предназначенных для воспитания юношества. Их называли кадетскими корпусами. Между ними один был для молодых людей, готовившихся поступить в пехоту, или кавалерию; другой для артиллеристов и инженеров, были еще корпуса — Морской и Горный. В них принимали лишь детей из дворян. Для разночинцев были другие заведения, посвященные наукам, кандидатуре и академии, то есть те, в которых воспитывали ученых, — звание, несовместное, по тогдашним понятиям, с дворянским достоинством.

В России были того же образа мыслей, которого придерживался брат Декарта, говоривший, что недостойно брату парламентского советника унизиться до того, чтобы быть математиком.

Более состоятельные родители старались определять своих детей в первый или во второй корпус, открывавшие им лучшую [479] карьеру, тогда как беднейшие записывали своих детей в Морской корпус, требовавший менее расходов впоследствии.

Русский флот, созданный умом Петра I, мог существовать только им одним. Так как он ни в духе народном, ни вызван потребностями государства, ни в духе русского правительства, то на него не смотрят как на необходимое условие для благосостояния или безопасности Империи, и он есть обременительная роскошь подражания, зависящая от доброй воли государей.

Жертвы и лишения, которым подвергаются поступающие в морскую службу, не получают соразмерного вознаграждения. Поэтому-то люди поблагоразумнее кончают тем, что, замечая это, отвращаются от своего ремесла и бросают его при первой возможности пристроиться куда-нибудь получше. Из этого следует, что на службе остаются лишь люди бедные, или недальновидные. Заточенные, впрочем, большую часть времени, в морских портах, моряки редко показываются в столице и, таким образом, менее подвергаются разорительным искушениям больших городов. Однажды, ради забавы, вздумали подвести общий итог окладов русских моряков, и оказалось, что он не совсем достигает итога содержания одной роты гвардии императрицы Екатерины. С тех пор эта разница поуменьшилась; но вовсе не потому, чтобы моряки стали богаче.

Должно также признаться, что другие кадетские корпуса, в это время, были устроены гораздо лучше Морского, в особенности корпус (Шляхетный) для сухопутных войск. Воспитание в нем было столь же тщательное и совершенное, насколько оно возможно в какой бы то ни было стране. Там обучали многим языкам, всем наукам, образующим ум; там занимались упражнениями, поддерживающими здоровье и телесную силу: верховой ездой и гимнастикой; домашние спектакли были допущены в виде развлечения и забавы. В подтверждение сказанного мною о большинстве молодых людей, выходивших из этих училищ, достаточно указать на то, что фельдмаршал Румянцев, в одну из турецких кампаний, попросил у императрицы Екатерины нескольких офицеров для укомплектования своей армии. Она прислала ему двенадцать человек, только что выпущенных из Первого кадетского корпуса. [480]

Фельдмаршал, порасспросив их и поговорив с ними, остался ими так доволен и до того был удивлен их образованием. что написал императрице, благодаря ее за присылку двенадцати фельдмаршалов, вместо просимых им двенадцати поручиков. С тех пор эти заведения были превращены, так сказать, в казармы. Они не только не образуют фельдмаршалов, но даже и поручиков; самое большее, что из них выходят капралы и барабанщики.

Итак, в видах экономии, родители мои были принуждены жить в Коломне. Я был, по-видимому, одарен некоторой живостью характера, вследствие которой было со мною множество всяких случайностей, к счастью не имевших для меня вредных последствий. Родители мои, разумеется, ничем не пренебрегали, ничего не щадили для моего воспитания; к несчастью, образование-то у нас не только не всякому доступно, но даже и то, которое можно получить с великими издержками, почти всегда находится в руках нескольких иностранных проходимцев, ловко умеющих уверять, что они люди с талантами, хотя всего чаще дать таковых они не способны.

Чтобы, не опережая событий, возвратиться к моему детству, скажу, что, когда я явился на свет, прекрасная система Жан Жака Руссо, многие правила которой были заимствованы у дикарей, еще не была известна в России и матери не считали себя обязанными, вопреки естественным или по каким-либо другим затруднениям, кормить своих детей собственной грудью. Было в обыкновении брать в дом кормилицу. Тоже сделали и мои родители, и я был настолько счастлив, что женщина, которой меня вверили, была одарена не только всеми качествами, требуемыми от хорошей кормилицы, как-то: молодостью, здоровьем, обилием молока, ровностью расположения духа, добротой и кротостью характера, но принадлежала к семейству выше того класса, к которому, по-видимому, была причислена. Брат ее, воспитанный в Морском кадетском корпусе, куда принимаются лишь дворяне, достиг постепенно чина вице-адмирала за свою службу и звания сенатора за свою дряхлость.

Ибо, говоря беспристрастно, если во Франции, со времени представительного правления, воображают, что нашли новый способ избавляться от министров, ни на что не пригодных, [481] засаживая их в палату пэров, то гораздо ранее этого, в России, людей бесполезных сажали в сенат. Если во Франции этим способом подкрепляют оппозицию, с которой стараются бороться, и если правительство само создает себе затруднения с таким тщанием и великими издержками, — то в России действовали разумнее.

Когда я был на руках кормилицы, со мною, вероятно, случалось все тоже, что и со всеми детьми — и царей, и простолюдинов, — множество разных разностей, о которых говорить не стоит. Однако же это появление человека на свет дало место одной из величайших идеологических нелепостей, когда-либо заявленных разумом человеческим, которая ослепила стольких философов и законодателей, служила и служит еще основой систем правительств и многих конституций; говорю о народной пословице: все люди родятся равные. Да, без сомнения, равные тем, что все они родятся бессильные телом и слабые умом; тем, что почти все подвержены одинаковым страданиям и смерти, — но единственно только в этом и заключается это равенство.

Если принять на самом деле это равенство за основу конституций, таковые, без сомнения, могли бы быть применены к несовершенству человеческой природы, лучше тех, которые основаны на равенстве химерическом. Но, предполагая даже, что все люди родятся равными перед законом, который так, сказать, создан, напротив, на то, чтобы поддерживать неравенство сословий, надобно было бы еще изъять из него тех, которые родятся в странах, не имеющих законов, а таковых было бы девять десятых на всем земном шаре. Другие, оказавшиеся равными перед дурными законами, которые таковыми бывают в большинстве случаев, не особенно бы от того выиграли.

Итак, бессилие и слабоумие при рождении и смерть в конце суть три пункта равенства действительного, общего всем людям, которые уже впоследствии различествуют между собою во всем прочем, — чертами лица, ростом, цветом кожи, здоровьем, довольством, склонностями, дарованиями и проч., и проч. Оказывается, что это равенство перед законом не что иное как одно из тысячи условий, связанных не с появлением человека на свет, но с искусственным и общественным [482] положением человека. Действительно, что сказали бы о естествоиспытателе, который доказывал бы, что все деревья равны, потому что у них есть некоторые общие свойства, как напр. давать росток, прозябать, покрываться зелеными листьями и оканчивать гниением; потому, что они в равной степени подвержены действию солнца, которое их холит, согревает, а иногда пожигает и уничтожает, — подобно тому как люди подчинены влиянию закона. Если бы на подобных мечтаниях вздумали основывать искусство ухода за растениями, какой бы получился курс лесоводства? Без сомнения — подобный конституциям, которые хотят давать всем людям, не обращая внимания на разнообразие их натуры и способностей, и основанным единственно на их равенстве, якобы естественном.

Писали, что в самом обществе, которое есть состояние более или менее искусственное, если вы поставите пэра рядом с негоциантом, просвещенного художника — рядом с невежественным дрягилем, одним словом, людей, которых воспитание также различно, как и их сословие, то было бы тщетно всякое старание сблизить их путем идеального равенства. Напрасны были бы всякие попытки замкнуть их в один круг; их привычки, мнения, интересы, самые их предрассудки, — извлекали бы их из этого круга. Они чувствовали бы себя до такой степени не на месте друг подле друга, что все их усилия стремились бы лишь к их разобщению. Это мнимое равенство между людьми, не имеющими ни одинакового ума, ни одинаковых понятий, ни даже одинакового языка, основывается, следовательно, на заблуждениях, имевших, в большинстве случаев, дурные последствия. Примеры подобной несовместимости особенно часты во Франции, где злоупотребляют этим химерическим равенством. Не упоминая о всех гибельных последствиях, испытанных нацией, избравшей слово “равенство” своим лозунгом и призывным кличем, я приведу несколько примеров в подтверждение сказанного мною, чтобы доказать, что это выражение, столь часто употребляемое, существует лишь на устах тех, которые его беспрестанно повторяют, но отнюдь не в их чувствах.

В обществе, брачные союзы при неравенстве сословий, например, менее ли порицаются у этой нации, нежели у других? [483]

Вопреки всем усилиям остроумнейших водевилистов ввести в моду неравные браки, на них постоянно смотрят как на нестерпимое неприличие. Женится ли человек известного круга на актрисе, или на женщине — ниже своего сословия, как бы она ни была хороша собою, хорошо воспитана, добродетельна, умна и безукоризненного поведения, ее никогда не примут в то общество, к которому принадлежит ее муж. Женщины, к какому бы званию они ни принадлежали, с величайшим отвращением избегают соприкосновения с женщинами, которых почитают ниже себя. Сами актрисы, столь нетерпимые женщинами светскими, точно также относятся и друг к дружке; между Французским театром (Theatre Francais) и бульварными “канатными плясунами” (Funambules) расстояние измеряется немалым чванством и пренебрежением.

Когда я жил на моей даче в Ссо (близь Парижа), — в этом крае балов и веселья, — я спросил однажды у тамошней швейки, так ли они здесь веселятся зимою, как и летом? “Да, сударь”, отвечала она — “у нас бывают балы по подписке, на которых мы очень веселимся”. Мой камердинер бывает на них, кажется? — ответил я ей. “Это невозможно, сударь, мы лакеев к себе не допускаем”.

Однажды, когда я беседовал с графом С**, пэром Франции, литератором, умеренным философом и человеком самого кроткого нрава, он сказал мне, перечисляя выгоды равенства: “Дело в том, что если вы обидите лавочника, или простолюдина, то вы не можете отказаться от дуэли с ним”. “А еще того лучше”, — отвечал я, — “что если извощик обрызгает меня грязью и я ему скажу что-нибудь нелюбезное, то мне, для его удовлетворения, придется идти на кулачки”. Таковы прекрасные плоды этого равенства!

Читатели, вероятно, помнят случай с Морицем Саксонским, когда в Лондоне он толкнул мусорщика: последний тотчас же засучил рукава и хотел с ним боксировать, но необыкновенная сила маршала дала ему возможность схватить этого честолюбца за ворот и бросить его стремглав в телегу, наполненную нечистотами, на глазах зрителей, собравшихся чтобы присутствовать при битве на кулаках. Они поспешили вытащить мусорщика из его стихии, без чего он задохся бы [484] благодаря удовлетворению, доставленному по принципу равенства. Но приключение было бы менее забавно для всякого другого человека, рука которого не была бы, как у Морица Саксопскаго, в десять раз сильнее руки его противника.

Вот чем закончился мой разговор с вышеупомянутым пэром Франции. Не успел граф С** прекратить свои похвалы равенству, как речь зашла о литературе, и в особенности об одном сочинении, недавно вышедшем в свет. Я спросил у графа известно ли оно ему? — “Еще бы”, отвечал он с несколько брезгливой гримасой, — “но я его еще не читал. Оно написано одним молодым человеком, который прислал мне экземпляр с приложением записки, — между нами сказать, немножко легкомысленной, в которой он обращается ко мне, как писатель к писателю, забывая, что мне семьдесят лет, что я пэр Франции, что я занимал первые чины при дворе и первые должности в дипломатии. Этот господин изволит обращаться со мною, сказать по правде, с возмутительной фамильярностью”.

Тогда я подумал, не говоря ему этого однако же, “так вот как вам дорого это равенство, когда оно затрагивает ваше самолюбие!” Дело в том, что его понимает всякий по своему, но, в большинстве случаев, под этим словом скрывается желание соблюсти личный интерес, — чувство, всем людям свойственное. Французское равенство состоят также в том, что каждый хочет сесть тотчас же по приходе в комнату, в которой принят, и в присутствии кого бы то ни было: чем почтеннее тот, при ком принят вошедший, тем последний наглее и тем скорей хочет пользоваться своим правом равенства и развалиться на стуле. Вследствие этого, нынешние французы не только не учтивы, но даже не дают и вам времени самим быть учтивыми с ними, ибо они уже сидят прежде, нежели вы успеете пригласить их садиться.

Во Франции, по принципу равенства, барыни провинциальных городов: жены префектов, мэров, нотариусов и друг, не хотят ни видеться, ни знаться с женами гарнизонных капитанов, и отдают визиты только тем, которые им особенно отрекомендованы.

Одна из моих кухарок, долго оставаясь без места, была [485] принуждена принять предложенное ей у портного; но она не хотела, чтобы знали, что она служит в кухарках у портного, хотя находила это место выгодным во всех отношениях.

В клуб артистов не хотят допускать ремесленников, как бы искусны они ни были, ни даже маклеров, но всякое лицо, выше их по своему положению, принимают с распростертыми объятиями, хотя оно с артистами ничего общего не имеет. То же самое и в других клубах.

Таким образом, это равенство понимается на разные лады и принимает всякого рода оттенки, смотря по вкусу каждого. Худо то, что большинство людей разумеют под этим словом лишь уравнение сословий и употребляют его как личину их честолюбия и личной выгоды. К несчастно, существует слишком много примеров тому, что это магическое слово служило к изгнанию из общества не только вежливости и единодушия, но и совести, и честности, и всего прочего, заменяя их гордостью, дерзостью, презрением и постыдным торгашеством, — чувствами, давшими место скрытности, коварству, плутне, а при случае — насилию, жестокостям и душегубством, которые бывали последствиями этих чувств.

Равенство лишь в смерти и в невежестве, которое есть потемки души. Для людей здравомыслящих, оно — перед законом, да и то с заметным отличием в формах. Что же касается до природы, то в ней не отыщется ни двух стебельков травы, ни двух ржаных зерн, ни двух песчинок, которые были бы равны. Равенство существует там, где правосудие оказывается одинаково всем подданным, без изъятия кого-либо. Это гораздо проще, яснее и удобопонятнее того сумбура, которым затемнили это слово. Защищать слабых против сильных, малых — против больших, в особенности же честных людей — против мошенников, вот в чем истинное равенство!

В природе, вообще, равенство проявляется во мраке и во тьме; разгоните то и другое и вы тотчас же будете различать предметы, их разности и неравенства. В обществах политических равенство существовало всегда у народов варварских, у которых предводитель все, если он полновластен, а остальные — ничто, и вследствие этого все были равны. [486]

И так, выражаясь кратко, можно сказать, что равенство находится в обратной пропорции к нашему развитию и нашей жизни: при рождении, в состоянии рабства и при смерти, которая есть совершеннейшая эмблема равенства и истинная ее область.

Надобно, однако же, отдать справедливость причудливости ума человеческого. Если, не смотря на лживость этих идей, их приняли за основание конституций, оказавшихся пригодными для некоторых наций, это было потому, что они нашли средства извлечь из таковых пользу, заставив их служить к своему возвышению, благосостоянию, к своей славе. Мне кажется, что причина этого счастливого результата в хорошей естественной организации этих людей, умевшей победить недостаток принципа, на основании которого ими управляли. Но следует ли из этого, чтобы его можно было применить ко всем народам, которые не все одинаково одарены столь счастливыми природными свойствами? Впрочем, что касается до благоденствия и величия народов вообще, то постараюсь доказать в другом месте, что их восходящее движение, единожды начатое, не может уже быть ни приостановлено, ни отвращено, ни изменено.

Возвращаясь к детству человека вообще, скажу, что его характеризуют гораздо вернее и осязаемее, нежели равенство — недуги, часто весьма гибельные, которые нападают на младенца, а именно: колотья, страдания при прорезывании зубов, сопровождаемым судорогами, пресекающими жизнь, едва начатую. Корь, оспа, разного рода сыпные и наследственные болезни дополняют этот список бедствий человеческих.

Из всех бичей, страшнейшим признана была в то время в России — оспа. Оспопрививание, которое императрица Екатерина II желала ввести, подав пример на себе самой и на наследнике, еще не произвело полного своего действия и не было общепринято; тому противодействовали старинные предрассудки. Многие были, по-видимому, убеждены, что натуральная оспа, при благоприятном исходе, болезнь спасительная, очищающая кровь и уничтожающая зародыши многих других недугов. Эти люди, в подтверждение своего мнения, говорят, что они замечали, будто бы имеющие прививную оспу не [487] пользуются столь крепким здоровьем. Но лечение оспы, даже натуральной, было тогда плохое, благодаря невежеству докторов. Вместо лекарств прохлаждающих, признанных впоследствии полезными, многие из них находили необходимым давать средства возбудительные. И действительно заметили, что большая часть детей из простонародья, чаще подверженных влиянию воздуха и реже заботам врачей, спасались от смерти, а дети семейств более достаточных почти всегда делались ее жертвами.

Один из моих старших братьев заболел оспой, и вскоре она перешла на всех других. Нас было четверо, я — третий. Два старших брата умерли; последний, бывший еще в колыбели, уцелел, благодаря младенческому своему возрасту, а я находился в таком отчаянном положении, что, заказывая гробы для моих братьев, намеревались заказать уже и третий, для меня. Это была оспа “сливная” и мы были ей покрыты, как угольно-черной корой. В этом положении мне дали св. причастие, и так как вскоре после того началось нагноение, то решили, что я спасен, и спасение мое приписали св. Дарам. Но это не воспрепятствовало болезни оставить неизгладимые следы своего свирепства. Так как я не помню, во всяком случае, каков я был до этой перемены, то и сетования мои об утрате неизвестной красоты никогда не были особенно велики. Знаю, что в верхней части головы у меня было большое сходство с матушкою. По телосложению вообще я был в отца: худощавый, подвижной и среднего роста.

Матушка была женщина здравомыслящая и рассудительная и, как природная саксонка, передала мне, как я думаю, тот, свойственный этому племени, дух независимости, который я навсегда в себе сохранил.

Однако же чудесное мое исцеление наделало шуму между старыми бабами и женской прислугой в нашем доме, а затем и у соседей. Они принялись за составление моего гороскопа, прибирая и особенно знаменательные для них признаки, имевшие отношение ко дню моего рождения, — гадание, которым прилежно занимаются няньки во всех странах вообще, а в невежественных и суеверных — в особенности.

Всего прежде они заметили, что я родился 27-го июня — [488] в день Полтавской битвы, что уже само по себе было добрым знаком; потом, что моя кормилица была благородная, как я уже выше говорил; наконец, что я был спасен чудом. Все это было к добру и возвещало, что Провидение приложило обо мне некоторую заботу и распределило все это таким порядком в виду какой-то особенной цели и к моему благополучию. К стыду моему, я должен сознаться, что, вследствие часто повторяемых россказней об этом гороскопе, я им был очень польщен. Впоследствии я мог убедиться многими примерами, что ни кормилицы, ни чудеса не имеют влияния на судьбу людей и что в некоторых странах достоинства и дарования, — результаты счастливой организации и образования, — часто остаются зарытыми в землю, без случая выбраться на свет и без полезного применения к делу. Это убеждение, может быть, несогласно с мнением нянюшек, наставниц, наставников и даже министров и некоторых других лиц. Тем не менее опыт, изо дня в день, убедил меня в этой истине и с этим убеждением я буду продолжать рассказ о том, что я видел и, по моему мнению, знал — во все продолжение моей жизни.

П. В. Чичагов

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Записки Адмирала Павла Васильевича Чичагова // Русская старина, № 6. 1886